Война

Ренн Людвиг

Книге «Война» принадлежит значительное место в истории европейской литературы. Она вышла в свет в 1928 году, имела огромный успех и сделала широко известным имя ее автора Людвига Ренна (1889–1979), одного из наиболее интересных писателей в немецкой литературе XX века.

«Война» — это рассказ героя о первой мировой войне, начиная с первого дня мобилизации и до возвращения на родину побежденной немецкой армии.

 

Людвиг Ренн — человек и писатель

Книге «Война» принадлежит заметное место в истории европейской литературы. Она вышла в свет в 1928 году, имела огромный успех и сделала широко известным имя ее автора Людвига Ренна (1889–1979), одного из наиболее интересных писателей в немецкой литературе XX века.

Книга эта появилась почти одновременно со «Спором об унтере Грише» Арнольда Цвейга и «На западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Эти три произведения, каждое по-своему знаменитое, отмечают важную веху в истории немецкой (и всей европейской) литературы. В течение последующих нескольких лет немецкий книжный рынок был буквально наводнен произведениями о первой мировой войне самого разнообразного характера — романами, повестями, воспоминаниями, письмами, дневниками погибших и т. д… Эти книги читались самой широкой публикой и издавались самыми большими тиражами. Они становились модой.

Явление это, конечно, — не специфически немецкое. То же, хотя, может быть, в меньших масштабах, переживала и литература других европейских стран и США. Среди многих причин, определивших этот подлинный взрыв интереса к военной тематике, главную надо искать в исторических процессах того времени и прежде всего в том, что угроза новой, второй мировой войны на рубеже двадцатых и тридцатых годов все больше становилась на повестку Дня текущей политической жизни. Возможность новой войны внушала страх самым широким слоям народа, не забывшим еще недавнюю войну и принесенные ею лишения и ужасы. Реакционные круги буржуазных государств, видевшие в войне и подготовке к ней выход из социальных противоречий, были заинтересованы в распространении милитаристской идеологии; но на руку им было и забвение уроков прошлого, ибо такое забвение позволяло беспрепятственно обманывать народ и готовить империалистический поход против Советского Союза. Передовые общественные силы стремились к тому, чтобы уроки прошедшей войны не были забыты; правда об империалистической войне и ее причинах и виновниках — вот был их лозунг. Все это определило острейшие идеологические бои вокруг того, как изображалась первая мировая война в литературе тех лет.

Для Германии эти вопросы стояли особенно остро. В 1927 году Эрнст Тельман предупреждал: «Никогда еще за последние годы опасность новой империалистической войны не была столь велика, как в нынешней ситуации». В предисловии к сборнику «Война» (1929), содержащем отрывки из многих антивоенных книг, Иоганнес Бехер писал: «Война для нас — это не давным-давно… война как живая стоит среди нас».

Книга Людвига Ренна написана от первого лица и построена, как лишенный какой-либо аффектации рассказ героя — столяра Людвига Ренна, — о своей жизни в годы войны, начиная с первого дня мобилизации и до возвращения на родину побежденной немецкой армии; глазами героя наблюдаем мы вторжение в нейтральную Бельгию, бои на севере Франции, битву на Сомме, наступление в Арденнах в 1918 году; перед нами проходит окопная жизнь, походы, сражения, госпитали и т. д. Круг описанных событий ограничен тем, что видит рядовой солдат; восприятие и понимание событий — тем, что этот рядовой солдат чувствует, о чем он думает. Само построение книги было предельно «деловым», и оглавление ее напоминало военно-историческое исследование: «На марше», «Позиционная война у Шайи», «Битва на Сомме», «Ранение» и так далее, вплоть до последней главы — «Крах».

Все в этой книге было подчеркнуто «антилитературно», начиная со столь неожиданного для романа названия. Впрочем, книга и не содержала указания на жанр. Автор сознательно отвергал все, что влекло за собой хотя бы намек на художественный вымысел. Так полемически заостренно преломлялось в Людвиге Ренне тех лет требование правдивости изображения. Последние строки книги, впитавшие в себя всю горечь и трагедию военных лет, построены как документальный рассказ: «На следующий день мы пришли на вокзал и под проливным дождем стали ждать поезда. Он прибыл лишь глубокой ночью. Это был состав для перевозки скота — вагоны с раздвижными дверями. Мы не знали, куда нас везут, знали только, что не сразу попадем домой».

Один из самых интересных откликов на книгу Людвига Ренна принадлежит А. Цвейгу, написавшему в декабре 1928 года рецензию на нее под названием «Роман о войне». А. Цвейг начинает с «первой попавшейся» цитаты из книги, чтобы показать ее необычный тон:

«Брамм! — позади меня. Кусок глины угодил мне в шею, противогаз упал. Я поднял его и побежал дальше. Лямка противогаза порвалась. Я обернулся — поглядеть на Цише. За мной бежал только Зейдель. Фабиан уже вырвался вперед. Быстро смеркалось. Очертания предметов расплывались в сероватых сумерках.

Фабиан остановился и припал на одно колено. Шагах в пяти заросли ежевики кончались. До темного массива Тюркенвальда оставалось не более ста метров. Перед ним — ровный луг.

Фабиан пошептался с Зейделем и показал ему, как нужно вести атаку».

Действительно, так «просто» о войне еще не писали. За кажущейся безыскусственностью этого текста скрывается мастерство большого художника со своим, уже определившимся восприятием мира и творческим почерком. Арнольд Цвейг справедливо говорил в своей рецензии: «Эта книга не то, чем она кажется — и кажется действительно до полной иллюзии, — не удавшееся в своей наивности свидетельство человека, который рассказывает, что он пережил, раскрывая при этом свой трезвый характер. Этот Людвиг Ренн, призванный ефрейтором и вернувшийся с войны вице-фельдфебелем, представляет собою, напротив, плод творческого воображения, сознательно и продуманно созданный, как тип, как образ немецкого солдата».

В начале книги ее герой, хотя ему и не по душе ура-патриотические речи, все же охвачен воинственным воодушевлением. Но оно исчезает уже в первых боях; с каждым новым месяцем войны в нем растет отвращение и ненависть к ней. Тем не менее он храбро сражается, всегда беспрекословно выполняет приказы начальства, даже если и сознает их бессмысленность. Он рад, когда его награждают орденом, страдает при виде разложения кайзеровской армии и падения в ней дисциплины. Чем больше несоответствие между его пониманием долга и реальной жизнью, тем больше в душе героя подымается гнев, однако он все силы души тратит на подавление этого гнева.

Таким образом, герой книги, ее рассказчик, принадлежит к тем немецким солдатам первой мировой войны, которые не нашли свое место в сложной обстановке в годы немецкой революции; как писал позднее сам Людвиг Ренн: «Он подчиняется потому, что не знает, во имя какой цели он не должен подчиняться». Все растущая неудовлетворенность героя и составляет внутренний стержень книги. За сдержанным «будничным» тоном, которым рассказчик повествует о войне, не скрывается душевный надрыв, составляющий основную тональность романа Ремарка «На Западном фронте без перемен», подразумевающего невозможность изменения мира к лучшему. Ужасы войны в книге Людвига Ренна не становятся символом ужасов жизни, «фронтовое товарищество» не превращается в единственный якорь спасения среди бурь враждебного мира.

Особенности «Войны» Людвига Ренна рельефно выступают и при сопоставлении ее с первой книгой такого заметного писателя-милитариста, своего рода «философа войны», как Эрнст Юнгер («В стальных грозах», 1920). И для той, и для другой книги (как, в сущности, и для романа Ремарка) характерно «дневниковое» построение; есть, казалось бы, общее и в их композиции; даже названия глав в книге Эрнста Юнгера похожи на названия глав в. «Войне» Людвига Ренна («В окопах Шампани», «Начало битвы на Сомме», «Лангемарк», «Снова Фландрия» и т. д.). По своему происхождению и та, и другая книга — записки фронтовика. Но уже первые строчки говорят о принципиальном различии между ними. Ложно-пафосный тон, пронизывающий этот «Дневник командира штурмовой группы» (такой подзаголовок носила книга Эрнста Юнгера) и сочетающийся с подчеркнуто страшными описаниями фронтовой повседневности, служил героизации войны, как «истинной жизни», «приключения», противопоставленного «размеренному», «мещанскому» существованию («Выросшие в век устойчивости, все мы чувствовали стремление к необычному, к великой опасности. И вот война охватила нас, как опьянение…» и т. д.). Книга Людвига Ренна была направлена на развенчание захватнической войны; уже сам выбор героя — «простого честного человека», который на своих плечах безропотно выносил всю ее тяжесть, не ожидая и не получая от нее никаких благ, — говорил об этом. Но в то время, когда Людвиг Ренн работал над книгой «Война», он именно в таком герое видел типичного представителя солдатской массы; ему он отдавал все свои симпатии и его, а не революционно настроенных солдат, противопоставлял реакционному офицерству. При всей ненависти к несправедливой, антинародной войне в книге нет ясного отношения к революции, порожденной ненавистью народа к этой войне.

Людвиг Ренн уже в 1929 году назвал «Войну» «переходной книгой», отражающей его «переходное мировоззрение». Именно поэтому, писал он, в ней оказался возможным «объективный тон», на деле «не являющийся подлинной объективностью». Позднее он говорил, что слабость центрального образа книги в том, что у него «нет прошлого». Действительно, ефрейтор Людвиг Ренн как бы изолирован от всего, что не связано непосредственно с войной и армией. Раскрытие его «биографии», конечно, заставило бы автора показать реальные связи героя с немецким обществом тех лет, которые в книге искусственно оборваны. Это была бы, однако, совсем иная задача, ее не ставил себе да и не мог бы в те годы, поставить Людвиг Ренн.

Уже в этой первой книге Людвига Ренна отчетливо виден его писательский почерк, который в основном и существенном не претерпит изменений. Характерная особенность его стиля — простота, но это особая простота, скрывающая за собой большое искусство рассказчика. По выражению Анны Зегерс, у Людвига Ренна «в наипростейшем содержится наиважнейшее». Он пишет, как правило, короткими фразами, выражающими четкую мысль, конкретный и ясный образ, избегая сложных придаточных предложений. Ничего расплывчатого, никакого пафоса, никаких красот. Действия героев даются через их внешнее описание, психологическое состояние передается ясными умозаключениями; поступок важнее намерения. Картина мира складывается прежде всего из зрительных и слуховых образов; все достоверно, никакой неопределенности, ничего лишнего. Сухость и деловитость ренновской прозы в «Войне» рождались из отрицания ложной риторики, в духе Эрнста Юнгера, которой окружалась тайна возникновения империалистических войн. Был в этом стиле с самого начала заложен и более широкий смысл — протест против любого буржуазно-охранительного искусства, против «почвенной» демагогии гитлеровцев; это был стиль воинствующего рационализма. Никакой сентиментальности, никаких ложных чувств; только правда, суровая правда.

Несомненно, стиль художественной прозы Людвига Ренна отражает и его склонность к научным занятиям. Сам Людвиг Ренн говорил, что на его манеру письма повлиял его интерес к точным наукам и то, что он долгое время изучал математику, хотя математиком не стал. Без сомнения, сыграл свою роль язык военных донесений, с молодых лет привычный для Людвига Ренна (об этом также есть свидетельства, самого писателя). Но правильнее тут вспомнить известные слова Бюффона: «Стиль — это человек». В характерном стиле Людвига Ренна видна прежде всего его неповторимая личность — личность человека исключительной ясности и точности мышления, бесстрашной верности правде и бесконечной скромности.

* * *

Многие современники принимали книгу Людвига Ренна за авто­биографическую, и для этого были, казалось бы, все основания. Однако это не так.

Автор сделал своего героя представителем совсем иной социальной среды, нежели та, к которой принадлежав он сам. Людвиг Ренн — это псевдоним, настоящее его имя — Арнольд Фридрих Фит фон Гольсенау; он родился в Дрездене 22 апреля 1889 года в семье, принадлежащей к старинному саксонскому дворянскому роду, и — хотя его первые литературные опыты относятся к гимназическим годам — ко времени выхода в свет первой книги ему исполнилось уже сорок лет и за плечами у него был долгий и полный крутых поворотов жизненный путь.

Детские годы Людвига Ренна прошли в обеспеченной и привилегированной семье. Отец его долгое время был воспитателем наследного принца саксонской династии. Мать происходила из московской немецкой семьи и на всю жизнь сохранила любовь ко всему русскому. Воспоминания Людвига Ренна о детстве пересыпаны рассказами матери о жизни в России. «От матери, — вспоминает Людвиг Ренн, — слышали мы звуки русской речи и полюбили все русское, прежде чем у нас появилось ясное представление о странах и народах».

Однако детство Людвига Ренна нельзя назвать счастливым; более привязанный к матери, нежели к отцу, он был свидетелем все растущего отчуждения между родителями. Окончив королевскую гимназию в Дрездене только в 1910 году в возрасте двадцати лет (из-за слабого здоровья), он поступил юнкером в дислоцированный там же лейб-гвардейский полк, в 1911 году был произведен в офицеры и во время мировой войны служил в штабе полка, затем — отказавшись от штабной карьеры — командиром роты и батальона, несколько раз был ранен и награжден орденами.

На его глазах кайзеровская армия прошла путь от первых громких побед до поражения, на его глазах свершилась Ноябрьская революция 1918 года, свергнувшая монархию. Людвиг Ренн принадлежал к тем офицерам-фронтовикам, чьи личные симпатии были на стороне рядовых солдат. Эти поиски жизненной опоры в простом солдате, которые мы можем, в известном смысле, сопоставить с поисками молодого Льва Толстого, давали потом знать о себе во всем творчестве Людвига Ренна. Он никогда не чувствовал себя своим в среде офицерства и реакционной аристократии. Непоказной демократизм Людвига Ренна, его честность и правдивость (черты характера, которые отмечают все, знавшие Людвига Ренна лично) вели его в лагерь немецкой революции, но происхождение и воспитание, укоренившееся в нем понятие о долге немецкого офицера и дворянина направляли его жизнь совсем иным путем.

В годы революционных боев он оказался в так называемых «охранных войсках», созданных правыми социал-демократами для подавления революционно настроенных рабочих, затем — в полиции только что возникшей буржуазной Веймарской республики. Вскоре, однако, Людвиг Ренн осознает, что жизнь его идет по ложному пути. Он бросает военную службу, порвав тем самым со своим прошлым и воспитавшей его средой.

Начинаются годы странствий и идейных поисков. Людвиг Ренн слушает лекции в университетах Геттингена, Мюнхена, Вены, изучает историю, право, археологию, историю искусства, языки (в том числе русский), совершает пешие путешествия не только по Германии, но и по Италии, Греции, Турции, Египту, Сицилии. Поворотным пунктом в его жизни, по собственному свидетельству Людвига Ренна, был 1926 год, когда он впервые познакомился с марксистской литературой. В 1928 году он вступает в Коммунистическую партию Германии, передав в ее фонд большую часть гонорара за вышедшую в том же году книгу «Война».

Демонстративный разрыв Людвига Ренна, офицера и дворянина, к тому времени уже известного писателя, со своей средой и своим прошлым, его открытое и недвусмысленное признание идей коммунизма произвели большое впечатление на немецкое общество тех лет. Отныне вся жизнь и разносторонняя деятельность Людвига Ренна будет связана с немецкой коммунистической партией (а позднее — СЕПГ) и ее борьбой против фашизма и войн, за победу социалистических идей.

Лион Фейхтвангер, назвавший Людвига Ренна «человеком, искавшим и нашедшим правду», много лет спустя писал: «Людвиг Ренн занимает прочное место в истории немецкой литературы и нет большого смысла к бесчисленным хвалебным оценкам его книг прибавлять новые. Но, думается, человеку Людвигу Ренну ни одна похвала не будет слишком высокой».

Путь Людвига Ренна последующих лет шел через гитлеровскую тюрьму, а затем побег из гитлеровской Германии на поля сражений Национально-революционной войны в Испании 1936–1939 годов. Здесь пригодился его опыт боевого офицера: он стал командиром XI Интернациональной бригады, позднее возглавил офицерскую школу республиканской армии.

Ярким документом тех лет осталась короткая речь, произнесенная Людвигом Ренном на Международном конгрессе писателей против войны и фашизма, который состоялся в Мадриде в 1937 году. Каждого, кто знает Людвига Ренна, обычно предельно сдержанного, делового, сухого во всем, о чем он говорил и писал, она поражает своим энергичным пафосом. Приведем ее полностью:

«Я приветствую конгресс от имени немецких писателей, которые находятся в Испании на фронте борьбы против фашизма. Я приветствую его также от имени XI Интернациональной бригады, и я убежден, что и другие Интернациональные бригады, с которыми я не имел возможности поговорить, присоединятся к моему приветствию от всего сердца.

Мы, писатели, выпустили на фронте перо из рук, ибо мы хотим не описывать историю, а делать историю. Это желание двигало нашим старым другом и коллегой генералом Лукачем, это желание двигало Альбертом Мюллером и Ральфом Фоксом. Они пали за наше дело, а многие другие были за наше дело тяжело ранены.

Кто из вас в этом зале хочет взять мое перо, быть братом моих мыслей в то время, когда я держу винтовку? Вот — я предлагаю перо мое в подарок, но он несет с собой не радость, а большую ответственность. И эта ответственность зовется: все против фашизма! Все для Народного фронта! Все для фронта народов! Все для идей, которые враждебны войне, — враждебны войне, это говорим мы, люди войны, и мы, солдаты! Ибо война, которую мы помогаем вести, для нас не радость и не имеет ценности сама по себе, она нечто, что должно быть преодолено. Боритесь, мы просим вас, за эти идеи, боритесь пером и словом, как кому удобнее. Но — боритесь! Салют!»

Закончил Людвиг Ренн словами на испанском языке:

«У вас, испанские товарищи, я прошу прощения за то, что говорю по-немецки. Хотя я и лишен гражданства в гитлеровской Германии, я остался немцем и продолжаю писать по-немецки. Но я счастлив, что могу здесь от всего сердца сказать, что мы, те, кто пришел сюда, чтобы сражаться против фашизма, любим испанский, народ, и мы клянемся, что будем сражаться до победы, до нашей победы!»

После поражения республиканской Испании и пребывания в лагере для военнопленных во Франции Людвигу Ренну удается добраться до Мексики, где он живет все годы второй мировой войны, возглавляя Латиноамериканский комитет свободных немцев и движение «Свободная Германия». При первой же возможности, в 1947 году, он вернулся на территорию будущей ГДР, поселился в своем родном Дрездене, позднее в Берлине, стал видным общественным деятелем республики. Долгие годы, вплоть до своей смерти в августе 1979 года, он был почетным президентом Академии искусств ГДР.

Как и для всех немецких писателей, разгром гитлеризма стал рубежом в его творчестве. Для Людвига Ренна этот рубеж имел еще и особый смысл — он впервые, в сущности, стал в полном смысле слова писателем-профессионалом, то есть получил возможность целиком посвятить себя литературному труду.

* * *

Как же складывалась писательская судьба Людвига Ренна до 1945 года и после него?

Вторая книга Людвига Ренна, которую он опубликовал, непосредственно примыкала к первой и называлась «После войны» (1932).

Она рисовала путь того же героя, оказавшегося после Ноябрьской революции на выборных должностях командира роты, позднее командира батальона в «охранных войсках», а затем служащего в полиции. Высокая честность и организационное умение создают ему большой авторитет среди рядовых солдат, но сам он все время оказывается покорным орудием в руках реакционного офицерства. Политические события этих лет входят в повествование гораздо определеннее, чем в «Войне», и мы ясно видим двойственность положения героя, сражающегося на той стороне, которую он сам считает неправой. Эта двойственность теперь уже осознается и самим героем. Характерно, что если в книге «Война» второстепенные действующие лица обрисованы в положительных тонах (это были фронтовые друзья Людвига Ренна, противопоставленные тыловым карьеристам и реакционным офицерам, мало появлявшимся на страницах книги), то в книге «После войны» его окружают люди, глубоко ему антипатичные — то самое реакционное офицерство, которое, как он полагал, было сметено революцией. Он чувствует себя одиноким и не в состоянии разобраться в событиях; он хочет быть социалистом, однако социал-демократическое правительство посылает его расстреливать рабочих; однажды он сам себя называет коммунистом, хотя даже не знает, кто такие коммунисты. Он еще не нашел своего места, но одно знает твердо — он никогда не будет стрелять в народ. В конце книги ее герой, не желая участвовать в охране буржуазного государства, покидает военную службу.

Прототипом героя этих двух книг был один из подчиненных Людвига Ренна в годы войны; мы даже знаем его имя — ефрейтор Дагенкольб. Конечно, в этот образ, особенно в книге «После войны», автор вложил многое из своего собственного опыта.

Но затем герой по имени Людвиг Ренн исчезает со страниц его книг. После 1933 года, оказавшись в гитлеровской тюрьме (он был арестован вместе со многими другими коммунистами в ночь поджога рейхстага), писатель задумывает автобиографическое повествование, превратившееся в серию книг, над которыми он отныне работает долгие годы, вплоть до смерти, временами в самых, казалось бы, неподходящих условиях. Иногда это автобиографические романы в прямом смысле слова — «Упадок дворянства» (1944), «Морелия. Университетский город в Мексике» (1950), «Испанская война» (1955), «Мои детство и юность» (1957), «Пешком на восток» (1964), «Выход» (1967); иногда повествование ведется от третьего лица и герой носит иное имя, но близость его к автору не подлежит сомнению — например, «Инфляция» (1963). В последние годы жизни Людвиг Ренн опубликовал воспоминания «Домой с препятствиями» (1977), описывающие его возвращение на родину в 1947 году. Эти книги Людвига Ренна «вето оказываются в разных классификационных рубриках: их называют иногда романами, иногда репортажами, иногда биографиями и т. д. на основе тех или иных формальных примет. Между тем суть и построение их одно и то же — это автобиографии, лишенные, однако, обычных для этого жанра признаков. В них нет ничего «мемуарного» и «сегодняшний» автор нигде не комментирует с высоты нового опыта свое прошлое. Ощущение дистанции создается средствами, присущими художественной литературе, в том числе иронической интонацией, с которой автор описывает и себя «в прошлом», и свое окружение тех лет. Мы имеем дело с романами, построенными по законам художественного повествования, главное действующее лицо которых идентично автору, Людвигу Ренну, точнее, молодому Арнольду Фиту фон Гольсенау, отпрыску старинного саксонского дворянского рода, порывающему со своей средой, которая была злой силой немецкой истории, и в годы решительных классовых боев двадцатых годов переходящему на сторону рабочего класса.

Людвиг Ренн справедливо видел поучительность своего жизненного пути; именно поэтому он продолжал работать над автобиографическими повествованиями и в условиях Германской Демократической Республики, выделяя — по его собственным словам — в своем жизненном опыте те «элементы», которые полезны для «нашей современности».

Ограниченные, казалось бы, по жизненному материалу, «документальные» в своей основе, эти книги складываются в цельную картину судьбы поколения, прошедшего с честью через суровые испытания нашего времени и оказавшегося в согласии с ним. Они представляют собой своеобразный вариант традиционного для немецкой литературы «романа воспитания», пронизанный ощущением всеобщих перемен и отмеченный ясной перспективой социалистического развития.

Однако основное направление творчества Людвига Ренна в условиях Германской Демократической Республики связано, на первый взгляд, неожиданно для человека такой биографии и творческого облика, — с книгами для детей и юношества. Людвиг Ренн стал, по существу, популярным детским писателем. Такое изменение в читательском адресе его книг можно понять только в связи с огромными задачами по воспитанию немецкой молодежи в духе демократии и интернационализма, в духе строительства социалистического общества, которые встали перед общественностью ГДР сразу же после победы над гитлеризмом.

Действие этих книг происходит в разное время и в разных условиях — «Трини» (1954) посвящена мексиканской революции, «Негр Ноби» (1955) построена как поэтическая сказка по африканским мотивам, «Герниу и слепой Азни» (1956) и «Герниу и Арминий» (1958) рассказывают о жизни древних германцев времен знаменитой битвы в Тевтобургском лесу, где германцами были разбиты римские легионы, «На развалинах империи» (1961) — о Ноябрьской революции в Германии 1918 года и т. д.

Эти книги для детей и юношества, написанные Людвигом Ренном одна за другой на протяжении нескольких лет, содержат нечто общее и в идейном замысле, и в композиции, и даже в характере столь разных героев. В каждой из них речь идет о справедливой войне — будь то мексиканская революция 1910 года, борьба Ноби и его друзей против колонизаторов или битва древних германцев против римлян. В выборе этих сюжетов столь неожиданно преломился жизненный опыт Людвига Ренна, боевого офицера и революционера. На страницах этих книг справедливая народная война каждый раз — в соответствии с исторической правдой — кончается трагическим поражением, что, однако, не меняет жизнеутверждающего смысла этих книг, потому что справедливая война в изображении Людвига Ренна распрямляет людей, позволяет им раскрыть все свои силы и передать революционную энергию дальше, новым борцам. Поражение народной войны может быть только временным, подвиг всегда сопряжен со справедливой целью и потому никогда не исчезает бесследно — так учит Людвиг Ренн своего юного читателя.

Выше шла речь о характерном стиле Людвига Ренна. Менялся ли он на протяжении его долгого творческого пути? В общем и целом, несмотря на заметные идейные сдвиги, он оставался неизменным. Все время кажется, что в этом стиле есть какая-то тайна, ибо предельная простота его вводит в заблуждение. Сам Людвиг Ренн говорит по этому поводу: «Просто — в смысле ясно, легко для усвоения, доступно. Это значит — выглядит просто, итог выглядит просто, но метод в высшей степени сложен, и путь к этому не легок». В ряде выступлений последних лет жизни Людвиг Ренн несколько приоткрыл завесу над тем, что принято называть «творческой лабораторией» писателя. В частности, он отметил, что язык, которым написаны его книги, представляет собой результат сознательного отбора. Он старался избегать диалектно окрашенной речи, поскольку считает, что диалекты не всем читателям будут понятны; с другой стороны, «гладкая» речь, построенная на чистом литературном языке, кажется ему чем-то ненатуральным. «Я стремлюсь писать языком средним между народным и литературным, я пытаюсь оба эти языка синтезировать».

Неоднократно высказывался Людвиг Ренн по поводу «точности» своих книг, их фактической основы, подчеркивая, что его творческое воображение всегда идет от жизни и опирается на реальные события или реальные знания. «Основа всех моих книг — детальное изучение исторических источников». Этот принцип выдерживается Людвигом Ренном во всем, вплоть до конкретного описания: «Точное изображение действительности возможно только через внимание к мельчайшим деталям». О том, как работал Людвиг Ренн, дает наглядное представление такое его рассуждение: «Слова должны всегда стоять в том порядке, в каком читатель должен пережить их, например, не следует писать: «зеленый, тянущийся через несколько холмов луг», поскольку сначала нужно ведь знать, что речь идет о луге и это слово нужно поставить во фразе первым. Для того чтобы ясно представить себе самое важное, я всегда представляю себе всю картину в целом, со всеми деталями, освещением, каждым шорохом и каждым душевным движением. Потом я описываю ее и удаляю все, в чем нет абсолютной необходимости». Позднее он говорил: «Каждое событие можно понять и обрисовать макроструктурно и микроструктурно. Точная правда рождается и из того, и из другого. Я пытаюсь объединить и то, и другое».

Франц Фюман приводит интересный пример безупречной точности изложения, взятый им из книги «Война»: «Мы ехали на передовые позиции с большим транспортом выздоравливающих. Куда же мы приедем? Путь шел через Мец. Полк, следовательно, должен будет снова занять позиции на южном фланге фронта». «А теперь попробуем, — пишет Франц Фюман, — опустить вторую фразу таким образом: «Мы ехали на передовые позиции с большим транспортом выздоравливающих. Путь шел через Мец. Полк, следовательно, должен будет снова занять позиции на южном фланге фронта». Тут уже нет специфической атмосферы неизвестности. Более того: появилась иная, псевдо-героическая атмосфера крикливых фронтовых корреспонденций. Четыре слова решают все, четыре маленьких, обычных слова, совсем простая фраза, которую может составить любой ребенок. Любое «больше» было бы «меньше». Это — сделано; и конечно, это могло быть так сделано, потому что было так пережито».

Пятидесятилетний писательский путь Людвига Ренна позволяет проследить характерные изменения, которые на протяжении многих лет происходили в его творчестве. С годами в рамках свойственной всем его книгам лаконичной манеры письма и сухого, «делового» тона намечалось стремление к более определенному выражению симпатий и антипатий. Былая полемически подчеркнутая сдержанность в проявлении каких-либо чувств уступала место ясной и недвусмысленно утверждающей интонации там, где речь шла о любимых героях Людвига Ренна. Начало этого процесса можно увидеть еще в романе «Перед большими переменами» (1936), прежде всего в тех сценах, где автор рисует героев антифашистской борьбы. Именно в них автор начинал видеть масштаб, по которому читатель мог судить об истинной ценности поступков других героев книги. Этот взгляд мы найдем во всех произведениях Людвига Ренна для детей вплоть до книги «На развалинах империи», где перед читателем встанут образы революционеров и вождей немецкой революции.

Со свойственной ему ясностью мышления и привычкой к обобщениям Людвиг Ренн сам отметил эту перемену в своем творчестве, связав ее с воздействием жизни ГДР, строящей социализм. В статье «Мой путь» он писал: «Первая мировая война сделала меня таким чувствительным к фразам о боге, отечестве и героизме, да и к любой фразе, что мне казалось, будто я должен отказаться от всего изученного и от любой формы, использованной в прошлом. Событие должно говорить само за себя и быть воплощено без всякого пафоса, в трезвом изображении — это была вовсе не плохая схема для осуждения господствовавшего тогда буржуазного мира. Но сегодня она кажется мне слишком уж трезвой. Во всяком случае, она не подходит для воплощения нашего нового идеала созидания, устремления к будущему».

Немалая роль принадлежит Людвигу Ренну как наставнику молодых писателей ГДР. В частности, именно он поднял вопрос о необходимости в большой реалистической литературе осветить «изнутри» путь солдата гитлеровской армии, показать, как в этом солдате зарождались сомнения в истинности идеалов, за которые он сражался. Эта тема, которая уже после выступления Людвига Ренна вызвала к жизни много значительных книг (Франца Фюмана, Дитера Нолля, Макса Вальтера Шульца, Германа Канта и др.), привлекала его внимание потому, что она давала возможность на жизненно достоверном и остром материале показать и трудности и закономерность разрыва с прошлым, нравственного перелома в массах немецкого народа. Большую роль в становлении литературы ГДР сыграли и его книги для детей и юношества. Когда-то Алекс Веддинг восторженно приветствовала «Трини», первую детскую книгу Людвига Ренна; сейчас можно с уверенностью говорить; что характерный для его книг прямой и ясный стиль оказал воздействие на многих детских писателей ГДР (например, на Бенно Плудра).

Но сколь велика дистанция между Людвигом Ренном-писателем на разных этапах его развития, в книгах, принадлежащих к разным жанрам? Работа над книгами для молодого читателя означала новый этап в творчестве Людвига Ренна, отмеченный новыми темами, новым подходом к воплощению жизненного материала, Яновым читательским адресом. Тем не менее сам Людвиг Ренн говорил: «С одной стороны, я военный писатель, с другой стороны, писатель для детей, и то и другое развивается вместе и существует вместе». Такой чуткий художник, как Франц Фюман, находит общее между детскими и автобиографическими книгами Людвига Ренна. Он пишет о «Людвиге Ноби» и о «Трини Ренн». При взгляде на совокупность созданного Людвигом Ренном нам прежде всего бросается в глаза цельность дела его жизни и стоящая за ней цельность его личности, и сами изменения в его творчестве, шедшие неуклонно, в одном направлении, без отступлений и зигзагов, выступают как выражение этой цельности. К какой бы области литературного творчества он ни прикоснулся, он всюду сказал новое слово — будь то военная тематика, автобиографический жанр, путевые очерки, книги для детей и юношества и т. п. Он принадлежит к тем писателям, творчество которых стало связующим звеном между гуманистической немецкой культурой прошлого и социалистической культурой настоящего.

П. Топер

 

Война

 

Наступление

 

Приготовления

Объявили мобилизацию, и я стал ефрейтором. Поехать к матери я не успел и попрощался с ней в письме. А в день выступления получил ответ.

«Мой мальчик! Будь честным и справедливым. Вот все, что я могу тебе написать. У нас тут дел по горло. Твой брат тоже призван, и нам, двум женщинам, приходится со всем справляться самим. На внуков еще рассчитывать нельзя. Посылаю тебе пару теплых носков.
Твоя мама».

Будь здоров!

Я сунул письмо в бумажник и пошел в столовую, чтобы взять почтовой бумаги. По коридорам бегали люди. В столовой они толпились у стойки.

— Эй, Людвиг! — Цише, ухмыляясь, пододвинул мне рюмку водки.

— За первого русского!

Я чокнулся с ним.

Макс Домски, Сокровище, сидел на столе и болтал ногами. Он смотрел то на одного, то на другого и радовался.

Позади бородатый, толстый ефрейтор держал речь:

— Мы зададим этим собакам жару, будут помнить немцев! — Это его распалило: — Я знаю этот сброд! Не зря три года пробыл в Париже! Как завидят немецкого ландштурмиста, тут же дадут тягу!

Я купил почтовой бумаги и вышел. Сокровище побежал за мной. Я даже не взглянул на него.

— Ты что — не радуешься? — спросил он.

— Напротив! — сказал я холодно.

— Так почему не остался внизу?

— Не люблю болтовни!

Я умолк. Мне показалось, будто он хочет что-то сказать.

Мы вошли в нашу комнату, я сел на табурет и спросил:

— Ну, что у тебя?

Он уселся за стол и посмотрел на меня так, будто чего-то от меня ждал. Мой вопрос он вроде бы пропустил мимо ушей.

— Ты боишься войны? — спросил я.

— Так все же радуются.

Я задумался. Похоже, в мыслях у него сейчас все смешалось: война, опасность, смерть.

— Людвиг!

Я вздрогнул. Он ни разу еще не называл меня по имени.

— У меня нет отца. — Он сказал это смущенно, словно боялся жалости. Что мне было делать? Пожать ему руку? Но этот малый вовсе не казался слюнтяем.

— Макс, у тебя есть брат! — сказал я. И мне стало неловко.

Он очень спокойно поглядел на меня. Он понял меня! А ведь часто не понимал самых простых вещей.

Однако радости он не выказал. Ничего не сказал и стал готовиться к построению. Я надел на спину тяжелый ранец. Я и не ждал от него больше никаких слов. С грохотом ввалились несколько человек. Я еще раз сходил в клозет и сбежал по лестнице во двор. Я как-то весь ушел в себя. И мне казалось, что мои глаза словно сами по себе смотрят вокруг. Ноги двигались, ноша была тяжелой, но все это будто не имело ко мне никакого отношения.

 

В пути

Мы построились во дворе казармы. Позади нас запрягали возки. Лейтенант Фабиан пришел веселый; за его широкими плечами висел небольшой, лакированный черный ранец, похожий на школьный. Лейтенант стал перед нами и сказал:

— Мне не надо говорить вам речи. Мы же одна семья! И в нашей семье, слава богу, есть свое Сокровище!

Мы рассмеялись. Это хорошо сказано, подумал я; теперь и запасные сразу узнают, что у нас за лейтенант. Потому что почти все любили Сокровище, хотя и считали дурачком.

— Третья рота — смирно! По отделениям, правое плечо вперед, шагом марш! Стой! Рота, шагом марш!

Заиграла музыка. Литавры гремели у стен казармы. Я маршировал в переднем отделении. Перед воротами казармы толпился народ — нам дали дорогу.

— Эмиль, не подкачай! — крикнул кто-то.

— Ура! — орали мальчишки.

— Как в тысяча восемьсот семидесятом году! — услышал я негромкий голос и увидел какого-то старого господина: на меня глянули приветливые серые глаза. — Тогда я тоже так выступал, — сказал он мне, но я уже шагал дальше, и передо мной были другие люди.

Букетик гвоздик упал мне на грудь. Я еле успел поймать его и обернулся. На краю мостовой стояла девушка в низко надвинутой шляпе и улыбалась мне.

Раскрытые светлые зонтики, под зонтиками — дамы в больших шляпах. Вдруг справа я увидел своего дядю — он возвышался над толпой. Дядя размахивал шляпой и улыбался, глядя на меня. Я не знал, как надо отвечать на его приветствие, и смутился. Но мне было радостно.

«Вромм, вромм, вромм» — гремели литавры под железнодорожным мостом, а позади отдавалось — «Вумм, вумм, вумм».

Мы подошли к платформам товарной станции, сложили поклажу и стали ждать. Какие-то дамы расхаживали с корзинами, украшенными цветами, и раздавали булочки и шоколад.

Медленно подкатил поезд. Товарный состав, из раздвижных дверей торчали березовые ветки. Для офицеров прицепили пассажирский вагон третьего класса. На стенах вагонов были надписи и рисунки мелом — маленькие человечки с большими головами в французских кепи.

«НЕОБЫЧАЙНО ВЫГОДНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ!!!

БЕСПЛАТНАЯ ПОЕЗДКА

ЕДИНСТВЕННЫЙ РИСК — НЕСКОЛЬКО ВЫСТРЕЛОВ!

ЗАТО ПРЯМО В ПАРИЖ!»

Протрубили сигнал.

— Третья рота, взять вещи и винтовки! По вагонам! Все толкались, чтоб войти первыми и занять хорошие места. В вагонах стояли скамьи без спинок. Я не торопился. Лейтенанты сновали вдоль поезда. Кто-то громко кричал из вагона. Медленно подкатил паровоз, из трубы черными клубами валил дым. Опять крикнул кто-то. Я вздрогнул. Не меня ли звал Сокровище уже в который раз?

Он высунул голову из вагона.

— Для тебя есть место! — Он подался назад и заспорил с кем-то. Видно, всякий раз, когда он звал меня, там пытались занять это место.

— Ну! — заорал лейтенант. — Долго еще будем канителиться?

Сокровище занял для меня место слева у стенки, поэтому я мог прислониться к ней, но зато ничего не видел сквозь проем двери.

Снаружи кричали всякое. Раздался гудок паровоза, и поезд медленно тронулся с места. Куда мы ехали? «В Россию», — сказал кто-то. А какая она — Россия? Здесь вот светит солнце. Россия рисовалась мне серой глухоманью.

— На запад едем! — крикнул кто-то, стоявший у раздвинутой двери. — Только что повернули. Едем в Париж!

— Урра! Уррааа! — доносились снаружи детские голоса.

У двери под стук колес запели: «Германия, Германия превыше всего». Остальные подхватили. В соседнем вагоне пели неторопливо и уныло:

Мари, Мари прозвал меня отряд, Пусть прост и скромен мой наряд, Но незавидною своей судьбой Не поменяюсь ни с какой княжной.

Снова дети кричали «ура», и им снова отвечали песней. Солнце окрасило багрянцем лица стоявших у двери. Я видел, как смеялся Цише, сверкая белыми зубами, простодушно радуясь всему, что происходит.

Потом быстро стемнело. В вагоне было жарко от солнца, весь день накалявшего крышу. Поезд замедлил ход и остановился.

Луч света упал на правую стенку вагона.

— Выходить, раздача пищи!

В вагоне зашевелились, проснулись, встали. Искали в темноте котелки и ложки. Ярко вспыхивали электрические фонарики. Мы перелезли через скамейки, построились снаружи, и нас повели в большой деревянный барак. Карбидные лампы стояли на столах из свежесрубленного дерева. За прилавком дамы раздавали говядину с лапшой. Какой-то древний старик в форме полковника бродил взад и вперед. Белые космы свисали из-под плоской фуражки на толстые погоны.

И снова в путь. Равномерно стучали колеса. От двери потянуло холодком. Сокровище совсем навалился на меня. Кончилось тем, что голова его ударилась о мои колени. Тут он очнулся, а потом снова начал валиться на меня. Мне же не спалось. И не думалось ни о чем. Но на душе было неспокойно.

Я пробудился с чувством тревоги. Кто-то толкал меня в спину.

— Пропусти-ка! Сейчас пузырь лопнет!

Я потянул Сокровище к себе. Он не проснулся. Тому парню пришлось будить одного за другим. Когда он возвратился, почти все уже опять заснули, и пришлось их будить еще раз. Было темно и порядком холодно. И как-то неспокойно вокруг.

Я снова проснулся. Светало. Сокровище еще спал. Вид у него был неопрятный, жалкий. Кое-кто уже потягивался, зевал.

Стало еще прохладней, хотя выглянуло солнце. Сокровище проснулся и сонно улыбнулся мне.

— Хочется есть, — сказал он, полез под скамейку за ранцем и ударился головой о сидящего впереди.

— Дайте человеку поспать, — заворчал тот, проснулся и тоже принялся за еду.

Поезд остановился.

— Выходи получать кофе!

— Ну вот, можно снова размять ноги!

Мы вышли, стали потягиваться и пробежались немного. На открытой платформе дымила наша полевая кухня. Повара в шинелях разливали половниками кофе в котелки.

Двинулись дальше. Порой я что-то видел: мелькающие деревья или дома. Я попробовал было встать. Но кругом на полу валялись вещи, и некуда было ступить.

Снаружи дети кричали «ура». Мы пели. Кто-то играл в скат, держа карты на коленях.

Наступил вечер, потом ночь. Скамья становилась все тверже. Я, скособочившись, привалился к стенке.

— Гляньте, Рейн!

Начали проталкиваться к двери. Я тоже толкнулся было, но оставил эту затею. В соседнем вагоне уже пели «Вахту на Рейне». Разве я не рад, что понюхаю пороху? Это же какая-то разрядка. Плохо тем, чья молодость пройдет без этого!

Я закурил. Ночь тянулась бесконечно. Я был прижат боком к трясущейся стенке вагона и все пытался усесться получше. Но при каждой моей попытке Сокровище валился вперед, и я с трудом, кое-как снова усаживал его. Я часто просыпался — ломило бок. Ударялся обо что-то головой. Оказывалось — о голову Сокровища, который все тыкался мне в колени.

Наутро я поменялся с ним местами, чтобы устроиться как-то по-другому. Снаружи опять светило солнце.

Сидевшие у дверей рассказывали о том, что им оттуда было видно. Проезжали виноградники и руины замков. Я вскоре снова уснул и проснулся уже только к обеду.

Какими все выглядели грязными и небритыми! Но они были вроде довольны…

На одной из станций раздали обед. И мы поехали дальше. От дверей сообщили, что мы едем по узкой лесной долине.

Поезд стал.

— Выходить из вагонов!

Мы полезли через скамейки наружу. Станционное здание и ряд небольших домишек. А по другую сторону — лесистый склон горы. От сидения тело одеревенело. Стали складывать вещи.

— Где это мы? — спросил я у Цише.

Он только засмеялся.

— Сейчас проверим, — очень четко сказал пожилой унтер-офицер. Должно быть, он был учителем. — У меня есть карта. Думается, мы находимся где-то здесь.

Вероятно, его карта была вырвана из школьного атласа и оказалась не совсем точной. Но я понял все же, что от Франции мы далеко.

Между тем полевые кухни и повозки сняли с платформ и поставили на перрон. Мы выступили, не дожидаясь, когда они будут на ходу. Шли вдоль ручья. Солнце еще палило. После долгого сидения маршировать было приятно. Через полтора часа мы пришли в деревню. У околицы нас ожидали квартирьеры.

— Первый взвод сюда, в амбар!

— Но тут мало соломы!

— Они говорят, что у них сейчас ее нет.

Мы сняли поклажу и снова вышли на улицу. Все были веселы и купили вина — оно стоило здесь недорого. Мы с Цише уселись на козлы повозки, стоявшей за нашим амбаром. Уже светила луна. От ручья тянуло влагой. Мы прогулялись еще немного в этой светлой ночи. Все уже храпели, когда мы вернулись и стали ощупью устраиваться на ночлег.

 

Марши

На следующий день начались марши. Погода стояла жаркая, а мы к тому же еще не привыкли к горам. В первые дни кое-кто оставался лежать на дороге, в тени рябины, в расстегнутом мундире, с носовым платком на голове. Потом все попривыкли. Мы одолели несколько горных перевалов и спустились в глубокую долину. Оттуда, из березняка, дорога пошла круто вверх. Уже на спуске с перевала стало видно, что деревня, к которой мы направлялись, расположена еще выше, на самой высокой вершине. Первые переходы были короткими. Сегодня от нас ждали большего.

Нам приходилось часто отдыхать. Солнце испепеляло зноем долину, откуда мы уже несколько часов лезли вверх. Наконец мы вышли на плоскогорье. Дорога повернула вправо. Там, распластавшись на вершине, лежала деревушка. Пушки и повозки со снарядами стояли на дороге.

Мы свернули на луг и разбили палатки. Солнце все еще жгло. Мы разоблачились донага, развесили промокшие от пота шмотки и улеглись в палатках. Я не спал. Было слишком жарко. Сквозь брезент проникал коричневатый свет. Так я лежал, пожалуй, с час.

Пришла походная кухня!

Мы натянули штаны и принесли еду и кофе.

Позже я сидел с Цише и Сокровищем на откосе, откуда была видна долина, а за ней цепи гор. На душе у меня было легко и спокойно. Вверх по горам ползли тени. Сумерки вокруг нас сгущались. А на вершинах было еще светло.

Вдруг до нас долетел странный бурчащий звук, вроде как далекая барабанная дробь; он все нарастал. А потом в него вклинился другой — трубный! Многие выскочили из палаток и побежали в деревню. Цише тоже побежал. Похоже, играл наш полковой оркестр.

