ГЛАВА 1
Было послепослезавтра, и шел дождь.
В этот день дождь был ядовито-зеленым – то есть средней токсичности. Такой опасен для здоровья, только если под ним долго постоять.
Впрочем, выйти все-таки придется, подумал Уилл Старлинг. В настоящий момент у него есть работа, и будет обидно ее потерять.
– Премудрая Венди Уэйнскот, та милая дама, которая предсказывает погоду на двадцатом канале, – сказала, что к среде разъяснится, – сообщила мама Уилла. Лицо мамы напоминало полную луну, макушку украшал шиньон цвета киновари, а бедра были одой (вернее, эпитафией) гамбургерам. – Я могу сказать, что ты заболел. Останешься, займешься какими-нибудь мелочами по дому…
– Нет, спасибо, – ответил Уилл.
– Но это действительно мелочи! Вот увидишь.
– Спасибо, нет, – повторил Уилл.
Отец Уилла, дородный джентльмен, который никогда не делал двух вещей – не говорил «нет» без особых на то причин и не отказывался от кофе, – лукаво приподнял одну бровь, явно намереваясь поддеть супругу.
– Парню пора на работу, женщина, – промолвил он, поддел вилкой одну из колбасок, которые грудой лежали на его тарелке, отправил в рот и старательно прожевал. – Между прочим, он теперь главный кормилец в семье. И возблагодарим за это Господа, Ламинат сотворившего.
Разговор происходил в помещении для завтрака в жилом блоке Старлингов. Жилой блок находилось в жилой секции, а жилсекция – в жилой башне, а башня – в жилом районе Муниципального градообъединения Брентфорда, а Брентфорд находился к западу от Небоскребов Большого Лондона. В жилой башне было триста этажей, не считая трехъярусной надстройки. Жилище Старлингов занимало угол двести двадцать второго этажа. Окна помещения для завтрака, затянутые в три слоя поляризованным полиэтиленом, выходили на восток. По вторникам это было даже хорошо.
Однако сегодня – то есть, конечно, послепослезавтра – был понедельник.
Что можно сказать о территории для завтрака? По крайней мере, ее меблировка не лишена любопытных особенностей. Уилл собственными руками и по своему вкусу сделал стул, на котором сейчас сидит, – узкий стул из дерева, старинного дерева, из знаменитых «два – на – один».
О чуде, именуемом «два – на – один», много написано и сказано. Его воспевали поборники Системы Сделай Сам двадцатого века, называя его «Другом плотника», «Божественным материалом» «Деревом, Которое Покорило Запад». И это были еще не самые пышные эпитеты.
Но в нашем послепослезавтра. «два – на – один» стали большой редкостью, потому что осталось слишком мало деревьев, которые можно было бы срубить и пустить в дело. Найти хотя бы один «два – на – один» стало нелегко; впрочем, никто особенно и не искал.
Отец Уилла, Уильям Старлинг старший, устроился на сиденье, можно сказать, ортодоксальном – в соответствии с духом Ортодоксальной Постхристианской конфессии ИКЕА. Часть своего времени он посвящал тому, что проповедовал в церкви ИКЕА (концерн приобрел франшизу на христианство лет пять-десять назад). Матушка Уилла не разделяла взглядов супруга; она придерживалась веры, в которой ее воспитали, и оставалась Сэйнсберийской Сестрой. Ее сиденье было семейной реликвией: это садовое кресло из белого пластика переходило по наследству из поколения в поколение, а создано было еще в те времена, когда существовали частные дома с садиками. Кресло могло стать гордостью коллекционера, если бы коллекционеры не исчезли с лица земли вслед за частными домами. Правда, подлокотники пришлось срезать, чтобы мать Уилла, женщина весьма основательная во всех отношениях, могла расположиться в нем с комфортом. Но, если не считать этих сидений, помещение для завтрака было таким же, как и все остальные помещения для завтрака в этой жилой башне, – все глянцевое и оранжевое. Именно так, согласно мнению большинства, должен выглядеть интерьер будущего.
