I

Лошади отказывались везти. Одолевая подъем, они выбивались из сил между натянутыми постромками; усилие заставляло выступать пот на их лоснящихся крупах и мускулистых ляжках. Сзади покачивалась тяжелая карета, то попадая широкими колесами в выбоины колеи, то давя своею тяжестью ее шершавые края. Иногда, наехав колесом на большой камень, приподнятый кузов на мгновение кренился набок, но тотчас же лошади, под щелканье кучерского бича и ругань почтальона, напрягая силы, продолжали медленный подъем. Наконец, достигнув вершины холма, они остановились. Человек, ехавший впереди, приблизился к дверце кареты.

Это был одетый в ливрею мужчина, слегка начинающий стареть, но все еще крепкий и наделенный приятной внешностью. Он был одет в сюртук каштанового цвета с отворотами и большими голубыми обшлагами, коричневый плащ и меховую шапку, которую носят путешественники. Стояли первые дни февраля, и холод давал себя чувствовать. В высоких перчатках мужчина держал поводья своей верховой лошади, сильного рысака, седло которого было снабжено кобурами, откуда выглядывали рукоятки двух кавалерийских пистолетов, — небесполезная предосторожность, ибо на дорогах нашего королевства рискуешь иногда наткнуться на неприятные встречи, и неплохо иметь под рукой что-нибудь внушающее уважение, особенно когда местность пустынна, наступающие сумерки возвещают приближение ночи и приходится сопровождать по горам и оврагам карету, полную женщин.

А именно так и обстояло дело в данном случае. В ту самую минуту, когда лошади достигли вершины холма, сумерки заметно сгустились. Было, вероятно, около пяти часов вечера, что в это время года означает конец дня. День этот был более удачен в первую свою половину, когда дорога, беспрепятственно бежавшая из-под лошадиных копыт, то ровная, то холмистая, то идущая под уклон, окаймлялась поочередно лугами, обработанным полем, свежевспаханной новью, мелкими рощицами и сплошным высоким лесом. Довольно долго пришлось ехать вдоль реки, пока наконец не пересекли ее через горбатый мост, напоминающий спину осла. По мере приближения к реке появлялись деревни и поля, приходилось проезжать мимо городов и замков, огибать монастыри; за последние часы местность изменилась. Дорога стала более твердой и каменистой; все кругом приняло вид запустения и одичалости. Наконец карета подъехала к началу тяжелого подъема, который только что удалось одолеть, благодаря крепости ободов и лошадиных мускулов, прекрасной прилаженности колес и кузова, ловкости кучера и почтальона, силе лошадей и благосклонности богов. Только бы так продолжалось и дальше, тогда все пойдет прекрасно до конца, несмотря на то что уже поздно, местность совершенно пустынная и давно уже пора было бы добраться до ночлега. Однако было такое впечатление, что ехать еще долго. С вершины холма, на котором остановилась карета, открывался вид на пустынные окрестности, не замедлившие потонуть в ночном мраке. Пейзаж не был привлекателен; более того, он внушал неприязненное чувство. Нигде, куда только хватало взгляда, ни малейшего признака жилья.

Дорога спускалась к весьма глубокой долине, дно которой и противолежащие скаты заросли лесом и густым кустарником. Она обрывалась оврагом, вокруг которого делала множество поворотов, прежде чем добиралась до ложбины; чтобы достичь противоположного ската, замыкающего долину, лошадям придется затратить немало усилий, так как карета должна двигаться с осторожностью, не только потому, что путь изобилует неожиданностями, но и по причине наступающей темноты. Всадник же должен смотреть в оба, чтобы его лошадь не оступилась. Было от чего стать серьезным, если считаешь вопросом чести, чтобы путешествие окончилось без приключений и чтобы лица, доверенные твоим заботам, благополучно добрались до цели.

До сих пор все шло прекрасно, но запоздание и вид окружающей местности начинали уже беспокоить нашего героя. Он не преминул заметить на прошлом ночлеге в гостинице несколько странных и весьма подозрительных личностей, которые, казалось, находились там с целью выслеживания путешественников, о чем он не счел нужным распространяться из боязни беспричинно напугать своих спутниц. Думая обо всем этом, в то время как лошади отдыхали, а кучер и почтальон поочередно прикладывались к тыквенной бутылке, всадник подъехал к карете, оконное стекло которой только что опустилось, обнаружив в раме женское лицо.

Это лицо принадлежало особе, которая не могла внушать иного чувства, кроме уважения, ибо внешний ее облик являл собою широкую физиономию, снабженную толстым носом и маленькими глазками под высокими бровями.

Тонкий рот вырисовывался под слегка тронутой усиками губой, выделяясь свежею еще окраской и видом совершенного здоровья. Голова поддерживалась телом, щедро взысканным природой, которая позаботилась не только крепко его сладить, но и украсить мужественными пропорциями. Эта важная матрона, одетая без претензий, всем своим видом выражала мудрую осторожность и величайшую серьезность. Чувствовалось, что она принадлежит к сословию служанок и что достоинством своих манер и умением держаться стремится показать, насколько ей приятна такая честь. Поэтому она спросила всадника в каштановой ливрее по возможности важно и вежливо:

— Ну, господин Аркенен, скоро ли мы приедем? Признаюсь, я полна нетерпения, потому что не люблю путешествовать ночью. Барышню уже клонит ко сну. Это вполне понятно в ее возрасте, господин Аркенен, так же как и то, что мы, в нашем возрасте, должны смотреть в оба. Хорошо еще, что господин барон поторопился послать вас за нами, а то я никак не могла бы чувствовать себя в безопасности в этих местах, где не дождешься помощи ни от бога, ни от дьявола!

При этих словах Аркенен, доверенный слуга барона де Вердло, гордо выпрямился и хлопнул рукой по своим кобурам.

— Вы совершенно правы, имея такую уверенность, мадемуазель Гоготта, потому что вот здесь у меня есть нечто, что может пригодиться при всякой встрече. Будьте уверены, за вашу честь и честь барышни я не поколеблюсь ни минуты всадить обе пули в шкуру первого, кто лишит вас должного уважения. Эти игрушки знают, что находятся в руках старого солдата. Они набиты свинцом до самой глотки. Вот посмотрите!

И Аркенен вытащил из своих кобур два прекрасных «пушечных» пистолета с насечкой по стволу и удобным для руки прикладом. При виде их Гоготта испустила вопль ужаса.

— О, боже! Господин Аркенен, вы хотите, чтобы я умерла! Оставьте в покое ваши военные штуки. Полно! Кто осмелится подвергнуть оскорблению двух слабых женщин! Нужно быть очень развращенным, чтобы желать им зла, клянусь честью Гоготты! И все же я приношу вам благодарность, господин Аркенен, за готовность нас защищать. Ах, господин Аркенен! Если бы все мужчины были похожи на вас, трудно было бы оставаться девицей! — И мадемуазель Гоготта Бишлон — иначе Маргарита или Марго Бишлон, камеристка маркизы де Морамбер — жеманно вздохнула; ибо от гостиницы до гостиницы, от одной почтовой станции до другой, от одного перегона до другого мадемуазель Гоготта была готова идти навстречу ухаживаниям Николая Аркенена. Они, видимо, нравились друг другу. Гоготта любовалась осанкой Николая Аркенена, прекрасно носящего коричневую ливрею, прекрасно сидящего на своей высокой гнедой лошади, с пистолетами у седла, засунув в стремена носки высоких ботфорт. Со своей стороны, Аркенен с интересом разглядывал Гоготту, погрузившую свою объемистую и важную персону в пух каретных подушек. Но он не отказывался бросить иногда взгляд и на другую путешественницу, которая во время разговора оставалась молчаливой.

Ее тонкая и маленькая фигурка совершенно исчезла за дородностью обширной мадемуазель Гоготты Бишлон. В эту эпоху девица Анна-Клод де Фреваль едва достигла семнадцатилетнего возраста и являла все изящество очаровательной и невинной юности, которая с первого взгляда производила, впрочем, впечатление некоторой хрупкости. Можно было оставаться совершенно спокойным относительно будущего, сужденного ее прелестями. Девица де Фреваль имела средний рост и совершенные пропорции. Все ее движения были живыми, а иногда даже немного резкими, и тем не менее это делало ее бесконечно соблазнительной, несмотря на некоторую сухость сложения, более зависящую от условий ее возраста, чем от свойств самой природы. При ближайшем рассмотрении было ясно, что в свое время она достигнет необходимой крепости, сохранив в зрелом возрасте нечто от юношеского изящества. В настоящую минуту девица де Фреваль отличалась только гибкостью движений. Наиболее приятным в ее наружности было лицо. Совершенно свежий и безукоризненно светлый цвет его оживлялся темными глазами под прекрасными густыми ресницами. Тонкий маленький носик соседствовал с мясистым подвижным ртом и гордым подбородком. Волосы девицы де Фреваль были под стать белизне ее кожи, темным глазам и каштановым ресницам. И без пудры эти волосы окружали ее личико пышным золотым ореолом, противоречащим скромности ее наряда, под кажущейся простотой которого она каждым своим жестом выдавала свое благородное происхождение. Об этом говорила и карета, в которой она ехала, и окружающие ее люди — ибо Гоготта Бишлон так же, как и Николай Аркенен, без сомнения, находились у нее на службе и считали своей обязанностью окружать ее заботами. Девица Анна-Клод де Фреваль была создана, впрочем, для того, чтобы ей повиновались. Это чувствовалось в звуке ее голоса и в том дружественном тоне, с которым она обратилась к г-ну Аркенену, добавляя к своим словам очаровательную улыбку.

— Ну, Аркенен, нам не придется здесь заночевать? Сколько еще лье до Вернонса?

Аркенен почтительно коснулся своей шляпы.

— Вернонс, сударыня, на другом конце долины. Мы заметим его с высоты холма, с той его стороны, которую называют здесь «Круглышом». Когда я говорю: «Мы заметим его» — это только манера выражаться, потому что скоро уже ночь, а подъем на «Круглыш» весьма затруднителен. Я уж не упоминаю о том, что спуск в долину нельзя назвать удобным. Но не все ли равно! На тот случай, если не взойдет луна, у нас есть прекрасные фонари. А раз мы в Вернонсе, — это значит, самое трудное уже позади, и остается только рано утром перепрячь лошадей, чтобы к полудню попасть в замок, где господин барон ожидает нас вне себя от беспокойства.

С этими словами Аркенен укрепился в стременах и сделал знак кучеру и почтальону. Лошади глубоко вздохнули; с сухим стуком Гоготта Бишлон опустила окно кареты. Щелкнули бичи, повернулись колеса, и под скрип рессор и осей начался спуск.

Аркенен был прав. Дорога в самом деле оказалась неважной. Она стала совсем плохой, когда добрались до ложбины. Быстро опускалась ночь. Правда, темнота не была густой. Бледные намеки света в облаках возвещали близкий восход луны. Дорога была еще достаточно различима, но окрестности все более и более стирались в темноте. Вскоре дорогу обступили деревья, и она вошла в лес. Доехали до места, где она суживалась, теснимая оврагом. В эту минуту луна, прятавшаяся за тучами, почти полным диском показалась на небе. Вся дорога осветилась. В то же самое мгновение лошади сделали внезапный скачок и остановились так резко, что карета чуть не повалилась набок, под гул голосов и выстрелов. Аркенен разрядил в ответ свои пистолеты, но уже чья-то мускулистая рука схватила его за ботфорт, и он потерял стремена. Тем не менее во время своего падения он успел увидеть с дюжину подбегающих молодцов. Одни из них суетились у лошадиных морд, другие окружали карету. Все эти люди, вооруженные мушкетами, имели на лице маску из черного шелка. Только у одного из них, казавшегося предводителем шайки, лицо было совершенно открыто. Он обладал высоким ростом, прекрасной осанкой и был одет весьма изысканно.

Этот человек направился к карете, застрявшей поперек дороги. При хлопанье мушкетной перестрелки кучер соскользнул под свое сиденье, а почтальон нашел убежище под брюхом лошадей. Единственное сопротивление могли бы оказать пистолеты г-на Аркенена, но их пули потерялись в темноте, не найдя цели. Стычка быстро пришла к концу, тем более что большая туча внезапно спрятала лунный диск. Только когда разбойники зажгли принесенные с собою факелы, стало возможно что-либо рассмотреть. При свете пламени предводитель постучал пальцем в каретное окно, за стеклом которого показалось испуганное лицо Гоготты Бишлон. Увидев ее, он разразился смехом и руганью.

— Черт возьми, сударыня, при всем моем уважении к вашему полу, я должен сказать, что вы совершенно не то, что я надеялся найти в засаде, и у меня имелись бы все основания бояться, что бедные люди, начальником которых я являюсь, выместят на вас свою досаду, если бы они не были послушнее ягнят. Но я отвечаю за них, и вам не придется страдать от дурного обращения. Судите сами, мы ожидали обрести в этой карете не двух благородных дам, а весьма состоятельную персону господина Фермье генерала Ле Рон д'Естерней, кошелек которого, без сомнения, туже набит, чем ваш. Меня известили о проезде откупщика. Но я не могу поверить, что хорошенькое личико, которое я вижу в глубине этой кареты, собирает иные налоги, чем те, которые платит удивление вдохновившей его красоте.

Произнося эти слова, предводитель разбойников галантно поклонился девице де Фреваль и, держа свою шляпу в руках, продолжал:

— Вы должны извинить меня, сударыня, за то, что я прервал ваше путешествие. Прежде чем вы его возобновите, да будет мне позволено спросить, не имеется ли у вас с собой некоторой суммы для того, чтобы вознаградить хоть немного этих честных людей, потерявших целый день в ожидании вашей кареты?

Слушая эту речь и роясь в своих юбках в поисках тощего кошелька, врученного ей при отъезде г-жой маркизой де Морамбер, Гоготта Бишлон дрожала всем телом перед господами разбойниками, в то время как девица де Фреваль при виде их не показывала никаких признаков волнения. Она спокойно разглядывала их предводителя, уже готового ссыпать свою добычу в ладони одного из подчиненных, как вдруг этот последний, повернувшись вокруг своей оси, упал лицом в землю с пронзенным пулею горлом, в то время как треск мушкетных выстрелов смешался с топаньем копыт, лязганьем сабель и криками, среди которых можно было различить только одно слово: «Драгуны! Драгуны!»

Вокруг кареты снова завязалась ожесточенная борьба. Сражались лицом к лицу. Разбойники, окруженные отрядом драгун, мужественно защищались. Королевские всадники спешили воспользоваться преимуществом внезапного нападения, подкрепленного количественным перевесом. И с той и с другой стороны атаковали яростно. В карете, одно из стекол которой разлетелось вдребезги, Гоготта Бишлон лишилась чувств. Девица де Фреваль, поддерживая ее, не теряла из виду ни одной подробности представившегося ей зрелища. При свете луны, вновь вышедшей из облаков, противники сошлись теснее. Воздух полнился криками, ругательствами, стонами. Полуообгоревшие факелы стлали свой дым по земле. Порой ржала лошадь и, освобожденная от всадника, давила грудью сражающихся, вставала на дыбы, пробиралась сквозь кустарники. Во всей этой сумятице девица де Фреваль не переставала искать глазами предводителя разбойников. Прислонившись к дереву, укрытый трупом своей лошади, он защищался против четырех или пяти драгун, которые наступали на него спереди и которых ему удавалось держать на почтительном расстоянии. Он потерял шляпу. Лицо его казалось прекрасным от ярости и мужества. И вдруг девица де Фреваль увидела, как он нанес страшный удар в бок одному из осаждающих, одним прыжком вскочил в седло лошади, которую только что освободил от всадника, смял коня второго из противников, обжег пистолетным выстрелом шерсть третьей лошади и, с налета перескочив ров, окаймляющий дорогу, скрылся в кустах. Увидев это, разбойники, стойко державшиеся до этой минуты, дрогнули и смешались. Началось сплошное «спасайся, кто может». Вскоре на земле оставались только мертвые и раненые, а несколько драгун впопыхах преследовали беглецов. Считая дело оконченным, офицер, командовавший отрядом, соскочил с седла. Он был ранен в лицо и исходил кровью, но это не помешало ему направиться прямо к карете, где девица де Фреваль растирала виски Гоготты Бишлон, стараясь привести ее в чувство. Что касается кучера и почтальона, нашедших убежище под кузовом кареты, то они появились только когда встал на ноги г-н Аркенен, не рисковавший этого сделать в пылу схватки.

