© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1977.

Собираемся мы все раз в год, на мамин день рождения, на садовом участке, доставшемся нам от дядюшки Фреда. Мама называет дядюшку полным именем Манфред с тех пор, как работает в библиотеке. Расположен участок на склоне к озеру. Ухаживает за ним Рене, он все время что-то там перекапывает.

Всех нас уже человек сорок и с каждым годом становится все больше. Братья и сестры, тети и дяди. И конечно, многочисленные бабушки. Их у нас, по-моему, около дюжины.

Бабушек я люблю больше всех. Ни во что-то они не вмешиваются, только ласково улыбаются и все понимают, а посмотришь как можно преданнее им в глаза, так еще получишь марок двадцать в подарок. Иной раз дадут и какой-нибудь интимный совет, но об этом лучше не будем.

Вообще-то с деньгами у нас обстоит вроде неплохо, хоть мама и редко укладывается в бюджет. Что ни месяц, она жалуется, что деньги опять куда-то разошлись раньше времени. Но чтобы она отчаивалась, такого я еще не видела. Пусть даже вышел последний пфенниг, все равно она уверена: что-нибудь да найдется и все как-нибудь образуется. Или сядет за карты и нагадает удачный поворот дел.

Во всяком случае, когда дядя Карл, положив мне руку на плечо и заботливо сморщив лицо, спрашивает: «Ну, девочка, как дела-то? Не нужно ли тебе чего?», мне и в голову не приходит заговорить о деньгах, да он никогда бы их мне и не дал. Он дарит книги или пластинки, а один раз даже свитер, но, подарив что-нибудь, он делается еще недовольнее и еще озабоченнее.

Дядя Карл женился на вдове одного сослуживца, который погиб во время катастрофы на заводе. По-моему, это здорово. Наверняка ведь он женился, чтоб только помочь ей вырастить троих детей. А может, это была и не жалость, а просто он рассердился, хоть и не всякий поймет, что я имею в виду.

Тетя Элизабет, его жена, больше всего любит поговорить о том, как делают прохладительные напитки, особенно с тех пор, как начали перестраивать завод фруктовых напитков, на котором она работает. Но один раз, года два-три назад, она вдруг выкинула номер — пустилась как заводная плясать буги-вуги и рок-н-ролл и какие-то еще послевоенные танцы, да так, как теперь уже не умеют.

Танцевать у нас стали меньше, это каждый скажет. Мужчины как-то сдали, а мальчишки — все хиляки. Пока их раскачаешь, уж и всякая охота пройдет. Ничего нет хуже в этом деле, чем родственники, да куда ж от них денешься?

Были поменьше, так мы все носились вокруг дома как угорелые, а то заберемся, бывало, на старую суковатую акацию — умещается на ней человек двадцать семь, не меньше. Мы и теперь иногда на нее залезаем, но уж больше так, по привычке. Сядем на сук, болтаем ногами да все треплемся о свободе, любви и о смерти, о смерти больше всего.

На эту тему особенно поднажали, когда у нас появился Детлев, поэт. Говорят, когда-то на его глазах погибли трое рабочих во время аварии на угольной шахте и он будто бы написал об этом пьесу, да только ее не поставили.

Детлев зарабатывает на хлеб фотографией, ею он занимается гораздо больше, чем стихами. Говорит, ему нужны лица, жесты, позы. Фотографии свои он делит на маленькие квадраты, а к каждому квадратику подыскивает словесный шифр. Поэзия, выращиваемая, так сказать, квадратно-гнездовым способом. Не стихи, а шарады.

Детлева я недолюбливаю. У него такая зловредная привычка выспрашивать человека — прямо как на экзамене. Спросит, например: «Если бы ты узнала, что через два года умрешь, что бы ты стала делать в эти два года?» Или начнет интересоваться твоим мнением насчет загрязнения атмосферы.

Он не может без преувеличений. Я считаю, в нем нет чувства меры и никакой сдержанности. Поэты — это люди, которые не поддаются дисциплине. Конечно, если так вот взять да открыть кран всем словам и фантазиям, то стихи из тебя полезут сами собой.