– Тебе придется надеть противохимический костюм, Уилл, – сказала мать, дожевав кусок яичницы из супер яиц – разумеется, синтетических, в которых всякие полезные вещества так и кишат. Ответа не последовало, и за первым куском в рот отправился второй. – И шлем, конечно… Еще кофе, муж мой?
Носик пластикового кофейника нацелился на мистера Старлинга, точно дуло какого-то инопланетного орудия.
– Само собой, – отозвался мистер Старлинг, запихивая в рот очередную колбаску. – Как же иначе? – и победно улыбнулся сыну.
– Слушай, что говорит мама, сынок, – произнес он с набитым ртом. – В кои-то веки она не болтает вздор.
– Да, конечно, – пообещал Старлинг-сын. – Я вообще стараюсь не рисковать.
Конечно, это была ложь. Уилл любил рисковать. Будь его воля …. К большому огорчению Уилла, возможность ввязаться во что-нибудь рискованное выпадала на его долю крайне редко. Но если выпадала, он своего не упускал.
Старлинг-отец пересек территорию для завтрака и возложил свою могучую длань на плечо сыну.
– Ты славный парень, Уилл, – сообщил он. – Мы с твоей мамой очень тобой гордимся. Мы заботимся о твоем благе, ты же знаешь.
– Никогда в этом не сомневался, – Уилл осторожно освободился. – Ну, разве что пару раз. Например, когда вы попытались продать меня в «Цирк-Фантастик» графа Отто Блэка, потому что маме понадобились деньги на очередной парик.
– У богоприязненной женщины не может быть слишком много париков, – изрекла мать Уилла, подцепляя вилкой еще один кусок яичницы.
– Богобоязненной, а не богоприязненной! – вилка мистера Старлинга поразила отдельно лежащую колбаску. – Но, по большому счету, мама права, Уилл. Помнишь, что случилось, когда твою тетю Мэй увидели на свадьбе главы клана без парика? Это отразилось на всей семье.
– Да, но вы пытались продать меня в этот дурацкий балаган!..
– На Карнавал Диковин, – возразила мама, расправляясь с новой порцией яичницы. – На Одиссею Причуд, на Феерию Странностей. На…
– Никогда своего не упускай, – заметил папа Уилла. – Мы с твоей матушкой сочли, что дело того стоило, Уилл. В конце концов, ты оказался бы среди себе подобных.
– А разве сейчас я не среди себе подобных? Вы же моя семья.
– Ты знаешь, о чем я говорю, – не уступал отец, целясь вилкой в печеные бобовики. – Мне бы не хотелось произносить подобные слова.
– Субтильный? – спросил Уилл. – Ты об этом?
Мама Уилла начертала священное S (разумеется, это означало «Сэйнсбери», а не «субтильность») на своей необъятной груди. И весьма метко плеснула горячим кофе на жилетку супругу.
– Вот полюбуйся, это из-за тебя! – мистер Старлинг вскочил и прижал пятерню к мокрому пятну на жилетке, от которого шел пар.
– Да, я – субтильный! – выпалил Уилл. – Это не болезнь. И не то, чего надо стыдиться.
Увы, в последнем он слукавил. В нашем послепослезавтра худощавость больше не считалась привлекательной и именовалась не иначе, как субтильностью. Лозунг дня отныне звучал так: «Хорошего человека должно быть много». Сейчас большинство ученых, которые пытаются строить прогнозы развития человечества, почему-то не уделяют этому моменту должного внимания или, во всяком случае, не делятся своими догадками. Впрочем, наука прогнозирования никогда не была по-настоящему точной наукой. Более того, прогнозы оказываются ошибочными даже в тех случаях, когда и предсказывать-то, кажется, нечего.
Так, в 1977 году, когда Элвис Пресли умер, в мире насчитывалось по крайней мере несколько десятков людей, которые выдавали себя за Короля рок-н-ролла. К 2002 году их количество превысило тридцать пять тысяч. Учитывая кривую роста, прогнозисты уверенно заявили, что к году 2012 имитатором Элвиса Пресли станет каждый четвертый человек на планете.
