Когда я открыл глаза, царствовала полная тьма, не слышалось ни одного звука, в воздухе не носилось больше никаких запахов. Я хотел сказать: «Не начинайте, я еще бодрствую». Но не мог сказать ни одного слова; ночной бред продолжался: мне показалось, что рев приблизился настолько, что я его слышал в самом себе… Не чувствуя себя в состоянии успокоить свои взбудораженные нервы, я лежал неподвижно и безмолвно.

И в моей душе росла уверенность, что таинственная вещь уже свершилась.

Мало-помалу потемки стали рассеиваться. Вместе с излечением от слепоты и остальные чувства стали пробуждаться: звуки и запахи все увеличивались в числе и приближались веселой толпой. Блаженство! Ах, если бы остаться в таком состоянии навсегда!

Но эта агония шиворот-навыворот шла своим путем вперед, независимо от моей воли, и я снова вернулся в жизнь.

Но предметы, которые я теперь различал, были странной формы, не рельефными, и окрашены в странный цвет. Я видел широкое пространство, более широкое, чем раньше: я вспомнил о действии некоторых обезболивающих препаратов на расширение зрачка; по-видимому, этим были вызваны и объяснялись все странности моего теперешнего зрения.

Тем не менее, я без особенного труда констатировал факт, что меня сняли со стола и положили на пол в соседнем помещении; и, вопреки своим глазам, которые функционировали теперь, как изменяющие форму предметов линзы, мне все же удалось разобраться в своем положении.

Занавес был отдернут. Лерн и все его помощники окружали операционный стол и делали там что-то, чего я не мог рассмотреть из-за их спин — должно быть, приводили в порядок инструменты. Сквозь настежь раскрытые двери виден был парк и не дальше двадцати метров от меня — кусочек пастбища, с которого на нас глядели жующие и мычащие коровы.

Т о л ь к о я должен был бы вообразить себе, что меня перенесли в самую революционную из всех импрессионистских картин. Голубой цвет неба, нисколько не теряя своей прозрачности, превратился в восхитительный оранжевый; трава и деревья казались мне не зелеными, а красными; золотистая ромашка пастбища украшала фиолетовыми звездочками пунцовую траву. Все изменило свой цвет, впрочем, за исключением предметов черного и белого цвета. Черные брюки и белые блузы четырех сообщников не изменились в цвете. Но блузы были забрызганы пятнами… зеленого цвета, на полу были лужи того же зеленого цвета; какая же это могла быть жидкость, кроме крови? И что удивительного в том, что она казалась мне зеленой, раз зелень полей производила на меня впечатление красного цвета?.. Эта жидкость испускала сильный аромат, от которого я сбежал бы, куда глаза глядят, если бы мог пошевелиться. Тем не менее, это не был тот запах, который я привык считать присущим крови… я еще никогда не вдыхал его… так же, как и остальных ароматов этой комнаты… точно так же, как мои уши никогда не воспринимали таких звуков…

И вся эта фантасмагория не уменьшалась и ненормальность моих восприятий не испарялась вместе с парами эфира.

Я попробовал стряхнуть с себя охватывавшее меня оцепенение, но ничего не вышло.

Я лежал на подстилке из соломы… несомненно, из соломы… но солома была розовато-фиолетового цвета…

Все стояли ко мне спиной, за исключением Иоанна. Лерн, от времени до времени, бросал в лоханку кусочки ваты, окрашенные кровью в зеленый цвет.

Иоанн первый заметил, что я проснулся, и сказал об этом профессору. Тогда по отношению ко мне проявилось движение общего любопытства, которое вынудило группу, стоявшую у стола, раздвинуться и, таким образом, я получил возможность увидеть, что на столе лежит совершенно голый человек, руки которого связаны под доской стола. Этот человек лежал совершенно неподвижно и был так бледен, что производил впечатление восковой фигуры или мертвеца; черные усики еще больше оттеняли бледность лица, на голове лежала повязка, запятнанная… ну, зелеными брызгами. Его грудь приподнималась равномерно; он глубоко вдыхал и выдыхал, причем при каждом вздохе крылья его носа вздрагивали.