Лучше всего Детлев ладит с дядюшкой Фредом. Тот все знает. Не удивительно, он строитель и архитектор и много повидал на своем веку. Был не меньше четырех раз женат, жил в девяти городах. Бывало, ему просто некогда было снова жениться, потому что нужно было переезжать в другой город. Так и вышло, что семья его рассеяна по всей стране.

С таким опытом нигде не пропадешь. После обеда дядюшка Фред любит поговорить о воспитании подрастающего поколения. На сей раз дело происходит в маминой комнате, где много книг. Обмен мнениями длится около часа. За это время бабушки успевают вымыть посуду.

Мама выкладывает свои проблемы, мужчины — свои мнения на их счет. Говорит-то в основном дядюшка Фред, конечно, для него ведь не существует неразрешимых проблем. Со всеми можно справиться запросто, если только быстро и энергично взяться за дело. Он и строит так же, как говорит.

И уж конечно, никакие вопросы не решить, если церемониться с ними да бесконечно взвешивать все за и против, как это делает дядя Райнхард. «Буржуазный пережиток релятивизма и объективизма», — говорит про него Рене, сердито сверкая глазами. «Вечное топтание на месте!» Рене во всем сомневается, больше всего в себе самом и своем отце. Наше прошлое, говорит он, — куча дерьма, наш горизонт — помойная яма, а запросы у нас куда там, не подъехать, вот и получается каша в голове.

Чем больше говорит дядюшка Фред, тем озабоченнее становится лицо дяди Карла. Во всем ему у нас видится хаос и беспорядок. Даже на обед собраться толком не могут. Тут нужна железная рука, считает он. Вот взять бы да устроить нас всех к нему на завод.

У мамы задумчивый и какой-то отсутствующий вид во время этих разговоров. Так всегда — стоит ей только поставить вопрос, как решения начинают сыпаться со всех сторон. Мало где люди так внимательно и заботливо относятся друг к другу, как у нас в семье. Мама сидит с таким видом, словно вынашивает в мыслях что-то очень нежное и прекрасное; выпрямившись, она левой рукой поправляет свою высокую прическу, так что видна вся ее ладная фигура.

Таким путем не раз уже устранялись различные семенные трудности. Взять хотя бы Рене. Брату моему вроде бы и наплевать на все эти манипуляции, уж он такой, но, с другой стороны, он к советам прислушивается. Скажем, собираемся мы летом на каникулы — так сразу возникает целых семь вариантов, включая даже Татры. Мама-то, правда, ездит только на море, на дачу к дяде Райнхарду. Ей нравится тамошнее обхождение — конечно, она там прямо королева какая-нибудь, а потом — и это основное, — она очень любит купаться.

Дядя Райнхард у нас вроде домашнего врача. Меня-то он даже собственноручно вытащил на свет божий. Очень мило с его стороны. А вообще он считает, что мы ведем ужасно нездоровый образ жизни. Терпеть не могу врачей, вечно чувствуешь себя перед ними виноватой. А в остальном дядя Райнхард, конечно, очень милый, обходительный такой, целует дамам ручки, шлепает девочек по попкам.

Трудно представить себе более мирную и налаженную семейную жизнь, чем наша. Ведь многие семьи держатся только отрицанием других семей. Им хорошо оттого, что они не похожи на других. Мы же все слишком разные для такой солидарности. По-моему, это здорово.

Детлев тоже в восторге от нашей семьи. В ней пульсирует время, как он говорит. По-моему, у него тоже кое-где пульсирует. Он тайком записал треп дядюшки Фреда на магнитофон, чтобы выпустить потом в напечатанном виде, — все слова с маленькой буквы и без знаков препинания. Говорит-то дядюшка Фред действительно без знаков препинания, да только все слова у него скорее уж с большой буквы.

Кроме того, Детлев работает над циклом сонетов в сорока восьми частях под названием «Большая семья». Для этого он уже снял нас всех раз по сто. Он всех как-то там связывает с бурым углем. Мне тоже достался сонет — «Утренний туман над терриконом». Нет, и придумал же, дурень!

