© Hinstorff Verlag Rostock, 1978.
Эос, богиня утренней зари, спала однажды с Ареем, с которым рано ли, поздно ли, но доводится спать каждой розовоперстой.
Афродита застала ее врасплох.
Конечно, то, чем они с Ареем занимались, было в ее глазах делом священным, что правда, то правда, но ведь Арей-то в конце концов был ее мужем. И Афродита покарала Эос, обрекши ее жаждать любви смертных так, чтобы желание отдаться им перевешивало всякий стыд.
Произнесено проклятье было тою же ночью, и Эос над ним посмеялась. Как-никак мужем ее был титан Астрей, которому она родила утреннюю звезду да четыре ветра, бороздивших воздушный океан, и такого мужа ей за глаза хватало. Что до Арея, так ведь он был неизбежным для всех исключением, и памяти о нем ей теперь хватит надолго.
Но вот пробил час, когда пора было будить День, а Ночи указывать путь за море, и Эос стала спускаться с горы восвояси; тут-то, на склоне, под фиговым деревом, она и увидела спящего пастуха. Укрывшись одеялом, он лежал на животе, слегка подтянув ноги, уткнувшись лицом в локти.
Его беспомощность была так трогательна.
И она не устояла от искушения скользнуть под него.
Эти шершавые и сухие, как рога, руки, оливковая кожа, запах пота, ах…
А он спал и утомился во сне и, счастливо облегченный, проснулся в красном сиянии всех гор: то растекалась по ним краска стыда Эос.
Разбудив День и проводив Ночь, она заперлась в своей светлице и горько заплакала из-за двойного своего унижения, ибо все случившееся казалось ей постыдным, а стыд — сладким. Ночью она раззадорила Астрея, чтобы он ее насытил, а утром избрала другой путь, но и на сей раз ей встретился юноша. Его открытые губы, беззащитная грудь… Охотник, превратившийся в дичь, — она легла к нему. Запах чеснока и винного перегара, содранные в кровь ногти… Он проснулся в смятении — горы кругом пылали.
И так каждый раз кто-то новый, утро за утром, новая нечистая плоть, новая нежность. О, как прекрасно это погруженное в сон несовершенство! Она стала избегать мужа — к его вящей радости: они казались друг другу холодными и навязчивыми одновременно. Он взялся доставлять известия звездам, а на обратном пути заглядывал к пылким и податливым нимфам, селившимся в прибрежных камышах, — на Пенее, на Скамандре, на Ниле, повсюду.
Его отсутствия она не замечала.
Не раз, гонимая муками срама, собиралась Эос к Афродите — умолять ее снять проклятье, но всякий раз передумывала, не решалась. О, это сладкое проклятье!
Долгое время ей удавалось ускользать неопознанной, но вот однажды утро встретило ее в объятьях Титона, одного из пятидесяти сыновей могучего в чреслах царя Троя. Каждый из принцев почивал в собственных покоях, но у Титона был любимый брат Ганимед, впоследствии снискавший такую славу, и их кровати разделял лишь полог из льняной ткани. Кое-кто утверждает, что они были близнецами. Заслышав стоны брата, Ганимед проснулся и бросился к нему, успев застигнуть убегавшую Эос.
Он, так и быть, отпустит ее, но только если она снова придет, на сей раз к нему. Ну, что ей оставалось? Она поклялась, заливаясь слезами — о, эти горькие слезы уличенной на месте преступления! — и сдержала клятву с присущим ей пылом. Братья есть братья; страсть утренней зари они делили без всякой зависти или злобы. Дали даже обет не враждовать между собой и не сближаться с другими женщинами, пока к ним ходит Эос.
А Эос пробиралась к ним каждое утро, сегодня к Ганимеду, завтра к Титону. Стыд ее пообтерся, она уже не чувствовала себя воровкой, хотя должна была, как и прежде, скрываться. Остальные братья ведать не ведали ни о каких посещениях, только вот весь дом заливался каким-то розовым светом от ее пылающей плоти.