Да, не ему принадлежит честь сообщить офицеру звание путешественниц, которых так кстати освободили драгуны. Он, Аркенен, гордится только тем, что первый заставил заговорить порох. Разве не вызвали выстрелы его пистолетов мушкетного огня разбойников, а этот шум не был ли, в свою очередь, сигналом для драгун, предупредившим их о засаде, где они неминуемо рисковали очутиться? Поздравляя их с таким Счастливым исходом, Аркенен поздравляет и самого себя, не столько потому, что он избавился от опасности, сколько потому, что ее избежали находящиеся в карете дамы.

Бог знает, чему должны были бы они подчиниться в этой грязной компании, какие вынести досадные оскорбления! Мало ли ходит рассказов о рискованных приключениях на большой дороге! Гоготта Бишлон еще могла бы извлечь из подобной встречи некоторую пользу, не будучи больше девственницей (в чем нет сомнения), но мадемуазель де Фреваль рисковала очутиться в более затруднительном положении, и это досадное событие могло иметь для нее весьма вредные последствия. Что бы сказали ему, Аркенену, маркиза де Морамбер и барон де Вердло, если бы на дороге произошло несчастье с юной девушкой, порученной его заботам? А он сам, с каким бы лицом доставил он в замок пустую карету — ведь бывает иногда, что господа разбойники не только лишают девушек невинности, но и уводят их с собой в свои пещеры и вертепы в качестве пленниц, чтобы пользоваться ими в свое удовольствие и заставлять их служить своим прихотям. В самом деле, не имела разве девица де Фреваль в своей юной свежести чего-то такого, что может ввести в соблазн несчастных? Чего только не были способны внушить прелести ее нежного тела и тонкие черты ее очаровательного личика.

С этим, по всей вероятности, был согласен и офицер. Слушая г-на Аркенена, он в то же самое время рассматривал внутренность кареты. Луна находилась тогда в наиболее выгодной точке своего ночного пути, и то, что было видно в ее сиянии, казалось самым приятным зрелищем на свете. Девица де Фреваль, казалось, не обнаруживала ни малейшего смущения по поводу опасных обстоятельств, в которых она только что побывала. Она казалась погруженной в глубокую, сосредоточенную задумчивость, и можно было бы сказать, что сознание ее находится за тысячу лье от всего окружающего. Рассеянность девицы де Фреваль позволяла офицеру рассматривать ее с почтительным удивлением. Черт возьми, будь он разбойником, он не пренебрег бы такой юношески свежей добычей! Но он дворянин, и у него нет ничего общего с рыцарями больших дорог. Он офицер армии короля Людовика XV, лейтенант одного из его полков. Он знает искусство быть любезным с девицами и умеет уважать тех из них, которые достойны уважения. А девица де Фреваль, несомненно, принадлежит к их числу. Недаром заинтересовали его имена маркизы де Морамбер и барона де Вердло. Взвесив все это, офицер обратился к ней с такими словами:

— Позвольте, сударыня, назвать вам свое имя. Я — Жан Филипп де Шазо, лейтенант королевских драгун в отряде Дурадура. Я счастлив, что имел случай оказаться вам полезным. Но мне хотелось бы повергнуть к вашим стопам не слова уважения и признательности, а голову предводителя этих разбойников, осмелившихся прервать ваше путешествие; их дерзость заслуживает примерного наказания. Увы! Какое рвение ни вносим мы в их преследование, в желание очистить от них королевство, они продолжают приносить ему ущерб своими гнусными подвигами. Что я говорю? Их наглость увеличивается со дня на день и переходит всякие границы. Они не только не останавливаются перед тем, чтобы грабить путешественников, они доходят до того, что, по мере надобности, их убивают. Наши города и наши провинции кишат ворами, мошенниками, мародерами, шулерами и фальшивомонетчиками. Я добавлю — весь этот сброд встречает там непонятное снисхождение и тайное сочувствие. Эти люди всюду поддерживают полезные знакомства, которые обеспечивают им безнаказанность и благоприятствуют подвигам их гнусного ремесла. Во многих местностях они образовали настоящие шайки, прекрасно организованные и предводительствуемые дерзкими вожаками, которые разрушают наши планы, то применяя военные хитрости, то оказывая сопротивление вооруженной силой, как это было с теми, кого, к счастью, рассеяли мои драгуны. Впрочем, мы уже не в первый раз вступаем с ними в драку. Я не сомневаюсь, что в один прекрасный день мы их разобьем окончательно и захватим в плен предводителя. Это — настоящий сорви-голова, который стал бы знаменитостью, если бы мы не положили предела его подвигам. Говорят, он — дворянин и человек, наделенный способностями, но в том, что о нем рассказывают, есть много темного. Что бы там ни было, он человек храбрый. В то время как его товарищи, чтобы не быть узнанными, надевают маски, он сражается с открытым лицом, и это лицо имеет ту особенность, что черты его кажутся каждой раз новыми, как будто этот парень имеет в своем распоряжении природные маски, которыми и пользуется сообразно обстоятельствам. Это странное свойство снискало ему прозвище «Капитан Сто Лиц». В настоящее время, как видите, он уже не в состоянии причинить вам вред. Его шайка сильно пострадала от стычек с королевскими войсками, и я не буду удивлен, если она на некоторое время рассеется после сегодняшней стычки. Итак, сударыня, вам суждено стать очаровательной причиной той приятной новости, которую я намерен привезти в Вернонс, куда, для большей безопасности, буду иметь честь вас сопровождать.

Во время этой тирады, на которую девица де Фреваль ответила краткой благодарностью, кучер снова поднялся на козлы, а почтальон сел с ним рядом. Г-ну Аркенену дали лошадь одного из драгунов, убитого в стычке. Карета тронулась в путь. Г-н де Шазо ехал рядом, иногда он наклонялся с седла, пытаясь разглядеть профиль девицы де Фреваль, от которой безуспешно ожидал ответного взгляда. Девица де Фреваль была погружена в мечтательную грусть и ничего не замечала вокруг.

Г-н де Шазо, видя, что ее ничем нельзя вывести из этого состояния, принял его как должное.

Пожав плечами, он дал шпоры лошади и присоединился к голове отряда, разглядывая серебряное лицо луны, которое пряталось порою под скользящей маской черного облака.

 

II

Не принадлежа ни к очень древнему, ни к знаменитому роду, господа де Морамбер и де Шомюзи были все же весьма благородного происхождения. Со времени Пересмотра Геральдических Актов, предпринятого в 1666 году по приказанию короля с целью очистить дворянское сословие от самозванцев, Жан Ла Эрод, г-н Вердло и г-н де Шомюзи были признаны имеющими право на дворянство г-ном де Премартэном, губернатором провинции, которому было поручено королем сокращение списка знатных фамилий королевства и составление Гербовника, после того как будет проверена достоверность титулов, предложенных соискателями. Многим пришлось пострадать от строгости г-на губернатора, на которого не действовали никакие просьбы о восстановлении в прежних правах. Одни были отвергнуты по причине лишения дворянского достоинства, другие вследствие недостатка доказательств. Некоторые, представившие поддельные или апокрифические акты, были присуждены к штрафу. Жан Ла Эрод оказался одним из тех, которые могли подтвердить свое звание, не встречая никаких возражений. Законными, хорошо сохранившимися документами было установлено, что он происходит от Луи Ла Эрода, капитана полусотни вооруженных людей в отряде маршала де Куржево, и в 1573 году был возведен в дворянство за военные заслуги. С того времени и даже раньше, как утверждали это листы дворянских привилегий, род Ла Эрод всегда вел образ жизни, приличествующий его званию. Один из его представителей приобрел путем женитьбы маркизат де Морамбер, и с тех пор старший сын в семье ввел в свой титул название этого поместья, в то время как младшему досталось имение де Вердло, что было связано с возведением в баронское достоинство. Что касается третьего сына в семье. Ла Эрод, то он удовольствовался наименованием г-на де Шомюзи.

Итак, в 1739 году под этим тройным наименованием следовало разуметь трех братьев Ла Эрод: Жана Этьена, маркиза де Морамбера; Шарля Жозефа, барона де Вердло, и Люка Франсуа де Шомюзи. Жан Этьен, маркиз де Морамбер, родился в 1679 году, занимался военной службой, если и без блеска, то во всяком случае не без чести. Выражение «без блеска», впрочем, не совсем точно; он был довольно тяжело ранен разрывом гранаты при атаке укрепленных подступов во время осады Доллингена, что не могло внушить ему крайнего интереса к боевым обязанностям, которые он, впрочем, всегда выполнял С достоинством порядочного дворянина. Воспользовавшись легким прихрамыванием, оставшимся у него после этого случая, г-н де Морамбер покинул ремесло, в котором достигаешь успеха только стоя одной ногой в могиле, в ожидании того, когда поставишь туда и другую. Если г-н Морамбер любил военное искусство весьма умеренно, то к жизни относился он с гораздо более пылким чувством и умел ценить все ее удовольствия. Условия походной жизни недостаточно хороши для того, чтобы стоило к ним стремиться. Они распоряжаются нами и налагают на нас ряд обязанностей, которых мы не стали бы добиваться по своей воле. Г-н де Морамбер полагал, что он достаточно принял в них участие, и считал вполне справедливым предоставить другим подвергаться в свою очередь всем случайностям военного счастья.

Эти соображения не мешали г-ну де Морамберу придерживаться честного образа мыслей и быть до конца преданным королю и государству. Он: желал видеть их преуспевающими и уважаемыми во всем мире. Достигать этого уважения следовало развитием торговли и, по мере надобности, силою оружия. Г-н де Морамбер был убежден в том, что следует прибегать к этому последнему средству именно потому, что сам принял решение стоять от него в стороне. Он очень любил рассуждать по поводу завоевательных планов короля и показывал себя весьма несговорчивым относительно всего, что считал заблуждением со стороны его величества. Если бы прислушивались к его мнению, наши армии не переставали бы постоянно находиться в походе. Г-н де Морамбер не только желал славы и увеличения королевства, он еще и находил, что управление страной не всегда на высоте порядка и авторитета. Народ создан для того, чтобы повиноваться, а между тем с него не умеют взыскивать налогов. Он должен платить не только своей кровью, но и деньгами, и не протестовать против податей, которые на него налагают. Подвергая критике и финансы и политику, г-н де Морамбер был особенно изобретателен в проектах реформ. Он охотно излагал свои взгляды и меры к их осуществлению, многословно о них спорил, подкреплял их доказательствами и цифрами, подводил под них веские основания, заводил их очень далеко, заботясь о том, чтобы не встретить возражений и обвинений в мечтательности.

Это снискало ему вполне справедливую репутацию умного человека. У него в кабинете было собрано немало мемуаров, свидетельствовавших о славе и благосостоянии государства. Здесь он обдумывал планы войн и походов, следил по картам за движениями армий и составлял обширные комментарии по поводу Учреждений и Законов. Эти труды и полные значительности замыслы вполне согласовывались с мужественным видом г-на де Морамбера, лицо которого было отмечено печатью важности и размышления. Несмотря на свое прихрамывание, г-н де Морамбер казался человеком привлекательным, с полным и правильным овалом лица и внушающей уважение манерой держаться. Одевался он всегда со скромностью и изяществом. Дом его был поставлен весьма хорошо, на военную ногу. Состояние г-на де Морамбера не было значительным и в то же самое время не являлось ничтожным. Он получил его по женской линии, от матери, дочери ростовщика Нодэна, которому г-н де Морамбер, без сомнения, обязан своими способностями к ведению финансовых дел. Будучи старшим в семье и получив самую значительную часть материнского наследства, он решил не довольствоваться этим, а увеличить свою долю приданым достойной дамы, которая согласилась бы разделить с ним постель и блестящую будущность, по его мнению, ему предназначенную. Все это и было выполнено по отношению к Жюстине Филомене де Воберси и притом на условиях, удовлетворяющих все желания. Чтобы достигнуть этой цели, г-н де Морамбер не щадил, впрочем, усилий и завершил дело своей женитьбы в счастливом соответствии и вкусов сердца и расчетов ума.

Первым условием, которому удовлетворяла девица де Воберси, было то, что она приносила в дом довольно значительное приданое. Г-да де Воберси, у которых она была единственной дочерью, сочли нужным внушить ей, что она должна рассматриваться мужем не как некоторая ноша его жизни, но как ее опора. По счастливому обстоятельству, которое делало ее приятной партией, девица де Воберси не внесла в брак досадного впечатления физической неприглядности. Не отличаясь красотой, она все же могла нравиться тому, кто не требует от женщины ослепительной внешности. Это была высокая девушка, здоровая на вид, хорошо сложенная, с недурным личиком. Отличаясь некоторой суховатостью и негибкостью в манере держать себя, в походке она была полна чувства такта и достоинства. У нее были прекрасные глаза и достаточно хороший цвет лица, черты которого, впрочем, казались несколько резкими. Она говорила слегка хрипловатым голосом, но выражалась весьма изящно, несколько самоуверенным тоном, в котором чувствовался, впрочем, правильно воспитанный ум, широта и вместительность которого обнаруживались по малейшему поводу. Девица де Воберси получила хорошее образование, которое, не придавая ее беседе характера педантичности, вносило в нее разнообразие. Она много читала и обладала запасом знаний по истории, географии и даже математике, не свойственных девицам ее возраста и положения. К этому необходимо добавить ее поверхностные познания в области естественных наук и дилетантизм в искусствах. Все это обещало в ней нескучную подругу жизни, способную управлять как домашним хозяйством так и принимать гостей. Г-н де Морамбер рассчитывал хорошо воспитать в ней эти качества. Не будучи влюбленным без памяти в девицу де Воберси, он все же видел в ней нечто привлекательное. Мысль иметь ее рядом в своей постели не возносила его на седьмое небо, но он считал себя способным оказать честь ее супружеским притязаниям и даже получить от этого вполне достойное удовольствие, к которому присоединятся и другие, уже иного свойства — вроде тесного и искреннего взаимопонимания.

На этот счет г-н де Морамбер придерживался весьма обычной точки зрения и рассматривал супружество как продолжительную связь, в которой чувства должны проявлять себя в интимном обоюдно согласованном общении, но не ставить им никаких ограничительных рамок. Брачный договор преследует обоюдные интересы, что и является, в общем, основой супружеской жизни. Он заслуживает того, чтобы самым точным образом выполнялись все его условия, даже и те из них, которые чаще всего нарушаются. Поэтому г-н де Морамбер твердо решил не быть ветреным мужем. Он полагал вполне разумным не следовать нравам своей эпохи и был очень рад убедиться, что девица де Воберси разделяет эти взгляды, в которых он ей заранее открылся. В этом они пришли между собой к полному соглашению. Г-н де Морамбер никогда ему не изменял. Такое постоянство, впрочем, ему нельзя было поставить в особое достоинство. Мало обращая внимания на женщин, он охотно отказался от них всех ради собственной жены. Этим он обеспечивал себе мудрое и прочное положение и совершенно спокойное счастье.

Супруги не обманулись в своих расчетах. Переехав после свадьбы в приобретенный ими дом на улице Гаранн, в квартале Сен-Жермен, они повели жизнь, во всем соответствующую их обоюдному соглашению, то есть очень разумную и умеренную. Расходы сообразно средствам, хорошо обставленный дом, весьма тонкий, но не изысканный стол, наряды, соответствующие положению, ничего слишком, все в меру. Вокруг себя они подобрали общество по своему вкусу. Г-жа де Морамбер соединила в своем салоне почтенных мужчин и достойных уважения дам, не уступая ни пристрастиям сегодняшнего дня, ни капризам моды. Два раза в неделю в доме де Морамберов бывали обеды, которые посещались весьма охотно. На них присутствовало лучшее общество двора и городская знать. Г-н де Морамбер привлекал к себе репутацией человека, который пишет серьезный труд по поводу необходимых для государства реформ, а г-жа де Морамбер — тем, что снискала себе славу умной и тонкой женщины. В ее обществе бывали весьма охотно, прощая ей некоторую резкость манер и относительную несдержанность суждений. С годами эти свойства ее характера весьма укрепились, но уже существовала привычка к ним приспособляться. Все больше и больше находила г-жа де Морамбер поводов проявлять склонность к некоторому деспотизму мнений. Одарив г-на де Морамбера двумя сыновьями, она внушала им теперь свои принципы и воспитывала их по своей методе.