Детлев романтик. Когда-то, бросив институт, он проработал десять месяцев на карьере. И до сих пор снимает с этого дела проценты. Видно, золотая жила этот торф для недоучки поэта.

На Детлева все у нас смотрят как на диво дивное. Поэтов в нашей семье еще не было. Он и друзей притаскивает подходящих, сплошь художники, артисты, литераторы, трепачи с косматыми бородами. С мамой они беседуют об искусстве, с Элеонорой кадрятся, мне помогают делать уроки. В девятнадцатом веке мама давно бы уже открыла салон.

Конечно, всякие смешные и заумные стишки Детлев импровизирует великолепно, тут надо отдать ему должное. Этим-то он всех и подкупил, особенно младших. Только вот мой брат Томас — у него всегда такое сердитое лицо, когда он со мной разговаривает, и руку он мне жмет так, что, того и гляди, раздавит, — только Томас говорит про Детлева, что у людей с такими пустыми глазами не может быть ничего путного в голове.

И действительно, катастрофа не заставила себя ждать. Я думаю, во всем виновата мамина вялость. «Ах, дети, — любит она повторять с каким-то театральным отчаянием в голосе да еще лицо прикроет своими красивыми руками, — ах, дети, жизнь так ужасно сложна. Ну разве в ней разберешься…»

Мама совершенно не ориентируется в городе, она не может ездить одна, не может заполнить формуляр в гостинице, не говоря уж про то, чтобы забить гвоздь. Поэтому в доме у нас всегда есть кто-нибудь, кто все за нее делает. У мамы неподражаемая привычка восклицать: «Никто-то меня не любит!» После таких слов она может вить веревки из каждого. За всю свою жизнь она ни разу не оставалась одна. Мне даже кажется иногда, что вся ее беспомощность нужна ей только для того, чтобы не остаться одной.

С тех пор как мама работает в библиотеке, она как-то переменилась. В голосе теперь звучит какая-то тихая решимость, которая пугает меня. В последнее время мама часами просиживает наедине с Лорой. Чуть у нее какая трудность, она сразу зовет Лору. Та всегда найдет выход.

Хотя у самой-то Лоры наверняка не все просто. Но о себе она ни гу-гу. Из лаборатории, где она работает, ей все время звонят какие-то типы, имен своих не называют. Иногда она исчезает недели на две, на три из дома — живет у друзей. Потом вдруг возвращается и ни о чем не рассказывает, только смеется.

Послеобеденное время у нас отдано детям, так было всегда. Устраиваются всякие легкие и веселые игры, в которых все могут принять участие: прыжки в мешках, бег на четвереньках, прятки. И великое множество всяких ребусов и шарад, вроде буриме, например: «Нет дыма без огня, нет жизни без тебя…» и тому подобное. Или все должны придумать фразу, каждое слово которой начинается с очередной буквы алфавита, например: «Адольф берет вилы, грабли, дятла, ежа, жаворонка, запирает их…» и так далее.

Меня во время таких игр разбирает ужасный азарт. Прежде всего потому, что тут взрослые могут крепко оплошать. Я думаю, взрослых только и можно по-настоящему узнать, когда с ними играешь. Многие совершенно теряются, не знают, как им себя вести. Другие слишком много и слишком громко смеются, особенно женщины. А некоторые не умеют проигрывать, эти хуже всех.

Особенно легко раскусить кого-нибудь во время игры в жмурки. Человеку, который никого не видит, а его видят все, трудно притворяться. Рене отказывается играть, не терпя насилия над свободой воли, и достает лопату из сарая. Лора, наоборот, в своей тарелке, она запросто находит всех мужчин. Дядя Райнхард вышагивает, как журавль. Видно, что он себя пересиливает. А дядя Карл о любой женщине думает, что это мама.

Забег в мешках всегда выигрываю я. Никто не может так далеко прыгать, как я. Но в этом году я споткнулась о кротовую норку. Брат Томас, который на самом-то деле никакой мне не брат, оказался поблизости. Поднял меня своей железной рукой, а лицо, как всегда, какое-то кислое.