Конечно, ничего подобного не произошло. Таковым стал лишь каждый шестой.
Как бы то ни было, времена Элвиса Пресли миновали. И последовавшее за ними послепослезавтра выглядело отнюдь не так, как мы могли бы ожидать. Похоже, будущее противится любым попыткам его предсказать.
Поэтому примем как данность, что будущее – за полнотой. Что поделать, это упустил из виду даже Нострадамус. К послезавтра средний вес жителя Запада составлял пятнадцать стоунов. А послепослезавтра стрелки весов дрожали на отметке в двадцать стоунов и подумывали, не двинуться ли дальше.
Однако Уилл был субтильным. И хотя родители гордились им, как это свойственно любым родителям, клеймо субтильности определяло его положение в обществе. Мало того: Уилл был очень худощав. В двадцатом веке и ранее черты его лица назвали бы «изящными», а то и «благородными». Крупный нос хорошей формы, ярко-голубые глаза и роскошная белокурая шевелюра… Но шея у него была длинновата, и пальцы тоже, а в движениях проскальзывала некая неловкость. Сразу становилось ясно, что парень слегка не от мира сего, хотя к худобе это не имело отношения. Нет, причина заключалась совершенно в другом.
Почти все время, свободное от сна, Уилл проводил в им самим созданном мире – мире загадок и приключений, где и впрямь находилось место риску.
Ибо мир, в котором обитало тощее тело Уилла Старлинга – младшего, был не слишком добр к Уиллу Старлингу – младшему. Чуть ли не каждый прохожий указывал на него пальцем. Люди смеялись над ним, обзывали его «ходячим скелетоном» или «костлявым выродком». Вряд ли кому-то такое понравится. Уилл ел сколько мог, но без толку.
Да, плохо быть белой вороной.
Но, как мы уже говорили, Уилл отличался от других не только худобой.
– Извини, пап, – пробормотал он. – Извини, мам.
Мокрое пятно на жилетке мистера Старлинга-старшего уже остыло, и миссис Старлинг пыталась удалить остатки кофе салфеточкой со своими инициалами.
– Все в порядке, – ответила она без особой убежденности. – Не бери в голову, сынок. Ты таков, каков есть, как однажды сказал Фрэнк Заппа, и пока ты счастлив, мы счастливы вместе с тобой.
– Да, я счастлив, мам. Я люблю вас с папой. И свою работу тоже.
– Расскажи, что у тебя за работа, – мистер Старлинг нетерпеливо отвел ручки своей дражайшей половины. – Это в ИКЕА? Что-то связанное с «два – на – один»?
– Нет, пап. ИКЕА тут вообще ни при чем. Ты слышал когда-нибудь о Галерее Тэйт?
– Это вопрос с подвохом? – мама вновь опустила свои пышные телеса на модифицированную скамеечку и принялась за поглощение яичницы, пока та еще не успела остыть. На тарелке еще осталось восемь порций, и она намеревалась разделаться с ними, прежде чем приступить к беконицам. – То есть мы поплатимся за неверный ответ? Как в супермаркете?
– Нет, это вопрос без подвоха, мама. Галерея Тэйт – это старинное здание в центре Лондона. Там хранятся картины мастеров прошлого. Ведь ты представляешь, что такое живопись?
Миссис Старлинг заметно растерялась.
– То, что показывают в дневных новостях?
– Конечно, твоя мать представляет, что такое живопись, – вмешался папа, прервав уничтожение сосисочной горы. – Это когда картины рисуются вручную при помощи красящих веществ, которые наносятся посредством пучка звериных волосков, закрепленного на конце палочки.
– И незачем вдаваться в такие подробности! – укоризненно произнесла мать. – Ты забиваешь мальчику голову всякой ересью!
– Папа прав, – сказал Уилл – Такие пучки звериного волоса назывались кистями.
– У мальчика склонность к истерии, – вздохнула миссис Старлинг.
