3–7 января. Господин кюре разослал циркулярное письмо, в котором спрашивал адресатов, останутся ли они верными религии. Тем, что отвечали «да», обеспечена порция супа из кухни господина графа.

* Насквозь промокший край. На тоненькие веточки нанизываются капли дождя. Солнце, пройдясь светлой полосой, осушит луг, деревушку, рощу.

* Крестьянин. Деревянные сабо, сабо свинцовые, чтобы он мог держаться на ногах и не падать.

* Ветер, как слепой упрямец, трясет деревья, с которых уже давно сняли плоды.

* — Вот вам, — говорит скупой, — новый календарь, это вам на целый год.

* Фрапье, жалкий, усердный и несчастный. Ставит Достоевского «на сто тысяч футов» выше Толстого.

10 января. Тучи проползают по луне, как пауки по потолку.

17 января. «Юманите». Конец: там выключили электричество. Газету делают три человека. Наступает вечер, и они ждут, когда принесут свечи.

* Быстрый полет собранных в комок воробьев, будто они вылетели из ружья, как свинцовая дробь.

19 января. Часы ходят на месте размеренным тяжелым шагом. Ать-два, ать-два!

* Тесно прижавшись друг к другу, неподвижные крыши ждут снега.

22 января. Не надо, чтобы я из-за своей независимости зависел от неудачников.

24 января. Потомки! На каком это основании люди завтра будут умнее, чем сегодня?

* — Будущая среда — последний день в этом месяце, — говорю я.

— От нее всего можно ждать, — отвечает Брандес.

25 января. Вот Баррес стал членом Французской академии. Ну и что? Неужели ты завидуешь человеку, которым ты не всегда восхищался и которого редко уважал?

Как ни затруднен вход в Академию, войти в нее легче, чем перестать о ней думать.

26 января. Самое правдивое, самое точное слово, слово, наиболее полное смысла, — это слово «ничего».

* Я готов верить во все, что угодно, но справедливость, существующая в этом мире, не слишком обнадеживает насчет той, загробной. Боюсь, что господь бог возьмет и опять наделает глупостей: соберет злых в раю, а добрых загонит в ад.

Кошка, которая спит двадцать часов в сутки, является, возможно, наиболее совершенным творением бога.

Да, бог существует, но сам он в этом вопросе смыслит не больше нас.

Вот у кого настоящая божественная улыбка!

Нам приходится исправлять его несправедливости. Мы сами больше, чем боги.

Не знаю, существует ли он, но для него самого, для его собственной чести было бы лучше, если бы он не существовал.

* Порывы дыма. Думаешь, вот сейчас он наберется сил, подымется к тучам, но он остается здесь, тяжелый, рваный, а потом ложится на землю.

28 января. Сделать доклад о боге с туманными картинами.

30 января. Народный театр. Научите сначала народ смеяться и плакать: он то и дело ошибается.

* Только сегодня я по-настоящему смотрю на Париж.

Целых двадцать лет я его не видел. Был слишком честолюбив. Читал, но только книги.

А сейчас останавливаюсь перед Лувром, перед церковью где-нибудь на углу улицы и говорю: «Как это чудесно!»

О чем я думал, прежде чем глаза мои открылись?

Все мне в тебе нравится: твои памятники, розовые облака твоих закатов, и петухи, и курочки на набережных.

Я был студентом. Я тогда что-то записывал, а этим вечером я впервые с удовольствием брожу по Латинскому кварталу.

Какой-то господинчик, очень шикарный, очень богатый, представитель светского общества глупцов, в цилиндре, держит за поводок диковинную собачонку, а та налегает на ошейник, тянет за собой хозяина, словно он слепой и параличный.

31 января. Кончик ветви устремляется вслед за вспорхнувшей с него птицей.

* Гений в отношении таланта, возможно, то же самое, что инстинкт в отношении разума.

* Баррес входит в книжный магазин Флури. Только что вышло его «Путешествие в Спарту».

Пожимаем друг другу руки. Его улыбка тут же гаснет, в сущности, это только милая приманка, за которой скрывается его высокомерный нрав: дескать, я улыбаюсь, но это вовсе не значит, что я вам ровня и что вы можете класть ноги на стол.

Его сопровождает какой-то господинчик с бритой вульгарной физиономией, не то его слуга, не то секретарь, не то лучший друг.

Все также смущенно (смущен и я) он разглядывает свою книгу. А я ищу слова. Нет! Не могу я поздравлять его с его Академией.

Протягиваю ему экземпляр его книги.

— Вы должны, — говорю я, — надписать ее мне.

— Я вам ее пришлю.

— Зачем же! Я уже ее купил.

И верно, я только что заплатил за один экземпляр.

— В таком случае, — говорит Баррес, — я вам пришлю какую-нибудь из прежних своих книжек. Вы по-прежнему живете в деревне?

— Нет. Живу все там же, улица Роше, сорок четыре.

— Ах да. Вечный адрес.

Он присаживается, пишет что-то на книге, а я не смотрю в его сторону.

Потом, после восклицания: «Ну вот!» — машинального подергивания плечами, молодой бог, избалованный и равнодушный, протягивает мне руку и уходит.

На книге написано: «Жюлю Ренару от друга». Нет уж! Я им восхищаюсь, дивлюсь ему, возможно, и он не отказывает мне в таланте, но мы с ним не друзья.

1 февраля. В тени всякого знаменитого человека всегда есть женщина, которая страдает.

9 февраля. Театр. У Гитри. Все эти лица, когда на них смотришь со сцены! Похоже, что люди по шею сидят в бассейне и от тесноты не могут даже плавать.

* Для того чтобы писать пьесы, нужно быть энтузиастом лжи.

9 февраля. В Шомо.

Филипп чистит бобы и считает их, чтобы в конце концов сказать, что всем хватит. Отсчитав сотню, откладывает один боб в сторону.

Он все время гладит кошку.

Встает он в шесть часов, в восемь ложится.

Его уши: две половинки абрикоса, изъеденного осами.

На дороге никого — один лишь дорожный рабочий.

Я осматриваюсь кругом и говорю Маринетте:

— Какая тут кровавая тоска.

— Почему «кровавая»?

Плуг — огромная раненая птица, которую лошади волокут боком по земле.

10 февраля. Зеленые воды памяти, поглощающие все. Необходимо взбаламутить воду. И что-то непременно всплывет.

* У него не осталось ни гроша. Из снобизма он продал отцовскую аптеку и ухлопал все деньги на свою усадьбу. Жена выписывала из Парижа парикмахера. Сейчас он ищет места за двести франков в месяц; но по-прежнему продолжает завтракать в самых шикарных ресторанах и курит самые дорогие сигары. Одно только изменилось: теперь за него платят друзья.

* Вообразите восхищение человека, который в наши дни увидел бы впервые розу! Он старался бы найти для нее самое необыкновенное имя.

* Онорина. Смерть словно говорит: «Никогда она ничем не болела. Не так-то легко будет ее заполучить. Не знаю, с какого конца за нее взяться».

* — А вы не можете сказать, какого цвета у меня было платье при нашей первой встрече?

— О, мадам, я могу даже сказать, какого цвета на вас были штанишки.

* Женщине следовало бы жить всего один сезон из четырех существующих, как цветку. Она вновь появлялась бы каждый год.

* Лист, этот бедный родственник цветка.

11 февраля. У Гитри. Скука, скука, не хочется говорить. Франс заработал вчера двести франков своей пьесой «Наудачу». А я — десять своим «Приглашением». Нельзя сказать, что я требователен.

12 февраля. Религия высших умов: потребность в дисциплине. У них нет веры, они верят потому, что желают верить. Так иногда людей тянет к тюрьме, я по себе это знаю.

15 февраля. — Какая прелестная пьеса, не правда ли? — спрашивает Эллен Андре. — Она вас захватывает. Вы согласны?

— Нет, — отвечает Маринетта.

— Смотрите-ка! Вы единственная разделяете мое мнение о пьесе.

* Белые быки лежат на лугу, как половинки яйца на блюде шпината.

