Снег лепил так сильно, что казалось, будто кто-то в небесах изо всех вытряхивал весь пух из подушек. Снежинки беспрестанно застилали ему взор, оседая на ресницы, и Рорк едва мог разглядеть входную дверь. Он стряхнул белую пыль с воротника изношенного пальто, того самого, которое верой и правдой прослужило ему все то время, что в Нью-Йорке бушевали февральские бураны. Он отыскал вход, прошел внутрь и оказался в темном зале, где горела одинокая лампа, своим мерцанием плетя на снегу у порога причудливую мозаику из вьющихся змеек, сотканных из светотени. Весь снег, который он стряхнул с шапки в подставленную ладонь, тут же превратился в талую воду. Он неспешно пошел дальше в непроглядный мрак, к лестнице, по которой ему предстояло преодолеть шесть этажей.

Обеденное время давно прошло, и лишь едва уловимый аромат сыра да лука, доходящий откуда-то из-за закрытых дверей, напоминал об этом. Ему пришлось работать допоздна. В офис внезапно поступило три новых указания, и к тому моменту Кэмерон исчерпал уже весь запас богохульств, действовавших не хуже живительного тоника.

— Прямо как в старые добрые дни, — усмехался Симпсон.

Так они и сидели весь вечер, при тусклом свете ламп, обдуваемые сквозняками, поглядывая на улицу и на засыпанные снегом подоконники в томительном ожидании хотя бы намека на скорую весну.

Рорк был просто измотан, перед глазами у него до сих пор бежали вереницами тонкие черные линии, которые ему приходилось безошибочно чертить весь день; поднимаясь по лестнице, он то и дело смыкал отяжелевшие веки, дабы хоть как-то избавиться от плывущих перед глазами белых паутинок на красном фоне. Но все же эта усталость его воодушевляла, требовала действовать, а не отдыхать, и он быстро продолжал подниматься наверх.

Он дошел до четвертого этажа и остановился. Высоко на темной стене, на грязном стекле окна, за которым беспрестанно порхали снежинки, плясал светло-красный отблеск света. И тут из-за двери его комнаты, находившейся двумя пролетами выше, до него донесся чей-то голос. Он в изумлении прислушался:

...но не задавай вопросов. На них не стану отвечать.

Есть выбор у тебя: принять меня

или пойти своей безмолвною, бесславною дорогой

и невоспетым пасть в безвестной битве.

Перед тобой стою я, безоружна — с одною лишь уверенностью

пламенною в сердце,

непоколебимой, неизменной и неразделенной.

В грядущей битве победу мы одержим хоть сейчас,

если пойдешь со мной ты. Мы переживем

осаду Орлеана, свободу защитим.

И выйдем победителями, верю!

Голос был напряжен до предела, почти срывался, едва справляясь с охватившими его обладателя эмоциями. Он фальшивил в самых неожиданных местах и произносил слова совсем не так, как следовало бы это делать на сцене, будто в исступлении, абсолютно не контролируя речь, лишь надсмехаясь над этим. Голос лунатика, не осознающего даже то, что осе происходящее с ним есть явь, пребывающего в диком экстазе от своего сна.

Затем он замолчал, и из комнаты уже не доносилось ни звука. Рорк быстро поднялся и распахнул дверь.

В центре комнаты, спиной к нему, стояла девушка. Услышав, как дверь стукнулась о стену, она мгновенно развернулась, да так, что он далее не успел уловить глазом это движение. Но вот она уже стояла к нему лицом, будто только что поднявшись с пола и на миг замерев. Кончики ее коротких каштановых волос еще покачивались от резкого движения. Тело ее застыло в каком-то странном, неестественном положении, за исключением длинных стройных ног, которые просто не могли так смотреться, даже нелепо расставленные на ширине плеч.

— Что вам здесь нужно? — резко и гневно бросила она.

— Вообще-то, — сказал Рорк, — я хотел вас спросить о том же.

Она посмотрела на него, затем быстро окинула взглядом комнату.

— О, полагаю, это ваша комната, — угасшим тоном сказала она. — Простите.

Она резко двинулась в сторону выхода, но он встал у нее на пути.

— Что вы тут делали? — спросил он.

— Вы сами виноваты. Надо закрывать комнату, когда уходите. Тогда вам не придется злиться на людей, которые к вам заходят.

— Я не злюсь. И я не храню тут ничего такого, из-за чего ее бы стоило закрывать.

— А вот я злюсь! Вы ведь меня слышали, не так ли? Так почему же не постучались?

Но она в упор смотрела на него, широко раскрыв глаза, и вскоре он уже наблюдал за тем, как ее лицо приобретает то же выражение, что было и у него. И вдруг она улыбнулась, широкой, непринужденной улыбкой, перед которой было невозможно устоять, и с ее лица исчезли и злость, и сомнение, и удивление. Он никак не мог понять, считать ли ее привлекательной: беспокойство могло вызвать не само личико девушки, а разве что выражения лица, сменяющиеся одно за другим, как в бесконечной кинопленке, вращающейся где-то у нее внутри, под этим самым миловидным лицом. Он подметил также и ее длинные губы, слегка вздернутый, аккуратный носик, темно-зеленые глаза. Однако в каждом ее выражении лица проскальзывала какая-то особенность, определенный набор качеств, который для нее был наиболее родным — целеустремленность, сила воли, внимательность. Во всех остальных выражениях лица, где не присутствовали именно такие черты, словно чего-то не хватало, и на них его сознание не могло даже сосредоточиться. Казалось, теперь он понимал, какое выражение лица этой девушке свойственнее всего — холодная отстраненность, граничащая с безразличием. По правде говоря, именно это его и привлекло, когда он услышал ее голос.

— Простите, что вам пришлось слышать все это, — она вырвала его из раздумий, нотка упрека по-прежнему звенела в ее голосе. — Я не хочу, чтобы кто-либо слышал такое... Но ведь это вы. Так что ничего страшного, верно?

— Почему? — спросил он. —Я не знаю. А вы?

— Думаю, да. Все в порядке. Что вы декламировали? —Жанну д’Арк. Это из старой немецкой пьесы. Ни вам, ни кому-либо другому не будет интересно.

— Где вы собираетесь выступать?

— Пока нигде. Здесь эта пьеса пока не нашла спонсора. Но я готовлюсь к роли, которую будет играть Полли Мэй, из той части, что называется «Ты говоришь мне», для театра «Маджестик». Первое выступление назначено девятнадцатого февраля. Только не приходите. Я вам билетов не достану, не хочу, чтобы вы это видели.

— Я и сам не хочу. Но мне интересно узнать, как вы попали в этот театр."

— А, ну тогда присядьте, --- с неожиданной легкостью рассмеялась она. — Хотя ото вы должны были предложить мне присесть.

И, сказав это, девушка села на край его стала и стала качать ногами.

— Не волнуйтесь, — сказала она, — я здесь ни к чему не прикасалась. Это все из-за Хелен, моей сожительницы. Я против нее ничего не имею, кроме того, что у нее восьмичасовый рабочий день. Я имею в виду, что она возвращается домой к пяти вечера. Я все надеюсь па то, что кто-нибудь вынудит ее изменить свое расписание, но нет же, она каждый вечер проводит дома. Она секретарь местного склада. А у вас чудесная комната. Немного неряшливо тут, зато столько свободного места! Вы явно не можете оценить всю прелесть этого, не живя в заваленной вещами комнатушке. Да что там, вы в других комнатах этого дома, наверное, вообще не бывали. Как бы то ни было, моя комната прямо под вашей, на пятом этаже. И вот, когда я хочу порепетировать, а эта Хелен сидит там, не вылезая, мне приходится идти на лестницу. Понимаете, к чему я?

— Нет.

— Ну, вы выйдите тогда наружу — сразу почувствуете, как там холодно сегодня. А я увидела, что у вас дверь приоткрыта, и не смогла устоять. Слишком неразумно было бы упустить такой шанс. Вы когда-нибудь замечали, как окружающее пространство влияет на голос? Думаю, я просто успела позабыть о том, что сюда в конечном счете кто-нибудь может вернуться... Меня зовут Веста Данинг. А вас, судя по всему — Говард Рорк. Тут повсюду это имя — ну и забавный же у вас почерк! — и вы архитектор.

— Говорите, ни к чему даже не прикасались?

— Да я просто просмотрела ваши чертежи. Вот, например, этот — такой диковатый, но все же просто чудесный! — так она и металась по всей комнате от одного чертежа к другому, пока вдруг не остановилась, словно до предела нажав на тормоза, у шкафа, который Рорк специально построил для хранения чертежей. Она всегда останавливалась так резко, как будто иначе бы ее продолжало против воли нести вперед, а потому было просто необходимо сделать волевое усилие, чтобы оказаться в нужном месте. Она двигалась по инерции, и, наоборот, ей нужен был толчок силы, чтобы она могла задержать себя в покое.

— А вот этот, — сказала она, вытаскивая один из чертежей, — черт побери, что на всем белом свете могло вас натолкнуть на подобную фантазию? Вот стану я известной актрисой — обязательно найму вас, и вы построите для меня дом!

— Когда вы станете известной актрисой, — ответил он, — вам уже не захочется иметь такой дом.

— Почему это? — спросила она. — Вы что, имеете в виду, из-за Полли Мэй? — мрачно уточнила она. — Странный вы человек. Думаю, никто этого не поймет так же хорошо, как я... Но и другой вариант вы слышали.

— Да, — кратко сказал он и посмотрел на нее.

— Слышали. Знаете... Вот поймете и то, что для меня это будет значить, когда я стану известной актрисой.

— Думаете, зрителям понравится?

— Что?

— Жанна д’Арк

— А мне все равно, если им не понравится. Я заставлю их полюбить ее. Не собираюсь показывать им то, чего хотят они. Заставлю их просить меня показать то, чего хочу я. Над чем вы смеетесь?