Всем известно, какой неугомонный человек дядюшка Фред. Однажды он купил мотоцикл и сфотографировался на нем. Но ездить на мотоцикле он и не думал. Вот Рене, тот стал бы ездить, это уж точно. Шею бы свернул себе, но ездить стал бы.

А дядюшке Фреду только бы поиграть. Без него поэтому не обходится ни одна игра. А как он переживает, как хочет выиграть! Он и выигрывает почти все призы, которые сам же учредил, и раздаривает их потом детям. Дядя Райнхард совсем не такой, он фигура важная, во время игр остается со старушками, и дети сдают ему на хранение свои призы.

Труднее всех дяде Карлу. Как он ни ломает себе язык, чтобы выговорить какое-нибудь «Карл у Клары украл кораллы», ничего у него не выходит. И поймать с завязанными глазами он никого не может. Но ни одной игры он никогда не пропустит, считает, что иначе пострадает его честь рабочего человека.

Когда бы он ни приехал к нам, он всегда хоть раз в день, но обязательно позвонит на завод. Кроме него, этого не делает никто. И только о работе он говорит с теплотой.

Для него всегда самым главным в жизни был завод. Начинал он на нем подмастерьем, когда ему было четырнадцать лет. Работал токарем, наладчиком, мастером, начальником цеха. По-моему, за всю свою жизнь он ни разу никуда не ездил. Хотя нет, однажды его посылали в Крым, да и то в командировку. У него только завод на уме. Даже появление на свет единственной дочери, если уж мне позволено упомянуть о своей скромной особе, он почти не заметил — как раз в это время на заводе гнали план. Ну, этого-то ему так никогда и не простили.

Больше всего ему хочется, чтобы и я пошла на завод. Но, боюсь, это не для меня. Слишком уж меня избаловали дома. Мама всегда нам все позволяла. «Вам лучше знать, как вам поступать, — скажет, бывало, прикладывая к вискам свои красивые руки. — Что я могу, бедная, брошенная женщина».

Дядя Райнхард только проворчит что-нибудь о распаде личности. Нет, скажет, стремления к творческой экспансии, У него всегда наготове какое-нибудь эдакое словечко. Им он срежет любого, так что не подступишься. Мне кажется, что за его вежливостью, за его гладкой да любезной речью прячется чувство превосходства и тщеславия. И человек он, скорее всего, холодный и самовлюбленный.

Он будто бы не захотел жениться на маме потому, что она отказалась подарить ему пятерых детей. Мне нравится это «подарить». Я бы на ее месте ему кое-что на это высказала. Он, видите ли, считает, что врачи просто обязаны иметь как можно больше потомства. Тем самым они-де способствуют гуманизации человечества.

Каждый год он приезжает со все более многочисленной семьей. Сначала на «трабанте», но потом он стал для них тесен. Тогда он поменял «трабант» на польский «фиат», а теперь уж они вовсе приезжают на двух машинах. Тетю Элизабет это просто бесит. Чуть что, она кричит ему: «Подожди, дружок, ты еще останешься и без машины, и без квартиры со всеми удобствами!» Но, по-моему, это изрядное свинство с ее стороны.

Рене от всей души презирает своего отца — хотя бы из-за машин. Называет его буржуем. А уж хуже этого он слова не знает. Дядя Райнхард весь съеживается, когда это слышит.

Не так давно из-за Рене у нас в семье возникли проблемы. У него был конфликт с одним из преподавателей, приятелем дяди Райнхарда. Рене обвинил того в идеологическом приспособленчестве, погоне за материальными благами и прочем в том же духе. Сколько было споров из-за этого, и каких яростных! Мама с дядей Райнхардом каждый день обсуждали все это по телефону.

«Нет, я просто поверить не могу, — то и дело кричала мама в трубку. — Просто не могу поверить». И потом удалялась с головной болью в свою комнату. С тех пор Рене внушает ей какой-то ужас. Стоит ему только войти в комнату, чтобы начать свои злобные обвинения, как она кричит ему: «Умоляю, Рене, я не могу этого слышать!»

Если б не Лора, Рене бы из этого дела не выпутаться. У Лоры тьма знакомых, особенно таких, у которых в свою очередь пропасть знакомых.