Только один год отделял старшего мальчика от младшего, ибо г-н де Морамбер все, за что он принимался, делал быстро и хорошо, полагая, что человек должен производить себе подобных только находясь в расцвете физических сил. Именно поэтому и Луи и Жак отличались крепким здоровьем. Маленькая разница в летах позволяла нанять им общих учителей: были употреблены все усилия, чтобы найти самых лучших. Юные де Морамберы делали честь своим наставникам. На мальчиков можно было возлагать большие надежды. Не оставалось ничего желать большего от их сообразительности и поведения. А кроме того, у них на глазах всегда были примеры, достойные подражания. Казалось, все идет прекрасно, но можно ли питать точную уверенность в том, что откосится к области будущего? Всегда есть некоторые неясности, ибо совершенно справедливо было бы предположить, что сердца наши прячут тайное зло и темную порочность, о которой никто ничего не знает, пока она в один прекрасный день совершенно неожиданно не проявит себя.

Так думал иногда г-н де Морамбер, вспоминая о своем младшем брате, г-не де Шомюзи. В силу своих привычек и поведения этот Шомюзи доставлял много забот и волнений семье, хотя и не совершал ничего такого, что можно было бы счесть за стыд и бесчестье, ибо что же ужасного в том, что молодой человек слишком любит женщин. А так именно и обстояло дело с г-ном де Шомюзи. Подобные наклонности, которых не мог ввести в рамки даже возраст, г-н де Шомюзи обнаруживал еще в ранней юности с невероятной пылкостью и жаром. Правда, казалось, сама природа создала его именно для этой цели — до того он был хорош и лицом, и телом. Созданный исключительно для любви, г-н де Шомюзи интересовался своей внешностью больше всего на свете. К этому влекла его необычайная сила темперамента, не терпевшая никаких препон. Надо, впрочем, сказать в оправдание г-на де Шомюзи, что дамы охотно шли навстречу его желаниям. Ему редко приходилось сталкиваться со строптивыми, тем более что повышенный аппетит оставлял его равнодушным к качеству тех чувственных яств, которыми он пытался утолить свой голод. Будуар и чердак казались ему одинаково подходящими для любовных утех. С той же терпимостью относился он к одежде и к физическим данным. Женщины расценивались им, так сказать, как некоторая часть «милых дам», после которых Шли все остальные. За ним знавали странное безразличие: он мог отметить исключительной почтительностью простых судомоек, и в то же время отпустить грязные двусмысленности по поводу самых утонченных чувств.

Г-н де Шомюзи испытал все оттенки страсти и все многообразие наслаждений. Трактирная кровать и диван будуара поочередно предлагали ему свои радости. Став довольно скоро дородным, он сохранил тем не менее всю живость тела, присоединив к ней живость ума, весьма тонкого, хотя и с уклоном в гривуазность, ума, способного иногда на шалости, граничащие с гениальностью. Поэтому и был он весьма ценим как собеседник и привлекал к себе сердца, главным образом, в обществе актрис, оперных хористок и нимф для веселого времяпрепровождения. Кто бы из них отказал этому чувственному, веселому толстяку, который ничего не просил у них, кроме чести обладать ими на мгновенье, и не обязывал к длительной близости? Г-н де Шомюзи жил в вечном непостоянстве, но чувствовал себя так хорошо, что одно напоминание о женитьбе заставляло его разражаться взрывом хохота. Мысль о верности одной женщине была ему непонятна и даже внушала отвращение. В самом деле, есть ли смысл продолжать совместную жизнь, когда один уже исчерпал другого, а желание лишено взаимной прелести и очарования? Говорить на эту тему г-н де Шомюзи не уставал никогда, ибо он умел оправдывать свою распущенность и извлекать из нее философскую мораль. Он вел иногда большие споры со своим братом и его женой, которые возражали ему твердо и с достоинством, с тем гневом во взгляде, который, быть может, прятал одну из тайных и глухих мыслей, какими добродетель встречает порок. Утолив голод страсти, г-н де Шомюзи становился прекрасным человеком и даже весьма милым собеседником в обществе. Он обнаруживал в своем разговоре истинный пыл, здравый смысл и умел, когда это было надо, удерживаться от всех чувственных и грязных намеков, не прикрываясь маской притворства. Он довольствовался тем, что с некоторым удивлением и презрением наблюдал из своего угла за людьми, которые занимались всем чем угодно, кроме любви, и не отдавали своего времени утехам плоти. Ему казалось удивительным, что можно питать интерес к чему-либо другому, кроме тех мгновений, когда твои губы касаются губ красавицы, когда сжимаешь в своих руках приятное, благоухающее тело, сорвав с него все, что скрывает от взора его наготу. Он не переставал удивляться манере женщин находить в себе соответствие тому влечению, которое мы к ним питаем, и их умению своим изяществом заставить нас применяться к тем оттенкам чувства, которые мы можем в них обрести. В манерах, к которым женщины прибегают в подобных обстоятельствах, есть достойное удивления разнообразие, не говоря уже о том, что существует такое богатство форм, движений, оттенков кожи и запахов, что г-н де Шомюзи никогда не мог понять, почему они не становятся предметами изучения и неустанного, всепоглощающего интереса жизни.

Люди, которые лишают себя всего этого по причине религиозных убеждений или в силу принципов морали, казались ему совершенно лишенными разума или, во всяком случае, достойными сожаления.

Подобное сожаление испытывал он по отношению к своему брату де Морамберу, которого, несмотря на все его достоинства, не мог не считать чем-то вроде сумасшедшего. Что знал он о любви, этот глупый Морамбер? Несколько походных встреч, какое-нибудь насилие во взятом городе — чтобы после всего этого прийти к суровым прелестям своей супруги и совершенно ими удовлетвориться? Конечно, г-н де Шомюзи отдавал должное г-же де Морамбер и тому уважению, которого она заслуживала, но он сомневался, чтобы у нее лично имелось то, что удовлетворяет все желания и все фантазии любви. Он с трудом мог поверить, что есть в ней нечто привлекательное, если такой честный человек, как г-н де Морамбер, не захотел мечтать о лучшем. Напрасно г-н де Шомюзи прилагал мысленно к своей невестке все безумства страсти, он; не мог убедить себя в том, что ему будет приятно разделить их с нею. Все мечты об этом оставляли его холодным и ничего не изменяли в его сложившемся мнении. Истинное место г-жи де Морамбер не в постели со скомканными простынями и измятыми подушками, а скорее в салоне, где в вечернем платье и высокой прическе, сидя в креслах, она ведет разговор с умными собеседниками. И он охотно обрекал ее этой роли, после всех галантных представлений, которым предавался иногда из любопытства ко всему, что касается любви.

Г-жа де Морамбер была бы весьма удивлена, если бы ей рассказали, о чем задумывается подле нее г-н де Шомюзи в те минуты, когда в ее присутствии его охватывала глубокая задумчивость, в которой она хотела бы видеть смущение грешника от соседства с честной женщиной. Разве достоинство ее особы не могло внушать г-ну де Шомюзи сожаления о распутной жизни, которую он ведет, и о свойственных ему привычках к кутежам? У самых закоренелых грешников есть минуты погружения в себя и раскаяния, которыми и надо пользоваться для того, чтобы вернуть этих людей к добродетели. Г-жа де Морамбер пыталась иногда делать это, упрекая г-на де Шомюзи за состояние, в котором он упорно пребывал и скандальная слава которого увеличивалась в зависимости от его возраста, уже не молодого и не свойственного юношеским безумствам. Правда, до настоящего времени г-н де Шомюзи осчастливлен удивительной крепостью здоровья, но, если слишком натягивать тетиву и чрезмерно сгибать лук, он может сломаться. Пусть же г-н де Шомюзи будет предупрежден об этих опасностях, — так лучше для него, — но пусть он также знает, что от этого они не перестанут существовать и могут проявить себя со всею жестокостью и неожиданностью тогда, когда с ними уже поздно будет бороться. Существуют примеры внезапных несчастий, вызываемых излишеством наслаждения именно при подобных же обстоятельствах, и тогда распутник падает носом в свою тарелку или внезапно корчится под мстительным ударом апоплексии. В самом деле, разве не пришло время перебеситься? Разве г-н де Шомюзи не достиг возраста воспоминаний, который непосредственно должен следовать за годами опыта? Неужели он не хочет прибегнуть к этому последнему средству? Пусть он не пренебрегает им, иначе будет хуже!

Г-н де Шомюзи слушал эти увещевания с улыбкой. Если бы все женщины были похожи на его достойную невестку, он охотно бы от них отказался. Увы! В то время как она говорила, перед его глазами проходили очаровательные видения. Свежие, смеющиеся глаза пронзали его взорами, полными коварства и нежности, лукавые голоса обращали к нему соблазнительные речи. Их посылали ему давняя юность, зрелый возраст, все минуты его жизни. Но не все исчерпывалось этими лицами, голосами, взглядами; г-на де Шомюзи возбуждали и иные соблазны. Женские тела вставали перед ним, вытягивались, выгибались сладострастно. Он чувствовал, как послушные призраки воображения окружают его, задевают, ласкают — и это заставляло с большей остротой наслаждаться мыслью о том, что после проповеди г-жи де Морамбер он направится в какой-нибудь кабачок развлечься за бутылкой доброго вина и будет вызывать в своей памяти любовные воспоминания, пока какой-нибудь случай не даст ему возможности перейти от воспоминаний к действию. Г-н де Шомюзи почувствовал, что он вполне настроен соответствующим образом, из чего г-жа де Морамбер, если бы она хоть немного была внимательной к подобным признакам, имела бы возможность заключить, что ее слова производят совсем не то впечатление, на какое она рассчитывала.

Неудачи не мешали г-же де Морамбер возобновлять свои попытки. Она не оставляла без внимания и то окружение, в котором жил г-н де Шомюзи. Если некоторые приключения и вводили его в достаточно высокое общество, он все же не отказывался искать там чего-либо соответствующего своим вкусам, в которых было слишком много мещанского, чтобы не сказать — просто вульгарного. Ему очень нравились девицы легкого поведения. Многие из них приходят к веселой жизни из среды, облеченной скромностью нравов, а иногда даже из народа, с которым легко порывают, и под внешним лоском, достигнутым ими с легкостью, нетрудно заметить низкое происхождение, дающее себя чувствовать грубоватостью манер. Все же в них остается природная свежесть, не лишенная очарования, а к этому г-н де Шомюзи никогда не был равнодушен. Он чувствовал в себе склонность к доступной для всех любви. С годами это пристрастие усилилось, и ничто не могло дать ему лучшего удовлетворения, чем свежая девушка из народа, здоровая и бойкая на язык. Он разыскивал их поэтому с увлечением. Его видели блуждающим по улицам и рынкам, заходящим в лавки, где он запросто беседовал с продавщицами, поджидал их выхода из магазинов и белошвейных мастерских, чтобы завязать знакомство с той, которая ему понравится.

Эти привычки привели г-на де Шомюзи к весьма предосудительным знакомствам и сделали его завсегдатаем кабачков Куртиль и Рампоно. Он не пренебрегал ни гостиницами предместий, ни деревенскими харчевнями. Сколько раз видели его по воскресеньям в Шарантоне или Бисетре в обществе нескольких миловидных и свежих мордочек, если он только не направлялся в Монморанси или Гонесс срывать вишни или лакомиться простоквашей! Ах! Чудесно толкаться на ярмарках, кружиться на деревенских балах, мять косынки, распускать подвязки! Народные празднества нравились г-ну де Шомюзи бесконечно, но он едва ли пренебрегал еще более предосудительными местами. Из любопытства ему приходилось иногда спускаться до таких низин, где рискуешь жизнью. Однажды он даже сошелся с известной Аннетой Фотье, очень красивой девушкой, которая была замешана в краже, и так неблагоразумно покровительствовал ей, что г-ну лейтенанту полиции пришлось предупредить маркиза де Морамбера о всех тех неприятностях, которые мог иметь г-н де Шомюзи от подобного знакомства. Г-н де Шомюзи не был чрезмерно задет этим поступком, говоря, что наслаждение не имеет иной цели, кроме самого себя, и что тело женщины всегда есть тело женщины, даже если оно отмечено на плече знаком королевской лилии; он добавил, что честный человек имеет право им наслаждаться, если оно прекрасно, и не требовать от него иного, когда оно словно создано для любви. И он еще долго продолжал развивать эти мысли, несмотря на то, что от него не было скрыто то ложное положение, в которое ставят его подобные чувства.

Однако эти предупреждения не оказались излишними, потому что в один прекрасный день его подняли в полубессознательном состоянии у двери подозрительного кабачка на набережной Рапэ. Он так никогда и не сознался, каким образом попал в засаду.

Даже столь неприятное приключение не могло приостановить любовных поисков г-на де Шомюзи, и он продолжал отдавать им все свои силы. Кроме обладания женщинами, г-н де Шомюзи не имел никаких потребностей. Он ограничивался тем, что чисто и прилично одевался и поддерживал едой и питьем свои силы настолько, чтобы они обладали известными способностями и были расположены к наслаждениям. Исполнив это, он охотно распределял свои деньги между теми, кто их добивался, обменивая некоторую часть своего золота на удовольствия, которые ему охотно всегда и предоставлялись. Г-н де Шомюзи был лучшим из людей и самым благородным из любовников. Он не искал гордости быть любимым ради себя самого, полагая совершенно естественным, что люда могут извлекать выгоду из его пристрастия к любви, в чем Нельзя усмотреть никакой неблагодарности или неделикатности. Он охотно предоставлял свой кошелек в распоряжение своих подруг, оставляя для себя только действительно самое необходимое. У него никогда не было ни кареты, ни слуг, ни благоустроенного жилища. Он довольствовался наемной комнатой и случайной прислугой. Он привыкал жить в гостинице или на постоялом дворе, меняя их только для того, чтобы быть поближе к кварталу, где обитала очередная любовница. Там снимал он себе помещение, куда и перевозил весь скарб. Хорошая комната и небольшой кабинет с отдельным входом его вполне удовлетворяли. При таком образе жизни он наслаждался полной удобств свободой и называл трактирщиков города Парижа самыми приятными людьми на свете. К тому же он старался сидеть дома как можно меньше, будучи по природе ротозеем и бездельником. Ему нравились все парижские зрелища и он утверждал, что нет лучшего места для «охоты», что нигде еще не приходилось ему встречать в таком изобилии и разнообразии лакомой «дичи». Однажды, когда невестка, г-жа де Морамбер упрекала его за разгильдяйство и разврат и предсказывала, что в один прекрасный день его найдут мертвым на тротуаре после какого-нибудь любовного безрассудства, он ответил ей, что не видит «ничего смешного в том, чтобы умереть так на улице, только бы это не было сделано нарочно». Г-жа де Морамбер в ответ пожала плечами, но г-н де Шомюзи своего мнения не изменил. Так и жил он, счастливец, в непрестанных наслаждениях, пока не достиг пятидесятилетнего возраста и не заметил, что природа советует ему щадить свои силы.

Но если г-н де Шомюзи избрал этот странный образ жизни в силу своего влечения к женщинам, его другой брат, барон де Вердло, по причинам, равным образом достойным внимания, вел себя совершенно иначе. Как и продолжал оставаться холостяком. Это обстоятельство заслуживает пояснения. Весьма невысокого роста, не такой представительный, как г-н де Морамбер, менее дородный и крепкий, чем г-н де Шомюзи, г-н де Вердло являл зрелище приятной округленности. Пухлое тело, слегка простоватое лицо придавали ему довольно милый вид. Руки у него были довольно жирные и белые, ноги короткие. Доброта и учтивость, скользящие в его чертах, заранее располагали в его пользу. В юности, благодаря свежести кожи, он был хорошеньким мальчиком, и это достоинство, которое за ним все признавали, решило его судьбу. В девятнадцать лет он привлек внимание жены банкира Вернона, которая стала впоследствии такой известной банкроткой. Эта г-жа Вернон, пышная телом, очень смуглая, с ослепительно белыми зубами, придававшими ей вид людоедки, воспылала безумной страстью к «маленькому Вердло». А он, скромный и наивный, польщенный чувствами, которые внушил, покорился этой страсти с тщеславием и почтительностью. С той минуты для боязливого и неглупого мальчика началось ужасающее существование. Г-жа Вернон была привязана к нему таким ожесточенным безумием, что сделала из него свою вещь, свое достояние, свою забаву, деспотически управляя каждым его действием. Бедный «маленький Вердло» не мог вздохнуть без согласия на это своего тирана. Она одевала его, кормила, прыскала духами по своему вкусу, налагала на него, в зависимости от своего настроения, воздержание или бурные проявления страсти и доходила до того, что в определенные часы заставляла принимать слабительное, с тем чтобы самой присутствовать при его действии; женщина решительного характера, она мучила несчастного самым страстным, самым жестоким деспотизмом.