– К истории, – поправил отец. – Ты в самом деле видел эти картины, Уилл?
– Видел, только издали, – Уилл хлебнул кофе. Бери что дают, но вообще-то он кофе не любил. – Картины держат в подвалах галереи, глубоко под землей. Потому что они слишком ценные и хрупкие, и их больше нельзя выставлять на всеобщее обозрение. Их фотографируют, чтобы изготовить как можно более точные репродукции и выставить в галерее. Так что скоро вы увидите на домашнем экране новое официальное открытие Галереи Тэйт. И репродукции всех картин.
– Но зачем? – спросила миссис Старлинг. – Зачем они нужны, эти картины? Для чего?
– Ни для чего. Они просто есть. Это высокое искусство. Прекрасные образцы достижений человечества. Ты просто смотришь на них и воспринимаешь такими, какие они есть.
Мать Уилла принялась за новую порцию яичницы.
– Они поют? – осведомилась она.
– Нет. И даже не двигаются.
Миссис Старлинг пожала своими пышными плечами:
– Ну… если ты счастлив и у тебя есть работа – что еще нужно?
– Да, я счастлив, – согласился Уилл. – В прошлом есть нечто влекущее. Особенно в эпохе королевы Виктории.
– В чем? – переспросила мать.
– Молчи, женщина, – отец отправил в желудок еще одну колбаску.
– Эпоха королевы Виктории, – сказал Уилл. – Королева Виктория правила этой страной и еще чуть ли не половиной земного шара шестьдесят четыре года. И умерла в 1901 году.
– Король Карл правил семьдесят пять лет, – подхватила миссис Старлинг. – И королева Камилла тоже.
– Не думаю, что про них можно сказать «правили», – изрек отец. – Хотя я, честно говоря, до сих пор нахожу это впечатляющим, ты знаешь. Помню, мы были еще маленькими и учили историю последнего королевского дома Англии. Так вот, они правили не так долго. Если разобраться, вообще не правили. Их обоих убили во время коронации. А потом за них правила программа виртуальной реальности. Вот она правила. Пока не рухнула в конце двадцать первого века.
– Сейчас происходит то же самое! – воскликнула мать. – Нынешний правитель Мирового сообщества – тоже программа. Президент Адидас Сорок Второй. «Мудрость корпораций за лучший мир».
– Хм-м, – заметил Старлинг-сын. – Почему бы и нет? Но когда-то миром правили живые люди. А еще во времена королевы Виктории было множество всяких чудесных вещей. Чудесная живопись, чудесная архитектура. И книги, которые писали люди.
– У меня когда-то была книга, – проговорила мать, наконец-то приступив к беконицам. – С картинками, они мне очень нравились.
– Это была не книга, – поправил мистер Старлинг, – Ты имеешь в виду инструкцию к дистанционному управлению домашним экраном.
– Я видел, что такое книги, – сказал Уилл. – Я их даже читал. Я бывал в Британской библиотеке.
– Этот мальчик удивляет нас каждую минуту, – Старлинг-отец подставил чашку за кофе. – Но ведь книги можно посмотреть на домашнем экране.
– Но викторианские книги – это совсем другое. Я читал «Записки о Шерлоке Холмсе». Романы Оскара Уайльда. А еще Герберта Уэллса, Жюля Верна и Эдгара Аллана По – это просто поразительно. Я хожу туда каждый день во время ланча. Поскольку я работаю в Галерее Тэйт, у меня есть спецпропуск. Разумеется, сами книги мне в руки не дают, но они переписаны на диски.
– Потрясающе, – подытожил мистер Старлинг. – Но, пожалуй, тебе уже пора на работу.
– Ой, в самом деле, – Уилл опрокинул в себя остатки кофе и поднялся со своего уникального стула. – Пора. К искусству и к литературе прошлого.
– Он такой чудной, – вздохнула мать.
– Ничего подобного, – возразил мистер Старлинг. – Он просто Уилл.