Утренняя заря посреди ночи; Астрей, неустанный гонец на тропах вечной темноты, был изумлен: что там, на самом краю Азии, меж горами и морем, уж не земная ли объявилась звезда? Доложил Зевсу, тот воззрился вниз и углядел Ганимеда, вдвое прекраснее обычного из-за предвкушаемого восхищения. Бога осенило: да вот же ему виночерпий! Известно, что он орлом ринулся вниз и в мягких когтях вознес юношу на Олимп, в трапезную дворца. Художник вправе все видеть по-своему, и, может, он не солгал, и действительно, испуганный мальчик, пролетая меж вершин и облаков, не удержал свою воду, но чтобы он был мальчиком, то это неправда — ему уже приходилось убивать и львов, и вепрей и в течение целого лета утолять вожделение не кого-нибудь, а самой Эос.
Та была в отчаянии: что ж, теперь снова скитаться от одного к другому? Однако Титон не разочаровал ее. Целую осень каждое утро наступало прекрасное умиротворение, особенно сладкое оттого, что его не надо было делить на части и что оно открывало глаза на неисчерпаемость одного человека.
И все-таки выданность человечьей любви продолжала терзать ее душу. Ведь смертные — нечистые существа, они питаются плотью и кровью, и тела их заполнены нечистотами. Правда, боги мужи спускаются иногда с Олимпа, чтобы зачать в роде человеческом племя героев, и на них не ложится позор из-за этой страсти. Богини же — дело другое, их пятнают встречи со смертными, ибо богини любят сильнее, чем боги, и несовершенство людей притягивает их, как магнит. И нечистота людская тоже — она как заноза. Краткость их бедной жизни умножает их страсть и изобретательность в любви: люди нежнее бессмертных. И гораздо внимательнее, а это так трогательно и так возбуждает. Свое счастье они находят в счастье другого. Ни один бог не решился бы поцеловать ее в плечико, когда поясница ее пылает. Ни один бессмертный не стал бы отдавать и последние силы на алтарь вожделения. Боги ничем не жертвуют друг другу.
На веки вечные остаться с Титоном! Но ведь он смертен.
Умереть вместе с ним! Но ведь она богиня.
Она стала молить Зевса о милости: дать ей уснуть в объятьях Титона, чтобы больше не просыпаться! Повелитель богов и людей недовольно поморщился: она ведь знает, что это не в его власти. Она знала это: сами Мойры распорядились так, что бессмертие нельзя отменить.
Тогда подари ему вечную жизнь — ведь этого милостивые сестры не запрещают. Она увидела Ганимеда в покоях громовержца; он смотрел мимо нее и, казалось, улыбался чему-то. Тут же исчез. Она бросилась на колени перед Зевсом:
— Дозволь накормить его амброзией! Избавь меня от срама любви к смертным. Дай нам то, что ты давал и другим!
— Вечную жизнь?
— Да, вечную жизнь!
— Что ж, будь по-твоему…
И Зевс сделал больше: услал Астрея подальше на край небосвода на целых три срока в двенадцать человеческих лет. Эос поселила Титона у себя. Они были словно созданы друг для друга: трижды двенадцать человеческих лет блаженства. За это время украли Елену, пала Троя, был убит Агамемнон, Одиссей возвратился к своей Пенелопе. Один из сыновей, рожденных Эос Титону, царь эфиопов Мемнон, основатель города Сузы, также сражался под Троей и был повержен Ахиллом, раскромсавшим ему бедро. Титон же, хоть и был троянским принцем, в войне участия не принимал. Он и не знал, что город разрушен, и никогда не интересовался его судьбой. Он жил у Эос в ее доме за пологом моря. И сына он не оплакивал. Он любил утреннюю зарю — дела хватало.