Мы продвигались к бельгийской границе. Я не брился с начала выступления, и подбородок у меня оброс бородой, светлой, мягкой и почти прозрачной. Мне она казалась довольно хилой. Кое-кто у нас решил не бриться до окончания войны. Я бы охотно побрился, да думал так: может, потом долгое время будет не до того и придется бороду оставить, а тогда другие быстро обскачут меня с бородой.

Как-то днем на привале офицеры сидели у дороги под развесистым деревом. Кто-то играл в скат. Наш тощий капитан, — его все ненавидели, — сидел на траве, а здоровенный, толстый лейтенант Фабиан орудовал машинкой для стрижки волос и уже обкорнал одну сторону головы капитана. При этом он проделывал руками что-то невообразимое и щелкал машинкой.

— Теперь, господин капитан, покорнейше прошу мне повиноваться! — воскликнул он. — Иначе, с вашего позволения, я оставлю господина капитана в таком вот виде.

— Готов служить!

— Я постригу господина капитана лишь в том случае, если господин капитан исполнит мою покорнейшую просьбу!

— Дарю половину моего королевства!

— Покорнейше прошу господина капитана не шутить!

— Так чего вы хотите?

— Надо подумать.

— Этого еще не хватало! Если вы ни до чего не додумаетесь, то прикажете мне оставаться так?

— Господин капитан должен дать бедному лейтенанту время на размышление.

Но тут вдруг запищали флейты и где-то совсем рядом ударили в барабаны. Лейтенант вскочил и закричал:

— Вот идет второй батальон! — И убежал с машинкой для стрижки волос.

Капитан сидел в траве и ругался:

— Мошенник! Ставлю вам бутылку шампанского! Не слышит, мерзавец!

Наш командир батальона сидел рядом, и его трясло от смеха.

Мы подошли к бельгийской границе и остановились. Пронесся слух, что дорога перерыта и сооружены заграждения.

Мы двинулись дальше. Таможня. Потом дорожный указатель с надписью по-французски.

— Где же они перерыли дорогу? — нетерпеливо спросил я.

— А ты по ней топаешь! — засмеялся Цише.

Как, и это все? Вывернули пару камней из мостовой! На обочине остались пни высотой в один метр, а срубленные деревья — ели — лежали на лугу — ровные, высокие, прямые, я таких сроду не видывал. Так вот чем они перегородили дорогу? Мне стало жаль красивых деревьев.

С телеграфных столбов свисали оборванные провода — это чтобы лишить нас телефонной связи. Справа был небольшой дом. Мужчина в надвинутой на глаза шапке стоял в дверях, прислонившись к притолоке, и глядел на нас. С ненавистью. Зачем нужно ненавидеть друг друга, даже если друг против друга воюешь?

Чуть дальше от границы население стало приветливей. Но бельгийцы по-прежнему внушали мне ужас. Ночами мы добросовестно выставляли караулы. Офицеры не размещались в домах поодиночке: ходили слухи о ночных убийствах, о том, что бельгийцы будто бы очень жестокий народ.

Местность становилась гористее. Мы проходили через большие лиственные леса. Потом опустились в долину с деревенскими домиками, за ней начинался город. Мы взяли круто в гору, так как предполагалось заночевать в стороне от дороги.

Порой освещенные полуденным солнцем лысые горные хребты выглядели как-то странно: голые хребты в желто-коричневом свете и не то чтоб печальном, а каком-то мерцающем и, как мне казалось, враждебном.

Мы приближались к реке Маас. Говорили, что там будет сражение. Как-то вечером, когда мы пришли в деревню, все уже знали: это последний постой перед большим сражением.

Мы оставались в деревне и на следующий день. Купили вскладчину свинью у крестьянина, у которого стали на постой, и в его саду, на небольших кострах, варили мясо. К нам подсел унтер-офицер Цахе. В последние дни он казался каким-то удрученным. Сел у огня и голову свесил между колен.

— Мне не воротиться домой, — сказал он.

Что было на это ответить? Цише и Сокровище ничего ему не сказали, да это и понятно. Он ведь только от меня и ждал чего-то, а может, и от меня не ждал ничего?

Вольноопределяющийся Ламм тоже был при этом. Он поднял на Цахе большие, спокойные глаза. Ламм понравился мне с первого дня, как только я его увидел. Но я робел перед ним, а он, казалось, робел перед всеми, а пуще всего перед Цахе, которого он, думается мне, ненавидел. А Цахе обращался с ним очень плохо. Ламм был удивительно неловок во всех житейских делах, да к тому же еще и хилый. В глазах его, кстати сказать, довольно выразительных, почти всегда проглядывала робость, и это, видимо, и раздражало Цахе, а мне наоборот даже нравилось. Но то, что Ламм совсем не умел отдавать команды, это уже и мне не нравилось.

— Ренн! — крикнул с крыльца лейтенант Фабиан. — Пойдешь со мной в дозор?

— Так точно, господин лейтенант!

— И я пойду с вами, — спокойно сказал Цише.

Мы подошли к Фабиану.

— Хорошо! — сказал он. — Возьмем и вас. Но поторапливайтесь! Меньше чем через час стемнеет! А мы к тому времени должны быть уже далеко!

 

В дозоре

С лейтенантом нас было семь человек.

— Винтовки на ремень! Не в ногу, вперед — марш!

Сокровище догнал нас.

— Вот тебе кусок буженины! — шепнул он. — Гляди, с него капает. — Он сунул мне в руки теплый мягкий кусок мяса.

— Спасибо, — сказал я. — Только что мне сейчас с ним делать?

— Спрячь в полевую кружку, — сказал он и пошел назад.

Я отстегнул кружку от сумки для хлеба, запихнул туда мясо и засунул ее стоймя в правый карман мундира. Она согревала мое правое бедро. Мне было приятно от тепла и от того, что он мне это принес. Но я тут же постарался не расслабляться.

Миновав передний пост, мы вошли в уже сумеречный лес. Каменистая дорога вела круто вниз, в лощину. Лейтенант быстро шагал впереди. Верно, ему уже было известно кое-что о расположении французов. Мы пытались не топать громко, но в наших кованых сапогах это удавалось плохо. В тихом прозрачном воздухе недвижно стояли темные ели.

Узкий полуразрушенный мостик вел через пропасть, на дне которой журчала вода. Дорога пошла круто вверх. Между деревьями стояла зловещая тьма, а над дорогой в просвете меж деревьев еще светлело небо.

Лейтенант остановился и сделал нам знак рукой, чтобы мы замерли. Мы затаились. От дыхания скрипели новые кожаные ремни.

Двинулись дальше. Мы должны были уже приблизиться к следующему горному гребню. Лейтенант останавливался все чаще. Кругом ни шороха: ни взмаха крыльев, ни шелеста в опавших листьях. Лес справа кончился. Горизонт ограничивала какая-то возвышенность. Мы сошли с дороги, ведущей влево, и стали красться вдоль опушки леса. Под ногами — невысокая трава. Слева лес спускался в темную, глубокую лощину. В сотне метров от нас по краю лесного массива стлалась пелена тумана. Мы остановились. Уже почти Совсем стемнело. Лейтенант поманил нас к себе.

— Там, за этой высоткой, течет Маас. Не знаю, закрепились ли французы на нашем берегу. Но если они там засели, то не у самого берега. Здесь, по опушке, продвигаться опасно, могут ждать сюрпризы. Справа по холму проходит дорога, возможно, там посты и патрули. Значит, идти надо посередине. Людей на дороге мы на фоне неба увидим, они же нас на фоне леса могут не заметить.

Мы шли по овсяному полю. Пала обильная роса. Стебли путались в ногах и выпрямлялись с треском. Брюки у меня уже намокли до самых пол мундира.

Два следа в хлебах! Стебли пригнуты в том же направлении, в котором шли мы. Быть может, патруль? Но для патруля два человека явно маловато. Видно, тут побывали штатские. Подозрительно, что они шли по овсу. Не иначе — шпионили.

Зурр! Что-то взлетает впереди нас. У меня заходится сердце. Мы останавливаемся. Всего-навсего куропатка! Мне стало стыдно. И лейтенант засмеялся чуть смущенно. Мы двинулись дальше в серых сумерках и вышли на плоскую возвышенность. Вдруг лейтенант остановился. Он указал рукой вниз. Я опустился на колени.

Спереди доносился странный звук — будто дребезжала проволока.

— Что это? — шепнул лейтенант.

Топот множества конских копыт — галопом прямо на нас! Я снял винтовку с предохранителя. Лейтенант щелкнул затвором пистолета. Топот все ближе! Я вскинул винтовку. Впереди все внезапно замерло! Бренчит проволока. Проволочное заграждение перерезают, что ли? В смутной серой мгле не видно ни зги. Они от нас, верно, шагах в пятидесяти. Проволока все бренчит. У меня мурашки бегут по спине. Что же это? Я опускаю винтовку. Лейтенант, согнувшись, пробирается вперед. Мы — следом за ним, с винтовками наизготовку. Лейтенант останавливается, потом крадется дальше. Становится на колени и показывает вперед. Что-то неясное движется впереди. Это стадо. Лейтенант убирает пистолет.

— Да уж, попали впросак! Это стадо, оно терлось о проволочную ограду, а лошади бегали вокруг.

Мы двинулись вправо вдоль ограды. Показались деревья и несколько домов. Нигде ни огонька. Мы подкрались к домам. Прошли несколько шагов меж каменных стен. За ними луг полого спускался вниз. Мы подошли к краю крутого обрыва. Снизу, из глубины, доносился громкий шум. Там повис плотный белый туман.

— Что там — поезд идет? — спросил я.

— Вряд ли здесь еще идут поезда. Верно, это Маас. Только и мне чудно — что-то уж больно громко он шумит. Попробуем-ка спуститься. — Лейтенант стал спускаться ощупью. Склон был усыпан галькой. Лейтенант начал скользить. Я схватил его за руку. Но он все скользил. Тут Цише тоже пришел на подмогу, и мы вместе втащили Фабиана наверх. Он немного дрожал, но не проронил ни слова.

Ища тропу, мы пошли вдоль склона влево. Снова начался подъем. Взобрались на небольшой холм, дальше на три стороны был крутой обрыв. Мы остановились у куста шиповника.

— Ясно одно, — сказал лейтенант, — вниз с воинскими частями не пройдешь. Вот это мы и должны были установить. Отдохнем здесь. Тут поспокойней от разных сюрпризов.

Я расстелил плащ-палатку и уселся на ней с лейтенантом и Цише. Кружка в кармане мундира опрокинулась, и карман стал весь жирный от соуса. Хорошо еще, что я ничего больше туда не клал.

Я разрезал мясо перочинным ножом, и мы съели его втроем. Цише достал хлеб, а Фабиан сваренные вкрутую яйца.

Стало тихонько накрапывать.

— Мы должны остаться здесь до завтра, — сказал лейтенант, — чтобы днем снова осмотреть местность. Но тут чертовски холодно и мокро. Посмотрим, нельзя ли укрыться в деревне.

Ночевать в деревне показалось мне опасным. Бельгийцы, говорят, уже не одного ухлопали ночью. Да к тому же откуда нам было знать, не засел ли уже в деревне неприятель.

Мы подошли к первой усадьбе. Она, словно крепость, была окружена высокой стеной. Ворота стояли настежь. В доме залаяло множество собак. Фабиан оставил двоих из нас у ворот.

— При первой же опасности — стрелять!

Мы прокрались во двор. Чертова темень, а посередине двора — черная куча навоза. Лаяли собаки. Лейтенант нажал на дверную ручку. Дверь на запоре. Лейтенант постучал. В одном из окон появился свет и исчез. Лейтенант три раза постучал в дверь рукояткой пистолета. Удары гулко отдавались в доме. Лаяли собаки. Вспыхнул свет в дальнем окне, потом в другом. Кто-то подошел, шаркая, и отпер дверь. Мы вошли внутрь. Лейтенант отворил дверь напротив. Там стояли двое рослых мужчин и женщина; они молча смотрели на нас.

Лейтенант указал рукой вправо:

— Ищите оружие!

Я видел, как женщина упала ему в ноги, и прошел в комнату направо. Там темно. Иду обратно — за лампой. Женщина обхватила ноги лейтенанта и что-то кричит, не смолкая.

— Нашли что-нибудь? — спросил лейтенант.

— Нет, господин лейтенант, там темно.

— Тогда живей — прочь отсюда!

Мы вышли.

— Придется подыскать что-нибудь другое, — сказал лейтенант, словно про себя.

Да, теперь надо быть начеку! Нам всем еще был памятен тот жуткий двор. А мы куда как неосмотрительно стоим здесь на деревенской улице.

— Что-то там было не так, — сказал Фабиан. — Чего эта женщина так перепугалась?

Мы медленно шли по улице. Вся деревня, казалось, состояла из трех больших дворов. Слева мы обнаружили открытый с трех сторон навес.

— Переночуем здесь, — сказал лейтенант.

Мне это место показалось вроде бы надежным, слева была стена, а остальные стороны открыты.

Мы натащили туда соломы.

— Ренн, вам стоять на посту.

Я накинул на себя плащ-палатку и стал ходить взад-вперед перед сараем.

Как испугалась эта женщина! Как жутко было в том доме! Видать, на то была какая-то причина. Может, прикончили там двух-трех наших? Ведь говорят же, что кое-кто исчез. Неожиданно мелькнула мысль: а лошади? Бельгийские тяжеловозы не бегают так, за здорово живешь, среди ночи. Это были кавалерийские кони.

Я услышал позади себя тихие шаги и обернулся. Это был лейтенант.

— Послушайте, — зашептал он. — Слишком много шума от ваших кованых сапог. Но это неизбежно, когда стоишь на посту. Ступайте-ка лучше под крышу. Будем меняться. Я, пожалуй, сам посторожу: мне все равно не уснуть.

Я с винтовкой в руке лег рядом с Цише. Из-под соломы выпирали какие-то железки, пришлось лечь на них — другого места не было. Как раз под крестцом у меня оказалось что-то вроде болта.

Я лежал. Влажный ветер овевал мне лицо и то тут, то там проникал сквозь плащ-палатку. Я лежал и не мог уснуть. Что-то неладное чудилось мне. И все тянуло осмотреться вокруг. Да боялся попасться на глаза лейтенанту.

Шаги? Я почувствовал чье-то прикосновение и вскочил.

— Будить всех, — шепнул мне лейтенант. В руке у него был пистолет.

Я потряс Цише за плечо. Он поднялся. Шаги уже близко. Я прикинул — больше десяти человек. У нас кто-то храпит во всю. Ремни скрипят при каждом всхрапе. Я толкнул храпуна в бок. Он снова всхрапнул и продолжал спать. Я услышал, как Цише снял винтовку с предохранителя. А те стояли примерно в тридцати шагах от нас — стояли и шептались. А темень — хоть глаз коли. У нас только пятеро готовы к обороне. А те, верно, нас заметили. Понять бы хоть слово!

— Добрый вечер, Рейхард! — крикнул вдруг Фабиан и встал.

— Добрый вечер, — с облегчением крикнули нам в ответ. Это был другой патруль нашего полка.

Офицеры потолковали между собой. Затем патруль Рейхарда ушел вправо.

— Черт побери, — сказал Фабиан. — Мы тут не останемся.

Мы снова двинулись туда, откуда раньше пытались спуститься вниз.

По темному лугу вдруг побежали красноватые блики. Мы обернулись. Горел амбар — то ли на другой стороне Мааса, то ли на нашем берегу, на выдающемся вперед высоком мысу.

Мы уселись на плащ-палатке — опять на той же горке под кустом шиповника. Дождь тихо шумел в траве. По пригорку редкими клочьями стлался туман. Вдали раздались два-три ружейных выстрела. Двое из наших уже снова заснули. Из крыши амбара вырвались языки пламени — слева ярко-алые, справа темно-багровые и дымные. И крыша провалилась внутрь. Высоко взвились искры, длинный язык пламени взлетел к черному небу, сник, и внизу остались маленькие, извивающиеся, беспокойные языки. Взметнув сноп искр, рухнули балки. Пламя потускнело. Дождь перестал. Но от тумана тянуло сыростью. Медленно наступал рассвет. Лейтенант не спал и тревожно шевелился порой. Кто-то проснулся, приподнялся на локте, потер руками глаза. Потом оживился и принялся резать хлеб.

— Нет смысла торчать здесь, — сказал Фабиан. — Туман не скоро рассеется, а нам до десяти нужно попасть в роту.

Мы зашагали к деревне, поднялись на возвышенность. Внизу в лощине насыпали брустверы, устанавливали орудия.

— Что это значит? — сказал Фабиан. — Видно, здесь побывал не только наш патруль? Не могли же они просто так копать.

Мы зашагали по лощине. Вдали на холме появился всадник. Это был наш адъютант.

— Ваша рота следует за мной! Армия идет в наступление!

 

Битва на Маасе

На возвышенности показалась наша рота, впереди на коне — капитан.

— С добрым утром! — крикнул он. — Сегодня мы заработаем железные кресты или падем смертью храбрых!

Мы встали в голове нашего взвода. Сокровище поглядывал на меня; он был бледный и грязный.

— Как это вы очутились тут? — спросил я.

— Нас подняли ночью по тревоге, — спокойно ответил он.

Мы шли по свекольному полю. Ботва была мокрой от дождя и доходила до колен. Ноги разъезжались на скользкой свекле. Мы подошли к деревне и остановились у сарая, в котором провели ночь. Начало проглядывать солнце. Над головой у нас уже сияло синее небо.

Подскакал капитан, спрыгнул с коня, бросил поводья подбежавшему конюху.

— Мы атакуем, — крикнул он. — Первый и второй взвод наступают, третий остается здесь в моем распоряжении!

«Где же мы переправимся через реку?» — подумал я.

— Первый взвод — рассыпаться в цепь, — скомандовал Фабиан.

Мы пошли вперед и развернулись. Мне пришлось обойти слева зловещий двор. Впереди над туманом уже четко проступал залитый солнцем горный хребет на том берегу. Справа затрещали выстрелы. Мы пришли на полого спускающийся в долину выгон, огороженный колючей проволокой. Справа от нас Фабиан уже поднялся по крутому склону. Луг был усыпан Талькой, а кое-где торчали глыбы камней. Мы перелезли через колючую изгородь.

Здесь, на краю каменного карьера, росла группа высоких, раскидистых деревьев, а за ними в глубине каменоломни мы увидели какое-то строение и еще несколько домов справа и слева. У дороги слева, за лугом, стояла фабрика с красной трубой, а еще дальше были видны воды Мааса. Там, за рекой, в тумане, позолоченный утренним солнцем, вздымался противоположный берег — с домами, садами, горными хребтами и обсаженной деревьями криво идущей вверх улицей.

Оттуда просвистело несколько пуль.

— Туман редеет, — сказал Цише.

— Здесь мы разделимся, — сказал я. — Я с этими пойду направо, а вы ступайте налево вокруг каменоломни.

Я поймал взгляд унтер-офицера Цахе. Он пошел туда, куда я велел. Я этому подивился. Мы с вольноопределяющимся Ламмом, Цише и Сокровищем побежали по узкой тропке вниз к полосе кустарника. Над головой у нас просвистела пуля. Солнце стояло как раз за нашей спиной, и французам, на той стороне, должно было слепить глаза. Тропка спускалась вниз все круче и привела на пологий луг. Мы пошли по дороге между каменоломней и строениями справа. Противоположный берег мирно покоился, озаренный солнечным сиянием.

Вот оно! Мы рванули обратно. Из каменоломни раздался бешеный треск ружейной пальбы. Пули свистят совсем рядом. Я срываю винтовку и принимаюсь палить по каменоломне.

— Это оттуда, из дома! — кричит Цише.

В верхнем этаже строения на нашу сторону выходят два окна. Все наши выстрелы попадают не в окна, а в стену. По выходит, там в окнах должны быть дырки в стеклах, раз оттуда палят.

— Сюда, за дом! — кричу я и бегу в узкий проход между домом и скалой, к которой пристроен крольчатник. Прибежали и остальные. Стрельба прекращается. Я выглядываю.

— Обормоты мы! Стреляли-то с того берега, а мы, тупицы, повернулись к ним спиной и лупим в стену, где хлопают их попадания!

Все потупились. Теперь я знал, что могу на них положиться. Но что делать дальше? Переправиться через реку мы не можем. И где остальные ребята из взвода?

Дом в каменоломне одной стеной смотрел в нашу сторону. За ним, чуть правее, у дороги стояло другое строение, а еще дальше — фабрика с красной трубой. На дорогу между этими домами вышел солдат и осмотрелся вокруг. Потом вышли еще трое и стали позади него. Загремели выстрелы. Солдаты залегли на дороге. Они вели себя еще глупее нас. Крикнуть им? Но они же не услышат! У меня защемило в груди. Солдаты все лежат. Трещат, хлопают выстрелы.

— Надо туда, к ним! — сказал я.

Сокровище, весь белый, поглядел на меня.

— Как ты это сделаешь? — спросил Цише.

— Кюветом проберусь.

— Кювет слишком мелкий, — сухо сказал Цише.

— Да ведь нужно! — сказал я и все никак не мог решиться.

Вдруг один из лежащих вскочил и побежал по дороге.

— Сюда! — крикнул ему наш вольноопределяющийся.

Тот все бежал, заслонив левой рукой лицо, прикрываясь от выстрелов. Неожиданно из укрытия выбежал Цише.

— Сюда! — заорал он что было мочи и остановился.

Цише! Я хотел вернуть его, но он вдруг как-то странно дернулся и кинулся назад.

Солдат приковылял за ним. Это был Леман.

— Мне угодило в ногу, — сказал он.

— Садись-ка на чурбан, — сказал Цише и стал перед ним на колени. — А что те?

— Лежат там на дороге. Цахе убит. Гандов-Эмиль хотел, чтобы я взял его с собой, но он не мог бежать, а они все время палят из окон фабрики.

— Из фабрики? — Я посмотрел туда. Что — снова ошибка? Вряд ли. Быть может, там неприятель? Исключено! За спиной у них была бы река и без переправы. Стало быть, проклятые бельгийцы! А если еще больше наших спустятся сюда?! Но не могут же они не увидеть убитых на дороге!

— Ренн!

Я вздрогнул от неожиданности.

— Что будем делать? — спросил Ламм.

«Разве я вел себя трусливо?» — подумал я вдруг. И посмотрел на бедро Лемана, на его рану. Может, нам надо было оставаться там и стрелять? А мы драпанули за дом! И вот Ламму пришлось мне напомнить, что идет бой и у меня должны быть обязанности. А что нужно сейчас делать?

— Нужно проникнуть в это здание, — сказал я. — Мы же ничего не знаем о действиях другой части роты. Может, нам удастся посмотреть из окон — узнать, что там, по ту сторону. Цише, у тебя кровь течет из уха! Перевязать тебя?

Он ухмыльнулся, покачал головой:

— Чепуха! — И стал бинтовать Леману бедро. Разорванная штанина болталась.

Сокровище стоял у крольчатника; он просунул сквозь решетку палец, и белый кролик обнюхивал его.

Я вскочил. Шаги! Сверху с откоса сбегает офицер, следом за ним человек тридцать. Что, если они нас увидят, — как мы тут прячемся за домом?

— Нам надо за ними, вперед! — поспешно сказал я. Цише уже закончил перевязку.

— Не оставляйте меня здесь одного! — взмолился Леман.

— У нас сейчас дела поважнее!

Тот взвод уже перед зданием в каменоломне. Мы выбегаем. Леман ковыляет за нами. Хлопают выстрелы! Взвод залег на дороге. Один-другой хотят повернуть назад.

— Туда! — кричу я и показываю на угол дома в каменоломне. Воз с сеном кособоко загораживает вход.

— Они стреляют из дома! — кричит кто-то. Опять бельгийцы! Я вскидываю винтовку и стреляю. Рядом со мной тоже стреляют. Некоторые бегут вслед за мной к зданию в каменоломне. Леман тоже. Я опять спускаю курок. Щелчок! Проклятие! Овечка! В стволе уже ни одного патрона. Кругом трещат выстрелы.

— Возьми меня с собой, друг! — просит кто-то. — Подхвати под мышку!

Я перебрасываю винтовку в левую руку и обхватываю его. Может, больно ему, но что поделаешь! Он тяжелый! Шагнул левой ногой и опять осел. Палят прямо в стену. Между домом и телегой только узкий проход. Что-то резануло по моему кепи. Голова гудит. Я волоку его. Он стонет. Мы уже миновали первое окно. Он начинает выскальзывать у меня из рук. Нога его обмякла. Я вцепляюсь в его мундир. Он сидит на нем плотно. Не за что ухватить. Кто-то мчится за угол мимо нас, без винтовки.

Осталось повернуть за дом! Готово!

Я ставлю винтовку к стене, обхватываю раненого обеими руками и сажаю, прислонив к задней стене дома рядом еще с одним, у которого из носа толстой струей течет кровь.

— Туда! — слышу я чей-то взволнованный возглас и оборачиваюсь.

— Вы что — рехнулись? Сидеть здесь!

Это унтер-офицер из другой части. Я струхнул. Но он смотрел на меня с мольбой.

— Мы выставим здесь посты! — Я хотел сказать это, как положено по субординации, но получилось резко. — Эй, Цише! Наблюдай за той стороной! Если кто покажется в окне — стреляй!

Унтер-офицер собрался с духом:

— Мы тоже выставим посты.

Я осмотрелся вокруг. Солнце освещало двор. На ногах держалось человек десять. И столько же лежало раненых на земле, и на стоявших повсюду повозках, и на разбросанных кругом инструментах. Здесь была кузница.

У моих ног, уставясь в небо, лежал Зандер. Он еще раньше спустился сюда с Цахе.

Я стал на колени возле него.

— Куда тебя?

Он поглядел на меня — лицо совсем черное.

— В живот, — сказал он и снова уставился в небо.

— Я могу тебе помочь?

Он чуть заметно покачал головой.

Я встал. Мой взгляд задержался на кронах деревьев над каменоломней — они отсюда были хорошо видны… Да, оттуда началось все то, что случилось потом. Там, наверху, я еще не трусил! Тогда еще нет. Да не трусость же это! А разве не трусость, потерять голову от двух-трех выстрелов? Прежде я палил по каменоломне, а теперь по дому! Хотя должен был бы знать, что опять впустую это. И от страха не заметил даже, что у меня в стволе нет патрона! А вот теперь передо мной лежит какой-то лейтенант, убитый. Он не струсил, погиб честно. И лежит мертвый! И так мне вдруг скверно стало!

Я выманил оттуда своих людей, а зачем? Чтобы не казаться трусом! Чтобы не казаться! Не казаться! Будто во мне не сидел страх, будто я не трусил! Мысли хлестали меня. Ведь я драпанул. А нас учили: отступать нельзя. И прятаться за дом тоже. И тут, — как обухом по голове: останься мы впереди, — нас бы убили, а для чего? Вовсе без пользы. Я только зря пожертвовал бы Сокровищем и остальными. Я за все, стало быть, в ответе, как ни поступи.

Я увидел, что Сокровище осматривает что-то на фляжке Ламма. И только тут до меня дошло, что уже какое-то время бьет артиллерия. Что-то прошелестело над долиной, загремело и тяжело раскатилось вширь, отдаваясь неумолчным гулом из каменоломни; трудно было понять — шло ли это с нашей или с французской стороны.

Я подошел к своим.

— Слушай, — засмеялся Сокровище, — у меня пробило штаны на заду, а Ламму процарапало фляжку.

Я вспомнил, что ведь и мое кепи зацепило что-то. Я снял его. С правой стороны был вырван кусок канта.

Сокровище пощупал порванное место и рассмеялся.

— А ты погляди на мой зад! — сказал он.

Ах, подумал я, ты, видать, даже не понимаешь, что здесь происходит, счастливчик!

— Где Леман? — спросил я.

— Там, позади тачки.

Я отошел от них. Нужно что-то делать! Но если впереди лежат раненые, посылать ли туда других, чтобы было еще больше раненых?

Артиллерийские снаряды шелестели над головой, глухо шмякались и рвались.

Время от времени рассыпались ружейные выстрелы или строчил пулемет. Неожиданно бабахнуло над нами по каменоломне и с силой рвануло. Я невольно пригнулся. Один из незнакомых, мне солдат схватился за руку. Рукав у него был разорван. Кто-то занялся им.

— Это шрапнель, — сказал незнакомый унтер.

— Господин унтер-офицер! — сказал я. — Может, нам занять этот дом? Мы же торчим тут без всякой пользы.

— А если там есть кто, как на той стороне?

— Из соседнего дома не стреляли — это просто померещилось.

Он покачал головой.

— Вот тому солдату пулей оцарапало нос, а он говорит, что его задело, когда он уже бежал назад.

— Так точно, господин унтер-офицер, возможная вещь. Тут еще кто-то говорил, что их обстреляли из фабрики, от которой нас заслоняет соседний дом. Если мы займем дом, то сможем, думается мне, все оглядеть и о раненых лучше позаботиться.

— Хорошо, — сказал унтер-офицер.

Я позвал Цише, Ламма, Сокровище. Цише поднял с земли какую-то железяку, подошел к двери и попытался ее отворить.

— Надо бы сперва проникнуть в кузницу, — сказал он.

Двери кузницы подались под сильными ударами сапог.

Цише принес топор и сбил замок. Мне было немного не по себе. Я взял винтовку и прицелился. Солдаты чужого унтер-офицера стояли в сторонке и только смотрели на нас.

Еще удар. Дверь распахнулась. Ламм бросился внутрь. Мне стало стыдно, и я пошел за ним. Мы оказались в коридоре, который вел через весь дом к передней двери; слева была узенькая лестница. Первая дверь справа была на запоре. Мы отворили следующую дверь и вступили в пустую кухню. Цише осмотрел плиту.

— В доме живут. Вон еще жар не остыл.

В нижнем этаже не было ни души. Мы поднялись по лестнице. Я отворил первую дверь.

Женщина лежала на широкой кровати и смотрела на меня старыми, пустыми глазами. Другая сидела рядом; она тоже уставилась на меня.

— Не надо нас бояться, мать, — сказал я.

Той, что сидела возле кровати, было, пожалуй, не больше двадцати; она начала быстро что-то выкрикивать.

— Вы знаете французский? — спросил я Ламма.

Он, запинаясь, выдавил из себя несколько слов.

Она ответила и с мольбой протянула к нам руки.

— Что она говорит?

— Старуха при смерти. Она просит дать ей спокойно умереть.

— Объясните ей, что нам ничего не надо, — мы только займем окно.

Из угловой комнаты виден был лишь угол фабрики. Сокровище высунулся из окна:

— Там горит.

Дома напротив горели от попадания снарядов. Справа, где находилась остальная часть нашей роты, все закрывала каменоломня. Я оставил своих людей наверху, а сам снова спустился вниз. В плите кто-то развел огонь и поставил кофейник. Вносили раненых. Во дворе, прислонившись к стене, очень бледный, сидел Леман. Рядом лежал Зандер, глядя в небо. Возле него образовалась лужа крови. Солнце светило ему в глаза. Верно, сильно слепило.

Я пошел звать остальных, чтобы помогли лучше уложить раненых. Спустился снова во двор и вижу — кто-то бежит по дороге.

— Сюда! — крикнул я.

— Ренн! — обрадованно крикнул тот и забежал во двор. Это был Экольд, ординарец лейтенанта. — Господин лейтенант спрашивает, как идут здесь дела. Там на дороге лежат убитые. Это кто?

Я рассказал ему.

— Знаешь, — сказал он, — у нас тоже не больно-то хороши дела. Нашего капитана убило, стреляли в спину из дома. Мы, скажу тебе, здорово обозлились. Только сперва даже подойти к этому дому не могли — такая оттуда шла пальба, — лежали внизу. Но потом сверху спустились, взяли его штурмом и поставили их всех к стенке.

— Скажи-ка, разве они не стреляли, когда ты сюда бежал?

— Да, два-три выстрела. После того как наша артиллерия стала бить по ним, они уже не так часто стреляют!

Он побежал дальше. Мы осторожно подняли Зандера и понесли в кузницу. Он не издал ни звука. Лемана посадили рядом.

Между тем артиллерийский огонь усилился и неумолчно гремел в долине.

Когда мы снова подымались по лестнице, где-то наверху вдруг раздался грохот и треск. Молодая женщина выбежала из комнаты, что-то крича. Мы бросились в угловую. Там пробило потолок, свисала дранка, сыпалась штукатурка. Стекло в окне было разбито, стол засыпан кусками извести и белой пылью.

Вошел Ламм.

— С женщинами там все в порядке. Только умирающая сидит в постели и непременно хочет одеться. Вид у нее — страшно смотреть.

Мы молчали. Грохот артиллерии заглушал все. Я вглядывался в тот берег. Там стоял дым и чад, — то ли от разрывов снарядов, то ли от пожаров — ничего не разберешь.

А нам что здесь делать? Я сел на стул. На душе у меня было скверно.

Мало-помалу я встряхнулся. Надо что-то Предпринять! Я спустился вниз посмотреть на раненых. Леман совсем сник; он тревожно всхрапывал — бледный, с открытым ртом. Зандер все так же неподвижно смотрел в небо.

Он умирает, подумал я и хотел помолиться. Но не мог.

Я вышел во двор и выглянул из-за угла. Там, на дороге, лежали убитые. Может, среди них есть просто раненые? Еще можно бы помочь. Но у меня уже не хватало духу. Слепящее солнце, гром канонады — мученье!

Я снова прокрался наверх и уселся на стул. Ламм стоял у окна и наблюдал. Страшно долог был этот день!

— Оттуда кто-то идет! — вдруг сказал Ламм. — Младший фельдфебель Эрнст с людьми.

Я встал. Да, в самом деле! Не далеко же они ушли! Чудо, что им еще не всыпали!

Я сбежал вниз. Эрнст как раз входил с двумя отделениями во двор.

— Где дом, занятый франтирерами?

Он немного кичился своей образованностью.

Я показал ему.

— Мы займем фабрику! Ведите нас!

Я принес винтовку и топор.

— Господин фельдфебель, не плохо бы гуськом, сперва за следующий дом.

Я забежал за телегу и огородик в узкий проход между скалой и домом. Задний флигель фабрики был примерно в сотне шагов от меня. Я нажал на дверную ручку. Дверь была на запоре. Я поставил винтовку к стене и обухом топора ударил по железному замку. Тут подбежал Эрнст с остальными.

— Осторожно! — крикнул я и замахнулся для второго удара: в узком проходе места было маловато. Я бил обеими руками. Ну и грохот. Дверная ручка отвалилась, загремев о камни.

Я замахнулся для нового удара. В ушах резко отдался звук выстрела. Пуля, должно быть, ударила где-то сзади, близко от меня.

— Чертовы собаки! — выкрикнул Эрнст.

Еще выстрел. И за спиной у меня какой-то шум. Теперь я уже бил слабее.

— Да расщепи ты дверь! — крикнул кто-то.

Я повернул топор. Выстрелы загрохотали чаще. Кто-то пальнул у самой моей головы, так что зазвенело в ушах. Я бил. Топор входил хорошо, но дверь была слишком крепкая. Я расщеплял топором дерево. Трещали выстрелы!

— Туда! — крикнул Эрнст, выбежал из прохода и бросился к фабрике, за ним еще кто-то. Я не обернулся и продолжал лупить в дверь. Стрельба все гуще. Мне казалось, что шпарят шрапнелью.

— Дай-ка сюда! — сказал кто-то у меня за спиной. Я отдал ему топор. Теперь пули сюда не залетали. Эрнста не было видно.

— Вышибать надо! — крикнул подбежавший.

Мы уперлись в дверь, которая уже дала трещину. Дверь с треском распахнулась. Я схватил винтовку и вбежал внутрь. Мужчина и женщина стояли в коридоре, подняв вверх руки и загораживая проход.

— Прочь! — крикнул я, отпихнул локтем мужчину, взбежал по лестнице и распахнул дверь. Двое детей стояли в комнате, их била дрожь. Мне было не до них. Еще кто-то вбежал следом за мной. Я бросился к окну. Вот она — фабрика, но полускрытая за фруктовыми деревьями. Слева за травянистым валом лежали наши и стреляли по фабрике. Верно, там был Эрнст.

— Занять все окна! — крикнул я. — Чертовы деревья!

Я выбежал из комнаты. Дети, в страхе, бросились мне прямо под ноги. Я распахнул следующую дверь.

— Сюда! — крикнул я двоим, бежавшим за мной. — Стрелять в каждого, кто выглянет из фабрики! — До чего же они все неповоротливые!

Я сбежал вниз. Мужчина и женщина все еще стояли с поднятыми вверх руками и отупело смотрели на меня. Я кинулся к окнам, выходящим на фабрику. Здесь деревья не так мешали целиться. Из верхнего окна стреляли.

Я увидел, что там, на валу Эрнст встал и побежал к нам. Двое последовали за ним. Но там оставалось еще много — сколько, понять было трудно. Я бросился к двери.

— Проклятая сволочь! — кричал Эрнст. — Поймаем их, пощады не будет! — Он тяжело дышал и прямо задыхался от ярости.

Прибежали еще двое, у одного была прострелена каска. Он снял ее, По лбу и вдоль носа ко рту потекла, кровь. Он высунул язык и попытался ее слизнуть. — Посмотрите, что там у меня! — Он нагнул голову. Волосы слиплись от крови.

— Ничего, царапина, — сказал Эрнст.

— Да мне самому показалось, что не так уж страшно, — засмеялся тот.

— Господин фельдфебель! — сказал один. — Тут у них вроде погреб. — Он показал на люк в полу. Мужчина и женщина посмотрели туда, все еще не опуская рук.

Я потянул крышку люка за маленькое железное колечко. Вниз вела узкая лесенка.

Эрнст что-то сказал мужчине. Тот убежал и вернулся со свечой. Эрнст с одним из солдат полез вниз. Мне вспомнились раненые там, на валу. Внутри у меня все кипело от бессильной ярости.

Из погреба, злобно ощерившись, вылез человек в штатском. Скверное чувство подымалось во мне к нему.

Он повернулся и презрительно посмотрел на мужчину и женщину, стоявших с поднятыми руками. Ах, до чего все это гнусно! Почему никто не сказал им, чтобы они опустили руки?

Из люка показался Эрнст. Он сунул пачку патронов под нос ухмылявшемуся мужчине. Тот пожал плечами и что-то сказал. Эрнст переговаривался с обоими мужчинами. Тот, что вылез из погреба, отвечал с презрительной ухмылкой. Другой показывал руками на лоб и на сердце и снова и снова подымал руки вверх. Во мне рос страх.

— Не о чем толковать! — сказал вдруг Эрнст по-немецки. — Расстрелять их по закону военного времени!

Этого-то я и боялся, но вдруг как-то сразу обрел хладнокровие.

— Простите, господин фельдфебель, — сказал я и сам удивился, что говорю так спокойно. — Оно конечно, война все спишет, но, может, лучше сказать им: перетащите сюда раненых, и мы покончим с этим делом. На дороге, верно, еще лежат раненые. А бельгийцы не станут ведь стрелять в своих.

Эрнст поглядел на меня, раздумывая.

— Не заслужили они этого! — Он взглянул на мужчин, напряженно следивших за нашим разговором, но, видимо, не понимавших ни слова.

Эрнст отослал их за ранеными и поставил у двери солдата, приказав: при первой попытке смыться — стрелять.

Я подошел к женщине и велел ей опустить руки. Она опустила. Но тут кто-то вошел, и она, вся дрожа, снова подняла руки.

— Мерзавцы, — зарычал часовой у двери. — Осторожней! — орал он, вскидывая винтовку. Я выглянул из-за его спины. — Бандиты! — ругался он. — Волочат раненых по земле за ноги! Ну, теперь пусть поберегутся!

Дом был слишком мал для стольких людей. А снаружи ухала и грохотала канонада.

Бельгийцы внесли раненых в комнату направо, и снова вышли.

Я поднялся по лестнице, чтобы взглянуть на другой берег Мааса. Мирно текла река в сиянии солнца. Верно, был уже полдень. Я вынул часы. Они стояли. Да, я же не спал прошлой ночью и потому забыл завести их.

Постояв, я опять спустился вниз. У человека из погреба была забинтована рука, и он ругался вполголоса. Теперь он уже не ухмылялся; стал серьезен, суров. В открытую дверь видны были убитые. Там лежал Цахе с восковым лицом и руками словно из дерева.

— Господин фельдфебель! — сказал я. — Можно мне опять наверх?

— Да, — сказал он, — вот, выпейте водки.

Я выпил. Меня удивило, что он такой приветливый; в гарнизоне он всегда держался очень важно.

На том берегу все оставалось без изменения. Я поднялся наверх. Цише и остальные радостно меня приветствовали. Я сел в углу на стул. Хорошо, что они ничего не замечали.

Все вокруг суетились, но до меня не доходило, что они там делают. Голова раскалывалась на части. В ушах шумело.

Не знаю, сколько времени просидел я так. Кто-то взял меня за руку. Сокровище повел меня к столу. Они зажарили клецки и подали к ним хлеб и кофе. Я ел молча, наклонившись вперед, чтобы не видели моего лица.

Я заметил, что Ламм часто поглядывает на меня, словно хочет ободрить. Я с недовольством взглянул на него. Но когда я увидел, сколько участия в его глазах, подо мной закачался пол. Я приник к столу и заплакал. Сокровище погладил меня по плечу. Хоть бы они не обращали на меня внимания!

Все еще в полузабытьи, я заметил, что вошел Сокровище. Верно, он выходил. Он принес свой ранец. Я был не в состоянии уследить за тем, что они там делали.

Потом он потянул меня за руку, уложил на пол, подсунул под голову ранец и укрыл своей шинелью. В голове лениво ворочались мысли: разве можно этак во время сражений? Но я уже был совсем далеко.

Я проснулся оттого, что Сокровище стоял возле меня на коленях и пытался влить мне в рот кофе.

— Как ты вымазался! — воскликнул я.

— Я тушил огонь наверху, — засмеялся он и ткнул большим пальцем в потолок.

Я встал и сел к столу. Я чувствовал себя как-то странно. Едва проснувшись, я уже вспомнил, что произошло, но теперь все воспринималось как-то по-другому. Все отодвинулось куда-то далеко. Сон освежил меня — мне стало необыкновенно легко.

Снаружи было тихо. Только в доме слышались разговоры и шаги.

Вскоре пришел приказ о сборе. Уже смеркалось. Дорога была забита людьми и повозками. Кое-где горели дома, — все больше на том берегу. Там, перед багрово зияющими провалами окон, проходили колонны — они казались непомерно огромными. Широко расползались стрелковые цепи, взбираясь на высотки. Мы одержали победу.

Рота собралась в саду и должна была ожидать там переправы. На дороге, оседлав стул и опираясь подбородком на его спинку, сидел генерал Хане, наш командир бригады, и взирал на пламя горящего дома.

Я уселся рядом с Ламмом на узкой луговой тропке у воды. Темнело. На той стороне на дорогу упал с крыши раскаленный, водосточный желоб. Влажный ветер относил искры через спокойно текущий Маас, странно серый, похожий на змею. Дальше у левой излучины отблески пожара превращали реку в огненный поток.

— Я думал, — сказал Ламм-,— что война делает человека жестче. А ты и вправду такой омерзительно мягкий? — Он встал, чуть пошатываясь, и улегся спать. Намеренно назвал он меня на «ты» или оговорился?

— А ты что — не ляжешь разве тоже спать? — спросил Сокровище. — Я забрал твой ранец с полевой кухни. Всем, кто был в дозоре, они подвезли вещи.

Мы ощупью пробрались к нашим местам. Лейтенант уже спал рядом с новым командиром отделения — унтер-офицером Пферлем. Я улегся между Цише и Сокровищем и заснул; было порядком сыро и прохладно.

 

Во Францию

Мы стояли утром вокруг полевой кухни и пили кофе. Я показал Экольду на дом над каменоломней.

— Его что — вчера сожгли? Еще только накануне ночью мы его обыскивали. Жутковато было.

— Вы, надеюсь, не ночевали там? — воскликнул Экольд.

— Нет, а почему ты спрашиваешь?

— Так вы же побывали в разбойничьем притоне! Там, сказывают, нашли часть амуниции двух гусар. А коней они выгнали на луг. Но их опознали по свежим клеймам.

— А что сделали с этими людьми?

— Что — расстреляли, а усадьбу сожгли.

Вот так это все мне и представлялось ночью. Но чтобы все так-таки и сошлось, казалось невероятным. Мне как-то не верилось — может, не про эту именно усадьбу шла речь?

На ту сторону саперы перевезли нас на пароме из двух понтонов. Они перевозили всю ночь, но и сейчас еще гребли что надо.

Пленные французы в голубоватой форме стояли на том берегу и безучастно смотрели вокруг.

Мы построились и зашагали по берегу Мааса. На железнодорожном полотне и в садах сооружены были укрепления с бойницами. С нашего берега этого, понятно, видно не было.

Солнце припекало нам спину. На дороге валялись французские ранцы, кепи, гамаши.

— Тут кто-то даже свой мундир потерял! — сказал Цише.

— А там винтовка валяется, — сказал унтер-офицер Пферль. — Им бы только ноги унести. Такое войско скоро перестанет быть боеспособным.

Чем выше подымались мы в гору, тем больше валялось повсюду вещей: шинели, брюки, башмаки, винтовки, штыки и помятые синие походные фляги. Вот это была победа!

— Тут валяются пачки патронов, — сказал лейтенант. — Подберите их и выкиньте в первый же ручей. Не то проклятые бельгийцы подберут и будут нас поодиночке подстреливать.

— Господин лейтенант, может, и винтовки сломать? — спросил Эрнст.

Мы попытались отбить у винтовок приклады. Но дерево оказалось слишком крепким. Потом попробовали сбить мушки. Но и они сидели чертовски прочно.

Справа, в лощине, стояли четыре брошенных орудия, а на дороге — повозка с боеприпасами и перед ней, в спутанной упряжи, — три павшие лошади.