Четыре года, которые провел неудачливый Вердло в этом положении любовника, были четырьмя годами непрестанного рабства и непрерывной страсти, к чему он оказался совершенно неспособным. Ему не только нужно было находиться, и душой и телом, в полном распоряжении этой требовательной и ненасытной любовницы, но еще и подвергать себя самым разнообразным и рискованным испытаниям. Бедному Вердло выпало на долю немало ужасов. Он должен был карабкаться по веревочным лестницам, пробираться по тайным переходам, влезать на балконы, пользоваться воровскими ключами и отмычками, подвергать себя риску собачьих челюстей и сторожевых алебард, прятаться под кроватью, сидеть запертым в шкафу на хлебе и воде, совершать всевозможные подвиги, которые вызывали в нем дрожь и покрывали его холодным потом. При таком образе жизни он чах на глазах, не смея протестовать и искать освобождения, ибо трепетал от ужаса перед этой гордой победительницей, которая привязала его к своей триумфальной колеснице. Он, вероятно, и умер бы в таком положении, если бы одно неожиданное обстоятельство не освободило его от этого рабства. Однажды утром, когда он, повинуясь приказанию, явился в дом г-жи Вернон, его встретило там большое смятение. Резкие крики наполняли воздух. Это вопила г-жа Вернон, которую бил толстой палкой ее муж. Г-н Вернон, неожиданно вернувшийся из путешествия, только что застал свою жену в объятиях поваренка, сохранившего из всего поварского наряда только белый колпак на голове. Поваренок изо всех сил трудился над своей дамой, для которой четырнадцатилетний возраст этого мальчишки заставлял забывать уже ленивые страсти г-на де Вердло. Это и навлекло на г-жу Вернон наказание палкой, заставившее ее выть на полу, в то время как маленький любовник, подобающим образом высеченный, с плачем натягивал свои штаны. При этом зрелище г-н де Вердло пустился в стремительное бегство. Вернувшись домой только для того, чтобы захватить кошелек с золотом, он на неказистой лошади, удваивая подачки на каждой почтовой станции, поскакал без оглядки в свое поместье Эспиньоль, куда и прибыл, задыхающийся, разбитый, чтобы сейчас же слечь в постель и не выходить из нее чуть ли не целый месяц, живя на пище Св. Антония. После этого путешествия и испытания, которое выпало на его долю, он навсегда сохранил на своем пухлом лице растерянное выражение. У него остался также болезненный страх к женщинам и непреодолимое отвращение к любви. Дрожа под одеялами, он клялся, что никогда не разделит ни с кем своего ложа. Он раз навсегда отказался от утех плоти и огня страстей. Он испытал их однажды, и он больше к ним не вернется, даже для законного супружества. Сколько бы ни убеждали его Венера, три грации и девять муз, он никогда бы не согласился избрать себе подругу, принадлежащую к этому страшному полу, о котором он, на свое несчастье, получил такое хорошее представление. Чтобы избежать всякого риска в подобном деле, он твердо решил не допускать к себе близко никого из этих проклятых самок. Отныне ни одной из них, кто бы она ни была, не удастся сломить его предубеждение. К тому же, лишая себя таким образом любви, он не испытывал никакого сожаления. Мысль о том, что рядом лежит женское тело и что его можешь коснуться, наполняла его сердце отвращением. Что может быть более отталкивающим, чем ласки и объятия, предшествующие наслаждению, чем поцелуи, его вызывающие? Каким образом могут два разумных существа сплетаться вместе и как бы терять сознание? Переносима ли, по совести говоря, женщина, если она раздета и не старуха; не является ли ее единственно приемлемым украшением тень усиков на верхней губе и несколько волосков на подбородке?

Таковы были почтенные и успокоительные соображения, которые призвал он себе на помощь, когда решил переселиться в Эспиньоль, ибо так же, как и к женщинам, возымел отвращение к Парижу, куда ничто не могло заставить его вернуться, даже свадьба брата, г-на де Морамбера. Г-н де Вердло послал ему извинение в том, что не может прибыть лично. Он удовольствовался тем, что поздравил г-на де Морамбера с исполнением долга перед их семьей, и сердечно возобновил свои поздравления, когда г-жа де Морамбер произвела на свет двух сыновей, дающих уверенность, что линия рода не прервется. Таким образом, г-н де Вердло считал себя дважды избавленным от брака — во-первых, своим нерасположением к подобному состоянию, во-вторых, тем, что его брат уже выполнил необходимую заботу по продолжению рода. Г-н де Вердло будет способствовать поддержанию их родовой чести, сберегая свои богатства для племянников, так как нельзя было рассчитывать на то, что им может что-либо оставить г-н де Шомюзи. К тому же поведение г-на де Шомюзи возмущало г-на де Вердло.

Годы шли и ничего не меняли в создавшемся положении. Если с течением времени г-н де Вердло и перестал испытывать сердцебиение, сжимавшее ему горло, когда он думал о чувственных увлечениях г-на де Шомюзи, то все же он решительно и твердо продолжал оставаться холостяком. Его удаление от любви и от женщин проявлялось по отношению к ним в осторожности, для которой даже дружеское чувство казалось уже подозрительным. Подобное недоверие не мешало, впрочем, г-ну де Вердло говорить с женщинами всегда вежливо и любезно, но не без некоторого затруднения Присутствие особ иного пола не причиняло ему видимого неудовольствия, но держало его в некоторой боязливости. Даже невестка не могла заставить его выйти из этого состояния. Г-н де Вердло оставался при своем мнении. Упразднив любовь в своей жизни, он заменил ее религией и пристрастием к вкусной еде. Г-н де Вердло был набожным человеком, и в мыслях и на деле, и это скрашивало ему жизнь. Вкусный стол равным образом занимал важное место в его заботах. К этим двум удовольствиям он присоединял еще занятие садоводством, легко выращивая различные культуры растений и особенно преуспевая в пересадке черенков. Страх к женщинам не сделал его ни сатириком, ни брюзгой. Все же воспоминания предупреждали его о том, что если время и смягчает остроту прежних чувств, то стереть их окончательно оно не в состоянии. Вдали от женщин, огражденный от их вторжения одиночеством, он вел спокойную и хорошо устроенную жизнь, посвященную заботам о здоровье, о соблюдении привычек, о поддержании в порядке домашнего хозяйства. Много раз он оказывал гостеприимство своему брату де Морамберу и его супруге, которые приезжали к нему в деревню. Когда старшему сыну г-на де Морамбера исполнилось девять лет, а младшему восемь, отец повез их к г-ну де Вердло, чтобы познакомить его со своими будущими наследниками. Г-н де Вердло принял племянников с удовольствием и состраданием. Пусть дети находятся еще в невинности своего юного возраста, — разве не обречены они впоследствии испытать на себе шипы плотского вожделения? Как и другие, они должны будут подчиниться нескромным и распутным посягательствам. Страсть заставит их сделаться любовниками. Найдут ли они в себе силы защититься от нее, будут ли настолько разумными, чтобы не уступить ее коварным соблазнам? У демона любви бесконечное количество уловок. Г-н де Вердло с жалостью рассматривал юных де Морамберов, которым сшитые по моде камзолы придавали вид маленьких мужчин, хотя щеки их и были вымазаны сладким кремом торта, а животы набиты пирожками. Удовольствуются ли они этими вполне простительными увлечениями, а также тем, что им с этого дня будет предоставлено в Эспиньоле: рыбной ловлей в пруде и игрою в мяч на аллеях парка?

Как бы ни было жалко г-ну де Вердло провожать племянников, все же он не испытал никакого желания последовать за ними в Париж, чтобы вернуть визит их родителям. Мысль увидеть столицу наполняла его ужасом. Ему казалось, что отвратительный призрак г-жи Вернон схватит его там за горло, чтобы уложить заживо на ложе пыток и потом лечь с ним рядом. Думая об этом, г-н де Вердло дрожал с головы до ног.

Париж казался ему проклятым местом, гибельной бездной. Не занимают ли там женщины всех тротуаров? Ими кишат улицы, бульвары, театры. Они выставляют там напоказ румянец своих щек и белизну груди. Их прелести видны каждому во всем их бесстыдстве; они подчеркивают свою соблазнительность всеми средствами кокетства и всеми ухищрениями моды. Они торжествуют в великолепии своего могущества. Они пропитывают воздух своими духами, наполняют его стрекочущими голосами, отравляют важничаньем, манерами, жеманством. Там они — чума и яд. Любовь во всех ее видах — их постоянное дьявольское занятие. Они не устают расстилать там свои сети, чтобы ловить в них несчастных, которых неблагоразумие толкает в эту достойную презрения западню. Все это вызывало в воображении бедного г-на де Вердло ужасную картину, при виде которой туманилось его округлое и пухлое лицо. Но его парижские страхи этим не ограничивались. Г-н де Шомюзи, его брат, внушал ему не меньшие опасения. Даже при одном рукопожатии этого распутника г-ну де Вердло казалось, что смертельный ужас поднимается до самого сердца. Разве не был г-н де Шомюзи весь проникнут любовью и сладострастием, разве не носил он в себе заразы? Не отдавал ли он любви всех своих сил, не был ли он покорным рабом своих желаний, вопреки своему сердцебиению и тучности? Он удовлетворял эти желания, следовал за ними туда, куда они его вели, с чудовищным цинизмом и полнейшим презрением к их низости. Любовь наполняла его мысли, жесты, действия, плоть, кровь, все его существо и, без сомнения, даже сны. Для г-на де Вердло г-н Шомюзи был чем-то вроде зачумленного, чье присутствие распространяло пагубные семена. Г-н де Вердло не мог представить его себе иначе, чем в самых похотливых позах и положениях, тех страшных позах, на которые обрекается тело поисками наслаждения. Эти образы повергали в смятение и столбняк бедного Вердло и заставляли проходить вблизи него сжигающее и неистовое дыхание демона плоти Чтобы освободиться от искушения, он прибегал к молитвам об избавлении от брата, погрязшего в разврате и разгуле, одна мысль о котором приносила с собою вихрь смятения и порока. Что бы только было, если бы он сам подчинился этому сообщнику греха! Г-н де Вердло крестился заранее и, чтобы отвлечься от этого бреда, уходил в сад подышать свежим воздухом.

 

III

Замок Эспиньоль, где барон де Вердло имел свое пребывание, перешел к фамилии Ла Эрод по линии тетки, Жанны д'Эспиньоль. Эту тетку, о которой в округе сохранилась полная уважения память, г-н де Вердло не знавал лично Добрая старая дева д'Эспиньоль заслужила широкую известность своей благотворительностью и благочестием. После ее смерти замок оставался пустым вплоть до того дня, как г-н де Вердло укрылся туда от своей плутократической Венеры, которой был обязан столь прекрасным уроком любви. По прибытии в свое владение он нашел его в весьма разрушенном состоянии; первый вечер, который он там провел, показался ему довольно печальным. Когда он покинул постель, где прятался, весь потрясенный недавним событием, ему пришлось обедать между двух канделябров за хромым столом в большой зале второго этажа, обставленной старинными сундуками и обитой зеленым сукном, которое порядком изгрызли крысы; и все же, поедая деревенский суп, тощего каплуна и скудные овощи, приготовленные женою управляющего, он испытывал чувство удовлетворения, освобождения и безопасности. Эта ужасная любовь, в образе повелительной и склонной к представителям кулинарии любовницы, не придет за ним сюда, в отдаленное убежище, где он будет наслаждаться спокойным сном в широкой одиночной постели под охраной тяжелых засовов и крепких ставней. Обход замка еще более укрепил в нем это впечатление безопасности. Замок был расположен на довольно большом расстоянии от двух деревень: Верхняя Эспиньоль и Нижняя Эспиньоль, из которых каждая едва ли насчитывала десяток домов. Чтобы попасть в замок, необходимо было проехать Нижнюю Эспиньоль. Своротив с большой дороги в местности под названием Гранжетт, направлялись дальше по отделяющейся отсюда аллее. Двойной ряд вязов замыкался полукругом, огороженным цепями, протянутыми от тумбы к тумбе, в конце которых, в довольно высокой стене, виднелись ворота, окаймленные колоннами, на которых стояли большие шары с розетками наверху. Через эти ворота попадали во двор замка. Справа тянулись службы: конюшни, каретные сараи, прачечные. Налево стена примыкала к толстой угловой башне, продолженной низким строением довольно дряхлого вида, образующим прямой угол со зданием в глубине двора, прямо против входа. Это здание с острой крышей и высокими трубами, выстроенное из камня и кирпича, составляло главную и самую новую часть замка. Сзади оно возвышалось над террасой, откуда можно было спуститься в обширный парк, к которому слева примыкал пруд, обмывающий подножие старинной части замка и отражающий толстую угловую башню. Все это находилось в довольно сносном состоянии и легко могло быть приведено в порядок. Сады также нуждались в приведении в должный вид: там не было недостатка во фруктовых деревьях, и нужно только их подстричь, чтобы придать им правильную форму. Пруд, по количеству водящейся в нем рыбы, оставлял желать лучшего. В случае необходимости ее, впрочем, можно было доставлять из расположенного в шести милях отсюда маленького городка Вернонса, где имел пребывание уездный суд и где находились нотариальная контора и военное управление. Внутренность замка гораздо больше пострадала от запущенности, которой он был так долго обречен. В помещениях, выходящих на пруд, сырость попортила обои, а мох покрыл плиты и своды низеньких комнат. Каменное здание, впрочем, еще можно было кое-как приспособить для жилья. Этим в первую очередь и занялся г-н де Вердло. Затем, мало-помалу, он заботливо принялся ремонтировать дом и обставлять его мебелью, пользуясь всем, что можно было найти под рукой, и прикупая недостающее. Эти хозяйственные хлопоты создали из Эспиньоля весьма приличное имение с садом, не столь приятным, сколь полезным, находящимся в хорошем состоянии и приносящим некоторый доход. В той части его, которая была предназначена для прогулок, г-н де Вердло вырыл бассейн, куда отводился избыток воды из пруда, и замкнул его в рамку газонов. В парке можно было видеть и искусно разбитые лужайки, и посыпанные песком аллеи, и подстриженные тисы, и маленький лабиринт, и место для игры в мяч. Посередине солнечные часы отмечали время. Направо к ним примыкала аллея из грабин, обрывающаяся рвом. Позади служб расстилался огород, полный плодов и овощей. В таком расположении парка г-ну де Вердло больше всего нравилось то, что все в нем было согласовано с требованиями удобства. Г-н де Вердло, повинуясь некоторому перерождению, удаляющему его от всего, что обычно доставляет удовольствие общительному характеру, отказался от всякого общества за исключением своего собственного и сделался сам для себя единственным своим занятием, единственным развлечением, что в общем делало его годы легкими, а время коротким. Любовь к женщинам он заменил любовью к самому себе, вовсе этого не замечая, ибо эгоизм принимает различные облики вплоть до того, что способен быть слепым. Будучи несколько преувеличенно добр с самим собой, г-н де Вердло был таким же и по отношению ко всем другим людям вследствие природной мягкости своего характера. Поэтому в тот день, о котором идет речь, он совершенно не показывал нетерпения, когда мальчик-слуга, которому он позвонил, медлил принести в камин еще одно полено.

