Чтобы обеспечить Сиам успех, не прибегая к ловкачеству, Барни пришлось бы изрядно помучаться. Чем дольше будут длиться гастроли, тем больше она будет страдать. Ловкость могла бы послужить опорой таланту. Ведь Сиам по-настоящему талантлива. Все дело в том, чтобы ее наконец заметили и оценили. На долгом, тернистом пути к успеху талант поджидают разные неожиданности, тут нечего рассчитывать на справедливость. Барни чувствовал это кожей. Им требовалась удача, прорыв. Люди, прибегающие к ловкачеству, эксплуатируют именно несправедливость. Мало кто в шоу-бизнесе наделен инстинктом и отвагой, чтобы самостоятельно пробить на большую сцену одаренную исполнительницу, не привлекая к этому других и ни разу не усомнившись в собственной оценке. Средний покупатель таланта, даже наделенный этим самым инстинктом, редко умеет отсечь бездарность. Барни начинали приоткрываться важнейшие навыки этого ремесла. Все обычно раз за разом ставят на неудачников и в итоге перестают доверять собственному вкусу.
Барни чувствовал, что им необходимо обогнать время. Еще он думал о том, какой очаровательной женщиной становилась Сиам, когда соскребала с себя защитную коросту и демонстрировала присущие ей ум и честность! Красота не исчезала, никуда не девалась, несмотря на затвердевшую внешнюю скорлупу, на ужас в глазах.
Он успел прийти к мосту вовремя. Дорогу ему, правда, преградили марширующие бойскауты с рюкзаками за плечами. Сиам помахала рукой и поспешила навстречу. У нее была оживленная походка, гордый вид, она глубоко дышала. На ней были мохнатый свитер-водолазка и шерстяная юбка. Лицо сияло без грима. Волосы зачесаны назад. Казалось, она приготовилась к партии в теннис.
— Ты что, увидел привидение? — Сиам врезалась в него своим плоским животом.
— Не совсем, — польстил он ей.
— Понюхай меня.
Он наклонился и понюхал ее ухо.
— Нет, не ухо, дурачок.
Не дожидаясь указаний, он понюхал ее шею.
— И не шею. — На них уже обращали внимание бойскауты. — Ты меня смущаешь. Прекрати!
Он растерянно развел руками.
— Я готов нюхать что угодно.
Рассмеявшись, она приказала:
— Нюхай подмышки.
— Ты сумасшедшая!
— А ты желторотый юнец!
Они старались побыстрее миновать строй бойскаутов.
— Что могло случиться с твоими подмышками?
— Ну, если тебе не интересно…
Он оглянулся и, загородив ее от бойскаутов, обнюхал с обеих сторон.
— Ничего не чувствую.
— Вот именно! На подготовку к встрече с тобой у меня ушел целый час. А взгляни на мой бюстгальтер!
Он полагал, что ее оживление переходит все границы приличия. Однако она не позволила ему самостоятельно решить, заглядывать туда или нет. Схватившись за свой ворот, она оттянула его далеко вниз. Он заглянул ей за ворот, хотя это напоминало акробатический номер. Бюстгальтер сиял белизной. Он продолжал вышагивать рядом. Она наконец оставила в покое ворот.
— Чем ты занимался в городе?
— Одними глупостями.
— Например?
— Помнишь наш вчерашний разговор о том, что надо добиться, чтобы на тебя обратили внимание?
— Я сказала, что ты сделаешь это, если захочешь.
— Я побывал у знакомого фотографа с целью договориться о съемке в голом виде для рекламы. Хочу поснимать тебя.
Она немного поколебалась, мельком заглянула ему в глаза и ответила:
— Я согласна.
Он улыбнулся, видя, что согласие далось ей с трудом.
— А я нет.
— Почему? — Его внезапный отказ эксплуатировать ее тело ставил ее в неловкое положение.
— Я посмотрел, как это делается, и решил, что это негуманно.
Больше он ничего не сказал. Она отвернулась. Он заглянул ей в лицо и был удивлен тем, как на нее подействовал его отказ. Хотя она казалась ему красавицей даже в слезах.
Сиам вытерла слезы дрожащей ладонью. Взяла его за руку и крепко прижала ее к себе.
— Давай попробуем твой яичный крем.
Они достигли Бродвея и вошли в первую попавшуюся кондитерскую. На прилавке с газетами продавались издания на идише, испанском, немецком, русском и греческом языках. Магазинчик был маленький, но у щербатой мраморной стойки торчало несколько высоких вращающихся табуретов. Свет проникал только через витрину.