Мы все лезли в гору и такого нагляделись, что аж в жар кидало. И еще я видел то, что могло бы меня радовать: брошенные снаряды, груды винтовок, одеял. Но радоваться я уже не мог. Исподтишка подкрадывались воспоминания о том, что было вчера. Так ли это было, как грезилось мне в мечтах о моем первом сражении? Разве не жаждал я геройства? Вынесу, мол, офицера из-под огня или заколю какого-нибудь чернявого в смертельной схватке? Почему выпало мне на долю пережить нечто мерзкое? Сперва драпанул, пусть всего лишь за дом, но ведь это было первое, что я сделал на поле боя! А потом выставил себя на посмешище — стал палить в стену каменоломни! Как же могло так получиться? Ну разве мог враг сидеть за стеной каменоломни!

Мне не хотелось больше об этом думать. Хотелось все забыть. Но оно снова всплывало в памяти, и с каждым разом мне становилось все более тошно.

Мы проходили через выгоревшую почти дотла деревню. Кое-где в сожженных домах еще тлели балки. Оттуда несло гарью. Ребенком я видел пожар в соседней деревне. Там горел скот. Но здесь было другое. Тут горели люди.

— Там кто-то лежит внутри, — сказал Цише.

Я оглянулся, но мы уже прошли мимо.

Вдруг вечером совсем рядом раздался пушечный выстрел. Головная колонна остановилась. Лейтенант Фабиан — он шел в то время пешком — побежал вперед посмотреть. Через несколько минут он вернулся.

— Проклятые бельгийцы стреляли из дома в голову нашей колонны. Убит лейтенант и еще трое. Они так хорошо забаррикадировались, что пришлось подкатить пушку и бить по дому прямой наводкой.

Мы шли и весь следующий день. Снова горящие деревни, и снова бельгийцы стреляли оттуда по нашим. Снова тлеющие, перекрытия, рухнувшие крыши, смрад от сгоревших трупов. Меня с души воротило от этой страны. Я уже не питал злобы к бельгийцам — во всяком случае к большинству из них, но я стал их бояться и бояться войны, этой гнусной бойни, порождающей ненависть к людям. А что ждет нас во Франции?

Мы приближались к французской границе. Горящая деревня. Вдруг рядом со мной рушится кровля. У моих ног взметнулись вверх искры, и обдало таким жаром, что мы припустились бегом.

Потом мы вступили в небольшой лес. Фабиан изучал карту. По другому краю леса проходит французская граница.

Мы выходим из леса. Перед нами — залитая солнечным сиянием — раскинулась деревня. Мы входим в нее. На крылечках стоят люди; у них вполне дружелюбные лица. Итак, это Франция.

 

Ле Мон

Справа, невдалеке, виднелся прямоугольник тощего елового леса. Все остальное кругом — бурая земля в лучах солнца да прямо перед глазами, в пыли — походная колонна. Так было с самого утра.

Порой мы останавливались. Затем шли дальше.

Вдали урчали пушки.

Пот не лился — только увлажнял пыльное лицо. Винтовка давила на плечо. Руки набрякли.

У дороги стоял дом, двери и окна его были распахнуты. Видна разворошенная постель. На столе — посуда, стаканы. Перед крыльцом — разбитые бутылки, стулья. Жители бежали от нас.

Мы вошли в лес. Дорога прямая, как стрела. Слева, грохоча, промчалась на рысях артиллерия. Справа остановилась колонна с боеприпасами. Мы ковыляли посредине, едва передвигая натруженные ноги.

Артиллерия остановилась, а колонна с боеприпасами тронулась вперед. Оттуда прискакал офицер связи и стал пробиваться дальше. Артиллерия открыла огонь. Мы шли всё вперед.

Солнце скрылось за деревьями. Лес затянуло черной рваной пеленой тумана. Снова рысью промчалась артиллерия, оглушая грохотом металла. Лошади в сумраке казались движущимися глыбами.

Впереди внезапно остановились. Мы натолкнулись на передних и тоже стали. Присесть в темноте на землю не получалось — так зажало нас между лошадьми и повозками.

— Попить есть? — спросил Сокровище, еле ворочая языком.

Я отстегнул фляжку, подал ему. Потом и сам попил. Вода была теплая и какая-то вязкая.

Мы стояли. Кое-кто все же лег или сел. Потом мы двинулись дальше.

Внезапно я налетел на идущего впереди. Опять остановка. Мы опускались на землю, вставали, снова шли.

В лицо мне дохнуло прохладой. Впереди мерцающий красный свет, а вокруг непроглядная тьма. Стена леса раздвинулась. Мы наткнулись на железнодорожные рельсы. Слева показался дом. За ним мы свернули на луг.

— Господа командиры взводов! — тихо позвал лейтенант.

— Господа, мы остановимся на ночлег вблизи расположения французов. Перед нами лишь отдельные посты. Спать будем с винтовкой в руках, огня не зажигать и никакого шума!

Между тем подоспела походная кухня. Наверху, заслоненная подносом, стояла керосиновая лампа.

Нам передали под нашу охрану пленного. Он сидел на круглой куче соломы и как зачарованный поглядывал на походную кухню. Ему было, пожалуй, за тридцать, и уже каждый в роте знал, что у него трое детей, и живет он под Парижем, и что французам осточертело все время бежать. Я подумал: типичный городской обыватель: все знает и ничего не понимает. И вдруг ощутил жгучую ненависть ко всем болтунам — в том числе и к нашим, к тем, кто его обхаживал, лишь бы с ним потрепаться. Он сидел на куче соломы, все это ему нравилось.

Ко мне подошел лейтенант:

— Вам нужно установить связь с соседним полком. Мне необходимо знать, где находятся ближайшие посты.

Я пошел с Цише и Ламмом. Стлался легкий туман, и было сыро. Справа высился лес. На стороне французов, слева, он редел. Где-то неподалеку прогремел винтовочный выстрел. Должно быть, стрелял кто-то из наших часовых.

Мы заметили неподалеку освещенные окна. Оттуда доносился шум. Подойдя ближе, мы увидели перед домом вынесенные оттуда стулья и стол. За столом играли в скат. Из дома неслись громкие голоса.

— Где ближайшая сторожевая застава? — спросил я.

— Здесь, в доме, — буркнул один, продолжая играть.

Я вошел в дом и столкнулся с капитаном.

— Я прислан для установления связи. Требуется выяснить, где расположены ближайшие посты.

— Мне это неизвестно. Узнайте в соседней комнате.

В соседней комнате сидело и стояло много народа, среди них младший фельдфебель; все пили красное вино.

— Я связной. Должен выяснить, где расположены ближайшие посты.

— Наши посты стоят примерно в четырехстах метрах отсюда, вероятно, примыкают к вашим постам. Проверьте сами. — И он продолжил свой рассказ. Собравшиеся смеялись. Я вышел.

— Мы сейчас пойдем вперед к постам. — Возможно, минут десять назад я бы не принял решения так быстро. Мне понравилось, как бодро южные немцы чувствуют себя на войне. Почему же мы все такие угрюмые?

— Шшш, — зашипел Цише и показал вперед и влево. Вспышка — и выстрел прокатился по долине.

Мы подкрались ближе. Там стояли двое.

— В кого вы стреляли?

— Что-то там впереди движется.

Я пытался что-нибудь рассмотреть. В низине горел небольшой костер.

— Что это, французские посты?

— Да, они, видно, очень устали и не смогли продвинуться дальше. Должно быть, разожгли костер, ведь у них нет походной кухни.

Теперь немного левее я увидел сквозь туман еще одно мерцание, покрупнее, но менее отчетливое… Над нами просвистела пуля. Мы повернули назад к дороге. Что-то большое темное двигалось нам навстречу. Оно протяжно мычало.

— Может, подоим корову? — шепнул Ламм.

— Нельзя. Вы что, не слышите, как она мычит?! У нее молоко перегорело. Давно не доена. Только тронете за вымя, она вас, знаете, как лягнет!

— Так что — неужто ничего нельзя сделать?

— Нет, не сегодня-завтра она подохнет. Тут гибнет так весь скот, ведь люди-то бежали.

Я отрапортовал лейтенанту Фабиану.

Тьма-тьмущая, туман и дождь. Рота храпит. Вонь нестерпимая. Я ощупью разыскивал себе место. Вот, похоже, Сокровище. Рядом — свободно, но там, на плащ-палатке, скопилась лужица воды. Верно, Сокровище накрыл палаткой солому, чтобы не намокла. Я протиснулся туда. Под плащ-палаткой лежала моя шинель. Я надел ее и завернулся в плащ-палатку. В правую руку взял винтовку. На чем это мы лежим, почему такая вонища?

Дождь капал мне на веки. Где-то рядом мычала корова. Прогремел выстрел. Капли дождя мешали мне. До сих пор нам везло — дождя не было.

Я повернулся на бок. Теперь дождь капал мне в ухо. Я прикрыл ухо кепи. Ух, какая вонь.

Я проснулся от рева. Корова чуть было не наступила на нас. Бедное животное, страдая от боли, искало помощи у людей.

Один за другим прогремело несколько выстрелов.

Хмурое утро, густой туман. Я немного поворочался. На руку мне потекла вода. Было совсем тихо, и я снова заснул.

Опять проснулся. Различил в тумане Цише: он возился со своей плащ-палаткой. Я поднялся. В складках моей плащ-палатки скопилась вода. Шагов за восемь уже ничего не было видно. От сырости наши вещи стали жесткими и холодными. Поодаль лежала дохлая корова.

— Мы спали во французских отхожих канавах, — буднично сообщил Цише.

В походной кухне мы получили кофе. Пленный француз все еще восседал на своей куче соломы. Нам сидеть не хотелось, и мы ходили взад и вперед.

В одном из домов Цише отыскал для нас местечко. Я сел в углу на пол и заснул.

Загрохотало. Я вскочил. Все суетились.

— В ружье! — слышалось снаружи.

Две шрапнели разорвались над соседним домом. Лошади рванули в сторону, и постромки перепутались. Мы хватали винтовки и вещи.

— Всем взводам развернуться в цепь! — закричал лейтенант.

Ламм побледнел, вид у него был жалкий.

Мы развернулись в цепь вправо, по ярко-зеленому лугу. Меж облаков проглянуло солнце. Внизу, в долине, еще стелился туман.

Шруп! Шруп! — прошелестело над нами.

— Ложись! — закричал младший фельдфебель Эрнст. Мы бросились в мокрую траву. Слева стояло дерево.

Наш командир отделения унтер-офицер Пферль залег за его толстым стволом.

Фтт! Фтт! — повизгивали над нами шрапнели.

Слева, впереди, метрах в десяти от нас, над лугом повисло облачко дыма: шрапнельный снаряд разрывается довольно далеко от нас и только выплевывает на луг осколки.

Вот и еще один для нас! Что-то прожужжало над нами. Живот и бедро у меня уже насквозь промокли в траве.

Впереди справа снова облачко! Оно превращается в кольцо дыма. Горбина луга мешает заглянуть в долину, где, должно быть, залегли французы.

Четвертая шрапнель разрывается еще дальше справа! И еще одна слева — и уже ближе! Если они так будут шпарить то слева, то справа…

Так! Меня слегка ударило в грудь. Третья пуговица мундира чуть вмята. Я» шарю в траве.

Справа еще разрыв! А вот и осколок. Еще горячий. Еще шрапнель много правее. Я прячу осколок в правый карман кителя. Что будет дальше?

Теперь слева. Совсем уж близко. Кто-то заскулил. Сейчас попадет сюда.

Брамм! Я ощущаю волну горячего воздуха. Но я цел. Смотрю налево. Альберт глядит на меня.

— Я ранен в левую ногу. Мне отходить назад? Шрапнель справа.

— Погоди, пока не увидим, где ляжет следующая. Еще разрыв справа! Теперь все должно решиться.

Я смотрю влево.

Так, позади нас!

— Лучше оставайся пока здесь.

Я оборачиваюсь. По дороге позади нас везут орудия. Там угодило прямо в лошадей. Люди мечутся в суматохе. Меж тем огонь передвинулся назад и вправо.

Снова облако слева впереди. Так же, как вначале. Чувство страха растет.

Впереди второй разрыв!

Третий!

Четвертый!

Теперь ближе! Один!

Два!

Три!

— Взвод Эрнста! Вперед! Марш, марш! — орет младший фельдфебель.

Я вскакиваю и бегу. Ограда из колючей проволоки. Заношу ногу. Второй ногой зацепился. Переваливаюсь. Вырван клок штанины. Мы подбегаем к крутому склону.

— Ложись! — орет Эрнст.

Я осматриваюсь. Куда теперь ложатся снаряды? Из долины со свистом летят пули.

— Прямо впереди в кустах французы! Прицел девятьсот — огонь! — орет Эрнст.

Внизу кусты еще в тумане. Но здесь уже светит солнце. В кустах ничего не заметно. Я целюсь в самый густой куст и стреляю. Кругом трещат выстрелы.

Надо мной жужжит! Пролетело.

Пока целюсь, считаю.

Три!

Четыре!

— Унтер-офицер Пферль! — кричит Эрнст. — Вперед! Черт побери! Пферль все еще лежит за деревом и не двигается.

Раз! Снова недолет.

— Унтер-офицер Пферль! — орет Эрнст во все горло. Два!

— Отделениями вперед! — орет Эрнст.

Три!

— Отделение Ламма! — кричит слева от меня вольноопределяющийся. — Встать, вперед, бегом марш!

Мы бежим, Ламм впереди. Перед нами виднеется на каменистом пригорке узкая полоска кустарника.

— Занять позицию! — кричит Ламм. — Прицел восемьсот!

Мы залегли за камни. Да он молодец — этот наш вольноопределяющийся! А в гарнизоне его не произвели даже в ефрейторы — ни одной команды не мог подать.

— По отступающим французам! — кричит Ламм. — Прицел тысяча! Огонь!

А ведь и правда! Из кустов вылезают французы и небольшими группами ползут назад. Мы торопливо стреляем. Но, кажется, ни в кого не угодили.

Французы скрываются в лесу. Мы прекращаем огонь. Я осматриваюсь. То отделение, что было справа, уже продвинулось дальше вперед. Рядом со мной лежит Цише. Где Сокровище?

— Вперед, марш! — командует Ламм.

Мы двинулись к долине. Слева шла каменистая дорога, и на ней валялись трое убитых, а кто-то возился с ранеными. Сокровища среди них не было.

В долине мы встретили вторую роту и соединились с ней. Дорога проходила через лесистые участки. Наступил вечер, за ним — ночь.

Капитан второй роты отпустил нас, и мы пошли разыскивать свою. Нам встречались разные части, и мы спрашивали их из темноты:

— Третья рота?

И вдруг услышали:

— Людвиг?

Это был Сокровище.

Я остановился и очень спокойно спросил:

— Где ты торчал все время?

— Я продвигался с отделением правее вас, — засмеялся он.

— А где унтер-офицер Пферль? — спросил Эрнст.

— Не могу знать, господин фельдфебель.

— Теперь вы будете командовать первым отделением. А если он вернется, то больше его не получит!

Кто-то потянул меня за рукав. Это был Ламм. Я отошел с ним в сторонку. Может, он обижен, что я теперь его начальник?

— Прости, — сказал он, — что командовал сегодня вместо тебя.

— Пошел ты! — воскликнул я. — Получилось же очень здорово! Кстати, ты всегда с намерением говоришь мне «ты»? — При этом я немного смутился.

— Нет, это я нечаянно, но мне очень хотелось бы так тебя называть.

— Ламм! — позвал Фабиан.

— Слушаю, господин лейтенант!

— Ах, вот вы где! Если говорить честно, то я считал вас ни к чему не пригодным человеком со всех точек зрения! Не обижайтесь на мою откровенность! Известно ли вам, что я только что представил вас к Железному кресту? Но это между нами, не правда ли? Ренн тоже будет молчать! — И он чуть не бегом бросился от нас, чтобы мы не заметили, как он расчувствовался.

 

Люньи

Несколько дней мы не получали хлеба. И в обед, и в ужин ели мясо в жидком горячем отваре. Разве было кому время почистить овощи, когда вечером в темноте мы вползали в амбар и подымались по тревоге еще до наступления дня? Как-то раз в одном городишке мы даже провели ночь на мостовой, которая и должна была послужить местом нашего ночного отдохновения, только нам забыли сообщить об этом. Ночь была лунная, лежать на камнях — холодно. Рядом со мной примостился чернобородый лейтенант; он стонал и разговаривал сам с собой, как в бреду.

Занялась ранняя заря. Прохладным утром мы шагали по вьющейся лесной дороге, наконец-то совсем не похожей на эти прямые, как стрелы, не обсаженные деревьями военные дороги Наполеона! Лейтенант тоже взбодрился. Вообще-то он здорово осунулся, и лицо стало серым, может, от грязи.

К полудню мы расквартировались. Одежду и белье развесили на солнце и вымылись у колодца. Сегодня можно было даже ноги вымыть, а ведь мы не скидывали сапог недели две, как не больше. Очень довольные, уселись мы за круглым столом покинутого дома. Цише принялся варить кофе.

— Тревога! — закричали снаружи.

Мы бросились к мундирам и сапогам. Через десять минут рота стояла на улице готовая к маршу. Где-то впереди грохотали орудия.

— Господину лейтенанту известно что-нибудь? — спросил Эрнст.

— Мне известно не больше, чем вам.

Так мы простояли целый час в полуденном зное.

Потом, с частыми остановками, двинулись вперед.

Свечерело, и уже наступила ночь, когда мы вступили в какую-то деревню. Рота остановилась там на ночлег, а наш взвод был выдвинут, в сторожевую охрану.

— Вы с отделением займете первый пост на лесной дороге, примерно метрах в пятистах впереди нас.

Мы двинулись. Ночь была темной. Я считал шаги. На трехсот шестидесятом увидел справа у самой дороги небольшую возвышенность. Там, по луговому склону, были разбросаны межевые камни. Слева начиналось хлебное поле.

На дороге, в нескольких шагах впереди нас, я поставил двух часовых. А куда остальных? В хлебах их не будет видно, но зато легко можно захватить врасплох. А если нападут на нас, им надо будет отойти вправо на возвышенность. Итак, лучше сразу расположиться здесь.

— А как нам сюда еду доставят? — спросил кто-то.

Я послал его с котелками обратно и сел на ранец.

Вчера луна взошла около трех утра, сегодня, стало быть, около четырех. Да еще облаками небо затянуло. Здесь, на юру, было прохладно и влажно. Слева в лицо задувало тихим ветерком.

Ко мне подсел Ламм:

— Ты знаешь, где французы?

— Нет. — На этом наша беседа оборвалась.

Вскоре за спиной у меня загремели котелками. Принесли, еду и кофе. Я принялся хлебать. Бульону было хоть отбавляй и телятина.

— Почему мы никогда не получаем хлеба? — спросил кто-то.

— Потому что продвигаемся так быстро, что пекари за нами не поспевают, — ответил Цише.

На этом разговор снова увял. Все, кроме Ламма, улеглись спать. Молча сидели мы рядом.

Позади чьи-то быстрые шаги. Это Эрнст. Я отрапортовал.

— В случае нападения неприятеля, — сказал он, — я вряд ли смогу прийти вам здесь на помощь: ведь наш фронт проходит несколько левее.

— А справа где расположены соседние посты? — спросил я.

— Я послал туда патруль, но они не обнаружили других подразделений. Мы здесь справа словно в пустоте висим.

— Известно ли господину фельдфебелю что-нибудь о французах?

— Нет, ничего не известно. Я пойду сейчас ко второму посту, он где-то за полем, на дороге. Спокойного вам дозора.

Мы снова сели. Здесь мы были предоставлены самим себе.

В полной тишине раздавались порой лишь шаги часового да храп позади меня.

Я хотел поглядеть на часы, но не мог различить стрелок. Ламм глянул на свои, светящиеся.

— Двенадцать почти что.

— Тогда тебе с Цинге заступать на пост.

Он разбудил Цише. Те двое улеглись спать. Я всматривался во мрак. Вот так — почти два часа просидел я с вольноопределяющимся, и не нашлось у нас, о чем стоило бы поговорить.

Я встал и прошел немного вправо. Постоял там малость. А толку что? И я пошел обратно и опять сел. Хоть бы мысли пришли какие путные! И курить здесь не положено. Я снова встал. У меня были еще две сигареты. Где бы тут закурить украдкой? В хлебах? Нет, вот те двое могут заметить.

Наконец прошли и эти два часа. Я разбудил очередных часовых и разъяснил им обстановку. А когда вернулся, вижу — Ламм опять сидит возле моего ранца.

— Разве ты не устал? — спросил я.

— Я всегда жутко ненавидел военщину, — сказал он, весь погруженный в свои мысли. — Но ведь это же нелепость, чтобы происходило что-то, в чем не было бы никакого смысла!

— Какой же должен быть в военщине смысл? — спросил я без особого интереса.

— На это я тебе тоже не сумею ответить. Но может ли наша судьба пойти когда-нибудь по иному пути?

— Стало быть, ты считаешь, что в жизни все идет к какой-то точно намеченной цели?

— Да, что-то в этом роде.

Вскоре он встал и улегся спать. Я же вначале был очень возбужден. А потом почувствовал большую усталость. Голова так и валилась на грудь…

Чтоб не заснуть, я встал и принялся ходить взад и вперед.

Никак, топот копыт?

Я прислушался.

— Ренн! — тихо окликнул меня часовой.

— Да, я слышу.

Я растолкал уснувших, чтобы быстрей их поднять.

— Занять пригорок! В ружье! Без команды не стрелять!

А сам бросился к часовым. Всадники были уже довольно близко.

— Вы двое оставайтесь в хлебах — мы возьмем их под перекрестный огонь! На дорогу не выходить! Я брошу туда ранцы — вспугнуть лошадей.

Я побежал назад и приволок на дорогу два-три ранца и одеяла — это выглядело жутковато. Потом залег с часовыми на пригорке. Топот все ближе — похоже, конников десять.

— Стой! Кто идет! — крикнул я.

— Гусарский патруль, — засмеялся кто-то.

— Осторожней! — крикнул я. — На дороге ранцы!

Они перешли на шаг, впереди ехал унтер-офицер.

— Французов не видно, господин унтер-офицер?

— Нет, впереди пустые деревни, даже мышей нет…

Мы взбодрились и болтали, перебивая друг друга. Я попросил Цише подежурить за меня и завернулся в одеяло и плащ-палатку.

Когда я проснулся, было уже светло.

За нами прислали нарочного:

— Постам вернуться на заставу.

Мы отошли. Расположились на жнивье с копнами хлеба. По дороге двигались войска. В походной кухне мы получили кофе и могли отдохнуть еще часика два. Я улегся в копну и выставил ноги на солнце.

Я проснулся. Жара меня разморила, одолела лень. Впереди непрерывно рокотали орудия.

Мы выступили. На дороге было много заторов. Артиллерия обогнала нас и остановилась. Мы топали в неподвижном, вонючем от пота облаке пыли. При малейшей задержке все ложились — так было тяжко. Гром орудий стал слышен отчетливей. Артиллерия снова проскакала вперед. Перед нами образовалось свободное пространство.

Мы пытались подтянуться. Но пространство все увеличивалось. Лейтенант ехал верхом впереди. В руке он держал ореховый прутик и постегивал коня. Но, перейдя на быстрый аллюр, конь тут же начинал спотыкаться, а потом опять тащился еле-еле. В конце концов лейтенант спешился и передал поводья денщику.

Мы взобрались на гору. Перед нами в зное простирались луга. Ни дерева, ни дома. Только далеко-далеко, в дымке, мнилось мне, висели облачка от шрапнелей. Хоть бы воды раздобыть, фляжки снова наполнить!

Кое-кто уже сидел или лежал у обочины дороги: руки и лица распухли, головы прикрыты грязными носовыми платками. Все больше становилось таких, кто не мог идти дальше.

Наконец мы прибыли в деревню и стали на отдых. Скинули мундиры, помылись у колодца.

— В ружье! С вещами! — закричал лейтенант.

Я торопливо напялил на себя рубашку и мундир и подпоясался кое-как.

— Что случилось, господин лейтенант? — спросил Эрнст.

— Французы у нас за спиной. Смотрите туда!

Дорогу, по которой мы прошли, поливали шрапнелью.

Отставшие мчались в поле.

Мы зашагали назад, наискось пересекая луг.

Тст! Тст! — дважды просвистела над нами шрапнель. Слева от нас, впереди стояли две походные кухни. Внезапно над лугом поднялось черное облако.

Храмм! — страшно громыхнуло следом.

И тут же рядом поднялось еще одно облако.

— Это гранаты, — сказал лейтенант. — Вашему взводу рассыпаться в цепь! Где залегли французы, я сам не знаю.

Мы выполнили команду. Я со своим отделением оказался на левом фланге.

Стали подыматься вверх по склону луга. Впереди — синее небо. Пули свистели над самой головой.

— Вперед, марш, марш! — командовал Эрнст.

Я пробежал несколько шагов, увидел, что люди уже больше не могут, и умерил свою прыть. Слева показалась полоска молодого ельника. Там пули ударялись о стволы деревьев. Мы крались мимо.

— Они сидят там, на деревьях! — крикнул кто-то.

Все вскинули винтовки, и пошла бессмысленная пальба по верхушкам деревьев. Двое-трое стреляли с колена, другие — лежа.

— Там же никого нет! — крикнул я.

Они продолжали палить.

— Прекратить огонь! — заорал я.

— Прекратить огонь! — заорал Ламм.

Послушались.

— Да вы поглядите туда! — в бешенстве кричал я. — Никого же там нет — на деревьях! Постыдились бы так терять голову! Вперед, марш!

Встали, пошли вперед.

Из-за этой задержки взвод разбрелся. Со мной осталась теперь, пожалуй, его левая половина. Эрнст с другой половиной взвода исчез.

Зз! Зз! — все ближе свистели пули.

Шш-прамм! — рвались гранаты у нас за спиной. Пригнулись, вот-вот достигнем высотки.

Справа на возвышенности стояло орудие. Канониры подтаскивали снаряды, вели огонь.

Брамм! Брамм! Кругом черные облака разрывов. Одного из наших отнесло назад.

Впереди кто-то крикнул:

— Не лезьте! Мы и так тут лежим друг за другом в три ряда!

Зз! Зз! Пренг, памм! Раммсс! — гремело, шипело, жужжало вокруг. Французы, должно быть, залегли возле самой высотки.

— Ложись! — зарывал я и плюхнулся на землю. Справа и впереди сплошь лежали вповалку. А что слева — я видеть не мог. Там был откос. Но вроде слева было поспокойнее.

— Перебегайте влево! — крикнул я сквозь этот грохот. Приподнялся и, пригнувшись, стал передвигаться влево. Цише — впереди меня. Остальные лежали.

— Всем влево! — скомандовал я.

Подтягивались — один, другой… Через несколько шагов мы выбрались из-под бешеного огня. Я повел их еще чуть левее. Потом мы повернули вперед. Там был совершенно пустой луг, справа деревня, она горела. Похоже, мы подошли к французам с фланга. Впереди, в долине, змеился среди ив ручей.

Зз! Зз! — вдруг зашипело впереди. Те, что залегли там, на высоком берегу ручья, казались отсюда мишенями на фоне неба.

— Занять позицию! Там, на берегу, стрелки. Прицел шестьсот! Огонь!

Я прицелился. Мишени на том берегу находились в прорези прицела, прямо как на учебном плацу.

Пули ложились передо мной в траву!

Я спустил курок. Должен был попасть, если прицел выбран правильно. Жаркая перестрелка вокруг. Просвистело над правым ухом.

Я прицелился снова. Моя мишень стала вдруг расти. Я выстрелил.

— Они отходят! — закричал я.

Мы палили им вслед как осатанелые. Один за другим они исчезали вдали.

— Вперед, марш! — скомандовал я. — Нужно их догнать.

Мы перелезли через изгородь для скота и спустились к ручью. Там, в воде, ничком лежал солдат в красных штанах. На том берегу — раненые и убитые французы.

Я перепрыгнул через ручей. Сбоку от меня кто-то черпал рукой воду и пил.

Позади затрещали винтовочные выстрелы. Рядом со мной шагал горнист Киндер.

— Труби, — сказал я ему, — чтоб наши не стреляли своим в спину!

— Что трубить? — спросил он.

— Что хочешь!

Он сыграл вечернюю зорю. Справа раздался выстрел. Оттуда, по ниве, шагали навстречу нам французы.

— Справа! — крикнул я. — Прицел четыреста! Огонь!

Я плюхнулся на землю и стал палить как бешеный.

Французы были примерно в полутораста шагах от нас. Рядом тоже палили. Впереди один свалился в хлеба. Другой вскинул винтовку и, стоя, выстрелил в нас. Они шли из горящей деревни. Мы оказались у них с фланга.

Один за другим ныряли они в хлеба. Наверняка не во всех попало. Мало-помалу я поостыл и стал целиться точнее.

Из деревни справа вышел офицер; он шел в полный рост. И упал в хлеба. Больше никого не было видно.

Я встал и увидел, как позади нас у ручья немецкие солдаты, стоя, стреляли в раненых. Я бросился туда. Это были солдаты из четвертой роты.

— Что вы делаете! — закричал я.

— Эти собаки стреляли в нас сзади! — злобно сказал один.

— И Рёле, лейтенанта нашего, они закололи в деревне, когда он лежал там раненый!

Я вернулся к своим. Их осталось всего шесть человек, среди них двое из других рот. Надо ли нам еще лезть вперед?

Подошел капитан-командир четвертой роты.

— Вы должны занять высотку впереди!

Мы полезли наверх. Ноги у меня вдруг отяжелели, и заломило плечо от непрерывной стрельбы.

На высотке, с которой нас раньше обстреливали французы, лежал черномазый в белых шароварах.

Перед нами простирались хлебные ноля. Французский отряд сгрудился там вокруг чего-то.

— По французам! Огонь!

Они бросились врассыпную. Я полез в подсумок за патронами, чтобы перезарядить. Патронов не было. В другом подсумке тоже. А обе ленты, висевшие на шее, я выбросил еще раньше, все расстреляв. Итого, значит, двести сорок патронов я пустил в ход! Да, как тут не заболеть плечу!

Солнце скрылось справа за холмы. Но все еще парило.

Подошел посыльный.

— Вам приказ: вернуться в расположение батальона.

Мы перекинули винтовки через плечо. На лугу лежали раненые. Один ковылял, и Цише подхватил его под локоть.

Французский офицер — невысокий, толстый — лежал в траве и стонал. Я хотел поглядеть, куда он ранен, но француз отмахнулся. Все же я расстегнул на нем мундир. Из правого бедра, как из водопроводной трубы, хлестала кровь. Я вытащил перевязочный пакет из кармана и сделал перевязку. Правый рукав у меня при этом пропитался кровью почти до локтя. Верно, глупо было при такой потере крови бинтовать его. Кто-то сунул ему фляжку. Он отпихнул ее.

— Думаешь, мы тебя отравим? — сказал тот и приложил ему фляжку ко рту. Француз стал жадно пить.

Тем временем остальные уже подобрали многих наших раненых. Я взялся вместе с другими за плащ-палатку, в которой кто-то стонал.

Подошли к ручью. На берегу сидели французы и жестами умоляли нас взять их с собой. Один тыкал пальцем в свою сумку для хлеба и разводил руками — нечего, мол, есть.

— У нас у самих нет хлеба. И взять вас с собой мы не можем, разве не ясно.

Быстро темнело. А в деревне полыхали пожары. Мы шли деревней. Там, куда ни глянь, лежали убитые. Вот на немецком офицере лежит какой-то алжирец. Раненый, которого мы несли в плащ-палатке, стонал при каждом нашем шаге.

Мы спустились в долину. Там расположилась наша походная кухня. Возле нее — Фабиан с Эрнстом и ротным фельдфебелем. На доске перед ними стояли алюминиевые тарелки, и они дули на горячие ложки. Эрнст увидел меня.

— Скольких вы привели?

— Четырех из нашей роты, господин фельдфебель.

— Не хватает ста человек, — сказал Фабиан. — Но, должно быть, много отстало на марше.

Я направился к взводу. Судя по ружейным пирамидам, в нем оставалось всего человек тридцать.

— Кто-нибудь видел Сокровище? — спросил я.

— Он убит. Пулей в голову, там, наверху.

— А Ламм?

— Его я не видел.

Я отстегнул котелок и зашагал к походной кухне.

— Вольноопределяющийся Ламм просил вам кланяться, — сказал фельдфебель.

— Он ранен?

— Да, и довольно тяжело. Навылет в обе руки и ноги, и к тому же ему досталось еще прикладом по голове. Вид у него просто жуткий.

Только я покончил с едой, как меня позвал Эрнст. Он сидел в траве на плащ-палатке, в руках у него была фляжка. Возле стояли два командира отделений.

— Садитесь-ка все сюда. Нам придется заново поделить взвод. Кружки у вас с собой? У Ренна останется его первое отделение.

Он разлил по кружкам красное вино.

Подошел Фабиан с фельдфебелем, оба присели к нам.

— Сегодня мы потеряли свыше двадцати офицеров в нашем полку, — сказал Фабиан; голос его звучал словно издалека.

Я маленькими глотками пил вино. Оно было холодное и терпкое.

— И Сокровище тоже погиб, — сказал фельдфебель.

— Он ведь был вашим другом, Ренн, — сказал Фабиан.

Мы распили всю фляжку.

— Спокойной ночи! — сказал лейтенант и встал.

И мы тоже пошли спать.

 

Амикур

Ночь. Мы стоим на дороге, ждем. Справа дома, слева луг в низине.

Третий батальон должен снять французский форпост. Фабиан тихо говорит Эрнсту:

— Нужно разрядить винтовки, чтобы ни одного случайного выстрела — и с примкнутыми штыками, широким охватом…

Трещат выстрелы!

Клатч! клатч! — шмякаются пули на дорогу.

— Налево к лугу, залечь! — кричит лейтенант.

Сзади галопом по дороге всадник.

— Какая рота?

— Третья!

— Цепью вперед, марш!

— Впереди же весь наш батальон!

— Черт подери! Из дивизии приказ: развернуться в цепь! — рявкает голос из темноты.

— Всей роте развернуться в цепь, налево марш! — орет и Фабиан.

Я бегу вперед.

Зз! Зз! Зз! — свистят пули. Тьма-тьмущая, хоть глаз коли. Впереди черным провалом зияет луг.

— Вперед! Марш, марш! — орет Фабиан.

Мы бежим. Неумолчно трещат выстрелы. Но вокруг не видно ни зги.

— Ложись! — орет Фабиан.

Я бросаюсь в траву. Трещат выстрелы, свистят пули.

— Вперед! Марш, марш! — орет Эрнст.

Что с лейтенантом, почему он не командует? Мы продолжаем бежать навстречу невидимому огню. Справа, на фоне неба, вырисовалась мощная крона дерева. Слева, вижу, появились трое — гуськом друг за другом. Это Эрнст со своими дальномерщиками. Огонь понемногу утихает.

Мы переходим на шаг.

Впереди в лесу что-то происходит. Там какая-то суматоха. Слышны команды, крики, проклятия!

— Если здесь нет ротных, беру командование на себя! — кричит какой-то тощий, долговязый лейтенант и бранится.

Слева появился Фабиан.

— Что здесь от нас требуется? Я привел целую роту.

— Пока ничего, кроме соблюдения порядка! Что творится, а? Мы вышли сюда к лесу, а они сидят себе на деревьях и палят оттуда! А мы стоим с разряженными винтовками! Ты попробуй заряди, когда в тебя стреляют! А все наш командир дивизии со своей треклятой любовью к рукопашному бою! Убрать бы всех этих замшелых вояк куда подальше! А где все ротные командиры? — Он продолжал греметь.

Я услышал чей-то сдавленный хрип у моих ног.

Из лесу доносились крики:

— На помощь, товарищи!

Там раненые, как могли, помогали друг другу подняться. Но без особого толку.

Эрнст рапортовал:

— В моем взводе трое легкораненых. И отсутствует санитар-носильщик Вейс. Я приказал ему идти за взводом.

— Собирайте роту здесь! — распорядился Фабиан. — И пошлите одно отделение в лес. Под их прикрытием мы сможем помочь раненым. Перевязывать будем вот под тем большим деревом.

— Ренн! Обеспечьте прикрытие впереди на дороге! — приказал Эрнст. — Как далеко потребуется вам для этого продвинуться вперед, я отсюда определить не могу.

Цепью, с ружьем на изготовку мы вошли в лес. Тут и там распростертые на земле тела. Кто-то охает. Между деревьями потрескивает что-то, слышны невнятные слова, стоны. Двое ведут кого-то под руки. Впереди кто-то протяжно скулит. Мы осторожно продвигаемся. Кто знает, может, французы еще сидят в лесу.

Там, слева, похоже, лежит тот, что скулил. Я делаю несколько шагов в сторону от дороги. Он лежит неподвижно под елью и скулит. Я становлюсь на колени… Правое ухо у него в крови.

— Эй! — говорю я.

Но он все скулит — как видно, без сознания.

А тут впереди опять послышалось что-то. И я никак не мог взять в толк, что это за шум. В нем было что-то живое и вместе с тем неживое.

Я подозвал своих.

— Сейчас поползем влево от дороги. Там впереди что-то есть.

Осторожно, крадучись, я двинулся вперед. Между деревьями мелькнул свет. Внезапно он ударил мне в глаза. Я шагнул влево, чтобы не идти прямо на огонь. Мне почти ничего не было видно, хотя огонь горел неярко. Деревья передо мной расступились. Дальше виднелась новая полоса леса. А посередине была лужайка, и там горел костер. С костром кто-то возился. Я спрятался за дерево. До костра было шагов пятьдесят, а то и меньше. Возле него сидел француз, он подбрасывал в огонь сучья, и они трещали. Это и был тот звук, что я услышал. Все это показалось мне каким-то странным и зловещим, да и человек этот — здесь один. Впрочем, нет, там на земле лежало еще что-то.

Я тихонько вернулся к Цише.

— Оставайся пока здесь. Я подползу к костру с той стороны. Если что — стреляй прямо в костер, чтобы я мог тем временем смыться.

Я двинулся к дороге. В лесу у меня на пути что-то лежало. Я крался от дерева к дереву. На том, кто лежал, было французское кепи.

— Оо-ээ!

Я испугался. А это просто зевал тот, что у костра.

Я снова нырнул за ближайшее дерево. Вот оно! Справа от меня не земле люди и ранцы. Я замер. Может, это сторожевая застава, а я прокрался между костром и часовыми?

Но тогда часовые давно должны были бы нас заметить, и тот, у костра, не сидел бы так спокойно.

Я укрылся за следующим деревом и ударился о какую-то железку. Поглядеть, что там, я не успел — француз вдруг поднял голову.

— Bonjour, monsieur! — сказал он и поднял вверх свой котелок.

Я не мог понять, видит он меня или нет — ведь огонь явно слепил ему глаза. Может, он решил на всякий случай проявить дружелюбие? Он опустил свой котелок и что-то произнес.

— Где Français? — спросил я.

Он указал куда-то назад и помахал рукой — они, дескать, далеко.

Я подошел к нему ближе, к самому краю леса, и сделал знак своим.

Они так внезапно вынырнули из темноты, что у француза глаза стали круглыми, как у совы, и мне потешно было на него смотреть.

Теперь я огляделся вокруг: справа, чуть дальше, проходила дорога. И там лежали убитые французы, валялись ранцы, винтовки. Видно, их захватили врасплох во время еды. На эту недоеденную еду в мисках мне как-то страшно было смотреть.

— Эй, Гартман, — окликнул я, — ты же немного кумекаешь по-французски — порасспроси-ка его!

Гартман был стройный чернявый парень с горящими глазами. Он присел к французу у костра.

Остальным я велел стать у опушки леса.

— У них здесь хлеб есть, — сказал Гартман.

Сам не знаю почему, но мне вдруг стало не по себе.

— Ну, что ты еще разузнал?

— Здесь, в лесу, стояли две роты. Капитан одной из них был ранен, но они унесли его с собой.

— Ладно. Погляди, где там этот хлеб.

Он отложил в сторону ранец и винтовку и занялся разбросанными повсюду вещами. Было очень тихо, лишь далеко позади кричала птица.

— Эта птица — вестник смерти! — сказал Цише.

Мне стало жутко от его слов.

Гартман притащил две полкраюхи хлеба и несколько консервных банок.

Сзади на дороге раздались шаги.

— Вам велено вернуться.

Когда мы вышли из леса, стало светать. Под высоченным деревом горел небольшой фонарик — там врач делал перевязки. Повсюду лежали раненые. И один, совсем восковой, с разорванной грудью, мертвый. Кто-то стонал.

Я доложил лейтенанту:

— Мы добыли две краюхи хлеба.

— Оставьте их себе. Для роты все равно мало.

Врач поднялся с земли. Рукава у него были закатаны и руки в крови.

— Я кончил, — сказал он ровным голосом. — Бинтов больше нет, и инструмент никуда не годится. — Он подошел к лейтенанту вплотную. — К утру две трети раненых умрут здесь.

Крие! Крие! — раздавалось в листве у нас над головой.

Я пошел к взводу. Лейтенант поспешил за мной.

— Моего коня со спальным мешком и одеялом здесь, понятно, нет. И потом я сегодня потерял денщика, уже второго. Так что нам придется спать под одним одеялом. — Голос его звучал как-то странно. Видно, у него было смутно на душе.

На лугу стояли снопы. Я притащил соломы. Потом отрезал ломоть хлеба и протянул его лейтенанту.

— Ведь вам самому нужно, — сказал он.

— Господин лейтенант, должно быть, чувствует себя неважно.

— Что-то вертится у меня в голове. Сейчас они тут лежат, а завтра умрут, но есть вещи и пострашнее.

О чем это он? Я не решился спросить. Он тоже молчал и смотрел на звезды над темной кроной дерева.

Мы улеглись рядом. Одеяло укрывало меня только наполовину.

Раненые стонали. Один все зевал, и казалось, уже не мог остановиться.

Крие! Крие! — кричала птица.

Лейтенант беспокойно дышал во сне.

Крие! Крие! — кричала птица.

Мне вспомнился тот, что недвижно лежал на носилках и смотрел на звезды — как Зандер тогда, в кузнице. Что стало с Зандером?

Лейтенант вздыхал во сне, словно ребенок, который увидел больше, чем ему дозволено.

Крие! Крие! — кричала на дереве птица.

Снова мне померещились глаза, спокойно глядевшие на звезды. Ну сколько еще можно так выдержать?

Было еще довольно прохладно и сыро. И очень тихо. Край солнца выглянул из-за дальней гряды облаков. Лейтенант спал. Я тоже лежал и смотрел на дерево — сквозь темную листву проглядывало светло-голубое небо.

Было холодно, но я не мерз.

Кругом нас стали подыматься, потягиваться, скатывать одеяла и плащ-палатки.

Я выполз из-под одеяла. Руки у меня все еще были в запекшейся крови того французского офицера. Кажется, с тех пор минула неделя. А я даже и не умывался еще!

На перевязочном пункте царила тишина. Разрезанные мундиры, чья-то оголенная нога. Лежавший на носилках уставился в небо мертвыми глазами.

Повара в одних рубашках снова стояли у походной кухни. Похоже, они трудились уже давно. Один разливал половником кофе в протянутые котелки. Рукав на правой руке был у него оторван. Из открытого котла валил пар.

Мимо нас по дороге проходили войска и исчезали в лесу. Сидит ли еще тот француз у костра?

К кухне подошел лейтенант. Он был бледен, грязь полосами размазана по лицу. Я снова хотел поделиться с ним хлебом, но он неуклюже отстранил мою руку. Тогда интендант взял у меня хлеб, намазал его свиным жиром и подал лейтенанту.

— Откуда у вас жир? — спросил тот.

— Для чего же я тогда унтер-офицер интендантской службы, господин лейтенант?

— Мы вырыли яму для мертвых, — сказал Эрнст. — Не скажет ли господин лейтенант несколько слов у могилы?

Фабиан отвернулся.

— Нет, не могу.

Я вдруг почувствовал, как я устал и как мне плохо. Солнце только-только начало пригревать. Чуть поодаль стояла скирда соломы. Я проделал в ней нору и залез — одни ноги торчали наружу.

Проснулся я от разговора прямо у меня над ухом.

— Санитар Вейс! — говорил Фабиан. — Ваш командир взвода вчера вечером доложил мне, что вас не было при атаке.

Я было вскочил, хотел уйти.

— Ренн, останьтесь! Этот разговор лучше вести при свидетелях. Вы, Вейс, разве не получили приказа господина фельдфебеля Эрнста следовать за взводом?

Я не мог смотреть Вейсу в лицо. Но видел, как тряслись его ноги.

— Так точно, господин лейтенант.

— Почему же вы его не выполнили?

Тот ничего не ответил, его била дрожь.

— Испугались?

— Так точно, господин лейтенант.

Фабиан молчал.

— Ну, хоть честно признались, — промолвил он наконец. — Я не могу так сразу решить, как с вами быть. Подождите у дерева!

Вейс медленно отошел. Руки его безжизненно повисли.

Лейтенант снова лег на солому.

Я тоже отошел в сторону и стал глядеть на проходившие мимо войска. Я страшно боялся за Вейса, да и за лейтенанта тоже. Вдруг он придет в ярость? Хотя с виду он был совершенно спокоен, но это-то и настораживало, — никогда ведь не знаешь, что у него на уме.

Сколько мне тут еще торчать? Но если я уйду, лейтенант может разозлиться и выместит все на несчастном Вейсе. Мысли у меня путались и мучительно вертелись вокруг одного и того же. Что-то тут не так! Неужели я ничем не могу помочь?

— Ренн? — Я кинулся назад и стал перед ним, перепуганный насмерть.

— Пойдите к Вейсу, — он скользнул по мне невидящим взглядом, — и приведите его сюда. — Я заметил, что он взволнован, и это вселило в меня надежду.