Этот человек — прошло немало времени, пока я пришел к этому заключению — б ы л Я.

Когда я убедился, что вижу это явление не в каком-либо зеркале, — а проконтролировать это было нетрудно, — мне пришла в голову мысль, что Лерн раздвоил меня, и что теперь я — двое…

Но, может быть, я вижу это во сне?

Нет, наверное нет! Но пока приключение не представляло собой чего-нибудь исключительно ужасного; я не умер и не сошел с ума; очевидность этого вывода невероятно подбодрила меня. (Пусть протестуют, сколько хотят, против того, что я всецело владел в тот момент своим рассудком; будущее подтвердило это смелое предположение).

Оперированный пошевелил головой. Вильгельм развязал его, и я присутствовал при пробуждении моего ослабевшего двойника. Раскрыв ничего не видящие глаза, он замотал головой с идиотским видом, нащупал края стола и сел. Он очень скверно выглядел, я с трудом верил, чтобы похожий на меня человек мог выглядеть таким дурнем.

Больного положили на походную кровать. Он не сопротивлялся и позволил ухаживать за собой. Но скоро он стал задыхаться от болезненных позывов к рвоте, и я мог убедиться, что между нами не было никакой связи, так как я нисколько не страдал от мучивших его припадков, — разве только мысленно, и то из вполне понятного чувства сострадания к джентльмену, до такой степени похожему на меня самого.

Ну, однако!.. Похожего?.. Не было ли это просто повторением моего тела? Или, может быть, оно-то и было моим телом… Пустяки!.. Абсурд!.. Я чувствовал, видел, слышал — по правде сказать, очень плохо, но, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что у меня есть нос, глаза, уши. Я напряг свои силы и почувствовал, как веревки врезались мне в мускулы: следовательно, у меня есть и тело, волосатое и окоченелое, но все же тело… И мое тело находилось здесь, а не там…

Профессор возвестил, что меня сейчас развяжут.

Веревочная сеть разомкнулась. Нетерпение охватило меня. Я вскочил на ноги одним прыжком, и сложное ощущение наполнило мою душу ужасом и поколебало ее. Боже мой, до чего я был маленького роста и как тяжел!.. Я хотел взглянуть на себя: под моей головой ничего не оказалось. С трудом наклонив свою голову еще ниже, я увидел вместо своих ног два раздвоенных копыта на конце кривых, покрытых жесткою черною шерстью ног.

Я хотел крикнуть во весь голос… и из моих уст вырвался ужасный, преследовавший меня всю ночь рев, от которого задрожали стены дома, рев, повторенный дальним эхом скал, окружавших Фонваль.

— Замолчи же, Ю п и т е р, — сказал Лерн, — ты пугаешь бедного Николая, который нуждается в отдыхе.

И он указал на мое тело, поднявшееся в испуге на кровати.

Итак, значит, я стал черным быком. Лерн, этот ненавистный колдун, превратил меня в животное.

Он грубо издевался надо мной. Три мошенника — его помощники — хамски вторили его смеху, держась за бока. Мои бычачьи глаза научились плакать.

— Ну да, — сказал волшебник, точно отвечая на вихрь моих мыслей, — ну да, ты — Юпитер. Но ты вправе знать о себе больше. Вот твое происхождение. Ты родился в Испании, в знаменитой ганадерии, происходишь от известных родителей, мужское потомство которых уже столько лет умирает храброй смертью, со шпагой в затылке, на песке арен боя быков. Я избавил тебя от бандерилий тореадоров.

Я дорого заплатил за тебя и коров, потому что ваша порода пригодна для моих целей. Ты мне обошелся в две тысячи песет, не считая доставки сюда. Ты родился пять лет и два месяца тому назад; значит, ты можешь прожить еще столько же времени, не больше… если мы дадим тебе умереть от старости. В конце концов, я приобрел тебя, чтобы проделать над твоим организмом некоторые опыты… Пока я проделал только первый.