И она единственная среди нас, у кого есть подход к Рене. Она только погримасничает, посмеется, расскажет какую-нибудь байку, и этого, как правило, бывает достаточно. И проблема Рене исчезла благодаря ей.

Лора унаследовала от мамы счастливый дар разрешать все жизненные проблемы самым естественным путем. Она просто завораживает всех своим обаянием, относящимся ко всем и ни к кому в частности. Я от нее в восторге. А дядя Райнхард весь так и сияет, когда она начинает его обхаживать.

Брат Томас — единственный, кого кокетство Лоры не трогает. Он начинает корчить сердитую физиономию и ерошить волосы, когда она с ним заигрывает. За кофе он демонстративно встал из-за стола и вышел из комнаты, когда она ему улыбнулась, блеснув своими узкими глазами. Ну, я-то за ним не побежала. Мне от него надо держаться подальше.

Кофейный полдник — самое скучное время за весь день. Не знаю, почему нужно обязательно пить этот кофе. Только отобедали, как уже опять за стол. И трудно себе даже представить, сколько у нас под это дело съедается всяких пирожков и пирожных. Мама с Лорой два дня не вылезали из кухни. «Дома мы никогда не делаем пирожки», — сказала тетя Герда с презрением — и тут же умяла четыре медовых.

Медовые — мамино фирменное блюдо. Вообще-то она терпеть не может готовить, но что-нибудь испечь мастерица большая. На кухне у нас, так сказать, разделение труда. Лора отвечает за мясо и птицу, Рене замечательно делает всякие соусы, моя специальность — супы, особенно те, что погуще. Только вот на пудинги у нас нет человека, и они вечно у нас подгорают.

Томаса я нашла в сарае. Он возился с инструментами. «Лопаты все заржавели, ну как так можно, — ругается. — Валяется все как попало, ни в чем никакого порядка!» Он такой же, как его отец — дядя Карл, хотя тот на самом-то деле и не отец ему вовсе.

Ну, прибрали мы все в сарае. Лопаты поставили к лопатам, тяпки тоже, и совки, и ведра, и корзины. Я руководила, Томас подчинялся. Наверное, я человек властный, меня хлебом не корми — дай покомандовать. А Томасу все равно, он слушается.

Потом еще пришли Рита и Бернд с Йоргом, и мы починили несколько садовых скамеек и заменили прогнившие доски в сарае. Потом к нам заглянула тетя Элизабет. За ведром, как всегда. Каждый раз она ходит вниз, к озеру, полюбоваться на воду. Вода нравится ей все меньше и меньше. Не вода, говорит, стала, а навозный отстой.

Я люблю, когда все собираются вместе. Конечно, брат или сестра могут быть у каждого. Но вот чтобы полубрат или полусестра — это другое дело. Вроде и родственники, но и на нервы тебе не действуют. Всегда остается что-то чужое, не совсем знакомое. Это так приятно и так интересно.

Что бы ни говорили о больших семьях, я полностью за них. Ты связан со многими людьми, которые в свою очередь связаны со многими людьми и так далее. Даже представить себе не могу, как это можно жить, имея одних только папу и маму.

Только после кофе взрослые наконец чуть-чуть размораживаются. Взрослые, по-моему, все как-то слишком изолированы. В них нужно сначала влить коньяк, чтобы они заговорили как люди. Нам вот коньяк не нужен, когда мы собираемся потрепаться на своей акации. И никаких речей нам тоже не нужно.

Господи, а каких только речей мы не наслушались за все эти годы! Семейное торжество без речей я и представить себе не могу. Наверно, в такой большой семье, как наша, без них нельзя обойтись.

Первым обычно говорит дядюшка Фред — иначе и быть и не может. Младшие уже заранее визжат от восторга. «Грешники покаянные! — начинает он. — Лбы оловянные, души деревянные! Мне неймется, хоть слово не дается, а мысль не куется, в день такой сердечный, пусть и быстротечный, высказать вам разного, не пустого и не праздного».