17 февраля. Мечты. Пораженный недугом мозг еле влачится и может так влачиться всю жизнь.

21 февраля. Морис Кан является интервьюировать меня о драматургии Мюссе. Я, кажется, понимаю, почему знаменитости так не любят подобные посещения. Посетитель не дает тебе слова сказать. Он говорит непрерывно сам. Через час я уже знал все вкусы господина Мориса Кана, редактора «Свободных страниц», и вкусы молодежи, которую он представляет. А он ушел с мыслью о том, что я скромный человек.

22 февраля. Сорок два года. Что я сделал? Не очень много. И я уже не делаю почти ничего.

У меня стало меньше таланта, денег, здоровья, читателей, друзей. Но я стал относиться к этому спокойнее.

Смерть представляется мне большим озером, к которому я приближаюсь, все яснее различаю его очертания.

Стал ли я мудрее? Если стал, то очень немного. Зато у меня меньше побуждений быть плохим.

Из сорока двух лет восемнадцать я провел вместе с Маринеттой. Я не способен причинить ей зло, но способен ли я на усилие ради ее блага?

Сожалею о том времени, когда Фантек и Баи были маленькими и забавными. Что с ними станется? Достаточно ли волнует меня этот вопрос?

Иногда вспоминаю об отце, реже о Морисе, которые умерли уже давно. А моя мать еще жива. Как сделать так, чтобы не прошел незамеченным для меня ее переход от жизни к смерти?

Вставать, работать, заниматься другими — все это меня утомляет.

То, что приятно, я делаю хорошо: сплю, ем, мечтаю без натуги.

Я по-прежнему завистлив и поношу других. Спорить я так и не научился; кричу изо всех сил, как и раньше, только не так часто, как раньше.

К женщинам, собственно говоря, стал равнодушен. Только изредка набегут любовные мечты. Я почти не читаю новых книг, люблю перечитывать.

Как обстоит дело со славой? Так как у меня ее никогда не будет, мне удается без особого труда говорить о ней с презрением. Это почти искренне, но я слишком много об этом говорю.

Ничего не желаю страстно: чтобы добиться успеха, пришлось бы слишком неистовствовать. Уж не неврастеник ли я? Нет. Неврастения болезнь серьезная: человек мучается, чувствует себя несчастным. А у меня болезнь приятная, полная очарования. По-моему, у меня было чересчур много энергии, и я ее потерял. Обхожусь без нее прекрасно.

Иногда меня мучают угрызения совести, но я искусно осуждаю себя за это, и они смягчаются.

Откровенно говоря, невыносимых угрызений у меня нет.

В свое время я боялся действовать, когда предвидел опасность. Сейчас я боюсь действия или, вернее, приобрел вкус к бездействию.

Я с удовольствием вижу напечатанным свое имя, но я не подарил бы и улыбки самому королю критиков ради того, чтобы он упомянул обо мне. Разве только он пришел бы ко мне сам: Да, да, в этом отношении я, кажется, молодец, и дается мне это легко.

25 февраля. Невидимые рычаги ветра.

* Маленькой Полетте Алле нянька, женщина набожная, сказала, что ее папаша наверняка находится в аду, и теперь девочка просыпается ночью с криком: «Папа горит! Папа горит!»

26 февраля. Голубоватый дым, а возможно, в печи жгут какую-нибудь дрянь.

* Если бы флюгер умел говорить, он наверняка сказал бы, что управляет ветром.

* Неврастеник: человек, пользующийся отменным здоровьем и страдающий смертельным недугом.

* Разум еле плетется. Жизнь тяжела, как тачка.

* Мое прошлое — это три четверти моего настоящего. Я больше мечтаю, чем живу, но мечтаю я не «вперед», а «назад».

27 февраля. Воровство менее гнусно, чем ложь.

* Вкушаю горькую усладу блистательного одиночества.

* Тучи таких очертаний, словно их выдумал поэт.

* Гурмон из гордости боится совпасть во мнениях с кучей глупцов.

2 марта. Он сэкономил двадцать франков, чтобы купить лотерейный билет. Можно выиграть миллион. Но он узнал, что государство удерживает в свою пользу столько-то процентов. Нет уж, увольте! Он хочет, чтобы ему заплатили все до последней копейки. Все или ничего. Поэтому билета он не покупает.

* Ночь — это ослепший день.

5 марта. В одном только Маринетта мне отказывает: в праве мечтать в сумерках. Неумолимо спрашивает:

— Пора зажигать?

Я не смею сказать нет, и она приносит мою непримиримую лампу, обращающую в бегство все мои мечты.

* Жизнь коротка, но скука ее удлиняет. Нет такой короткой жизни, где бы не нашла себе места скука.

* Погода пронзительная, свежая и нездоровая, как непросохшая известка на стенах.

* Высохшее дерево, я жду теперь листьев от других деревьев.

* Фабричная труба — толстый палец, марающий небеса дымом.

* Слуховые окошки — четырехугольные глазки крыши.

* Деревья, почки на них уже улыбаются, а завтра лопнут от смеха.

10 марта. Академия Гонкуров. Ладно, я согласен, при одном лишь условии, если меня не заставят говорить всем моим коллегам, что они талантливы.

* Не знаю, можно ли избавиться от своих недостатков, но зато знаю, как приедаются свои достоинства, а особенно если обнаруживаешь их у другого.

* Моя слава, слава, которой я жаждал, — это уже прошлое.

* Надо, чтобы одна твоя страница об осени доставила мне такое же удовольствие, как прогулка по опавшей листве.

13 марта. Подытоживать год за годом мои заметки, чтобы показать, каким я был. Сказать: «То-то я любил, то-то читал, в это верил». В сущности, ни малейшего прогресса.

* Вообразите себе жизнь без смерти. От отчаяния каждый день мы пытались бы себя убить.

Жюль Ренар с женой

* Имманентная несправедливость.

* Есть друзья, которые опасаются нас, будто верят, что мы знаем глубину их души.

* Перечитываю свои заметки. Моя жизнь не могла быть сложнее, что бы я ни совершил. Если бы даже написал еще что-то, — что далось бы нелегко, — ничего бы к моему творчеству не прибавилось. Мое творчество!

Есть имена, которые уже ничего мне не говорят. Не могу вспомнить лица тех, кто ушел из моей жизни.

Если бы я начинал жизнь сызнова, я пожелал бы себе такой же. Только я смотрел бы лучше. У меня плохое зрение, и я до сих пор не разглядел как следует эту маленькую вселенную, где продвигался ощупью.

Может быть, все-таки еще попробовать работать регулярно, ежедневно, как ученик, которому хочется быть первым по словесности. Не для денег, не для славы, но чтобы оставить после себя маленькую книжку, страницу, несколько фраз. Ибо я все еще не успокоился.

*…Мы краснеем до корней наших седеющих или уже выпавших волос при мысли о тех гнусных желаниях, которые мучили нас в свое время, — даже воспоминания иной раз вызывают тошноту.

Не особенно рассчитывайте на общество в смысле реформ: постарайтесь реформировать сами себя.

Но, скажете вы мне, значит, мы становимся святыми.

Не бойтесь! Я даю вам в общих чертах туманную, невыполнимую программу. Вы навсегда останетесь собой, но только в меньшей степени. Недостатки можно смягчить: их не искореняют, но даже небольшой прогресс, — которого вы добьетесь не без труда, — озарит вашу жизнь. Вы будете жить с веселой душой.

Такой-то говорит: «Я признаю только разум», — а сам только что не дурак.

Не держитесь слишком усердно за ваши недостатки под тем предлогом, что совершенство — не от мира сего.

15 марта. «Арлезианка». Старо, словно какая-нибудь драма Деннери. Ох, этот старик пастух! И это называется украсить жизнь! Но настоящий пастух прекраснее этого.

17 марта. Изобретатель, создавший любезный барометр, стрелки которого показывают хорошую погоду, даже когда погода плохая.

19 марта. Пьеса хороша, когда захватывает зрителя вопреки репликам, и превосходна, когда действующие лица говорят те слова, которых от них ждут.