Тут мой остроумный родственничек должен был сделать передышку, чтобы успокоиться от душившего его смеха. Затем он продолжал:

— Ха, ха, Николай! Как ты себя чувствуешь, а? Я уверен, что не слишком плохо. Твое любопытство, порождение женщины, твое адское любопытство, наверное, поддерживает твое настроение? Держу пари, что ты больше заинтригован, чем сердит. Не правда ли, я прав, а?.. Ну, я человек великодушный, и раз теперь ты, мой милый ученик, сделался скромным, то узнай то, что ты так жадно хотел узнать. Разве я тебе не предсказывал: «Приближается момент, когда все узнаешь», и вот, Николай, теперь ты узнаешь все! Да и мне нет никакого удовольствия от того, что меня станут принимать за дьявола, чудотворца или колдуна. Я не Вельзевул, не Моисей и не Мерлин: просто-напросто Лерн. Мое могущество не зависит от внешнего мира, оно всецело исходит от меня, оно мое, и я горжусь этим. Это могущество — мое знание. Самое большее, что могли бы мне возразить, это — что знание — общечеловеческое достояние, что я его использовал самостоятельно, и в данный момент я наиболее подвинувшийся вперед пионер, главный владелец его… Но не будем вступать в препирательства. Повязка не закрывает тебе ушей? Ты слышишь меня?

Я утвердительно мотнул головой.

— Хорошо! Слушай же и не ворочай так изумленно глазами: все объяснится — черт побери; ведь мы живем настоящею жизнью, а не сочиняем роман.

Помощники чистили и клали на место инструменты. Мое заснувшее тело храпело. Притащив ко мне скамейку, Лерн сел рядом с моей головой и заговорил:

— Прежде всего, мой милый племянничек, я был неправ, назвав тебя Юпитером. В узком смысле этого слова я не превратил тебя в быка и ты по-прежнему остался Николаем Вермоном, потому что имя указывает всегда на определенную личность, а это дается душой, а не телом. Так как, с одной стороны, ты сохранил свою душу, а с другой стороны, ты знаешь, что душа помещается в мозгу, тебе легко будет, взглянув на этот хирургический набор, вывести заключение, что я самым спокойным образом заместил мозг Юпитера — твоим, а его мозг помещается теперь в твоих человеческих лохмотьях.

Ты скажешь мне, Николай, что это шутка довольно сомнительного характера… Ты не можешь разглядеть сквозь нее ни грандиозную цель моих стремлений, ни цепь исследований и событий, которая привела меня к этому. А между тем, эта маленькая буффонада в стиле Овидия — одно из звеньев этой цепи; но возможно, что она ничего тебе не разъясняет, потому что я занялся этим между прочим. Если хочешь, мы определим ее словами: эскиз художника.

Нет, цель моей жизни представляется мне не в этой форме, забавной и не совсем доброжелательной — ты с этим согласен, не правда ли, — не детской и не имеющей пред собой широкого поля для эксплуатаций социального или коммерческого характера.

Моя цель — это добиться п е р е м е щ е н и я ч е л о в е ч ес к и х л и ч н о с т е й — и мои первые шаги на этом пути и были перемещения мозгов.

Ты знаешь мою давнишнюю страсть к цветам. Я всегда предавался с неистовством уходу за ними. В былое время моя жизнь была заполнена исполнением моих хирургических обязанностей, от которых я отдыхал по праздникам, занимаясь целыми днями уходом за цветами и растениями. Ну так представь себе, что любимое занятие повлияло на профессиональное: прививка подействовала на хирургию, и в госпитале меня влекло заняться исключительно пересадками у животных. Я специализировался в этой области, страшно увлекся ею и в клинике стал испытывать такое же наслаждение, как и в оранжерее. Даже в самом начале своей работы я смутно чувствовал, что между прививками растительного мира и пересадками животного — есть точка соприкосновения, что-то общее, что я определил недавно путем строго логической и последовательной работы… Впрочем, мы к этому еще вернемся.