— Ни над чем, я не смеюсь. Продолжайте же.

— Знаю, о чем вы думаете. Что в целом актерское мастерство и все такое — это так ничтожно и убого. Я тоже так считаю. Но про то, что я собираюсь сделать, этого сказать будет нельзя. Я не хочу вечно быть звездой. В конце концов, у меня и внешность не лучшая. Но я не за этим гонюсь. Я терпеть не могу ее, эту Полли Мэй. Но я ее не боюсь. Мне необходимо использовать ее,,чтобы дойти до того, до чего я хочу. А чего я в итоге хочу — так это убить ее. Чтобы это означало ее конец, в умах всех тех, кого заставляли любить ее. Просто ради того, чтобы раскрыть перед всеми иные варианты, показать, сколь велико их множество и как их прячут от народа. И они будут жить, раскрываться во мне, я буду оживлять их, когда сам Бог не сумел... Слушай, я никому такое никогда не рассказывала, почему же сейчас говорю это тебе?.. Ох, ладно, меня не заботит, слышишь ты это или нет, понимаешь или нет. хоть я и думаю, что понимаешь. Но чего я жажду, так это...

— «...одной лишь уверенности пламенной в сердце, непоколебимой, неизменной и неразделенной».

— Не смей! — яростно воскликнула она. — Ой, — мягко прибавила, — как вы смогли это запомнить? Вам что, понравилось? — Она встала к нему вплотную и тревожно смотрела на него. — Понравилось?

— Да, — сказал он, и она уже заулыбалась. — Только не радуйтесь, — добавил он, — скорее всего, это означает, что больше никому не понравится.

— Ну и черт с ними. — И пожала плечами.

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать. А что?

— А вас люди не спрашивают об этом, когда вы говорите с ними о чем-то, что для вас важно? Со мной — так всегда.

— А вы заметили это? Что с ними происходит, когда они становятся старше?

— Не знаю.

— Может быть, мы и не узнаем, мы с вами.

— Может быть.

Она увидела пачку сигарет, торчавшую у него из кармана, протянула за ней руку, вытащила и спокойно предложила ему, взяв одну себе. Она стояла и курила, смотря на него сквозь облачка дыма.

— Вам известно, что вы очень красивый?

— Что? — рассмеялся он. — Впервые слышу о та ком.

— Ну, на самом деле не так чтобы уж... Вот только я люблю смотреть вам в лицо. Вы кажетесь таким., неприкасаемым. Интересно было бы взглянуть на вас, если бы эта маска как-нибудь не выдержала.

— Что ж, по крайней мере, вы честны.

— Как и вы. А еще вы самоуверенны.

— Возможно. Называйте это самоуверенностью, если вам угодно. Только с чего вдруг?

— Потому что вы будто не заметили, как я сделала вам комплимент.

Она открыто улыбалась ему, беззаботно и немного отчужденно. Не отражалось на ее лице никаких зазывающих жестов, не было никакого кокетства, только спокойный, слегка удивленный интерес. Но все же у нее сейчас было совсем не то лицо, как когда она говорила о Жанне д’Арк, и он нахмурил брови, вспомнив, что устал.

— Тогда не делайте мне комплиментов, — сказал он, — если хотите приходить сюда снова.

— А я могу? — воодушевленно спросила она.

— Так, смотрите, как мы сделаем. По утрам я буду передавать вам свой ключ — лучше мне все-таки держать комнату закрытой, потому что я не хочу, чтобы кто-то еще тут сидел и изучал мой почерк, — буду просовывать его вам под дверь. Можете репетировать хоть весь день, но старайтесь заканчивать часам к семи. Не хочу, чтобы у меня были посетители к тому времени, как я возвращаюсь домой. Когда уходите, ключ кидайте мне в почтовый ящик.

Она посмотрела на него круглыми глазами.

— Это самый гадкий способ оказать кому-либо столь щедрую услугу, о котором я только могла бы подумать, — наконец сказала она. — Ладно, я вас больше не побеспокою. Но ключ — оставляйте. Третья дверь направо, этажом вниз.

— Завтра вы его получите. Теперь ступайте, у меня еще есть дела.

—А можно мне, — попросила она, — иногда задерживаться по вечерам и отступать от четкого графика минут на десять хотя бы?

— Не знаю. Быть может.

— Доброй ночи. Говард, — она улыбнулась ему из-за порога. — И спасибо.

— Доброй ночи. Веста

Уже настала весна, и окна в комнате Рорка были постоянно раскрыты, а Веста Данинг долгими светлыми вечерами сидела на подоконнике, наблюдая за тем, как вдали длинные линии огоньков мерцают среди темных контуров города, а на уровне ее носа, еще дальше, возвышается сияющий шпиль небоскреба. Рорк с пола, лежа на животе, наблюдал за ней и за алеющим от заката небом. Обычно он не видел ни того ни другого, но она давно это поняла и стала относиться к этому, как к чему-то самому собой разумеющемуся, не удивляясь, но и не возмущаясь. Она вдыхала прохладный городской воздух и тайком улыбалась при мысли о том, что он позволял ей сидеть здесь подольше, а сам порой даже не замечал этого.

Она часто нарушала наказ и оставалась в комнате до его возвращения. Сперва, наверное, потому, что слишком увлекалась работой и забывала про время. А через некоторое время — уже потому, что забывала про работу и смотрела на часы, с беспокойством ожидая, когда же он придет. Иными вечерами он все же прогонял ее, так как ему нужно было заниматься делами, а иногда — позволял ей оставаться на час или два. Для него в этом практически не было разницы, и за это она уже была готова возненавидеть его. А потом и себя — за то, что наслаждается болью, которую он ей причиняет своим безразличием.

Они лениво перекидывались фразами, бесцельно разговаривали то об одном, то о другом. Обычно говорила она, а он лишь молчал. У нее было несколько друзей, у него их не было вовсе. Невозможно было предугадать, какую тему она поднимет следующей, со свойственным для нее внезапным воодушевлением; казалось, ее интересует все на свете, тогда как его почти ничего не заботило. Она разговаривала о пьесах, людях, книгах, задержках, духах, зданиях и порой внезапно добавляла что-нибудь вроде:

— А что ты думаешь о том убийстве, случившемся на бензоколонке?

— О каком убийстве? На какой бензоколонке?

— Ты новости не читаешь? Тебе стоит поглядеть, что из этого раздувает газета «Винанд».

Очаровательно, у них там прямо оргия, что ли.

— Никто, кроме домохозяек и проституток, не читает «Винанд».

— Но они же публикуют такие страшные фотографии!..

А потом еще вдруг:

— Говард, как ты думаешь, существует ли вообще бесконечность? Потому что, если ты над этим поразмыслить, так или иначе, то смысла в этом практически нет — и тут я решила, что...

А еще:

— Говард, Говард! Ты все еще думаешь, что когда-нибудь я стану великой актрисой? Однажды ты так сказал. — И после этого ее голос сразу станет мрачным, ровным и низким.

И Рорк стал замечать, что именно такое ее поведение заставляет его в чем-то сомневаться и даже уделять ей внимание. Когда она говорила о своем будущем, то всегда была напряжена, словно стрела, приложенная к тонкому древку, замершая, готовая, нацеленная на предстоящую борьбу и жаждущая, чтобы та наконец началась, до того, как порвется тетива. Она терпеть не могла разговоров об этом, но что-то в нем заставляло ее поднимать эту тему. А дальше она уже часами говорила об этом бесцветным, недружелюбным голосом, и губы ее дрожали. Она не заметит, что он ее внимательно слушает, а он будет слушать с широко раскрытыми глазами, как будто в нем щелкнул какой-то переключатель. И он будет обращать внимание на ее хрупкие, сутулые плечи, на изящную линию ее шеи на фоне неба, на ее странную, такую неправильную, но всегда грациозною позу.

Она не знала, есть ли в ней бесстрашие и стремление к чему-либо. Веста боролась со всем этим так, как привыкла, ибо родилась такой и не было у нее иного выбора, как не было и времени на него. Она не замечала, как давит на нее бедность, в которой она жила, или страха перед приходом арендатора, не придавала значения даже тем дням, когда оставалась без обеда. Ее постановка, та самая, которую она так не хотела показывать Рорку, закрылась спустя всего две недели показа. После этого она нарезала круги вокруг кабинетов самых разных театральных продюсеров и всегда оставалась мрачна и упряма, не жаловалась и не задавала вопросов. Работу она не нашла, но даже это ее не злило и не расстраивало.

Весте было восемнадцать, у нее не было ни родителей, ни цензоров, ни собственной морали. Она была невинна, во всем своем безразличии, не соответствующая законам этого мира.

И она была отчаянно влюблена в Рорка.

