Рассказ
Рис. худ. А. Шпир
В большом бараке дровосеков чувствовалось настроение воскресного вечера. Снаружи ледяной ветер пронизывал высоко лежащую над уровнем моря равнину американского севера, обширные лесные пространства которого постепенно вырубаются. Стоял трескучий мороз, но внутри барака холода не чувствовалось совершенно.
Железная печь, помещавшаяся посредине длинного помещения, была накалена докрасна. Вокруг нее сидели дровосеки, коротавшие время кто за картами, кто за беседой, — кто как умел.
Расположившись на своей койке, лежал на спине артельный повар, китаец Ли-Фу. Его раскосые глаза превратились в узкие щелки; обычно неподвижные черты лица смягчились и казались преобразившимися. Левой рукой он держал какой-то инструмент, похожий на лютню или гитару, корпус которого был тонко и художественно отделан черепаховыми пластинками. Правой рукой Ли-Фу перебирал струны. Извлекаемые им звуки, которые, наверное, показались бы сладкой мелодией для китайцев, вливались варварскими диссонансами в уши обитателей барака, которые все, кроме Ли-Фу, были белыми.
Наискось от койки китайца лежал артельный возчик Пат Джонс, неуклюжий канадец с бычачьим затылком, черная борода и бульдожья физиономия которого были в полном соответствии с его вспыльчивым характером.
— Тум-та-тум, та-тум-та-тум! — раздавалось с койки Ли-Фу.
Пат Джонс внезапно приподнялся. Брошенный его сильной рукой сапог ударился в стену позади китайца, всего на дюйм от головы.
Ли-Фу приподнялся и с удивлением посмотрел на бросившего.
— Замолчи вместе со своей проклятой бренчалкой, и дай мне спать, — забурчал чернобородый великан, — а то раскаешься! Слышишь ты, желтая кожа!
Ли-Фу принял свою прежнюю позу, и его желтые пальцы стали исторгать из инструмента новые, хотя в той же мере мало гармоничные звуки. Компания около печки засмеялась невозмутимости китайца. Даже те, кто полегли спать, повернулись, напряженно наблюдая за обоими.
— Тум-та-тум, та-тум-та-тум! — раздавалось в наполненном табачным дымом воздухе.
Пат Джонс быстро перебросил ноги через борт койки.
— Эй, без глупостей! — предостерегающе произнес артельный староста Милльнер, спокойный пожилой человек с благодушными чертами лица. — Повар имеет право играть в свои свободные часы. Ли-Фу здесь такой же хозяин, как и ты, как мы все.
Однако, с неожиданной для всех быстротой Пат Джонс соскочил с постели, в два прыжка очутился около музыканта, вырвал из его рук гитару и занес ее над головой. С силой, достаточной, чтобы расколоть дубовый пень, он ударил хрупкий инструмент о стену, швырнул затем бесформенную груду обломков дерева, обрывков струн и черепаховых пластинок в лицо перепуганному китайцу и через несколько секунд уже лежал, снова зарывшись в одеяло, на койке.
Пат Джонс в два прыжка очутился около музыканта, вырвал из его рук гитару и занес ее над головой.
Внезапно наступила тягостная тишина. Китаец, повидимому, едва пришел в себя. Он устремил взгляд по направлению к Пату Джонсу, но, кроме легкой судороги в углах рта, ничто не выдавало обуревавших его чувств. Том Милльнер схватил полено, зорко наблюдая за руками китайца, которые словно искали ножа.
Двадцать две пары глаз были устремлены со всех сторон на человека с длинной косой.
После некоторого промежутка оцепенения, при чем было видно, что в китайце все время происходила сильная борьба за самообладание, Ли-Фу принялся собирать жалкие остатки своей гитары. Инструмент был разбит безнадежно. Ли-Фу собрал деревянные обломки и обрывки струн и бросил их на пол в одну печально выглядевшую кучу. Струны же, оставшиеся целыми, он свернул и спрятал у себя под подушкой. И только одну струну, жильную, он повесил на гвоздь у своего изголовья.
Ли-Фу все время при этом бросал взгляды по направлению Джонса, — безучастные, казалось, равнодушные взгляды, но которые, видимо, не доставляли особого удовольствия курившему свою короткую трубку канадцу.