Когда я пристрастился к опытам с пересадками у животных, эта область хирургии была в полном загоне.

По правде говоря, со времени древних индусов — первых по времени, занимавшихся прививками — этот вопрос не сдвинулся с места.

Но может статься, что ты забыл принципы прививки. Не смущайся этим, я напомню их тебе сейчас.

Она основана, Николай, на следующем факте: каждая ткань обладает самостоятельной жизнью, и тело животного представляет собою только среду, приспособленную для жизни каждой ткани в отдельности, среду, которую они могут покинуть, не умирая при этом в течение большего или меньшего промежутка времени.

§ Ногти и волосы отрастают после смерти, — ты это знаешь — значит, они не умирают вместе со смертью животного.

§ Умерший без прямого потомства обладает еще в течение 54 часов после своей смерти главным способом создать себе потомство. К сожалению, он лишен других необходимых для исполнения этого приспособлений. Впрочем, говорят, что повешенные…

Я продолжаю перечисление примеров:

§ При соблюдении известных требований влажности, притока кислорода, температуры, удалось сохранить живыми: отрезанный хвост крысы в течение семи дней; ампутированный палец — в течение четырех часов. В конце этого времени они умерли, но это не мешает тому, что если бы в течение этих семи дней и четырех часов их удачно вернули бы на место, они продолжали бы жить.

Эта процедура была в свое время использована индусами: когда у них, в виде наказания, отрубали носы и сжигали их, то они восстанавливали исчезнувший орган, вырезая кожу со спины самого потерпевшего и прикрепляя ее на место носа, мой милый Николай.

Такая операция является первым шагом в области пересадки органов у животных и заключается в замене одних частей тела другими, взятыми у одного и того же лица.

Второй шаг заключается в том, чтобы соединить двух животных, дав им срастись ранами. В таких случаях можно отрезать часть, прилегающую к ране одного, и она будет продолжать жить на другом.

Третий шаг заключается в том, чтобы перенести часть одного организма на другой непосредственно. Это самый изящный способ: им я и соблазнился. Эти операции считались очень трудными и опасными по целому ряду причин, из которых главная та, что пересадка тем хуже удается, чем дальше на ступенях родства объекты, подвергающиеся операции. Пересадка великолепно удается на одном и том же животном, на отце и сыне уже хуже, и все хуже и хуже на двух братьях, двоюродных братьях, на двух чужих друг другу людях, на немце и испанце, на негре и белом, на мужчине и женщине и на ребенке и старце.

Когда я выступил на арену, пересадка застряла на зоологических семействах, а между разными классами совсем не удавалась.

А между тем, несколько опытов составляло исключение; я основывался на них, когда захотел свершить самое трудное, чтобы научиться сделать самое простое: привить к рыбе части птицы, или, наоборот, для того, чтобы уметь состряпать составного человека. Я говорю: несколько опытов.

§ Висман пересадил себе на руку перышко чижика, и когда через месяц вырвал его, то образовалась маленькая кровоточившая ранка.

§ Боронио прирастил к гребню петуха крысиный хвост и крылышко чижа.

Нельзя сказать, чтобы это было много, но природа сама подбодряла меня.

§ Птицы постоянно скрещиваются самым бесстыдным образом и получается масса ублюдков; это указывало мне на возможность всяких пересадок в этом мире.

§ Кроме того, если еще дальше отойти от человека, то растительный мир тоже обладает значительной силой сращения.

Вот в коротких словах то положение, которое я застал по интересовавшему меня вопросу, и с какими данными я принялся за работу.

Я забрался сюда, чтобы работать без помех.

И почти сразу мне удались замечательные операции. Они знамениты на весь мир. Особенно одна. Ты, наверное, помнишь ее!