Она знала, что ему это известно, хоть сама никогда не заговаривала об этом. Казалось, это его не раздражало, но и не льстило. Порой она пыталась понять, почему же он так часто позволял ей оставаться у него и почему они дружили, если она для него ничего не значила. После этого она решала, что все же не полностью безразлична для него, но в какой именно степени и благодаря чему — так и не могла выяснить. Ему нравилось само ее присутствие в своей комнате, но в этом и заключалась вся странность. Веста сомневалась, что он хотя бы голову повернет, если вдруг она сорвется с подоконник и упадет. Порой она вся горела решимостью и хотела дотронуться до его руки, пробежаться пальцами по коже на том участке тела, который не был прикрыт рубашкой. Но она знала, что даже если ей это удастся, то он все равно останется для нее чужим. Были дни, когда она так ненавидела его что была рада понимать, что может прожить и без него. Но всегда возвращалась — за безразличным любопытством в его глазах. Пусть это было безразличие, но оно хотя бы было направлено на нее. И как вскоре стало понятно Весте, она удостоилась от него большего, чем кто бы то ни было другой

Порой, теплыми весенними вечерами, они выбирались покататься на пароме в Статен-Айленд. Ему безумно нравилась эта поездка, а он был от нее одновременно И в восторге, и в ужасе. Ей нравилось проводить с ним ночь на полупустой палубе, когда тьма подступала к ним со всех сторон, и даже светлые огоньки, горевшие на пароме, не могли ее разогнать. И в этой непроглядной темноте она любовалась упрямой линией его переносицы, подбородком, резко выделяющимся на фоне черной воды, и впалыми щеками. Он перегибался через перила и глядел на сонный город, и где-то там на большой высоте горели две красные точки. И в этот момент она осознавала, каково это, умирать, потому что сама она не существовала, как и все те здания вокруг, которых было не видно в сплошной черной мгле. Не существовало ни парома, ни воды, ничего — только мужчина у перил и те огни, которые видел он сам. Порой она вставала с ним рядом и как бы случайно задевала рукой его руку, плотно держащуюся за перила. Он не убирал руку, а поступал куда хуже — попросту не замечал произошедшего.

Летом она уезжала на три месяца в турне, вместе с участниками репертуарного театра. Она ему не писала, а он и не просил. Когда же она вернулась осенью, то он был рад этому, достаточно рад для того, чтобы проявить это. Но ей от этого легче не стало, ведь она понимала, что за его радостью скрывалась уверенность в том, что она вернется, и вернется прежней — неулыбчивой, мрачной и все так же жаждущей его общества; она все так же будет злиться, и ее будет переполнять счастье от одного того, что она знает о том, что у нее на душе.

Потеряв терпение и обозвав одного из продюсеров так, как ей всегда хотелось, она все же заполучила одну из ролей в новой постановке, которая должна была пойти той же осенью. Правда, непосредственное участие она принимала лишь в одной из частей пьесы. Она даже позволила Рорку прийти и посмотреть на нее. И за тем шесть минут, что были уделены ей на сцене, она увидел новую Весту Данинг, невероятное создание, полностью свободное от всех оков, естественное в своей фантастичности. Для нее не существовало декораций и зрителей, для нее не были писаны правила. Жесты ее были сумбурны, ударения она ставила невпопад, улыбалась в грусти, была мила в неумолимости — все шло не так. как должно было, но при этом выглядело просто безукоризненно. Неизбежное великолепие безумия. И на эти шесть минут для нее не существовало ни театра, ни сцены— лишь юный, излучающий свет голос, переполненный до краев силой и верой в себя. В одной из рецензий, появившихся на следующий день, отметили великолепной эпизод с участием Весты Данинг, начинающей актрисы, на которую непременно стоит посмотреть. Веста вырезала это интервью из газеты и неделями носила всюду с собой. Она приносила его и к Рорку, клала на пол и с горящим взглядом вновь и вновь перечитывала. Так продолжалось до тех пор, пока однажды он с размаху не проехался по этому листку ногой, прямо у нее под носом.

— Ты отвратительна, — холодно сказал он. — С чего тебя так сильно заботит, кто и что о тебе сказал?

— Но, Говард, я ему понравилась. А я хочу нравиться всем им.

Он пожал плечами. Она Осторожно подняла листок с рецензией и аккуратно положила его в папку, но к нему с ним больше не приходила.

Пьесу оставили в репертуаре театра на длительный срок. И когда уже наступила зима, она по-прежнему, месяц за месяцем, на каждом выступлении поглядывала в зал в надежде увидеть пустующие места, которые могли бы предвещать о скором закрытии постановки; так сильно она хотела снова быть свободной по вечерам, чтобы оставаться у Рорка в комнате, ожидая его возвращения, слышать его шаги на лестнице. Сейчас же она могла видеться с ним лишь поздним вечером, и, как только выступление заканчивалось, она сразу мчалась домой, забыв снять макияж, не замечая людей в метро, в изумлении смотрящих на ее загримированное лицо. Она вихрем взлетела по лестнице, врывалась в его комнату без стука, запыхавшаяся и не имеющая ни малейшего понятия о том, почему ей вообще стоило так спешить, или что ей делать дальше. Тушь ее размазывалась по щекам, а пуговицы пальто были застегнуты как придется. Иной раз он позволял ей задержаться. А иногда говорил:

— Ты выглядишь ужасно. Иди смой эту дрянь со своего лица.

Она твердо решала для себя не спешить к нему так часто, но каждый вечер не могла устоять, обещая, что в следующий раз уж точно все будет по-другому.

В те вечера, когда Рорк сам хотел с ней поговорить, она сама поскорее прерывала беседу и покидала его. Она смирилась с тем, что так часто была пустым местом для него, но вот перенести его саморазрушение не могла. Потому что порой, в перерывах между работой, он садился к ней, разговаривал, слушал и отвечал, вел себя так, как будто все целиком и полностью в порядке. А ее неожиданно охватывала паника, без всякой видимой причины. Словно они вдруг переставали существовать, а сам Рорк лежал на раскладушке, не в силах ощутить свои конечности или даже понять, есть ли они у него вовсе; он забывал все слова, кроме тех, что произносил в то мгновение, когда раскрывал рот. Он был рассеянным, тихим и уставшим. Веста могла бороться со вселенской ненавистью, направленной против себя и против этой комнаты. Но эта звенящая пустота, сотканная из безразличия, повергала ее в дрожь, напоминая о тех понятиях из физики, которые на Земле просто не могли существовать — абсолютный нуль, абсолютная пустота. Иногда Рорк останавливался на полуслове, но даже не отдавал себе в этом отчета. Он сидел и все так же смотрел в какую-то точку за ее спиной, но, обернувшись, она там ничего не находила. А затем она будто бы замечала тень улыбки в уголках его губ. Она видела, как ощутимо растет напряжение в его длинных пальцах, а руки плетьми свисают все ниже. Затем все вдруг прекратится, и он встрепенется и спросит:

— Я что-то говорил?

Веста заблаговременно попросила Рорка разрешить ей остаться с ним на Новый год, вдвоем, одним в его комнате. Он пообещал, что разрешит. А затем, как-то вечером, тихо сказал ей:

— Послушай, Веста, держись подальше от этой комнаты, хорошо? Я занят. Оставь меня одного на пару недель.

— Но, Говард, — прошептала она, почувствовав, как екнуло сердце, — а как же Новый год?..

— Всего на десять дней, все будет хорошо. Возвращайся в канун праздника. Я буду тебя ждать.

И она стала держаться подальше. И сквозь неугасаемое пламя ее чувств стали постепенно пробиваться ростки обиды. Она вдруг поняла, что находит облегчение в его отсутствии. Грустное облегчение, но все же так ей стало уютнее. Словно она вернулась обратно на зеленую лужайку из путешествия на Северный полюс. Она ходила на вечеринки с друзьями из театра, танцевала и веселилась, была такой беззаботной и спокойной. Облегчение это происходило не из самого его отсутствия, а скорее даже из отсутствия ощущения важности для него одним своим нахождением рядом. Без него ей не приходилось постоянно прислушиваться к этим внутренним ощущениям.

И она решила, что никогда вновь с ним не увидится. Борьбу за него она превратила в освободительную — от него. И символом своего отречения избрала ту самую ночь, которую так давно хотела с ним провести: она не придет к нему в канун Нового года. Она приняла приглашение на одну из вечеринок, которая должна была состояться тем же вечером, перед праздником. И в одиннадцать часов, высоко подняв голову, с накрашенными губами, наслаждаясь пыткой новоизбранного пути ненависти, она решительно вошла в его комнату, чтобы объявить о том, что она передумала.

Едва войдя, она уже знала, что он забыл и о дне, и о дате. Он сидел на небольшом ящике под окном, изогнувшись и положив один локоть на подоконник, откинув голову назад и прикрыв глаза. Она видела изогнутую кисть руки, длинные пальцы на которой свешивались к плечу, согнутую в колене ногу, пластом лежащую на полу. Еще никогда на ее памяти он не выглядел столь измученным. Он медленно поднял голову и обратил на нее свой взор. Глаза его совсем не выглядели усталыми, и он не отрывал взгляда от нее. В тот момент она была влюблена в него так, как никогда более в жизни.

— Привет, Веста, — сказал Рорк.

Казалось, он удивился, что увидел ее. На мгновение она вдруг поняла, как сильно боится его; даже не своей любви к нему, а чего-то более глубокого, важного, намертво спрятанного в глубинах его сознания. Она хотела сбежать. Хотела освободиться. Она почувствовала, как мышцы переполняются ненавистью к нему, за все те дни его отсутствия, сильнее, чем прежде. И она сказала, четко цедя слова, грубо и продуманно:

— Я пришла сообщить, что эту ночь с тобой проводить не стану.

— А что с этой ночью? — удивленно спросил он. — На кой черт уведомлять меня об этом?

— Потому что сегодня Новый год, что ты конечно же забыл.

— А, да, правда. Новый год.

— Можешь праздновать его в одиночестве, если вообще собираешься. Я не останусь.

— Не останешься? Почему?

— Потому что я иду на вечеринку. — Она и без его насмешливого взгляда знала, что это звучит глупо. И она сквозь зубы добавила: — Или, если тебе так хочется знать, потому что я не хочу тебя видеть.

Он посмотрел на нее, слегка сощурив глаза.

— Я не хочу тебя видеть, — повторила она. — Ни сегодня, ни вообще. И я пришла, чтобы сообщить это. И вот, я говорю тебе это прямо здесь. Что я не хочу тебя видеть.: Что ты мне не нужен. Знай это.

Ее излишние повторы не удивили его. И он понял то, о чем они никогда не говорили, что ей следовало сказать бы для того, чтобы эти ее решительные слова приобрели подлинный смысл. Он тихо сидел и смотрел на нее.