Так он и нанизывает слово на слово. Одно плохо — все это мы уже знаем. И знаем, что под конец он будет говорить только о себе. Где он строил, и что заложил, и что после себя оставил. Его обширная семья, могущая, в известном смысле, представлять всю страну, дает ему возможность всестороннего взгляда на общество. Как-никак, за плечами у него четыре брака в девяти городах, потребовавшие немало энергии и самоотречения, но в глубине души, в основе, так сказать, основ он всегда чувствовал себя обрученным только с мамой. А посему выпьем за нашу обожаемую Марго — ура, ура, ура!

Затем поднимается дядя Райнхард. Держится он прямо и импозантно, одет, как всегда, безупречно, этого у него не отнять. «Дорогие друзья, милые дети, — говорит он, кланяясь во все стороны. — Мы собрались сегодня, как и в прежние годы, здесь, чтобы отметить день рождения нашей глубоко почитаемой и бесценной Маргареты, при каковых обстоятельствах мы лишний раз можем с радостью удостовериться в незыблемой прочности прекрасного и веселого, обширного и разрастающегося с каждым годом, крепкого и в тоже время ненавязчивого института, который мы все счастливы назвать своей семьей, своим домом, осененным матриархатом нежности, верности и любви». И так далее и тому подобное.

Дядя Карл всегда долго ищет первую фразу. Морщинистое лицо его сжимается и разжимается, как гармошка. Все напряженно смотрят на него. Но вот он нащупал нить, и теперь уж его не остановишь.

«Товарищи!» — говорит он и обводит нас всех проницательным взором. И заводит речь, конечно же, о заводе, о рабочих, трудившихся сегодня, как и всегда, с полной отдачей, о плане, который и в этом году потребует напряжения всех сил. Все мы здесь, зримо восседающие рядышком, наслаждаясь уютом, незримо связаны с нашими предприятиями. Глядя на нас немного исподлобья, он взывает к нашей солидарности и благодарит всех за участие в общем деле.

Каждую речь провожают долгими аплодисментами, и на многих лицах загорается желание тоже высказаться в высоком штиле. В прошлом году не удержались даже Матиас и Кристиан, двенадцати и пятнадцати лет, дети дядюшки Фреда от второго брака. Лора тоже редко упускает возможность сказать несколько путаных слов своим тихим голосом. Похоже, что ораторскую страсть от дядюшки Фреда унаследовали все его дети.

В этом году все было по-другому. Даже Детлев, на что уж у него фантазия, так сказать, профессиональное свойство, и тот растерялся. А все из-за милых маминых проделок, которые далеко не всегда можно оправдать тем, что она не от мира сего.

Прежде чем собралась говорить тетя Ирена, одна из многочисленных тещ дядюшки Фреда, с которой он особенно любезен, мама встала и постучала своим бриллиантовым кольцом о бутылку с коньяком. Мама ни разу еще не говорила. Я боялась, что она споткнется посреди фразы. Но вышло хуже.