Вейс топтался по соломе, разбросанной у дерева, и взглянул на меня пустыми глазами. Я молча кивнул в сторону лейтенанта, и Вейс пошел за мной.

Ах, опять все не так! Теперь он думает, что я презираю его, потому что не поговорил с ним. Надо сказать ему… Нет, мне нечего ему сказать.

Мы подошли к стогу. Я не знал, куда мне встать, и остался стоять рядом с Вейсом.

Лейтенант не встал — он сидел и сурово смотрел на Вейса.

— Санитар Вейс! Вы понимаете, что по долгу службы я обязан подать рапорт о вашей трусости перед лицом врага. Тогда вы попадете под военный трибунал и будете опозорены на всю жизнь. А если я не представлю рапорта, то сам попаду под суд. Несмотря на это, я его пока не подам. Мне претит отдавать вас под суд, когда, быть может, еще сегодня мы снова будем брошены в бой. А идти в бой я могу только со свободными людьми, а не с теми, кто одной ногой уже за решеткой. Вопреки моему служебному долгу я ценю вас как человека и верю вам настолько, что заявляю: мне этот случай неизвестен. А вам надлежит позаботиться о том, чтобы и товарищи ваши позабыли про него. Теперь ступайте!

Вейс повернулся кругом и пошел понурив голову. Он все еще дрожал.

— Ренн! Садитесь-ка сюда!

Я сел рядом с ним. Но он не промолвил ни слова и лег на бок, спиной ко мне, словно собирался спать.

Вероятно, он принял окончательное решение, только когда говорил, потому что сначала он сказал: я пока не подам рапорта, а следующими словами уже поставил крест на том, что произошло.

Он долго лежал так. Меня все больше и больше беспокоило его состояние, и мне стало страшно. Что это он задумал?

Но вот он поднялся.

— Я взял вас в свидетели. Я не хотел бы, чтобы в роте шли толки о Вейсе. Заклеймить хорошего человека на всю жизнь трусом куда страшнее, чем застрелить его!

Мы строем двинулись в лес. На лужайке еще тлел костер. Но француза там уже не было. Дальше по дороге лежало вповалку много трупов и среди них — французский офицер.

Около шести часов вечера мы нагнали наш длинный обоз, расположившийся справа на холме.

— Хлеб у вас есть?

— Невпроворот, смотрите не лопните!

— Маркитант вон там!

— Сигареты у вас есть?

Мы устроились в большом амбаре, поели, и на душе сразу полегчало.

 

День отдыха

На следующий день при раздаче кофе фельдфебель объявил:

— Сегодня мы остаемся здесь!

— Слушай, пойдем-ка искупаемся! — сказал Цише. — Позади нашего двора — канал.

Не раздумывая долго, мы отправились туда, разделись, разложили вещи на солнце и бултыхнулись в воду. Канал был глубокий, течение тихое. Мы плавали вдоль и поперек, плескались в воде и брызгались. На лугу еще двое гонялись друг за другом.

Потом мы выстроились получать жалованье. У всех был бодрый, веселый вид. Денег выдали много, потому что с начала боев жалованье нам не выплачивалось.

Покончив с этим, штурмом взяли лавочку маркитанта у нас во дворе. Вскоре в ней не осталось ничего, кроме почтовой бумаги и ваксы для сапог.

В соседнем дворе помещалась полевая почта. Я улегся на соломе и стал писать письмо матери.

После обеда мы направились на луг за деревней и построились в большое каре для богослужения. Офицеры стали впереди строя. Появился пастор — в длинном сюртуке, в шляпе военного образца, верхом на коне. Серебряный крест на серебряной цепочке висел у него на груди. Он спешился и вошел в середину каре.

— Когда Господь освободит узников Сиона, станут они бестелесным духам подобны… Дети мои, разве мы не узники? Разве все мы не пребываем в узах страха, в узах ужаса и трепета перед смертью? Каждодневно видим мы вокруг себя тысячеликую смерть. И разве не смущены мы всем, что предстает очам нашим? Но если Господь отпустит нас, узников своих, станем и мы бестелесным духам подобны! Вдумайтесь, братья: лишь мгновение назад вы были еще узниками! Но вот, получив избавление от всех ужасов, предстаете вы перед лицом Бога. И не покажется ли вам тут, что все происходившее было лишь сном? И не покажется ли вам также, что вы лишь грезили доныне и только теперь, у порога Всевышнего, начинается для вас жизнь?

Да так ли это?

Я видел, как голуби взлетают с крыши и крылья их блестят на солнце. Внутрь каре забежала собачка и стала обнюхивать гамаши священника.

А потом я сидел с Цише на соломе. Все болтали, и я тоже. Но только все это происходило будто не со мной. Я был далеко отсюда. Мне чудился, — как в снах детства, только ярче, — какой-то другой мир, где нет ни сражений, ни… походных кухонь. И что даже не война самое страшное, а… так что же? Может, я и догадывался кое о чем, но дальше смутных мыслей дело не шло.

Мы улеглись спать. Лейтенант был доволен.

 

Битва на Марне

Бурые поля. Колонна маршировала в облаке пыли по прямой, голой, без единого деревца дороге.

Остановились. Я лег в неглубоком кювете, подложив под голову ранец. Как набрякли руки!

— Подъем!

Все завертелось перед глазами. Еще больше потемнели в свете солнца поля. Нельзя спать на солнце во время марша! Ноги у меня стали как колоды. Ну хоть бы один поворот был на этой дороге!

Наконец вдали появился дом. Перед домом вокруг ведра с водой толпились солдаты. Кто-то зачерпнул кружку и поднес было ко рту. Его толкнули, и вода пролилась на расстегнутый мундир.

Женщина вынесла из дома еще ведро с водой. Бросились к нему всей толпой. Женщина испугалась, поставила ведро и кинулась в дом. Один подбежал первым и нагнулся. Но на него стали напирать сзади. Он опрокинул ведро и сам чуть не упал. Вода, сверкая, растекалась по земле.

Но вот дорога повернула вправо, к деревне. Там пока что устроили привал. Даже лейтенант не знал, что будет дальше.

Гартман и еще несколько человек побежали в сад. Гартман залез на грушу и стал трясти ее. У нас уже снова не было хлеба. Возле каменной ограды кто-то присел на корточки; почти все страдали поносом. Многие прилегли на дороге в тени домов и уснули.

Прибежал вестовой из батальона.

— Продолжать переход!

Вставали тяжело. Те, что только что трясли груши, теперь, казалось, падали от усталости.

— Далеко ли еще нам идти, господин лейтенант? — спросил Эрнст.

— Никак не найду этого места. — Он искал его на карте. — Вот! — показал он Эрнсту, который с виду был при последнем издыхании.

— Господин лейтенант, нам не перебросить людей на такое расстояние.

— Спокойно! Надо попытаться. Мы в авангарде основных сил, поэтому сможем двигаться равномерно.

— Ренн, выставьте связных между первой ротой и нами!

Первая рота двинулась вперед. Через минуту я отправил двух связных, еще минуту спустя — двух других, затем — двух третьих. И сам пошел в четвертой паре. На некотором расстоянии позади меня двигалась рота.

Мы топали по дну плоской котловины. Солнце клонилось к закату, на поля падали длинные тени. Темнело. Порой я терял из виду передних связных. Только какое-то движение улавливалось время от времени впереди.

Показалась деревня и осталась позади. По обеим сторонам дороги то тут, то там возникали перелески.

Я услышал позади себя:

— Рота, стой!

— Задние остановились! — закричал я и прислушался. Но не услышал, чтобы там передали дальше. — Пойдем-ка со мной, Гартман! Нам надо подтянуться, мы, видно, потеряли связь.

Я прошел с ним немного вперед, оставил его и со всех ног побежал дальше. Впереди брели двое.

— Задние остановились! — крикнул я.

Кто-то из них повторил:

— Задние остановились! — но тихо, вяло. Впереди опять никто не отозвался.

— Вы хоть держите связь-то?

— Не знаю, — ответил кто-то.

— Но вы должны знать! — заорал я. — Если вы не умеете держать связь, значит, мне придется делать это самому!

Я побежал вперед. Как же быть, если и дальше такое творится?

Я бежал, потом перешел на шаг, потом снова побежал.

Ранец колотил меня по спине. И от этого злость разбирала еще пуще. Я совсем было пришел в отчаяние.

Но вот неожиданно вижу — двое сидят себе на обочине.

— Это что значит? — заорал я.

— Так ведь остановились же, — спокойно сказал Цише.

— А вы сообщение-то хоть передали?

— А то как же? Впереди тоже стоят.

Я подсел к ним. Сердце колотилось как бешеное.

— Далеко ли еще топать? — спросил Цише.

— Не знаю! — огрызнулся я, сам того, не желая.

Вскоре позади послышались шаги. Передали сообщение, что колонна снова двинулась вперед.

Опять показалась деревня и проплыла мимо. Под ногами похрустывал песок. Снова пошли перелески. Потом сухой еловый лес подступил к обеим сторонам дороги. Было очень тихо.

Вдруг вижу — справа, у обочины, лежит кто-то. Бели уж лежат ночью прямо на дороге, значит, дело плохо. Чуть дальше — еще двое.

Слева лес кончился. Стало светлее. Впереди невдалеке от нас плелись еще двое.

Дорога повернула влево и вниз — к деревне. Может, эта? Прошли и эту.

Те двое, что были впереди, пошатывались, и мы их быстро догнали. Чтобы подстегнуть их, я побежал вперед. Оказалось — они из первой роты и больше уже не могут идти в строю. Впереди них шли еще трое. Как же теперь со связью? Снова у обочины лежало человек пять-шесть. И все из одной только роты!

Снова дома впереди. Деревня вытянулась вдоль дороги. Миновали и ее.

Я остановился. Может, кто из моих людей тоже лежит на дороге? Постоял еще. Никто не подходил. Наконец появился Гартман — один; вся цепочка впереди его распалась.

— А напарник где?

— Он уже больше не мог.

— Связь с ротой у тебя есть?

— Нет, давно уж их не слышу. Но не мог же я остаться там стоять.

Я испугался. А что, если они на какой-нибудь развилке пошли не по той дороге? Я шагал рядом с Гартманом и размышлял. До тех, кто впереди, было слишком далеко, но и до тех, кто сзади, не ближе. Даже если я сам стану вместо связного, цепочку уже не восстановить. Следует ли мне остаться? Этим тоже ничему не поможешь, если рота свернула не туда. Тут надо крепко подумать. Голова у меня горела, и я ничего не мог сообразить.

Впереди на серой равнине стали возникать серые дома. Верно, это и есть цель нашего маршрута!

Деревня оказалась маленькой. Но миновали и ее.

Вскоре впереди послышались голоса. Снова показались дома. Там остановилась первая рота.

Я стоял и прислушивался — не идет ли наш батальон. Приплелись некоторые из отставших.

Но вот донесся топот многих сапог. Появились конные. Подходил батальон.

Нам предоставили амбар. Все ввалились туда и попадали. Я расстелил плащ-палатку у входа. Кто-то подошел, шатаясь, и улегся.

— Вставай! Это для господина лейтенанта.

Он пробурчал что-то и не двинулся с места.

— Не на дворе же господину лейтенанту спать? Соображаешь?

— А мне куда деваться? — пробормотал он, однако подвинулся.

— Кто здесь? — спросили из-за двери.

— Третья рота, господин капитан, — ответил я. Спрашивал командир второй, известный своей грубостью.

— Амбар отведен для нас! — крикнул он. — Вам здесь нечего делать!

— Прошу прощения, господин капитан, — сказал я, — амбар предоставлен нам господином старшим адъютантом батальона.

— Нет, амбар отведен для нас! Убирайтесь вон!

Ребята начали ворчать:

— Никуда мы не пойдем!

Подошел наш лейтенант.

— Это строение предоставлено нам, господин капитан.

— Нет! — заорал тот.

— Я отсюда не уйду, пока не будет приказа из батальона! — сказал Фабиан тихо, но решительно.

— Тогда вас отсюда вышвырнут! — бушевал капитан.

— А мы не уйдем! — солдаты готовы были к отпору.

— А мы вас оттуда вышибем! — крикнул кто-то из второй роты и придвинулся к воротам амбара.

— Я уже давно разыскиваю господина капитана! — раздался голос нашего адъютанта. — И мог бы проискать еще долго, поскольку господин капитан забрел не в тот двор!

Вторая рота ушла. Капитан чертыхался.

— Это же недостойно офицера — затеять такую свару, — сказал я Цише.

— Его даже в своей роте терпеть не могут.

— Бросьте! — сказал Фабиан. — Стояли бы перед этим амбаром, так тоже бесились бы от злости. После такого марша глупо обращать — на это внимание!

Лейтенант лег, я улегся с ним рядом и укрыл его. Он дрожал всем телом.

— Господин лейтенант, не бойтесь ничего. Мы позаботимся о господине лейтенанте.

Он сразу перестал дрожать.

Мне самому было чудно, как я решился сказать ему такое. Он лежал тихо, как послушное дитя. Вдруг его снова начало трясти, но это скоро прошло.

— За едой становись! — закричал снаружи каптенармус.

Кое-кто встал, а я снова заснул.

— Господин лейтенант, — раздался в дверях голос. — Через полчаса роты должны быть готовы к походу.

Тут уж я встал. Была еще ночь. Мне зверски захотелось есть.

За амбаром стояла походная кухня.

— Осталось у вас еще пожрать? — спросил я у поваров.

— Нет, все, конец. А чего ночью не пришел — вставать не захотелось?

— Что, даже хлеба нет? — спросил еще один голодный.

— Ночью пригнали машину с хлебом, только он совсем негодный.

— Давай сюда, — сказал я и откусил.

Хлеб был горький и мягкий внутри, как гнилой сыр. Я поднес его к фонарю. Снаружи он был зеленый, внутри белый. Весь как есть заплесневел. Я выбросил его.

Тронулись в путь. Впереди раскатывался гром канонады. Наступил бледный, тоскливый рассвет.

Мы улеглись за склоном, поросшим елями. Солнце поднялось к зениту и растопило смолу на хвое.

Подъехала полевая кухня, сняли крышку с котла. Раздали буженину, приправленную луком.

На склоне холма, прислонившись спиной к ели, сидел Вейс. Я поднялся к нему и стал орудовать ложкой.

— Знаешь, — сказал я, — господин лейтенант болен и бредит.

Он промолчал.

— Ты должен мне помочь, если ему станет хуже.

Он уставился на меня, потом кивнул.

Я вернулся к своему отделению, улегся на косогоре и тут же заснул.

Пополудни двинулись дальше. Сон освежил меня, и я чувствовал себя легко. А Фабиан надел две шинели и трясся от холода, хотя сильно припекало.

Мы пробирались перелесками, потом залегли в лесу в стороне от дороги. Впереди гремели орудия. Слева от нас, тоже в лесу, должно быть, стояли пушки.

Вдруг рвануло совсем рядом с дорогой. Затем ударили еще два тяжелых снаряда.

Мы опять продвинулись вперед.

— Известно ли господину лейтенанту о положении на этом участке? — спросил Эрнст.

— Мне известно только, что мы — последний резерв армии. Впереди дерутся со вчерашнего дня.

Теперь мы шли по равнине, поросшей кое-где можжевельником.

Появился гусар.

— На правом фланге два французских эскадрона.

Впереди шла жаркая ружейная перестрелка.

Спустились в котловину. Впереди на дороге, ведущей вверх, залегли несколько офицеров.

Зурр! Зурр! — пронеслись над нами две шрапнели.

Один из офицеров — высокий и толстый — поднялся с земли и сделал нам знак рукой, чтобы мы залегли, а сам остался стоять.

— Вы из армейского резерва? — крикнул он нам.

В развевающейся накидке он стоял во весь рост на дороге. С той стороны начал строчить пулемет: так-так-так.

— Вот это да! — засмеялся он. — Похоже, для меня стараются. — Он не спеша сошел с дороги.

В роте смеялись. Некоторые вставали, расстегивали штаны и присаживались на корточки.

Шш-прамм! — угодило как раз между ними, и их заволокло облаком дыма. Двое-трое подхватили штаны и бегом к роте. Один же остался сидеть, обратив в нашу сторону свою широкую задницу. Вывернул, как сова, голову назад и таращился на облако дыма.

— Что, Макс, врасплох застало? — крикнул кто-то.

Размашисто шагая, проследовал генерал, поглядел на того парня в облаке дыма.

Шш-прамм! — рвется снаряд слева от нас. Застрочили еще несколько пулеметов. По дороге возвращались санитары с носилками.

Слева показались бойцы с переднего края. Похоже, почти все раненые. Затем стали появляться и на дороге. Бежали, оглядываясь.

— Сюда! — крикнул Фабиан.

Прамм! — ударил снаряд.

— Я ранен, господин лейтенант! — крикнул один из бежавших, вроде как с упреком.

— Я имею в виду тех, кто не ранен!

Это были ребята из нашего второго батальона.

Один офицер — лейтенант фон Бём — устремился к Фабиану.

— Ну и свиньи!

— Что случилось? — засмеялся Фабиан.

— Эти свиньи украли у меня сигареты.

— Кто? Ребята из твоей роты? Вот это уж хамство!

— Да нет, эти свиньи французы!

— Как же они добрались до твоих сигарет?

— А я тащил Гессе назад, ему угодило в живот. Ну, а французы так наседали, что пришлось бросить ранец. А там у меня сто сигарет! Теперь они попали к этим свиньям!

— А Гессе где же?

— Пришлось его положить, сам еле ноги унес.

Прамм! — впереди нас.

— Как все это произошло?

— Ах, мерзко! Мы продвигались лесом. Вдруг загрохотало со всех сторон. Капитану Мартину угодило прямо в голову. И майор убит, и Вендор тоже. А теперь эти свиньи курят мои сигареты.

Тех, что вернулись, он заново разбил по отделениям.

Ружейный огонь впереди почти прекратился. Начинало смеркаться.

На дороге показались два офицера. Один хромал. Это был наш командир полка. Его поддерживал адъютант.

— Как там впереди? — спросил генерал.

— Мы заняли опушку леса и окапываемся. Справа — французы.

Мы спустились в ложбину, справа. На небе все отчетливее проступал серп луны.

Вышли на дорогу. На ней плашмя лежал француз.

— Проверьте-ка, мертвый или нет.

Я приподнял руку. Она уже одеревенела. Меня пробрала дрожь.

Вскоре мы остановились перед полуоткрытой ригой; вокруг росли кусты.

— Командиры отделений! — негромко крикнул лейтенант. — Мы являемся правым прикрытием фланга. Впереди нас расположены две роты. Слышите — они роют окопы. Мы стоим позади, как резерв. Мы, разумеется, не должны разводить огня. Второе отделение выставляет караулы вокруг риги.

В просторной риге мы сложили наше снаряжение. На земле валялось немного соломы. Я собрал — сколько мог для лейтенанта и Эрнста.

Слышно было, как подъехала походная кухня. Мы пошагали туда. Там стоял ротный фельдфебель и вынимал бумаги из полевой сумки.

— Где господин лейтенант? — спросил он.

Я поглядел вокруг.

Пришел коневод с лошадью командира роты.

— Я доставил спальный мешок и одеяло. Куда положить?

— Обычно господин лейтенант всегда присутствует при раздаче пищи, — сказал Эрнст.

Мне стало как-то очень тревожно. Я побежал к риге. Там никого не было. Впрочем, нет, кто-то притулился в углу в темноте.

— Господин лейтенант? — тихо позвал я.

— Да? Что случилось?

— Может, принести господину лейтенанту поесть?

— Да, я что-то не могу ходить. Голова кружится.

Я побежал к походной кухне.

— Отнеси вещи господину лейтенанту в ригу, — сказал я коневоду.

Эрнст вопросительно поглядел на меня.

Я побежал туда с алюминиевой тарелкой, еще горячей, и наклонился над ним. Он немного поел. Ротный фельдфебель зажег свечу и подал кружку красного вина. Фабиана явно била лихорадка.

Я пошел к походной кухне, поискать там Вейса.

— Эй, — сказал я, — где наш батальонный врач?

— Не знаю. — Он растерянно посмотрел на меня.

Я задумался. Ночью, да еще в лесу, разве найдешь кого.

Я вернулся в ригу. Фельдфебель положил возле Фабиана бумаги на подпись. Потом Эрнст укрыл его.

— Благодарю вас, — сказал Фабиан; он лежал очень тихо.

Все старались не шуметь. Я тоже лег. Что же теперь будет с нами?

По риге гулял влажный ночной ветер. Как это небось опасно при такой лихорадке! Мне стало страшно. Я вдруг тоже почувствовал себя больным. Совсем не так представлял я себе войну. Вот ведь что страшно — страшно, что теряешь людей, когда они становятся такими близкими друг другу. Их всех у тебя отнимут.

Лейтенант уже спал.

— Господин лейтенант! — Еще только начинало светать. — Роте надлежит занять вон тот участок леса и окопаться.

Мы продвинулись на несколько сот метров вперед по спускавшейся полого вниз местности с перелесками.

Я начал рыть саперной лопаткой. Под верхним каменистым слоем оказался очень твердый, темный слой грунта. У нас на наше отделение была всего одна кирка — ею орудовал кто-то слева от меня. Лезвием лопаты я пытался углубиться в мою яму. Через несколько минут пот уже лил с меня градом. Тем временем совсем рассвело, и солнце позолотило могучую крону дуба, возносившуюся над лесом.

Твердый глинистый слой оказался тонким; под ним был желтый песок, и вскоре моя щель стала достаточно глубокой, чтобы из нее можно было кое-как — полулежа или с колена — стрелять.

Фабиан со своими ординарцами и Вейсом залег за елью позади нас.

Впереди прогремел ружейный выстрел!

Я поглядел по сторонам, но ничего не увидел. Рытье окопов прекратилось. Все замерло.

Снова выстрел!

На расстоянии примерно двухсот пятидесяти метров от нас в нашу сторону вдавался клином лесной массив. Влево от него деревья отступали вглубь и там вплотную смыкались с нашей линией, левое крыло которой было укрыто за небольшим возвышением.

Слева снова раздались ружейные выстрелы.

Трррр! — застрочил наш пулемет.

Я находился со своей группой на правом крыле. Поглядел вправо. Рядом со мной лежал Цише, за ним — Леман, а несколько поодаль, за кучей камней, — Гартман. И он, казалось, спал.

Я побежал туда.

Шшш! — зашипел Гартман, не шелохнувшись.

Я залег рядом с ним.

— Знаешь, — зашептал он, — внизу, там, в углу, возле леса что-то движется.

— В каком углу — справа или слева?

— Слева.

— Понимаешь, мы ни в коем случае не должны дать французам перебежать из своего леса в наш. От их края леса до нашего всего двадцать шагов. В этом промежутке нам и надо их снимать. Если их побежит сразу много, ты бери правых, я возьму левых.

Гартман кивнул.

— Видишь? — шепчет он и целится.

В левом углу леса что-то зашевелилось. Вдруг оттуда крупным шагом кто-то побежал вправо.

— Осторожней! — предупредил Гартман.

Кажется, это лейтенант фон Бём. За ним еще один, потом третий. Раздался выстрел. Все исчезли за правой кромкой леса.

И тотчас слева один за другим раздались два выстрела.

— Огонь! — орет Эрнст.

— Держи только свой край! — кричу я Гартману в ухо.

Слева, из-за косой кромки леса, вышли два француза. Один упал, другой побежал назад.

Из лесного клина начинают перебегать вправо. Французы накапливаются вдоль нашей линии. Прицеливаюсь в того, что ближе. Трещат выстрелы.

Спускаю курок. Он падает. Заряжаю.

Стреляет Гартман.

Сзади к нам подбегают свои.

Из-за угла леса двое французов перебегают вправо. Беру на мушку заднего.

Двое наших плюхаются на землю рядом с Гартманом, возле меня — лейтенант.

Стреляю.

Еще трое появляются в прогалине.

Два выстрела грохают у меня над ухом!

Один француз бежит назад. Там тоже стреляют. Француз падает. Видимо, патруль Бёма еще там.

Слева над самой головой просвистела пуля.

— Господин лейтенант, спуститесь вниз! — кричу я, но в ответ ни звука.

Я смотрю на лейтенанта, а он смотрит на меня — опустошенным, тусклым взглядом.

Спокойно оглядывается вокруг. На крайнем левом фланге громыхнул еще выстрел. Лейтенант встает, говорит также спокойно:

— Ординарцы! — и медленно идет к своей ели.

— Он уж совсем того, — бесстрастно замечает Гартман.

Немного погодя я почувствовал, что солнце стало припекать мне спину.

Шли часы. Солнце пекло. Раза два я чуть было не задремал.

Зверски захотелось есть. Я отстегнул фляжку и насыпал на нее кучку камней, чтобы хоть немного охладить кофе.

Зюии-крапп! — визжит снаряд и ложится между нами и лейтенантом.

Шш-бра-ррр! — свистят осколки.

Я огляделся. Ординарцы и Вейс смотрели, куда попал снаряд.

Лейтенант лежал и словно бы ничего не замечал вокруг.

Прамм! — это уже в двух шагах от выкопанной мною щели.

Огонь смещается, бьет по центру роты. Все снаряды дают перелет. И большинство из них не разрывается. Рвутся лишь с третьего на четвертый.

Вдруг звук пролетевшего снаряда становится иным. Я оглядываюсь. Где они теперь ложатся, мне не видно. Похоже, где-то в стороне риги.

Я совсем отупел от неумолчного, однообразного грохота — он не затихал ни на минуту.

Солнце садилось и светило нам в лицо. Теперь снаряды снова ложились близко от нас.

— Санитар! — закричал Леман из соседнего окопчика. Откуда-то сзади подбежал Вейс. Он был бледен. Снаряды рвались почти рядом с деревом, за которым лежал Фабиан.

Краммс! Я вздрогнул. Уже совсем близко. Вейс стер с лица что-то красно-белое. Затем вытер руку о траву. Леман снова закричал, но крик его стал понемногу затихать.

— Что случилось? — спросил я.

— Брызги попали мне в лицо. Мозги Лемана.

— А тебя не задело?

— Не знаю. Вот рукав разорвало.

Я подполз к нему. Леман уже замолк. Ему разворотило затылок, в черных волосах зияла рана. Правый рукав Вейса был разорван в предплечье.

— Дай-ка мне твой нож!

Я отрезал рукав его мундира. На рубашке алело пятно. Я отрезал и рукав рубашки тоже. Из царапины на бицепсе сочилась кровь.

— Очень больно?

— Не знаю, — жалобно пробормотал он. Я перебинтовал ему руку.

— Санитар! Сюда, помоги! — кричали слева.

Вейс испуганно посмотрел на меня.

— Санитар! Помоги!

— Иди туда! — твердо сказал я. А так ли я поступил — я и сам не знал. Вейс встал и, не взглянув на меня, побежал на крик.

Я поднял оторванный рукав его мундира и сунул себе в карман. У Лемана требовалось изъять ценные вещи. Я обшарил карманы. Там нашелся лишь носовой платок, зеркальце и бумажник. Нужно было перевернуть труп и достать часы — нужно было хоть что-нибудь делать, чтобы не чувствовать своей никчемности. Я вцепился Леману в плечо и перевалил его на спину. Голова зарылась развороченным затылком в песок.

Я расстегнул его мундир и рубашку и разрезал тесемку с опознавательным знаком. Грудь его была еще теплой. Потом из маленького карманчика я вынул часы на серебряной цепочке, сунул все себе в карман и пополз назад к Гартману.

Позади раздался голос ординарца Экольда:

— Господин фельдфебель Эрнст, к лейтенанту!

Эрнст, согнувшись, побежал назад и опустился на колени возле лейтенанта, тот приподнял голову. Потом Эрнст подбежал ко мне и лег рядом. Что ему от меня нужно? Он был взволнован.

— Господин лейтенант передал мне командование ротой и сказал, что тут самый важный участок. Здесь держать ухо востро!

— Знает ли господин фельдфебель, как вообще-то обстоят дела?

— Сегодня утром французы широким фронтом атаковали нашу армию, но были всюду отбиты.

Согнувшись, он побежал влево.

Стрельба прекратилась. Что же будет с нами без лейтенанта?

Шш-пак! — по нашему ряду, но взрыва не последовало.

Зз-помм! — И опять кричит кто-то. Похоже, Гойслер из моего отделения. С того края прибежал Вейс с повязкой на голой руке.

Солнце садилось. Слева над лесом висел серп луны. Стало совсем тихо. Рядом Вейс делал перевязку. Солнце село, и на землю упали тени от луны.

Я встал и подошел к Вейсу.

— Я принес твой рукав. Что с рукой?

— Болит, но это пустяки, — ответил он удивительно беззаботно и бодро. Но был очень бледен.

Я сунул ему рукав. Прибежал Экольд.

— Что случилось?

— Рота отступает. — Он не посмотрел на меня и быстро побежал дальше. Это было на него не похоже…

Значит, отступление?

Эрнст собрал роту и выставил тыльный дозор и патруль для прикрытия флангов.

— Назад топаем? — пробормотал кто-то.

— Где Фабиан? — спросил меня Либольд.

— Не знаю, — сказал я и отвернулся.

Мы продвигались перелесками. Справа у кого-то погромыхивал шанцевый инструмент. Там тоже шли войска. Все шагали молча.

Остановились. Сюда стягивался полк. В некоторых ротах едва набиралось чуть более сорока человек.

Молча стоял Эрнст перед ротой.

Я тихонько спросил его:

— Господин фельдфебель, где господин лейтенант?

— В ближайшем лазарете.

— Известно ли господину фельдфебелю, что с ним?

— Должно быть, тиф.

Мы шагали по той же дороге, отступали. Мне было так худо, что я не мог слова вымолвить. Тел ом-то я был здоров, только очень голоден. Но как же так — мы отступаем! И долго ли этак будет? Мысли у меня путались. Луна скрылась. Хоть бы на походную кухню наткнуться!

Мы остановились на дороге, проходившей по возвышенности.

— Кто там лежит? — спросил Эрнст и указал на откос у дороги.

— Какой-то офицер, — ответил я и спустился вниз. Он лежал, закутавшись с головы до пят в плащ-палатку. Я оторопел.

— Господин лейтенант!

Он скинул плащ-палатку и начал озираться по сторонам.

— Как же вы попали сюда, на этот мокрый луг, господин лейтенант?

— Ренн? Мне немного полегчало, слава богу.

Я помог ему встать и подняться на дорогу.

— Я пытался добраться до лазарета. Но его, должно быть, захватили французы. А дальше идти я уже не смог.

Наши тем временем ушли вперед. Нам тоже надо было топать за ними. Я поддерживал лейтенанта. Брось я его там, он бы тут же попал в плен. Он был большой, тяжелый и никак не мог поспеть за отрядом. Мне приходилось его тащить. Скоро я весь взмок, и моя правая рука онемела, так как он все время на нее опирался. Придумать бы что-нибудь!

— Оставьте меня здесь, — сказал он тихо. — Я так быстро не могу, все плывет перед глазами.

— Ни в коем случае! — сказал Эрнст. — Мы с Ренном уж как-нибудь доставим господина лейтенанта на квартиру.

Он подхватил лейтенанта справа. Эрнст был очень сильный малый, и у него не было при себе ни ранца, ни винтовки. Однако тащить лейтенанта становилось все тяжелее. Порой он издавал горлом какой-то странный, пугающий звук. У меня уже с кончика носа капал пот.

— А вот и полевая кухня, — раздался вдруг голос Гартмана.

Мы вывели лейтенанта из колонны. Ротный фельдфебель и ездовой помогли ему влезть на козлы.

Мы побежали догонять роту. Я налетел на дорожный столб и, шатаясь, поплелся дальше. В голове у меня во время этой беготни царила полная неразбериха.

Забрезжил рассвет.

С позавчерашнего вечера у нас не было ни крупинки во рту.

Когда я прибежал, наша рота уже стояла перед двором, где у нас вышел спор с капитаном второй роты.

Лейтенант фон Бём размещал людей. Не он ли теперь наш ротный? Он помог Фабиану спуститься с козел и повел его в дом. Экольд принес туда еду.

— Этот ротный будет совсем другого толка, — сказал Цише.

— Где твой рукав? — спросил я Вейса. Он стоял возле кухни — грязный и белый, как мел, — и что-то хлебал.

— Я потерял его. — В глазах его застыл страх, но не такой, как под пулями.

— Почему ты не сходишь к врачу?

Он покачал головой.

— Ну, почему?

— Ты должен помочь мне остаться с нашей братвой.

Может, ему все еще хотелось показать, что он не трус?

— Но тогда тебе надо раздобыть себе новый мундир. А то ведь заметят, что у тебя с рукой.

Он кивнул. Что-то с ним было сегодня не так. Меня очень подмывало спросить его, почему он решил остаться. Но, как видно, ему не хотелось говорить.

Тем временем совсем рассвело. Мы улеглись в амбаре. Я очень устал и зевал. А уснуть не мог. До чего все гадко!

Вдруг меня стало знобить. Может, я заразился от лейтенанта?

Я вскочил. Кто-то придавил меня, а мне нужно было на двор и при том безотлагательно, и я отпихнул его и выполз наружу. Светило солнце.

Походная кухня уже дымила. Я побежал в сад за домом.

Меня здорово пронесло.

Когда я встал, то сразу почувствовал себя легко, но в теле была слабость. Я пошел обратно.

На дороге стояла крестьянская повозка. Бём вывел из дома нашего лейтенанта и помог ему сесть в повозку. Лицо у лейтенанта осунулось, как у старика, а щеки пылали от жара.

— Привет родине! — крикнул Бём.

Фабиан подал ему руку и печально поглядел на меня. Повозка отъехала.

 

Отступление

— Приготовиться! Через полчаса рота должна быть построена.

Мы снова шли вперед. Как ни странно, но мне было все равно, куда идти. Солнце жарило во всю прямо над головой. Мы двигались влево к лесу. Впереди высился довольно большой холм.

Бём подозвал командиров отделений.

— Мы состоим в арьергарде и получили приказ совместно с пулеметной ротой и дивизионом полевой артиллерии удерживать французов. На холме никто не должен находиться кроме дозорных.

— А полевая кухня прибудет? — спросил Эрнст.

— Нет, она уже отступила вместе с обозом.

Я почувствовал, что не стою на ногах, и лег под деревом. Было необыкновенно тихо. Только мухи жужжали. Пахло свежей смолой. Между елями сияло темно-синее небо. Дома у нас, над горой, тоже было такое небо.

А если французы, не ожидая засады, пойдут по дороге? Я почти обрадовался этой мысли и тотчас заснул.

Проснулся — лежу в лесу. Лучи солнца падают уже косо. Голод заставил меня подняться. Чудно было не видеть никого вокруг себя.

Все сидели чуть поодаль в тени под деревьями и слушали, что говорил лейтенант.

— Этого я французам не позволю — следовать за нами по пятам, словно они нас победили. Ведь эти собаки настолько трусливы, что они теперь и носа не кажут. И обнюхивают каждый куст — не спрятался ли там немец.

Кто-то, запыхавшись, сбежал к нам с холма:

— Господин лейтенант! Они идут по дороге!

— Занять высоту! Не стрелять, пока не подойдут на сто метров!

Развернувшись в цепь, мы стали бегом взбираться вверх по холму. Через двадцать шагов лес стал сползать вниз по другому склону. Справа по дороге шел французский головной отряд, небольшая кучка людей.

Рррррр! — застучал наш пулемет по ту сторону дороги.

Французы бросились врассыпную и залегли в канаве.

Шш! Шш! — пролетело над нами и ударило где-то сзади в лесу.

Справа стучало несколько пулеметов, временами слышалась беспорядочная ружейная стрельба. Небольшая, поросшая лесом возвышенность закрывала нам обзор впереди.

Справа обстрел прекратился. Били лишь наши орудия.

Мы ждали. Снова застучал справа пулемет, но вскоре замолк. Наша артиллерия тоже прекратила огонь.

Шш! Зз! Зз! Зз! — летит прямо на нас и проносится с воем.

Рам! Ра! Рамм! — рвется сзади в лощине.

Зз! Зз! Зз! Зз! — теперь палят справа.

— Тсс! — предостерегающе зашипел Цише.

Я увидел, что слева из леса выходят трое. Медленно направляются к нашему холму.

Рамм! — ударило слева позади нас в лесу. Обнаружили они нас, что ли?

Крапп — парр! — Похоже, снаряд взорвался в кроне дерева.

Из леса, беспорядочно рассыпавшись, вышло уже человек десять, и еще продолжали прибывать.

— Взять каждого на мушку, снять затвор с предохранителя, — совсем тихо скомандовал Эрнст. Мы шепотом передали приказ дальше.

Шш! Шш! — снова бьет сзади наша артиллерия, но, сдается мне, совсем издалека.

Я прицелился в одного, медленно поднимавшегося по склону холма с ружьем наперевес.

— Огонь! — звонко крикнул Эрнст.

Я спустил курок. Затрещали выстрелы. Мой упал. Несколько французов еще бежали, потом бросились на землю. Я выстрелил в ближайшего справа.

По лесу разносился грохот — такой сильный, что нельзя было распознать — откуда он, с какой стороны.

Зз! Зз! — прожужжали над нами пули.

Строчили наши пулеметы. Я видел, как Гартман, лежа справа от меня, заряжал, стрелял и снова заряжал. Он был словно в лихорадке.

— Не суетитесь, стреляйте точнее! — заорал Эрнст.

Стрельба немного утихла, и мне показалось, что наши батареи прекратили огонь. Не слышал я и пулеметов.

— Отходить! — передали слева по цепочке.

Ружейный огонь прекратился. Позади нас рвались снаряды. Мы поднялись и стали спускаться вниз по склону.

Крамм! — под кустарником, вправо от меня, черным фонтаном взметнулась грязь.

Пакк! — врезалось в землю слева и чуть ближе.

Краппрамм! — разорвалось, не долетев до верхушки дерева. Крона обломилась и рухнула на нижние ветви.

Двое стремглав промчались мимо. Кинуться бежать и мне, что ли, тоже? Гартман шагнул ко мне.

Вакк! — в землю.

— Теперь давай! — сказал я и бросился бежать, петляя между деревьями.

Крамм! — взметнуло слева фонтан грязи.

Лес редел, впереди — только кусты кое-где.

Крамм! — справа позади нас.

Мы прорвались. Я приостановился, глянул назад. Прямо позади меня еще бежали наши. Цише с ними не было. Нет, вот он, не слишком-то проворно появился из-за куста, все время озираясь по сторонам.

— Куда же вас так несет? — крикнул он. — Гляди, как разогнался!

Я отвернулся. Они смотрели на меня. Сдурели мы — понеслись как угорелые! Я был сам себе противен.

— Внимание, Ренн! — крикнул Эрнст. Я вздрогнул, он подал знак для сбора.

Французы продолжали вести огонь из леса, с разных точек. Мы отступили и повернули на дорогу. В сумерках обнаружили, что здесь уже собрался весь наш батальон. Быть может, даже и другие части. Стало тихо.

С заминками и остановками продолжали передвижение. Впереди шла батарея. На задней повозке тарахтело железо. Свет луны падал на темный ящик, из которого торчали какие-то брусья. Я чувствовал себя скверно и казался себе жалким.

Мы снова пришли в ту деревню, где в тот раз сцепились с капитаном. Потом — в следующую, неподалеку от этой. Будем, значит, топать весь путь обратно?

Останавливались раз, два.

Луна зашла. Совсем стемнело.

Потом помаленьку стало светать. Небо заволокло. Перед нами лежала широкая голая равнина. Трава на лугах была бурой, а казалась почти что красной. Духота давила.

Остановились. Я лег — ранец под голову. Все присели на корточках по обеим сторонам дороги. У них в кишках было пусто. А у меня понос, вроде бы, прекратился. Небо слепило белизной, и я закрыл глаза.

Вдруг кто-то дернул меня за рукав. Я взглянул на бледное лицо Вейса, на его измученные глаза и приподнялся в испуге.

— Что с тобой?

— Рука жутко болит, и ранец давит, сил нет.

Да, Вейс и вообще-то был не из крепких.

— Так как тебе помочь?

— Не знаю, — жалобно прошептал он.

— Подожди-ка, — сказал я. Мне страшно не хотелось вставать. Все же я пошел к Эрнсту.

— Господин фельдфебель, у Вейса ранение в руку, рикошетом, но он хотел остаться в роте. Только теперь ему уже невмоготу. Может, разрешат ему хотя бы немного проехать с орудием.

— Я уже знаю про него, — ответил Эрнст. — Я доложу о нем господину лейтенанту.

Когда я вернулся, Вейс сидел у обочины. Его трясло, и он пытался скрыть это от меня.

Я сказал ему:

— Не бойся. Мы скоро прибудем. — Только сам я этому не верил. — Дай-ка я взгляну, как твоя рука. — Впрочем, я понятия не имел, что в этих случаях надо делать.

Бём пошел к артиллеристам и захватил с собой Вейса и тех, кто уже не мог идти.

Мы двинулись дальше. Вдоль обочины валялся шанцевый инструмент, ранцы телефонистов, штыки, но отставших на марше не было. Те, что оставались лежать на дороге, попали бы в плен.

Около девяти утра мы пришли в деревню. Там мы должны были сделать привал. Уже прибыла походная кухня, доверху заваленная хлебом.

На рысях примчался адъютант:

— Немедленно поворачивайте и марш! — Он показал туда, откуда мы только что притопали.

— Чтоб тебя разорвало!

— Сколько можно гонять нас, как щенков, туда и обратно!

— Молчать! — заорал Бём.

— Господин лейтенант, так дальше не пойдет! — заявил один из унтер-офицеров.

— Мы на войне! Тут не рассуждают!

Мы снова двинулись вперед и залегли в плоской котловине. Бём собрал командиров отделений и указал участки. Мы развернулись в цепь и стали окапываться в песчаной почве. Вскоре я выкопал себе окопчик, достаточно большой, чтобы в нем залечь. Потом отдал лопату Линке: свою он выбросил вчера, потому что она была слишком тяжелая и била его рукояткой по колену.

Походная кухня последовала за нами в котловину. Запрягли четверку лошадей, чтобы тянуть тяжелый груз по песчаной почве, и погоняли их криком и щелканьем кнута.

Мы построились на раздачу пищи.

Бём приказал через три-четыре часа накормить нас еще раз.

Я пошел к Вейсу, хотя сам устал как собака и еле волочил ноги. Вейс раздобыл себе новый мундир, который болтался на нем, как на вешалке. Я помог ему раздеться. Повязка еще не сползла, но, по-видимому, залубенела и давила. Я размотал ее. От крови марля склеилась. Я попытался осторожно отодрать ее. Но он просто сорвал ее. Рана уже затянулась. А мышца опухла и посинела.

— Это опасно? — спросил я.

Он скосил глаза:

— Чепуха, но чертовски больно.

— Пошли! — сказал я. — Натянем на тебя твой мундир и поспим в моем окопе.

Я слышал, как Бём сказал Эрнсту:

— Впереди стоит арьергард. Нам не надо принимать особых мер предосторожности.

Песчаный грунт в окопе был влажен, и я постелил плащ-палатку. Для двоих в окопе оказалось тесновато. Меня вдруг начало знобить. Вейс тоже дрожал, верно, от переутомления.

— Прислонись ко мне, чтоб руку не давило.

Я еще повозился с плащ-палаткой. И отключился.

— Рота, готовьсь!

Мощно гремела канонада.

Прамм! — ударил снаряд, может, в двухстах метрах впереди нас. Мне казалось, что стреляют уже давно. Небо стало зловеще-черным с мертвенно-бледными отблесками.

Я поднялся. Вейс еще спал. В лице ни кровинки! Жалко было его будить. Я потряс его за ногу.

Он засопел и сразу начал озираться вокруг.

— Ну, как ты? — спросил я.

Тыльной стороной ладони он потер глаза и улыбнулся.

— Отлично!

Ребенок! — подумал я.

Совсем близко ударил снаряд. Я мог бы поглядеть — куда, но не поглядел. Ухали орудия. Или это гром? Порыв ветра гнал по равнине тучи пыли.

Мы собирались позади передовой и отходили. За нами громыхали орудия. Ветер швырял нам в лицо пыль и град; Градины отскакивали от земли.

Наклонив голову, Бём шагал впереди нас.

— Хоть чистым станешь! — сказал он. — Вот только гнусность: курить нельзя!

Налетал порывистый ветер; он нес с собой то крупные капли дождя, то град. Вода стекала по ружью и каске и капала на шею.

 

Сент Мари ла Бенуат

Не знаю, сколько дней мы шли. Да и вообще подробности этих переходов стерлись у меня в памяти. Мы стали молчаливы. Дождь лил изо дня в день. По ночам мы мерзли в промокшей одежде. Ввели в бой наш третий батальон, и однажды ночью он вернулся с большим недочетом солдат и без единого офицера. А если и с нами будет так? Я старался не думать, но мысль эта все-таки закрадывалась. А мы шли все дальше на север, позади линии фронта.

Однажды пополудни присели мы с Гартманом за домом на корточки. К самой стене мы добраться не могли, потому что там росла крапива.

— Слушай, — сказал Гартман, — ты мою невесту знаешь?

— Нет. — Не знаю почему, но только стало мне в ту минуту как-то не по себе: в роте он самый видный парень, подумал я, только очень уж мрачный.

— Если со мной что случится, — сказал он, уставясь в землю между своих колен, — ты ей напиши. — Он разволновался, но не хотел подать виду. — Мои старики не желают ее знать, а ее старикам не по нраву я. — Он вытащил из кармана кусок газеты, разорвал его на части. Страх как неторопливо он это делал. Что же мне ему сказать?

— Ее зовут Ханна Зейлер и живет она на Адольфи-штрассе, тридцать один.

Мы поднялись и вошли в дом. Он стал чистить свою винтовку. Чтоб не подражать ему, я начал бриться.