— Горячий парень этот Джонс, — заметил Милльнеру на другой день голландец Виллем де-Гроот, когда возчик выезжал со двора с обычным грузом дров.
— Да, но редкой трудоспособности, — ответил Том Милльнер.
— А ему повезло, — продолжал де-Гроот. — Я так и ждал, что повар полезет на него с ножом.
— И я также, — согласился Милльнер. — Уже но одному тому, что Ли-Фу страшно дорожил своей гитарой. Уже в течение многих поколений она была в его семье фамильной ценностью (он мне говорил как-то об этом), и китаец увез ее с собой, как воспоминание о родине. Он хранил ее, как сокровище, прямо до смешного. Нет, будь я на месте Ли-Фу, Пат Джонс не бегал бы сегодня таким довольным. Но, в конце-концов, я рад. что вся эта история прекратилась: мы должны здесь, в лагере, избегать всяких ссор. А повара, конечно, жалко…
Дровосеки отправились на работу. ЛиФу с его разбитым фамильным сокровищем и яростная выходка Джонса были вскоре забыты. Но у Тома Милльнера это дело не выходило из головы, и он все время продолжал следить за Ли-Фу.
Что касается Джонса, то он, невидимому, не замечал повара, но Том Милльнер часто обращал внимание на то, как узкие глаза китайца неотступно и упорно следуют за канадцем. Будь то время общего обеда или часы отдыха, когда дровосеки курили или стирали белье, — взгляд повара все время преследовал чернобородого великана. Тому Милльнеру это не давало покоя. Иногда ему казалось, что он видит кошку, подстерегающую мышь, или змею, гипнотизирующую взглядом птицу. Правда, он смеялся над этими мыслями, но все-таки чего-то ждал. Поэтому он был не особенно удивлен, когда, спустя две недели после памятного вечера, Джонс неожиданно обратился к нему с просьбой:
— Я хочу переменить свою койку.
— Так обменяйся с кем-нибудь, — ответил Милльнер. — А почему тебе вдруг разонравилось твое теперешнее место?
Чернобородый пробормотал что-то непонятное и отошел. Но вечером — Том Милльнер видел, как он менялся местами с одним из дровосеков, который лежал на той же стороне барака, что и Ли-Фу.
«Ага, — подумал Том. — Он сообразил. Теперь повар не сможет со своего места беспокоить его, взглядами».
Но в тот же вечер Ли-Фу уселся на лавку около печки, чего он прежде никогда не делал, и вновь приковал свой настойчивый взор к койке канадца. Возчик же, не притронувшись на этот раз к своей обычной трубке, спрятал голову под одеяло, как черепаха под щит, и оставался в таком положении весь вечер.
— Скажи ты мне, Ли-Фу, — обратился на другой день Милльнер к повару, когда тот попался ему на дороге. — Чего ты не оставишь в покое Джонса?
— Я не понималь, — равнодушно пожал плечами повар.
— Было бы куда лучше порешить дело хорошим боксом, как это принято у нас, на севере. Намни ему бока, он и поймет, что китаец — ничуть не хуже белого.
— Нет, нет, — замотал головой желтокожий. — Пат Джонс осинь сильний… убьет на-смерть.
— Но ведь он просто по глупости уничтожил твой инструмент.
— Я полусяль скоро новая из Китая, — улыбнулся Ли-Фу, собирая в охапку дрова для кухни.
Немного позже Том Милльнер поделился своими наблюдениями с голландцем де-Гроотом, с которым он был приятель.
— Понимаешь ты китайца?
— Мы, белые, никогда не поймем до конца характера азиата. И если ты хочешь разобраться в Ли-Фу, то я, со своей стороны, готов поручиться, что это будет пустая трата времени.
— Но как он ловко обрабатывает Джонса, — продолжал Милльнер. — Я положительно уверен, что наш возчик боится повара. Но «Азия» — не при чем. Ты заметил, как Джонс неспокоен?
— Глупости. Просто Джонс — взбалмошный сварливый парень, а нелюдимость — его обычное состояние, — возразил голландец.