Вердло, любивший свои удобства, боялся сквозняков и морозов. Он и теперь носил еще меховую шапку и такой же плащ, кутаясь даже тогда, когда в этом уже не было надобности. Слуга, мальчик лет двенадцати, живой и краснощекий, положил полено на собранные в кучку угли и вытер нос рукавом своего камзола. Г-н де Вердло спросил:

— Жано! Хорошо ли ты, как я тебе приказал, топишь комнату во флигеле?

— О, господин барон, я только что положил в печь два толстых кругляка и три сухих полена.

И Жано поднялся на ноги с кочергой в руке.

У г-на Вердло состояло на службе три или четыре таких малыша, одетых в суконные балахоны и предназначенных, невзирая на их возраст, к должности лакеев. Он выбирал их среди самых почтенных семейств деревни Эспиньоль. Вид этих невинных мальчуганов, которые не думают еще о зле и для которых юбка еще не таит очарования, действовал на него успокоительно. Впрочем, надо сознаться, все было предусмотрено для того, чтобы не дать пробудиться их дурным инстинктам. В замке, от кухарок до прачек, не было женщин, которым парки могли бы в чем-нибудь позавидовать. Самая молодая из этих служанок обратила бы в бегство дерзкого насильника, а об остальных и говорить нечего. К тому же г-н де Вердло заботился о том, чтобы сделать из них святош. Тем не менее, как только мальчишки достигали четырнадцатилетнего возраста, выдав им хорошую одежду и маленькое экю, г-н де Вердло увольнял их со службы. Пусть они идут куда хотят, чтобы стать мужчинами, — во всяком случае, это произойдет не в стенах замка. Жано как раз приближался к тому возрасту, когда ему предстояло покинуть службу. Г-н де Вердло все чаще замечал, как краснеют его щеки и загораются глаза. Это было знаком; того, что его кровь начинает кипеть и что скоро придется с ним расстаться.

Жано подтянул штаны и сунул в ноздрю указательный палец. Г-н де Вердло снова спросил:

— А Любэн, он уже на башне? Я велел ему наблюдать оттуда за приближением кареты и сейчас же известить меня, когда она въедет в аллею, идущую от Гранжетт. Ах, он уже там? Прекрасно! Пусть смотрит зорко!

И г-н де Вердло извлек из кармана часы в виде луковицы. Лицо его перекосила гримаса. Он проворчал:

— Хорошо еще, что с ними Аркенен.

Этот Аркенен был доверенным лицом барона Вердло и исполнял в Эспиньоле самые разнообразные обязанности. Домашний учитель фехтования, некогда рекомендованный г-ну де Морамберу, уроженец Бурвуазина, большой деревни в четырнадцати лье от замка Эспиньоль, Аркенен, по окончании своей службы, перешел к барону де Вердло и жил у него уже более двенадцати лет. Это был человек удивительный, мастер на все руки: и цирюльник, и комнатный слуга, и управляющий, и, при случае, столяр, кузнец, обойщик, маляр, оружейник и даже, если в этом встречалась надобность, ветеринар и костоправ. Он одинаково оказывал помощь и людям, и животным. Единственное, в чем он ничего не смыслил, было садоводство. Он не смог бы отличить яблока от груши, редиски от спаржи, маленькой горошины от дыни. За исключением всего этого он обладал тысячью полезных и разнообразных познаний, приобретенных неизвестно где и как. Он знал наизусть календарь с праздниками святых и весьма удачно предсказывал погоду. Превосходный наездник, умеющий научить лошадь самым сложным пируэтам, он претендовал и на славу фехтовальщика, показывая всем на стене своей комнаты диплом на звание мастера этого дела. С охотничьим ружьем он управлялся прекрасно, снабжая замок дичью. У него не было соперников на рыбной ловле; рыба, словно зачарованная, так и стремилась проглотить его крючок. Был он мужчиной в тридцатипятилетнем возрасте или около того, и, что в особенности нравилось г-ну де Вердло, казалось, поставил себе целью никогда не любить женщин. Никогда не говорил он о них без того, чтобы не плюнуть на пол в знак презрения, что не мешало ему в их присутствии казаться и любезным, и услужливым. Он был женат, но не сохранил об этом хорошего воспоминания. Его жена, говорят, была еще жива, но он не интересовался тем, что сталось с этой дурой после того, как он сам покинул ее, чтобы поступить на военную службу. Аркенен занимал в замке Эспиньоль значительное положение и гордился тем уважением, которое ему там оказывали. Он знал себе цену, любил хорошо одеться и поважничать, но в общем был прекрасный человек.

Пробежав мысленно список достоинств несравненного г-на Аркенена, г-н де Вердло покинул свое место у огня и направился к той части замка, которая называлась «Старое крыло» или «Гостиница». Это здание, как и все остальные, он отремонтировал и привел в порядок. Несколько комнат были заново одеты деревянной обшивкой, снабжены новым полом и получили название «Малое помещение». Ремонт относился еще ко времени приезда в Эспиньоль г-на и г-жи де Морамбер с их обоими сыновьями. Здесь помещались мальчики со своим гувернером. Из темной передней дверь вела в большое и довольно приятное помещение. Г-н де Вердло приказал заменить обе кровати, на которых спали юные де Морамберы, одной, задрапированной пологом, снабженной подушками и стеганым одеялом. Комната была заботливо обставлена мебелью. На стене, покрытой расписной деревянной обшивкой, как раз против окна висело зеркало. В его раме голубела поверхность пруда и отраженное небо. Иногда внезапным и резким движением карп бороздил спокойную воду. Отблеск волны освещал тогда комнату слегка зеленоватым светом. В камине пылал огонь, порученный заботам юного Жано, в самом деле пожирающий хворост и дрова, подложенные заботливым слугой.

Г-н де Вердло размешал угли щипцами и, прежде чем продолжить осмотр, погрел с минуту свои пухлые руки. Рядом с этой комнатой находился обширный кабинет, соединенный выходом со двором замка. Этот выход, удобный для сообщения с главным зданием, позволял приносить из кухни горячую воду для мытья. В самом кабинете находилась ванна, различные шкафы и вешалка для гардероба. По другую сторону была еще одна комната, поменьше, чем первая, и не так заботливо обставленная, но все же очень чистая. Камин пылал и здесь.

Г-н де Вердло возвращался, казалось, вполне довольный тем, что он только что видел. Вместо того, чтобы идти коридором, соединяющим «Старое крыло» с замком, он направился узеньким проходом, выходящим на двор. Холод давал себя чувствовать. Г-н де Вердло надвинул на уши свою меховую шапку и пробормотал, запахивая полы плаща:

— Черт возьми! Бедный Аркенен не очень-то страдает от жары на дороге!

Затем, обернувшись к толстой угловой башне, увенчанной остроконечной крышей, которая еще более подчеркивала ее массивность, он закричал громким голосом, приложив ко рту сложенные наподобие рога ладони:

— Эй! Любэн, Любэн!

Длинная и желтая голова с гладкими волосами и оттопыренными ушами показалась в квадрате слухового окошка под самой крышей.

— Ну что, Любэн, ты ничего еще не видишь?

Любэн прибавил к голове часть своего туловища и оперся локтями о карниз окна.

— Нет, господин барон, ничего еще не видно, потому что в это время над Гранжетт всегда стоит туман.

Любэн говорил неправду, потому что погода была достаточно ясной. Этот Любэн был лицемерен и скрытен, недоброжелателен и хитер. Остальные мальчишки ненавидели его за то, что он неустанно издевался над ними. Его желтое лицо мало внушало доверия. Г-н де Вердло замечал за ним дурную манеру смотреть, обозначающую у мальчиков порочное любопытство. Он решил не удерживать его больше у себя на службе. Он рассчитает его, как только вернется Аркенен. Но Аркенен все не возвращался. Г-н де Вердло не переставал вычислять время, потребное для путешествия, видя, что оно уже на исходе. Не будучи обеспокоен, он все же чувствовал себя слегка взволнованным. Это было видно по тому, как он открыл свою табакерку, взял из нее щепотку табаку и щелкнул по крышке. Табак был контрабандный. Время от времени разносчики заходили сюда с мешками, полными всевозможных товаров. Но эти господа не были единственными бродягами в этих местах. Доносились тревожные слухи о дерзких кражах и даже о нападениях с оружием в руках. Правда, говорят, все это происходило довольно далеко от Вернонса, в самых отдаленных углах провинции, но ведь разбойники легко меняют места. Подобные мысли не были приятными для г-на де Вердло. В отсутствие Аркенена замок ему казался подвергнутым опасности, и г-н де Вердло сильно желал скорейшего возвращения этого необходимого слуги, одно присутствие которого в его глазах было верной защитой от всякого неприятного события. Г-н де Вердло вернулся, однако, в пустую комнату, где обыкновенно имел пребывание и откуда мог наблюдать за поддерживанием порядка в своих садах. В эту самую минуту пять садовников, нанятых на службу, работали там под управлением г-на Филиппа Куаффара, их старосты, которого г-н де Вердло уважал за умение обращаться с цветами и фруктовыми деревьями. Этот Куаффар прибыл в замок сравнительно недавно. Что касается о стальных, то г-н де Вердло выбрал их между вдовцами в том возрасте, который не позволяет думать о чем-либо ином, кроме своей работы. Понаблюдав за ним, он вынул из ящика связку писем. Развернув одно из них и сверившись с датой, г-н де Вердло надел очки и принялся за чтение, прислушиваясь в то же самое время к малейшему шуму, который мог бы возвестить ему приближение Аркенена и кареты.

 

IV

Письма, которые читал г-н де Вердло, или, лучше сказать, которые он перечитывал, так как почти наизусть знал их содержание, были ему адресованы невесткой, маркизой де Морамбер. Вот о чем в них говорилось:

Париж, 9 декабря 1738 г.

Мне было бы очень приятно писать Вам, дорогой брат, если бы содержание моего письма касалось только путешествия, которое маркиз предпринял вместе со двором великого герцога. Это светлейшее лицо, услышав как-то отзывы о политических и экономических воззрениях г-на де Морамбера, выразило желание войти с ним в переговоры относительно некоторых реформ, которые ему хотелось ввести в королевстве. Г-н де Морамбер не счел себя вправе отказываться от такого почетного совещания, тем более что это было удобным случаем показать своим сыновьям свет. Он привел их с собой, и великий герцог дал ему понять, что он охотно будет видеть около себя этих молодых людей и что, без сомнения, согласится взять к себе на службу того или другого, сообразно его способностям. Договорившись об этом, г-н де Морамбер и оба его сына около трех недель тому назад отправились в дорогу, и по письмам я знаю, что они благополучно достигли цели своего путешествия. Вероятно, они теперь уже имели аудиенцию у великого герцога. Это событие очень лестно для нашей семьи. Оно еще увеличит ее блеск. Я не сомневаюсь в том, что Вы с удовольствием разделите эту честь, которою мы все гордимся, хотя Вы и не сделали ничего, чтобы ее достичь, если не считать того, что живете как подобает честному человеку.

Я охотно верю к тому же, милый брат, что Вы обладаете здравым смыслом и нравственными качествами и что, несмотря на Ваше одиночество и отчужденность, в которой Вы пребываете, Вы не сможете остаться равнодушным к судьбе своих близких. Поэтому мне не приходится сомневаться в том, что Вы ощутите истинную скорбь, когда я Вам сообщу о смерти Вашего брата, г-на де Шомюзи.

Я прекрасно знаю, что несходство ваших характеров и привычек делало вас несколько чуждыми друг другу, но природа создает в крови такие связи, которых ничто не в состоянии порвать, как бы слабы они ни были. В таком именно отношении находились друг к другу Вы и г-н де Шомюзи. Г-н де Морамбер равным образом не имел со своим братом сходства во вкусах, но это не помешает ему остро отозваться на его гибель, — чувство, которое Вы с ним, несомненно, разделите. Бывают часто в семьях люди, подобные г-ну де Шомюзи, которые приносят с собой меньше доброй славы, чем неприятностей, и чей образ жизни рисковал бы подорвать добрую репутацию семьи, если бы высоконравственное поведение остальных ее членов не уравновешивало все порицания, вызываемые прискорбным распутством одного из них. У многих семейств имеются свои тайные заботы. Г-н де Шомюзи был непрерывным огорчением для нашей семьи. Надо сознаться, он являлся постоянной угрозой позора и скандала и внушал нам вполне понятный ужас беспутством своего характера и неразборчивостью любовных влечений. Каким же образом человек благородного происхождения, обладающий таким умом и природными дарованиями, дошел до подобной степени пьянства и разврата? Г-н Морамбер и я часто ставили перед собой этот вопрос, когда, проведя с г-ном де Шомюзи, и не без удовольствия, несколько минут за беседой, мы видели, как он снова спешит вернуться в свою клоаку. Его влекла туда какая-то непобедимая тайная сила, владевшая самыми темными уголками сердца и сокрушавшая лучшие намерения. Некоторым извинением может служить ему то, что он родился с пылкостью страстей и одержимостью желаний, которые толкали его к женщинам с ужасающей стремительностью. Он шел к ним ради них самих, не ища в них того, что могло бы объяснить такую склонность, ставшую в нем чем-то вроде слепой и деспотической потребности, которой он до такой степени отдавал себя, что эта бешеная власть заставляла его опускаться на дно, подвергая риску иметь дело с самыми недостойными людьми и вращаться в самом опасном и гнусном обществе. Увы! Ваш бедный брат дорого заплатил за свои заблуждения и отвратительные поступки. Жестокая скоропостижная смерть не дала ему возможности примириться с небом, и — я боюсь — он отправился туда с душой, до конца изъеденной грехом.

И не болезнь положила конец жизни г-на де Шомюзи, ибо ничто не могло бы сокрушить его железного здоровья.

Во время отъезда г-на де Морамбера ко двору великого герцога г-н де Шомюзи явился пожелать счастливого пути путешественникам. Я присутствовала при этом свидании, так как не люблю, когда мои сыновья встречаются со своим дядей. Я всегда боялась, чтобы он какими-нибудь неблагоразумными словами не внушил им недостойных мыслей. Мне было бы в высшей степени неприятно, если бы г-н де Шомюзи имел на них хотя бы самое ничтожное влияние. Впрочем, нужно это признать, он всегда воздерживался от всяких попыток такого рода. В этот день г-н де Шомюзи казался озабоченным и, видимо, желал побеседовать со мной, как обычно. Я приготовилась к тому, чтобы его выслушать, но он не пошел мне навстречу и удалился, не сказав ни слова. Немного погодя я получила от него записку, где он спрашивал, когда и в котором часу ему можно будет посетить меня на будущей неделе. Я указала ему несколько сроков и часов, за исключением тех, когда у меня обедают или когда кто-нибудь бывает, так как он желал говорить со мной наедине. Свой ответ я велела отнести в гостиницу, где он проживал и которая носила название «Польская Армия». Он поселился в ней после того, как выехал из прежнего трактира под вывеской «Шпага». Такая перемена адреса была вполне в его привычках. В эти дни г-н де Шомюзи не появлялся. Погода была скверная, падал снег, за которым вскоре последовал сильный ветер. На улицах было не очень приятно. Зима стоит в этом году суровая.

Непогода, казалось, установилась прочно и длилась вплоть до назначенной недели. В прошлую среду, которая была как раз тем днем, когда у меня кто-нибудь обедает, непогода усилилась. Дул бешеный ветер, шел ледяной дождь. Слышно было, как капли стучали в стекла, и, несмотря на колпачки, свечи мигали при каждом порыве ветра. Я была уверена, что никто не рискнет идти ко мне в такую погоду, и мне придется обедать tête-à-tête с президентом де Рувилем. Впрочем, я ничего не имела против. Г-н де Рувиль очень неглуп, а после обеда мы можем начать с ним партию в реверзи. Но, несмотря на бурю, я была обманута в своих ожиданиях. Когда садились за стол, нас было уже четыре дамы и шесть кавалеров. Такое количество друзей тронуло меня чрезвычайно. Я очень благодарила их за твердое желание развлечь меня в моем одиночестве. Это привело меня в хорошее настроение, и обед начался весьма весело. Четыре дамы: г-жа де Блэзэ, г-жа де Вардонн, графиня д'Антильи и я; кавалеры: д'Антильи, де Блэзэ, де Валентон, граф д'Эстрак, англичанин мистер Смитсон, г-н де Бридо и президент, к которому была обращена тысяча комплиментов за то, что он, невзирая на подагру, рискнул подвергнуться ярости Борея. Из этого шутя вывели заключение, что он влюблен в меня и пользуется отсутствием г-на де Морамбера, чтобы достичь своей цели. Не соглашаясь с этим, г-н президент сознался, что он достоин некоторой похвалы за то, что прибыл в такую дурную погоду еще потому, что, выходя из кареты, чуть не был сбит с ног женщиной и весьма подозрительным мужчиной, которые, словно устроив засаду, прятались в подъезде дома. Президент добавил, что в этом нет ничего удивительного, что улицы весьма небезопасны в такое время, что они так и кишат любителями легкой наживы и что в Париже наблюдается большое число самых невероятных ограблений. Не лучше дело обстоит и в провинциях, ибо там отмечено немало случаев грабежа, произведенного с замечательной дерзостью.