Известный американский миллиардер, король консервов, Липтон, обладал всего одним ухом и хотел во что бы то ни стало получить второе. Какой-то несчастный бедняк продал ему одно из своих за пять тысяч долларов. Церемонию передачи совершил я. Пересаженное ухо скончалось только вместе с Липтоном, два года спустя — от несварения желудка.

Вот тогда-то, когда весь мир аплодировал мне и как раз в то время, как внезапно захватившая меня страсть побуждала меня заработать как можно больше денег для того, чтобы окружить Эмму роскошью, — вот тогда-то и пришла мне в голову моя грандиозная идея, плод следующих размышлений.

Если недовольный своею внешностью миллиардер платит пять тысяч долларов, чтобы немножко приукрасить ее, то каких денег он не заплатит, чтобы совершенно переменить эту внешность и п р и о б р е с т и д л я с е б я — д л я с в о е г о м о з г а — н о в о е т е л о, грациозное, молодое и сильное, вместо своего старого, потасканного и отвратительного? А с другой стороны, сколько я знаю субъектов, которые с восторгом отдадут свою великолепную внешность в обмен на возможность прображничать несколько лет.

И заметь, Николай, покупка другого, более молодого тела не только доставляла удовольствие гибкости, горячности и выносливости, но и представляла то громадное преимущество, что органы, перенесенные в более молодую среду, сами молодеют и воскресают. О, не я первый это утверждаю: Поль Берт уже допускал возможность прививки одного и того же органа последовательно нескольким телам по мере того, как каждое из них дряхлело. Так что он предвидел, что при помощи последовательного омоложения можно было дать возможность жить неопределенное время, внутри последовательно менявшихся организмов, одному и тому же желудку, одному и тому же мозгу. Это было равносильно заявлению, что одна и та же личность может существовать неопределенное количество лет, если ее последовательно будут освобождать из отслуживших свое время оболочек.

Открытие превзошло мои самые смелые ожидания. Я не только преследовал в ы б о р с и м п а т и ч н о й в н е ш-н о с т и, нет: я д е р ж а л в р у к а х с е к р ет «б е с с м е р-т и я».

Так как главным помещением «личности» служит головной мозг, — ты ведь знаешь, что спинной мозг служит только передаточным пунктом и центром рефлексов, то надо было только добиться возможности пересаживать его, переносить с места на место.

Ну, конечно, от пересадки уха до пересадки мозга очень далеко. Но вся разница, в сущности говоря, сводится к ступеням, которые разделяют: I) хрящеватое вещество от мозгового и 2) побочный орган от главного. Логика поддерживала мою уверенность, тем более что логика основывалась на известных, научно зарегистрированных прецедентах:

§ Кроме прививок слизистой оболочки, кожи, хряща и т. д., в 1861 г., Филиппо и Вюлпиан пересадили нервное вещество в глазном нерве.

§ В 1880 г. Глюк заменил несколько сантиметров бедренного нерва у курицы нервами кролика.

§ В 1890 г. Томпсон вылущивает несколько кубических сантиметров мозгового вещества у собак и кошек и заполняет образовавшееся отверстие таким же количеством мозгового вещества других собак и кошек или животных д р у-г о й п о р о д ы.

Вот, значит, доказательства того, что переход от хряща к нерву и от уха к мозговому веществу возможен. Теперь перейдем к затруднениям второго рода:

2)

§ Садовники сплошь и рядом прививают целые организмы.

§ Не ограничиваясь пальцами, хвостами и лапами, Филиппо и Монтегацца пересаживали довольно важные органы: селезенку, желудок, язык. Они по желанию могут превратить курицу в петуха. Пробовали пересадить даже поджелудочную и щитовидную железы.

§ Оррель и Гютри в 1905 г. в Нью-Йорке сообщили, что считают возможным заменить вены и артерии человека венами и артериями животных.

Таким образом, мы перешагнули от побочных органов к главным.

§ Наконец, Монтегацца утверждал, что ему удавалось пересадить костный и головной мозг лягушек.