Итак, он бессмертен, угрызения совести больше не терзали ее, хотя кое-какое несовершенство в нем осталось. Тем слаще жизнь, и сама Эос перестала избегать несовершенства и все небрежнее отправляла свою должность. Недовольные заворчали, и Зевс решил учинить ей контроль. Были утра, когда день наваливался на ночь резким светом, выбивая смертных из постели; в такие-то вот часы происходили выкидыши и вообще творилось ужасное. В такой день волочили по земле тело Гектора, Титонова племянника. Титон так никогда и не узнал об этом.
Дни без утренней зари после ночей, заполненных для нее недоуменной тревогой. Что с ним? Чего ему не хватает? Что ему надо? Может, она ему надоела? Положил глаз на другую? На какую-нибудь сирену? Или нереиду? Мрачная ночь, мрачное утро, мрачный день. Отчего так побелели его волосы? Отчего сморщилась кожа? Потускнели глаза? Долго и незаметно копившееся предстало вдруг во всей очевидности, и Эос поняла: Титон постарел. Она забыла испросить для него вместе с бессмертием также вечную юность.
А Зевс в таких случаях являет свою милость лишь однажды.
Настала пора, когда смертные умирают. Титон не умер. Астрей возвратился, снова уехал, вернулся опять. Наконец она показала ему Титона.
Презабавное существо, не правда ли, волны выбросили его, обессиленного, на берег, и вот ей взбрело в голову выходить его. Похоже, существо наделено даром речи, однако слов разобрать невозможно: какой-то мышиный писк да воронье карканье. Она велела: «Скажи что-нибудь!» И Титон пропищал и прокаркал, что любит одну лишь Эос. Она поняла, что он сказал; Астрей не понял. Он рассмеялся и позволил оставить Титона в пристройке между конюшней и домом. И оба, снова спавшие после долгого перерыва вместе, поначалу видели в нем потеху. Эос говорила каждое утро: «Танцуй!», и Титон начинал кружиться. Астрей говорил: «Покажи, что ты мужчина!», и Титон раздевался.
Иной раз она сажала его на колени, гладила щетинистый подбородок. Время меж тем бежало. Вторая Троя, третья, четвертая, пятая, шестая, а Титон, сморщенный, высохший, одряхлевший, с впалыми глазами, жил, и каждое утро просыпалась его бессильная похоть. По ночам он лежал почти без сна и все ждал, пока рядом послышится шорох, — и тогда, прижав ухо к тонкой деревянной стене, он слушал, как Эос вставала, ходила по дому, умывалась, причесывалась, одевалась, целовала Астрея. Он вдыхал ее запах, слушал ее голос, чувствовал ее тепло, выкрикивал и выпискивал свое пожелание: поцеловаться с утра — он ведь мог еще целоваться! Астрей выносил ему еду — все еще амброзию. Иногда с ним приходила и Эос, и тогда Титон валился ей в ноги, едва прикрыв своим тельцем розовые пальцы ее ног, а она отталкивала его и долго после этого не приходила, пока его визг по утрам не становился слишком уж невыносимым.
И он опять валялся у нее в ногах, маленький, с усохшей головкой, карлик.
Однажды к Астрею явился Ганимед с каким-то поручением от Зевса; увидев любимого брата, он ужаснулся, заплакал. Титон его не узнал.
Ганимед, не осушив слез, предстал перед Зевсом: «Лиши его бессмертия!» Хотя и знал, что это невозможно. Шагнуть от смертности к бессмертию дозволяют иной раз Мойры, но назад пути нет: из бессмертия не выпрыгнешь.
Эос, сочувствовавшая горю Титона, также напрасно умоляла громовержца, взывая: «Вознеси его к звездам!» Зевс только глянул вниз и сказал: «Этого?»
Он не спрашивал, любит ли она его еще, боги не задают подобных вопросов.