* Птица, которая видит воздушный шар, быть может, говорит себе: «Хотела бы я летать, как он, без крыльев». Это и есть прогресс.

* Правда на нашем земном шаре в таком же отношении ко лжи, как булавочная головка к самому земному шару.

20 марта. Сельскохозяйственная выставка. Голубь, вылетевший из клетки, порхает под стропилами: ему очень хотелось бы вернуться в клетку…

Чучело совы. Юный натуралист дергает за ниточку: сова вращает головой, глазами, взмахивает крыльями. Живая, она проделывала все это гораздо лучше.

Прекрасно выделанные шкурки кроликов. Другие кролики сидят рядом и ждут очереди.

21 марта. У меня лоб, как у больного водянкой, и мои мысли каждую минуту захлебываются в воде. Потом всплывают, как утопленницы.

22 марта. Бог будет нам то и дело напоминать: «Я взял вас на небо не для того, чтобы вы тут развлекались».

* Остряку:

— Простите, мосье, но я дал себе клятву никогда не смеяться, если мне не очень хочется.

* Фраза, которую приходится перечитывать дважды, не потому, что она полна глубокого смысла, а потому, что недостаточно ясна.

26 марта. Гитри в своем огромном и холодном автомобиле. Так как он сказал мне, что в театре я совершаю подвиги, я ответил:

— Можете мне этого дважды не повторять.

И я ему открываю не без внутренней дрожи свой план — написать пьесу в трех действиях о Филиппе. Он тут же предлагает мне поработать с Лебрейлем. Я не излагаю подробно сюжет, боюсь, что получится недостаточно ясно.

— В сущности, — говорю я, — у меня богатое воображение. Но я вечно его подавляю.

— Знаю, — отвечает он. — Вы решили сочетать совершенство и правду, но все равно воображение к вам вернется.

* Я становлюсь все более скромным, но все более горжусь своею скромностью.

* Священник в рясе, а нижнее белье, как у кокотки.

28 марта. Театр. Триумфы, почет, успехи, провалы — все это создает известность, и за всем этим стоит некий господин, о котором начинают говорить. И в сущности, наших театральных деятелей интересует только это, да еще деньги.

4 апреля. «Независимые художники». Вот где я скучал, как, пожалуй, нигде на свете. После «пуантилизма» — «пьердетаизм», и вот несколько молодых художников прилагают все усилия, чтобы вызвать у нас тошноту. Убийственно тоскливо, как любое собрание стихов и прозы, изданное автором за свой счет. В этот салон вход свободный.

Детская головка, ясная по линиям и краскам, кисти Патерна Беришона, на фоне всех этих полотен кажется чуть ли не шедевром.

* Иметь успех в театре без прессы, без друзей и врагов, без премьер и генеральных репетиций — вот она, мечта.

6 апреля. Жизнь и театр, отделенные друг от друга занавесом.

7 апреля. Когда эти водевилисты решают что-нибудь написать, им недоступен даже юмор старого генерала в отставке.

* Туманная, но впечатляющая авторитетность портного, объясняющего, почему костюм, который вам ужасно не идет, вам ужасно идет.

14 апреля. Весна. Желтые дороги, украшенные белыми букетами.

Белоснежный взрыв зацветшей яблоньки.

15 апреля. Филипп. На дне его сабо такая же грязь, что и на его голых пятках.

* Онорина: длиннейшие ногти. Она ничего уже не слышит, никого не узнает. Ее кормят чуть ли не с ложечки. Перед смертью она превратилась в растение.

16 апреля. Я слишком суетен, слишком нетерпелив. Я не хочу сам привлекать к себе внимание, но мне неприятно, что не находится никого, кто взял бы меня за руку, вывел и сказал: вот человек, который нам нужен. Впрочем, я не последовал бы за ним.

Я люблю возвышенные идеи. Я страдаю, когда вижу, что они служат ширмой для людей невозвышенных…

В общем, больше всего я страдаю от того, что я не понят и что не могу быть таким, каким — в минуты благородной прозорливости — мне хочется быть.

Слишком, слишком суетен!

* Мама. Нет, нет, не буду лгать. До последнего вздоха не перестану твердить, что мне это безразлично.

Она приходит. Маринетта вводит ее и говорит:

— Вот и бабушка пришла.

Она целует меня (а я не могу), садится прежде, чем ей предложили сесть. Я говорю:

— Добрый день, мама. Ну, как дела?

И ни звука больше.

Но ей большего и не требуется. Она не нуждается в собеседнике. Она говорит:

— Я зашла посмотреть в последний раз на Онорину. Она отходит. Никого не узнает. Должно быть, у нее высокая температура. Ее внучки дают ей пить из грязной, ох, какой грязной чашки!.. Ох, если бы мне пришлось пить из такой чашки!.. Ах, детки, когда я совсем состарюсь, ни на что больше не буду годна, стану вам в тягость, дайте мне одну пилюльку.

— Хорошо, обещаем, — говорит Маринетта. — Дадим, дадим! Пойдемте ко мне в спальню, поболтаем.

И маме приходится вставать со стула и идти за Маринеттой. Все расписано, как на официальной церемонии.

— А как ты себя чувствуешь, Жюль?

— Неплохо.

— Тем лучше!

За дверью она целует Маринетту, благодарит ее. Я взволнован. Я не растроган, а взволнован. Волнует меня не присутствие матери, а сама ситуация. Это просто старуха, на которую я со временем буду похож. Седые, по-прежнему вьющиеся волосы, усохшее тело. Кожа обтягивает кости, и кости вдруг стали заметны!.. На коже какая-то короста, как на деревянной, давно не крашенной стене.

Она горбится. Когда я стою, мне не видно ее страшных глаз. До меня порой долетает блеклая молния, но грома, как когда-то, не следует.

* Почти всегда данная минута мне скучна или противна. Только в воспоминаниях все устраивается, и жизнь развлекает меня.

19 апреля. Очень люблю комплименты. Я на них не напрашиваюсь, но страдаю, когда их мне не говорят, а когда говорят, я тут же останавливаю собеседника: я не даю ему развернуться, как мне хотелось бы.

* Онорина лежит в постели, скорчившись в три погибели. В течение двух недель у нее не действует желудок. Она говорит что-то, но никто не понимает. Тогда она кричит:

— Да удавите же меня!

Простыни, одеяло, все чистое. Две невестки, из которых одна глухая и прислушивается с беспокойством к тому, что говорит другая, — ухаживают за старухой. Заботятся о чистоте — ведь это их наследство. Но перина сгнила. Когда Онорину перекладывают на бок или стараются распрямить ноги (она вопит), во все стороны разлетаются перья. Отдельные перышки прилипают к ее язвам, а ребятишки — все свечи в комнате зажжены — играют перьями.

Она просит пить. Ей держат голову. Она кричит:

— Да не трогайте голову, шлюхи проклятые!

24 апреля. Собака слепого с чашкой в зубах похожа на чайник с ситечком…

* Жаворонок взлетает все выше, выше. Сейчас он сядет на кончик пальца господа бога.

* Цветущая яблоня, нарядная, как шафер. Деревья идут к венцу.

* Все те животные, которых ты не видишь, потому что они удирают, заслышав твои шаги.

* Черный дрозд на белой вишенке.

* Неподвижный бык на зеленом лугу, как белый шар на бильярде.

30 апреля. Тринадцатилетнего воспитанника приюта наняли на работу где-то в Сервоне. Он глуховат. За пятнадцать месяцев заработал сто двадцать франков. Я имел неосторожность сказать, что это немного. Тогда, подняв на меня глаза, — до сих пор он стоял потупившись, — он гордо говорит:

— Это еще не все. Стирка за их счет, и башмаки дали.

10 мая. Подготовка к грозе. По небу медленно громыхают повозки, полные туч.

* Богу недурно удалось создать природу, но с человеком у него произошла осечка.

* Если твой друг хромает на правую ногу, начни хромать на левую, дабы ваша дружба пребывала в постоянном равновесии.

* Гораздо легче говорить с толпой, чем с отдельным индивидуумом.