Вейс снял мундир и рубашку, стал умываться. Его предплечье сияло всеми цветами радуги.

— Почему ты не захотел тогда в госпиталь? — спросил я.

— Я ведь знаю, каково лежать в госпитале во время похода. В роте куда лучше, здесь все же о тебе позаботятся.

— Почта прибыла! — закричали снаружи.

Цише выбежал.

Он принес мне письмо и положил на ранец. Я увидел почерк матери. Мне захотелось сперва побриться и вымыться.

В дверь заглянул Эрнст.

— Немедленно заканчивайте! — И тут же исчез.

Мы запихнули вещи в ранцы. Туда же я положил и письмо.

На улице уже шло построение.

— Мы продвинемся к Сент-Мари, — сказал Бём. — А что нам надлежит там делать, я еще и сам не знаю!

По широкому лугу мы шагали к лесу. Тем временем стало темнеть.

Остановились и уселись в кювете. Многие тут же заснули. Мне не спалось. И еще этот дурацкий телеграфный столб торчит перед глазами! Если бы хоть чем-то заглушить страх! Эх, если бы напиться! Да нет, пьяным в бой не пойдешь. Мне даже тошно стало от этой мысли. Хоть бы знать, как долго может это еще продлиться, хоть бы местность знать, где наступать будем!

— Господина лейтенанта просят к командиру батальона!

Бём поднялся и ушел.

Я проснулся. Ноги мои торчали где-то вверху в пустоте. Сам же я совсем сполз в канаву. Колени ломило. Штаны промокли.

Я полностью очухался и чувствовал, что больше не засну. При мысли о еде и куреве меня начинало мутить, что совсем негоже перед атакой. Почему я должен снова лезть под пули? А о других мне дела нет. Не до нашей роты, понятно, а до других рот. Пускай себе идут в атаку, а с нас уже хватит. Мало одного раза, что ли?

Кто-то со всех ног мчался по дороге.

— Третья рота?

— Да.

— Быстро построиться и без шума!

— Выходите на дорогу! — тихо приказал Эрнст.

Мы тронулись. Через несколько шагов лес поредел. Проглянули дома и церковь с невысокой шатровой кровлей. На дороге стояли офицеры.

— Следуйте за мной! — негромко скомандовал Бём. — Батальон пойдет в наступление.

Быстрым шагом он двинулся по деревенской улице.

— Стой! — шепотом приказал он. — Передайте дальше: командиры взводов ко мне!

Командиры стали навытяжку.

— Вольно! Нам предстоит вытеснить французов вон из того леса, что впереди. Наша рота — посередине. Когда мы выйдем из деревни, второй взвод пойдет направо, третий налево. Линия фронта проходит чуть правее. Проследите, чтобы ваши люди не потеряли друг друга в темноте, и ни одного громкого слова! Теперь вперед!

Эрнст построил роту.

Справа и слева стояло по домику. Мы свернули с дороги на луг. Справа тянулась насыпь. Никакого леса еще не было видно. Я слышал, как с двух сторон гремят шанцевым инструментом проходящие вперед взводы.

Мы взобрались на железнодорожную насыпь. Впереди метрах в трехстах от нас увидели лес. Спустились по крутому откосу.

Слева прозвучал одиночный выстрел! Лес был уже близко, Эрнст скомандовал шепотом:

— Рассыпаться в цепь!

Я бежал впереди своего отделения. Эрнст — впереди меня, вытаскивая на бегу пистолет из кобуры.

Беспорядочный ружейный огонь слева!

— Вперед, марш, марш! — кричал лейтенант.

Два выстрела прямо из леса в упор! До опушки еще шагов двадцать.

Нас поливают ружейным огнем. Я вижу вспышки в лесу.

Лейтенант бросился на землю. И я рядом с ним.

Кто-то рванулся вперед и упал. Мелькнула мысль — верно, Цише… Что делать — стрелять? От выстрелов трещат барабанные перепонки. По всей опушке вспыхивают красные огоньки.

Вот пронеслось над самой головой! Уткнулся подбородком в траву. Вдавился плечами в землю. Слева строчит французский пулемет.

Бём пошевелился.

Бьет совсем рядом! Слышен треск выстрела. Который же теперь час? Может, уж рассвет скоро.

Огонь немного утих. Слева строчит пулемет.

Шш! Шш! Шш! — пронеслось над головой и ударило в деревне у нас за спиной.

— Назад! — передал шепотом Бём.

Я переложил винтовку в левую руку и стал отползать.

Рядом с правой рукой в землю вонзилась пуля.

Шш-парр! Шш-панг! — пронеслось над ухом и ударило в железнодорожную насыпь.

Я пополз дальше. Брюки задрались. Впереди утихло. Только справа — частая стрельба, а слева через короткие интервалы — пулемет.

Верно, мы им уже не видны, подумал я, и чтоб легче было ползти, приподнялся над землей.

Справа лежал тот, кого скосило в начале атаки.

Я пополз к нему. Он не шевелился. Может, это и не Цише?

Я подполз ближе. Это был Эрнст. Левая рука у него была наполовину придавлена туловищем.

Я тронул его за плечо. Он был недвижим. Я осмотрел карманы и взял его вещи.

Потом поглядел вперед. Там темной стеной стоял лес. Может, рискнуть приподняться теперь? Встал на колени. Слева выстрел. Но мимо! Ясное дело — я виден им на фоне неба.

Ползу дальше.

— На помощь! — шепот слева. Вижу: Шанце из моего отделения.

— Куда тебя?

— Обе ноги! — стонет он.

Как мне ему помочь?

— Идти можешь?

Зз-крамм! Рам! Рам! Рам! — ухнуло где-то сзади.

Он попытался подняться.

— Нет, не могу.

— Постараюсь прислать к тебе на подмогу.

Он беззвучно плакал. Ну как мне ему помочь? Что, если рассвет застанет его здесь, вблизи французов? Я попытался взять его под мышки и потащить.

— А-а! — вырвался у него сдавленный крик боли.

Нет, не получается.

Я встал.

Выстрел слева.

Я двинулся дальше.

Слева лежит еще кто-то.

— Кто это?

Он не ответил, только чуть пошевелил рукой. Он лежал на спине.

Я наклонился над ним. Глаза Гартмана, но совсем черные, пустые!

Я взял его за руку и, замирая от страха, с силой сдавил ее, думал — может, приведу его в сознание. Но он вроде как ничего не почувствовал.

Я отпустил его руку и выпрямился.

Надо бы забрать его личные вещи, подумал я. Но пошел дальше.

Впереди переговаривались двое.

— Его надо бы посадить на винтовки, — говорил Бём.

Снова застрочил пулемет.

— Мне никак не ухватить, — сказал Цише.

Я подошел уже так близко, что мог разглядеть Цише, который стоял, подняв вверх правую руку с оттопыренным большим пальцем.

Я помог Бёму нести раненого на двух винтовках. Ему угодило в сустав правой стопы.

— Уже светает, — сказал Бём, — а нам нужно еще перелезть через эту проклятую насыпь.

Светало и правда со страшной быстротой. На фоне светлеющего неба отчетливо выступила железнодорожная насыпь. На нее вскарабкались несколько человек и обозначились четкими темными пятнами там наверху.

Так — так — так — так — так! — застрочил пулемет, и прогремело несколько ружейных выстрелов.

Один покатился с крутого откоса насыпи обратно вниз; остальные спрыгнули и подошли к нам.

Теперь нас стало семеро, а тот, что с повязкой Красного креста, оказался Вейсом. Только он двигался как-то странно!

— Надо окопаться, — сказал Бём. — До вечера нам не вернуться назад!

Мы осторожно посадили раненого в голеностопный сустав. Цише помогал левой рукой.

Бём распорядился:

— Ренн копает здесь, я справа от него, а рядом — те двое из второй роты. Вы, Цише, отдайте вашу лопату мне, а сами будете караулить. Поглядите-ка вокруг, может, тут есть еще такие, что тоже не смогли пробиться назад.

Мы стали копать. Я уже не мог оказать помощь Шанце. Светало прямо на глазах.

На глубине двух ладоней я натолкнулся на белый известняк.

— Нет ли у кого кирки? — спросил я.

Никто не ответил. Копать известняк короткой лопатой было бессмысленно. Поэтому я снял слой черной земли и набросал ее в виде вала перед собой.

Потрескивали редкие выстрелы.

Шш — прамм! — бахнуло за насыпью железной дороги!

Теперь мой окоп стал достаточно вместителен для меня одного. Но ведь должно найтись место и для раненых. Я осмотрелся. Позади меня на спине лежал Вейс и тяжело дышал. Но сперва надо было закончить работу, лишь после этого я мог позаботиться о раненых!

Цише разыскал еще троих. Один из них стал копать левее.

— Сделай так, — сказал я, — чтоб мы могли потом соединить наши окопы.

Я торопился — время поджимало. Мой сосед тоже продвигался быстро, и мы уже скапывали последнюю перемычку между двумя окопами, как вдруг я заметил, что почти совсем рассвело. Я посмотрел вперед. В легкой дымке тумана уже отчетливо проступал лес, но…

— Господин лейтенант, — сказал я, — когда мы заляжем, французы смогут увидеть нас разве что с верхушек деревьев.

Бём поглядел туда.

— Ну, тогда я позволю себе закурить еще одну сигарету.

Он поднялся, повернулся спиной к ветру и сунул сигарету в рот.

Выстрел! Лейтенант упал на колени.

— Бандиты чертовы! Но я все-таки закурю! Тьфу! — Он сплюнул. — Это стоило мне двух зубов!

Пуля наискось процарапала ему губу. Я пополз к нему.

— Отставить! Язык у меня ведь еще цел! Вот и видно теперь, какую пользу приносит курево!

Но я видел, что ему все-таки очень больно.

Я подполз к Вейсу.

— А с тобой что?

— Я ранен в грудь.

Я помог ему перебраться в окоп.

Опираясь на левую кисть и правый локоть, приполз Цише. Верхний сустав его большого пальца распух и кровоточил.

— Перевязать тебя?

— Перевяжи лучше других! — сухо сказал он. Видать, ему было очень больно.

Между тем сосед слева перетащил того, что был ранен в голеностопный сустав, и разрезал ему сапог.

Я расстегнул Вейсу рубашку и мундир. Слева под ключицей была небольшая ранка.

— Повернись-ка на бок!

Я разрезал рубашку. Выходное пулевое отверстие тоже оказалось небольшим, и крови было немного. Я наложил ему повязку на спину.

— Есть у тебя пластырь? Иначе держаться не будет.

Зз! — низко просвистело над головой. Было уже совсем светло, а я неосторожно поднялся.

Я снова застегнул ему мундир и накрыл его шинелью и плащ-палаткой.

— Накрой меня с головой, — попросил он.

Цише сам, левой рукой, забинтовал себе палец и сунул его мне, чтобы я завязал узел.

— Ишь как он оттуда выглядывает — словно зверек из норки! — засмеялся он.

Лейтенанта еще не перевязывали. Индивидуального пакета у меня уже больше не было. И у Зейделя, моего соседа, — тоже.

— Эй, Вейс! — сказал я и немного откинул шинель. — Мне надо заглянуть в твои санитарные сумки.

Он дышал с трудом и не ответил. Видно, ему было больно дышать.

Я взял у него из сумки бинт и снова прикрыл его.

Где-то впереди то и дело раздавались отдельные ружейные выстрелы. Быть может, там расстреливали по одному наших раненых? Быть может, и Шанце убили, которому я пообещался помочь? А что я мог сделать?

Я подполз к лейтенанту. Он перевернулся на живот и время от времени что-то выплевывал. Я снял с него каску. Ну и ну! Все раненые — как дети! Я забинтовал ему голову от макушки до подбородка.

— Верно, я похож теперь на прачку! — сказал он.

— Только с бородой, господин лейтенант.

Мне надо было еще к тем, что справа. Но ползти до них было шага четыре, не меньше. Если те на деревьях сидят, то меня увидят.

Я пополз. Несколько капель дождя упало на траву. В окопе их лежало четверо — вплотную друг к другу. У одного была перевязана рука. Еще один лежал рядом с ним на боку, и мне стало жутко от его взгляда. Вместо рта, носа, подбородка и щек у него была багровая, налитая кровью опухоль. Голову он положил на край ранца, и кровь капала на землю. Я узнал его по лбу и глазам: это был Экольд. Как же его перевязать? Он не сводил с меня глаз.

— Как мне тебе помочь?

Он не ответил. Верно, не мог говорить.

— Вы тут должны поочередно нести дежурство, — обратился я к тем, кто остался невредим. — Мы у себя тоже так делаем. — «Экольд-то, должно быть, не может ни есть, ни пить!» — подумал я. А дождь капает ему прямо на лицо. Но оставаться здесь и разглядывать его, словно достопримечательность какую, не имеет смысла. Я пополз обратно.

— Теперь можешь спать, — сказал я Зейделю. — Когда устану, разбужу тебя.

— Накинь-ка на меня плащ-палатку и шинель, — сказал Цише. Я укрыл его.

Ползая туда и сюда, я весь вымазался раскисшей грязью и известняком. Дождь пошел сильнее. Он слабо шумел в траве. Если бы не этот шум, было бы совсем тихо. Моей плащ-палаткой был накрыт Вейс.

— Залезай ко мне под плащ-палатку, — сказал Зейдель. Это был совсем юный паренек — круглое лицо, круглые голубые глаза.

Мы тихо лежали рядом. Я проделал выемку в своем земляном валу, чтобы можно было смотреть и стрелять. Я лежал, а дождь постукивал по плащ-палатке. Я был совершенно спокоен, или мне так казалось. Время от времени всплывали разные видения: то будто под плащ-палаткой рядом Сокровище, то опять же не он, а Вейс. Но стоило забыться — снова Сокровище. Стучал дождь. Гартман-то все-таки умирал тогда!.. Верхушки деревьев — там над лугом — были недвижны, как неживые.

Под вечер я услыхал стон вправо от меня; стон повторился. Под плащ-палаткой закопошился Цише. Вейс, казалось, спал. Но через какое-то время он задвигал рукой. Я подполз к нему. В окопе стояла лужа. Я приоткрыл ему лицо.

— Тебе что-нибудь надо?

— Нет, — он улыбнулся, — мне хорошо.

Я хотел было тоже улыбнуться, но не вышло. Я накрыл его снова. Внутри у меня свербило: ведь он умрет! Но если ему хорошо? Однако нельзя же радоваться, когда кто-то умирает — пусть даже легко. Но быть может, это не так уж и страшно?

До меня снова долетели стоны.

Смеркалось. Потом стемнело. Я поднялся.

— Не попытаться ли нам сейчас перейти, господин лейтенант?

Он пробормотал что-то. Видно, уснул.

— Ах, уже темно?

Раненого в голеностопный сустав мы с Зейделем усадили на винтовки.

Вейс поднялся и заявил, что пойдет сам. Меня это удивило. Экольда пришлось нести.

Осторожно взбирались мы на железнодорожную насыпь. Вдруг левая нога у меня заскользила. Тот, на ружьях, приглушенно взвыл и крепче ухватил меня за шею. Мы перевалили через насыпь и пошли по направлению к деревне.

Навстречу нам двигалось много людей. Это был патруль и санитары с носилками. Мы передали им наших раненых. Цише и Вейсу я подал руку, но не нашелся, что сказать, — в голове было пусто. Прикоснуться к Экольду я не решился.

Мы четверо, оставшиеся невредимыми, пошли в деревню, и Бём с нами.

Мы вошли в темные сени. Бём постучал в дверь.

— Войдите! — крикнули оттуда.

Бём отворил дверь. При свете мерцающей свечи мы увидели, что там стоит в шинели наш батальонный командир. Окно было выбито.

— Бём! — воскликнул он и схватил его за руки. — Вы можете говорить? — спросил он и покосился на повязку.

— И даже курить, господин майор! — ответил Бём.

— Ну, это хорошо. А эти четверо чего хотят?

— Я вернулся с ними — они невредимы.

— И вчера их пришло не больше. Ступайте во двор напротив! У нас всего лишь одна рота в батальоне, под командованием лейтенанта Эгера.

Там во дворе стояли четыре походные кухни.

— Ренн! — воскликнул фельдфебель и подал мне руку.

По мне было уже все равно. Он стал меня расспрашивать. Не помню, что я ему отвечал.

На следующее утро мы отступили к Шайи.

 

Позиционная война

 

Позиционные бои в окрестностях Шайи

I

Порой мне кажется, что те две недели в Шайи пригрезились мне во сне.

Когда вечером, после боя у Сент-Мари, я стал разбирать на постое свои вещи и открыл ранец, то обнаружил там письмо, еще непрочитанное, прибывшее два дня тому назад.

«Мой мальчик! Сын пастора Альфред погиб, только запамятовала где. Вчера была у них. Просили тебе кланяться. Пастор сказал: желаю вам счастья, которое уже не суждено нам и нашему единственному сыну. По лицу текли слезы, и вскоре он ушел к себе. Соберись как-нибудь, напиши ему. Ты так красиво умеешь это делать. Больше писать не о чем. Каждодневно о тебе молюсь.
Твоя мама».

Я вышел из дома. На улице я встретил людей из роты. Какая-то старуха бранилась у своих дверей. Собачонка с поджатым хвостом метнулась за угол дома. Я видел все это, но ничего не воспринимал.

Мои товарищи сидели у себя в квартире, курили и молчали. Или играли в карты — при этом ведь люди тоже молчат. Все были угрюмы и сердились, когда их расспрашивали о сражении. Мне это казалось непонятным. «Хоть бы меня кто расспросил!» — подумал я. Но однажды после обеда наш новый командир роты лейтенант Эгер стал расспрашивать меня, при каких обстоятельствах был ранен лейтенант Бём. Рассказывая ему, как Бём закуривал сигарету, я почувствовал облегчение, когда Эгер рассмеялся, потому что мне вдруг стало страшно говорить о том, что там случилось с остальными.

II

Обойдя деревню, я вернулся домой. Вечерело. В квартире укладывали ранцы.

— Чем вы тут занимаетесь?

— Снова выступаем — ты что, еще не знаешь? — ворчливо сказал один. Другие даже головы не подняли.

Я занялся своим ранцем. Руки меня не слушались. Почему снова вперед? На черта они нас здесь кормили от пуза, когда сызнова в бой?

Кто-то рядом со мной пробормотал что-то об этом проклятом поле смерти. Впрочем, не знаю, так ли я его понял. Знать бы хоть, по крайней мере, куда нас теперь гонят! Говорят, где-то впереди наши и они залегли в ста пятидесяти метрах друг от друга, а кое-где даже ближе. Как это так, боже ты мой, и как я это выдержу?

Мы построились перед домом. Нас оказалось около шестидесяти человек, остатки четырех рот. Площадь была залита лунным светом. Сейчас ротный нам скажет, что нас ждет.

Командиры взводов отрапортовали лейтенанту.

— Не в ногу, шагом марш!

Мы шли по дороге к Сент-Мари. Вошли в лес и остановились, как тогда, перед местечком. Будем еще раз атаковать?

Через полчаса из деревни вернулся Эгер.

— Не в ногу, шагом марш!

Мне казалось зловещим, что все так повторяется. Да еще этот молчун лейтенант.

Прошли деревню и вступили на луг, по которому пролегла теперь протоптанная тропа. Железнодорожная насыпь впереди лежала в тени, не освещенная луной. Когда мы подошли ближе, я заметил, что вверх по насыпи ведет глубокая канава. Один за другим мы полезли по канаве, лейтенант впереди. Наверху канава была настолько глубокой, что нужно было лишь чуть наклониться, чтобы пролезть под рельсами. И на той стороне насыпи канава тоже была глубокой. Внизу под нами я увидел залитую лунным светом траншею неправильной формы с белыми как мел выбросами земли.

— Взвод третьей роты, — обратился лейтенант к командиру нашего взвода, — вам надлежит продвинуться как можно дальше вправо. Где граница вашего участка, спросите на месте.

Мы шли извилистой траншеей, доходившей нам до колен. Я высматривал то место, где мы тогда целый день лежали вместе с ранеными, но не мог определить его.

Слева, наискось к нашей, примыкала вторая траншея. У нее был на редкость неряшливый вид, будто туда свалили всякую рухлядь. Я обогнул последний угол. Траншея стала широкой и глубокой, а справа ее перекрывала дверь от садовой калитки или что-то похожее на нее, увешанное плащ-палатками. Оттуда торчали две винтовки и две каски. Это часовые выглядывали из-под своей крыши. Все мы не могли проползти через узкое укрытие из плащ-палаток, поэтому вылезли из траншеи и пошли дальше.

Отделение, которое я должен был сменить, залегло в рукаве траншеи, накрытом ветвями и кусками дерна.

— Им надо бы выйти отсюда, до того как мы войдем, — сказал я своим. Став на колени, я сунул голову в укрытие. — Мы пришли сменить вас.

Оттуда выполз унтер-офицер и произнес длинную речь о том, что нам надлежит делать и чего нам делать не положено: нельзя громко говорить! Нельзя загрязнять траншею: до ночи должны терпеть! А перво-наперво — надо очень бдительно следить за неприятелем и при атаке с его стороны во что бы то ни стало удерживать траншею.

«А иначе на что мы здесь?» — сердито подумал я. Он еще многое говорил. Я даже не слушал — все равно не упомнить всего за раз.

— Это, я думаю, все. Впрочем, нет, ночью никто не должен спать, а днем пусть спит половина состава. Слева впереди, примерно в пятидесяти шагах, находится пост подслушивания.

— Высылали патруль из роты? — спросил я. — Хотелось бы знать: взяли опознавательные знаки и ценные личные вещи убитых или нет?

— Высылали, но я туда не ходил. А вы разве участвовали тогда в атаке?

— Участвовал, — подчеркнуто холодно сказал я.

— Прошлой ночью оттуда еще доносились крики раненых — наши секреты слышали. А днем там ничего не было видно.

Меня это взбаламутило. Атака была две недели тому назад. Никто не мог остаться в живых. А вдруг?

Отделение, которое мы сменили, ушло. Мы стали устраиваться в землянке. Было тесно. Потом я снова вышел на воздух. Мне хотелось пройти вперед, чтоб самому осмотреться. Но пока светила луна, об этом нечего было и думать.

Пришел наш взводный и тоже отдал все распоряжения, какие только мог. Я сказал ему, что хочу пойти туда.

— Об этом надо спросить у ротного.

Я опять обозлился.

— Вы хотите провести рекогносцировку? — спросил лейтенант Эгер. Он предостерег меня: я ни в коем случае не должен поступать опрометчиво и должен смотреть под ноги, чтоб не споткнуться ненароком и не выдать всех нас. Мне надлежит взять с собой двух человек, но мы должны идти на расстоянии друг от друга. Он все говорил и никак не мог кончить и, верно, не меньше получаса все давал мне полезные советы. К этому времени мой план уже изрядно мне осточертел. Не дети же мы? Больше никогда носа никуда не суну — разве что втайне от лейтенанта.

Я выполз из его землянки. Воздух был чист, и луна стояла уже низко над лесом позади нас. Я обсудил план рекогносцировки с Зейделем и еще с одним, но ни словом не обмолвился о том, что говорил лейтенант. Тем временем луна зашла.

Один из часовых подал знак:

— Шш!

— Что случилось? — зашептал я.

— Там, впереди, что-то движется.

Я пристально вглядывался во мрак, и мне тоже показалось, что впереди что-то темнеет. Может, там французский дозор?

— Стреляй, если снова зашевелится! — сказал я.

Мне стало не по себе. С ружьем наизготовку, очень осторожно мы выползли из траншеи. Черное впереди сделалось более рельефным и на диво тонким. Оказалось, это — столб. Рядом торчало из земли еще несколько таких же, перетянутых проволокой.

Мы должны были держаться середины левого края, так как в прошлую атаку шли оттуда — со стороны левого фланга. Мне вспомнились очертания группы деревьев, которые я видел на фоне неба, это-то место я и решил отыскать перво-наперво.

Мы тихо двинулись вперед. Трава была мокрой и почти не шуршала. Я сказал другим, чтоб не размахивали руками, так как в темноте этим легко себя выдать.

На земле что-то темнело. Я остановился в неуверенности; судя по расстоянию это мог быть и пост подслушивания.

— Стой, кто идет? — раздался шепот.

— Дозор третьей роты. — Я подошел к ним. — Скажите тем, кто вас сменит, что мы пойдем вперед, и будьте поосторожней с оружием.

Мы пошли дальше. Верхушки деревьев на краю леса уже отчетливее вырисовывались на фоне неба. Я нагнулся и пополз. Похоже, впереди что-то есть. Я продвигался очень медленно. То, что виднелось впереди, казалось слишком плоским для человека. Я находился за два шага от него. Что-то неестественно черное. Я протянул руку и пощупал. Оказалось, это одеяло, а под ним — ранец.

Вдруг я учуял какой-то запах. Ветер дул слева. Мы поползли туда. Проступали очертания каких-то предметов. Это были трупы. Пока остальные занимались убитыми, я искал глазами мою группу деревьев. Она должна бы находиться левее. И мы продвинулись влево, оставаясь на одной линии с убитыми. Гартман должен лежать немного дальше, впереди.

Я пополз чуть вперед и увидел в стороне одинокий труп. Это мог быть он. Но очертания деревьев выглядели иначе, чем в ту ночь.

Может, память подвела?

Я шепнул Зейделю:

— Я поползу вперед. А вы еще поищите здесь.

Приблизившись, я увидел, что лежит француз. Он уже смердил. Мундир на нем был разорван. Видно, его успели обыскать. Я поглядел по сторонам. Увидел еще одного. И это был Гартман. Я обшарил его карманы. Пусто. Но сумка для хлеба и ранец остались при нем. Чтобы снять их, я перекатил его на спину. Может, в ранце найдутся какие-нибудь личные вещи. Я пополз назад, таща за собой ранец и сумку.

Мы повернули обратно. Я ввалился в землянку лейтенанта Эгера.

Он спал. Я отдал ему изъятые документы.

— Фу, какая вонь, однако!

Внезапно справа от нас невдалеке разорвалось несколько снарядов.

Из-за леса ничего нельзя было разглядеть. Разрывы артиллерийского огня гремели, не прекращаясь. Мы стояли и прислушивались. Стлался негустой туман. И вдруг — у меня аж мурашки побежали по телу — словно бы зарычало какое-то животное. Или мне почудилось? Трещали ружейные выстрелы. Несколько пуль просвистело над нами.

— Меня ранило, — сказал один.

— Куда?

Он схватился за грудь и вытащил пулю, которая не проникла глубоко, потому что была уже на излете.

Ружейная стрельба стала затихать, артиллерийский огонь — тоже, и вскоре наступила тишина.

— Что это было? — пробормотал кто-то.

Мы залезли в наше логово. Я прислонился к стене. А ноги вытянуть не мог, потому что кто-то улегся поперек.

— Не наступи мне на мордуленцию! — раздался чей-то голос.

— А ты не подставляй ее мне под ноги.

— Мой нос прекрасно служил мне все это время.

Я проснулся к полудню. Выход был завешен мешковиной, и сквозь щель проникало немного дневного света.

В глиняные стены землянки были воткнуты колышки, на которых лежали хлеб, колбаса и сигареты.

— Ну и вонища у вас! — ругался Зейдель.

— Да, к тому же еще и холодина!

Я вылез наружу. Солнце освещало поляну. Мы решили проветрить немного нашу берлогу — запустить свежего воздуха, но я вскоре запротестовал:

— Только-только стало тепло и уютно, как вы все упустили!

Мы не спеша позавтракали, пригреваемые солнечным теплом. Потом я написал письмо невесте Гартмана.

Пополудни два снаряда пронеслись над нами и ударили в железнодорожную насыпь. Затем опять все стихло.

Через некоторое время пришел взводный и рассказал, что сегодня поутру чернявые атаковали соседний полк и все до единого полегли, вроде как стрелковая цепь, перед нашей линией огня.

Три дня стояли мы на позициях. Потом отступили за Шайи, а через три дня вернулись обратно. Наш блиндаж все усовершенствовался, обрастал полками для походных котелков и гвоздями в потолке, к которым подвешивали колбасу и хлеб, чтобы они не достались крысам.

Так как блиндаж полностью закрывал проход из траншеи, мы прорыли обходную канаву и ходили теперь по ней… Начали строить и отхожее место, чтоб можно было оправляться и днем.

III

Между тем прибыло пополнение. Это были вполне внушительные вояки из ландвера, в большинстве своем унтер-офицеры и ефрейторы. Поэтому, разумеется, я не мог уже оставаться командиром отделения.

Лейтенант Эгер построил нас по росту. При этом Зейдель оказался крайним на левом фланге, а я, как самый высокий, попал в самую гущу пополнения.

Лейтенант распустил нас и не сказал, куда мы станем на квартиры. Люди бранились, так как попривыкли друг к другу, а теперь оказались в разных частях.

По улице проходил ротный фельдфебель. Я передал ему список состава отделения, который он от меня требовал, и пожаловался, что лейтенант рассортировал всех людей.

— Так дело не пойдет! — воскликнул он. — Ведь состав бывших четырех рот обеспечен питанием, жалованьем и всем прочим раздельно! Не могу же я повзводно перебирать всех людей как малину! Сейчас пойду к господину лейтенанту.

Я обрадовался: фельдфебель выложит ему все напрямик. Но не помогло. Поступил приказ: расквартироваться по-новому. Мне пришлось перебраться к бородатым ландверовцам. С окопной жизнью они быстро освоились и следили друг за другом — чтобы дежурства и все работы выполнялись точно. Поначалу мне это даже нравилось. Но потом я крепко с ними заскучал. С серьезным видом они говорили только о своих женах. Всех их уже потрепала жизнь.

IV

Нас сменили, и мы отошли за Шайи.

Однажды распространился слух, что прибыло новое пополнение — много офицеров и добровольцев.

Этой ночью в нашей комнате стало по-настоящему холодно. Два стекла в окнах были выбиты, а вместо них кое-как вставлены картонки.

Взяв треснутый таз, в котором все мы мылись и брились, я пошел утром за водой. Было еще туманно, но солнце уже начало пригревать.

Я помылся.

Быстро вытерся и выбежал наружу. Пополнение выстроилось вдоль улицы перед домом, где квартировал командир полка; офицеры стояли перед строем, и третьим стоял лейтенант Фабиан. Я волновался — увидит ли он меня. Он похудел, побледнел и казался серьезным.

Вышел из дома полковник, обошел строй и приказал распределить пополнение. Потом подразделения разошлись. Фабиан со своей частью шел прямо на меня.

— Ренн! — воскликнул он. — Вот кого из старой шайки еще можно здесь встретить! — Он протянул мне руку.

— Получит ли господин лейтенант снова нашу роту?

— А вы будете рады?

— Все будут рады, господин лейтенант! — воскликнул я.

Я побежал к Зейделю и сообщил ему новость.

— А не мог бы я остаться в вашей роте? — печально спросил он.

— Как тебя понять?

— Так нынче же четыре роты снова переформировывают, и я, боюсь, никого уже и не увижу из моих старых товарищей.

— Знаешь! Попроси-ка нашего фельдфебеля, чтоб тебя к нам зачислили, только не тяни! При неразберихе с новым переформированием это вполне может выгореть.

Он убежал.

Мы выстроились перед нашей квартирой. Кроме двух человек, все отделение попало в роту Фабиана. Вместо них к нам зачислили одного вольноопределяющегося и Зейделя. Вольноопределяющийся оказался милым черноволосым малым с испуганными глазами.

Нам снова пришлось перебраться на другую квартиру.

Вольноопределяющийся никак не думал, что нужно самому подыскивать себе место для спанья, и удивился, когда я сказал ему об этом. Фамилия его была Кайзер. Мне неловко было спросить, кто он по профессии. Но скорее всего он только что окончил школу.

Вдруг, откуда ни возьмись, появился Цише.

— Откуда ты взялся? — спросил я.

— Да я-то все время был тут. А вот где были твои глаза? Не мог же я в строю из ружья палить, чтобы ты меня заметил!

Я посмотрел на его палец. Только на кончике остался небольшой шрам.

— Далеко ли от нас идут бои? — спросил Кайзер.

Я даже не понял — о чем это он? Кайзер смутился.

— Ты что — не в себе? — спросил Цише. — Должен же ты знать, где наши позиции!

— А, ты вот о чем! Километрах в трех отсюда.

— Ну тогда уже вблизи была бы слышна стрельба.

— Ах, вы, значит, считаете, что стрельба не утихает ни на минуту? Нет, там и стрелять не по чему! — засмеялся я.

Он недоверчиво поглядел на меня.

— Истинный бог! Вы там ничего не увидите перед собой кроме луга — светлого, когда сияет солнце, и зеленого, когда идет дождь. Там стоят в дозоре, подметают траншею и строят блиндажи. А днем пролетают четыре снаряда, точно в одиннадцать часов, и всегда ложатся в одно и то же место.

У Кайзера был растерянный вид. Меня так и подмывало разыгрывать его еще и еще.

— Брось! — сказал Цише и потянул меня за собой. — Что с тобой стряслось? — спросил он. — Ты же всегда был добрым малым.

V

Конечно, лейтенант Фабиан был не таким командиром, как Эгер. Он повсюду бегал, вникал во все мелочи и вскоре снова стал здоровым и толстым, как прежде. Он охотно пил вино и шнапс, а вообще жил с нами весьма по-простецки.

Однажды ночью стена блиндажа обрушилась прямо на него. Он выполз из-под завала, вытянул оттуда свое одеяло и, не сказав никому ни слова, улегся в траншейную нишу, прикрытую сверху от дождя гофрированным железом, но открытую со стороны траншеи. Утром денщик принес ему кофе, увидел засыпанный блиндаж и ну стараться — вместе с ординарцем откалывать лейтенанта.

Кончилось тем, что они обнаружили его в нише, — он лежал и безмятежно позевывал.

— Где велите строить новый блиндаж, господин лейтенант? — спросил ординарец.

— Он у меня уже есть, — лениво отвечал Фабиан.

Эту историю рассказывали и пересказывали в роте каждый день. Людям она пришлась по душе. Только они воспринимали Фабиана слишком уж упрощенно. В нем удивительно сочетались деятельность и медлительность. Ему надо было, чтобы всегда что-то происходило. Но в тылу, в Шайи, не происходило ничего. Тогда он становился грустным и каждый вечер напивался.

Я тоже не любил однообразно текущих дней. В квартирах было тесно и сквозило. Всюду валялись ранцы и сапоги. Маленький стол служил всем и для мытья, и для еды, и для игры в карты. Захоти я почитать, пришлось бы сидеть на полу на своем ложе. Но читать было нечего. Цише и Зейдель были туповаты. С Кайзером мне уже давно не о чем было говорить. Он хотел стать теологом. Но когда я его о чем-либо спрашивал, он всегда говорил: «Я этого еще не знаю».

О боге я не думал. В лучшем случае говорил себе: может, он и существует, но что мы знаем об этом?

В церкви Шайи часто бывали богослужения. Проповеди пастор всегда читал плохо. Он неизменно ставил два или три вопроса. Я их все терпеть не мог. Но один вопрос приводил меня в неистовую ярость. Почему бог допустил войну? Однажды я очень внимательно прослушал его — хотелось знать, как он ответит на этот вопрос. Но проповедь закончилась, а я так и не услышал ответа, — были только слова.

По возвращении из церкви мне необходимо было не меньше двух часов, чтобы поостыть и прийти в себя. Не обращая внимания на Зейделя, я бранился. Тогда он пытался урезонивать меня.

— Да ты и сам ни во что не веришь! — кричал я.

— Это мне неизвестно.

— Зачем же нас вынуждают слушать все это? Если, кроме как ставить дурацкие вопросы, им нечего сказать!

От Кайзера я скрывал свои настроения, потому что он верил и, как мне казалось, верил искренне.

Между тем повседневная жизнь шла своим чередом: чистка сапог, рытье окопов, стояние в очередях за почтой. И хоть бы один нашелся, с кем бы можно было отвести душу!

VI

Два-три дня подмораживало, потом снова потеплело. Солнце освещало одну стену нашего мелового окопа. Я пристроился на солнышке и брился остатками кофе — воды в окопе не было.

Чуть поодаль, на бруствере, Зейдель поджаривал на небольшом костерке ломтики хлеба, насадив их на штык. Он всегда занимался этим перед заходом солнца, потому что в эти часы командиры к нам не наведывались — разве что взводный, а у него костер горел ярче нашего, так что он помалкивал.

— Что было в твоей посылке? — спросил Зейдель.

— Сигареты и колбаса.

— Мне что-нибудь перепадет?

Прибежал взводный связной:

— Всем приготовиться! Командирам отделений к господину фельдфебелю!

— Что случилось?

— Не знаю!

— Может быть, война кончилась? — усмехнулся Зейдель.

Я не ответил и стал вытирать лицо.

Наш командир отделения вернулся от взводного. На нас он старался не смотреть:

— Этой ночью мы должны занять флеши. Когда смеркнется, нас сменит подтянувшаяся сюда рота. — Ренн, ступайте в блиндаж командира роты, получите там индивидуальные пакеты!

Перед блиндажом складывали походное снаряжение.

Где они могут находиться — эти флеши?

Лейтенант Фабиан стоял перед своим блиндажом и толковал о чем-то с телефонистами.

— Господин лейтенант, санитарный блиндаж там есть? — спросил унтер-офицер санитарной службы.

— Это мы увидим на месте… Эше, вы доложили в батальоне о положении с кухнями?

— Так точно, господин лейтенант. Батальон оставит кухни в Шайи, а затем сообщит им по телефону, куда они должны продвинуться.

— За индивидуальными пакетами явились? — крикнул унтер-офицер санитарной службы.

— Первое отделение первого взвода здесь! — выкрикнул я.

— Сколько вас человек?

— Девять, господин унтер-офицер!

— Возьми еще неприкосновенный запас на ваш взвод! — вставил Эше.

— Но мне не в чем нести.

— Вам же было сказано, чтобы захватили с собой брезент!

Все толпились вокруг меня, стараясь перекричать друг друга.

В углу траншеи сгущались сумерки. Вверху по земляному отвалу прошмыгнула крыса.

Час спустя с тыла подошла рота и заняла нашу позицию. Мы сместились вправо, продвигаясь по траншее друг за другом. Где-то мелькнул красноватый свет. Потом все утонуло во мраке, и края траншеи стали почти неразличимы на фоне неба.

Наконец мы выбрались из траншеи. Двинулись вперед по свекольному полю; подбитые гвоздями сапоги скользили на свекле. Вдруг откуда-то потянуло зловонием. Слева от нас лежали два издохших вола; они казались огромными — верно, оттого, что их так вспучило.

С правого фланга долетел ружейный выстрел. Он странно долго не затихал.

Мы отклонились влево и затем, описав большую дугу, стали уходить вправо. Неожиданно я услышал голоса; они звучали словно из-под земли. Я стал всматриваться и различил справа что-то белое и широкое. Это был меловой карьер, куда мы и свернули. Какие-то люди бегали взад и вперед. Мерцали электрические фонарики.

— Куда складывать шанцевый инструмент?

— Где санитарный блиндаж?

— Тише! До французов всего двести метров! Погасить фонари! — раздался шепот.

Ко мне подошел наш взводный. Что ему нужно?

— Вас требует к себе господин лейтенант! Он там, наверху. — Взводный указал на край карьера.

Я стал протискиваться туда. К отвесной стене карьера была пристроена будка. Рядом лесенка вела к небольшой площадке, на которой столпились несколько офицеров.

— Ефрейтор Ренн по вашему приказанию прибыл! — отрапортовал я негромко.

— Сегодня вы будете моим третьим связным. Передайте по взводам, чтобы они разместились вплотную к этой стене!

В карьере стало тише.

Когда я возвратился к Фабиану, майор, командир нашего батальона, стоя возле него, негромко отдавал распоряжения:

— … а когда штурмовые взводы трех других рот займут флеши, я выдвину вперед вашу роту. После этого нужно будет немедленно оборудовать новую огневую позицию против французов. Здесь, в карьере, для этого приготовлены металлические щиты. А затем надлежит соединить флеши с системой наших траншей.

Он говорил тихо, но твердо, в голосе его чувствовался трезвый расчет. Я никогда не слышал, чтобы приказания отдавались в такой форме. Но мне это понравилось.

Впереди ничего не было видно, кроме полого уходившего вверх луга.

— Время, — прошептал майор.

Меня прошиб озноб.

Слева доносилось слабое позвякивание шанцевого инструмента. Там уже пошли вперед.

Далеко позади — бах! — выстрел. Снаряд медленно полз по небу.

Памм-памм-памм! — с воем пронесся он низко над нами и — рамм-ворр-рамм-рамм! — разорвался впереди.

Тяжелая граната с нарастающим визгом — злзлзл — описала дугу и — прарамм! — разорвалась впереди.

Сзади щелкали глухие выстрелы. Кругом вой, визг, шипенье снарядов. Впереди земля неравномерно сотрясалась от их взрывов.

Стрельба прекратилась. Что теперь?

Рвались последние снаряды.

— Плохо сработала артиллерия, — пробурчал майор. — Надо было сразу перенести огонь в глубь позиции неприятеля.

Впереди прогремел ружейный выстрел. За ним — второй, третий. Потом пошло трещать, свистеть. Я пригнулся. Но майор стоял неподвижно. Я выпрямился.

Вокруг нас свистели пули. Разорвалось несколько одиночных снарядов. Я всматривался в темноту.

Если первая атака не удалась, тогда наша очередь?

С переднего края бежали люди:

— Санитара! Помогите!

— Как там дела впереди? — холодно спросил майор.

— Эх! Мы залегли там! У кого-то зазвенела лопатка. Тогда оттуда стали стрелять. Наши бросились на землю, начали отстреливаться!

Майор задвигал ртом, будто жевал что-то. Кругом свистело и трещало.

— Мне нужно несколько человек, которые пойдут вперед!

С передовой прибежали еще:

— Где санитары?

Фабиан крикнул в карьер:

— Кто пойдет добровольно в дозор?

— Я! — откликнулся кто-то. Это был Кайзер. Он бегом поднялся по ступенькам вместе с другим добровольцем.

Еще чей-то голос:

— Санитар!

— Сюда! — раздалось в ответ из карьера.

— Давайте к нам с носилками! — снова крикнул тот.

— Какой вы роты? — спросил майор.

Солдат подошел к майору и стал навытяжку. Он был небольшого роста и уже немолодой:

— Четвертой, господин майор!

— Как дела в вашей роте?

— Большие потери! Мы не дошли!

Треск выстрелов не смолкал.

— Хорошо, ступайте! Добровольцы, вы пойдете в этом направлении! Мне нужно знать, какой рубеж заняла вторая рота.

Добровольцы выбрались из укрытия и скрылись в темноте. Мне было страшно за них.

— Господин майор! — крикнул кто-то из карьера. — Господин полковник ждет донесения о результатах атаки.

— К чему эти вопросы! Когда придет время, доложу!

Светало. Но еще ничего нельзя было различить. Треск ружейной пальбы не утихал. Я с удивлением заметил, что перестал слышать его.

Появились две бегущие фигуры и остановились на бруствере над майором.

— Господин майор, вторую роту обнаружить не удалось! — задыхаясь, доложил Кайзер.

— Спускайтесь вниз! Зачем без нужды лезть под пули!

Они неуклюже протопали на площадку. Кайзер снова встал навытяжку.

— Первой под огонь попала первая рота. Господин лейтенант Альберт, видимо, убит.

Кто-то появился справа:

— Донесение из второй роты. Рота попала под огонь четвертой и отошла на исходные рубежи.

— Роте ждать дальнейших указаний на месте! Атака захлебнулась! — с досадой сказал майор, обращаясь к Фабиану. — Если командир бригады захочет атаковать еще раз, пусть берет другой батальон! Будь у нас все солдаты такими, как эти добровольцы, мы бы уже взяли флеши!

На земле валялись лопаты, окровавленные мундиры, лоскуты от рубашек, ранцы, винтовки.

Стрельба прекратилась. Мы возвратились на наши позиции. Кайзер держался возле меня, но не произносил ни слова.

Медленно наступал рассвет. Кайзер был бледен и весь в грязи. Глаза его блестели.

VII

Рота построилась на дороге в Шайи.

— Смирно! — скомандовал фельдфебель.

Подошел Фабиан и стал перед строем. В руках у него была бумага.

— От имени Его Величества Императора господин генерал командующий награждает Железным крестом второй степени младшего фельдфебеля Хеллера, ефрейторов Ренна, Цише, Маркса и Зейделя. От души поздравляю вас! Вольно!

Он подошел ко мне, вскрыл маленький голубой пакет и продел во вторую петлицу моего мундира черно-белую ленту с крестом на ней.

— Прикрепите еще булавкой. Вы рады? — Он пожал мне руку.

Я смутился, потому что все смотрели на меня.

Я не снимал креста весь день. Солнце светило на размытую дорогу. Мне казалось, что каждый, кого бы я ни встретил, смотрит на меня. Я не мог отделаться от ощущения, что все время краснею.

Я никак не решался при всех хорошенько разглядеть крест. Поэтому к вечеру я ушел из расположения роты. Мне очень нравились отливающие серебром края креста. И ужасно хотелось поглядеть на себя в зеркало.

Вечером я убрал крест, чтобы он не потускнел, а в петлице оставил только ленту.

VIII

Я слонялся между накрепко схваченными морозом меловыми стенами окопов — нес дежурство по траншеям. На стрелковой ступени стоял, притопывая, дозорный с поднятым воротником шинели. Чуть подальше, перед блиндажом, кто-то помахивал котелком; сквозь пробитые в нем дыры видны были горячие угли. Потом он вошел в блиндаж и подвесил свою грелку к потолку. В блиндаже завтракали.

Я свернул в проход к отхожему месту. Цише, согнувшись, сидел на балке и читал газету.