В звезды он не годился, но примером мог быть поучительным; иногда посреди безмятежных радостей, которым предавались боги, или когда похоже было, что они забывались, Зевс показывал им Титона: «Полюбуйтесь, вот вам бессмертный смертный!» Кто содрогался тогда, а кто и смеялся, звонче всех светлейший из богов Аполлон. Сестра его Артемида и смотреть-то боялась. Титон, шелудивый, с одеревенелыми ушами, одеревенелым носом, одеревенелым органом, Титон выкаркивал свою неутолимую тоску.
Со временем он всем надоел и как потеха. Седьмая Троя. Восьмая. Они перестали его кормить.
Титон иссыхал изнутри; влажной в нем осталась одна слюна, бежавшая из одеревенелого рта. Ногти — вот единственное, что еще росло у него. И пронзительны были его голодные вопли. Иногда Астрей просовывал ему в продолбленное окошко горшочек с нектаром.
Тогда слюна его становилась вонючей; вонь проникала сквозь деревянную преграду и достигала в конце концов Эос. Совсем сбагрить его с рук? Аид отмахнулся: это не тень. На Олимп? Не может быть речи! Ни на земле, ни на море никто не хотел принять его, ни в горах, ни на островах. Утопить? Возмутились волны.
Запах гнили по утрам; невыносимо. Гнилостный воздух распространял болезни и лихорадку, нагонял лихие беды: матери предавали детей, братья алкали крови друг друга, хозяин убивал гостя. Даже в стане богов разразилась чума.
Тогда Зевс наведался к Мойрам.
Просил их изменить свое установление — не то судьба запутается в собственной нити. И ужасные милостивые сестры согласились: Титону позволено будет умереть, если только он сам того пожелает.
Но Титон не желал умирать!
Голос его превратился в дуновение ветерка, но то было дыхание вечности: он жил, он любил утреннюю зарю. Пусть убедится: он еще мог целовать! И мог еще дать ей счастье, пусть только прижмет его к себе покрепче. Вся его немощь оттого лишь, что она его избегает. Разве не помнит она, каким он был? Сильным, страстным. Неужели она думает, что такое проходит? И он призвал Афродиту.
Та явилась — единственная, кто не боялся Титона и не смеялся над ним. Она наклонилась к нему и говорила с ним, и он услышал ее и понял.
И в конце концов согласился: провести одну ночь с Эос, а к утру умереть от ее поцелуя.
Ах, этот вонючий слюнтяй — Эос содрогнулась. Отшатнулась. Она не может. К тому же ей пора идти провожать Ночь. И тогда Афродита повторила свое проклятье.
Хотя содеянное наконец Зевсом, в общем-то, нарушало запрет, сестры посмотрели на это сквозь пальцы. Он превратил Титона, одного из бессмертных, в цикаду, в крошечное существо из породы тех, что вожделенно потирают по утрам своими ссохшимися, одеревенелыми ляжками. И цикаде послано исполнение желаний: каждое утро является Эос; о, дуновение ее шафранного платья, ее запах, роса, розовость ее перст! И произошло то, что должно было произойти: голос Титона снова стал звонким, тело гибким, глаза пылающими, как золото, сердце крепким, а сила неутомимой.
Девятая Троя, десятая, а на ее развалинах — пение цикад.
Даже на Олимпе слушают его с удовольствием, особенно Ганимед, а иногда внимают ему и сами Мойры. И тогда серые лица их делаются светлее, и они разминают железные руки.
Одна лишь утренняя заря не слушает его. Проклятье Афродиты отшибло у нее интерес ко всему, кроме одного — тела спящего смертного. Давно уж утратила она всякий стыд, небесная блудница, презираемая всеми, непостоянная, ныряющая в постель ко всем без разбору, не брезгающая даже незрелыми отроками. Каждое утро она ложится к новому любовнику и бежит от него прежде, чем он проснется. И тогда ему снится самый розовый сон его жизни. То час исполнения желаний, но да остережется он возжелать бессмертия.
Перевод Ю. Архипова.