— Думаешь, ты знаешь, что думаю о тебе я? — сказала она, поднимая голос. — Нет, не знаешь. Все совсем не так. Я не могу выносить тебя. Ты не человек. Просто чудовище или что-то вроде того. Я бы хотела причинить; тебе боль. Ты ненормальный. Ты извращенный эгоист. Ты просто живое воплощение эгоцентризма. Тебя не должно существовать.

И вот это уже было не отчаяние из любви к нему, а самая настоящая ненависть. Ее голос был чист и звонок, она говорила с надрывом от переполнявшего ее чувства. Но сдвинуться с места она не могла. Его присутствие сковало ее по рукам и ногам. Она выпрямила плечи и напрягла руки, слегка согнув их в локтях за спиной. Сердце стучало у нее в запястьях, и она сказала сдавленным голосом:

— Я говорю это потому, что всегда хотела это сказать, и теперь могу. Просто хотела высказать это тебе в лицо. Чудесное ощущение. Просто сказать тебе, что ты не властен надо мной и никогда не будешь. Не ты. Кто угодно, только не ты. Сказать тебе, что ты ничтожество, ничтожество, над которым я смеюсь. Я ненавижу тебя всей душой. Слышишь? Ты...

И вдруг она поняла, что он смотрит на нее так, как не смотрел никогда прежде. Он наклонился вперед и опустил руку вдоль колена. Она словно держала весь его вес на себе. А в глазах его, впервые за все время, горел новый, неподдельный интерес, такое концентрированное внимание овладело им, что у нее захватило дух. Выражение его лица ужаснуло ее: холодное, пустое и жестокое. Она вдруг поняла, что это довлеющее над ней чувство является следствием того внимания, что направлено непосредственно на нее. И это внимание она никогда прежде не испытывала в его комнате, как не помнила и то, чтобы Рорк смотрел на нее по-настоящему.

Она не могла сдвинуться с места, лишь прошептала, закрыв глаза:

— Я не хочу тебя... Я не хочу тебя...

Он оказался рядом с ней, и через мгновение она уже была в его руках, плотно прижавшись к его телу и прильнув к его губам.

Она знала, что это не любовь и что любви ей и не стоило ждать. Знала и то, что не хотела того, что вот-вот произойдет, никогда не могла представить, чтобы это произошло в действительности. Но тогда ничто не имело значения, кроме его желания и кроме того, что она могла исполнить это желание. Когда он повалил ее на постель, то она поняла, что единственной сутью его естества было подавление и подчинение, а весь остальной мир нужен был только для того, чтобы исполнять то, чего он требовал.

Однажды вечером к Рорку неожиданно постучался Китинг. Он немного нервничал, но был, как всегда, бодр, улыбчив И весел. Войдя, он увидел, что Рорк курил, сидя на подоконнике и болтая одной ногой, а Веста Данинг сидела на полу и при свете лампы пришивала пуговицы к одной из его старых рубашек.

— Я тут просто проходил мимо, — просиял Китинг, явно пытаясь объясниться перед Вестой, — проходил мимо, намереваясь чем-нибудь занять вечер, и вдруг вспомнил, что тут живешь ты, Говард, а потому и заскочил повидаться, ведь мы так долго не встречались.

— Я знаю, что тебе нужно, — сказал Рорк. — Ну ладно, сколько предлагаешь?

— Чего сколько? Ты о чем, Говард?

— Ты знаешь, о чем я. Сколько ты предлагаешь?

— Я... пятьдесят за неделю, — непроизвольно выпалил Китинг. Он совсем не так намеревался обсуждать дела и не ожидал, что совсем не придется аккуратно подводить разговор к этой теме. — Начиная от пятидесяти. Разумеется, если, по-твоему, этого будет мало, то я бы смог...

— Пятидесяти достаточно.

— Ты... ты пойдешь с нами, Говард?

— Когда вы хотите начать?

— Да черт побери... Как только ты сам будешь готов! В понедельник? —Хорошо.

— Вот это да! Ну спасибо, Говард! — сказал Китинг и удивился своим лее словам, потому что скорее Рорк должен был благодарить его, а не наоборот. Он никак не мог взять в толк, что же Рорк такого делает, что путает ему все карты.

— Теперь послушай меня, — сказал Рорк, — я не собираюсь рисовать никаких эскизов. Ни единого. Даже частично. Никаких небоскребов в стиле Людовика Пятнадцатого. Даже не предлагайте мне этим заниматься, если вы хотите, чтобы я вообще на вас работал. У «Фрэнкона и Хейера» мне нечему учиться. Устройте меня в технический отдел, направьте на инспектирование. Я хочу быть поближе к сфере действия. Вот все, чему я мог у вас научиться. Итак, я вам по-прежнему нужен?

— Конечно, Говард, как скажешь. Тебе там понравится, вот увидишь. И Фрэнкон тебе тоже придется по душе. Он один из людей Кэмерона.

— Ему не следовало бы хвалиться этим.

— Ох... это достаточно...

— Нет, не волнуйся. Я ему в лицо такого не скажу. Я вообще не собираюсь никому ничего говорить. Как и ставить вас в неловкое положение. Не буду ратовать за современные взгляды. Не стану говорить, что я думаю о вашей работе. Буду себя вести в рамках приличия. Это ты хотел услышать?

— Да нет же, Говард, я знаю, что на твое авторитетное мнение можно положиться. Я не волновался, даже не думал волноваться.

— Что ж, тогда мы все решили? Доброй ночи. Увидимся в понедельник.

— Ну, в общем, да... все решили... Я просто... не особо спешу... Ведь я и правда пришел повидать тебя...

— В чем дело, Питер? Тебя что-то беспокоит? — Да почему же... Я просто...

— Тебе интересно, почему я согласился? — Рорк с улыбкой взглянул на него, без интереса, но и без возмущения. — Вот что тебя волнует? Раз ты хочешь знать, то я объясню. Мне абсолютно все равно, где я дальше буду работать. В этом городе нет ни одного архитектора, с которым бы мне по-настоящему хотелось работать. А так как работать мне все же где-нибудь да нужно, так почему бы не у вашего Фрэнкона, если там я получу то, чего бы мне хотелось? Не беспокойся. Я ведь продаю себя, так что буду играть по правилам. Пока еще.

— Ну право, Говард, зачем смотреть на это под таким углом. Если ты привыкнешь работать с нами, то кто знает, на какие вершины ты еще сможешь подняться. Посмотришь, разнообразия ради, как выглядит настоящий офис. Поймешь, сколько простора у тебя будет для развития своего таланта, после тех условий, что были у Кэмерона-то...

— А давай-ка заткнемся и не будем рассуждать на эту тему, а?

— Ох... да я же... я же не имел в виду ничего такого. — И он замолчал, не понимая, что должен чувствовать или что бы ему следовало сказать. Он вроде как одержал победу, но только какой-то бессмысленной была она. Но все-таки победа есть победа, и он решил, что стоит относиться к Рорку дружелюбнее.

Китинг тепло и ободряюще улыбнулся и увидел, что Веста с пониманием и одобрением улыбается ,ему в ответ. Вот только Рорк даже и не думал улыбаться, лишь пристально смотрел на него, без всякой тени эмоции или мысли.

— Вот это да, Говард! — Китинг решительно не собирался унывать. — Здорово, что ты снова будешь с нами. Как в старые добрые времена. Как... — И он запнулся, не сумев придумать ничего убедительного.

— Очень любезно было с вашей стороны предложить это, мистер Китинг, — сказала Веста, не смотря на Рорка.

— Да что вы, мисс Данинг, сущий пустяк. — Его словно энергично тряхнули за руку, и Китинг почувствовал, что снова приходит в свое обычное состояние, ведет себя так, как со всеми и всегда. И именно в таком состоянии Рорк ему все-таки нравился. — Говард, может, пропустим где-нибудь по рюмочке, что скажешь? Я, ты и мисс Данинг — надо же как-то отпраздновать это событие!

— Отличная мысль! — отозвалась Веста. — Полностью поддерживаю!

— Прости, Питер, — Рорк был неумолим, — но к работе это не имеет никакого отношения.

— Ну, как пожелаешь, — вставая, сказал Китинг. — Увидимся в понедельник, Говард. — Он посмотрел на Рорка, сузив глаза и со слишком сердечной улыбкой добавив: — Ровно в девять. Приходи вовремя. Это единственное железное требование. У нас там табельные часы, я лично порекомендовал их установить, ты ведь не против? — И он закинул пальто на плечо с тем быстрым, неподражаемым жестом, которому он научился у Фрэнкона; с жестом, который должен был характеризовать его как человека, любящего лоск, дорогие вещи и все то дорогое для него, что с ними связано. Он стоял и как ни в чем не бывало застегивал его, не глядя на пальцы. — Я за тебя отвечаю, Говард. И ты будешь под моим руководством, кстати. Доброй ночи.

Питер Китинг ушел. Говард закурил и сел, забросив одну ногу на подоконник, запрокинув голову. Веста любовалась красивым изгибом его шеи и тем, как струйки дыма неторопливо вздымаются наверх, повинуясь его спокойному дыханию. Она знала, что он уже успел забыть о ее присутствии.

— Почему тебе обязательно нужно вести себя так?

— Чего? — спросил он, прикрыв глаза.

— Зачем надо было оскорблять мистера Китинга?

— Что? А я его оскорбил?

— Он дьявольски достойно себя повел в этой ситуации. И так старался быть дружелюбным к тебе. Мне тоже подумалось, что он очень хороший человек. Ты зачем чуть ли не из штанов выпрыгиваешь для того, чтобы выглядеть таким гадким? Ты вообще когда-нибудь можешь вести себя по-человечески? В конце концов, он тебе услугу оказал. И ты принял его предложение. Принял и обращался с ним, как с грязью под ногами. Ты... Ты вообще меня слушаешь, Говард?