11 мая. Я не живу больше реальной жизнью. Я как отражение человека в воде.

* Муравьи — маленькие черные бусинки, рассыпавшиеся с порванной нитки.

15 мая. Суп кипит. Горошинки пляшут в нем, как в ручье.

Я стал ленивым потому, что Маринетта боялась мне сказать, что я не работаю.

17 мая. Не писать слишком сжато. Необходимо помогать публике, бросая ей банальные фразы. Доде умел вставлять их, где надо.

18 мая. Жизнь спящей кошки. Время от времени вскакивает, показывает когти, потягивается так, что ее движение кажется осмысленным действием, но потом все исчезает в шерстке и все засыпает.

* Рукопись перемаранная, как сорочье гнездо.

22 мая. Соловей прекрасно поет! Легко сказать. Да, я пою хорошо, но что? Но как? Неужели среди людей нет музыкальных критиков?

* Лень: привычка отдыхать перед усталостью.

24 мая. Прогулка в Пази. Я выбрал прелестную дорожку через лес, а оказалась сплошная грязь. Каждый раз, попадая ногой в лужу, Маринетта говорит: «Ничего, ничего», или: «Не беспокойся, я пройду. Вытру ноги о траву». Жена, которая безропотно сносит дорожную грязь, — верный товарищ, не боящийся жизни.

26 мая. Голое дерево с низко подрезанными сучьями показывает кулак.

31 мая. Онорина жила так долго, что ее смерть прошла незамеченной.

Иной раз мне чудятся ее шаги.

1 июня. Я смотрю на природу до тех пор, пока мне не начинает казаться, что все растет во мне самом.

* Всегда начинаешь немного презирать тех, кто слишком легко соглашается с твоим мнением.

* Работа — это иной раз нечто вроде рыбной ловли в местах, где заведомо не бывает рыбы.

12 июня. Раздача школьных свидетельств. Благожелательное солдафонство инспектора. Они говорят: «Воспитывайте нам свободных людей», — но стоит учителю запросить объяснение по поводу плохой отметки, он тут же получает письмецо, где с притворным удивлением и в самых сухих выражениях его призывают к духу субординации.

14 июня. Маринетта неотделима от иголки, как курица от клюва.

15 июня. Учителя. Они произносят: «Господин инспектор» — словно говорят: «Ваше королевское» или «императорское величество».

* Филипп косит сено, но не может сказать мне названия трав. Так как лужок идет под уклон, у Филиппа на правой ноге сабо, а на левой шлепанец, чтобы не поскользнуться. На краю лужка, прямо на земле, лежит его жилет, рядом — молоток и наковальня, чтобы сначала направить косу, а уж потом ее точить. На траве два следа от его ног.

17 июня. От творений Флобера чуть-чуть отдает скукой.

* Праздник тела господня. Он идет к обедне, засунув руки в брюки, но даже ради праздника он не желает потерять ни одного воза сена, и слуги его от зари до зари гнут спину, будто никакого бога никогда и не существовало.

* Я — социалист, но становлюсь свирепым собственником, когда мальчишки швыряют палками в мою яблоню, а я грожусь взять ружье.

18 июня. Изгородь протягивает мне блюдечки своей бузины, надушенной сверх меры.

Я иду, вокруг моей головы толчется мошкара, а голова моя полна пылью мыслей.

Стога сена: стоят целой деревушкой пахучие хижинки; стоят, но скоро исчезнут. Завтра вечером ничего не будет: все свезут на сеновал…

* Китайская пагода папоротника.

* Я буду долго познавать сладость угасания.

* Жизнь всегда была подпоркой моей литературы: стоит мне отойти от жизни, и я валюсь.

19 июня. Я люблю только споры о политике или о религии. Болтовня о литературе меня убивает.

* Я не гнусь, а ломаюсь.

* Судороги жирной гусеницы, на которую напали муравьи; они взбираются на нее, выедают ей голову, брюхо, глаза. Гулливер у лилипутов. Ее отчаянные усилия: она сжимается и разжимается, как тетива. Последняя спазма, наступает смерть. Теперь сбегаются даже самые пугливые муравьи. Черная шевелящаяся масса. Муравьи уволакивают ее под земляничный кустик.

23 июня. Жорес: возможно, сверху и пар, зато снизу все кипит.

* Он постоянно жалуется на то, что его не уважают.

Его месячный бюджет — полсотни франков, на которые он еще кормит ослика, свинью и двух коров. Молоко он продает матросам, но иной раз приходится с ними ругаться, потому что народ здесь всякий — из тюрьмы, с каторги.

У него хороший колодец, кролики и куры.

Еще немного, и он скажет: «Вы разговариваете с нами потому, что вы неплохой человек, потому что вы жалеете несчастного шлюзовщика!»

— А к вам все-таки наведываются, — говорю ему я.

— Да нет. Просто идут прогуляться, приятно ведь пройтись вдоль канала, но кому же в голову придет навещать меня, несчастного шлюзовщика? Как бы не так!

* Пусть я достиг солидного возраста и избран мэром: при виде жандарма я начинаю тревожиться.

25 июня. По одному богу на каждую планетную систему. В конце концов где-то в вечности они все приходят к мирному соглашению. Все же изредка ссорятся и при этом крушат миры.

* Новый поэт. Запомните хорошенько его имя, потому что больше о нем говорить не будут.

* Старушки, устав от болтовни, неподвижно сидят у порога, точно сушится на солнце куча хвороста.

27 июня. Обо мне теперь говорят только по поводу других.

30 июня. Лошади, не переставая щипать траву, прощаются взмахами хвоста с заходящим солнцем.

В этот час быки идут на водопой. Увы! львов у нас не водится.

1 июля. Быть счастливым — это значит внушать другим зависть. А ведь всегда есть человек, который нам завидует. Главное, узнать, кто он.

* Париж. Люди обедают у водосточной канавы. Пыль садится на пищу, трещит на зубах. Это в их представлении «обед на лоне природы».

* Природа выигрывает при ближайшем знакомстве.

7 июля. Ницше? Что я о нем думаю? Что в его фамилии много лишних согласных.

17 июля. Мировой судья. Идиотски замкнутый вид человека, который боится, как бы посторонние не догадались, что он судит наудачу.

20 июля. В сущности, мама приезжает к нам повидаться со мной. Но это ей не удается, и она уезжает со слезами на глазах. Благодарит Маринетту, а так как она обманулась в своих ожиданиях, то, прощаясь с Маринеттой, запускает ей в мякоть ладони ногти.

Иметь мать и не знать, о чем с ней разговаривать!

27 июля. Вглядись в пустоту! Ты обнаружишь там сокровища.

30 июля. Чаще всего симпатия возникает меж двух тщеславий, которые еще не пришли в столкновение.

* Манекен считает себя Венерой Милосской лишь потому, что у него тоже нет рук.

31 июля. Я укоротил себя, сжал, стиснул, — тому виной комплименты, успех. Быть может, моя истинная природа — широта, легкость, остроумие. Я пишу хорошо только письма Маринетте.

1 августа. Луна угнездилась в ветвях дерева, как большое светлое яйцо.

* Я человек чувствительный, и жизнь меня ранит или радует. У меня нет хладнокровия равнодушного наблюдателя.

6 августа. Вы ошибаетесь, мосье. Вы предлагаете мне двадцать пять франков за рассказ. Да ведь это гонорар для гения!

* Если бы я выдавал читателю то, что у меня есть посредственного и велеречивого, я давно был бы богачом.

* Из спора брызнула кровь.

* Мое колесо фортуны — это луна.

7 августа. Жизненная сила кошки, с виду такой лентяйки! Ее глаза и уши в непрерывной работе. У нее в запасе готовые прыжки, а под ней — готовые вцепиться когти.

* Как человек Иисус Христос был восхитителен. Но как бога его позволительно спросить: «Как? И это все, на что вы оказались способны?»

10 августа. Мечты: плющ мысли, который ее душит.

* Перечитывал старые письма, которые я писал Маринетте. Человек не меняется. Мигрени, жадность к работе, лень, вкус к жизни, и Маринетта по-прежнему в центре всего.