«Милые вы мои, — сказала она с отсутствующей улыбкой, — уж вы простите, что я вылезаю со всей своей неумелостью после ваших блистательных речей. День сегодня такой чудесный, я вам так за него благодарна, и мне как-то не хочется, чтобы он дальше пошел привычным, заведенным порядком. Я хочу сказать, что дети все-таки лишь гости в этом доме. Они много лет приезжают сюда, к ним привыкаешь, а потом они вдруг исчезают. Иногда я просыпаюсь по ночам и плачу. Вспоминаю, как отец грел руки у печки, в последние годы он все жаловался, что они у него мерзнут. Что ж, я и правда никогда не была хорошей хозяйкой, да и матерью, видимо, тоже. Еще когда я работала у адвоката и потом, на мыловаренном заводе, я, помню, прямо в ярость приходила, что мне нужно готовить обед да мыть посуду. Плохо, конечно, человеку, когда он так ничему и не выучился толком или почти ничему. Отец вот очень высоко меня ставил, он был умный, душевный человек, но под конец и он перестал относиться ко мне серьезно. Я всегда плохо переносила одиночество, вот, наверно, мой недостаток. По-моему, если люди делают что-нибудь не то или вовсе идут на преступление, то это все из-за одиночества. Нужно так строить города и дома, чтобы люди всегда могли встретиться, даже ночью. Вы уж меня простите, я столько думала-передумала, все не могла решить, говорить ли мне об этом. Но вы имеете на это право. Я столько хорошего видела в жизни от друзей, от детей, от вас всех, которых у меня с каждым годом все больше и больше. Слишком много хорошего, я бы сказала, для человека, который за всю свою жизнь только и научился, что кое-как играть на рояле, кое-как стенографировать да кое-как говорить по-французски. Я, по правде говоря, никогда не знала, что мне делать, и никто не мог мне подсказать. Иногда кажется, что нужно было быть просто хорошей матерью, вкусно готовить, вязать да шить все детям, кто знает, что бы из них тогда вышло. Жить, так сказать, как испокон веку люди жили. А у нас, конечно, много было всякого беспорядка, но ведь жили мы весело, согласитесь. Когда-то давно, дети тогда были совсем маленькими, я случайно разговорилась с одним епископом, любезный был такой и совсем простой человек. Вы, говорит, должны идти к нам, церкви нужны такие люди. Мне и хотелось ему угодить, да что делать, в Библии я никогда не смогу разобраться, там столько имен, столько цифр. Милые вы мои, если теперь что-нибудь и изменится в нашей жизни, то все-таки как не хотелось бы, чтобы мы стали чужими. В жизни столько всего самого разного и так мало такого, за что действительно сам отвечаешь. Иногда вот проснусь утром, и кажется, что совсем еще не жила, что мне нужно учиться ходить. Как я боялась брака, вы помните, уже то, что нужно менять фамилию, было как оскорбление. В словах столько силы и тайны, и они так все изменяют. Глупо, конечно, но иногда мне кажется, что есть такие слова, ну, волшебные, что ли, и обращены они как будто к вечности. Конечно, и любовь, и дружба, и уважение людей были со мной, когда я оставалась одна. Да только уж слишком много приходилось разговаривать с самой собой. И вечно повторять себе одно и то же, что кажется более выгодным в данный момент, так что со временем теряешь к себе всякое уважение. Короче говоря, я хотела сказать вам, что выхожу замуж за Детлева».

И тут мама и этот поэт подошли друг к другу и поцеловались. Дядюшка Фред, слава богу, справился со своими нервами и даже сымпровизировал на скорую руку речь, обойдясь без всяких рифм. И все равно это была самая неудачная речь, которую мы когда-либо слышали.

Сразу же вся компания как-то развалилась, остались только мама и Детлев. И не было человека, который бы нас снова собрал. Чувствовалось, насколько мы все зависим от мамы, от ее ласковой улыбчивости, от ее беспечной мечтательности, от ее заботы. Я хотела обвинить ее в предательстве, в дезертирстве, но не смогла.

«Очередное буржуазное свинство», — буркнул Рене и полез в шкаф за плавками.

Больше всего мне хотелось убежать с ним на озеро. Но нельзя же вечно спасаться бегством. И мы попытались хоть как-то спасти вечер. Дядюшка Фред выпил три рюмки коньяку и достал пластинки с джазом. Дядя Карл только теперь обратил внимание на Детлева и завел с ним разговор о добыче бурого угля. А тетя Элизабет стала жаловаться на дурацкий обычай использовать для клозетных нужд чистую воду, которая становится все дороже. «В этом расточительстве и в этой помешанности на чистоте, которые свойственны цивилизованному человеку, есть что-то бессовестное», — сказала она.

Ничто, однако, не помогало. Вечер, как и весь день, был безнадежно испорчен.

Первым уехал на двух автомобилях дядя Райнхард со своим семейством. За ним последовали — каждая по отдельности — семьи дядюшка Фреда. Вдруг выяснилось, что у нас не так много бабушек, как мне всегда казалось, а всего только семь.

Только дядя Карл, хоть ему утром и на работу, до одиннадцати часов хранил нам верность. «Девочка ты моя, — сказал он озабоченно, — если ты себя почувствуешь не в своей тарелке, приходи к нам». А брат Томас молча пожал мне руку, так, что я чуть не присела.

С какой это стати, черт побери, я должна чувствовать себя не в своей тарелке?

Перевод Ю. Архипова.