Некоторое время беседа придерживалась этой темы. Рассказывались истории про фальшивомонетчиков и авантюристов, про разбойников и грабителей в масках. Потом все уселись за карточные столы. Моими партнерами были г-жа де Блэзе, г-н де Бридо и г-жа д'Антильи. Я только что объявила свою игру, как вдруг крик, донесшийся с улицы, заставил нас вздрогнуть над разложенными картами. В это самое мгновение непогода завыла еще бешеней, а дождь изо всей силы застучал в стекла. Однако мы уже совсем собрались продолжать партию, как опять в передней послышался человеческий голос и чьи-то шаги. При этом шуме каждый из нас обратился в слух. Я уже видела, что г-н д'Эстрак направился к двери, за которой раздавались голоса и шум, как вдруг эта дверь внезапно распахнулась от порыва ветра, заставившего задрожать пламя свечей, и на пороге, поддерживаемый под мышки лакеями, почти в лежачем положении, со шляпой, сдвинутой на затылок и разодранным плащом, появился г-н де Шомюзи. Лицо его было бледнее воска, а правую руку он прижимал к груди. При этом зрелище мы все поднялись с мест, при грохоте опрокинутых кресел и звоне жетонов, катящихся по паркету. Опередив меня, кавалер де Валентон бросился к г-ну де Шомюзи одновременно с мистером Смитсоном, но как только они наклонились над ним, г-н де Шомюзи, икнув, брызнул им в лицо целым фонтаном крови и, несмотря на то, что его поддерживали слуги, повалился на пол, где его шляпа докатилась до ног г-жи де Вардонн.

В страшном смятении все склонились к г-ну де Шомюзи, которого продолжало рвать кровью, бегущей целыми потоками. Мистер Смитсон, немного понимающий в медицине, стал возле него на колени. Г-да д'Эстрак и де Бридо держали каждый по свече, чтобы ему было светлее. Г-н де Блэзэ закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, а г-н президент собирал рассыпавшиеся жетоны. В это время мистер Смитсон раздевал г-на де Шомюзи, расстегивал его жилет и отворачивал рубашку. Показалась рана — красное пятно на белой коже. Во время этой операции г-н де Шомюзи сделался еще бледнее. Он оставался неподвижным, и, казалось, одни только его глаза продолжают жить. Он смотрел на меня так, как будто хотел мне что-то сказать. Я наклонилась над ним; губы его дрогнули. Он попытался пробормотать несколько слов, в которых, как мне показалось, хотел назвать какое-то имя, но новый поток горловой крови заставил его задохнуться. Зрачки потускнели, все тело вытянулось так резко, что отскочила пуговица жилета. Он сделал еще несколько коротких движений и застыл в неподвижности. Он был мертв. Мистер Смитсон поднялся с пола. На скверном французском языке он объяснил, что у г-на Шомюзи пробиты легкие. Удар был нанесен с необычайной помощи остро отточенного оружия. В это время Люцерн, нечто вроде Вашего Аркенена, сбежал вниз и стал опрашивать кучеров карет. Но, найдя убежище в кабачке напротив, они ничего не видели и не слышали. Вероятно, г-ну де Шомюзи был нанесен удар в то время, когда он дергал за звонок у входной двери. Виновниками преступления являлись, по-видимому, та женщина и подозрительный мужчина, которые толкнули г-на президента де Рувиля. Кучер г-на де Бридо, направлявшийся в кабачок к своим товарищам, обернулся на крик, который испустил г-н де Шомюзи, и увидел женщину и мужчину, пустившихся в бегство. Не интересуясь больше ими, он присоединился к веселой компании. Поиски, предпринятые сообразно этим указаниям г-ном лейтенантом полиции, не дали никакого результата. Удалось только узнать, что за несколько дней до преступления г-н де Шомюзи принял в гостинице «Польская Армия» одну даму, не похожую ни на одну из его прежних посетительниц. Г-н де Шомюзи провел ее в свою комнату, в которой немного спустя служанка слышала шум какой-то ссоры. Дама вышла ночью, и никто из лакеев не мог рассмотреть ее лицо.

Это печальное событие, произошедшее в отсутствии г-на де Морамбера, не принадлежит, однако, по своей природе к тем случаям, которые могли бы прервать его путешествие, ибо он и его брат никогда не были сильно привязаны друг к другу. Я держусь именно такого мнения и потому сочла излишним извещать его Об этой смерти. Он узнает о ней со всеми подробностями после своего возвращения, ибо нельзя рассчитывать на то, что его предупредят об этом раньше. Г-н де Шомюзи жил в большом отчуждении от света, который довольно долго держался от него в стороне по причине его распутного образа жизни. Поэтому его смерть пройдет там незамеченной, и г-н де Морамбер узнает о ней, когда уже на нее ляжет забвение, тем более что содействие г-на президента де Рувиля и г-на лейтенанта полиции, его добрых друзей, позволяет произвести похороны г-на де Шомюзи с весьма уместной в данном случае скромностью. Все это дело не дало никакого повода для рассуждений газетчиков, не вызвало любопытства людей, занимающихся литературой. Мы опустили в землю тело г-на де Шомюзи на маленьком кладбище Пикпюс. Там будет он ожидать небесного суда. Да простятся ему небесным милосердием все его заблуждения! Я послала забрать у трактирщицы его вещи. Если их осмотр представит какие-либо интересные частности, я Вам напишу о них. От этой же трактирщицы, которая думала, что г-н де Шомюзи просто куда-то уехал, и с которой он охотно пускался в откровенности, узнали, что г-н де Шомюзи был весьма стеснен в средствах и, находясь в отчаянном положении, издержал все свои сбережения. Он говорил, что собирается отправиться на Острова, а в тот самый день, когда эта неизвестная дама приходила к нему в гостиницу, без сомнения, за тем, чтобы вытянуть у него несколько луидоров, решил продать довольно большой бриллиант, который у него еще сохранился. Быть может, этот самый бриллиант и был причиной смерти г-на де. Шомюзи; быть может, для того, чтобы похитить этот камень, о существовании которого им было хорошо известно, негодяи и убили г-на де Шомюзи, спрятавшись в засаду возле моего подъезда? Что бы там ни было, эта смерть является трагическим концом того эпикурейского существования, которое вел г-н де Шомюзи. Я уверена, мой дорогой брат, что Ваше доброе сердце будет этим впечатлено. К тому же смерть — всегда смерть, и гибель наших близких внушает нам некоторые размышления, некоторые переживания, обращенные к нам самим. Мне хотелось бы, чтобы это письмо нашло Вас в добром здравии и чтобы подобные переживания не вызвали у Вас никаких тягостных предчувствий. Я напишу Вам все новости, которые узнаю о славном путешествии г-на де Морамбера при дворе великого герцога. И я обрету в них гораздо больше интереса и удовольствия, чем в том, что принуждена была сделать, касаясь гибели г-на де Шомюзи при уже известных Вам обстоятельствах.

Примите уверение, мой дорогой брат, в том, что, питая должные чувства, я остаюсь Вашей преданнейшей невесткой и сестрой.

Маркиза де Морамбер

Париж, 17 декабря 1738 г.

Еще одно письмо, мой дорогой брат! Я думала, что все уже кончено с этим г-ном де Шомюзи, и вот видите, снова собираюсь говорить с Вами о нем. Если во время своей жизни этот ужасный человек часто бывал несносным, то и дальше он угрожает быть таким же, несмотря на то, что его уже больше не существует. Судите сами поэтому о моем удивлении, когда вчера сестра-привратница из монастыря Вандмон в предместье Руль явилась в мою приемную и заявила о своем желании говорить со мной. Так как я не люблю подобных посещений, кончающихся обыкновенно выпрашиванием пожертвований и просьбами о чем-либо похлопотать, моим первым движением было отделаться от этой монахини, но ввиду того, что привратница упорствовала и утверждала, что ей поручено передать мне письмо от г-жи де Грамадэк, своей настоятельницы, я переменила свое решение. Эти монастыри, где воспитываются девушки хороших фамилий, часто бывают рассадниками невест, и, хотя мой старший сын еще очень молод, не было ничего удивительного в том, что какая-нибудь особа услышала отзывы о его нравственных достоинствах и уже строила относительно него планы будущего. Привратница, приведенная в мою комнату, протянула мне конверт, прося вскрыть его в ее присутствии, чтобы иметь возможность, если это понадобится, передать настоятельнице мой ответ на словах. Я так и сделала. Переписываю для Вас то, что я прочла.

Маркиза!

Ваше родство с г-ном де Шомюзи извинит свободу, с которой я говорю о нем. Мне приходилось несколько раз посылать ему письма с просьбами о деньгах по адресу, который он мне сам же указал, то есть в гостиницу «Шпага» в квартале, именуемом «Болото». Эти письма остались без ответа, и я распорядилась, чтобы последнее из них было отнесено ему лично нашей привратницей, которой сказали, что г-н де Шомюзи больше там не живет и что он выбыл неизвестно куда. Не зная, где его теперь искать, я принуждена рассказать Вам о том положении, в котором он нас оставил. Устав нашей общины требует, чтобы плата за наших пансионерок вносилась по третям года, и вот уже целый год, как мы не получаем того, что нам должен г-н де Шомюзи за содержание и воспитание девицы, которую он поместил к нам шесть лет тому назад и за которую до сих пор очень аккуратно выплачивал причитающуюся сумму. Эта юная особа, которой в настоящее время около шестнадцати лет, удовлетворяет нас во всех отношениях, и мы испытали бы большое сожаление при необходимости с нею расстаться, тем более, что г-н де Шомюзи представил ее нам как сироту, и потому еще, что она во всех отношениях достойна внимания. Поэтому мы были бы весьма Вам признательны, если бы Вы попросили г-на де Шомюзи внести порядок в выплату нам денег без запозданий, которые мы можем приписывать только какому-либо важному занятию, нарушающему его привычки и об успехах которого мы будем молиться так же, как и о Вас, маркиза, если Вы захотите помочь этому делу, поручаемому Вам с доверием и уважением Вашей служанкой о Господе.

Грамадэк.

Подумайте только, каково было мое удивление при чтении этого письма! Что означают этот монастырь, эта воспитанница, которую г-н де Шомюзи содержал на свои последние гроши? Где он отыскал эту голубку, из какого гнезда она к нему упала? Что станем мы делать с этой неожиданной родственницей, свалившейся нам на голову?

Все эти вопросы теснились на моих устах, и дух мой рвался в бой. На этот раз г-н де Шомюзи перешел всякие границы. Кто бы мог подумать, что он был опекуном! Эта комедия показалась мне игрой дурного вкуса. Опекунство, без сомнения, прикрывало тайное отцовство, по отношению к которому он, даже будучи таким распутником, пожелал, однако, выполнить все обязательства. Но кому же, однако, был обязан он этим незаконнорожденным ребенком, так внезапно появившимся на нашем горизонте? Имел ли он в своем распутстве какую-либо возвышенную связь, в которую входило чувство любви и о которой напоминало ему это дитя? Было ли участие, которое он принимал в этом ребенке, искуплением каких-либо угрызений совести или же просто он видел в нем предупреждение своей испорченности? Не была ли эта девочка, которую с такой заботливостью он воспитывал, предназначена стать жертвой его старческих удовольствий, жертвой, заранее выбранной в запас для удовлетворения порочных склонностей; не была ли она невинным существом, купленным у недостойной матери на одном из тех гнусных рынков, которые одинаково позорят и того, кто предлагает товар, и того, кто его берет? На кого могла быть похожа эта шестнадцатилетняя загадка и какое имя она носила?

Я была охвачена одновременно и удивлением, и гневом, и любопытством, в то время как сестра-привратница, испуганная действием принесенного ею письма, расточала поклоны и в ужасе перебирала свои оливковые четки. Надо сознаться, я достоинством своей осанки и благородством черт смущаю простую чернь; уважение, которое я ей внушаю, легко переходит в трепет при виде признаков моего нетерпения и раздражения. Бедная монахиня не знала, куда деваться, и, я думаю, охотно пустилась бы в бегство. Однако я овладела собой. Необходимо было пролить свет на это дело; я сказала посланной, что послезавтра приеду в монастырь Вандмон, чтобы поговорить с сестрой Грамадэк. Это мне казалось самым удобным выходом из положения. Г-жа де Грамадэк должна была находиться в курсе обстоятельств, она только с доброго согласия могла принять этого подкидыша в среду благородных девиц, воспитывающихся в монастыре Вандмон. Она разъяснит мне все, что касается ребенка, которого г-н де Шомюзи оставил нам в воспоминание о себе и который принесет нам немало забот. Негодование, внушенное мне этим поступком, заставляет меня писать Вам в надежде, что и Вы разделите мои чувства. Они превысили бы всякую меру, если бы отсутствие г-на де Морамбера не позволяло мне действовать по своему усмотрению. Я чувствую себя удовлетворенной уже тем, что он может избежать таким образом всех забот, связанных с этим делом. Обо всем дальнейшем я поставлю Вас в известность. Примите мои уверения в чувстве дружеского расположения к Вам.

Маркиза де Морамбер.

Париж, 21, декабря 1738 г.

Милый брат, монастырь Вандмон в Руле — это очень хорошее здание, расположенное на окраинах предместья. Фасад его не блещет красотой, но самый дом, в своем расположении, прекрасно соответствует той цели, к которой оно предназначено. Г-жа де Грамадэк оказала мне честь, дав мне возможность посетить все его уголки. Дортуары там просторные, в классах много воздуха, дворы обширны, а капелла выстроена со вкусом. Сестры носят светло-серую одежду с белым нагрудником, наплечник и чепец. Все это особы, достойные уважения, а некоторые из них, как г-жа де Грамадэк, происходят из благородных фамилий. Есть даже такие, которые производят впечатление образованных и способных быть преподавательницами. А что касается остальных, то пусть им господь поможет! Все эти монахини присматривают за шестьюдесятью девушками, частью из дворянских семейств, частью из буржуазных, между которыми не допускается иных различий, чем заслуги и добродетель. Их учат правописанию, грамматике, истории, счету, очень много катехизису, шитью, немного литературе, рисованию и музыке. Во время уроков не терпят лености, а во время перемен как можно меньше допускают частных разговоров. Игры вменяются в обязанность. В определенные дни воспитанницы могут принимать визиты в приемной. Для танцев и для преподавания манер к ним приходят частные учителя, Воспитание в общем очень хорошее, дисциплина не очень суровая, но проводится твердо. Тем не менее девиц не отделяют от света. Отголоски светской жизни достигают ушей воспитанниц, которые находят удовольствие в мечтаниях о том, как они позднее займут там свое место. В Вандмоне часто выходят замуж. Г-жа де Грамадэк — великая мастерица в брачных делах. Она подобрала бесчисленное количество союзов. Это ее единственная гордость. Одежда монахини не скрывает ее еще достаточно приятного вида. Она приняла меня с самым отменным почетом, принося извинения за вынужденную экономию в угощении, но я быстро покончила со всеми предисловиями, перейдя к цели моего посещения и к удивлению, которым оно было вызвано.