— Нет.

Она стояла и смотрела на него, скрестив руки на груди и поправляя кофточку на плечах с таким остервенением, что воротник врезался ей в шею сзади. Веста пыталась придумать что-нибудь такое, что могло бы разозлить его. И не могла. Вместо этого она чувствовала, как гнев растет внутри нее самой, и заставила себя хранить молчание до тех нор, пока к ней снова не вернется самообладание.

Тогда она возненавидела его вовсе не из-за разговора с Китипгом. В тот момент в нем что-то проснулось, безыменное пугающее нечто, с которым она боролась и которое любила вот уже год.

Этот прожитый с ним год не принес ей никакой радости, лишь ожесточил и возбудил в ней еще больший страх и большие сомнения. Порой этот страх сменялся минутами радости, но то были лишь минуты... Дальше всего они отдалялись друг от друга, когда она лежала на постели, в его объятиях. Ночи, что провели они вместе, не давали ей никаких прав: ни права на уверенность в друге, ни даже права на вежливость прохожего на улице. Он молча слушал, как она шептала ему запыхавшимся голосом, не в силах сдержаться: «Я люблю тебя, Говард... Я люблю тебя... Я люблю...», — следил за тем, как она целовала его руки и плечи, как шептала губами эту фразу его коже. Но она не была собой, как и он. Ее радовало одно то, что он слышит эти слова. Но он никогда не отвечал.

Она рассказывала ему о том, что чувствует, как живет, что думает, — обо всем, что с ней происходило. Он молчал и не рассказывал ни слова. Никогда не утешал и не ободрял ее, на его лице не отражалось никакого сопереживания. Ему было не понять, зачем так внимательно выслушивать кого-то. Да и самого понятия нужды для него не существовало. Он не нуждался в ней. Все то, что было в нем сокрыто, в чем он не признавался и не раскаивался, но что явно хранилось где-то внутри него — вот что пугало Весту. Она бы отдала все на свете, охотно распрощалась с ним на века, если бы только он хоть раз намеком дал понять, насколько она ему важна, насколько важно для него хоть что-либо, касающееся Весты Данинг. Но она так ни разу и не услышала от него ничего подобного.

Иногда она спрашивала, обвившись вокруг его шеи руками:

— Говард, ты любишь меня? Он отвечал:

— Нет.

Она не ожидала иного ответа, но то, как мягко он говорил это, словно даже не осознавая, сколь жестоко это звучит, позволяло ей реагировать спокойнее.

— Говард, а как ты думаешь, ты когда-нибудь сможешь кого-либо полюбить?

— Нет.

— Ты такой эгоист!

— Ода.

— И такой самодовольный.

— Нет. Я слишком эгоистичен, чтобы быть еще и самодовольным.

Но все же он не был к ней безразличен. В некоторые моменты она чувствовала его внимание, к своему голосу, к каждому ее движению в комнате, словно за его молчанием скрывался немой вопрос, почти схожий по силе с восхищением. В такие моменты она его совсем не боялась, и для нее он был, пожалуй, самой родной душой на свете. Тогда она переставала смеяться и чувствовать себя уверенной, но вместо этого была счастлива и начинала говорить о работе. После того небольшого успеха ее приглашали еще на несколько проходных ролей в постановки, которые не снискали особого успеха. В некоторых из них никто ее даже не отметил. Но она решительно шла дальше и чем больше начинала ненавидеть пустые реплики в полупустых театральных залах, тем больше утешала себя мыслью о том, чего впоследствии добьется, когда, наконец, станет свободной, когда сможет показать им настоящую Жанну д’Арк. Она поняла, что ей проще рассказывать обо всем этом Рорку, чем таить в себе. Его глаза, абсолютное спокойствие и внимание к ней помогали создать необходимую обстановку. Для нее это имело настолько важное значение, что она и вовсе могла забыть о том, что он рядом, но при этом ощущать его присутствие внутри себя, в напрягшихся до предела мышцах. И она могла отвернуться от него, но по-прежнему вслух декламировать Жанну д’Арк, надрывая голосовые связки до исступления.

— Говард, — порой она прерывалась на полуслове, но не разворачиваясь, не чувствуя в этом необходимости, потому что он был и так повсюду для нее, достаточно лишь было позвать его естество по имени. — Есть такие вещи, которые обыденны и удобны для каждого из нас на протяжении большей части жизни. Но ведь есть и такие вещи, которые человек просто не в состоянии описать, не в состоянии даже вынести, но именно в них заключается смысл жизни. В вещах, при мысли о которых становится тяжело дышать, и ты сидишь, не в силах пошевелить и пальцем. Могу ли, я объяснить это тем людям, которые с таким еще не встречались? Могу ли показать им это? Могу? Вот что я когда-нибудь и сделаю, Говард, через эту Жанну д’Арк, заставлю поднять головы вверх, поднять вверх... Ты понимаешь, не так ли?

И когда она решалась взглянуть на него, то встречалась с открытыми глазами и изумленным взглядом, и между ними не оставалось никаких тайн. Она понимала его, как понимала и то, что через минуту все вернется на круги своя, и он вновь будет для нее потерян. У нее подкашивались ноги, и она падала на пол, уткнувшись лицом в его колени, и шептала:

— Говард, я боюсь тебя... Я боюсь себя из-за тебя... Говард... Говард...

И она чувствовала его поцелуи на спине и на шее, столь невероятное проявление чувств от него, невероятное и единственно правильное, но только в тот момент — нежность.

И затем она осознавала, что хоть он ее и не любит, но все равно придает ей огромную ценность. Не для самого себя, а ценность как таковую, не нуждаясь в ней, но восхищаясь. И тут же она понимала, что так и должно быть, что именно это было ей и нужно, что именно это она в нем любила. А еще что эта любовь была нечеловеческой, холодной и дикой — совсем не такой, какой ее привыкли знать другие. Она одновременно в смятении чувствовала и то и другое, но была уверена в том, что счастлива, а также в том, что спустя короткое время снова возненавидит его, а сама снова станет нормальной.

Эта нормальность, текущая час за часом, день за днем, месяц за месяцем, становилась для нее все привычнее и приятнее; однако чем приятнее ей от этого было, тем тяжелее становилось на душе от одной мысли о нем. У нее никогда не было множества друзей, но сейчас ей просто пришлось их заиметь, потому что все те люди в аптеках, в офисах продюсеров и в театрах постепенно стали запоминать ее в лицо и радоваться ей. Ее приглашали на вечеринки и на ланчи, ее бесплатно проводили на различные спектакли. Но Рорк никогда не сопровождал ее и отказывался встречаться с ее друзьями. Те некоторые, с кем она его все же познакомила, после отзывались о нем, как о самом неприятном человеке, которого когда-либо видели... как его там, Рорк? Да что он вообще о себе мнит? — хотя Рорк и говорил крайне мало, а вел себя необычайно вежливо. Изредка он ходил с ней в театр, ко еще реже ему там нравилось. Он никогда не ходил ни в кино, ни в бары, не танцевал и не принимал приглашения.

— Зачем, Веста? Мне не о чем говорить.

—Ты разве не хочешь повстречать новых людей? Узнать их, обменяться мыслями и мнениями? —Я знаю их. И мне нечем обмениваться. —Тебе когда-нибудь бывает скучно? —Всегда. За исключением случаев, когда я один. —Ты ненормальный, Говард!

— Ага.

— Почему бы тебе не измениться? Это беспокоит всех, кто тебя встречает.

— Это не беспокоит меня.

Во всей их совместной жизни не было ни радостных воспоминаний, ни трогательных моментов, о которых хотелось бы вспомнить, ни сотрудничества, почти не было смеха и «веселья» — как Веста однажды выразилась, тут же почувствовав себя виноватой, а потом и разозлившись. Напротив, когда она находилась вдали от Рорка, в компании друзей, мысль о нем давила на нее невыносимом грузом и портила радостное настроение. Это был словно тихий упрек, и она отметала всякое напоминание о нем в сторону, выпивая немного больше, чем следовало бы, и смеясь немного громче дозволенного. В конечном счете, нельзя быть Жанной д’Арк постоянно говорила она самой себе, любуясь танцующими парами.

Но этим вечером негодование после встречи с Китингом лишь нарастало в ней несмотря на то, что она была в квартире Рорка, вместе с ним. Она смотрела на него и злилась, силясь найти способ заставить его понять, злилась, потому что знала, что уже это понял, а ее собственные слова оказались бы бессильными, как всегда.

— Говард, послушай меня, пожалуйста. Почему тебе обязательно надо быть таким? Почему бы не вести себя более деликатно с мистером Китингом?

— Что я такого сделал?

— Дело не в том, что ты сделал. А в том, чего ты не сделал.

— Чего?

— Да ничего... ничего ты не сделал! Почему ты ненавидишь его?

— Но я не ненавижу.

— Ну хоть что-то! Почему бы тебе хотя бы не начать его ненавидеть?

— За что?

— Да просто, чтобы он добился от тебя хоть какой-то реакции. Раз ты никого не любишь, то можешь хотя бы открыто говорить людям этого? Открыто и вежливо.

— Я не такой человек, Веста.

— И как ты надеешься уживаться с этим миром? Тебе, знаешь ли, придется всю жизнь провести с людьми. Послушай, я... я хочу это понять. Есть два способа. Ты можешь быть заодно с людьми или же сражаться против них. Но ты не делаешь ни того ни другого.

— Ты о чем? К чему конкретно ты сейчас ведешь?

— Например, ты мог бы пропустить сходить куда-нибудь с Китингом и выпить. Тем более, он так любезно предлагал тебе это. И даже я хотела пойти.

— Но я-то не хотел.

— Почему?

— А с чего бы мне?