— Послушай, — сказал он, — мы сооружаем башню. — Он показал в яму. — Ты тоже должен помочь. Только, смотри, целься получше, чтобы попало на самую верхушку и замерзло. Во втором отделении башня уже больше нашей. Нам тоже надо не поскупиться.

Я вернулся в главный ход сообщения и вышел в следующую траншею, ведущую к передней позиции, которая была недавно оборудована и выглядела опрятно. Постов там было немного.

На дне траншеи валялась бумага. Я поднял ее и выбросил.

Зейдель стоял на стрелковой ступени — винтовка у ноги — и внимательно смотрел на опорную доску перед собой. В правой руке он держал соломинку и время от времени шевелил ею что-то, видимо, находившееся на доске. Я тихонько приблизился к нему.

— Что ты там делаешь?

Он вздрогнул. Потом рассмеялся.

— Подымайся сюда!

На доске лежали часы.

— Вот, поймал жирную вошь. Хочу посмотреть, куда она доберется за десять минут. Но эта стерва не желает бежать по прямой. И мне приходится все время направлять ее.

На следующей развилке траншеи солдат пытался установить деревянный щит с надписью:

Правая граница Р 2 б

Шррамс — снаряд.

Я поднялся на стрелковую ступень: слева таяло коричневое облако. Похоже, угодило во второй взвод.

Я вышел в главный ход сообщения. По нему бежал унтер-офицер санитарной службы, за ним — два санитара с носилками.

— Что случилось?

— Одного ранило во втором взводе.

Я посмотрел им вслед. Как быстро они оказались на месте!

По траншее шел наш полковник, за ним — командир батальона, лейтенант Фабиан и адъютант батальона.

Я отрапортовал:

— Ефрейтор траншейной службы, первый взвод третьей роты!

— Где ваш сигнальный свисток?

Я вынул его из кармана шинели.

— Дежурные должны носить свисток снаружи на шнурке! — сказал полковник Фабиану.

Тот взял под козырек:

— Слушаюсь, господин полковник!

— Не вижу траншейных указателей на вашем участке! — сказал полковник. — Например, куда ведет этот ход сообщения?

— В отхожее место первого взвода, господин полковник!

— Хлорка для дезинфекции там есть?

Фабиан взглянул на меня вопрошающе.

Я утвердительно мигнул.

— Так точно, господин полковник, — сказал Фабиан и незаметно улыбнулся мне.

IX

Зима шла к концу. Два-три раза я ходил в дозор и возвращался с добычей — с кусками французского проволочного заграждения. Было несколько перестрелок. Теперь в моем ведении находилась небольшая ротная библиотечка. А в общем-то я чувствовал себя опустошенным и часто напивался.

Цише и Зейдель играли в карты. Я тоже мог бы, но не понимал, как можно эту игру принимать всерьез. Поэтому никто не хотел играть со мной, что, впрочем, меня не огорчало.

И Кайзер тоже все больше замыкался в себе. Он страдал от бесцельности окопной войны. Я отлично понимал, что он с радостью пошел бы в бой и что для него было мучительным испытанием выказывать воодушевление, когда требовалось таскать рельсы для строительства блиндажей (а руки у него были слабые) и несколько месяцев подряд нести караульную службу на одном и том же месте, откуда французские окопы даже не были видны. Но я ничем не мог ему помочь. Бели я и был некогда охвачен боевым пылом — взять хотя бы переправу через Маас, — то теперь я вовсе остыл и уже иные чувства владели мной.

Как-то раз нам сделали противотифозную прививку. Ввели под кожу какую-то жидкость. Санитары сказали, что к вечеру у нас поднимется температура. Я чувствовал себя очень скверно. Ночью меня преследовали кошмары.

Когда я проснулся, был уже день. Шуршала солома. Кто-то стонал.

— Послушай, — сказал Зейдель, — пить хочу, помираю!

Я поднялся. Место, куда вчера сделали укол, побаливало. В остальном я чувствовал себя довольно сносно.

Зейдель казался постаревшим; под глазами у него были мешки. Я потрогал его лоб. Он пылал. Зейделем овладел страх. Глаза его, неотступно следившие за мной, были полны ужаса.

В тот день рота походила на лазарет. Но уже на следующее утро все сразу повеселели. За окном светило солнце. Цвели цветы. Зейдель со смехом рассказывал мне, что ему чудилось, будто он умирает.

Однажды после полудня я сидел у открытого окна в своей библиотечной каморке. Внезапно до меня донеслись чьи-то голоса; слов я не разобрал, но тон, каким они были сказаны, привлек, мое внимание.

Я увидел Кале — пожилого, женатого человека из нашей роты: он стоял в позе нищего, согнувшись, а пастор с садовой лопатой в руках удирал от него со всех ног. Что там произошло?

Кале теперь медленно крался к моей двери.

Стук в дверь.

— Войдите!

Худой, длинный, он, сгорбившись, шагнул через порог, приблизился ко мне и вдруг со старческой улыбкой обхватил меня за шею.

Я оттолкнул его руку:

— Тебе что — книгу надо?

— Нет. — Он с масляной улыбкой глядел на меня. — Тебя! — И выпятил живот.

— Выбирай книгу или катись отсюда!

Его согнутые в коленях ноги дрожали.

— Выйди и подумай, что тебе надо!

Он продолжал стоять в нерешительности.

Я взял список книг и сделал вид, будто мне нужно сделать запись. Согнувшись, он пошел к двери. Там остановился и, исполненный тоски, поглядел на меня.

Я листал бумаги.

Он снова подошел ко мне.

— Ну, чего тебе еще?

— Послушай… — Он безвольно улыбнулся.

— Ступай, — сказал я жестко.

Он шмыгнул за дверь. Я слышал, как он еще потоптался немного, потом медленно пошел прочь.

Дверь распахнулась, и вошел Зейдель.

— Ты уже слыхал? Кале напал на фельдфебеля Лау!

— Когда? И что значит — «напал»?

— Сегодня утром. Фельдфебель сидел и писал. Вдруг его кто-то хватает сзади и пытается поцеловать.

— Ну, и что фельдфебель?

— Ты же его знаешь: вскочил и давай хохотать. Потом доложил Фабиану, чтобы Кале убрали. Думается мне — в лазарет для нервнобольных.

В окно я увидел возвращавшегося из сада пастора — он двигался с осторожностью: враг мог быть еще здесь.

X

В начале июля наш батальон был снят с передовой и направлен в тыл, примерно в тридцати километрах от линии фронта, чтобы мы могли восстановить свои силы. Все мы привыкли ходить, ссутулившись, так как в низких блиндажах и окопах, где часто встречались балочные перекрытия и повсюду висели телефонные провода, все время приходилось нагибаться.

Непривычный марш по жаре с полной выкладкой был очень утомителен. Ночная жизнь в темных и сырых блиндажах словно бы выпотрошила нас.

Мы прибыли в деревню, вытянувшуюся вдоль широкой дороги, которая круто подымалась из долины вверх по зеленому холму. Наверху, обращенный фасадом к дороге, стоял довольно большой серый дом — замок.

Наше отделение подошло к плоскому приземистому дому, к дверям которого вело несколько ступенек. Навстречу нам вышел старик с аккуратным пробором в седых волосах и движением руки пригласил нас во двор, вымощенный широкими каменными плитами. Слева, у стены, стояла длинная скамья, стол и стулья. Он показал нам на них и провел нас дальше в просторную конюшню с металлическими яслями и кормушками и бревенчатыми перегородками между стойлами. Справа находился гараж. Здесь нам предстояло стать на постой.

— Если бы Кале был с нами, — сказал Зейдель, — его следовало бы запереть там, чтобы ночью он не напал на нас.

Ужинали за столом. В задней части двора был сад с плакучими ивами, кустарником, цветами и с большой беседкой.

Мы узнали, что старик был отцом владельца замка и что в молодости он увлекался скачками. С дороги дом был похож на крестьянскую избу.

В последующие дни мы занимались строевой подготовкой и тактическими учениями. Я чувствовал себя неплохо. Лейтенант являлся к нам в отличном расположении духа уже с утра. Командиры взводов и отделений тоже, по-видимому, были всем довольны, и их хорошее настроение разделяла вся рота. Однако строевая подготовка была суровой, а на тактических занятиях все действовали с полной отдачей: видимо, потому, что Фабиан сам принимал участие в боевой подготовке, а потом обсуждал с нами преимущества и недостатки разных видов атак.

Как-то погожим теплым вечером мы с Зейделем решили пройтись. Внизу, в деревне, мы повстречали младшего фельдфебеля Лауенштейна и двух унтер-офицеров. Мы шагали с ними по долине вдоль небольших, обнесенных забором усадеб. Солнце клонилось к закату. Ивы и тополя, как и все вокруг нас, стали почти прозрачными.

Лауенштейн говорил без умолку. Я слушал его вполуха.

— Там, — прервал его унтер-офицер, — есть один домик, а в нем две хорошенькие девочки. Инспектор корпуса приказал закрыть окна решетками, чтобы никто к ним не проник.

— Я должен на них поглядеть! — воскликнул Лауенштейн.

Дом был низенький и с виду мрачный. Мы прошли через сад с неухоженным цветником и постучали.

В доме царила тишина. Тем временем Зейдель стал обходить дом кругом. Лауенштейн постучал вновь.

— Идите сюда! — тихо позвал из-за угла Зейдель.

В задней стене дома окно за проволочной решеткой было открыто. Один из унтер-офицеров отодрал решетку, и мы друг за другом прокрались внутрь.

Слева отворилась дверь. Появился старик с лампой в руках, пробурчал что-то и снова исчез. Мы прошли в комнату справа. Там на комоде горела лампа. Справа у стены стояли рядом две кровати, в них лежали двое.

— Бон жур, — произнес кто-то из нас. Обе молча уставились на нас. Унтер-офицеры подошли к ним, поздоровались за руку и присели на край кровати. Мы уселись на стулья возле комода. Та, что лежала слева, завела скучный разговор. Насколько я понял, они жили, собственно, в Нанси, а война застала их здесь, у родных.

Один унтер-офицер обнял ту, что лежала слева, и принялся ее тискать. Другой унтер-офицер что-то нашептывал второй.

— Мне здесь нравится, — сказал Лауенштейн, — все-таки хоть увидишь что-то!

Из кровати справа донесся детский плач. Малышка, видно, была накрыта с головой одеялом.

Зейдель встал и пошел к двери. Я и Лауенштейн последовали за ним. Мы вылезли в окно.

— Опять же тут можно и французскому научиться! — воскликнул Лауенштейн. — Мы будем ходить сюда каждый вечер — один день я с Ренном, на другой день другие!

— А Зейдель будет только смотреть! — засмеялся я.

— Так не всегда же у каждого есть желание. Пойдет, когда появится.

Зейдель молча шел впереди. У последних домов деревни Лауенштейн попрощался с нами.

Едва только он скрылся в доме, Зейдель взорвался:

— Ну и свинья! Я не позволю приказывать мне, когда я могу пойти к девушке! Так далеко его служебная власть не простирается! — Он еще долго бранился.

Я же не мог удержаться от смеха. От этого Зейдель еще пуще разъярился, а меня все разбирал смех. Наконец мы оба иссякли.

В нашем доме кто-то играл на пианино. Солдаты ландвера сидели за столом на мощеном дворе.

Мы тоже сели. Из-за крыши дома выплыл месяц и посеребрил листья плакучих ив. Ландверовцы мечтательно смотрели куда-то вдаль. Я разглядывал их по очереди. У одного вдоль глубоких складок, идущих от носа к подбородку, свисали длинные усы. У другого было круглое, красное лицо и маленькие, водянистые глазки. Оба умели предаваться унынию и притом говорили обычно только о жратве.

Из комнаты доносились аккорды и замирали где-то высоко в небе, еще более бездонном, чем музыка.

Я видел месяц, и листья, и цветы, выбеленные лунным светом. Природа не сентиментальна, нет, она бесчувственна, даже когда ты сам переполнен чувствами через край. Природа холодна и бесстрастна, и отсюда ее величие. И поэтому хорошо, что эти люди здесь в своем отчаянии так безобразны.

Тыловая жизнь подходила к концу.

Мы стояли на возвышении готовые к смотру. На улице появились офицеры верхом на лошадях. Гудя мотором, подъехал автомобиль командующего. Он вышел из машины и пересел в седло.

Роте лейтенанта Эгера предстояло пройти смотр первой. Он сидел на толстой серой в яблоках лошади и пытался поставить ее перед ротой ровно посередине. На лбу у него выступила испарина. Мы знали, что он не умеет ездить верхом.

Командир батальона дал ему боевую задачу. Она заключалась в том, чтобы бросить роту влево наперерез противнику, продвигавшемуся наступательным маршем, и остановить его.

Лейтенант направил свою роту влево наискось от опушки леса, а сам поскакал справа от нее. Внезапно его лошадь перешла на галоп и, набирая скорость, ринулась поперек поля. На поле стоял привязанный к колышку маленький ослик. Ослик испугался и забегал вокруг колышка; серая в яблоках лошадь с лейтенантом Эгером в седле преследовала его.

Офицеры на конях разразились смехом — все, кроме нашего майора. С каменным лицом он смотрел прямо перед собой. Коноводы — сплошь маленькие гусары — запрыгали от радости, словно бесенята. Один из офицеров пустил коня галопом через луг, чтобы спасти Эгера и ослика от серого в яблоках.

Бой прекратили. Проводя смотр другим ротам, генерал-командующий не знал, казалось, смеяться ему или сердиться. Что касается нашей роты, то он потребовал, чтобы лейтенант Фабиан провел опрос по теории стрельбы, к чему мы совершенно не были готовы. Но Фабиан задавал вопросы так умело, что получал быстрые ответы, и мы все воспряли духом.

— Я доволен, — сказал командующий, — отличной выправкой и бодростью духа третьей роты. И в первую очередь выражаю одобрение командиру роты, который так быстро нашелся в столь неожиданной для него ситуации в связи с поставленной задачей.

Мы гордились похвалой и нашим лейтенантом и презирали четвертую роту из-за ее неудачника-командира лейтенанта Эгера.

На другой день мы снова возвратились на наши прежние позиции.

XI

Пока мы занимались строевой подготовкой в тылу, прибыли новые книги. И среди них история философии. Меня возмущало, что нам, в наших полевых условиях, посылают такие книги, но вместе с тем отчасти и радовало, поскольку мне всегда хотелось почитать что-нибудь в этом роде, и я принялся за чтение.

В книге речь шла о числах. Что бы это могло значить? Каким образом число может представлять собой первичную материю, из которой в конце концов воздвигнется здание мысли?

Я терзал свой мозг, ища ответа, я очень старался. В отдельных философских сентенциях я улавливал смысл. Однако все это было не то, чего я искал.

Я читал, курил и размышлял.

И еще писал. Уже в третий раз я описывал сражение под Люньи. Когда я отрывался от письма и вставал, меня знобило, я цепенел, но потом во мне пробуждалась веселость и проясняла все, что я видел. Когда же я отрывался от философии, все представлялось мне серым и мрачным.

Я заметил, что писатели выбирают произвольный порядок слов, хотя существует ясная необходимость правильной их расстановки, иначе говоря — в той последовательности, в которой их должен воспринимать читатель. Не так, например: зеленый, вползающий на вершины холмов луг; не так, потому что сначала нужно оповестить, что речь пойдет о луге, и поэтому это слово следует поставить в предложении первым. Для того чтобы отчетливо представить себе что-то важное, я всегда рисовал себе целую картину со всеми подробностями: распределение света и тени, каждый шорох, каждое движение души. После этого я садился писать и отбрасывал все, что не было абсолютно необходимым. Но такая схема совершенно не подходила для выражения самого важного: мне постоянно не хватало слов. Я пытался использовать необычные слова. Не помогало. И корпел над этим целый день. Вечером, когда я лежал на соломе, меня иногда вдруг осеняла мысль. Но наутро, трезво оценив ее, я от нее отказывался. Всякий раз мне не хватало чего-то одного, только я не знал — чего именно. Ясно, думал я, мне не хватает какого-то познания. И я продолжал искать его в истории философии. Через два месяца я проработал всю книгу от корки до корки, и однажды вечером, прочитав последнюю страницу, поднялся ни с чем. Каждый философ говорил свое, и в том числе совершенно новые и не имеющие ни к чему отношения вещи. Единого мировоззрения нет, так как есть много мировоззрений, и все они ни ложны, ни правдивы. Я отказался от надежды что-либо уяснить себе.

XII

Я получил увольнительную на десять дней для поездки домой. Фельдфебель вручил мне отпускное удостоверение. Свое описание наступления я завернул в большой лист бумаги, чтобы оставить его на хранение у матери. Я дошел до описания битвы на Марне. Остальное казалось мне нестоящим.

На следующее утро, не выспавшись, я уже шагал в темноте по улице без единого дерева к маленькой железнодорожной станции.

Поезд отошел.

Медленно занималась заря.

Не странно ли, что именно сейчас я разделался со всем — и с наступлением, и с историей философии. Я раскрепостился от всего, я был свободен — но для чего? Есть ли еще что?

Мать выбежала мне навстречу из дома, обняла и расцеловала. Если бы она знала, что творится у меня на душе, если б знала, что я уже ни во что не верю, стала ли бы она целовать меня?

Я ничего не сказал, не ответил на ее поцелуй и смущенно последовал за ней в дом.

Золовка стояла в комнате и подала мне руку. Она сразу заметила ленточку Железного креста у меня в петлице.

— Хочешь кофе, дружок… У вас есть.

— Сначала я хотел бы умыться.

Она проводила меня в одну из двух верхних комнат, которые обычно всегда стояли на запоре. Здесь для меня была приготовлена постель. Пахло нежилым. Мебель хорошо сохранилась, но имела какой-то безжизненный вид, из-за того что ею редко пользовались.

— Устраивайся! Когда спустишься, все уже будет готово.

Она вышла. Я снял мундир. Теперь мне отвели комнату для почетных гостей. В семье я теперь что-то значил.

На столе, покрытом плюшевой скатертью? — лежал альбом с фотографиями. Я раскрыл его. Увидел фотографию деда — тучного, с гордым выражением морщинистого лица. А вот мой отец, еще совсем молодой. Он в небрежной позе сидел на стуле и так доверчиво смотрел на меня! Должно быть, что-то было тогда такое, чего я не знал. Быть может, им тоже, как и мной, владели высокие мысли, а однажды вдруг стало ясно, что впереди ничего нет.

Когда я спустился вниз, там были дети — три девочки и мальчик. Моей старшей племяннице шел шестнадцатый год, и она держалась то по-родственному, то чопорно. Малыши же были попроще и не сводили с меня глаз.

— Ну! Рассказывай, — сказала мать.

А что рассказывать? Мне было страшно рот раскрыть. Но потом я все же начал да так разговорился, что и остановиться не мог.

В следующие дни я бродил повсюду, — побывал возле ульев и на горе.

Из детей только самый младший проникся доверием ко мне. Он не отставал от меня ни на шаг. Я с удовольствием брал его с собой, и он молча, сосредоточенно шагал рядом. Но мне все время было как-то не по себе, и я старался помогать по дому и в поле.

XIII

Нас перебазировали на запасную позицию, а затем — снова к фронту. Французы, казалось, берегли боеприпасы и далеко не каждый день тревожили нас огнем.

Мы привели в порядок окопы и построили новые блиндажи. Рядом с нашим блиндажом мы начали прокапывать в мелу углубление и крепили его минными рамами. Предполагалось, что это будет большой туннель, который сделает нас неуязвимыми для огня. Работали мы целый день с шахтерскими лампами, а ночью высыпали мел из минных мешков за траншею.

На отдых мы вернулись не в Шайи, а в лагерь в лесу, где саперы установили бараки, напоминавшие с виду палатки. Поначалу мне там понравилось. Но потом нас так одолели вши, что от них не стало спасенья. К тому времени мы перестали получать солому для наших постелей, так как в Германии во всем стала ощущаться нехватка, и вместо соломы нам давали кипы бумаги. На ней было жестко спать, и в рыхлой бумаге было полно вшей.

Но самым скверным оказалось то, что в лагере не было воды и нам приходилось носить ее с расположенного на отшибе хутора, до которого не менее получаса ходу. Саперы рыли колодец, углубились уже на двадцать метров, а воды все не было.

Как-то утром меня вызвал Фабиан.

— Мне жаль, — сказал он, когда я к нему явился, — но я вынужден вас откомандировать, другого подходящего ефрейтора у меня нет. Отправитесь назад в Фроментин, в мастерские полка, столяром.

Я был обескуражен. Я должен покинуть свое отделение?

— Вы огорчены? — спросил Фабиан. — Вы предпочли бы остаться здесь, на передовой, и подвергать себя опасности? По-вашему, это лучше, чем оказаться в безопасности в тылу?

— Так точно, господин лейтенант.

— Вот так и я, — сказал он печально. — У меня забирают мою роту, которой я уже два года командую здесь, на фронте. Я знаю каждого, и каждый знает меня. И забирают только потому, что появился старший по возрасту, который, видите ли, хочет командовать ротой. А меня посылают в тыл, в призывной сборно-учебный пункт.

— Если господина лейтенанта здесь не будет, то и я не хочу оставаться! — выпалил я.

Он мрачно улыбнулся и протянул мне руку.

— Счастливо! — Он повернулся и вышел.

Я уложил свой ранец. На Зейделя я не мог смотреть, так я был расстроен.

Лежал туман, но подмораживало. На лугу сидели вороны; при моем приближении они взлетели.

В Фроментине я представился зауряд-прапорщику, который показал мне мое место в довольно уютном помещении, где квартировали еще пятеро — в большинстве своем пожилых — мастеровых.

Наша мастерская располагалась напротив. Мне предстояло изготавливать ящики для боеприпасов, опоры для руки и окопные щиты.

Когда я вспоминаю это время, оно представляется мне цветущим лугом среди зимы. Не помню, о чем я тогда думал. Вскоре после меня прибыл Цише — в кузницу.

Теперь он всегда выглядел закоптелым. На темном лице выделялись белые зубы и глаза да очень красные губы. Больше память не сохранила мне о нем из тех дней ничего.

Пришла еще одна весна. Кайзер был убит в одном из дозоров. Не начал ли и я умирать душой, не заскорузл ли я в своих привычках и мыслях, отвергая все то, чего не понимал?

 

Битва на Сомме

Как-то после полудня в мастерскую пришел командир нашего полка с адъютантом. Они отворили дверь, продолжая разговаривать.!

— Подумайте, — сказал полковник, — сто орудий на линии фронта длиной в один километр! Вы только представьте себе такое у нас! Наши тоже не устояли бы перед ураганным огнем! — Тут они прервали разговор.

Я показал им мои ящички и дощечки. Они едва взглянули и прошли дальше.

Видимо, речь шла о битве на Сомме. Я читал о ней кое-что в газете. Я знал, что соседний с нами полк тоже был отправлен на Сомму. Но я не думал об этом. О чем я вообще думал весь последний год? А если наш полк отправят тоже? Оставят ли они тогда здесь нас, мастеровых? Мне хотелось верить в это, чтобы успокоиться. Но, к своему ужасу, поверить в это я не мог. «Но как же так вдруг!» — протестовал мой внутренний голос. А почему «вдруг»? Почему я ни о чем не думал раньше?

Но о чем я должен был думать? Тут думай не думай! Все пустое.

По вечерам, когда другие играли в карты, на меня нападал страх. И тогда я порой выходил, чтобы побродить в одиночестве. А иногда веселел и рассказывал разные истории, и все покатывались со смеху. И я тоже смеялся вместе с ними. Но все по недомыслию. Иногда я напивался. Однако и это не помогало.

Отчего же нападал на меня теперь такой страх? Боялся ли я смерти? Нет, не так чтоб очень. Или я боялся получить ранение? Вряд ли. Или попасть в плен? Ну, нет, в плен я не попаду. Нет, дело не в этом. Так в чем же?

16-го сентября 1916 года пришел приказ выступить и нам.

Мы продвинулись вперед и стали на постой в деревне, примерно в двадцати километрах от линии фронта.

На следующий день мы сидели по нашим квартирам, курили и ждали. Приказ гласил: не покидать квартир и быть готовыми на случай тревоги.

Подошло время обеда. Полевой кухни с нами не было, и на каждого было выдано по полбуханки хлеба и по кусочку жира военного времени; все это мы съели еще утром. Наш командир — пожилой зауряд-прапорщик Кретчмар — взволнованно бегал туда и сюда. Около трех часов он появился и сказал, что мы должны взять пищу из кухни гусар.

— А когда выступать, господин лейтенант?

— Приказ еще не получен.

Прошел и этот день, за ним следующий. Я решил написать письмо, достал карандаш и бумагу. Но дальше слов «Дорогая мама» дело у меня не пошло.

Еще один день. Наступил вечер. Мы легли спать.

На следующее утро, в девять часов был дан наконец приказ выступить к вокзалу. Там уже стояли две роты бледных восемнадцатилетних новобранцев в новом обмундировании. Они с любопытством глазели на нас. Все мы были рослыми, крепкими парнями: полковой банщик с багровым лицом, Цише и еще один кузнец, шестеро связистов-собаководов, большинство из них — бывшие полицейские. И была еще с нами Фиффи — маленькая, шустрая крысоловка. Для ее пяти щенят я сколотил походный ящик еще в Фроментине.

Мы разместились по вагонам. Огромные волкодавы рвались с цепи и одним прыжком вскочили в вагон.

Состав медленно катился по ровной, серой местности; лишь кое-где мелькали вишневые деревья и белые домики.

Цише достал, из ранца шахматную доску, и они с банщиком принялись за игру. Играли молча.

На одной из станций нам принесли обед.

После полудня за окнами еще больше посерело и выцвело.

На какой-то станции мы простояли свыше двух часов. Издали уже доносился приглушенный гул канонады.

— Появился вражеский аэроплан, так называемый биплан! — крикнул кто-то с платформы.

— Он, верно, считает, что биплан опаснее моноплана! — рассмеялся банщик. — Пустите-ка меня к окну! Хочу посмотреть на этого мудреца!

Крикнул это какой-то бледнолицый железнодорожник. Кое-кто бросился в привокзальное бомбоубежище, которое было не очень-то вместительным с виду. Из окон нашего поезда высовывались, чтобы поглядеть на толчею возле бомбоубежища, и смеялись.

Немецкие аэропланы поднимались один за другим, но французские не появлялись. Мало-помалу люди стали выбираться из подвала.

— Сперва они затащили меня в этот чертов подвал, а потом еще помяли мне каску, — ругался кто-то. Судя по заштопанному и слишком свободному для него мундиру, это был фронтовик.

Наконец наш поезд медленно тронулся. Навстречу шли пустые товарные составы — видимо, они доставляли боеприпасы и пиломатериалы. На вокзальной стройке работали пленные русские. Наконец мы прибыли в Ам в Пикардии и выгрузились из вагонов.

Дождь. Слякоть. Площадь перед вокзалом и вдали замок с круглыми башнями. Мы стояли в гуще других подразделений, продовольственных повозок, грузовых автомобилей. Повсюду раненые с пропитанными кровью повязками, с головы до ног заляпанные грязью, среди них — пленные французы в длинных синих мундирах.

Наш зауряд-прапорщик вопрошающе оглядывался по сторонам:

— Не знает ли кто, где расположен полк?

Никакого ответа. Протиснувшись к продовольственным повозкам, он стал расспрашивать ездовых. И куда-то скрылся.

Дождь лил и лил на нас, не переставая. Мы накрылись плащ-палаткой и стояли, не двигаясь. С касок капало. От стояния выкладки казались еще тяжелее.

Начало смеркаться.

Вернулся зауряд-прапорщик. Очки у него были залиты дождем. Он сказал, что ходил в комендатуру вокзала. Но там о нашем полке никто ничего не знает. Потом он был на телефонном переговорном пункте. Там знали про дивизию, но связи он не получил.

Сумерки сгущались.

— Господин лейтенант Кретчмар? — позвал кто-то и перед нами появился человек в плащ-палатке. — Меня послал господин подполковник, чтобы доставить подразделение.

— Ружья через плечо! Не в ногу, шагом марш!

Мы протиснулись между повозками, пробились сквозь толпу. Дома в городе показались мне очень фешенебельными. Я уже так давно не был в городе. Но вот уплыли из поля зрения последние дома, и опять пошла слякоть, голые поля слева и справа и дождь. Наш проводник был стар, худ и суетлив.

— Как дела там, впереди?

— Эх, господин лейтенант, разве это полк! Если вспомнить, как мы подходили к передовой! А теперь! — В каждой роте осталось по нескольку солдат, а офицеров в полку вообще два-три человека. Все грязные, все голодные: полевые кухни подойти не могут — французы непрестанно шпарят заградительным огнем по линии нашей артиллерии. Кругом трупы — людей, лошадей. Но если б только здесь прорваться, впереди будет не так уж скверно. Да, наш полк! Ах, господин лейтенант, когда знаешь почти каждого второго и вдруг заворачиваешь за угол траншеи и видишь: из стены торчит нога… Кого это еще? Так это же Эмиль, которому Шмидт-Макс однажды сшил вместе штанины, и как же мы смеялись тогда! Да, господин лейтенант, когда всех знаешь…

Он всхлипнул.

Шел дождь.

Снова послышался его голос:

— А наш подполковник, командир нашего полка — вот это человек! Я у него ординарец, мне ли не знать, где он бывает! Стоит нам подойти к опасному месту, как он говорит: «Оставайтесь здесь, Шендлер!» Ну ты, понятно, не соглашаешься, — у каждого ведь своя гордость! Только ничего не поделаешь — дальше он идет один… Дня три назад — уж точно не упомню, — когда французы отрезали третий батальон, он ввел резервы, и через два часа — у нас полные траншеи пленных: семьсот солдат и куча офицеров! Мы были словно пьяные, когда их увидели! А потом, на следующий день…

По затылку у меня побежали мурашки. Я непроизвольно начал зевать, все тело словно судорогой свело.

Он говорил и всхлипывал. Грязь чавкала под сапогами. Впереди на некотором отдалении мы увидели плоское возвышение. Оттуда должен был открываться хороший обзор.

И вдруг я понял — он же говорил о моей роте.

— …Лейтенант Вальдтке — он был командиром третьей — и такой всегда кроткий, ух как он держался! Сначала он стрелял. Потом его ранило в ногу. Тогда он стал швырять гранаты. Он был уже не в себе. Когда его выносили, он бранился и все хотел бросить гранату. Едва удержали. А если б вы, господин лейтенант, знали его — ведь такой был смирный человек, всегда восставал против курения и выпивки. Если б только он выжил — такой ведь молодой!

Мы поднялись на высоту. И впереди, и далеко позади, и кругом на черном небосклоне вспыхивали разрывы снарядов. Грохот пушек доносился отчетливее. То тут, то там в воздух взмывали осветительные ракеты и рассыпались желтыми гроздьями. Я знал: желтые гроздья — это признак заградительного огня. Значит, там шло наступление. Не туда ли нас направляют?

Мы остановились на привал.

Я проснулся. Гремели котелками.

Я приподнялся, потянулся и вспомнил: я нахожусь в палатке. Уже совсем рассвело. И я, хоть и не вполне обсох, почувствовал, что еще тепло и хорошо. Что же было ночью? Да, все было так необычно, что мне представилось, будто я читал рассказ про человека, который плакал.

Я принялся отстегивать свой котелок. Для этого я встал на колени и вдруг понял, что у меня очень веселое настроение. Это обстоятельство меня даже рассмешило. Полная нелепость, конечно, но хорошо!

Мне нравился грязный, разъезженный луг впереди и нравился кофе.

Покончив с кофе, мы построились. Появился подполковник и обошел строй. Лицо у подполковника было серое, вид серьезный. А я широко улыбнулся ему — я ничего не мог с собой поделать.

Он внимательно поглядел на меня.

— Смотрите-ка! Вы, никак, радуетесь, что прибыли на Сомму?

— Так точно, господин подполковник! — выпалил я.

— Так, так! — Он улыбнулся. — Но я не очень-то этому верю. — Он повернулся к своему адъютанту, который следовал за ним. — Из таких вот людей состоял весь мой полк, когда мы прибыли сюда. Если нас введут в дело вторично, они вернутся уже другими.

Нас распределили по ротам. Мы с Цише попали в нашу старую роту. Она стояла неподалеку на большом дворе.

Появился Зейдель. Я бросился к нему.

Он улыбался.

— Ты ничего не замечаешь?

— А что? Какой ты грязный?.. Ах, вот в чем дело! Его произвели в младшие фельдфебели.

— А чего ты скроил такую рожу? Может, подумал, что должен теперь стоять передо мной навытяжку?

Зейдель искоса меня рассматривал.

— Тебе известно, что Фабиан снова командует ротой? — попробовал он подойти с другого конца.

Фабиан стоял на дворе.

— А вот и еще старые знакомые! — воскликнул он. — Мне как раз нужны расторопные ординарцы. Вы и Цише — именно то, что мне надо.

Фабиан получил уже чин старшего лейтенанта. Мы разместились в одном с ним доме, вместе с его денщиком Эйлицем. Эйлиц был огромный, плечистый детина с широким крючковатым носом. Разговаривать он, по-видимому, не привык. Голос у него был высокий и тонкий. Сперва я принял его за такого же дурачка, каким был Сокровище. Однако потом я заметил, что он весьма даже смышлен, только прячет свой ум под необычным добродушием.

Ночью мне снилось, что меня должны распять. Значит, я скоро умру, рассудил я, и должен испытывать страх; однако страха не было, но испугала мысль о боли. И испугала так, что я проснулся весь в поту.

Было уже светло. Я пошел к колодцу умыться. Двор был залит солнцем. Я вспомнил сон и то, как я не испугался смерти. В этом сне было что-то от яви.

Позже мы пошли с Цише стрелять. Нам нужно было подняться на плоскую вершину лугового холма. Меня подмывало рассказать ему свой сон, — только я не видел в этом смысла… Если впереди тебя ждет пуля в лоб — все равно это касается только одного тебя.

Уже не раз распространялся слух, будто в следующую ночь нам выступать. Но потом он не подтверждался.

Погода стояла пасмурная. Многие играли в карты. Я приводил в порядок свои вещи, а поскольку делать все равно было нечего, то я пытался шить столь же аккуратно, как это делала моя мать. Мои кальсоны были так порваны, что штанины только каким-то чудом не расползались врозь. На заду кальсоны совсем — протерлись, пуговиц, конечно, уже не было. И купить их было негде. Я пришил с обеих сторон тесемки, чтобы можно было подвязать кальсоны, обкрутив тесемки вокруг талии. Единственная пара носков уже давно лишилась пяток, шерсти для штопки у меня не было, а прислать ее мне мать не могла, так как в продаже шерсти не стало. Впрочем, она прислала мне пару портянок, которые нарезала из куска фланели.

Следующее утро было ясным и солнечным. Когда строились, Фабиан сказал:

— Сегодня вечером выступаем. Часть нашего полка уже заняла этой ночью передовые позиции. Мы расположимся сзади в резерве, в лесу Буррэн. Пока на нашей позиции спокойно. Но полагаться на это нельзя.

И он дал команду разойтись.

Мне нечем было заняться, и я слонялся по деревне, ходил к мосту и смотрел, как колышется в воде тростник; потом вернулся обратно. Пришло время обеда. В этот раз мы впервые перед выступлением получили хороший паек. Потом я завалился спать. Неизвестно, когда представится такая возможность снова.

В пять часов пополудни нас опять построили во дворе. Небо затянуло, начало накрапывать.

Пришел Фабиан в стальной каске, в шинели и плаще. Увешанный кожаными сумками — на боку штык, кинжал, пистолет и противогаз, — он казался еще толще.

Мы вышли на дорогу. Там стояли грузовики с брезентовым верхом. Я сел впереди с шофером одной из машин.

Грузовики быстро ехали по широкой проселочной дороге. Я смотрел сквозь завесу дождя, бившего по дребезжащему переднему стеклу, и видел идущую впереди машину, а порой и ту, что ехала впереди нее. Начало смеркаться.

Неожиданно мы увидели на дороге черную змею. Затормозили. Оказалось: шедшая перед нами машина потеряла цепь. Ко мне нагнулся унтер-офицер:

— Вы знаете дорогу?

— Нет!

— Эрнст, иди к ним, покажешь дорогу!

Тем временем совсем стемнело. Мы быстро покатили дальше, чтобы догнать остальных.

 Показалась деревня; здесь дорога разветвлялась. Снизили скорость.

— Куда они могли свернуть? А-а, все равно! Поехали наугад!

Сзади подъехала еще одна машина. Оттуда что-то кричали, унтер-офицер спрыгнул и побежал выяснять.

Вернувшись, он сказал:

— Сзади тоже отстали. Нас только две машины. Поехали!

Мы двинулись дальше, сворачивая в темноте то вправо, то влево. По обочинам дороги выплывали из мрака деревья и с шумом проносились мимо. Убегали прочь тени домов. Где-то впереди вынырнули два ярких луча автомобильных фар, прорезали мрак, приблизились и проскочили мимо.

Неожиданно мы затормозили. Небольшого роста офицер в накидке стоял с поднятой рукой на обочине дороги. Еще два офицера появились из темноты.

— Какая рота? — услышали мы голос командира нашего батальона.

— Третья, господин капитан!

— Слава богу! Хоть эта в полном составе!

Мы вышли из машины и зашагали дальше по размытой дождем скользкой дороге. Вдали глухо гремела канонада. На поле мы составили винтовки и развесили на них плащ-палатки. Я хотел было закурить, но с каски лило так, что сигарета размокла, прежде чем я ее раскурил. Некоторые садились прямо в грязь.

Я пошел в штаб батальона.

— Чего мы здесь, собственно, ждем?

— Из батальона, который мы сменяем, должны прийти люди, чтобы отвести нас туда. Пока никого нет.

Я зашлепал по грязи назад в роту. Но увидел желтые отблески и обернулся. Впереди, как раз там, куда, по моему разумению, нам предстояло идти, взмыли осветительные ракеты и рассыпались желтым дождем. «Проклятье!» — подумал я и зашлепал по грязи дальше.

Впереди забрехали батареи. Кое-где я увидел вспышки орудийных залпов. Продолжали взлетать и лопаться ракеты. В роте все притихли. Кто-то храпел.

Разрывы осветительных ракет сместились вправо.

И надо же, чтобы именно в эту ночь, когда французы снова пошли в наступление, нам предстояло выйти на передовую!

Постепенно стрельба затихла, только дождь продолжал стучать по каскам. Я подсел к Цише на плащ-палатку. Все молчали. Текли часы. Дождь не переставал.

— Рота, встать! Надеть снаряжение! Строиться на дороге!

От холода и сырости я весь одеревенел. Плащ-палатка тоже стала твердой и холодной.

На дороге показались трое без походного снаряжения.

— Куда идти? — спросил Фабиан.

— Эта местность нам не знакома, господин старший лейтенант. Каждый раз мы выходим на передовую в другом месте.

— Хорош проводник!

Один из наших унтер-офицеров сказал, что он знает дорогу до перекрестка, а там, видимо, нужно будет взять влево.

Мы свернули с дороги на рыхлую пашню, чтобы обойти деревню, в которую нет-нет да постреливали. На пашне наш походный порядок вскоре нарушился. Сзади все чаще стало доноситься: «Стойте!»

Солдаты, большинство которых впервые попало на фронт и к переходу ночью по пашням не привыкли, растянулись редкой длинной цепочкой по вязкой глине. В такую непроглядную темень все вокруг — и земля, и небо — сливалось в единое целое.

— Господин старший лейтенант! — сказал унтер-офицер. — Я не знаю, где мы находимся. Все размыто да еще так разъезжено, что не понять — дорога под ногами или целина. Мне думается, лучше повернуть назад и отыскать большую дорогу.

— Хорошо, ведите! — Я подивился спокойствию Фабиана.

Мы свернули резко влево.

Опять подбежал кто-то, чавкая глиной:

— Господин старший лейтенант Фабиан!

— А, это вы, Шуберт?

— Я наткнулся на отставших из вашей роты и подумал, что вы не знаете дороги. Вы можете примкнуть к моей роте. До траншей нам по пути.

— По хорошенькому месиву приходится нам тащиться!

Дождь прекратился.

На какое-то мгновение повеяло трупным запахом. Неожиданно начался спуск — куда, понять вовсе было невозможно. Я поскользнулся и съехал на заду по мокрой глине в неглубокий окоп. Где-то поблизости, похоже, гнил еще один труп. Ощупью выбираясь из окопа, я натыкался на щебень, на куски рельсов.

Потом некоторое время мы шли поперек поля, вглубь. А затем повернули налево, на дорогу.

— Задержитесь здесь, Ренн, и посмотрите, вся ли рота в полном составе!

Сгорбившись, люди тащились по грязи мимо меня. Каждый спрашивал:

— Скоро придем? Передохнуть нельзя?

Неожиданно колонна кончилась. Последний сказал:

— Они уже давно отстали.

Я продолжал стоять и ждать.

Никто больше не появлялся. От ушедших вперед уже не доносилось ни звука. Я бросился догонять их.

Понемногу становилось светлее. Но продвигался я вперед с трудом. Твердое основание дороги было покрыто скользкой глиной. И плащ-палатка мешала. Наконец я догнал колонну и побежал дальше.

Старший лейтенант велел мне догнать лейтенанта Шуберта и попросить его остановиться еще раз.

Я побежал дальше. От дождя все на мне затвердело и стало тяжелым. Рота сильно растянулась.

Наконец я добрался до головы колонны. Пот катился с меня градом. Лейтенант что-то пробурчал, но все же приказал остановиться.

Когда наша рота подтянулась, колонна медленно двинулась дальше. Дорога пошла полого вверх на холм, откуда мы свернули направо в ложбину.

До нас здесь, по-видимому, останавливалось еще одно соединение. Подойдя ближе, я увидел две колонны автомашин, перегородившие дорогу. Только слева оставался узкий проход. Один за другим мы стали пробираться по нему.

Впереди, совсем неподалеку, шла жаркая перестрелка.

Несколько снарядов пролетело низко над нами и разорвалось позади на холме. Наши тяжеловозы стояли в упряжках спокойно, будто им все вовсе нипочем. Солдаты разгружали громоздкие снаряды, мы перешагивали через них.

Слева, на крутом склоне, нам открылась траншея, в нее-то мы и свернули. У развилки траншеи стоял лейтенант Шуберт.

— Я полагаю, вам теперь нужно направо, — сказал он. — А нам надо быстрее догонять свою роту! Скоро уже светать начнет.

И он побежал налево. А мы двинулись дальше направо. Стрельба становилась все слышнее. Темные облака освещало багровое зарево.

Фабиан поднялся на стрелковую ступень и выглянул из окопа.

— Это что там — Буррэн?

Мы тоже выглянули. Впереди на расстоянии двухсот-трехсот метров от нас горела деревня, и над ней беспрерывно рвалась шрапнель.

— Это не Буррэн, — сказал один из провожатых. — Но что это, я не знаю.

— Там слева лес. Судя по карте, это Буррэнский.

— Нет, это не Буррэнский.

— Пошли дальше! — сказал Фабиан.

Слева, у блиндажа, взад и вперед ходил часовой.

— Как называется деревня там, впереди?

— Не знаю.

— Кто размещается в этом блиндаже?

— Штаб нашего батальона.

— Что это значит: штаб нашего батальона? Ренн, пойдите узнайте!

Я, спотыкаясь, спустился по узкой лестнице. В тусклом свете я с трудом разглядел тощего офицера в грязной шинели. Он сказал мне, что перед нами действительно Буррэн, только мы забрали слишком далеко вправо — попали в расположение соседнего полка.

Я выскочил наверх.

— Всем из окопа! — приказал Фабиан.

Мы ползком выбрались из окопа возле часового. От спешки плащ-палатка попала мне под ноги, и я скатился вниз.

Вся земля была взрыта воронками в рост человека, и мы пробирались по гребням воронок, сворачивая то вправо, то влево. Ни былинки не осталось на земле. Воронки кончились, и потянулся ровный луг.

Мы шли неподалеку от леса, а потом резко свернули к его нижнему краю. Там стояла санитарная повозка. В упряжи лежали две убитые лошади.

Из леса вышел солдат.

— Я должен передать господину лейтенанту блиндажи. Наша рота ушла несколько часов назад, чтобы засветло добраться до запасных позиций.

Шш-ш-ш-п! — пролетел над нами снаряд и врезался в землю, не разорвавшись.

Шш-ш-шп! — второй.

— Вперед! — крикнул Фабиан. — В траншею!

— Здесь, слева, — сказал дожидавшийся нас солдат, — расположен санитарный блиндаж и блиндаж для командира роты. Остальная рота — в лесу.

Неподалеку разорвался снаряд.

Мы кинулись в окоп, сплошь усыпанный кусками глины и ветками.

— Вы свободны, — сказал Фабиан проводникам холодно.

На ходу распределили блиндажи. В середине леса окоп заканчивался черной дырой. Вниз вела лестница.

— Здесь туннель, — сказал солдат. — И здесь размещается остальная часть роты с командиром взвода.

— А я? — спросил Фабиан.

— Там, на нижнем конце леса, где убитые лошади.

— Это вы могли сказать сразу!

Возможно, Фабиан пропустил это тогда мимо ушей.

Мы находились в тесном окопе, другая половина роты — позади нас. Стрельба участилась.