Все эти сообщения вполне определенно указывали мне, что мой проект исполним. Следовательно, я во что бы то ни стало добьюсь своего.

Я принялся за работу.

Меня остановило на первых же шагах препятствие: случилось так, что при отделении мозга от тела погибало либо то, либо другое, а часто и оба, до того, как успеешь соединить их с их новыми спутниками.

Но и тут факты, обнародованные до этого времени, придали мне смелости.

Что касается тела:

§ Животное может прекрасно продолжать жить, обладая только частью мозга. Ты сам видел полет спиралью голубя, лишенного трех четвертей своего головного мозга.

§ Часто случается, что обезглавленная утка улетает на сотни метров от того места, где валяется ее отрезанная голова.

§ Один кузнечик прожил пятнадцать дней без головы. Пятнадцать! Надеюсь, что это доказательный опыт.

Что касается органов, то имелись факты, уже упомянутые раньше.

На основании всего этого, я выводил заключение, что при внимательном уходе тело и мозг д о л ж н ы быть в состоянии прожить каждое в отдельности те несколько минут, которые были необходимы для совершения операции.

Как бы там ни было, но медленность производства операции трепанации черепа навела меня на мысль применить принцип перемены головы, вместо того, чтобы менять мозги, так как я знал, что Броун Окар, наполнив отрубленную голову собаки окислороженной кровью, добился того, что эта голова прожила четверть часа самостоятельно.

К этому периоду моих опытов принадлежат созданные мною причудливые существа: осел с головой лошади, коза с оленьей головой; мне было бы приятно их сохранить, так как составлявшие их животные находились на довольно далекой ступени друг от друга и получить их путем скрещивания мне не удавалось, Увы, как раз в ночь твоего приезда Вильгельм оставил ворота открытыми и эти чудища, достойные фигурировать в коллекции «доктора Моро», убежали и скрылись вместе с многими другими, наблюдения над которыми не были еще окончены. Ты можешь похвастать, что попал в Фонваль так же удачно, как болонка попала бы на крокетную площадку в самый разгар игры…

Я продолжаю, но, чтобы избежать переутомления мозга, выздоравливающего после тяжелой операции, я не стану подробно описывать, почему я бросил этот метод, как я изобрел трепан Лерна с круглой пилой, работающий с феноменальной быстротой, шары для хранения мозгов или искусственную мозговую оболочку, мазь для спаивания нервов. Избавлю тебя от описаний пользы от впрыскивания морфия, употребляемого с целью сузить кровеносные сосуды и тем уменьшить количество теряемой при операции крови, от употребления в качестве анестизирующего средства эфира, от методов обработки мозговых полушарий, чтобы они тщательно приходились по размеру предназначаемых для них мозговых коробок и т. д., и т. д.

Благодаря всему этому я переместил личности… (я с трудом вспоминаю, как зовут это животное, ах да)…болонки и вяхиря — это было недурно, — потом славки и гадюки, а затем карпа и черного дрозда: холодная кровь и горячая — это уже было превосходно. В сравнении с этими чудесами, моя главная цель — перемещение человеческих особей — превратилась в игрушку.

Тут Карл и Вильгельм предложили свои услуги для окончательного опыта… Это был классический опыт. Отто Клоц меня покинул… гм… в Мак-Белле я не был уверен, так что мне пришлось оперировать самому с помощью одного Иоанна и автоматических машин.

…Успех! Ах, какие славные ребята… Кому придет в голову, что им ампутировали их тела? А тем не менее, каждый из них с этого дня обитает в телесном жилище своего друга. Посмотри.

Лерн подозвал своих помощников, и подняв волосы на затылке, показал мне темно-багровые рубцы. Оба немца улыбнулись друг другу, и я не мог удержаться от восхищения их выдержкой.

Дядя снова заговорил:

— Следовательно, мое богатство было обеспечено. Вместе с тем я приобретал славу, счастье Эммы и ее любовь, что я считаю своим самым необыкновенным и дорогим мне счастьем, Николай.