Меня самого удивляет, что я был так скуп на детали. Мне кажется, что теперь мой глаз вобрал бы все. У меня теперь более совершенный зрительный аппарат. Но при этом замечаешь, что ты жил, а главное — жизнь проходит и кончается в конце концов. А как же иначе?

* Ничто не важно, поскольку литературу можно делать изо всего.

* Живой листок оторвало волной ветра от ветки, за которую он цеплялся, как за мачту.

11 августа. Тетушка Шалюд не верит в бессмертие души, но она верит, что наше тело, такое, какое оно есть, перейдет в тот мир, где без хлопот получит «поесть-попить» — словом, «полные харчи».

* Маринетта отдала мне всю себя. Могу ли я сказать, что я ей все отдал? Боюсь, что мой эгоизм остался неизменным.

Когда я ей говорю: «Будь же откровенна», — она по моим глазам прекрасно понимает, дальше чего идти опасно.

Это единственное существо, не считая меня самого, которое я люблю. Уверен в этом. Впрочем, насчет себя самого… я часто гримасничаю от отвращения к самому себе. Да, ее я очень люблю и никогда не сужу о ней плохо…

Достаточно заглянуть ей в глаза, чтобы увидеть ее сердце — розовое сердце. Солнечное.

Ее обнаженным рукам свежо.

У меня есть Маринетта: больше ни на что прав не имею…

При мысли, что она по моей вине может впасть в нищету, я на минуту пугаюсь, но тут же успокаиваю себя: «Она мужественно перенесет любые невзгоды! Будет любить меня еще сильнее!»

— Я не обманываю себя насчет своей участи, — говорит она, — но не поменяюсь ни с одной женщиной.

16 августа. Умный, но без малейшей тонкости. Путешествует третьим классом, за что и мстит какому-то бедняге, поставившему свой чемодан на зонтик его супруги. Как государственный чиновник презирает «дороги местного значения».

* Чтение социальной литературы сломило мое личное честолюбие, но не дало мне мужества работать для других.

* Наши мечты наталкиваются на тайну, как оса на стекло. Но бог, менее милостивый, чем человек, никогда не открывает окна.

20 августа. Люди в Комбре. До чего они дорожат своим углом! Как цепляются за этот склон, сбегающий прямо к Ионне. Домики все-таки держатся. Одна стена ниже другой.

У них есть свой родник, огораживающая его стенка непосредственно примыкает к конюшне. Рядом с родником по желобку стекает навозная жижа. В водоеме барахтаются гуси.

Ни души, но если господин мэр явился по делам размежевания в воскресенье, они выйдут на улицу. Вот они все в сборе, кое-кто протирает глаза, потому что в воскресный день они после полудня любят поспать.

Им нравится бродить вокруг собственного домика и сада. Они не ходят даже на праздник в Корбиньи, который от них в нескольких сотнях метров и откуда доносится шарманка с карусели. Поселись они чуть повыше и чуть правее, они могли бы любоваться великолепным горизонтом, но они решили осесть здесь из-за источника. Отсюда виден Мон-Сабо, где есть часовня и где каждые две недели служат обедню, видна колокольня Сэзи, высоты Нюара. Знают они, что деревня там за лесом зовется Нэффонтен, а за этим холмиком, если идти по пашне, есть деревня Виньоль. Они побывали там раза два и до сих пор помнят о путешествии и обо всем, что попадалось им по дороге.

Они ждут до конца: а вдруг господин мэр зайдет в харчевню и угостит их?

Иногда, о чудо! в окне увидишь молодую хорошенькую женщину. Очевидно, приезжая? Да нет, у нее на руках ребенок. Загадка!

Союз лесорубов. Босоногий старик говорит:

— Мне шестьдесят пять стукнуло, а Деларю, лесоторговец, обманывал меня шестьдесят пять раз.

— Не желаем шлепать по воде, — заявляет молодой парень.

Какой-то мудрец из другой коммуны, бывший мэр — он в очках, благодаря чему у него ученый и лукавый вид, — говорит:

— Вы правы, что объединились, но вам не следует злоупотреблять своей силой…

«Один уголок мира». Вот как это могло бы называться.

21 августа… Мон-Сабо. Сабо с правой ноги, носок продавлен. Мертвые липы. Одна из них сожжена молнией. Здесь еще хоронят. Церковь из гладких каменных плит стоит на запоре. Старые могилы, и чем старее могила, тем аккуратнее над ней холмик. Великолепный вид: Монтнуазон, замок Вобан, огромный амбар Везеле, Лорм. Покойникам достаточно приподняться на локте, чтобы увидеть все эти красоты.

Светлый край сам входит в сердце: пригорок, долина, еще пригорок, еще долина. На пригорках трудятся крестьяне, и им хорошо видно друг друга. Здешняя церковь — первая, какую мне захотелось осмотреть: она заперта.

Тропинка вьется по холму, как подвязка вокруг колена.

Потом наступает розовый, нежный час, час божественный. Этот сюрприз бог преподносит нам каждый вечер. Хорошо бы переночевать на всех этих лугах, выпить всю эту свежесть, жить здесь, здесь умереть.

Родиться здесь, у подножья Мон-Сабо, провести здесь детство — какая удача для поэта!

* Маленький городишко. Дочки торговца скобяным товаром не желают знаться с дочерью кондитера. Железо благороднее теста. И даже в свой магазинчик они никогда не заглядывают.

* Гусь балансирует на своих двух лапках. Жирный белый зад слишком тяжел, но зато шея достаточно длинна, чтобы служить противовесом.

24 августа. После двадцати лет службы у г-на Перрена Филипп получил в сельскохозяйственном совете в Лорме медаль и сорок франков. Он пошел за ними пешком: тридцать пять километров туда и обратно. Сорок франков он давно проел и сам не знает, куда девалась медаль.

* Куропатки взлетают так стремительно, словно их застигли на месте преступления.

* К чему путешествовать? Природа, жизнь и история есть повсюду.

27 августа. Собрание в Лорме. Благородные профили реакционеров, у которых остался лишь один повод для гордости — богатство.

Красивы карусельные деревянные лошадки, которые проносят перед нами человеческие лица, сначала радостные, потом унылые.

Красив Фокар, аптекарь, который фотографическим аппаратом снимает праздник и сокрушается потому, что не получилось переднего плана.

Красив мосье Картье, из которого вышел бы превосходный сенатор. Но все они ничто против крохотного прудика внизу у леса.

28 августа. У меня тоже бывает резкая перемена погоды и мои собственные длительные периоды засухи.

29 августа. Деревня, залитая лунным светом, как мебель в чехлах.

31 августа. Муха, потирающая руки.

* Даже когда меня разобьет паралич, я буду критиковать чужую походку.

* Единственное, что я могу сделать, это урезать свои недостатки: приступы хандры, злобы, тщеславия станут короче.

Но, боюсь, эгоизм останется прежнего размера.

3 сентября. Ах, чертовка луна! Из нее так и прет поэзия!

* Бог. Из скромности не смеет хвастать тем, что создал мир.

4 сентября. Мелочи жизни парализуют меня как плюш.

Я подобен охотнику, решившему стрелять только наверняка и усомнившемуся в своей меткости.

6 сентября. Ненависть ко лжи убила во мне воображение.

Все-таки ремесло писателя единственное, при котором можно, не вызывая насмешек, не зарабатывать денег.

10 сентября. Часы, когда я, как рыба в воде, уютно устраиваюсь в бесконечности.

11 сентября. Написать о них социальный роман. Но крестьянин — не герой романа. О нем можно написать книгу, не роман. Чтобы говорить о крестьянине, нужно отказаться от устаревших формул. Не рассчитывайте, что вы можете вложить в его уста все благоглупости, которые говорят буржуа. Он их не вынес бы.

12 сентября. «Стиль — это человек». Этими словами Бюффон хотел сказать, что у него своя собственная манера письма и что именно ею он хотел бы отличаться от своего соседа.

* Делать крестьянина материалом романа — это значит в какой-то мере оскорблять его нищету. У крестьянина нет истории, во всяком случае — нет романических историй.