Старичок с двухдневной седой щетиной на щеках отошел от витрины с товаром и обратился к Сиам:
— Я вас слушаю.
Она замялась.
— Валяй, — подбодрил ее Барни, — заказывай сама.
Она залезла на табурет, выпрямила спину и осторожно проартикулировала:
— Яичный крем.
Продавец понял, что имеет дело с несведущей клиенткой.
— С чем?
Она опять замялась.
— Ваниль, шоколад? — Он сжалился и предоставил ей выбор.
— Ваниль, — решилась она.
— Мне то же самое, — сказал Барни.
Сиам перегнулась через стойку, чтобы понаблюдать за действиями старика. Он был польщен.
— Это сельтерская, дорогая моя. Знаешь, что такое сельтерская?
— Содовая.
— Да ты красавица! — сказал он, с восхищением глядя прямо ей в лицо.
Шшш! Сельтерская с шипением ударила из крана в высокий стакан и перелилась через край. Старик размешал длинной блестящей ложкой ванильный сироп и молоко. Белая пена поднялась до краев.
— Прошу, дорогая моя.
Она пригубила напиток.
— Как вкусно!
— Это специально для тебя. Я, случайно, не видел тебя раньше?
— Вряд ли.
— Даже по телевизору?
— Это была не я.
— А ты такая естественная!
— Спасибо, — ответила она смущенно, но довольным голосом.
Внимание Барни привлекла одна из книжек на стеллаже у двери.
— Чего ты улыбаешься? — спросила она.
— Вот книжка, которую я тебе почитаю. — Он потянулся за книгой. — С ней ты сможешь веселиться, даже когда за окном будет Хобокен.
Она перевела встревоженный взгляд с книги на него. Он самым вульгарным образом злоупотреблял теперь ее доверием.
— Как я погляжу, ты ее не читала. — Он уплатил за «Сокровенного» Генри Миллера. — Здесь есть одно место о хлебе, питательное, как сама пшеница.
— Видишь, как он в тебе уверен, — сказал старик Сиам. — Если он начнет дурить, снова веди его сюда.
Уходя, она обернулась и от души сказала старику, оставшемуся стоять возле витрины:
— Вы готовите восхитительный яичный крем!
— Спасибо, красавица. — Старик помахал красной от холодной воды рукой. — Будешь здесь еще, обязательно заходи.
Они ступили на мост. В небе разлилась нежная вечерняя синева, на горизонте затухало солнце. Мост был забит медленно ползущими прочь из Нью-Йорка мощными машинами. Зато речная артерия была свободна от движения, можно даже разглядеть, в какую сторону течет вода.
— Как мило с его стороны — назвать меня естественной! Хотела бы я, чтобы меня не умиляла чужая доброта. — Она оперлась о его плечо, он взял ее за руку, которая сразу стала теплой.
Он открыл книжку и стал читать отрывки из главы «Опора жизни».
— Слушай, что пишет Генри Миллер об обыкновенном ресторане: «На свете нет ничего более неаппетитного, анемичного, чем американский салат. В лучшем случае, он напоминает подслащенную блевотину».
Она помимо воли прыснула.
— «Листовой салат — вообще насмешка: к нему отказалась бы притронуться даже канарейка. Подается это блюдо, между прочим, сразу, а с ним кофе, успевающий остыть до того, как вы будете готовы его пить. Едва только вы усядетесь за столик в обычном американском ресторане и начнете изучать меню, официантка сразу осведомится, что вы будете пить. (Если вы случайно скажете «какао», вся кухня встанет на дыбы.) На этот вопрос я обычно отвечаю: «У вас есть что-нибудь, кроме белого хлеба?» Если в ответ не звучит просто «нет», то говорится: «У нас цельномучной» или «грубого помола». Тогда я обычно бубню: «Ну и засуньте его себе в задницу».
Сиам рассмеялась и прикрыла ладошкой рот.
— «На ее: «Что вы сказали?» я: «У вас, случайно, нет ржаного?»
Сиам широко улыбалась, но улыбку скрывали волосы, разметавшиеся по лицу из-за ветра.
— «И прежде чем она ответит «нет», я пускаюсь в пространное объяснение того, что под ржаным я имею в виду не обыкновенный ржаной, который не лучше пшеничного — грубого помола или цельномучного, а хорошо пропеченный, вкусный, темный, грубый ржаной хлеб, вроде того, что едят русские и евреи. При упоминании этих двух подозрительных наций она морщится…»
Сиам благодарно ухватилась за руку, в которой он держал книгу.