— У тебя что, обязательно всегда должна быть какая-то цель? Тебе всегда нужно быть таким серьезным? Ты можешь когда-нибудь делать что-то, но не задумываться над тем, зачем? Просто делать и все, как нормальные люди. Ты можешь... Боже ты мой, можешь хоть иногда вести себя непринужденно и глупо, хоть раз?

— Нет.

— Да что с тобой такое, Говард? Ты можешь вести себя естественно?

— Но я так себя и веду.

— Можешь расслабиться хоть раз в жизни?

Рорк взглянул на нее и улыбнулся, потому что как раз в этот момент он сидел на подоконнике, лениво прислонившись к стене, раскинув ноги, целиком и полностью расслабившись.

— Да я не это имею в виду! — со злостью сказала она. — Это чистая лень. Я даже не знаю, назвать тебя самым напряженным человеком на свете или самым ленивым.

— Ну, уж реши сама.

— Да все равно это погоды не сделает.

— Ага.

— Говард, тебе когда-нибудь приходит в голову, как тяжело мне все это выносить?

— Нет.

— Я всегда задумываюсь над тем, как ты отреагируешь на то, что я сделаю. На что угодно. —А не надо, мне это не нравится.

— Но мне-то тяжело, Говард. —Тогда брось меня.

—А ты хочешь, чтобы я это сделала? —Нет. Пока нет.

— Но ты скорее бы позволил мне уйти, чем сделал бы что-нибудь ради меня?

— Да.

— Говард!

— Но ты не просила меня ничего сделать для тебя.

— Как это... черт тебя побери, Говард, с тобой невозможно разговаривать! Я знаю, что хочу сказать, но не понимаю, как это сделать!

— Это происходит потому, что ты не хочешь знать того, что на самом деле пытаешься сказать. Пека не хочешь. Но я знаю, и я не стану помогать тебе. Потому что когда ты наконец это скажешь, я вышвырну тебя отсюда. Только в этом уже не будет необходимости. Потому что ты тоже не захочешь здесь находиться... Ну, как-то помогло?

Он сказал это ровным и спокойным голосом, без тени озабоченности или выразительности. А она похолодела от ужаса. Вдруг вероятность то, что она его может потерять, оказалась совсем рядом, но она к ней была не готова. Так она и стояла, вцепившись пальцами в рукава и судорожно потирая их, словно пытаясь схватить его, прижать к себе. Но она не позволит себе прикоснуться к нему, не в такой момент, потому что предаст слишком многое. Через некоторое время она все же подошла и нежно обняла его, положив подбородок к нему на плечо.

— Ну хорошо, Говард, — прошептала она, — я ничего более не скажу... Могу я... могу я хотя бы поздравить тебя с новой работой? Я так рада, что ты ее получил.

— Спасибо.

— Послушай, Говард, а ты не собираешься куда-нибудь переехать? Мне бы не хотелось, но ты бы мог подыскать себе более достойное место поблизости или даже в этом же здании.

— Нет, я останусь здесь.

— Но за пятьдесят в неделю ты можешь позволить себе съехать из этой ужасной дыры! И мы будем видеться все так же часто.

— Мне понадобятся все эти деньги до цента.

— Но зачем?

— Потому что я здесь не задержусь. Она сосредоточенно посмотрела на него.

— Говард, почему ты с самого начала настроен так? Ты планируешь вскоре уволиться?

— Нет. Это они уволят меня.

— Когда?

— Раньше или позже.

— А почему им вдруг понадобится увольнять тебя?

— Слишком долго объяснять.

— Ты не так уж и рад этой работе, правильно я понимаю?

— Я ожидал этого предложения.

— Но все же она крайне выгодное, не так ли? Я краем уха слышал об этой компании, «Фрэнкон и Хейер». Они и правда такие известные!

— Да, известные.

— Ты мог бы построить хорошую карьеру с ними.

— Сомневаюсь.

— Но разве там не лучше, чем в этом безнадежном месте, где ты работал раньше? Разве ты не будешь счастливее в уважаемой и успешной компании и...

— А сейчас мы замолчим как можно скорее и больше ни слова не пророним об этом, Веста.

— Да, Говард! — вскричала она, теряя самообладание. — Я вообще не могу до тебя достучаться! Что с тобой сегодня такое?

— Почему сегодня?

— И то правда, не сегодня! Всегда! Не могу уже выносить этого, Говард!

Он не шелохнулся, только спросил:

— Чего ты от меня хочешь?

— Послушай, Говард... — неясно прошептала она и прижала свой маленький кулачок к горлу, смотря на него умоляюще и беззащитно. Она никогда не выглядела столь милой. — Послушай, дорогой мой, драгоценный, я люблю тебя. И я не упрекаю тебя. Я просто умоляю тебя. Я хочу тебя. Ты никогда по-настоящему не был моим, Говард. Я хочу узнать тебя. Хочу, чтобы ты понял. Я... одинока.

— Я тебе опорой быть не могу, Веста.

— Но я хочу, чтобы ты помог мне! Я хочу знать, что ты хочешь помочь мне!

— Я бы на твоем месте не стал такое говорить. Если бы и случилось такое, что я бы захотел помочь кому-то, мне бы этот человек стал не нужен, да и помогать, бы ему я больше не смог.

— Говард! — закричала она. — Говард, как ты можешь говорить мне такое?

И тут она внезапно зарыдала, не сумев даже сдержаться, стала безудержно платить, дрожа и даже не пытаясь скрыть своей боли, уткнувшись в сгиб его локтя. Он не сказал ни слова и даже не двинулся. Она уткнулась лицом в его ладонь и вжалась б нее, чувствуя, как по его коже текут горячие слезы. Рука не шелохнулась, словно не была живой. Когда она наконец подняла голову, пустая от слез, от боли, повергнутая в ступор, со слегка вздрагивающим от судороги горлом, и посмотрела на Рорка, то поняла, что он никак не изменился в лице. Его не задели слезы, и у него не было на все это ответа. Он просто спросил:

— Теперь ты можешь идти?

Она скромно кивнула, почти безразличная к собственной боли и к отсутствию ответа, который сам по себе являлся таковым. Она медленно попятилась к двери и тихо вышла, напоследок скептически взглянув на его лицо, преисполненное необъяснимой жестокости.

В конце марта в театрах Нью-Йорка появилась новая постановка, и на следующий день в большинстве рецензий только и говорили, что о Весте Данинг.

Официально ей была отдана женская роль второго плана, но для тех, кто пришел на премьеру, не существовало никаких планов, никаких других актеров и далее самой пьесы — только настоящее чудо, женщина, которую никто раньше не видел, но в великолепную игру которой за эти два с половиной часа поверили все. Это была роль дикой, упрямой, блистательной в своей несносности девчонки, которая довела до отчаяния свою семью и всех, кто с ней общался. Веста Данинг стремительно порхала по сцене своей неправильной, ломаной походкой или же стояла неподвижно, абсурдно раскинув руки, говоря лишь шепотом. Она с легкостью рушила весь пафос заготовленной речи неловким пожатием худощавыми плечами. Смеялась так, что невозможно было разобрать слова. Не слышала аплодисментов, а кланялась наугад, непонятно даже кому, и порой не отдавая себе отчета даже в том, что вовсе кланялась.

Ока не слышала, что тем вечером говорили ей в раздевалке. Не ждала рецензий. Ока понеслась навстречу Рорку, который встречал ее у служебного входа в театр, ухватилась за его руку, чтобы не упасть, но не вымолвила и слова. Они сели в такси и поехали домой все в том же молчании, не прикасаясь друг к другу. А потом, уже стоя в его комнате, она во все глаза смотрела на него и рассказывала, отрывками фраз пытаясь описать все то, что вертелось у нее в голове, не зная даже, насколько громко сна это делает:

— Говард... вот оно... то самое... понимаешь, она мне понравилась... первая роль, которая мне понравилась... это было то самое ощущение... о, Говард, Говард! То самое ощущение... не важно, что они скажут... не важно, какими будут рецензии... продолжатся ли выступления, я сделала это, хотя бы раз... Я сделала это... и этот путь теперь, Говард... этот путь открыт... к Жанне д’Арк... они позволят мне сыграть ее... как-нибудь обязательно позволят...

Он привлек ее к себе, и она стояла, а он сидел, крепко обняв ее и уткнувшись ей в живот, держа так судорожно, словно боялся потерять. И в тот момент она позабыла о страхе, который преследовал ее в последние дни, о страхе медленного, нарастающего безразличия внутри ее.

Несколько дней он умалчивал это от Весты. Он редко видел ее в последние несколько месяцев, успех преображал ее на глазах, и он не хотел этого видеть. Когда он наконец сказал ей, что потерял работу, она холодно взглянула на него и безразлично пожала плечами:

— Возможно, хоть это чему-нибудь тебя научит, будешь на будущее знать.

— Уже научило.

— Не ожидай, что я стану сочувствовать тебе. Что бы ты ни натворил, я уверена, что ты более чем ’заслужил это.

— Более чем.

— Бога ради, Говард, когда же ты наконец спустишься с небес на землю? Ты не можешь вечно думать, что ты один прав, а все остальные ошибаются!

— Я слишком устал, чтобы спорить с тобой сегодня, Веста.

— Тебе следует научиться обуздывать свой пыл и работать сообща с другими людьми. Именно работать сообща. Люди не настолько глупы, как ты думаешь. Они всецело поддерживают что-то. если это того стоит, хоть отчасти.

— Не сомневаюсь.

— Кончай разговаривать так, словно выбрасываешь слова в мусорку! Кончай уже вести себя так надменно! Ты что, не понимаешь, что с тобой случилось? У тебя был шанс, настоящий шанс влиться в первоклассную фирму, а у тебя не хватило разума, чтобы попробовать там зацепиться! У тебя был шанс выбраться из этой канавы, а ты его прозевал! Тебе обязательно надо было вести себя везде, как чертова Жанна д’Арк, и...