Но мало было сделать открытие, надо было применить его практически.

По правде сказать, одно обстоятельство наводило на меня уныние. Я говорю о влиянии духа на тело и наоборот. Спустя несколько месяцев, оперированные мною изменялись. Если я снабжал тело более развитым мозгом, чем тот, что был в нем раньше, мозг действовал разрушающим образом на тело и, например, свиньи, которым я пересадил мозг собак, делались хилыми, худели и быстро околевали. Наоборот, если пересаженный мозг менее культурен, чем прежний, то он поддается влиянию тела, и составное животное становится все жирнее и глупее. Это роковое, неизбежное правило. А иногда тело обладает настолько могучими инстинктами, что перерабатывает мозг соответственно своим инстинктам: один из моих волков, милый мой, сделал жестоким мозг ягненка, пересаженный в его тело. Но у моих будущих пациентов — у людей — это неудобство не должно было вести к большим переменам характера или здоровья. Это было бы смешно и нисколько не останавливало моих планов.

Не желая оставлять Мак-Белля около Эммы, я отправил его в Шотландию, а сам направился в Америку, в страну решительных людей, миллиардов и замененных ушей, которая казалась мне наиболее подходящей для приведения моих планов в исполнение. Это было два года тому назад.

На следующий день после того, как я высадился на берег, я имел в своем распоряжении тридцать пять субъектов, готовых пожертвовать своими безукоризненными фигурами в пользу тридцати пяти щедрых миллиардеров, которых мне надо было найти, уговорить, уверить и убедить.

Полный провал!

Я начал переговоры с самыми ужасными и худосочными.

Одни приняли меня за сумасшедшего и выгнали вон.

Другие рассердились на меня и, поглядывая на меня косыми глазами, выставляя свою впалую грудь или раскачиваясь на своих кривых ногах, удивлялись, что нашелся смельчак, говорящий им, что они некрасивы.

Умирающие были твердо убеждены, что они на пути к выздоровлению. Во всяком случае, в это они верили гораздо тверже, чем в то, что они не умрут под эфиром.

Нашлись такие, которые испугались. «Это значит испытывать долготерпение Божие». Они отскакивали от меня, как от дьявола, и охотно окропили бы меня святой водой… Сколько я им не доказывал, что человек больше меняется в течение своей жизни, чем они изменятся под моим операционным ножом, что религиозная мораль значительно ушла вперед с 1670 года, когда отлучили от церкви одного русского за то, что его череп починили собачьей костью, ничего не помогло.

Многие рассуждали так: «Всякий знает, что он имеет. Почем знать, что получишь взамен?»

Поверишь ли ты? Женщины чуть не спасли меня. Их пришла целая толпа с требованием переделать их в мужчин. К несчастью, мои субъекты, за исключением двух или трех смельчаков, категорически отказались перейти в женское тело.

Отчаявшись в успехе, я попытался соблазнить их заманчивой перспективой вечного существования, так как жизнь возобновлялась бы при повторном перевоплощении: — «Жизнь, — ответили мне семидесятилетние старцы, и так слишком длинна, такая, какою ее создал Бог. У нас только одно желание — умереть». «Но вместе с молодостью я верну вам все желания». «Спасибо! Все наше желание заключается в том, чтобы не быть услышанными…»

Возмужалые люди часто возражали мне: «Очарование приобретенного опыта стоит того, чтобы его не уменьшить, и не стоит портить его из-за стремлений молодого тела и крови юноши».

Все же нашлось несколько последователей Фауста, готовых подписать контракт, который вернет им молодость.

Но все эти набобы представляли мне одно и то же возражение: опасность операции, бессмысленный риск поте-терять совсем жизнь в погоне за обновлением ее. Видишь ли, Николай, на операцию решались без задней мысли о смерти только молодые люди, которым нечего было терять и которые знали это.