* При наличии силы воли можно добиться всего; но как, скажите, приобрести силу воли?

* У меня парализована душа. Я мертв изнутри.

* Вечер, человек везет на тачке мешок картофеля и свой жилет.

* Эти записи — моя ежедневная молитва.

* Бюффон сказал: «Стиль — это человек», — и у него были сотрудники, которые писали «под Бюффона» лучше, чем он сам.

* Я научил молодых людей искусству рыбной ловли, но они не умеют выбрать рыбу по себе.

14 сентября. Когда он говорит: «Мораль — вещь относительная», — чувствуется, что он искренен и что этой формулой он, как губкой, стирает кучу своих собственных мелких подлостей.

О Филиппе он говорит: «Да, он пожить любит». По его мнению, все старые крестьяне непременно браконьеры.

* Смотрю на свою фотографию, приколотую кнопками к стене, и тоскливо говорю про себя: «Бедняга ты! Бедняга!»

15 сентября. Учительница отказывает человеку, у которого сто тысяч франков капитала, потому что он похож на рабочего и потому что, как она говорит, она не может иметь мужа ниже себя по воспитанию; но ее письмо, в котором она корчит из себя аристократку, содержит четыре орфографических ошибки.

Сцена: он читает письмо и хохочет.

* Когда я не оригинален, я просто глуп.

17 сентября. Не обязательно жить, но обязательно жить счастливо.

* Рожденный вскапывать грядку в уголке сада, я хотел бы перелопатить всю землю.

18 сентября. Каждое мгновение я гасну и вновь разгораюсь. В моей душе целая груда обугленных спичек.

На мою беду, литература развила во мне болезненную чувствительность.

Возможно, я не так уж плохо вооружен, чтобы наносить удары, но плохо защищен против ударов. При первом же нанесенном мне оскорблении я сжимаюсь, и в этом моя гордость и мой вызов.

Г-ну Вадезу

Кандидату на выборах в округе Кламси 20 сентября 1906 года

«Дорогой господин Вадез!

Благодарю вас за ваше письмо и за доверие, которое вы мне оказываете. Вы не ошиблись, причислив меня к вашим идейным сторонникам.

Для меня это вполне естественно.

Я не представляю себе реально возможной обособленную жизнь художника. Он может уйти от людей, но не от человечества. То будущее, которым поглощены наши мысли (именно наши), единственно достойно нашего волнения, нашей страсти.

Все люди, которыми я восторгаюсь, обращаясь к прошлому, были социалистами. Можно ли представить себе гениального человека равнодушным к всеобщему неустройству? Со стороны могло показаться, что они приспособлялись к своему времени, потому что нужно было жить. Но как часто, читая их, чувствуешь, как их сердце «разрывалось», говоря прекрасными словами Виктора Гюго.

Социалистом был Монтень, социалистами были они все — Лафонтен, Лабрюйер, и Мольер, и Бюффон (да, Бюффон), Виктор Гюго умер социалистом.

Моя любовь к Жоресу и восхищение им растут с каждым днем. Жорес — человек большого ума, прекрасный человек. Я не знаю ничего более волнующего и более нового, чем его определение патриотизма. Он проявил мужество и чистоту.

Клемансо поет с фальшивого голоса Деруледа, впрочем, не без таланта, и, кажется, вполне этим доволен. Я считаю, что Жорес совершенно чужд личной заинтересованности и что он равен крупнейшим людям.

Итак, вы понимаете, что меня не удовлетворили бы мелкие комбинации радикалов, но я хочу остаться писателем. Если бы я даже был уверен или имел смелость думать, что могу быть полезен нашему делу, я все же отказался бы брать на себя обязательства. Нет, не слова меня пугают, и вы, дорогой Вадез, проявили в Шитри такое почтительное отношение к крестьянской собственности, которого у меня нет уже давно. Мне незачем вводить вас в заблуждение, создавать себе иллюзии.

Примкнув, я, пожалуй, сумел бы сказать только неприятное вашим друзьям, которым иногда не хватает кругозора.

Говоря так, я не питаю никакой враждебности к вашим методам: напротив, я уважаю ваш талант и смелость.

Вам должен принадлежать тот пост честного руководителя, который вы мне великодушно предлагаете.

Мне хотелось в этих нескольких строчках выразить со всей искренностью мою мысль.

Был бы счастлив поговорить с вами на свободе, если бы дела пропаганды завели вас в Шомо.

Жюль Ренар».

* В нашей деревушке есть улицы, по которым я ни разу не проходил со дня первого причастия.

22 сентября. Мельничиха. Все делает сама. «Мал, мал, мал», — сзывает цыплят, «Би-би», — сзывает индеек. «Гуль-гуль», — сзывает уток, «Тю-тю-тю», — сзывает свиней. Все делает сама. При этом она ухитряется проявлять какую-то проворную любезность и всем своим видом будто говорит: «А ну-ка, поторопись! Мне пора к моей живности!»

Во дворе слышен стук ее сабо.

Она собственноручно готовит корм для свиней, хотя это исконная мужская работа.

Муж при ней незаметен. Похоже, что он спит всю свою жизнь под грохот мельничных колес.

Прислуги не держит, зато сама работает за четверых.

Фермерша, напротив, настоящий командир. Порядок, чистота, любезность хозяйки дома. Посуда до того блестит, словно ею никогда не пользуются. Она делает превосходное масло, и от покупателя нет отбоя. Одевается она хорошо, почти всегда ходит в черном. У нее есть дочь, настоящая барышня. Все она критикует. Знает, что стойла слишком тесны и там неудобно доить коров.

* Христос был весьма талантлив.

* Когда Фаге говорит: «Слушайте меня внимательно», — можно не сомневаться, что он собьется.

* Красавец мужчина; будь он при этом еще немым, он был бы само совершенство.

24 сентября. Солнце встает раньше меня, зато я ложусь позже: значит, мы квиты.

25 сентября. Осень. Ветер дует в новом приступе злобы. Солнце заледенело на шиферных крышах.

Все колышется под ветром, за исключением быка, который щиплет траву, прочно упершись носом в землю.

Светлое пятно окна, через которое то и дело устремляются вдаль мои взоры.

Завеса скворцов опускается на изгородь.

Видели цаплю.

Ночь водворяется в лесу; она останется там и на день.

26 сентября. Осень. Пять часов дня.

Безмолвная и медлительная борьба солнца с сумерками.

Сумерки побеждают. Деревья стоят уже по пояс в тени, их верхушки еще купаются в свете. Там, на лугу, сверкают белизной быки.

Шифер лиловый, черепицы розовые или красные.

Солнце сдается и отступает к горизонту. Верх фермы словно охватило пожаром; скоро вода сумерек зальет огонь.

* Если бы мы были чуть построже с нашими друзьями, они, став нашими врагами, не казались бы нам столь ничтожными.

27 сентября. Десять часов утра, — тот торжественный и благовонный час, когда лавровый лист, сельдерей, репа, тмин, петрушка, лук-порей, зубчик чеснока, луковица и две морковки, перерезанные пополам, объединяются в чугуне вокруг телячьей головы, завернутой в белую тряпочку.

30 сентября. Дворяне. Титул, военный чин, автомобиль, шлюха и поп, со всем этим они могут спокойно дожидаться падения республики.

1 октября. Осень. Преждевременная старость одних деревьев, хотя соседние, по-видимому их ровесники, стоят еще совсем зеленые.

3 октября. Прогулки. Идем в Шатийон через Сен-Сож.

Каждую минуту, стоит подняться на любой пригорок, Морван открывает взорам путника самые красивые свои склоны.

По дороге в Премри позади нищей старой хижины — поле, округлое, как половинка яблока. Хлеб только что сжали. Ничего не видно: но угадывается нечто прекрасное. Я толкнул калитку и поднялся до середины поля. Всего несколько шагов, но сразу ослепляет. Это красиво, все в движении, и шумит, как море.