— Замолчи, Веста, — тихо прервал ее он. Иногда, когда он возвращался домой по вечерам, Веста ждала его и встречала вопросом:

— Нашел что-нибудь? И когда он отвечал:

— Нет, — она обнимала его и заверяла в том, что он обязательно найдет. Но втайне, бессознательно, ненавидя себя за это, она радовалась неудачам Рорка: это подтверждало правдивость невысказанных мыслей о новом облике мира, который предстал перед ней, о безопасности, которой он угрожал, о примирении, против которого он выступал. Пусть он даже ничего и не сказал, а может, ничего и не увидел. Она не хотела признаваться себе в этих мыслях, ведь в нем она по-прежнему нуждалась и не хотела разлучаться. Она не знала, догадывается ли он. Знала лишь то, что он по-прежнему наблюдал за ней, но не говорил ни слова.

Веста ворвалась в комнату без стука и внезапно остановилась, ее платью понадобилось немного больше времени, чтобы успокоиться. Она стояла, приоткрыв рот, откинув назад волосы, как и всегда — будто подхваченная потоком ветра, напряженная, с широко раскрытыми глазами, нетерпеливыми и мерцающими странными огоньками.

— Говард, я хочу тебе кое-что сообщить! Ты где пропадал, черт возьми? Я приходила трижды за вечер. Ты же не искал в такое время работу, не правда ли? Просто не мог.

— Я... — начал было он, но Веста его прервала:

— Случилось нечто потрясающее! Завтра я подписываю контракт. Я еду в Голливуд!

Он тихо сел и сложил руки на стол, смотря на нее.

— Я уезжаю, как только закончит идти наша постановка! — воскликнула она и вскинула руки над головой, сделав небольшой пируэт, ее юбка встрепенулась и завертелась, как балетная пачка. — Я тебе не рассказывала, но неделю назад они протестировали мои способности — я поняла, что они делают именно это! — и сказали, что хоть я и не очень хорошенькая, это все поправимо. Главное, что у меня есть личность и они дадут мне шанс проявить себя. И я подпишу контракт!

— На какой срок? — спросил он.

— Какой срок? Да пустяки. Всего на пять лет, но это лишь формальность, мне не придется оставаться там надолго.

Продолжив молчать, он ткнул пальцем в край газеты и щелчком отправил ее на противоположную сторону стола, со звуком, напоминающим глухо порвавшуюся струну.

— Конечно нет! — чересчур яро воскликнула она. — Я не собираюсь уходить из театра. Все это лишь для того, чтобы заработать немного денег.

— Тебе это не нужно. Ты сказала, что в следующем году сможешь получить любую роль, какую только пожелаешь.

— Разумеется, это право останется за мной, я просто буду некоторое время отсутствовать.

— В следующем году ты могла бы заняться всем, чем только хочешь.

— Но я и сейчас этим занимаюсь! — Да уж, вижу.

— Ну, а почему нет? Ведь это такой замечательный шанс!

— Шанс на что?

— Ох, на... на... Проклятье, я не понимаю, почему тебе надо обязательно относиться к этому с таким неодобрением!

— Я ничего такого не сказал.

— Ох, не сказал он! Ты вечно ничего не говоришь. Что тут плохого?

— Ничего. Лишь то, что ты лжешь.

— Это почему?

— Ты туда не за деньгами направилась.

— Да ну? А за чем же тогда? И разве это не лучше, то, ради чего я туда еду, помимо денег? Ведь я как раз не ждала того, что ты поддержишь мою затею с деньгами.

— Нет, Веста, ты думала, что я, возможно, поддержу ее. Потому и сказала.

— Так что, все в порядке, если это из-за денег?

— Возможно. Но ты туда не за ними едешь.

— Так за чем же, тогда?

— За людьми.

— Какими людьми?

— За миллионами людей. Тоннами. Целым выводком. Чтобы они любовались тобой. Восхищались. Не важно, чем именно в тебе.

— Ты несешь вздор. Я не понимаю, к чему ты клонишь. И, кроме того, если я покажу себя с хорошей стороны, то мне не придется играть в глупых фильмах. Я буду сама выбирать для себя роли. Смогу играть столько же, сколько на сцене театра. И даже больше. Ведь столько людей сможет это увидеть и... — Тут Рорк рассмеялся. — Ну хватит, нечего корчить из себя умника! Вот увидишь. На экране я тоже смогу играть то, что захочу. Просто дай мне время. И я сыграю все, что захочу. —Жанну д’Арк?

— А почему бы и нет? К тому же это мне и поможет. Я создам себе репутацию, а затем вернусь в театр и сыграю Жанну д’Арк! А уж после этого...

— Послушай, Веста, я ведь с тобой не пререкаюсь. Ты собралась ехать. Замечательно. Ни к чему столько объяснений.

— Может, перестанешь вести себя, как судья, оглашающий пожизненный приговор? И мне все равно, поддерживаешь ты меня или нет!

— Я не говорил, что не поддерживаю.

— Я думала, ты будешь рад за меня. Все остальные были. Но тебе надо взять и все испортить.

— Каким образом?

— Ты еще спрашиваешь! А как тебе вечно удается все испортить? А я ведь так волновалась перед тем, как по ведать это тебе! Не могла дождаться этого момента. Где ты пропадал весь вечер, кстати?

— На работе.

— Что? Где?

— В офисе.

— В каком офисе? Ты что, нашел работу? —Две недели назад.

— Ничего себе! Ну, здорово... И чем ты там занимаешься?

— А ты как думаешь?

— А, так настоящую работу? Архитекторскую? То есть ты наконец отыскал компанию, которая все-таки была готова тебя взять!

— Ага.

— Что ж... это чудесно... Я ужасно рада... Ох, так ужасно рада... — Она слышала, как ее голос выцветает и теряет выразительность, а вместо этого в нем откуда-то возникает странная нотка беспричинной злости; она забеспокоилась, не чувствовал ли Рорк того же самого, и быстро добавила: — Надеюсь, в этот раз ты вольешься в коллектив. Надеюсь, когда-нибудь и успешным станешь — как все остальные.

Он откинулся назад, не отрывая от нее взгляда. Она с отрешенным выражением лица стояла, не моргая, и молчала, пытаясь для себя выяснить, что может значить его безмолвие.

— Ты ведь не рада, что меня приняли, — сказал он, — и ты надеешься, что долго я там не протяну. Вот на что ты надеешься сразу после кое-чего другого — что однажды я стану таким же успешным, как и все остальные.

— Перестань молоть чепуху. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Он по-прежнему лишь молча сидел и смотрел на нее. Она пожала плечами и отвернулась, подняла газету и стала бешено листать страницы, как будто их громкий шорох мог заглушить то чувство, порождаемое его взглядом.

— Да хватит уже, — медленно произнес он, — скажи это вслух.

— Что? — резко дернулась она, повернувшись к нему лицом.

— То, что ты уже давно хотела мне сказать. Она откинула газету в сторону и отрезала:

— Понятия не имею, о чем ты.

— Скажи это. Веста.

— Это просто невероятно! Ты... — И тут ее голос дрогнул, и она вдруг заговорила мягко, почти умоляюще: — Говард, я люблю тебя. Я не знаю, что это за любовь и почему все должно быть, как есть. Я люблю тебя и не могу выносить. А еще, я бы тебя не любила, если бы была в состоянии выносить, если бы ты был иным. Но ты, такой, какой есть, — пугаешь меня, Говард. Я не знаю почему. Это пугает меня, потому что оно есть во мне, а я его не хочу. Нет. Потому что я хочу это что-то во мне. но желала бы не хотеть, и... Ох, да ты же все равного ни слова не понимаешь! —-Продолжай.

—Да нет, черт тебя дери, понимаешь!.. Ох, только не смотри на меня так!.. Говард, Говард, пожалуйста, послушай. Все дело в том, что ты желаешь невозможного. Ты сам невозможен и ждешь невозможного. С тобой я не чувствую себя человеком. Не чувствую себя обычной, естественной, спокойной. А нужно иногда чувствовать себя так! Все это выглядит так, словно... словно в твоей жизни не существует будних дней, только вечное воскресенье, и ты от меня тоже ждешь, что я всегда буду вести себя, как в воскресенье. Для тебя все имеет значение, все важно и, так или иначе, преисполнено смыслом, в каждую минуту, даже когда ты спокоен. Боже, Говард, вот этого я не могу вынести! С этим невозможно жить... если бы... если только я могла объяснить это словами.

— Ты сделала это. И вполне понятно.

— Пожалуйста, Говард, не смотри на меня так! Я же не.... Я не критикую тебя. Наоборот, стараюсь понять. Я знаю, чего ты хочешь от жизни. Мне хочется того же. Потому я и люблю тебя Но, Говард! Нельзя же постоянно быть таким! Более, не все же время! Порой надо оставаться человеком.

— Что?

— Человеком! Надо уметь расслабляться. От героизма устаешь.

— Что во мне может быть героического?

— Ничего. И все!.. Нет, ты ничего не делаешь. Ничего не говоришь. Я не знаю. Все это сводится лишь к тому, как люди чувствуют себя в твоем окружении.

— И как же?

— Ненормально. Сверхнормально. Словно шагая по струне. Когда я с тобой — всегда приходится делать выбор. Выбор между тобой и всем остальным миром. А я не хочу выбирать. Мне страшно, потому что я слишком страстно желаю тебя, но при этом не хочу ставить крест на всех остальных, на всем остальном. Я хочу быть частью этого мира. Я им нравлюсь, они теперь узнают меня, и я больше не хочу быть для них чужой. В мире столько всего прекрасного, веселого и приятного. В нем необязательно постоянно с чем-то бороться и от чего-то отрекаться. Так вовсе не обязательно жить. А с тобой — иного выбора нет.