— «Пока она отвечает саркастическим тоном, что сожалеет, но у них нет этого сорта ржаного хлеба и вообще ржаного, я начинаю спрашивать про фрукты: мол, какие фрукты, из свежих, они могут предложить, отлично зная, что у них ничего подобного не водится».
От порыва ветра волосы на ее лице разлетелись, и он увидел, как она довольна его чтением.
— «В девяти случаях из десяти она отвечает: «Яблочный пирог, персиковый пирог. («В задницу!») Простите?» — говорит она».
Сиам опять прыснула.
— «Да, фрукты — ну, те, что растут на деревьях: яблоки, груши, бананы, сливы, апельсины, со шкуркой, которую можно очистить». Ее осеняет, и она спешит сообщить: «У нас есть яблочный соус! («Подавись ты своим яблочным соусом!») Простите?» Тут я лениво оглядываю ресторан, смотрю на витрину с пирогами, мой взгляд останавливается на блюде с искусственными фруктами, и я радостно восклицаю: «Вот такие, как те, только настоящие!»
Барни захлопнул книжку в бумажной обложке и сунул ее в карман.
— Как я могла понравиться продавцу в кондитерской, если он меня совсем не знает?
Он посмотрел на Сиам. Она смущалась и нервничала. Барни положил руку ей на затылок, она ласково сняла ее и поцеловала.
— Не надо. Пожалуйста, не надо.
То, что он был сейчас с ней, и этот ее поцелуй — все вселяло уверенность, что их будущее будет светлым. Он смотрел на нее с ожиданием радости, а она отвечала странной, покорной улыбкой. В этой улыбке была доброта. Тут-то и крылась ошибка.
Прежде чем она опять взглянула на его руку, он понял, что его улыбка сбивает ее с толку, действует ей на нервы, кажется, его общество начинает тяготить ее.
— Не хочу, чтобы ты ходил такой счастливый оттого, что ты меня знаешь, — сказала она. — Меня это пугает. Пожалуйста, не ожидай слишком многого. Не сейчас. — Она схватила его ладонь обеими руками и посмотрела на него. — Это невозможно.
— Что?
Она почувствовала, как печаль наполняет душу, и улыбнулась.
— Только не рассказывай, что тебе опять надо прополоскать рот содовой.
— Нет. — Сиам с улыбкой покачала головой.
Он чувствовал, как она отдаляется от него, хотя они находились совсем близко друг от друга. Он обнял ее за плечи и понял, что она дрожит. Сиам позволяла ему обнимать себя за плечи, хотя ей этого не хотелось. Другой рукой он обнял ее за талию, и она заплакала.
— Я ужасная. — Сиам задрожала сильнее. — Ужасно, что я ничего не забываю. Постоянно помню.
Он неторопливо отпустил ее.
— Кого?
— Тебя это не касается. А вообще-то касается. — Она ткнулась лбом в его щеку.
Он снова обнял ее за талию.
— Не надо, — взмолилась Сиам, — иначе у меня сегодня ничего не выйдет.
Он привлек ее к себе, и они поцеловались — свободно, с охотой, порывисто. Еще во время поцелуя она разрыдалась. И скользнула губами по его щеке, глотая воздух.
— Это невозможно.
Он не отпускал ее.
Она помотала головой, давая понять, что пора ее отпустить. Потом сама поцеловала его. Теперь Сиам обнимала его за шею, прижималась к нему всем телом, даже оторвалась ногами от земли. Ее сотрясали рыдания.
Он приподнял ее лицо. Рот у нее был перекошен от плача. Она покачала головой. Ветер трепал ее волосы. Такая, старающаяся преодолеть себя, она влекла его еще больше.
Сиам вдруг вырвалась и побежала от него по узкому тротуару моста. Он догнал ее.
— Нет, оставь меня.
— Не могу. Такой я не могу тебя оставить.
Она в смятении посмотрела на него.
— Я сама о себе позабочусь! — крикнула Сиам. — Понимаешь? Я делаю это по-своему.
Она пыталась пронять его своим отчаянием. Потом резко отвернулась и побежала.
У него потемнело в глазах, но он заставил себя прийти в чувство. Она бежала прочь так быстро, словно за ней гнались. Ее стремительность подсказала ему, что ее подмывает вернуться. Впрочем, он не был в этом уверен. Ее фигурка делалась все меньше, пока окончательно не растаяла в вечерней мгле. Он медленно шагал за ней следом, а она все больше удалялась от него. Он давно потерял ее из виду, но еще долго слышал поспешные шаги по мосту.
Перейдя через мост, спохватился, Что должен сообщить Мотли о неудаче с Доджем. Иначе Мотли позвонит в кабаре и, застав там одну Сиам, почует неладное.