Какого-нибудь коммивояжера все это не интересует. Он покупает почтовые открытки, где в стихах изложены легенды о Сен-Соже, обычно просто идиотские. Только поэт или святой должен обитать в этом домишке; а живет здесь старуха, думающая свои грустные думы. Я мог бы добавить, что она слепая, но это был бы слишком дешевый эффект.

Здесь, вокруг Сен-Сожа еще двадцать таких же пригорков.

Маринетта готова пуститься в путь с мешком за плечами. Нас обгоняют две прелестные дамы. Красивая женщина кажется еще красивее на фоне пейзажа, который ей к лицу. Куда они направляются? В какой-нибудь замок? Что у них на душе? О Природа, сделай так, чтобы они не болтали глупостей.

Нас, людей обыкновенных, то есть почти всех людей, этот великий, чуть ли не мучительный трепет лишь волнует, а из груди гениев он исторгает великолепнейшие, ламартиновские возгласы…

Наглухо закрытый дом. Стена. Ни души, если не считать собаки, взгромоздившейся на стену. По вопросу о найме обращаться к собаке. Она вас и примет.

* Убежден, что я, ленивец, умру в глубокой старости и разовью к концу жизни лихорадочную деятельность.

* Наблюдать природу — да, согласен, но хранить при этом спокойствие, как охотник на тяге. Вещи боязливы. Наше волнение смущает природу. Маленькая вспышка нашего дурного настроения ее страшит. Достаточно слишком пристального взгляда, и жизнь замирает.

4 октября. До сих пор говорили о крестьянах, только когда хотели рассказать что-нибудь забавное. Теперь — хватит смеяться! Надо приглядеться к ним повнимательней, до самых глубин их несчастной жизни. Здесь нет места смеху.

* Хромая женщина, — кажется, что при каждом шаге она попадает в лужу.

6 октября. По поводу самых классических описаний мы можем сказать: «Нынче пишут и получше».

* Я страстно люблю французский язык, я верю всему, что нам говорит грамматика, и я упиваюсь исключениями, неправильностями нашего языка.

8 октября. Автомобиль живет кровью животных, встречающихся на дороге, особенно кур. Каждые пятьдесят километров подавай ему курицу.

* Эта молодая особа уже проявила достаточно таланта. Она будет еще талантливее, если похорошеет.

9 октября. На рынке в Корбиньи я охотно ношу за Маринеттой сумку, полную капусты, шпината и салата, потому что я кавалер… ордена Почетного легиона.

10 октября. Капюсу все-таки трудно будет сохраниться в памяти потомства. Потомство чувствительно к стилю.

* Глазунья: все эти маленькие солнышки на сковороде.

* Толстяк несет свой живот как духовой инструмент.

13 октября. Взбешен потому, что его жена больна и ему приходится самому себя обслуживать; когда у него справляются о здоровье жены, он удивленно смотрит на спрашивающего, — кажется, будто он с нею даже незнаком.

14 октября. Публичный аукцион. Следовало бы устроить аукцион при жизни его матери и отдать ей вырученные за этот скарб гроши…

15 октября. Научное и художественное общество в Кламси. Нолэн, приехавший в своем драндулете, знакомит меня с другими. Самый старый член общества, с академической розеткой, весельчак, спрашивает:

— Как поживает Рыжик?

Сейчас он скажет:

— Раз среди нас есть водевилист и юморист, можно будет посмеяться…

17 октября. Невезение весьма досадная штука, но в везении есть что-то унизительное.

19 октября. Счастье — это значит быть счастливым; это не значит стараться уверить других, что ты счастлив.

* Ренан, пожалуй, сильнее всех людей любил бога. Иной раз его чувственность благовоспитанного старого монаха меня бесит.

* Старье! Старые письма, старая одежда, старые вещи, от которых не можешь отделаться. Как хорошо понимает Природа, что каждый год она должна заново менять листья, цветы, плоды и овощи и пускать на удобрение воспоминания прошлых лет!

23 октября. Следовало бы вести учетные карточки, отражающие их нищету. Все они нищие, но в разной степени.

* Тополя осенью: два-три ряда свечей, которые не зажигаются ни днем, ни ночью.

3 ноября. Я более способен к добрым делам, нежели к добрым чувствам…

Верить в деревню — это значит ограничивать свою жизнь; это значит приписывать ей смысл, а смысла она не имеет. Пожалуй, просто глупо воображать, что мы по тем или иным причинам должны жить здесь, а не где-нибудь в другом месте. Продолжать дело наших отцов? Но какое? Они сами этого не знали. Лист прикреплен к ветке, и этой привязи ему вполне достаточно. Мозг — кочевник. Это не «малая родина». Это вынужденный приют бегства. Быть невесть где, никогда не чувствовать себя ни к чему прикованным, так, словно в некоей точке вселенной для нас отведено особое место. Так не будем же поддаваться гордыне! При первом же проблеске прозорливости мы увидим, что обманываем себя, и проникнемся глубокой жалостью к самим себе.

Не быть человеком, который смотрит на свою деревню через лупу.

Не будем забывать, что этот мир не имеет никакого смысла.

4 ноября. Филипп в отчаянии, что мы уезжаем. Он рассчитывал удержать нас до конца месяца.

* Позже, когда я узнаю множество вещей, все, что я могу и должен узнать, я проведу последние четыре-пять лет моей жизни как школьный учитель: буду учить своих односельчан тому, что им неизвестно.

5 ноября. Куда деваются все непролитые слезы?

9 ноября. Ворон в лазури кивает крылом.

* Я владелец прекрасного окна, выходящего на природу.

19 ноября. Таде Натансон мне говорит:

— Один господин хочет переложить на музыку кое-что из ваших «Естественных историй». Он из передовых музыкантов, на него возлагают большие надежды, и Дебюсси для него уже старье. Ну, как вы на это смотрите?

— Никак.

— Но вы все-таки тронуты?

— Ничуть.

— Что ему передать от вашего имени?

— Все, что вам будет угодно. Поблагодарите его.

— А вам не хочется послушать его музыку?

— Ох, нет, увольте.

22 ноября. Все люди видят приблизительно одни и те же вещи, но лишь художник умеет воссоздать их в памяти.

* Друзья, которых очень любишь и о которых никогда не вспоминаешь.

* Я не слишком тороплюсь увидеть будущее общество; сегодняшнее благоприятствует писателю. Его уродства, несправедливости, пороки и глупость дают пищу наблюдениям писателя. Чем лучше будут становиться люди, тем приторнее будет человек.

* Капюс приезжает на своем автомобиле, еще более огромном, чем у Гитри, если даже не считать разницы в их телосложении. Он во фраке и едет обедать в гости.

— У меня довольно нелепый костюм, — говорит он. — Сейчас сниму пальто и покажусь вам.

— А у кого ты обедаешь?

— У… у… Забыл… У каких-то Уссэ. Там будет бридж. Еду, чтобы поиграть.

Неизвестно почему он вдруг целует Баи и говорит ей:

— Ох, как же ты изменилась! Изменилась к лучшему. Странная вещь: пустячные недостатки юности или проходят с годами, или становятся еще заметнее.

У этого человека, пожалуй одного из самых остроумных во Франции, невыразительное лицо, пенсне, так как близорукость его угрожающе растет.

Когда он лжет, у него обнажаются клыки, — а обнажаются они часто.

С такой кукольной физиономией можно лгать сколько угодно. Быть может, он сам это знает, но по выражению его лица нельзя догадаться об этом. Просто у него слишком уж невыразительное лицо.

Я вслушиваюсь в его болтовню. Иной раз мне удается распознать ложь благодаря другой лжи, которая появится лишь через десяток фраз, но и этот десяток промежуточных фраз — тоже ложь.

Иногда он лжет так очевидно, что я опускаю глаза.

Люди маленького роста ужасны. Не то что сам чувствуешь себя меньше в их присутствии, но они стесняют. При них как-то не по себе. Было бы невеликодушно их прерывать.