— И от чего я когда-либо отрекался?

— О, да ты никогда не станешь этого делать. Ты пойдешь по трупам в погоне за тем, чего хочешь. Но ты отрекаешься от чего-то, попросту не желая этого. От того, что твои глаза попросту не видят, от того, чего ты сроду видеть не мог.

— А тебе не приходило в голову, что невозможно вобрать в себя два настолько разных видения мира?

— Все могут, но не ты. Ты так стар, так серьезен... Есть в тебе и еще кое-что. То, что ты сказал о моем общении с людьми. Послушай, Говард, разве другие люди вообще ничего не значат для тебя? Я знаю, некоторые тебе нравятся, некоторых ты не переносишь, но между этими двумя чувствами для тебя почти нет разницы. И это просто ужасает. Все вокруг для тебя — как чистые листы бумаги. Они существуют, но тебя не заботят абсолютно ничем. Ты настолько замкнут в себе, настолько полон собой же. Это невыносимо. Все мы как-то реагируем друг на друга, и я не ратую за то, чтобы мы становились рабами общения, поддавались влиянию или менялись под напором других людей, совсем нет. Но мы должны хотя бы реагировать на них. А ты не делаешь и этого. Нас волнуют другие люди. Тебя нет. Ты не относишься к людям с ненавистью — вот вся горькая ирония этого. Если бы ненавидел, то это было бы легко принять. Но ты поступаешь хуже. Ты дьявол во плоти. Ты настоящий враг всего человечества — ведь твоему оружию нечего противопоставить — ты и твое невыразимое, омерзительное, бесчеловечное равнодушие!

Она стояла и ждала, словно отвесив ему пощечину и торжественно ожидая ответного действия. Он взглянул на нее. Она заметила, как приоткрылся его рот, как на мгновение лицо его стало снова молодым и непосредственным, и первое время даже не могла поверить, что он смеется. Не поверила она и тому, что он сказал следующее:

— Мне жаль, Веста.

Затем она испугалась. И он сказал очень мягко: — Я не хотел, чтобы мы пришли к этому. Думаю, я также знал и то, что все же придем, с самого начала. Мне жаль. Есть шансы, которыми мне следует использовать. Пойми, я слаб, как и все. Я и не замкнут в должной мере, и недостаточно уверен. Порой я вижу надежду, хотя мне не следовало бы. А теперь забудь меня. Это будет легче сделать, чем тебе кажется сейчас.

— Ты... ты же не имеешь в виду, что хочешь... чтобы я ушла от тебя?

— Имею.

— Нет. Говард! Только не так! Не сейчас!

— Именно так и не иначе, Веста. Сейчас же.

— Но почему?

— Ты знаешь почему.

— Говард...

— Думаю, ты знаешь и то, что позже будешь этому рада. Может, даже завтра. Просто забудь меня. Но если ты надеешься, что меня кто-то еще сможет увлечь... Что ж, вынужден сказать тебе, что мне жаль.

— Нет, тебе не жаль. Не терять меня.

— Нет, больше не жаль. Но видеть, что с тобой случится... нет. Этого тоже не хочу. Возможно, хочу видеть лишь то, чего никогда уже не случится с тобой.

— Чего же?

— Именно этого тебе не стоит знать. А потому забудь.

— Ох, Говард! Говард...

Ее голос надломился, словно одним стремительным ударом на нее наконец обрушилось осознание того, что произошло. Она стояла, опустив плечи и бессильно двигая руками, будто все ее сознание перетекло в них. а она не знала, куда их деть, не чувствуя опустевшего тела. Она смотрела на него ясными, слишком ярко блестящими глазами, рот ее скривился, и Веста медленно, с заметным усилием сглотнула, словно вкладывая в это движение весь остаток сил, пытаясь убедить себя в том, что хотя бы ее горло еще способно двигаться. Она была вне себя от беспомощности и потрясения, словно раненое животное, не понимающее, что произошло, и почему же ему должно быть больно, и откуда пришла эта боль.

— Говард... — прошептала она мягко, безо всяких эмоций, без ненужного пояснения, будто обращаясь к себе, а не к нему. — Забавно... что происходит? Это не могло произойти просто так... но ведь произошло... Кажется, мне больно, Говард... ужасно больно... Мне хочется заплакать или еще что-нибудь... но я не могу... Что происходит?.. Перед тобой я не могу ничего этого сделать... Мне хочется сказать что-нибудь... Мне следовало бы... ведь так не бывает... но я не могу... Забавно... не правда ли?.. Понимаешь?

— Да, — так же мягко ответил он.

— Тебе тоже больно? — спросила она, слегка оживившись, как будто нашла во всем этом извращенную пользу. — Больно? Должно ведь быть больно!

— Да, Веста.

— Нет, неправда! Это звучит не так, как если бы тебе.. Ты не чувствуешь боли. Никогда не чувствуешь!

— Похоже, что нет.

— Почему, Говард? Зачем так поступать? Когда ты мне так нужен!

— Чтобы положить этому конец, пока мы не возненавидели друг друга. Ты уже переступила эту черту.

— Нет, Говард! Нет! Я не делала этого! Только не сейчас! Неужели ты мне не веришь?

— Верю. Просто не сейчас. Поверю, когда ты выйдешь из этой комнаты. И во все остальное время.

— Говард, я попытаюсь...

— Нет, Веста. С этим нельзя пытаться, лишь смириться. Тебе лучше уйти, сейчас же.

— Говард, тебе... не жалко меня? Я знаю, это звучит ужасно. И я бы не хотела слышать это от кого-либо еще. Но... это все, что у меня может быть от тебя... Говард? Ты можешь сделать хоть это?

— Нет, Веста.

Она в безнадежности развела руками, по-прежнему сбитая с толку, и в глазах ее стоял немой вопрос. Она было приоткрыла рот, чтобы его озвучить, но губы отказались повиноваться. Веста развернулась и вышла из комнаты, ничтожная, неуклюжая, подавленная.

Она медленно спускалась по лестнице, зная о том, что проплачет в своей комнате многие часы. Но одна фраза напомнила ей о ценности произошедшего, сверкнув в беспросветной тьме ее разума: «Ты знаешь и то, что позже будешь этому рада. Может, даже завтра». И она знала, что уже счастлива. Это ужасало ее еще больше, обострив боль в тысячи раз. Но она была счастлива.

Он больше не видел Весту до тех пор, пока она не уехала в Калифорнию. Она ему не писала, и он уже давно забыл о ней сам. Только время от времени удивлялся, проходя мимо плакатов рядом с кинотеатрами, что ни па одной афише не заявлено ее имени. Казалось, Голливуд о ней тоже забыл, и ролей ей не предлагали.

Но как-то весной он увидел ее фотографию в газете: она была одета в купальный костюм в горошек и с напускной скромностью держала в руках неправдоподобно большой надувной меч для игры на пляже. Ее выдавала разве что поза, характерная для ток Весты, которую он знал, — волосы взлохмачены, лицо нетерпеливое, грациозные изгибы стройного тела, как всегда подчеркивающие ее свободолюбие и стремление к простоте. Но стоило приглядеться, как становилось ясно, что основное внимание фотограф уделил ее длинным оголенным ножкам, как и всего его собратья, публиковавшие свои снимки в этом разделе газеты. Подпись гласила: «Перед вами милая малышка Сатиш Энн Блэйии, восходящая звезда экрана, работающая в „Люкс студио“. Мисс Блэйии достигла определенного успеха в постановках на Бродвее, где она выступала под именем Весты Данинг. Главы киностудии тем не менее решили дать ей более звучное имя». В подписи не было указано, когда она примется за работу.

Фильм «Дитя развода» вышел на экраны в январе 1927 года и снискал немало славы. Сама по себе картина была ничем не примечательна, а исполнитель главной роли явно не блистал актерским мастерством, но именно в этом фильме у Салли Энн Блэйни появилась первая роль. «Люкс студио» не ожидали от нее ничего выдающегося и не стали даже упоминать в рекламе к фильму, а спустя неделю после окончания съемок и вовсе разорвали с ней контракт. Но уже на следующий день после выхода картины в прокат ее позвали обратно и уже на совсем иных условиях. Вскоре имя Салли Энн Блэйни уже сияло электрическими лампочками на афишах знаменитых кинотеатров по всей стране.

Рорк как-то сходил в кино на фильм с ее участием. Это была все та же Веста, какой он видел ее в последний раз в живую. Она ничего не потеряла и ничему не научилась. Она позировала камерам под неправильными ракурсами, не умела как следует накладывать грим перед съемками; у нее были слишком длинные губы, худые щеки, неухоженные волосы, и двигалась она все так же резко и криво. Она являлась воплощением всего того, что в фильме не должно появляться, прямым противоречием всем мыслимым и немыслимым стандартам красоты, она была дикой, необузданной, поражающей, как сильный порыв свежего ветра. В киностудии полагали, что ее просто на дух не будут переносить, но вместо этого зрители внезапно стали поклоняться ей. Она не была даже симпатичной, как не была утонченной, спокойной и милой; в характерах ее экранных героинь блестела холодная сталь кинжала, в них не оставалось ничего из предписываемого сценарием образа чахлого цветочка. Один из рецензентов подметил, что ее персонажи — будто нечто среднее между средневековым пажом и напарницей гангстера. Она добилась невозможного — стала первой женщиной, которая осмелилась так красиво подчеркнуть свою силу на экране.

В первые минуты после того похода в кинотеатр Говард Рорк почти хотел вернуть ее. Но к тому времени, как добрался домой, уже практически забыл об этом. Впоследствии он иногда вспоминал об этом изумительном зрелище. Ему все еще было интересно, ошибался ли он и выиграет ли в конце концов Веста свою битву. Но он больше не чувствовал, чтобы для него это имело значение.

1938 г.