Мы выбрались из окопа. Лес был густой, весь усеянный обломанными ветками. Пройдя несколько шагов, мы наткнулись на колючую проволоку, которой не видно было в сплетении ветвей. Звонко потрескивали деревья. Валились сучья. Впереди, перед лесом, на лугу, то тут, то там видны были вспышки разрывов и небольшие облачка дыма, стлавшиеся по земле в предрассветных сумерках. Грохот и треск сливались под каской в сплошной гул, в котором уже не различимы были отдельные звуки. Я понимал только, что это шрапнель и гранаты. Снова наткнулись на проволоку. Я увидел на земле кожух пулемета и серое бледное лицо в каске. Пост находился в щели, прикрытой ветками. Мы вышли из леса, чтобы быстрее добраться до цели. Но здесь снова оказалась колючая проволока высотой по колено. Когда продирались через заграждение, шнурок моей плащ-палатки зацепился за колючку и, высвобождаясь, я вырвал клок из рукава. Мы побежали вдоль опушки. На бегу я все поглядывал по сторонам — смотрел, куда ложатся снаряды. Мы достигли окопа, который проходил у самой опушки леса, прыгнули в него и побежали дальше. Вскоре он вывел нас на дорогу. Скользя по глине, мы обогнули мертвых лошадей, стараясь не слишком далеко забирать при этом в сторону, и, запыхавшись, скатились в нашу нору. Туда вела лестница, блиндажа как такового там не было. Слева на довольно большой высоте из двух горизонтально укрепленных ящиков было сооружено нечто вроде нар. Пространство между нарами было настолько узким, что просунуться на нижние нары было нелегко.

Эйлиц сбросил большой мешок, который он носил помимо основного вещмешка, и распаковал его. Потом зажег свечу и прикрепил ее к нижним нарам для старшего лейтенанта.

— Ренн, вам придется пойти еще раз — отнести это донесение в батальон. Он где-то здесь в лесу.

Я уже двинулся было к выходу. Но Цише сказал:

— Я пойду с тобой. Тогда я тоже буду знать, где батальон.

Он повесил через плечо противогаз, и мы пустились в путь. Было уже довольно светло. Околевшие лошади у санитарных повозок раздулись так, что ноги у них задрались вверх; от них разило зловонием.

Мы спустились в траншею.

Рамм! — Снаряд разорвался совсем близко. Куском глины меня ударило в шею.

В узком боковом окопе слева стоял часовой.

— Где находится штаб первого батальона?

— Здесь.

Мы подошли к двери из армированного проволочной сеткой стекла и постучали.

— Войдите!

В блиндаже за большим столом сидел капитан со своим адъютантом; они ели хлеб. Я передал донесение.

Когда мы вернулись в наше расположение, Эйлиц уже согрел кофе и с довольной физиономией резал хлеб.

— Ну и пальба! — ухмыльнулся он и ткнул большим пальцем в ту сторону, откуда доносились выстрелы.

— А вы думали — это музыкальное попурри для новогодней елки с ракетами и хлопушками? — засмеялся Фабиан.

Мы с Цише присели на ступеньку лестницы и позавтракали. Потом мы легли спать: вверху — Эйлиц и Цише, внизу у стены — Фабиан, а рядом с ним я. Снаружи снаряды били по деревьям.

Мы проснулись в полдень. Пообедали хлебом с консервной колбасой. Потом Фабиан вышел осмотреть местность и взял меня с собой.

Стелился легкий туман. Было тихо, нигде никакой стрельбы. Мы спустились в окоп. В одном месте в окоп свалилось дерево, перегородив его острыми, обломанными сучьями, и нам пришлось пробираться под ним ползком. Окоп становился все мельче и вывел нас прямо к опушке леса. Слева, невдалеке, виднелся край другого леса.

— Послушайте, — сказал Фабиан, — когда вас, ординарцев, куда-нибудь посылают, вы, как правило, не знаете, где что находится. Сейчас я скажу вам все, что знаю сам, а вы проинструктируете Цише. Тот лесной массив впереди — это Тюркенвальд. Там расположены остальные роты нашего батальона. Примерно в восьмистах метрах от них, на передовой позиции, стоит второй батальон. Запомните это хорошенько. Полк растянут в ширину не более чем на километр с интервалами около восьмисот метров между расположениями частей; второй батальон впереди, первый батальон, весь, кроме нашей роты — в Тюркенвальде, мы, третья рота, — здесь, в Буррэнском лесу, и сзади — третий батальон. Для чего мы здесь, вы можете догадаться: мы — контратакующая рота на случай, если французам удастся прорваться впереди.

Мы вошли в туннель. Перекрытие лестницы держалось на двух рельсах; подпорками служили довольно хилые деревянные брусья.

Было промозгло. В туннеле стоял чад от смеси табачного дыма, копоти, испарений различных мокрых предметов; темно-красным пламенем горели свечи, прикрепленные, где придется, на половине высоты туннеля. Далеко впереди пробивался слабый дневной свет. Там был выход из туннеля.

Чтобы не удариться о перекрытие, нам приходилось нагибаться. С правой стороны по всей длине вытянулись двухэтажные нары из проволочных сеток. Проход был так узок, что солдат, который стоял в нем и ел, должен был, пропуская нас, забраться на свои нары. Там он уселся среди мокрых носков, хлеба, сапог, сигарет и почтовой бумаги, улыбаясь в длинные русые усы хаосу вокруг себя и поглядывая на нас невинными голубыми глазами.

Налево открылся еще более узкий и еще более темный проход.

— Куда он ведет?

— В отхожее место, господин старший лейтенант.

Мы ощупью направились туда. Стены были без деревянных креплений, голая глина. Фабиан включил свой электрический фонарик. Они сидели там на длинном бревне, словно совы в темноте, повернув к нам головы. В узком проходе перед ними высилась стена из ящиков для гранат.

— Здравия желаю, господин старший лейтенант! — неожиданно произнес кто-то. Это был лейтенант ландвера Эйзольд, командир нашего первого взвода.

— Вы всегда всех встречаете в таком положении?

— Нет, господин старший лейтенант, я…

— Вы уже проверили, сколько здесь ручных гранат и заряжены ли они? — раздраженно спросил Фабиан.

— Еще нет, господин старший лейтенант.

— Жду вашего донесения! До свидания!

Меня удивило, что Эйзольд явно боялся Фабиана. Впрочем, он действительно был порядочный дурак, и Фабиан, казалось, его терпеть не мог. В роте его тоже недолюбливали.

Мы возвратились в главный ход, в котором было еще несколько боковых проходов к блиндажам, где располагались саперы и артиллерийские наблюдатели. Некоторые проходы вели к уже покинутым бетонированным орудийным площадкам. Длина всего туннеля была около семидесяти метров.

Мы прошли по окопу еще немного в сторону Буррэна и вернулись в роту лесом, минуя окопы.

— Смотрите-ка, здесь несколько входов в блиндаж!

Похоже, тут взорвался подземный склад боеприпасов. Диаметр воронки больше десяти метров, а глубина!.. Что, если там были люди?..

В лесу лежал завернутый в брезент труп, возле головы торчал воткнутый в землю сук.

— Вынесем его из лесу. Там, сдается мне, где-то рядом кладбище.

Мы потащили его вверх по склону и положили между деревянными крестами. Здесь среди хмурости и тишины лежали и другие не погребенные.

Прогремел тяжелый раскат орудий. Впереди из леса Тюркенвальд поднялись облака от разрывов снарядов.

На следующее утро после завтрака Фабиан послал нас осмотреть окопы, которые вели вперед. Утро было холодное. Обычно молчаливый Цише болтал без умолку.

Когда мы вошли в Тюркенвальд, меня удивило, что его потрепало меньше, чем наш лес. В нем даже сохранились кое-где зеленые кустарники и рядом — залитые солнцем, покрытые ветками землянки. Около них расположились на пригреве люди второй роты. Один брился. Несколько человек играли в скат. Либерт из соседской деревни возился со своей винтовкой.

— А у вас тут хорошо! — сказал я.

— Зато вчера было не очень-то хорошо! Вон там завалило барак. Добро, что все успели выскочить!

Мы пошли наискосок через лес. На другой стороне его, у опушки, мы обнаружили обрушившийся окоп. Мы прошли вдоль него влево и затем свернули в другой, который вел вперед. Чем дальше, тем окоп становился мельче, так что порой мы шли наполовину на виду.

— Глянь! — сказал Цише. Он шел сзади.

— Что такое?

Он показал вниз. Я увидел кисть руки и рукав. Труп был сильно вмят в глину. Я остановился, не решаясь переступить через него, и осмотрелся. Вокруг — плоская, глинистая пустыня, залитая солнцем. По небу медленно полз большой французский аэроплан и три маленьких, которые кружились вокруг него, совершая легкие повороты.

— Послушай, это артиллерийский корректировщик. Будет обстрел. Давай-ка лучше назад.

Первый снаряд разорвался в лесу примерно в пятидесяти метрах от нас.

Мы выскочили из окопа и бросились через поле.

У нашего леса я обернулся. Весь Тюркенвальд был в дыму и пыли. Вдруг я увидел, как целое дерево взлетело на воздух.

Шш-шш-ш-кремм! — пронеслось мимо нас.

Мы прыгнули в окоп. Снаряд разорвался позади так близко от меня, что я оглянулся на Цише. Наши взгляды встретились, и он рассмеялся.

Мы промчались мимо лошадей и ввалились в блиндаж.

— Что? Прогнал он вас? — засмеялся Фабиан. — Что так смотрите на меня! Ну да, получил по физиономии! Но это всего лишь кусок грязи.

Эйлиц принес воды и протянул ему маленькое зеркальце. Лицо у Фабиана было в кровавых ссадинах. Он рассмотрел их и с удовлетворением кивнул.

Вскоре обстрел начал затихать. Фабиан взял меня с собой.

Трое людей шли к нам со стороны Тюркенвальда. Один нес шлем под мышкой. У другого — я узнал в нем Либерта — мундир и рубашка были расстегнуты.

— Куда это вы направляетесь?

— Эх, господин старший лейтенант, нас засыпало там, в лесу! Накрыло весь взвод. Только мы и выбрались, потому как лежали у выхода. Обстрел еще продолжается.

Либерт задыхался. Он не узнал меня.

Фабиан направил их в туннель. Мы повернули и пошли в батальонный блиндаж. Я подсел к ординарцам и стал прислушиваться к разговору офицеров.

— Хорошо, — сказал капитан. — Всех, кто будет появляться из второй роты, направляйте в туннель! А там сзади, у развилки траншеи, которой они никак не минуют, выставите командира взвода с охраной, чтобы перехватывать людей! Иначе они от страха убегут неведомо куда.

Дверь отворилась, и в нее втолкнули кого-то. Человек был совершенно гол. На шее болталась бечевка с овальным личным знаком.

Капитан глядел на него во все глаза:

— Что это значит?

— Господин капитан, — сказал ординарец, который привел его, — я ничего не могу от него добиться. Он из второй роты.

— Дайте ему шинель!

Ему дали шинель, и он продолжал стоять.

— Вас засыпало?

— Потолок обрушился.

— А потом?

— Я не знаю.

— Потом вы, по-видимому, выползли?

— Я не знаю.

— Я говорю: вы, видимо, выбрались из укрытия?

Человек медлил с ответом.

— Нет, я не мог.

— Почему не могли?

— Придавило ногу.

— Тогда вы вытащили ногу из зажатого сапога?

Он опять ответил не сразу.

— Было очень тесно.

— Ординарцы! Отведите-ка его к врачу! И дайте ему горячего кофе — есть у нас еще кофе?

— Найдется, господин капитан.

— Надо же суметь так раздеться, — обратился капитан к Фабиану, — когда ему всего лишь придавило ногу в сапоге! И чтобы человек при этом так сдурел!

— Не знаю, — ответил Фабиан. — Для этого нужно слишком уж потерять самообладание.

Всю ночь напролет громыхало вокруг нашего блиндажа. Порой земля сотрясалась. Смрад от лошадей становился невыносимым.

Среди ночи кто-то протопал вниз по лестнице.

— Что стряслось?

— Извините, господин старший лейтенант! Мы не знали, что это блиндаж командира роты. Там палят! Вот мы и решили сюда!

Ближе к утру разрыв бухнул ближе обычного, и что-то закопошилось на лестнице.

— Кто там?

— Эйлиц!.. Там так трахнуло, что мы решили спуститься пониже.

Через некоторое время снаружи раздался крик:

— Здесь санитарный блиндаж?

— Рядом! Следующий вход! — крикнули мы все разом.

Потом пришел еще кто-то.

— Господин старший лейтенант, я снимаю свой взвод с рытья окопов на передней линии. У нас трое раненых.

Едва рассвело, как мы поднялись и, продрогшие, принялись за кофе. Потом Фабиан ушел один и вернулся только через несколько часов.

— Нашли командира второй роты. Ясное дело, убит. Теперь остатки второй роты будут нашим четвертым взводом. Командовать ею будет лейтенант Эйзольд. А сейчас мы перебазируемся в туннель.

Наверху было спокойно, так что мы без помех распростились с нашими лошадьми. У одной из них лопнуло брюхо, и кишки — багрово-сизые — вывалились на землю.

В туннеле, окутанные табачным дымом и испарениями, сидели на корточках люди из второй роты:

— Французы и здесь накроют нас!.. Или ворвутся там в окопы и в два счета будут здесь!

— Да всех здесь перебьют! Нас выведут отсюда, когда останутся только калеки, годные лишь к гарнизонной службе да в ездовые!

Мы вошли в блиндаж, где уже находились два офицера со своими ординарцами. Им пришлось потесниться.

Вечер и ночь прошли беспокойно. При раздаче пищи ранило повара и ездового полевой кухни. К трем офицерам, которые сидели за столом и писали, то и дело подходили посыльные. Мне часто приходилось бегать по разным поручениям. Наконец к утру мы легли спать. В стены были встроены нары — в два яруса. Я лег на верхние, подо мной — Цише. Прямо надо мной в потолке была проделана дыра, должно быть, для печной трубы. Из этой дыры долетал до меня из леса треск: это трещали деревья — то ближе, то дальше. По лесу били шрапнелью.

На следующий день я снова увидел в туннеле людей: они сидели на корточках и курили.

— Нет, так дольше продолжаться не может! Этак мы в Германию уже не вернемся. Через пару дней мы либо будем в плену у французов, либо в каком-нибудь окопе будут топать по нашим трупам!

Вторая рота начала раздражать меня. Почему они не возьмут себя в руки! Ведь они лишают последнего мужества новобранцев, впервые попавших на фронт!

В главном проходе построили еще один, третий ярус нар, под самым потолком. Требовалось проявить немалую ловкость, чтобы забраться туда. У нас поселился еще один офицер с ординарцами, уже четвертый, так что приходилось спать по очереди; я менялся с Цише.

Наверху пригревало солнце. Над нашими позициями кружило много французских аэропланов — они летели дальше в сторону тыла. Немецких аэропланов будто и не существовало. Мы вообще недолюбливали летчиков за их спесивый нрав, а теперь их ругали все чаще.

К обеду небо заволокло тучами и зарядил сильный дождь. Последним к нам пришел офицер артиллерийского наблюдения, дальше других продержавшийся в Тюркенвальде. Он тоже разместился в нашем блиндаже. Теперь даже у старшего лейтенанта не оставалось отдельной постели, и он спал по очереди с Эйлицем.

С наступлением темноты обстрел нашего леса и прилегающей местности усилился.

Пришел Эйлиц с дымящимися котелками.

— Неподалеку от полевой кухни обстрел вели химическими снарядами, — тонким голосом сообщил он.

— А как вы это определили?

— Появились этакие маленькие дымовые облачка. Сначала я не обратил на них внимания. А когда стал получать пищу, почувствовал вдруг сладковатый запах, и на минуту мне вроде как стало дурно.

На другой день снова разведрило. С самого утра по нашему лесу палили тяжелыми снарядами. Два блиндажа нашего второго взвода были разбиты, их пришлось бросить, а людей перевести в туннель.

Вдруг около полудня раздался страшный взрыв. Земля содрогнулась. По темному проходу мы бросились к главному туннелю. Но оттуда бежали нам навстречу и отбросили нас назад.

— Что случилось?

— Снаряд попал в туннель!

Я уже ощутил запах гари от снаряда.

Когда возбуждение немного улеглось, мы вошли в туннель. Свет свечей потускнел еще больше. Надломились в середине две деревянные балки перекрытия. Других повреждений не оказалось.

После обеда я понес донесение в батальон. Перед блиндажом я увидел кровь: здесь ранило часового. Толстое стекло двери лопнуло, на земле валялись осколки. Но капитан и его адъютант весело смеялись.

Ночью я снова слышал разрывы и треск деревьев над головой.

Наступившее утро было ясным. Светило солнце, и над нами опять кружил большой французский аэроплан в сопровождении маленьких. Над Тюркенвальдом снова поднимались огромные облака от разрывов снарядов.

В обед пришел батальонный ординарец — мне бросилась в глаза его бледность.

— Господин старший лейтенант, из батальона приказали сообщить, что французы прорвались в Тюркенвальд. Третьей роте приказано занять позицию здесь, на краю леса.

Мне показалось, будто все вокруг тоже вдруг побелело.

— Ординарцы, приготовиться!

Было пять минут первого.

— Поднять взводы по тревоге! Командиров взводов ко мне!

Я побежал по темному ходу в туннель и там в первую дверь налево. Лейтенант Эйзольд сидел с двумя офицерами саперной службы и играл в скат.

— Господин лейтенант! Поднять взводы по тревоге! Господам командирам взводов к господину старшему лейтенанту!

Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Что случилось?

— Французы в лесу Тюркенвальд.

В левой руке он еще держал карты, а правой потянулся за противогазом.

— Какой нам отдается приказ?

— Пока только поднять всех по тревоге!

Я побежал дальше к Зейделю.

Он курил трубку и произнес всего лишь:

— Ну, теперь началось.

Он выбил трубку и поднялся.

Я побежал назад и нашел Фабиана с капитаном наверху, на бетонированной орудийной площадке.

На опушке Тюркенвальда я увидел перемещающихся людей, но не мог разглядеть, французы ли это. Как могло случиться, что французы оказались так близко и при этом не было слышно ни единого ружейного выстрела? И ведь должны же были прислать из леса нарочного!

Может быть, это ошибка? Капитан тоже, по-видимому, сомневался:

— Мне кажется, это наши. Пошлите туда дозор!

А может быть, французы прорвались через соседний полк и вклинились между нами и нашей передней линией?

По ту сторону Тюркенвальда взлетела желтая ракета и рассыпалась. Фабиан указал на нее капитану:

— Похоже, впереди еще держатся и дали желтую сигнальную ракету. Может быть, нужно сразу идти в контратаку?

— Нет, решение остается за командиром полка. Будем ждать его приказа.

Между тем подошли командиры взводов и стояли, перешептываясь, в углу. На земле лежал убитый, с которого сняли ботинки, носки и брюки: не хватало обмундирования.

Мы долго ждали. Наконец вернулся командир посланного дозора и доложил, что их обстреляли из Тюркенвальда, но он полагает, что стреляли свои.

— Одного из дозора ранило в ногу.

— Вы что же — не окликнули их?

— Так точно, господин капитан, окликнули. Но они не ответили.

Фабиан как-то странно посмотрел на командира дозора и отпустил его. Кажется, он ему не поверил.

Появился ординарец из роты, которая располагалась справа наискось от нас, и сообщил:

— Тюркенвальд занят французами. От рот передовой линии никаких вестей.

Справа приближались двое артиллеристов, они тащили под руки третьего. Ему оторвало обе ноги выше колен. Кровь хлестала из лохмотьев брюк.

Между тем с момента первого донесения прошло уже три часа. Фабиан послал меня передать по взводам, чтобы они получили у Эйлица мясо в консервах, сухой спирт и сельтерскую воду, так как кухня сегодня, очевидно, не подойдет.

Я пошел, по окопу, где теперь были выставлены часовые. Один стоял, сгорбившись, так что даже его каска не выглядывала из окопа.

Я остановился.

— Ты чего боишься?

Он не смотрел на меня. Это был один из новобранцев второй роты.

— Ну и выгляни! — рассмеялся я. — Ведь никого не видно! Только солнышко светит!

Он не шелохнулся. Что мне оставалось делать?

Когда я вернулся, тот, что без ног, лежал в нашем блиндаже на полу и стонал. Похоже, он был без сознания. Эйлиц раздавал консервные банки и все прочее прямо над ним.

Я снова пошел на орудийную площадку. Фабиана там уже не было. У отверстия бетонного заграждения стоял рыжеволосый Хершель. Рядом на земле лежал другой, который стоял на часах до него.

— Был обстрел? — спросил я.

— Да, — несколько шрапнельных снарядов. — Он обернулся ко мне, и я увидел, что он не испытывает никакого страха. А если его сегодня убьют? Мне было бы от души жаль его — он настоящий парень… Меня-то не убьют. В этом я был твердо уверен. Но это не вселяло в меня спокойствия.

Кто-то поднимался по лестнице.

— Ренн! — негромко сказал Фабиан и едва заметно улыбнулся. — Через три четверти часа. — И тут же стал официален: — Я уже послал Цише за взводами. Эйлиц останется здесь. А теперь нам надо идти.

Мы двинулись по окопу, потом остановились, поджидая роту. Солнце еще освещало край луга вдали. Но лес уже стал серым.

Прошло примерно с полчаса, прежде чем рота собралась полностью. Фабиан вполголоса отдал приказы и вместе с нами ползком выбрался из окопа на расположенную рядом, совершенно разбитую позицию батареи, где мы и залегли за полуобвалившимся земляным валом окопа. Фабиан показал командирам взводов на полосу кустарника, тянувшуюся до самого Тюркенвальда, и объяснил, как вести атаку.

Нам нужно было теперь дождаться четвертой роты, которая получила приказ наступать слева от нас. Наконец появились солдаты этой роты, они шли по лесу в полный рост. Создавалось впечатление, что они не имеют никакого представления о том, что здесь происходит.

— Хоть бы догадались лечь! — шепнул мне Зейдель. — Видишь? Уже летит чертов француз! Ребенку ясно, что мы, как смеркнется, пойдем в контратаку. И что поведем ее из этих кустов. Если не схлопочем от французов раньше!

Пришел капитан со своим адъютантом и лег возле нас. Прямо перед нами в небе висела луна, она становилась все ярче, а справа над горизонтом небо было еще оранжевым.

Четвертая рота все еще не собралась полностью. Наконец прибыл командир роты с остальными.

Фабиан послал одного вперед — перерезать последние, мешавшие продвижению проволочные заграждения. Солдат ползком выбрался из леса, раскинувшегося на небольшой возвышенности.

Прошипел снаряд — трр-рах! — взлетела земля в нескольких шагах от солдата с ножницами для колючей проволоки, и комья глины посыпались и на нас. Солдат вскочил и бросился в воронку от снаряда.

— Может, пора, господин капитан? — нетерпеливо спросил Фабиан.

— Да, начинайте!

— Ба мной! — шепнул Фабиан. Мы поползли за ним из леса. Добравшись до полосы кустарников, я поднялся. Фабиан бежал быстро. Усики кустов ежевики цеплялись за одежду, мешали бежать.

Брамм! — позади меня. Кусок глины угодил мне в шею, противогаз упал. Я поднял его и побежал дальше. Лямка противогаза порвалась. Я обернулся — поглядеть на Цише. За мной бежал только Зейдель. Фабиан уже вырвался вперед. Быстро смеркалось. Очертания предметов расплывались в сероватых сумерках.

Фабиан остановился и припал на одно колено. Шагах в пяти заросли ежевики кончались. До темного массива Тюркенвальда оставалось не более ста метров. Перед ним — ровный луг.

Фабиан пошептался с Зейделем и показал ему, как нужно вести атаку.

— Как только вы достигнете леса, выступлю я и помогу там, где французы будут еще держаться.

Подошел взвод Зейделя, но от других взводов — никого. Цише не было.

Слева донеслось позвякивание шанцевого инструмента. Должно быть, четвертая рота. Прогремело несколько ружейных выстрелов.

Фабиан нагнулся к Зейделю:

— Четвертая рота обнаружена. Наступайте!

Зейдель дал знак рукой. Поднялись в атаку, едва различимые в серых сумерках.

Кто-то прибежал сзади.

— Фабиан! Капитана засыпало. Вам командовать батальоном!

Вокруг треск ружейной пальбы, и вспышка разрыва на краю леса.

— Большую часть вашей роты тоже засыпало! Я выкарабкался и бегом к вам!

Кругом свистят пули. Фабиан возбужденно показывает рукой вперед:

— Вон они бегут! Я уже не могу их остановить! Они забрали слишком вправо!

Я впился глазами вдаль. Это же ужасно! Они бегут почти вдоль расположения французов! Вот падает один, другой!

Больше я уже никого не видел. На опушке полыхнуло яркое пламя. В ушах звенело от пуль. Я почувствовал, как пуля просвистела возле моей шеи.

Что с Зейделем? Что с Цише?

Меня ударило в левое предплечье.

— Я ранен, — сказал я.

— Куда? — спросил Фабиан.

Я показал.

Я почувствовал боль в предплечье; появилось такое ощущение, словно оно распухало.

— У вас есть нож? — спросил адъютант.

Нож лежал у меня в левом кармане брюк, и я попытался достать его правой рукой.

Адъютант заметил мою попытку и вытащил нож.

Треск ружейной пальбы, свист пуль.

Адъютант отрезал у меня рукав. Там, где болело, я ничего не увидел.

— Порядочная дырка! — сказал адъютант. — Индивидуальным пакетом ее не закроешь. Давайте-ка в воронку от снаряда!

Мы сползли в широкую воронку; здесь было безопаснее.

— Куда он ранен, господин лейтенант?

— Возле плеча. Пуля прошла, видимо, косо слева.

— Но я совсем не вижу крови.

— Да, едва сочится.

— Мои люди! — простонал Фабиан.

— Вот теперь нужно прицепить обратно рукав. Ваша рука так блестит под луной, что небось французам видно.

Он криво прикрепил рукав булавкой к мундиру.

Ружейная пальба чуть поутихла.

— Пойдите узнайте, какие успехи у четвертой роты! — сказал Фабиан.

Адъютант исчез в кустах.

Я заметил, что Фабиан очень расстроен, и сказал, чтобы перевести его мысли на другое:

— Цише, верно, тоже ранен.

— Все настоящие люди ранены, один я нет! Как я теперь взгляну в глаза своей роте? Был здесь, впереди, и не атаковал, потому что дожидался остальных взводов! Да ни один человек этому не поверит!

Вернулся адъютант:

— Четвертая даже не смогла атаковать — ее встретили ураганным огнем.

— И ради этих сволочей я погнал моих людей вперед!

— Ну, ну! Они не виноваты. Вы должны радоваться — у них всего трое ранены и те легко. — Но не пора ли и нам отходить?

Стрельба прекратилась. Красные языки пламени угасли. При свете луны мы медленно возвращались назад — всего только трое.

Я начал дрожать от холода. Боль почти прошла.

Когда мы подошли к опушке, там стояло несколько человек.

— Вы здесь! — вскричал лейтенант Эйзольд, завидя адъютанта. — А мы вас откапываем, ищем. Господин капитан спрашивает про вас повсюду.

— Как? Он тоже здесь? А я его искал!

Я спросил:

— Цише не видели?

— Его ранило за твоей спиной. Оторвало пол-лица.

— Он жив еще?

— Нет, он ничего не успел почувствовать.

Перед блиндажом батальона Фабиан обернулся ко мне.

— Сегодня не стало моих лучших людей… — Он не нашелся что еще сказать и только пожал мне руку.

— До свидания, господин старший лейтенант! — крикнул я.

Он кивнул:

— Идите в блиндаж! Там Эйлиц отведет вас на перевязочный пункт. С простреленной рукой ходить небезопасно.

В лесу разорвалась шрапнель, застучала по веткам деревьев. Я пошел к туннелю.

В блиндаже лежал тот, без ног, теперь уже мертвый.

Эйлиц вскочил:

— Где старший лейтенант?

— Невредим, в блиндаже батальона. — Меня обрадовало его беспокойство.

— Лес отбили?

— Нет. Никто даже не дошел до французских окопов.

— Я дошел! — послышался сзади оскорбленный голос.

Я обернулся. Зейдель!

— Я был там, в окопах! — произнес он не своим голосом. — Но когда оглянулся, позади никого не оказалось, и в окопе тоже не было ни одного француза. Тогда я осторожно пошел по окопу направо и вышел на первую роту. Где старший лейтенант?

— В блиндаже батальона.

Не прибавив больше ни слова, он выбежал.

Эйлиц с совершенно ненужными предосторожностями повел меня, поддерживая под правую руку, и помог выбраться из окопа.

Тут я вспомнил, что мои письма и записи остались в блиндаже. Я не взял их с собой, боясь, что могу попасть в плен. Там у меня были заметки о дислокации частей.

— Послушай, подожди здесь, мне нужно кое-что взять с собой!

Я снова спустился в траншею и поплелся по темным ходам сообщения.

В блиндаже еще горел свет. Я перешагнул через труп, засунул бумаги в карман мундира и пошел назад.

Эйлица на прежнем месте не было, и я тихо позвал:

— Эйлиц!.. Пауль!

Меня охватил страх. Я с трудом выбрался из окопа. Никого. Спотыкаясь, я побрел по ломаным сучьям, перешагивая через сваленные деревья. Вот он! Эйлиц лежал, распластавшись на груде веток. Луна светила ему в лицо. Над одним глазом чернело пятно крови. Меня охватил озноб, и я побрел дальше.

 

Ранен

Я шел через мертвый лес. Луна заливала серебристым сиянием оголенные ветви деревьев.

Показался земляной вал и пустынная площадка, уставленная носилками с накинутыми на них кусками брезента. Там лежали трупы.

Из углубления в земле мелькнули красные отблески света.

Надо мной прошипела шрапнель.

Я спустился по лестнице. Два врача при свете ярких карбидных ламп наклонились над обнаженным бедром. Верхняя часть туловища и голова были в тени.

Слева на табуретке стонал младший фельдфебель Хорнунг; похоже, он не был ранен, может быть, контужен.

Я не знал, что мне делать, и остановился возле него.

Он взглянул на меня и произнес как-то манерно:

— Добрый вечер! — И снова начал раскачиваться. Одежда на нем была почти целехонька, только вся в глине. Я не любил его; он был большой насмешник.

— Ах, какое странное ощущение у меня в голове! Все идет кругом!

Я слышал это словно издалека. Я чувствовал, как на меня наползает что-то страшное. Меня бросило в дрожь.

— Я должен вернуться в роту? Нет, я не считаю, что мне нужно туда, на передовую, я уже был там.

«Это он что — со мной говорит?» — подумал я и не мог слушать дальше.

— Когда мне на спину упала эта дощечка, я хотел броситься в атаку. Ах, вовсе нет! Я же знаю, что говорю! — Это прозвучало злобно и презрительно. — У меня мысли разбегаются. — Он закрутил головой, и это еще больше одурманило мои взбаламученные чувства.

К Хорнунгу подошел врач:

— Я дал вам лекарство. Теперь возьмите себя в руки! А вы? — обратился он ко мне. — Вы не ординарец ли Фабиана? Идите-ка сюда!

Меня посадили на табурет. Кто-то отколол булавку с моего плеча, стащил рукав и мундир. Сняли и рубашку. Мне стало холодно.

— Довольно глубокая рана в мякоть! Можете считать, что вам повезло! Осколок изрядно порвал мышцу. Или это была шрапнель?

— Нет, пуля.

— В таком случае стреляли с близкого расстояния.

— С восьмидесяти метров, господин военврач.

— Так вы участвовали в атаке?

— В общем-то нет. Я дожидался с господином старшим лейтенантом подхода остальной роты. — Глаза у меня застлало туманом.

— Как шли люди в атаку?

— Великолепно, господин военврач! Они полностью сменили предыдущих.

— Вот как? Там есть очень тяжелые ранения.

Хорнунг что-то бормотал у меня за спиной, но все это заволакивала черная пелена. Я сидел выпрямившись, чтобы не дать ей поглотить меня совсем.

— Ну, теперь шприц с противостолбнячной! Протрите ему здесь кожу!

Унтер-офицер санитарной службы протер чем-то холодным небольшой участок кожи у меня на груди справа. Врач прихватил кожу и воткнул шприц. У меня совсем потемнело в глазах, и я оцепенел.

Я очнулся. Ощущение необыкновенного счастья струилось во мне. До меня донесся стон. Хорнунг сидел, возвышаясь надо мной. Я лежал на носилках. Что-то сдавливало мне грудь.

Я почувствовал на себе широкую повязку.

— Долго я был без сознания? — спросил я Хорнунга.

— Не знаю. Время так тянется…

Я заглянул под то, что было на мне. Что-то страшное там, под этим суконным одеялом. А это что? Грудь у меня была покрыта холодными пузырями. Мои омертвелые пальцы ощупывают их. Вот оно! Приближается… Все ближе, ближе… Мне страшно… Сейчас…

Пробуждение было радостным. О, все миновало!

Хорнунг стонал:

— Хоть бы стошнило, что ли! В голове гул!

На перевязочном столе горели две карбидные лампы.

Старший лейтенант санитарной службы подошел ко мне и заслонил собою свет:

— Ну, как вы себя чувствуете?

— Хорошо, господин военврач!

— Расскажите еще об атаке! Страшно было?

— Нет, это было великолепно — как они бросились в атаку, все, кто до этого ныл, сидя в туннеле! А ведь один из них сказал однажды — я шел мимо и услышал, — что ему, дескать, все равно, если даже он в плен попадет. И вот он бросается в атаку и падает. Наверно, он убит.

— Так что же в этом великолепного?

— Великолепно, господин военврач, — ведь все они вдруг потеряли всякий страх! Охваченные одним чувством, они пошли в атаку, и это было прекрасно, ни с чем не сравнимо!

Снова подступил страх, но мысли о великолепной атаке еще ослепляли меня, и страх пока не мог над ними возобладать.

— Что вы ощутили, когда стали терять сознание?

— Что-то надвинулось на меня, и все пропало, я видел только свет. Потом меня сковало, и я напрягся, чтобы не подпустить к себе это. Дальше ничего не помню. А когда пришел в сознание, почувствовал себя прекрасно.

— А больше вы ничего не почувствовали?

— Все тело у меня покрыто пузырями, а рот распух. И пальцы омертвели.

Он что-то пробормотал, чего я не смог понять в обволакивающем меня сером тумане. Туман рос, густел, становился страшным, плотным, как сукно. Я старался собрать свои мысли воедино, но их обволакивал серый туман. Где-то вверху еще блистал какой-то отсвет, все остальное — комок серого сукна. Губы! О-ох! Что-то ужасное надвигалось все ближе и наваливалось свинцовой тяжестью. Но я старался ее преодолеть, удержаться! Все ближе и все ужаснее! Нет!..

Оба врача совещались шепотом.

— По-моему, уважаемый коллега, это не то. Я считаю, что у него столбняк. Вы слышали, как он описывал атаку. Это в определенном смысле не что иное, как положительный экстаз, соответствующий отрицательному. Притом пульс довольно слабый. Погляжу, не пришел ли он в сознание.

Он подошел ко мне.

— Я дам вам немного коньяку. — Он налил мне и подал. Меня как огнем обожгло.

— Ну, как вы чувствуете себя теперь?

— Мне немного трудно говорить, господин военврач, у меня очень распухли губы. И пузыри еще больше вздулись. В остальном я чувствую себя прекрасно.

— Палят почем зря, — сказал он. Я заметил, что он наблюдает за мной. Казалось, он не знал, о чем еще меня спросить, и отошел.

Удивительно, если во мне нашлось что-то достойное наблюдения.

Я лежал и радовался.

Хорнунг стонал. Внесли еще кого-то: сначала появились разорванные брюки. Врачи были заняты работой… Время шло.

Мое внимание снова обострилось. В блиндаже было слышно только дыхание.

Подошел врач:

— Ну, как дела?

— Очень хорошо, господин военврач.

— Уже поздно. Нужно попытаться отправить вас в тыл. Я пошлю с вами унтер-офицера санитарной службы, на случай, если у вас снова случится коллапс.

Я, правду сказать, не знал, что такое коллапс, но заявил:

— Ничего больше не случится.

— И вы, — обратился врач к Хорнунгу, — тоже должны идти.

— Я не могу, господин доктор!

— Ерунда! На воздухе вам станет легче.

Я встал. Хорнунг лишь чуть шевельнулся на своем табурете.

— Вставайте же!

— Я не могу! — выдохнул он.

— Возьмите его под руку!

Я нерешительно взял его за руку выше локтя. Неожиданно он проворно поднялся. Что произошло? На лестнице блиндажа я отпустил его. Он начал подниматься первым. Вдруг он качнулся назад. Что, если он упадет на меня? С подвязанной рукой я был не очень-то ловок, но все же быстро схватил его за руку и вытолкнул наружу. Там все — и белые ветви деревьев, и мертвецы — было залито лунным светом.

— Теперь живо! — сказал унтер-офицер санитарной службы. — Здесь все время поливают шрапнелью. — Давай туда вверх по лугу!

Мы побежали. Хорнунг бежал, спотыкаясь, справа от меня. Левая рука у меня была прибинтована к туловищу, и я чувствовал свою беспомощность. Я попытался бежать с Хорнунгом в ногу — не получалось. Нас качало, когда мы взбирались на косогор, прокладывая себе дорогу между могильными крестами и непогребенными трупами.

Зурр! — рядом слева шрапнель.

Мы наткнулись на валявшийся на нашем пути труп.

Зурр! — еще одна.

— В чем дело? — Унтер-офицер обернулся, потянул Хорнунга за руку — хотел помочь ему перешагнуть через труп.

— Оставьте меня! — огрызнулся тот.

Подошли к окопу. Мне с одной рукой несподручно было спрыгнуть, да и Хорнунг, топтавшийся возле, совсем раскис.

Санитар побежал вдоль окопа.

— За мной! — крикнул он.

Там окоп был разрушен снарядом.

— Теперь быстрее! Это самое скверное место!

Мы добрались до лощины.

— Обождите здесь в блиндаже, за вами придет санитарная машина. Скорейшего выздоровления!

Мы увидели круто ведущую вниз лестницу. Внизу горел свет. Хорнунг с кряхтением стал спускаться.

Внизу в проходе работали три сапера. Здесь же лежали сложенные штабелями доски для закладки мин, и Хорнунг молча опустился на них.

— Можно нам переждать здесь, пока не придет санитарная машина? — спросил я.

— Вы здесь замерзнете, — ответил один из саперов, не отрываясь от работы.

Хорнунг снова начал раскачиваться: мне показалось, что ему не хватает воздуха.

От влажных брусьев серость проникала сквозь брюки. Меня стало подташнивать, и это целиком поглотило мое внимание. Однако вскоре тошнота отпустила. На левой стороне груди, там, где она не была прикрыта повязкой, я нащупал большие пузыри. Холодная дрожь пробежал!» у меня по телу, и волосы на голове зашевелились.

В туннеле тоже шла работа.

— Еще чуть повыше! Шип еще не сидит. Так, готово!

Вдруг я заметил, что с Хорнунгом творится что-то неладное. Глаза у него совсем ввалились. Лицо стало каким-то бурым и непохожим на себя. Он беззвучно артикулировал, словно снова стоял на подмостках — он ведь был артистом. Мне вспомнилось, как ненатурально разговаривал он в санитарном блиндаже — точно на сцене.

— Вытащи мешки! Потом сделаем перерыв. — Они потащили мешки с глиной, которую наскребли, к лестнице и прислонили их к стене. После чего уселись на штабеля и принялись резать хлеб.

— Думается мне, санитарная машина сегодня не придет — дороги нещадно обстреливаются!

Но нельзя же нам здесь оставаться, подумал я и беспокойно задвигался. Я продрог, и на меня напала зевота.

— Господин фельдфебель, — сказал я, — не лучше ли нам попробовать самим добраться?

— Нет, это не годится, — ответил один из саперов. — Разве вы знаете дорогу? Да и холодно.

— А все лучше, чем торчать здесь в полуголом виде.

Они покосились на мое полуобнаженное левое плечо.

— Пауль, — сказал один. — Ты ведь идешь туда. Мог бы прихватить их с собой.

Хорнунг сидел неподвижно и тяжело дышал. Я взял его за руку. Он поднялся с трудом.

— Спасибо, что приютили, — сказал я.

— Не стоит благодарности, — пробормотал сапер.

На глинистой дороге было темно и тихо. Когда мы выбрались из окопа, я поглядел вперед. Справа вдали взлетела белая сигнальная ракета. Прозвучал одинокий ружейный выстрел.

Сапер вел нас другой дорогой, не той, которой мы шли сюда неделю назад, и это даже была не дорога, а старая пашня с мокрыми кочерыжками. Показались полуразвалившиеся дома. В одном из подвалов тускло светился огонек. Мое плечо, не прикрытое повязкой, совсем закоченело.

— За следующей деревней все забито батареями, — сказал сапер. — И туда все время палят.

Слева показался черный окоп, мы прошли вдоль него шагов десять. Позади послышалось слабое шипенье — с-шш-с-шш, Звук нарастал, надвигался на нас.

— Ложись! — крикнул сапер и темным комом плюхнулся на землю, мы же оба стояли в нерешительности.

Шш-ш! — пошел к земле снаряд.

Кремм! — коричневый столб поднялся в воздух в пяти шагах от нас. Хорнунг пригнулся.

Шлеп-шлеп-шлеп! — посыпались куски глины. Мокрый комок угодил мне за ворот.

Сапер поднялся:

— Близко, черт его дери!

Еще один снаряд звонко просвистел над нами.

— Давайте в окоп, — сказал сапер. Мы последовали за ним. — Кусок глины, соскользнув ниже, ожег холодом спину.

Сапер сполз в окоп и протянул руку Хорнунгу. Тот наклонился и неуклюже ухватился за нее. Действуя одной рукой, я вынужден был лечь на правый бок. Сапер осторожно обхватил меня за ляжки.

Мы быстро побежали по окопу. Вверху показались развалины каменной стены. Там, где окоп расширялся, стояла тяжелая гаубица, вокруг нее — круглые корзины для снарядов.

Окоп кончился за деревней в поле. Теперь Хорнунг шел уже без посторонней помощи. Я приободрился и готов был идти дальше.

Мы вышли на дорогу, она привела нас в деревню; разрушений здесь было немного. Начало светать.

— Полевой лазарет там, — сказал сапер, указывая на большой двор.

Когда мы вошли во двор, из невысокого дома справа появился врач:

— Я только что закончил перевязку. Да у вас отличная повязка! Болит?

— Нет, господин доктор.

— Ну, идите-ка сюда! — сказал он бодро. Он провел нас в невысокое строение. Там плотными рядами лежали раненые. Я остановился между двумя. Тот, что слева, лежал, укрывшись одеялом с головой. Тот, что справа, бледный, мутно поглядел на меня. Я лег на правый бок и осторожно перевернулся на спину. Санитар принес одеяло и укрыл меня.

— Ещё что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо.

Рассвет в окне беспокоил меня. Шерстяное одеяло терло голые места. Я закрыл глаза. Но сон не шел. События этой ночи одно за другим вставали у меня перед глазами — резко и без взаимосвязи: дорога, на которую мы наконец вышли; люди — они шли в атаку и падали; Эйлиц — в чьей смерти был повинен я — на земле в лесу; это помещение, где я лежал теперь; одеяло… Человек справа от меня тяжело, прерывисто дышал. Это меня мучило. Я покосился на него. Он пошевелил коленом под одеялом. Я снова закрыл глаза и подумал: «Верно, я устал!»

И уснул.

Я очнулся. Кто-то спрашивал меня, не могу ли я встать. В ногах у меня стоял санитар и смотрел на меня сверху вниз.

— Могу, — сказал я и приподнялся.

Он показал на стол справа в глубине комнаты.

— Там завтрак, — сказал он.

Я встал и как-то странно легко пошел туда.

За столом сидело несколько человек — все грязные, бледные. Я сел на табурет. Некоторые переговаривались между собой. Их разговор раздражал меня.

Перед нами поставили кружки с горячим, жидким кофе… И к нему — ломоть хлеба. Я был голоден, но кусок не лез мне в горло. Я вскоре встал. На стене висело зеркало. Я робко взглянул в него и испугался. Я увидел белое пятно и на нем два темных глаза.

Вечером меня погрузили в санитарную машину. Для этого мне пришлось лечь на носилки, и меня укрыли тонким одеялом. Затем носилки подняли и задвинули наверх в темный кузов машины. Подо мной уже лежали двое. Потом справа от меня задвинули еще носилки с человеком. Задний борт машины захлопнули и заперли. Сквозь щель пробивался тусклый свет.

Завели мотор. Он затарахтел. Впереди сели в кабину. Машина резко взяла с места и покатила, гудя мотором и раскачиваясь. Туго натянутое полотнище носилок подбросило меня вверх, и я тяжело плюхнулся раненой рукой на брусья носилок. И тут же меня снова подбросило. Как видно, дорога была сильно разбита. Хоть бы рессоры не были такими упругими! Меня мотало из стороны в сторону. Я попытался упереться свободной рукой в потолок.

Для этого надо было напрячься, и стало еще больнее. Перевернуться на бок я не мог — пришлось бы тогда лечь на здоровую руку и нечем было бы держаться. Меня продолжало мотать и подбрасывать, и я, смирившись, закрыл глаза. Вдруг мне показалось, что я могу упасть. Под тонким одеялом было холодно. Я ощущал свои пузыри, как гусиную кожу. Машина повернула — раз, другой, потом снова пошла прямо. Громыхали повозки. Мимо шли, увязая в грязи, колонны пехотинцев. Началась тряска — пошла мощеная дорога.

Остановились. Голоса. Загремел замок, и откинулся задний борт. Дневной свет. Нижние носилки вытащили. Меня пробирал озноб.

Мои носилки тоже вытащили. Я увидел дом. Небо, хотя и хмурое, слепило глаза. Меня понесли ногами вперед вверх по лестнице. Это меня немного развеселило. Внесли в большую, светлую комнату с кроватями.

Медицинская сестра улыбалась мне сверху вниз:

— Можете сами встать?