Уилл натянул противохимический костюм, дабы не умереть раньше отпущенного срока, и попрощался с родителями. Чтобы спуститься на первый этаж, можно было воспользоваться лифтом – если бы тот работал. Но лифт не работал. Он опять сломался. И Уиллу ничего не оставалось, как тащиться вниз по лестнице, у которой много-много ступенек, – настоящий подвиг, учитывая, что костюм химзащиты был велик ему на много-много размеров. Но подвиг был совершен, Уилл отважно шагнул под кислотный дождь и зашлепал по лужам к трамвайной остановке.
Оказавшись внутри, он проследовал через детоксикатор – длинную гофрированную кишку, – а потом через просторную сушилку. Затем ему пришлось поднять шлем, чтобы пройти сканирование радужной оболочки и подтвердить тем самым свою идентичность и нынешний уровень платежеспособности. Лишь после этого Уилл был допущен на крытую платформу.
Бесконечная цепь трамвайных вагонов – тридцать две мили сцепленных экипажей – двигалась по замкнутому кольцу через Центр Лондона, район Великих Небоскребов и областные градообъединения. Двигалась едва-едва, и это сонное движение наводило тоску. Уилл дождался вагона, который был почти пуст, нажал большую входную кнопку и, как только дверь отъехала в сторону, зашел внутрь – прямо на ходу.
Грузные люди в широких креслах производили столь же тоскливое впечатление. Никто не поднял глаз на юного Уилла, никто не пожелал ему доброго утра. Головы были опущены, могучие плечи поникли. Все ехали на работу, и лишь немногих это радовало. Да и сам по себе утренний трамвай – не тот транспорт, на котором станешь кататься ради удовольствия.
Развлекательная программа, которая в то послепослезавтра транслировалась в трамвае, была призвана способствовать подъему корпоративного духа. Голографические парни и девицы, пухлые и цветущие, резвились по всему вагону, распевая о том, как это здорово – трудиться во славу своего ненаглядного работодателя и выполнять свою работу не просто хорошо, а очень хорошо. Время от времени они вздрагивали, расплывались, начинали бегать задом наперед или вовсе замирали. Система давно нуждалась в том, чтобы ее разобрали и собрали заново. Как и вагон, трамвай и все остальное.
Уилл устроился на сиденье, стараясь не обращать внимания на эту многоцветную сутолоку. Сняв перчатки, он порылся в кармане своего противохимического костюма и достал наладонник.
Это устройство было для Уилла настоящим сокровищем. Возможно, он стал бы коллекционировать подобные предметы, если бы эпоха коллекционирования возвратилась.
Считается, что будущее должно стать царством чудо-технологий. Какое будущее без тех же экранов из плазменного геля, нанесенных на Внутреннюю поверхность век и подключенных к внутричерепным имплантантам? Иначе как станет доступной трехмерная виртуальная реальность со всеми ощущениями, звуками… не говоря уже о прочих футуристических изысках?
Нельзя сказать, что в нашем послепослезавтра ничего такого не было. Оно было. Просто не очень хорошо работало. Могучее судно, именуемое «техническим прогрессом», успело достичь дальних берегов, потом село на мель и начало потихоньку ржаветь и разваливаться на части. Наладоннику Уилла было почти пятьдесят лет, его изготовили в те времена, когда люди действительно знали, как такое делать. Чем не сокровище?
Но была одна вещь, которая стала бы для Уилла стократ более желанным приобретением. Книга. Своя собственная настоящая книга. Увы, чего в нашем послепослезавтра не было, так это книг. Они исчезли вместе с дождевыми лесами, потому что негде стало добывать древесину, из которой изготавливали бумагу. И Уиллу приходилось довольствоваться тем, что есть. То есть загружать в свое старомодное устройство содержимое Британской библиотеки. Он не считал это преступлением, хотя закон был на этот счет другого мнения. Уилл считал, что просто занимается самообразованием. Разумеется, кое-чему его учили в школе, когда он был ребенком, – всему, чему государство считало необходимым. Но Уилл жаждал узнать больше. Как можно больше. И особенно – о прошлом.