Сообразив, что надо найти способ доказать полную безопасность операции, я решился продолжать свои опыты, но уже без иллюзий, и зная наверное, что даже если я этого добьюсь, все же количество пациентов будет очень маленьким, но зная в тоже время, что и этого количества будет довольно, чтобы обеспечить мое богатство и мое счастье. Только и то и другое приходилось отложить в долгий ящик.

Я вернулся в Фонваль, расстроенный, огорченный, с ненавистью ко всему и всем в сердце. Я накрыл Эмму и До-нифана; более неумолимого судью трудно было найти — я отомстил. Ты ведь угадал, не правда ли? Вчера оба Мак-Белля увезли с собой мозг Нелли, а душа Донифана заключена в теле сенбернара. За одно и то же преступление вас обоих постигло одно и то же наказание. Соломон не произнес бы более справедливого приговора, а Цирцея не исполнила бы его лучше, чем это сделал я.

Тем не менее, я упорно работал, племянничек, несмотря на твое нашествие и на то, что наблюдение за твоими поступками отнимало у меня много времени, и я надеюсь через несколько дней сделать первый опыт перемещения личности б е з х и р у р г и ч е с к о г о в м е ш а т е л ь с т в а.

Представь себе, что я догадался не прерывать занятий с прививками у растений. Я довел их до высокой степени совершенства, и мои открытия в этой области в связи с тем, чего я добился в области зоологических пересадок, почти исчерпывают всю науку о прививках. Комбинируя эти знания с другими, мне кажется, что я нашел то решение, которого добивался. Ученые делают слишком мало обобщений, Николай. Мы влюблены в мелкие единицы, мы увлекаемся бесконечно малыми величинами, у нас мания анализа и мы наблюдаем природу, не отрывая глаза от микроскопа. А между тем, для половины наших исследований надо было бы обладать совсем другим инструментом, показывающим общий вид, инструментом оптического синтеза, или, если ты предпочитаешь — мегалоскопом.

Я предвижу открытие колоссального значения…

И подумать только, что не будь Эммы, я, презирая деньги, никогда не дошел бы до этих открытий. Любовь создала честолюбие, а оно приводит к славе… Кстати, племянничек: ты был очень близок к тому, чтобы быть облеченным в тело профессора Фредерика Лерна: да, она с такой силой полюбила тебя, милейший, что я подумывал переодеться в твое тело, чтобы она перенесла свою любовь на меня. Это был бы лучший реванш… и достаточно пикантный! Но мне еще нужна на некоторое время моя ветхая оболочка; у меня еще есть время, чтобы избавиться от этого хлама… А впрочем, разве твоя обольстительная внешность не находится у меня всегда под рукой?

При этих сарказмах я заплакал горькими слезами. Дядя продолжал, притворяясь, что сочувствует мне:

— Ах, я злоупотребляю твоею бодростью, мой милый больной. Отдохни. Надеюсь, что удовлетворение любопытства принесет тебе восстанавливающий силы сон. Ах да, я и забыл: не волнуйся из-за того, что внешний мир кажется тебе другим, чем до сих пор. Между прочим, предметы должны тебе казаться плоскими, как на фотографической карточке. Это происходит потому, что на большую часть предметов ты смотришь одним только глазом. Следовало бы сказать, что у многих животных зрение не стереоско-пично. Разные глаза, разные виды; новые уши, новые звуки; все в этом роде, но это пустяки. Даже у людей всякий по-своему оценивает то, что видит. По привычке мы называем определенный цвет «красным», но есть такие люди, которые, называя цвет «красным», воспринимают впечатление «зеленого», — это часто случается — или темносинего… Ну, спокойной ночи.

Нет, мое любопытство не было удовлетворено. Но, не отдавая себе в этом отчета, я не мог вытеснить те пункты, которые дядя обошел молчанием в своем рассказе, потому что величина свалившегося на меня несчастья мутила мой разум и цирцейская операция оставила после себя неприятное чувство насыщенности парами эфира, которые расстраивали мой человеческий разум и бычачье сердце.