* Пусть же те несколько монет, которые у меня есть, позволят мне презирать богачей и превозносить добродетели бедняков! Благодаря им я могу прокормиться и говорить все, что мне угодно. Сказал бы я то же самое, не будь у меня этих нескольких су, то есть необходимой независимости? Разве я торгую? Разве я обогащаюсь? Прибавил хоть одно су к имеющимся у меня? Нет. Я израсходовал бы их все на то дело, которое защищаю. Возможно, со стороны может показаться, что я живу как богач: тем хуже, если вы в это верите; но я проповедовал против богатых и за бедных; я служил бедным, а только это существенно.

* Самые печальные минуты: когда решаешь, что мудрость лишь обман.

27 ноября. Вы прочли все, но они прочли ту книгу, которую следовало бы прочесть вам, которая даем им сознание превосходства и зачеркивает все прочитанное вами.

29 ноября. Мои книги так уже далеки от меня, что я сам стал по отношению к ним потомком. Вот мое твердое решение: никогда не стану их перечитывать.

* Невидимые пальцы ветра закидывают на крышу клубы дыма, как шевелюру.

* Маринетта будет главной в моей книге, я ей это сообщаю. Она отвечает: «Маринетта бессмертная», — и счастливо улыбается. Полагаю, что ей безразлично потомство, но не безразлично то, что я о ней думаю.

1 декабря. Летучая мышь летает со своим зонтиком.

* Это тетрадь выкидышей.

* Какой у вас делается замкнутый вид, как только я начинаю говорить о себе!

2 декабря. О Мопассане можно бы сказать, что он умер от страха. Небытие свело его с ума, убило. Нас небытие занимает меньше. К нему привыкли, и эта эволюция в нашей жизни есть литературная революция.

К чему так желать наслаждений? Не испытывать наслаждения тоже приятно, и это меньше утомляет.

Его биографы говорят: он был прежде всего писатель. Да нет же! Он хотел зарабатывать много денег, он обязательно каждое утро садился за работу, изводил себя и часто повторялся. Нам приходится самим отбирать.

Небытие не откликается. Нужно быть великим поэтом, чтобы заставить его зазвучать.

Напрасно он таил от нас свою жизнь: значит, он не был до конца писателем, ибо его жизнью объясняется его творчество, а сумасшествие, быть может, самая прекрасная его страница.

Издатель давал ему советы, подгонял его, направлял. Флобер бы этого не допустил.

Он презирал женщин, но есть только один действительный способ доказать им свое презрение: не спать с ними. А он только этим и занимался.

Он отказался от креста Почетного легиона, как человек, сознающий свое тщеславие и не согласный на малое. Будучи чиновником, он принял награду, ибо в то время его имя никому ничего не говорило.

Тэн назвал его: печальный бык. Он действительно был печальным от сознания, что он больше бык, чем великий художник.

Он смотрел недостаточно пристально. Слишком быстро и слишком рано заскучал. Было еще много интересного, что следовало увидеть.

4 декабря. Театр Антуана. «Юлий Цезарь». Быть может, в первый разя чувствую Шекспира. И, быть может, потому еще, что я всегда любил Брута. О, смерть великого и честного человека, который не достиг своей цели! Один такой вечер окупает наше изучение классиков.

Образ у Шекспира менее литературен, чем образы Виктора Гюго, но более человечен. У Виктора Гюго случается, что видишь только образ: у Шекспира не перестаешь видеть правду, мускулы и кровь правды.

Подчас кажется, что слушаешь Расина. Перевод сделан ритмической прозой. Без рифмы: приходится мириться с потерями.

Шекспира нужно любить только очень поздно, когда пресыщаешься совершенством.

5 декабря. Вчера вечером читал «Юлия Цезаря». Читал его раньше и забыл. После спектакля у Антуана и после чтения я понял, почему не любил Шекспира. Быть может, больше, чем кто-либо другой из великих драматургов, Шекспир, чтобы быть понятым, нуждается в сценическом воплощении. Виктора Гюго достаточно читать, но на сцене ни одна его драма не захватывала меня так, как «Юлий Цезарь» Шекспира. Это значит, что Шекспир больше художник театра, чем Виктор Гюго.

Шекспира не открывают: открываешь самого себя; будишь в себе восхищение им, которое ранее дремало.

10 декабря. Рыжик. Я все же не посмел написать все. Я не рассказал следующее: как господин Лепик послал Рыжика к госпоже Лепик спросить, не согласна ли она развестись, и как отнеслась к этому госпожа Лепик. Ну и сцена!..

* О своем счастье надо говорить осторожно и признаваться в нем, как признаются в воровстве.

* Брюнетьер был уродлив, скучен, болел туберкулезом и не думал ни о чем, кроме работы. И все-таки утверждают, что одна женщина покончила из-за него самоубийством.

* Он запретил произносить на своей могиле речи. Он знал, насколько они лживы, ибо выступал неоднократно в качестве оратора на похоронах.

* Редактор журнала продержит вас час, объясняя, почему у него не нашлось времени прочитать вашу рукопись; этот-то час у него все-таки нашелся.

11 декабря. У хорошенькой женщины ухо может быть не столь деликатно, как орган речи. Она может выслушать грубые слова; но ей самой не следует их произносить.

12 декабря. Стремясь поведать другому наши мелкие делишки, мы способны забыть все на свете, даже собственное равнодушие к чужим бедам.

14 декабря. Справедливость существует, только мы ее не всегда видим. Она рядом, здесь, скрытая, улыбающаяся, чуть позади несправедливости, которая производит много шума.

* Я просиживаю дни за своим столом, как заяц у своей норы. Размышляю и тоже боюсь-боюсь писать.

16 декабря. Надгробная хвала. И половины хватило бы покойнику при жизни.

* Гитри, который умеет зарабатывать деньги, подписывает чеки на десять тысяч франков. Очень довольный своей удачей, он рассказывает нам различные истории об английских клоунах.

Самая прелестная — о стакане воды.

Какой-то человек вбегает в ресторан с криком: «Стакан воды! Дайте стакан воды!» Все бросаются к нему: прислуга, официанты, метрдотель. В суете разбито и опрокинуто с пяток стаканов. Наконец он получает стакан и ставит в воду гвоздику.

17 декабря. Я достигаю того возраста, когда уже могу понять, как в свое время докучал моим старшим собратьям (Альфонсу Доде), к которым являлся с визитом и ничего не говорил о них самих.

19 декабря. До того независимо мыслящий социалист, что даже не боится роскоши.

Жеро-Ришар. И это социализм?

У двери два звонка. На какой из двух следует нажать, чтобы попасть внутрь? Меню с шампанским, за обедом прислуживают две горничные, свой собственный секретарь, из окон великолепный вид на Париж. А ведь за все это надо платить!

Властный толстяк, завидующий Жоресу, которому он предпочитает Бриана, — если говорить о министрах. Ни одного путного слова. Издает газету, чтобы всем угодить…

* Катюль Мендес. «Святая Тереза» лучшее его произведение. Никогда он не подымался до высот прекрасного, но зато часто писал очень хорошо.

Лучший ученик Ростана.

Человек начисто лишенный оригинальности, но такой талантливый, что умеет сыграть на оригинальности других.

* Сара Бернар уже не актриса. Это как песнь деревьев, как монотонный звук музыкального инструмента. Превосходно, но к этому уже привыкли.

* В самых простых вещах есть красота, есть то, что вызывает изумление: тебе остается лишь извлечь их на свет божий.

20 декабря. Агония года слишком затягивается. Уже 20 декабря ты печален, а 31 даже не замечаешь, что он умер.

* Всякий раз, когда я хочу взяться за работу, меня отвлекает литература.

* Мечта: мысль, которой нечем кормиться.

22 декабря. Пингвин — кончики крыльев торчат у него из жилетного кармана.

* Маринетта. Когда после целого дня работы она слушает, что ей рассказывают дети, смотрит то на одного, то на другого, стараясь не упустить ничего, — она прекрасна, в ней есть что-то священное.

Она смотрит на них и одним взглядом охватывает всю их жизнь, которую она помнит во всех подробностях.

27 декабря. Я набредаю на замысел, будто гляжу на птичку: мне всегда страшно, что она возьмет и улетит, а прикоснуться к ней я боюсь.