Г-жа де Грамадэк выслушала меня очень благосклонно и внимательно. Она начала с того, что засвидетельствовала мне свое огорчение по поводу смерти г-на де Шомюзи. Я сочла нужным прибегнуть в беседе с ней к некоторой откровенности и не скрывать плачевных обстоятельств этого дела. Наскоро я рассказала ей о том образе жизни, который вел г-н де Шомюзи. Мои слова, казалось, ее мало удивили; они не помешали ей начать похвальное слово г-ну де Шомюзи, превознося сквозящую во всех его движениях доброту и приятность обращения. Я ничего не возражала ей, но сама горела нетерпением поскорее проникнуть в суть дела. Откуда г-н де Шомюзи извлек эту девушку, когда и каким образом привел он ее в Вандмон? Короче — что знала г-жа де Грамадэк о настоящем происхождении своей воспитанницы? Г-жа де Грамадэк с большой готовностью отвечала на все эти вопросы, и вот что мне удалось от нее узнать.

У г-жи де Грамадэк был двоюродный брат по имени г-н де Шаландр. Этот г-н де Шаландр, по причине забот, порождаемых беспутством его поведения и неустойчивостью нравственных понятий, внушал г-же де Грамадэк сочувствие к трудностям и огорчениям семейств, где существовали подобные люди. В этом отношении ее брат не был ничем лучше нашего г-на де Шомюзи. Испорченный дурными знакомствами и своим пристрастием к карточной игре и кабакам, он постоянно находился в ссоре с правосудием. О нем все время ходили дурные слухи, но его нельзя было упрекнуть в чем-либо серьезном. В один прекрасный день он явился к г-же де Грамадэк в сопровождении г-на де Шомюзи. Во время этого посещения, которое имело место более шести лет тому назад, г-н де Шомюзи испросил у г-жи де Грамадэк позволения поместить в Вандмон сироту, в судьбе которой он был заинтересован. Он назвал ее дочерью одного из своих друзей. Девочка воспитывалась в деревне, у добрых людей, которые не были в состоянии дать ей подходящее воспитание. Ее звали Анна-Клод де Фреваль. Она была очень мила и хороша собой, и было бы досадно не извлечь из ее природных дарований всего, на что она была способна. Г-н де Шомюзи несколько путался во всех этих объяснениях, и г-жа де Грамадэк поняла, что, если она хочет заключить сделку, ей необходимо удовольствоваться этими достаточно сбивчивыми разъяснениями, которые предлагал ей г-н Шомюзи. По его словам, отец Анны-Клод был небогатый, но весьма почтенный дворянин. Что касается матери, то г-н де Шомюзи о ней промолчал. Г-жа де Грамадэк не была удовлетворена этими обиняками, а существование названного дворянина де Фреваля казалось ей сомнительным. Поэтому некоторая тревога совести мешала ей согласиться на просьбу г-на де Шомюзи. Но ее двоюродный брат, г-н де Шаландр, которому она в это время ни в чем не могла отказать, потому что он ей мог оказаться полезным в ведении дела по получению наследства, склонялся, казалось, к тому, чтобы подобная сделка все-таки была заключена. А кроме того, здесь, возможно, шла речь о спасении хотя бы одной души — ибо г-н де Шомюзи не производил впечатления человека, пригодного для воспитания молодых девушек. Анне-Клод де Фреваль в монастыре будет лучше, чем где-либо в другом месте, и поэтому было решено, что г-н де Шомюзи приведет ее завтра же.

С того момента, как г-жа де Грамадэк вошла в приемную, где ее ожидал со своею маленькой спутницей г-н де Шомюзи, она, по ее собственным словам, уже не имела никаких сомнений относительно причин того интереса, который он проявлял к этому ребенку. Правда, между нею и им не было никакого внешнего сходства, но что-то неуловимое убеждало с первого же взгляда, что Анна-Клод была дочерью г-на де Шомюзи. Г-жа де Грамадэк описала мне ее, какой она была в то время: небольшой рост, пропорциональное, достаточно крепкое сложение, тонкие черты, лицо слегка отмечено веснушками. В ее естественности было что-то деревенское. Она казалась боязливой и сдержанной, но в глазах иногда зажигался живой огонек. Одета она была скромно, но очень чисто. В общем — вид совершенной невинности. Такой, какой она была, девочка понравилась г-же де Грамадэк, и после того, как г-н де Шомюзи с родительской нежностью обнял крошку, она велела отвести ее к кастелянше, чтобы там ее снабдили всем необходимым.

Оставшись наедине с г-жой де Грамадэк, г-н де Шомюзи сердечно ее поблагодарил, как человек, освобожденный от большой заботы. Затем, переговорив о всех необходимых условиях, он скрылся. Его больше не видели. Он регулярно вносил плату по третям года до самого последнего времени, когда задержки в выплате замешали меня в это дело и привели к тому, о чем Вы уже знаете.

Получив эти разъяснения, я продолжала расспрашивать г-жу де Грамадэк об Анне-Клод де Фреваль, которую следует называть именно так, чтобы не прибегать к другому имени, и вот что я о ней узнала. С самой первой минуты своего пребывания в монастыре она послушно покорилась всему, что от нее требовали. Она оказалась очень исполнительной, воспитанной, и подруги быстро ее полюбили. У нее был прекрасный характер, который казался откровенным, не будучи нескромным, твердым, но не упрямым, гордым, но не надменным, живым, но не вспыльчивым. В ней было много спокойствия в соединении с внезапными вспышками нетерпения и порывами гнева, которые она умела быстро в себе подавлять. Прекрасно владея собой, она простирала эту способность до крайней сдержанности, так что ни ее подруги, ни монахини, ни даже г-жа де. Грамадэк, которая относилась к ней с любовью, не могли ничего узнать у нее о том, как она жила до Вандмона, как будто этого периода ее жизни вовсе не существовало. За исключением этого вопроса она не была ни скрытной, ни необщительной. Училась охотно, но скорее повинуясь доводам разума, чем природному влечению. Превосходно исполняла то, что ей приказывали, но не вносила ничего от себя. В общем, ею были довольны. У нее было больше понимания религии, чем религиозного чувства и благочестия. Она казалась серьезной, но любила игры и вкладывала в них истинную страстность. Это сказывалось также в ее симпатиях и антипатиях. В тринадцать лет она выдержала большой спор со «старшей», подвергая ее самой бешеной атаке. Именно к этому времени относится единственный большой проступок, в котором ее можно было бы упрекнуть. Однажды между ученицами начала ходить книга, повествующая о подвигах знаменитого разбойника Водона, колесованного на Гревской площади. Эта книга была обнаружена у Анны-Клод де Фреваль. Чтобы наказать виновную, ее заперли в ризницу. Она бежала оттуда, неведомо как, переоделась в платье садовника и была задержана в этом виде в ту минуту, когда пыталась перелезть через монастырскую стену. Этот порыв своеволия и мятежа больше не повторялся. Со слезами Анна де Фреваль выпросила себе прощение у г-жи де Грамадэк, которая позволила себя убедить. С этого момента она перестала быть ребенком и превратилась в юную девушку. Теперь она находится в старшем классе и служит там образцом примерного поведения.

После такого исторического обзора г-жа де Грамадэк предложила мне позвать Анну-Клод в приземную. Но я отклонила ее предложение. Я не хотела встретиться лицом к лицу с этой молодой особой прежде, чем не приму определенного решения на ее счет. За отсутствием г-на де Морамбера мне хотелось бы посоветоваться с г-ном президентом де Рувилем. Он был в состоянии дать хороший совет. Если г-н лейтенант полиции сможет разыскать мать этой девушки, мы ей охотно возвратим ее, потому что г-жа де Грамадэк лишена возможности держать ее дольше в монастыре. Устав Вандмона противится этому, потому что Анна-Клод достигла выпускного возраста. Тем более г-жа де Грамадэк не могла оставить ее у себя послушницей. Это значило бы подвергнуться риску сделать из нее плохую монахиню. Г-жа де Грамадэк, почувствовав, что в настоящую минуту я не хочу ничего говорить об этой внезапной племяннице, предложила мне показать, ее так, чтобы я оставалась незамеченной. Для этой цели она повела меня через коридоры к окну, которое выходило в сад. Он был очень красив, этот сад, со своими длинными аллеями, ведущими к маленьким молитвенным алтарям, и удлиненной площадкой для игр. Был, действительно, час отдыха, и ученицы рассыпались по всему саду. Одни играли, другие разговаривали, третьи прогуливались — по трое, потому что было запрещено составлять дружеские пары. Весь этот маленький мирок представлял чрезвычайно приятное зрелище. Было там и несколько монахинь, тесно окруженных детьми. Мадам де Грамадэк некоторое время искала Анну-Клод де Фреваль. Наконец она показала мне ее в центральной аллее. Анна-Клод шла между двумя своими подругами, обняв их за талию. Это были девица де Виллабон и девица де Керик, обе безупречного поведения и весьма уважаемых фамилий. Дойдя до конца аллеи, они повернулись, и, так как шли теперь прямо на нас, я имела возможность не торопясь рассмотреть эту неожиданную племянницу, которою нас наградил г-н де Шомюзи. У нее действительно была тонкая талия и очень приятное лицо. В ее манере держаться сквозило то достоинство, о котором упоминала г-жа де Грамадэк. Глаза казались прекрасными, а волосы великолепными. Если бы переменить ее форменную одежду на модное платье, эта крошка всюду бы имела успех. Она действительно производила очень милое впечатление и располагала в свою пользу. Но что прячется под этой внешностью и что может обнаружиться за всеми этими видимостями? У женщин так много обманчивого. У девушек тоже. Сердце человеческое полно стольких неожиданностей. Правда, Анна-Клод де Фреваль нежна, терпелива, покорна, очень неглупа, но что мы знаем о ее сердце, о ее душе? Я не могла не вздрогнуть при мысли, что в жилах этой девушки течет слишком горячая кровь г-на де Шомюзи, то есть распутника и гуляки, который всю свою жизнь занимался только любовью, самой низменной и таящей в себе самую позорную страсть Кто может поручиться, что она не унаследовала этого гибельного темперамента и что она, наконец, взяла его только от своего отца? Если половиной того, что у нее есть, девушка обязана г-ну де Шомюзи, то кому она обязана другой половиной? Не примешала ли она к этой опасной крови какую-нибудь другую, более опасную кровь, берущую свое начало из самых нечистых источников? Не было ли это дитя зачато в самых низких плотских наслаждениях? Что несет она в себе из такого мрачного наследства? Таковы были мысли, мой дорогой Вердло, которым я предавалась, покинув монастырь Вандмон, и Вы согласитесь, что они не были неуместными по отношению к тому прекрасному подарку, которым нас наградили. Я знаю, что во многих семьях бывают подобные затруднения, и вопросы, связанные с этой маленькой Фреваль, так же трудно разрешимы, как и те, которые предлагает бедной г-же Грамадэк ее двоюродный брат, о котором она мне говорила и к которому, кончая беседу, она отнеслась с осуждением. По ее речам я могла заметить, что этот молодой человек находится на дороге виселицы и колеса. Будьте же здоровы и не сомневайтесь в том, что я уже счастлива тем, что имею честь пребывать Вашей преданной сестрой

маркизой де Морамбер.

Париж, 9 января 1739 г.

После моего последнего письма я непрестанно размышляла, дорогой брат, на занимающую нас тему, и по поводу нее у меня сложились некоторые соображения, которые, я не сомневаюсь в этом, Вы одобрите вместе со мной, как только я Вам их изложу. Как я уже писала, эта маленькая де Фреваль лишена возможности оставаться дольше в монастыре Вандмон; совершенно необходимо найти место, куда бы мы могли ее поместить. Я прекрасно знаю, что она для нас ничто и что мы вправе совершенно ею не интересоваться. Так я и подумала в первую минуту, потому что, в самом деле, мы ведь совершенно не ответственны за судьбу этого ребенка, рожденного в грехе. Но, поразмыслив немного, я пришла к обратному выводу. Эта девушка только предположительно считается дочерью г-на де Шомюзи, а между тем со временем она может воспользоваться этим обстоятельством во вред нашему роду. Кроме того, все достойные уважения фамилии имеют обыкновение устраивать судьбу своих дочерей, даже незаконных. Действовать другим образом было бы слишком буржуазно и низко, что недостойно дворянских традиций. Как бы ни ронял себя во мнении света г-н де Шомюзи, ведя порочную и беспутную жизнь, все же он принадлежит к нашей семье. Следовало бы даже, в силу такого контраста между ним и нами, подчеркнуть в своем отношении к подобному делу достоинство нашего рода, которому путешествие г-на де Морамбера в свите великого герцога придает еще новый блеск. Последнее соображение должно нам диктовать наши поступки.

Мне хочется сразу же сказать Вам, что я довольно долго беседовала с этой молодой особой. Встреча имела место в приемной монастыря Вандмон. Г-жа де Грамадэк сообщила девице де Фреваль предварительно о смерти ее опекуна, ибо мы условились, что не будет сделано ни одного намека на отцовство г-на де Шомюзи. Услышав об этой смерти, Анна-Клод пролила несколько слез, испытывая истинную скорбь о потере, а быть может, только потому, что показывала себя чувствительной из благопристойности или предчувствуя изменение в своей судьбе. Мне было очень трудно разобрать, какое чувство брало в ней верх, потому что она казалась чрезвычайно скрытной и совершенно непроницаемой. Но, что бы там ни было, она в очень горячих словах выразила свою признательность за все благодеяния г-на де Шомюзи. Я ей сказала тогда о наших намерениях заняться ее судьбой, на что она мне ответила самым светским реверансом. Я воспользовалась этим, чтобы рассмотреть ее поближе, внимательно и во всех подробностях, чему она покорилась, я должна это признать, с самым скромным и послушливым видом.

По мере того как я подвергала ее осмотру, мысли мои прояснились, и я кончила тем, что сказала самой себе: «Нет, милая Анна-Клод де Фреваль, несмотря на ваш осторожный вид и прекрасные манеры, я не возьму вас к себе. Вы красивы, скромны, хорошо воспитаны, признательны; у вас тысяча достоинств, как меня уверяет г-жа де Грамадэк, но, милое дитя, вы — это вы! И этого достаточно, чтобы я держалась на страже против вашей миловидности и вашей молодости. Один бог знает, какие ловушки прячутся под очаровательной внешностью, которою украсила вас природа. Вы слишком хороши, моя милая, и вы станете еще лучше, когда забудете монастырские привычки, чтобы приобрести манеры высшего света. А кроме того, не являетесь ли вы дочерью греха? Кто знает, какой огонь в один прекрасный день зажгут искры ваших глаз в вашей плоти? Дочь наслаждения и страсти, каких только влечений не будут рождать ваши прелести? Правда, я не обвиняю вас в том, что вы предполагаете ими воспользоваться, но кто мне поручится за то, что они не будут действовать на других без вашего ведома, без того, чтобы вы отдали себе отчет в тех последствиях, которые они в состоянии вызвать? Уж не думаете ли вы, что я хочу подвергнуть этим опасностям тех, кто меня окружает? О, я не сомневаюсь в их добродетели, чего совершенно не могу сказать про вас, моя красавица. Г-н де Морамбер самый верный из мужей, но именно его продолжительная верность и допускает возможность когда-нибудь заразиться желанием новизны. Человек его возраста очень чувствителен к очарованию юности и слишком легко идет навстречу обещаниям кокетства. Видите, насколько вы опасны. У меня два сына, и оба они начинают входить в тот возраст, когда дают себя чувствовать призывы плоти. Кто мне скажет, что эти призывы не будут ими услышаны в вашем голосе? Нет, девица де Фреваль, вы никогда не будете жить под моей крышей. Я отыщу вам другое убежище!»

Так мысленно говорила я с этой девушкой, и, однако, она сейчас находится около меня, в эту самую минуту, когда я пишу Вам. Она сидит на скамейке и занимается вышиванием. О чем она думает? О монастыре, где прошли ее счастливые годы, или о внушающих ей беспокойство переменах судьбы? По ее виду ни о чем нельзя догадаться. Она прекрасно владеет собой и умеет управлять чертами своего лица. При своем прощании с г-жой де Грамадэк она вела себя с большим достоинством. Она продолжает быть такой и теперь. С тех пор, как она здесь, я ничего не могу сказать о ней. Я поручила ее бдительности нашей Гоготты Бишлон и позаботилась о том, чтобы она была прилично одета. Вы мне скажете, что ее присутствие в моем доме противоречит тем принципам, которые я Вам высказывала, но разве г-н де Морамбер и его сыновья не находятся в отсутствии? К тому же она долго здесь не останется. В свое время я посажу ее в хорошую карету, дам ей надежных спутников, и она направится по дороге, которую я ей назначу и которая ведет от меня в замок Эспиньоль, где мой beau-frère, барон де Вердло, встретит ее у каретной подножки и возьмет под свое попечение.