Где-то в глубинах его существа жила Жажда Знаний – неуемная и ненасытная. Именно она побуждала его выяснять, каким в действительности было прошлое, что за люди его населяли, какие деяния совершали, какие переживали приключения. Что они знали, что они видели, чего достигла и откуда взялась эта Жажда, Уилл не знал. И не понимал, почему она так сильна. Он сознавал только одно: это очень важно – по какой-то причине, которую он, кстати, тоже не вполне постиг. Но непременно постигнет. В этом можно не сомневаться.
Недавно Уилл скопировал несколько файлов ограниченного доступа из основного фонда Библиотеки – а именно из собрания викторианской эротической литературы, – и загрузил их в свое устройство. Теперь он мог насладиться романом Обри Бердслея «Под холмом». Правда, многое из того, что написал Бердслей, представлялось ему весьма туманным, ибо автор использовал множество устаревших слов и выражений. Однако Уилл понял, что обнаружил действительно нечто особенное, и не поленился собрать все сведения об этом мистере Бердслее. Конец девятнадцатого века вообще был его любимым периодом. Как только не называли это десятилетие: славные девяностые, эпоха декаданса, пора творческого расцвета человечества…
Зачитавшись, Уилл едва не пропустил остановку «Центр Лондона-3». Он как раз добрался до середины главы, где Венера мастурбирует Единорога, и почувствовал себя несколько неловко.
Ух-х… Это было действительно потрясающее описание.
Уилл выключил наладонник, снова сунул его в карман, натянул перчатки, поднялся, нажал кнопку у двери и покинул движущийся трамвай. Дальше его путь лежал в подземку, до транспортного терминала Галереи Тэйт. Там Уилл снова подвергся сканированию сетчатки и сдал свой противохимический костюм. А потом, то поднимаясь на лифтах, то проходя по переходам, направился к своему рабочему месту.
Рабочее помещение было круглым, примерно половину старой мили в диаметре и несколько новых метров высотой. Внутри рядами выстроились гигантские компьютеры, устаревшие и ненадежные, укомплектованные мониторами и клавиатурами от ИКЕА. Этот антиквариат обсуживала целая толпа мужчин и женщин, каждый из которых превосходил Уилла как возрастом, так и габаритами.
– Привет, щепка, – бросил Джарвис Сантос, непосредственный начальник Уилла – добродушная туша в деловом костюме-тройке.
– Доброе утро, мистер Сантос, – ответил Уилл, погружаясь в необъятное кресло перед необъятным терминалом. – Мерзкая сегодня погодка, правда?
– Сомневаюсь, что погода тебя интересует. Ты здесь для того, чтобы заниматься своей работой. Пальчики не переломаешь?
– Само собой, – откликнулся Уилл и широко улыбнулся.
– Ты мне эти ухмылочки брось. План на день – на экране. Изволь ознакомиться.
– Слушаюсь, сэр, – ответил Уилл.
Джарвис Сантос покачал головой, а заодно и внушительными жировыми подушками на щеках, повернулся и вперевалку побрел прочь, предоставив Уиллу дарить улыбку экрану монитора.
А Уилл не только улыбался. Ему хотелось петь от радости. Текст на экране был озаглавлен: «Произведения Ричарда Дэдда», далее следовала краткая биография этого художника викторианской эпохи.
Уилл еще раз перечитал эти слова и присвистнул. Лучшего и представить себе невозможно. Ричард Дэдд был одним из самых любимых его мастеров – не только среди художников викторианской эпохи. Это был истинный гений своего времени. И, как и полагается истинному гению, к концу жизни он потерял все.
Подобно многим обеспеченным людям своего времени, Дэдд совершил Большое Путешествие. Он побывал во многих странах. Посетил Египет, где написал немало картин, вдоль и поперек объездил Африку и Индию. Когда он, в конце концов, вернулся в Европу, разум его был совершенно помрачен. Его отец, обеспокоенный душевным состоянием Ричарда, взял над ним опеку и вез в лечебницу, когда произошло странное и трагическое событие. Остановившись на ночлег в гостинице Кобхэма в Сэррее, отец и сын отправились прогуляться перед сном. Несколько часов спустя Ричард вернулся один и поспешно покинул гостиницу. Он убил отца в лесу и, согласно легенде, пожрал его мозг.