— Да, но все-таки поведение китайца довольно неприятно, и я убежден, что он непременно высиживает какую-нибудь пакость. Готов в этом поручиться, — закончил разговор Том Милльнер.
На следующий день резкая перемена в канадце выступила еще яснее. Он хлестал лошадей и осыпал их руганью с большей яростью, чем обычно. Весь вечер он лежал, зарывшись в подушку.
Последнее время Ли-Фу просиживал вечера на лавке около печи с видом всем довольного и счастливого китайца, но его глаза были неотступно прикованы к койке чернобородого человека. Очень часто его тонкие желтые пальцы играли жильной струной, которую он сохранил от разбитой гитары. Но всегда после этого он бережно вешал ее на гвоздь у своей постели.
Неожиданная многодневная пурга долго продержала дровосеков в бараке. О лесных работах нечего было и думать. Расположившись около горячей печи, обитатели барака играли в карты, рассказывали всякие истории, стирали белье, либо валялись на койках. Но Пат проводил буквально целые дни под одеялом, беспрерывно куря свою короткую трубку. Том Милльнер, бывший все время настороже, заметил, что всякий раз, как китаец выходил из кухни в общее помещение, лицо чернобородого возчика скрывалось под одеялом.
«Да, это, в конце-концов, должно действовать Джонсу на нервы», — подумал староста.
Догадка его подтвердилась. На пятый день общего вынужденного отдыха канадец остановил его.
— Я ухожу, — об’явил он. — Когда я могу получить заработок?
— Я не намерен тебя отпускать, Джонс. И почему ты хочешь уйти?
— Я не могу выносить этого безделья. От него можно рехнуться.
— Да ведь в настоящее время здесь, на севере, ты повсюду будешь осужден на бездеятельность. Каждая стоянка совершенно так же, как и наша, погребена под снегом. К тому же есть некоторые признаки улучшения погоды. Возможно, мы завтра же станем на работу.
— Нет, я ухожу, — стоял на своем чернобородый великан. — Я не могу больше оставаться здесь.
— Ну, если ты так хочешь настоять на своем, то я к завтрашнему утру приготовлю тебе расчет.
В этот момент из соседней комнаты вышел китаец. Пат Джонс вздрогнул и с заметной поспешностью отошел. Ли-Фу сел на край своей койки и, снявши с гвоздя струну, принялся внимательно ее рассматривать. Он туго натянул ее между рук, и, наклонившись над ней, стал исследовать каждый сантиметр, как будто от этого зависела его жизнь.
— Разве струна годна еще к употреблению, Ли-Фу? — спросил его Милльнер. поднимая глаза от расчетной книги.
— О, конесно. Я ее скоро буду употребляль. Я буду получать новая инструмента с родина. Придет следующая почта…
«Ну, тогда уж Джонса здесь не будет… Беда, когда два дурака лбами столкнутся. Азия тут не при чем: просто — звери подрались…», — подумал Милльнер. Он бросил взгляд на койку канадца и с невольным состраданием увидел, что тот лежит, весь спрятавшись под одеяло.
На следующее утро все с раннего часа были на ногах. Погода налаживалась. Появилась надежда в тот же день приняться за работу.
— А где Джонс? Ведь он же должен получить свои деньги! — крикнул Милльнер после завтрака.
В бараке его не было. Кто-то отправился в конюшню, где можно было ожидать найти канадца, и сейчас же, страшно взволнованный, вернулся обратно. Его короткое прерывистое сообщение заставило всех броситься в конюшню…
Под потолком, медленно вращаясь и раскачиваясь, висело гигантское тело канадца. Он висел в петле из длинной жильной струны, которая глубоко врезалась в его шею. Всякие признаки жизни уже покинули тело…
— Твоя струна, Ли-Фу, — и кто-то бросил китайцу струну, когда труп уже лежал на земле.
Ли-Фу ловко поймал ее, аккуратно свернул и с выражением полного безразличия спрятал у себя в кармане.
— Мюсет быть, сегодня пришли новая инструмента. Тогда я эту хорошую струна снова буду употребляль, — произнес он нежным голосом.
И только когда китаец переступил порог своей кухни, он многозначительно улыбнулся; но глаза его — затуманились…