Таково, мой дорогой брат, решение, на котором я остановилась ради блага этой девушки и, я должна прибавить, ради Вашего собственного блага. Приближается время, когда Ваше одиночество начнет Вас тяготить, а тяжесть годов не замедлит дать себя почувствовать. Скоро придут такие годы, когда Вы ощутите потребность в чужой помощи, в особенности если подагра начнет затруднять Ваши движения, а все тело будет разбито усталостью; я подумала, что дочь Вашего брата в этом случае могла бы быть для Вас весьма приятной. Она будет всем обязана Вам, и, так как у нее хорошее сердце, она сохранит в нем признательность и захочет показать ее в тех заботах, которыми окружит Вашу жизнь. Забот этих будет много, так как воспитание в Вандмоне готовит не только образованных девушек, но еще и опытных хозяек. Все они предназначены не только к удовольствиям в обществе, но и ко всем подробностям домашних дел. Вы будете иметь около себя особу, способную беседовать с Вами или читать Вам вслух, способную также вести Ваши счета и иметь общее наблюдение за хозяйством. Прибавьте к этому, что воспитанницы монастыря Вандмон обладают знаниями в искусстве шитья, кулинарии и даже медицины. Все это при случае может Вам пригодиться, а после того, как девица Анна-Клод достаточно порадует Ваши глаза в этом мире, она закроет их Вам как можно позднее, окружив Вас заботами и почтением.

Я нахожусь в уверенности, мой дорогой Вердло, что этот проект не может Вам не понравиться и что Вы подпишетесь под ним от всего сердца в воспоминание о несчастном Шомюзи и в предвкушении тех благ, которые даст Вам эта сделка. Не сомневаюсь в том, что мое решение будет одобрено и г-ном де Морамбером. Мне приходилось неоднократно слышать, как он оплакивает одиночество, в котором Вы находитесь и которое, в сущности, вытекает из добровольно принятого Вами образа жизни. Судьба посылает нам счастливое средство для того, — чтобы облегчить Ваше одиночество, и я полагаю, что это средство удивительно к Вам подходит. Вы достаточно долго и с достаточной твердостью придерживались суровости по отношению к женщинам, чтобы в чем-либо опасаться молодой девушки, которая скоро поймет, при первом представившемся случае, что ее нехитрые уловки и незамысловатое кокетство не производят на Вас никакого впечатления. Все это Вас может только позабавить, лишний раз показывая неисправимость женщин, от которых Вы так заботливо удалились, и еще более укрепить Ваше первоначальное мнение. Я знаю, дорогой брат, что Вы будете обходиться с Анной-Клод так, как подобает и как того заслуживает неопределенность ее положения и добрые свойства ее характера. Я убеждена в том, что в свое время она благополучно выйдет из всех своих затруднений. Маленькая нелюдимка, мечтательная и подчас несколько высокомерная, она все же очаровательна. Она уже покорила нашу Гоготту, которая только о ней и говорит. Эта Гоготта будет ее сопровождать в Эспиньоль. Пришлите своего Аркенена для того, чтобы сопровождать карету. В наше время мало доброго говорят о путешествии по дорогам.

Г-н де Морамбер пишет мне, что он не торопится возвращаться. Великий герцог удерживает его, окружая почетом. Я знаю, что Вы разделите мою радость по этому поводу, к которой я присоединяю удовольствие быть Вашей преданной сестрой.

Маркиза де Морамбер.

 

V

Г-н де Вердло не мог перечитывать этих памятных писем, полученных им одно за другим от г-жи де Морамбер, без удивления, к которому примешивалось некоторое чувство любопытства. Первое из них, извещающее о трагической смерти г-на де Шомюзи, горестно его поразило. Затем, когда г-жа де Морамбер написала о присутствии в монастыре Вандмон этой воспитанницы и о своих предположениях, что ее отцом является г-н де Шомюзи, он испытал еще большее удивление, перешедшее в ошеломляющее изумление, когда г-жа де Морамбер предупредила его о странном подарке, который она посылала ему, по собственному своему почину, даже не спросив у него совета. При этой перспективе, которая нарушала все его привычки и противоречила всем его принципам, г-н де Вердло сразу же обнаружил строптивость. Он ударил в паркет своей тростью, просыпал на жабо содержимое табакерки и целых два часа ходил, ругаясь и жестикулируя, по большой аллее парка; Аркенен, обеспокоенный этой мимикой и этим ожесточением, поспешил к нему навстречу. Г-н де Вердло рассказал своему слуге обо всем происшедшем. При этой исповеди мужественное лицо г-на Аркенена осветилось выражением удовольствия и иронии, как будто приезд в Эспиньоль юной девушки был событием одновременно и комическим, и приятным. Мысль о том, что Гоготта Бишлон будет ее сопровождать и на некоторое время поселится в замке, не являлась для г-на Аркенена неприятной, как равным образом и то, что ему придется гарцевать у каретной дверцы. Таким образом, г-н де Вердло не встретил в Аркенене сочувственного отклика на свое недовольство, которое, несмотря на всю свою искренность, постепенно уступало место любопытству.

В самом деле, на кого могла быть похожа эта особа, охранителем и покровителем которой так бесцеремонно заставила его быть семейственная тирания г-жи де Морамбер? Г-н де Вердло очень внимательно читал те места, где его невестка описывала внешность юной девушки, но не мог с точностью вызвать перед собой ее облика. Для этого ему слишком не хватало опытности в обращении с женщинами. Два лица, которые яснее всего остались в его памяти, это — искаженная яростью страсти маска г-жи Вернон и угловатая суровая физиономия его невестки г-жи де Морамбер. Напрасно пытался он представить между ними внешность девицы Анны-Клод де Фреваль. Мысленно он рисовал ее лицо овальным или круглым, выбирал ей глаза, нос, рот, сопоставляя различные черты, заменяя одни другими, и ни одно сочетание не удовлетворяло его вполне. В конце концов он отказался от возможности создать ей окончательный облик и отложил свои старания до того момента, когда девица де Фреваль сама предстанет перед его глазами. К этому бессилию представить себе то, что ему предстояло увидеть, примешивалось любопытство, нетерпение которого усложнялось некоторыми затруднениями.

В самом деле, что будет он делать с этой неизвестной особой, которую ему так бесцеремонно навязали? Какой тон возьмет он в обращении с нею? Отеческий? Шутливый? Авторитетный? Надменный или дружеский? Как он будет к ней относиться? Примет с радостью? Со снисходительностью? С холодком? Все эти вопросы чрезвычайно беспокоили г-на де Вердло. Волновался он и по поводу помещения. Сначала он предназначил для гостьи большую комнату в главном здании замка, затем нашел, что это будет слишком почетно для особы ее возраста и слишком близко от той комнаты, которую он сам занимает. Наконец он остановился на маленьком помещении в «Старом крыле» и, приняв это решение, распорядился, чтобы там все было приготовлено для новой хозяйки.

Накануне того дня, когда, по расчетам г-на де Вердло, должна прибыть карета, он начал репетировать перед зеркалом жесты и слова, которыми намеревался встретить путешественницу. Он колебался между различными позами и изучал их чрезвычайно старательно, одну за другой. Так же отнесся он и к своему костюму, в котором несколько раз заменил одни части другими. Ему хотелось встретить приближающуюся карету самым достойным образом, потому что прибытие в Эспиньоль этой Анны-Клод де Фреваль являлось для него событием чрезвычайной важности. Г-н де Вердло чувствовал некоторую гордость оттого, что его одного сочли способным надлежащим образом распутать семейное затруднение, причиной которого была смерть г-на де Шомюзи. Его рассматривали как человека, который не в пример прочим может ясно взглянуть в лицо этому щекотливому обстоятельству. Сам он чувствовал себя втайне польщенным, хотя и притворялся наедине с собой, что все это вызывает у него досаду. Короче, у него была своя роль, и ему хотелось сыграть ее как можно лучше.

Между тем приближался полдень, а Любэн с угловой башни все еще не давал знака о подъезжающей карете. Опоздание не внушало г-ну де Вердло особого беспокойства, но тем не менее он испытывал легкую тревогу. Некоторой гарантией безопасности было, впрочем, присутствие Аркенена у каретной дверцы. Раз с ними Аркенен, ничего дурного не может случиться. К тому же карета не заставит себя долго ждать. Тем не менее, видя, что ее все еще нет, г-н де Вердло начал испытывать некоторое нетерпение. Он велел поставить прибор Анны-Клод де Фреваль против себя, и ему было неприятно садиться за стол перед пустым местом. Об этом и размышлял г-н де Вердло, возвращаясь из аллеи, куда он вышел погулять под сенью вязов, прежде чем на землю спустится ночная темнота.

Ночь была совсем близко, и г-н де Вердло уже приходил от этого в дурное настроение, как вдруг мальчик-лакей Любэн ворвался в залу, вопя во все горло острым фальцетом: «Карета, карета!» При этом возгласе г-н де Вердло заторопился к передней. В самом конце двора, в открытых воротах, со звоном бубенчиков и щелканьем бича, с зажженными фонарями, карета вступала в Эспиньоль, предшествуемая Аркененом, который с факелом в руке гордо гарцевал на своей лошади.

Это зрелище переполнило чашу нерешительности г-на де Вердло. Оставался еще один пункт, о котором он позабыл подумать. Должен ли он идти навстречу приехавшей и помочь ей сойти с подножки или будет лучше, после того как она выйдет, подождать, чтобы она ему представилась первой? Этот внутренний спор продолжался бы довольно долго, если бы любопытство не восторжествовало в г-не де Вердло над собственным достоинством. Надев шляпу, с палкой в руке, он устремился на крыльцо и увидел, как Аркенен, соскочив со своей лошади, открыл дверцу кареты, откуда тотчас же вышла плотная особа в широченной юбке. Г-н де Вердло решил, что это и есть та знаменитая Гоготта Бишлон, о которой г-жа де Морамбер говорила ему в своих письмах. Как только Бишлон коснулась земли, на подножку стал узенький носок туфли, а вслед за ним показалась во весь рост девица Анна-Клод де Фреваль во всем изяществе и привлекательности своей юности. Но такой она была видна одно лишь мгновение в полосе света, которую бросал факел Аркенена. Войдя в полутьму, смутная тень направилась к г-ну де Вердло и отвесила ему почти невидимый реверанс, в то время как он сам почтительно снял перед неясным призраком свою шляпу.

Только за столом, сидя к ней лицом, мог г-н де Вердло вполне рассмотреть свою новую собеседницу. Приходилось тотчас же после первых слов приветствия и благодарности, которыми они обоюдно: обменялись, выслушивать рассказы и объяснения г-на Аркенена, изображающего в лицах нападение разбойников, их стычку с драгунами, пистолетные и мушкетные выстрелы и ржание лошадей. Г-н Аркенен добросовестно отдался своему рассказу и не преминул украсить его изображением комического ужаса почтальона и кучера, сообщив также и о страхах Гоготты Бишлон, которая так расстроилась, что пришлось задержаться в Вернонсе, чтобы заняться ее истерикой и упадком сил. Это и послужило причиной того, что они смогли приехать в Эспиньоль только ночью. Повествуя об этом, г-н Аркенен не забыл противопоставить обмороку Гоготты Бишлон мужество, проявленное девицей де Фреваль. При виде предводителя разбойников она не опускала глаз, а все время, покуда длился бой, разглядывала этого человека. Г-н Аркенен был неистощим в рассказах об этом знаменитом бандите, о его грабежах, дерзких выходках, жестокости. За последние месяцы он совершил много подвигов, показываясь в самых различных частях провинции, исчезая, чтобы неожиданно появиться вновь. Это был первый случай, что он действовал в таком близком расстоянии от Вернонса. Говорили, что его шайка, то рассеянная, то воскресающая вновь, часто держалась в лесах Бургвуазина возле Сен-Рарэ и что в этих местах у нее было логово, куда она укрывалась, когда королевские войска подходили к ней слишком близко, как это было на этот раз. Что касается начальника по прозванию Сто Лиц, то благодаря легкости, с какой он менял свои черты под услужливым гримом, ему совсем не надо было прибегать к черным маскам своих товарищей. Г-н Аркенен гордился тем, что узнал все эти подробности из уст самого г-на де Шазо, драгуны которого столь отважно обратили в бегство этих негодяев. В то время как Аркенен разглагольствовал, мимоходом отдавая должное яствам, г-н де Вердло с большим любопытством и почтительностью разглядывал сидящую против него молодую особу, не опустившую глаз перед самим предводителем разбойников. Она не опустила их даже тогда, когда г-н де Вердло торжественно объявил ей, что он по просьбе г-жи де Морамбер принял на себя обязанность дать ей убежище в Эспиньоле, где она будет получать все необходимое для жизни и все уважение, которое подобает ее молодости и ее несчастью.

На этом «несчастье», которое состояло в том, что она была дочерью г-на де Шомюзи и что он умер, г-н де Вердло не стал настаивать. Он торопливо добрался до конца своей речи, любопытствуя узнать, что ему ответит на нее перл Вандмона и сокровище г-жи де Грамадэк. Ответ был короток и выражен в превосходных фразах. Анна-Клод поблагодарила г-на де Вердло за только что предложенное гостеприимство, уверяя его, со своей стороны, в своей благодарности, в своем повиновении и желании быть ему полезной, если только она это в состоянии по отношению к кому-либо сделать. Все это было сказано с большой твердостью и без малейшего намека на свое загадочное происхождение, на особенности своей судьбы, сказано с юношеской улыбкой, в которой сквозила некоторая важность быстро развившегося ребенка. В миловидности ее лица, в огне ее глаз, казалось, скрывался какой-то тайный жар. Это обнаруживалось и в скромности ее позы, в звуке нежного и чистого голоса, без излишней торопливости, но и не слишком вялого. Что касается ее тела, то, как и лицо, оно показалось г-ну де Вердло наделенным счастливыми пропорциями, крепким по структуре и обладающим, насколько можно об этом судить по внешнему взгляду, — очень тонкой и чрезвычайно белой кожей.

Так они сидели и разговаривали, пока не появилась Гоготта Бишлон, оправившаяся немного после своих страхов и раскрасневшаяся от стакана вина, который заставил ее выпить услужливый Аркенен. Она объявила, что комната готова и что барышня может туда удалиться, как только это ей покажется нужным. Девица де Фреваль встала со своего места. Г-н де Вердло последовал её примеру, испытывая прежние затруднения. Как попрощаются они друг с другом? Однако все это произошло чрезвычайно просто. Анна-Клод подошла к нему, протянула свою щечку, и г-н де Вердло, не зная сам, как это случилось, запечатлел на ней тяжелый и неловкий поцелуй дяди и старика, в то время как на своей щеке ощутил прикосновение свежих, легких и быстрых губ.

Когда г-н де Вердло, с подсвечником в руке, воротился в свою комнату, он тотчас же подошел к зеркалу. Долго глядел он на свою щеку. Ни одни губы не касались больше ее с тех далеких дней дьявольской г-жи Вернон; для того, чтобы все это снова повторилось, нужны были совершенно исключительные обстоятельства. Нужно было, чтобы демон плоти обитал в теле этого бедного Шомюзи и сделал с ним то, что было сделано, чтобы какая-то случайная женщина родила ему дочь, чтобы он был предательски убит в темной засаде и чтобы эта дочь была доверена ему, ему, г-ну де Вердло!

Все это превосходило всякие вероятия. В почти шестидесятилетнем возрасте ему предстояло сделаться хранителем чести юной особы, которая смело смотрела в лицо предводителю разбойников и подставляла свою щеку мужчине. Она, эта маленькая девушка, станет жить здесь все свои дни, будет вмешиваться во все дела, заполнит Эспиньоль своим присутствием; г-н де Вердло не знал, предаваться ли ему ужасу или радости. Все, что он знал в данную минуту, — это то, что в двух шагах, в низких комнатках «Старого крыла» семнадцатилетняя девушка, хорошенькая, свежая, неведомая, готовится лечь в постель, что одну за другой она снимает части своей одежды и что сейчас, в ночном чепчике, она вытянет под одеялом тело, достойное сильной, здоровой, нежной и живой юности.