Правда это или нет, неизвестно. Но сын действительно убил отца. Дэдд успел перебраться во Францию, где его и арестовали. На суде стало более чем очевидно, что художник абсолютно безумен. Его поместили в лечебницу для душевнобольных святой Марии Вифлеемской, где он провел двадцать лет, затем его перевели в Бродмур – еще на двадцать два года, последние годы его жизни. Именно в Бродмуре Дэдд создал свое прославленное творение – «Мастерский удар эльфа-дровосека».
Размер холста – всего пятьдесят четыре на тридцать девять сантиметров. Но над этим полотном мастер работал девять лет… и так и не закончил. Это удивительная картина. Существует множество трактовок ее сюжета. Одни ученые считают ее аллегорией, сатирическим изображением современного художнику мира. Другим она представляется исполненной глубокого, метафизического смысла.
Вот что изображено на картине. На переднем плане стоит эльф-дровосек. Он занес свой топор и замер, чтобы точным ударом расколоть огромный орех, лежащий у его ног, – возможно, потом из этого ореха сделают новую карету для королевы Маб. За спиной дровосека столпились волшебные существа – феи и их кавалеры, эльфы, странного вида гномы и создания, похожие на крошечных сатиров, – и в ожидании смотрят на него. Другие герои словно сошли со страниц детских книжек: жестянщик, портной, солдат, богач, бедняк, попрошайка, вор… Перспектива отсутствует. Персонажи как будто не связаны друг с другом. Они похожи на фигурки разных размеров, расставленные наугад среди колышущейся травы и гигантских маргариток. Это действительно очень странная картина. Уилл хорошо представлял, что надо сделать. Его работа заключалась в проверке качества передачи цвета и текстуры на цифровой копии картины. Такая работа кому угодно показалась бы сложной и нудной – но только не Уиллу.
Это была работа, которую он обожал. Вывести на экран увеличенное изображение полотна и рассматривать каждую деталь, каждый мазок… Да, мазков на «Мастерском ударе эльфа-дровосека» хватит не на одну картину. Дэдд, точно одержимый (впрочем, он и был одержимым), снова и снова переписывал лица персонажей в безумном стремлении «сделать все правильно». Некоторые образовывали на холсте бугорки высотой в полсантиметра. Чтобы Галерея Тэйт могла выставить копии картин на всеобщее обозрение, эти копии должны быть идеально точными. Уиллу приходилось проверять не каждый сантиметр изображения, но каждый миллиметр. Конечно, на компьютере было установлено множество программ, способных выполнять автоматическую сверку. Но программы регулярно падали и зависали, и работа требовала непосредственного участия человека. И Уилл, надо признать, участвовал в полной мере.
– Восхитительно, – пробормотал он. – Похоже, нам предстоит нечто особенное.
Громкое «бух!» заставил Уилла обернуться. Это Глэдис Нэнкин водрузила свои могучие телеса на сиденье перед соседним монитором.
– С добрым утром, мой милый мальчик, – произнесла она, переводя дух.
– Ага…
Уилл покосился на нее. То был взгляд кролика, внезапно ослепленного фарами автомобиля.
– Как поживает мой малыш? – проворковала Глэдис.
– Малыш настроен посвятить рабочий день работе, – отозвался Уилл. – И более того: работать не до конца рабочего дня, а пока работа не будет сделана. Малыш опасается, что необходимость реагировать на внешние раздражители приведет к потере концентрации внимания и, как следствие, – к потере рабочего места. Примерно так.
– Как много слов, – Глэдис сладострастно подмигнула. – И все такие красивые… Хотела бы я знать, что они означают.
– Они означают, что я буду вкалывать, а если не буду, то вылечу отсюда в один момент, – буркнул Уилл, приноравливаясь к своей клавиатуре – очень громоздкой, с очень большими клавишами, рассчитанными на очень крупные пальцы. Ну, во всяком случае, не столь изящные, как у Уилла.
– Но ты ведь сходишь со мной на ланч? – спросила Глэдис, скорчив гримаску, призванную сделать ее мордашку обворожительной. – У меня есть добавочные талоны, как раз для тебя. Мой долг – помочь тебе поправиться.
– Я в курсе.
Уилл склонился над самой клавиатурой и подумал – как обычно в подобных же случаях – об истинном смысле жизни.
В этом мире мужчины считали Уилла пустым местом, зато толстушки его обожали и готовы были на все, лишь бы снискать его благосклонность. Если бы он мог любить таких женщин, его сексуальной жизни позавидовали бы боги.
Но он не любил таких женщин. Более того, он даже не находил их привлекательными. Что было весьма досадно: против интимных отношений как таковых Уилл ничего не имел.
– Значит, тебе некогда, дорогой, – вздохнула Глэдис. – Итак, до ланча?
– До ланча, – откликнулся Уилл и забарабанил пальцами по клавишам.
Чарльз Форт, феноменолог двадцатого века, – Уилл, кстати, даже не знал о его существовании – однажды произнес замечательную фразу: «Чтобы начертить круг, можно начать с любой точки». Что именно Форт имел в виду, можно только догадываться, но эти слова, несомненно, исполнены глубокого смысла. И точно описывают стиль работы Уилла.
Он мог начать с любой точки. Вернее, с любого крошечного участка полотна, выбранного наобум. Он исследовал этот участок, сверяя ее с копией, потом принимался за соседний. И вот сейчас, щелкнув крыской (назвать этот агрегат мышкой язык не поворачивался), Уилл вывел на экран крохотный фрагмент картины.
Итак, Медник. Медник в шапочке, жилете, рубашке с пышными рукавами и шерстяных штанах.
Увеличив изображение, Уилл стал разглядывать лицо Медника. Детальность прорисовки впечатляла. Он продолжал увеличивать изображение, пока оно не заполнило весь экран. Да, просто потрясающе: даже в таком масштабе невозможно разглядеть ни одного мазка. Ну и глаз у вас, мистер Дэдд. Уилл покачал головой и восхищенно присвистнул. Почти фотография. Неправдоподобно.
Уилл щелкал крыской, разглядывая то один фрагмент, то другой. С цифрокопией тоже все в порядке. Можно разглядеть каждую пуговку на рубашке Медника, каждое волокно ткани.
Уилл откинулся на спинку кресла и снова свистнул. Да, в те времена люди знали свое дело. Даже чокнутые. Они действительно знали, как писать картины. После них никто больше так не смог, это искусство умерло. Само искусство умерло. Теперь везде одни компьютеры, да и те работают кое-как.
А вот рука Медника. Вы только поглядите: ногти, прожилки, крохотные волоски, кожа запястья. Даже имя изготовителя на наручных часах! Уилл шевельнул крыской, чтобы заняться портным. Детали шляпы, текстура и…
Стоп!
Он поспешно вывел предыдущее изображение. Наручные часы?
Уилл пошевелил крыской, пробежался по клавишам, увеличивая детальность.
Наручные часы?
Это полотно викторианской эпохи. В те времена не было наручных часов. И уж тем более… цифровых наручных часов.
У Уилла отвисла челюсть. Нет никаких сомнений. Медник на картине, на картине эпохи Виктории, которая создавалась с пятьдесят пятого по шестьдесят четвертый годы девятнадцатого века, носил на руке цифровые часы. Можно было даже разглядеть имя изготовителя, выгравированное на них – причем очень четко: «Чарльз Бэббидж и Компания. Изготовители цифровых часов Ее Величества Королевы Виктории».
– Мистер Сантос, – Уилл заорал бы в полный голос, но ему как будто сдавило горло. – Мистер Сантос, кажется, у нас проблемы.