Я откинул одеяло и поднялся. Она повела меня к белой постели. Я расстегнул мундир — там, где он был еще застегнут. Потом снял сапоги; они были очень грязные, все в глине. Мне стало совестно, и я быстро залез под одеяло.

— Там, на передовой, было совсем плохо?

— Нет… впрочем, пожалуй, да.

Она улыбнулась и отошла, к другому, которого только что внесли.

Холод пробирал меня до костей. Снова вернулся страх. И тупая, тягучая тоска, обволакивающая сознание, как пелена. Мои пузыри раздувались все больше и больше.

Через некоторое время тоска отпустила. Рядом на кровати справа раненый стонал, раскачиваясь из стороны в сторону. У него было круглое, красное лицо. К нему подошла сестра.

— Мы скоро протрем вам еще раз спину эфиром. А сейчас, если вам хочется, можно поесть.

Она пощупала ему лоб. Потом обернулась ко мне:

— Боли есть?

— Нет, только голод! — Мне вдруг стало очень весело.

На следующий день меня снова погрузили в машину и отвезли на вокзал, а там перенесли на носилках в низкий вагон с множеством маленьких окон.

Поезд тронулся. Каждый стук колес отдавался в моей ране. И снова пришел страх и жуткая, тягучая тоска.

Сколько дней мы ехали, я не знаю. Иногда я вставал просто для того, чтобы меньше бередило рану. Я попросил разрешения одну ночь провести сидя. Но сестра не разрешила, да я бы и не смог. У меня поднялась температура, и я часто выходил по нужде. Мне казалось, что сестра озабочена моим состоянием. Жуткое чувство тупой, тягучей тоски неумолимо возвращалось снова и снова. Тело чесалось. Должно быть, вши. Но что можно было с этим поделать? Я думал в отчаянии: неужели это ощущение будет теперь возвращаться всегда, и я так и не избавлюсь от него? Но оно проходило, и я снова чувствовал себя счастливым.

Ночь. Наш поезд остановился. Я уже не следил за остановками.

Вошли санитары и подняли мои носилки. Они выносили меня осторожно, но я боялся. Понесли через рельсы. Когда они спотыкались, было нестерпимо больно. Подошли к большому строению, похожему на склад. Прошли, вдоль него. Что они будут со мной делать? Поднялись по ступенькам. Белые коридоры.

— Сюда! — услышал я голос какой-то старой женщины. Она стояла в дверях, сложив руки на животе, и добрым взглядом смотрела на меня из-под белого, накрахмаленного чепца.

Меня внесли в палату с двумя рядами кроватей. Монашенка заботливо помогла мне встать. Я дрожал всем телом. Зубы стучали.

— У меня вши, — сказал я с отчаянием.

— Мы быстро от них избавимся, — улыбнулась она. — Они не любят, где чисто.

Она уложила меня в постель и накрыла. Меня трясло, и я не мог унять дрожь.

Монашенка принесла таз, спустила мои ноги с кровати и начала мыть их теплой водой.

— У вас жар? — спросила она. Говор у нее был немножко в нос, но голос приятный.

— Да, мне кажется, — произнес я, заикаясь.

— Мы сейчас же покажем вас врачу. У нас очень хороший врач. Он работает без устали с утра и до ночи.

Она уложила мои ноги под одеяло.

Санитар прикатил плоскую тележку на резиновом ходу. Я должен был взгромоздиться на нее. Он ввез меня в тесное помещение. Зажужжало, и мы поехали вниз.

Санитар вкатил меня в палату, где были раковины и много инструментов, посадил на стол, обтянутый белым материалом, и снял с меня рубашку. На бедра он накинул простыню, чтобы я не сидел совсем нагишом. Затем снял повязку с груди и плеча. Я дрожал, у меня стучали зубы.

— Рана нагноилась!

Кто-то беспокойно ходил за моей спиной взад и вперед, потом остановился и, видимо, наблюдал за мной. Это не мог быть врач. Этот человек был испуган. Он снова стал ходить взад и вперед, снова остановился и снова сделал несколько шагов, страшно чем-то обеспокоенный. Мои зубы отчаянно стучали. Хоть бы уж он не наблюдал за мной!

Санитар смотал повязку и бросил ее в ведро. Она промокла почти насквозь. Неужто все это гной?

Дверь резко отворилась.

— Доктор Занд!

— Линдкамп, — тихо произнес низкий, глухой голос.

— Вы не ранены, господин капитан?

— Нет, я болен.

— Но у вас нет направления из полевого госпиталя.

— Меня сюда не направляли.

— В таком случае мы не имеем права принять вас, господин капитан.

У меня совсем замерзла грудь и спина.

— Что же мне делать, — пробормотал капитан.

— Мы можем оставить вас здесь, но лишь до тех пор, пока ваша кровать не потребуется другому. Кроме того, мы должны доложить об этом.

— Это ваша обязанность, — пробормотал капитан.

Быстрые шаги в мою сторону. Человек в белом халате еще молод.

— Что у вас? Где инструменты, сестра?

Сзади меня загремели инструментами. Я невольно сжался в комок.

— Сильно болело?

— Нет, господин доктор, — ответил я, запинаясь.

В дверь вошел кто-то еще.

Рану промыли ваткой, смоченной чем-то холодным. Я пытался взять себя в руки и перестать дрожать. Но зубы опять застучали. Даже с этим мне уже не справиться! Я начал судорожно плакать. Меня бил озноб.

— Теперь быстро перевязать и в постель! — сказал врач и положил на мою рану что-то широкое и мягкое.

Санитар обмотал мне грудь широким бинтом, шепнув при этом:

— Не бойтесь!

Он повез меня в коридор. Какой-то невысокого роста офицер смотрел на меня с состраданием. Я не мог видеть, какие знаки различия у него на погонах, но догадывался, что это был капитан.

— Вам очень больно?

— Нет, господин капитан… Мне только холодно… — Я едва мог говорить, так меня трясло.

Он посмотрел в сторону и неожиданно смущенно поклонился:

— Линдкамп.

«Боже милостивый, — подумал я, — он принимает меня за офицера. А я же не могу ему представиться»..

— Я всего лишь ефрейтор, господин капитан.

Он грустно посмотрел на меня и пошел рядом с тележкой.

— Как вас зовут? — пробормотал он.

— Ренн, господин капитан.

— Бели вам что-нибудь понадобится — меня поместили в двухсот девятую палату.

Он отвернулся от меня и остановился. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь. Но я был всего лишь ефрейтор, я дрожал от холода и не находил слов.

Меня уложили в постель, и монашенка накрыла меня одеялом.

— Завтра уже будет лучше, — улыбнулась она. — Это от долгой тряски в вагоне.

И я и вправду немного успокоился. Теперь я ощущал холод и дрожь только снаружи. Я лежал в белой, чистой постели. И что-то похожее на радость шевельнулось во мне.

Я проснулся оттого, что рядом пели. По-видимому, здесь был хор, и пели монашенки.

Уже наступил день, в палате было светло и очень тихо. Люди на кроватях слушали пение.

Вскоре пришла улыбающаяся монашенка со сложенными на груди руками. Она была старая, лицо изборождено морщинами, но ее добрые, чуть водянистые глаза нравились мне. Она стала обходить койки.

— Ну, как вы себя чувствуете сегодня?

— Очень хорошо, — улыбнулся я.

Она осторожно приподняла меня. На подушке было темно-бурое пятно величиной с голову.

— Снова вся повязка пропиталась! Нужно наложить потолще.

Две сестры принесли завтрак. Я ел с аппетитом, а чувство голода только возрастало.

После обеда пришел капитан и принес мне два носовых платка. Я был смущен. Что это — подарок? Он присел на край койки и вдруг показался мне очень старым.

— Вы уже давно на западном фронте?

— С начала войны, господин капитан.

— А я все время был на востоке, — сказал он грустно. — Потом попал на запад, прямо на передовую. Я даже ни разу не видел командира полка… Мой адъютант не хотел пускать меня. Это же не годится — говорил он… Но я не мог. Я все время сидел в блиндаже и не знал, что мне делать… Этого вам, конечно, не понять. — Он печально поглядел на меня.

— Отчего же, господин капитан, — пробормотал я.

— Но до конца вы этого не поймете. Вы другой… У меня дома жена и дети. Они будут рады познакомиться с вами. — Луч радости скользнул по его лицу.

«Как ужасно! — подумал я. — Он утратил всякое представление о себе самом и о людях! Хоть бы только никто больше его не слышал!»

— Бели вам что-нибудь нужно — здесь мои чемоданы.

Он пожал мне руку и вышел из палаты.

Он заходил ко мне еще и еще. И всякий раз казался все более постаревшим и потерянным. Я думал снова и снова: что бы ему ответить, чем оказать какую-нибудь любезность, как доставить удовольствие, и ничего не мог придумать. Я казался себе равнодушным и полагал, что капитан должен считать меня бессердечным. Раненые в зале подшучивали над ним. Может, они и были правы, но меня это оскорбляло. А потом он перестал заходить.

Я осведомился у сестры. Она подняла на меня серьезные глаза:

— Он покончил с собой, только этого никто не должен знать.

Странно! Это известие не тронуло меня. Я воспринял его просто как факт.

Я вспомнил Эйлица — как я оставил его одного, и он был убит. Раскаяния я не чувствовал, но воспоминание это бередило мне душу.

Прежнее тягостное состояние повторялось теперь все реже и реже и становилось менее острым. Пузыри опали. Лишь рана все еще гноилась, каждый раз за ночь пропитывая повязку. Мне уже разрешили вставать на несколько часов в день. Я быстро научился одеваться одной рукой. Трудно было только заправлять рубашку в брюки, так как приходилось одновременно придерживать брюки и засовывать рубашку, и брюки при этом сползали, поскольку они, даже застегнутые, были мне широки. Поэтому я прислонялся к изголовью кровати и таким способом придерживал их.

Однажды утром пришел врач и осмотрел мою руку.

— Теперь мы можем стянуть рану. Она совсем чистая. Вы готовы к этому?

— Да, господин доктор!

— Хорошо! Отведите его в операционную!

Я пошел в сопровождении санитара в помещение, куда меня доставили в первую ночь. С раны сняли повязку. Монашенка протерла эфиром кожу вокруг раны.

Пришел доктор.

— Три скобы! Чувство не из приятных. Может быть, сделать вам укол?

— Нет, господин доктор. Уколов я боюсь больше, чем просто боли.

— Ну, тогда чтоб не кричать!

— Не буду, господин доктор.

Санитар взял меня за локти.

Доктор загремел сзади инструментами:

— Начнем!

Он воткнул скобу выше раны. Это было еще терпимо. Потом ниже. И еще одну скобу — левее и тоже выше и ниже. И потом третью.

— Так, теперь стянем.

Я чувствовал, как шипы глубже впиваются в тело, будто стремясь разорвать его. Еще глубже, еще… Да, ощущение не из приятных.

— Ну, держались вы молодцом!

Я поднялся наверх в палату. Плечо немного перекосило, но я был доволен. Я лег в постель, но не мог сразу успокоиться; через полчаса встал и принялся ходить взад и вперед. Было ощущение, что рана разбухает, и от металлических скоб становилось все больнее.

Вскоре принесли обед. Мне, было противно смотреть на еду, и я съел самую малость.

Потом лег в постель и заснул.

Я проснулся. Перед глазами еще стояли смутные картины сумбурного сна — какие-то прозрачные балки и провода. На душе было тревожно. Это было хуже, чем боль. Я выпил немного кофе, не дотронувшись до хлеба.

С озабоченным видом вошла монашенка.

— У вас нет аппетита? Нужно поставить градусник.

Я лежал, не шевелясь. Медленно текло время. Монашенка вынула градусник и посмотрела на него. Видимо, глаза у нее были слабоваты. Она стряхнула градусник.

— Смерим еще раз.

Я уже знал, что у меня жар.

Она заставила меня держать градусник дольше. Потом вынула его и посмотрела.

— Нужно позвать господина доктора.

Через несколько минут доктор был уже здесь; он осмотрел рану.

— Все в порядке. А температура может подниматься. Если мы снимем скобки, она спадет. Но лечение затянется на недели, а то и на месяцы. — Он произнес это так, словно ждал от меня ответа.

— Лучше пусть будет температура, — сказал я.

— Хорошо. Сестра Бригитта, сделайте ему на ночь укол.

Вечером я совсем почти не мог есть и едва сумел проглотить кусок. Потом санитар протер мне руку выше локтя. Монашенка принесла стеклянный шприц с мутной жидкостью. Оттянув кожу, она ввела под нее эту жидкость. Кожа вздулась бугром, как шишка. Санитар заклеил место укола пластырем.

— Спокойной ночи, — сказала сестра своим чуть заунывным голосом и кивнула мне с улыбкой. Я очень ее полюбил.

Тело у меня ломило так, будто из него вытягивали все жилы. Ломота не проходила. Боль отдалилась, — ее словно оттянуло от плеча. Я прислушивался к этой ломоте и лежал совершенно неподвижно.

Среди ночи я проснулся, меня мучила жажда. Питья никакого не было, да я и не знал, можно ли мне пить. А жажда не давала покоя. Я долго лежал, внешне спокойный, но испытывая мучительную тревогу. Под потолком горела электрическая лампочка. Она действовала на меня успокаивающе. Кто-то храпел. Кто-то метался во сне и стонал.

Из моего полузабытья меня вывели звуки пения. Боль снова приблизилась, вступила в плечо. Тусклый свет заливал белую палату. Я не знал — откуда он. Где-то далеко хлопнула дверь. Я уловил слабое завывание ветра в двойных рамах и далекий, похожий на гром, гул.

Вошла монашенка — в тусклом свете она выглядела дряхлой и желтой.

— Как прошла ночь? — с улыбкой спросила она. Я сразу узнал ее голос.

— Не очень-то хорошо. Больше не давайте мне морфия.

Подошло время завтрака. Кофе я оставил недопитым, да и поел тоже немного. В окна застучал мелкий дождь. Желто сверкнула молния. Теперь уже отчетливо доносились раскаты грома. Монашенка поставила мне под мышку градусник. Я чувствовал себя совсем скверно.

Пришел доктор.

Я расслышал, как монашенка зашептала ему:

— У него почти сорок!

— Снимите повязку!

Мне пришлось приподняться.

— Есть небольшое покраснение. Его нужно изолировать, а вы, сестра Бригитта, будете обслуживать его одного, чтобы нам не заразить других! Не хватало еще занести в палату рожу!

Санитар прикатил тележку на резиновом ходу. Он повез меня по проходу в противоположную сторону от пристроенной часовни. Теперь я лежал в боксе.

Температура поднималась. Даже утром градусник показывал сорок. Мысли у меня начинали путаться. Температура росла и дошла до сорока одного градуса. Изредка мне давали сырое взбитое яйцо с коньяком. Это было нечто сладкое и пахучее. Я стал бредить. И потерял сознание.

Время текло медленно. Постепенно жар стал спадать. Доктор нашел, что рана заживает хорошо, но краснота вокруг все еще держалась. Я чувствовал себя очень худо. Но вот однажды доктор объявил:

— Дело идет на поправку. Теперь мы можем снять скобки. — Он протянул руку к тележке с перевязочными материалами и несколькими быстрыми движениями удалил скобки.

Около полудня я узнал, что меня произвели в унтер-офицеры. Мне написал об этом фельдфебель. Я был рад.

Во второй половине дня я снова начал бредить. Но на следующее утро температура спала. Я много спал и каждый день просыпался все более счастливым.

Затем меня перевели в гарнизонный лазарет. Рана у меня, правда, еще не совсем закрылась, но рукой я уже мог немного двигать. Пока что мне удавалось поднимать ее на две ладони от бедра.

 

Битва под Эн-Шампанью, 1917 год

I

Я ехал на фронт с большим эшелоном выздоравливающих. Куда нас везли? Путь лежал через Мец. Значит, наш полк находился снова на южной части фронта. Мы выгрузились почти сразу за Мецем и направились маршем в поросшую лесом долину. День был пасмурный и ветреный, в лесу сумрачно.

Часа через два вдали показалась гора с небольшим перелеском на вершине. Мы обогнули гору слева. Здесь, на склоне горы, раскинулась деревня.

Остановились перед большим загородным домом с садом. Несколько человек из нашего полка вышли нам навстречу и стояли, глядя на нас издали.

Меня, Хензеля и еще кого-то определили снова в третью роту.

Я вошел доложить о прибытии в ротную канцелярию. За небольшим столом, спиной ко мне, сидел лейтенант.

— Унтер-офицер Ренн с четырнадцатью выздоравливающими прибыл!

Лейтенант повернулся ко мне.

— Здравствуй! — Он протянул мне руку. Я неуверенно пожал ее, глядя на него во все глаза. Неужто это и в самом деле вольноопределяющийся Ламм?

— Разве уж я так изменился, что ты не узнаешь меня?

— Узнаю, господин лейтенант!

— Мы что — при исполнении служебных обязанностей? Что это ты меня господином лейтенантом величаешь? — засмеялся он.

Я был совсем обескуражен: как твердо звучал теперь голос Ламма! Малый раздался вширь и вообще стал совсем другим — спокойным, уверенным в себе.

Мы стали подыматься в гору к нашей квартире.

Полк стоял далеко от линии фронта, в Арденнах, занимаясь строевой и военной подготовкой, — готовился к ожидавшемуся весной наступлению французов.

На этот раз командование войсками готовило к контрудару целую армию, в ее состав входили и мы.

Состав же роты сменился полностью. Я знал только двоих-троих, да и тех едва-едва. В моем отделении было несколько бледных, худосочных юношей, очень неловких в строю. К ним прежде всего относился Бранд, у которого всегда был беспомощный вид. Самым сильным был Хензель. Он все делал очень спокойно и уверенно, но тоже не больше того, что от него требовалось. Казалось, ему даже доставляло удовольствие не делать ничего сверх заданного. Еще был среди них ефрейтор Хартенштейн — длинный, смуглолицый, выносливый; он был неразговорчив и грубоват, но прилежен. И еще — Вейкерт, лучший стрелок в роте, непоседливый и порядком болтливый.

II

Был уже апрель, но еще довольно прохладно, когда пришел приказ выступать. Ожидалось, что французы начнут наступление.

Несколько дней мы шли по лесистой горной местности. Потом вышли на голую равнину, а около полудня добрались до городка — совсем крохотного, — меньше самой маленькой деревеньки. Наш взвод занял последний дом справа на другом конце городишка. Солнце пригревало прямо как летом. Наше отделение разместилось на верхнем этаже дома в комнатушке с одним окном; под окном стояла невысокая скамейка, вроде скамеечки для ног. Мы с Хензелем уселись на нее. За окном была равнина, по ней петляла песчаная дорога, и у дороги стояли три покосившихся, еще голых фруктовых дерева. Дальше дорога терялась в степи, где не было уже ни деревьев, ни кустарников, ни холмов.

Командир взвода, стоя позади нас, смотрел поверх наших голов вдаль:

— Вот места для поэта!

Я поглядел на него с удивлением. Это был большой, сильный человек, еще не старый. Сегодня он казался усталым, лицо пошло красными пятнами. Он с тоской смотрел вдаль. Над степью стояло марево.

— Мне что-то неможется, — сказал он.

— Что с вами, господин фельдфебель?

— Не переношу переходов.

Он лег на пол, вид у него был совсем измученный. Меня удивило, что этот сильный малый, хороший гимнаст и бегун, не переносит длительных маршей.

Хензель потянул меня за рукав, и мы вышли из дома. Мы, прошли немного в глубь равнины и сели на припеке на небольшой пригорок.

— Куда вы запропастились? — к нам бежал Вейкерт. — Подан сигнал подъема по тревоге. Только что прибыло несколько человек с передовой — говорят, там дела плохи. Французы прорвали оборону и проникли глубоко в наши позиции.

III

Мы миновали равнину и добрались до жидкого перелеска. Впереди не прекращалась канонада. По небу неслись серые облака. Пронизывающий ветер налетал порывами. Мы свернули с дороги в худосочный сосновый лес. Разбили там на ночь палатки и легли спать. Ветер усилился. Я лежал возле щели между двумя скрепленными плащ-палатками. Сквозь щель свистел ветер и время от времени заносил в палатку капли дождя вперемешку с хлопьями снега. Мы лежали, плотно прижавшись друг к другу, и все-таки мерзли… Двинут ли нас завтра на передовую?

Утром, окоченевшие, выползли мы из палаток. От полевой кухни валил Пар и смешивался с клочьями тумана. Привязанные к соснам лошади беспокойно перебирали ногами.

Кофе лишь самую малость согрел нас. Впереди гремели пушки. Мы чувствовали себя на удивление весело, снова забрались в палатки, немного поболтали, но от усталости скоро примолкли и уснули.

— Снять палатки! Приготовиться к выступлению!

Мы быстро сняли палатки, пристегнули их, мокрые, к ранцам. Все стояли, съежившись, руки в карманах. Крупными хлопьями падал снег.

— Смотри, Альбин, сейчас начнется! — сказал кто-то.

Но никто не засмеялся.

— Ну и решето же из тебя сделают!

Трое, прижавшись друг к другу спинами, присели и снова встали.

— Может, перекинемся в картишки, Макс? Снежок — прямо благодать.

Нашлись и такие, что, усевшись на поваленное дерево, принялись играть растрепанными картами. На карты падали хлопья снега.

Другие сложили из хвороста костер. Плотный, белый дым тонул в снежной пурге. Впереди неумолчно гремела, перекатывалась канонада. У одного из костров пели.

Текли часы. Снег прекратился.

К вечеру мы снялись с места. Зачем понадобилось сворачивать палатки и шесть часов торчать тут — этого не понимал никто.

Вступили в поросшую лесом долину и зашагали дальше вниз по ручью. Долина расширилась. Лес отступил. Справа показалась большая деревня. По длинному деревянному мосту мы перешли через заболоченный ручей.

Сс-шш! — просвистело и — бах! — рядом с мостом в болото.

Быть может, этой ночью мы сменим тех, кто впереди.

Перед нами высились густо поросшие лесом горы. Мы слышали стрельбу, но ничего не было видно.

Вошли в высокий сосновый лес.

— Разбить палатки!

Уже смеркалось. Принялись соскребать ногами мокрый снег с желтых листьев на земле.

Мое отделение вместе со вторым установило одну широкую, низкую палатку, оставшиеся же плащ-палатки мы расстелили внутри и забрались под этот кров. Покачивались, поскрипывая, деревья. На палатку, с легким шуршаньем, валил хлопьями снег. Временами в опавшую листву с деревьев падали капли. Издалека долетали и другие звуки — скрип колес на дороге и разрывы снарядов — то ближе, то дальше.

Рамм! — взорвалось вблизи. Рамм! — дальше, справа. Посыпались осколки.

— Сволочи! Мне угодило в спину! — выругался Вейкерт.

— Нет ли у кого-нибудь гинденбургской горелки?

У тощего Бранда была горелка в кармане, и он зажег фитиль. Осколок задел Вейкерта рикошетом в спину, но царапина почти не кровоточила, и перевязки не потребовалось.

— Да, с этим в тыл не отправят, — сказал он. — Но дырку в мундире я все-таки заработал. Он снова натянул мундир и лег спать. Мы погасили свет.

Рамм! — это где-то тут, впереди.

Потом, после паузы, снова — рамм! — немного сбоку.

Меня потянуло ко сну. Еще раза два я слышал разрывы.

Врамм! — в палатке произошло движение.

— Что случилось?

— Зажгите свет!

— Дьявол! — ругался кто-то и стонал.

Вспыхнул огонек спички. Все оглянулись.

— Что с тобой, Альбин?

— В ногу угодило. Ну же, разрежьте сапог!

Один лежал, не обращая ни на что внимания, и только подергивал правой ногой. Его ранило в голову, и он уже ничего не сознавал. Хензель побежал за санитарами.

Утром мы остались в палатках, так как снаружи был ледяной холод, а полевая кухня еще не пришла. Артиллерийские залпы раскатывались, не прекращаясь. «Сегодня мы, похоже, и вправду выйдем на передовую», — подумал я. Мне стало не по себе.

Вечером ранило несколько человек из четвертого взвода. Когда унтер-офицер санитарной службы делал им перевязку, его тоже ранило осколком в ногу. Он, ковыляя, подошел к Ламму. Тот спокойно стоял, скрестив руки на груди. Унтер-офицер сказал с добродушной усмешкой в глазах:

— Теперь уж и меня самого, господин лейтенант, — в ногу!

Я невольно тоже улыбнулся.

Часам к шести вечера по заболоченному лугу к нам прибыла запряженная четверкой полевая кухня без первой повозки. Откинули крышку.

— Пищу получать!

Мы выстроились в длинную очередь.

Я уже наполнил котелок, когда появился связной:

— Приказ из батальона: роте выступать немедленно — вот в этом направлении!

— Закрыть котел! — распорядился Ламм.

— Но пища же не сохранится до завтра, господин лейтенант! — сказал один из поваров. — Нам придется все вылить!

— Выливайте! — холодно сказал Ламм.

Я хотел проглотить хоть ложку из своего котелка. Но обжегся. Тогда я вылил все на землю. Мы поспешно собрали свои вещи и построились.

— Сюда, через заросли ольшаника! — нетерпеливо подгонял нас Ламм.

Мы продирались сквозь густые ветки кустарника. Впереди был бугристый пологий луг и справа на холме — лес. Две роты нашего батальона уже растянулись впереди по лугу, как гусеницы. Слева шла вперед галопом батарея. Ездовые верхами настегивали лошадей.

На возвышении стоял генерал с несколькими офицерами и смотрел в бинокль.

— Это не зря! — сказал я своему командиру взвода, который шел рядом. — Здесь же собраны те части, что для контрудара!

Взводный глянул на меня пустыми глазами:

— Вернемся ли мы?

— Вернемся, — сказал я и посмотрел вперед. Но заметил при этом, что он неотрывно смотрит мне в лицо. «Каждый должен сам справиться со своим страхом, — подумал я. — Ничем я тебе не могу помочь. Не тащиться же мне из-за тебя обратно».

Спустились в галечниковый карьер. Ламм собрал командиров взводов:

— Атакуем завтра на рассвете. Поэтому с наступлением темноты продвинемся на исходную позицию.

Командиры взводов молча разошлись.

Ждали, когда стемнеет. Хензель лежал возле меня на спине на краю карьера. Солнце еще светило, но уже не грело. Над нами один за другим пролетели на небольшой высоте два немецких аэроплана. Под желтыми крыльями отчетливо были видны черные кресты.

Наконец солнце скрылось за соснами, и стало постепенно темнеть.

— Взводам приготовиться! Первый взвод, за мной! — сказал Ламм и медленно пошел вперед. Сразу за карьером лес поредел. Здесь начиналась широкая и глубокая траншея. Мы спустились в нее и стали медленно продвигаться вперед. Перед нами шла четвертая рота, и она, похоже, наткнулась на какое-то препятствие. С разных сторон раздавалась стрельба.

— Я ранен, господин лейтенант! — сказал вдруг наш взводный. На этот раз я не слышал выстрела.

— Куда ранило? — спросил Ламм.

— В ногу. — Взводный прислонился к стене траншеи.

— Скорой поправки! Первый взвод примет унтер-офицер Зандер!

Рота перед нами вдруг тронулась вперед. Быстро повернули за угол. Траншея вела круто вниз в долину. Там, внизу, ударило орудие, потом еще и еще — всякий раз через равномерные промежутки времени. Неожиданно наткнулись на завал из разбитых балок и земли. Ламм выбрался наверх справа. Метрах в трехстах перед нами что-то пылало ярким пламенем. Равномерно били как раз сюда.

Миновав завал, мы снова опрометью кинулись в траншею. Впереди бегом скрывался от нас хвост четвертой роты. Горело всего в ста метрах от нас. Ламм побежал.

Еще снаряд.

— Расступись! — крикнул кто-то. Цепочка людей бежала на нас — должно быть, раздатчики пищи — и прижала Ламма к стене. Один из них впопыхах ударил меня на бегу в грудь. Их было человек десять. Мы побежали дальше.

Брамм! — совсем рядом, впереди.

Здесь траншея стала мельче. Все вокруг почернело от гари. Я передвигался неуверенно. Горел обоз.

Проскочили мимо.

Разрыв снаряда позади нас.

Наверх по другому откосу!

— Сюда! — услышали мы голос командира нашего батальона за траншеей.

Выкарабкались из траншеи.

— Окопайтесь здесь на ночь, насколько возможно!

Здесь было два земляных углубления, глубиной разве что по колено, но достаточно широких, чтобы вместить два взвода.

— Первый и второй взвод, сюда! Оставьте место для меня, моих связных и личного состава санитарной службы! — приказал Ламм.

Появился Зандер.

— Тебе командовать взводом, — сказал я.

— Сейчас в атаку? — спросил он испуганно.

— Нет, завтра на рассвете. Тебе надо сейчас расставить отделения по местам.

Он беспомощно смотрел на меня. Я видел, что он ничего не соображает от страха.

— Хочешь, я займусь этим?

Он продолжал тупо глядеть на меня.

— Я сам распоряжусь, — сказал я.

Примерно через полчаса все мы, сбившись плотно, завернувшись в плащ-палатки, шинели и одеяла, лежали в открытой яме. Над головой — черное небо. То тут, то там загоралась звезда и снова меркла.

Воздух был влажен и словно бы пуст от холода. Хензель лежал рядом со мной, я слышал его дыхание. Он, верно, еще не спал. Неужто он не боится? Он был не такой, как я, как все другие, кого я знал. Да и Ламм тоже, кажется, не испытывал никакого страха! Что они — совсем из другого теста, почему им не ведом страх?

Рамм! — ударил вблизи снаряд.

Выше по склону еще один!

В спину мне впивался какой-то камень. Он причинял мне беспокойство, и к тому же я мерз. Может, если совсем промерзнешь, наступит успокоение и появится равнодушие ко всему? Завтра утром… Если хотя бы знать, как выглядит местность, где нам предстоит идти в атаку!

Брамм!

IV

— Господин лейтенант, ротам приготовиться к бою!

Непроглядная тьма. Все встали, никого не пришлось будить. Молча надели шинели, пристегнули скатка.

— Второй, взвод готов!

— Тебе докладывать! — сказал я Зандеру.

Стоим. Пришел командир батальона.

— Третья рота готова?

— Так точно, господин майор!

— Второй батальон идет в атаку. Мы сзади в боевой готовности… Этот день может оказаться трудным.

Мы сместились несколько вправо на темный крутой склон.

— Окопаться здесь! Нас могут накрыть артиллерийским огнем.

Мы распределились по склону. Там уже были выкопаны окопчики, примерно сантиметров в тридцать глубиной.

— Хензель, давай соединим наши окопы!

Мы отстегнули лопатки и расширили окоп. Перед крутым склоном была небольшая возвышенность, поросшая молодым сосняком. Позади нас — ровное пространство шириной в дорогу. Там переносили вправо пулеметы. А за этой полосой, по-видимому, крутой спуск в низину. Дальше в сумерках ничего нельзя было разглядеть.

Справа несколько залпов из пехотных орудий. Я увидел сквозь деревья посыпавшиеся на землю гроздья сигнальных ракет.

Затарахтели пулеметы!

Треск ружейного огня!

Рамм! Рамм! Рамм! Рамм! — позади нас в низину.

Рамм! Рапп! Рапп! Браммс, крэк, рамм! — дождь искр на земле.

Я бросил лопатку и прыгнул в окоп. Хензель уже сжался в комок слева от меня. Ноги у нас еле умещались в окопе.

Кто-то закричал.

Кто-то пробежал мимо.

Разрывы снарядов сместились выше по холму.

Я приподнял голову.

За деревьями снова рассыпался дождь осветительных ракет.

Брамм! — совсем рядом. От грохота у меня зазвенело в ушах.

Я втянул голову в плечи.

Тут я услышал какой-то странный звук — вроде бы лопнуло что-то, но на обычный разрыв снаряда не похоже.

— Ренн! — позвал Хензель.

— Да, чего тебе?

— Хотел только узнать, как ты.

Мощный разрыв совсем близко.

Я увидел, как на склоне поднялось черно-бурое облако и поплыло в сторону. Прямое попадание!

Мимо бежали люди.

Разрывы снова сместились выше и стали реже.

Кто-то подошел, заглянул в окоп. Это был Ламм.

— Хотел только поглядеть, как вы тут.

В сумерках промелькнула перед глазами его бледная улыбка.

Я поднялся и заглянул в соседний окоп, откуда донесся тогда этот странный звук. Там кто-то скулил под темным одеялом.

— Что с тобой?

Ответа не последовало. И только тут я заметил большую рваную дыру в одеяле.

Я приподнял его и увидел лицо Зандера и какое-то красное месиво… Я не хотел в это вглядываться… он умирал…

Мне надо было позаботиться о взводе.

Вейкерт сидел в своем окопе; вид его был страшен.

— Ты был здесь один?

— Нет, здесь был еще Эльснер.

— Что с ним?

— Ему разворотило череп. Все наружу.

— Он жив еще?

— Не знаю. Он так и пошел. Жуть!

Вейкерт смотрел на меня остановившимся взглядом.

Чуть поодаль кого-то перевязывали. В том отделении все были либо ранены, либо убиты.

Я оглянулся. Снова посыпались гроздья сигнальных ракет.

— В окопы! — крикнул я и бросился к своему окопу. Хензеля там не было.

Навстречу мне бежали люди.

Один держал багровую руку вверх, как факел.

Брамм! Крапп! Раммс! Пахх!

Мимо прошли два офицера. Один из них — наш полковник. Он шел, не сгибаясь. Другой боязливо озирался.

Рамм! Лап! Раммс! Карр!

Атака, похоже, не удалась!

Кругом летели осколки.

Я вжался в окоп.

Куда подевался Хензель?

Все грохотало и грохотало вокруг — то ближе, то дальше.

Серые облака разрывов проплывали над головами.

И все сильнее становился запах пороха.

Что-то ударило меня в левое колено и упало на землю.

Я схватил это и тут же отдернул руку, обжегшись.

Кто-то с криком пробежал мимо. Но не Хензель.

Осколок не причинил мне вреда — меня спасли складки сукна на колене, они смягчили удар. Значит, нужно накрыться одеялом, собрав его складками.

Я накрылся одеялом Хензеля и стал рассматривать попавший в меня осколок. Он был величиной с лезвие кинжала и с рваными краями.

Тут я услышал глухой гул, он нарастал.

Аапп!

Верно, это был тяжелый, неразорвавшийся снаряд.

Ра-ум-пах-пах!

Земля колыхнулась.

Нет, это был очень тяжелый снаряд, который разорвался уже на земле.

Крики сразу со всех сторон.

Ударило по моему одеялу.

Осколок был не больше ластика.

Запах пороха все сильней.

Я взглянул на часы. Уже целый час без передышки вели они огонь. Неужто так будет весь день? А что если… Да, пора бы уж это усвоить раз и навсегда!

Фьюуую!

Комья земли посыпались на мое одеяло.

Если ранят, тогда можно убраться отсюда. Нет… так не годится. Нужно выстоять!

Враммс! Я сжался.

И чего я испугался! Если меня… Но где же Хензель?

Вроде стало утихать.

Я выпрямился.

Еще несколько снарядов разорвалось в низине. Стало совсем светло. Похоже, собиралось проглянуть солнце.

— Вы не видели Хензеля? — спросил я Бранда.

— Нет.

Я замолчал, парализованный страхом.

— Иди-ка сюда! — крикнул Хартенштейн. — Мы там обнаружили склад продуктов с сельтерской водой и сухарями. Сухари, правда, немножко заплесневели.

Он протянул мне мешочек с сухарями.

— Ты Хензеля не видел?

— Не…

Я взял сухарь и бутылку сельтерской.

Подошел Ламм:

— В четвертой роте большие потери. Командир батальона и командир второй роты ранены.

— А что атака?

— Захлебнулась, почти все командиры убиты. В темноте они забрали слишком далеко вправо, почти вдоль французской линии. Но точных сведений пока нет. Оставшиеся в живых залегли в воронках от снарядов прямо перед французскими позициями.

— Внимание! — крикнул я. — Снова начинается! — Я опять увидел сыпавшиеся на землю гроздья сигнальных ракет.

Мы укрылись в окопах.

Над нами гудели снаряды; жужжа, градом сыпались осколки. Тяжелите снаряды разрывались, сотрясая землю, разбрасывая комья глины. Я лежал, втиснувшись в окоп, и грыз сухарь.

Может, санитары знают, что с Хензелем?

Огонь на сей раз показался мне слабее предыдущего. В десять минут первого он утих.

Я поднялся из окопа одновременно с Ламмом.

Младший фельдфебель Пёнер из второго взвода медленно приблизился к Ламму и опустился на колени. Он прижимал руки к груди.

— Господин лейтенант! — простонал он. — … Я… граната в грудь… я…

— Молчите, — сказал Ламм. — Вам не следует извиняться. — Ренн, отведите господина фельдфебеля в санитарный блиндаж!

Я взял его под руку и отвел к нижнему крутому откосу. Там я спустился ниже и помог спуститься ему. Он едва волочил ноги.

Я посадил его у входа. Здесь он все-таки был защищен.

— Никто не видел Хензеля?

— Да он здесь. Только… — зашептал санитар, — разговаривайте с ним поменьше! Ему оторвало половину зада.

— Это опасно?

— Кость, кажется, цела, но рана очень большая.

Я прошел в туннель. Хензель лежал на деревянных нарах лицом вниз.

— Хензель! — негромко позвал я.

Он повернул голову и посмотрел в мою сторону.

— Хорошо, что ты пришел. Но лучше уходи. Ты там нужен, и ты выдержишь.

У меня сдавило горло, и я не смог ничего ему ответить.

Я вышел, был яркий день. На склоне еще уцелело несколько берез.

Меня позвал Ламм. Около него уже стояли двое.

— Мы должны заново сформировать роту. Мы лишились трех командиров взводов и одной трети роты. Унтер-офицер Ренн примет первый и второй взводы, которые понесли наибольшие потери, — это будет новый взвод Ренна. Третий взвод остается за младшим фельдфебелем Трепте, четвертый примет унтер-офицер Лангеноль. Есть одно затруднение: унтер-офицер Буш по службе старше Ренна, но он только сейчас прибыл на фронт. В такой обстановке дать ему взвод я не могу. Он войдет в взвод Трепте. Я сам поговорю с ним. А вас должен предостеречь: никому не дозволяется плохо отзываться о Буше!

Я заново перестроил мои отделения и взял с собой в освободившийся рядом окоп связными взвода Израеля и Вольфа, чтобы они были под рукой для передачи донесений.

Снова начался артиллерийский обстрел.

Едкий запах гари от снарядов, грохот, летящие во все стороны комья грязи!

Через полчаса поутихло. Кругом валялись саперные лопатки, стальные каски, противогазы, поясные ремни, винтовки, ручные гранаты, ранцы, окровавленные клочья бинтов. В одном окопе осколок угодил кому-то прямо в висевшую на поясном ремне ручную гранату, и она разорвала ему живот. Другой из того же окопа бегал вокруг и кричал, как помешанный. Я велел увести его, так как он в беспамятстве мог убежать, куда угодно.

Снова завыли и засвистели снаряды.

Кто-то бежал, громко крича.

Я выглянул. Это был лейтенант Хорнунг.

— Есть здесь еще место? Там творится что-то ужасное!

— Вон рядом есть, господин лейтенант! — крикнул я.

В моем окопе место было, но мне не хотелось, чтобы он сидел возле меня.

Он укрылся в соседнем окопе и вскрикивал при каждом разрыве.

Обстрел продолжался недолго.

— Израель, ты слышал? — медлительно, как всегда, растягивая слова, произнес Вольф. — Слышал, как вопил лейтенант из второй? Такого даже наш брат себе не позволит, хотя на нас нет такой ответственности перед другими!

— Ах, заткнись! — сказал Израель.

Солнце уже садилось. И тут я опять увидел сигнальные ракеты.

Я побежал назад.

Все трещало, громыхало и сотрясалось.

З-з-з-з! — пронеслось у меня прямо над головой и угодило в низину.

Рамм! Карр! Враммс!

Я пригнулся еще ниже.

В ушах звенело.

Что-то ударило меня по каске.

Я накрылся одеялом.

Прамм! Харп! Кётш! Рум-рум-па! Ра! Хэртш! Парр!

Боже милостивый, это чудовищно!

Я сжался в комок. Если достанет — ничего не почувствуешь… никакой боли… просто — конец! Так что же тут плохого?

— Кто это здесь спит?

— Унтер-офицер Ренн, господин лейтенант! Он проспал весь обстрел, — сказал Израель.

— И он мог еще при этом спать? — сказал Ламм. Из-под одеяла мне ничего не было видно. Но я слышал, как шептались еще и другие и как все удивлялись.

Я лежал, не двигаясь, пока они не ушли. Потом откинул одеяло.

Была ночь. Надо мной поблескивали звезды. Должно быть, было холодно. Но мне было тепло и хорошо.

Мимо несли раненых. Я встал, все еще удивляясь тому, что мог заснуть.

Я услышал, как горячо говорил о чем-то Израель, и пошел к нему.

— Пока ты спал, я распорядился, — сказал он, — чтобы отделения сообщили о дневных потерях. — Вдруг он негромко рассмеялся: — Как ты можешь спать под такой грохот? Мы все стояли у твоего окопа, и рота решила, что тебя ничего не берет.

V

Около полудня Ламм вызвал командиров взводов.

— Выдвинутые вперед части полка сейчас будут сняты. Тогда мы окажемся на переднем крае. Взводам Трепте и Лангеноля занять этот крутой склон. Взвод Ренна расположится в промежутке между нашей нынешней позицией и соседней дивизией. Здесь человек, который вас проводит.

Мы выступили. Было совершенно темно. Сначала пошли вправо. Затем повернули назад в низину и зашагали напрямик, то лесом, то густым кустарником среди обломанных сучьев и воронок от снарядов. Дальше была узкая полоса луга, а еще дальше — невысокий сосновый лес. У меня возникло ощущение, будто мы то и дело меняем направление. Снова показался луг.

Наш проводник остановился и начал осматриваться по сторонам. Я видел только отдельные темные пятна, но не мог различить, что это.

— Нужно искать, — сказал проводник.

Мы двинулись дальше в тьму. На земле лежало что-то черное. Проводник нагнулся.

— Это мертвый француз, но не тот мертвяк, что валяется возле наших окопов.

Неожиданно прямо перед нами выросли березы. Земля здесь была светлая и совершенно искореженная.

— Осторожно! Тут полно гранат!

Там стояло орудие с передком, перед ним валялись убитые лошади.

Мы свернули налево, в траншею.

— Здесь блиндаж.

Я вошел. В блиндаже сидел лейтенант и с ним еще семь человек.

— Вы сменяете мою роту? Хочется надеяться, что вы окажетесь крепче меня. Вот что осталось от моей. Все, что я могу вам передать, — это пять легких пулеметов.

— У нас почти никто не обучен стрельбе из пулемета, господин лейтенант!

— А у нас вообще не было ни одного. Еще вот что: соседняя дивизия со сторожевой заставой находится в окопе приблизительно в стапятидесяти метрах справа, позади нас. Вам нужно связаться с ней. — Тут он как-то странно ухмыльнулся. — Желаю, чтобы вам больше повезло, чем нам. И смотрите, осторожнее выставляйте часовых днем, чтобы вас не обстреляли ненароком!

Он ушел и с ним семеро из его роты.

Я послал Израеля к Ламму доложить, что смена произведена. Затем выставил двух часовых и вызвал обученных стрельбе из пулемета. Их оказалось всего четверо, и все они умели обращаться только с тяжелыми пулеметами. Я выделил на каждый из трех пулеметов одного начальника пулемета и трех человек расчета. После этого у меня осталось еще три отделения под командой Хартенштейна, Вейкерта и Зендига.

— Где мы разместимся? — спросил Хартенштейн.

Блиндаж лейтенанта вмещал всего от десяти до двенадцати человек. В нем я разместил отделение Хартенштейна и осмотрелся еще раз. Окоп, в котором мы находились, был предназначен для большого орудия. В нем, накренившись, стояло тяжелое орудие со сломанным колесом.

Мы обнаружили еще один вход в блиндаж. Но перекрытие блиндажа было разбито, кругом валялись развороченные бревна.

— Здесь еще один орудийный окоп, — сказал Зендиг.

В нем оказалось два блиндажа. Мы с Вейкертом вошли в один из них. Кто-то зажег свет. Перед нами в углу, привалившись к стене, лежал человек. Вейкерт отпрянул назад. На полу — еще один, совсем скрюченный. Вейкерт с ужасом глядел на них, его люди тоже застыли.

— Не будь идиотом! — сказал я. — Надо вытащить их отсюда.

Один из солдат, иронически улыбаясь, сделал шаг вперед, чтобы взять лежавшего на полу. Я хотел помочь ему. Но Вейкерт сказал:

— Трупный запах все равно останется!

— Прекрасно, — сказал я, — тогда сами ищите себе укрытие! — И направился к выходу.

— Мы сегодня еще ничего не ели! — пожаловался один.

— Просьба к господину лейтенанту — разрешить нам использовать второй НЗ!

— А у меня так его уже нет.

— Ничем не могу помочь. Почему ты воспользовался им раньше времени?

— Так жрать-то хочется! — недовольно проворчал кто-то.

— А я вам откуда возьму?

Я вышел и направился к Зендигу. Тот уже устроился в блиндаже вместе с пулеметчиками.

С момента смены прошло не меньше двух часов. Отделение Вейкерта беспокоило меня.

Вольф отнес мои вещи к Хартенштейну и устраивал для меня постель. Мне было непривычно, что меня обслуживают.

— Израель еще не вернулся?

— Нет.

— Нужно установить связь с соседом справа. Вольф, пойдешь со мной! Хартенштейн, ты на это время примешь взвод!

Мы взяли винтовки. Выйдя из блиндажа, я встретил Вейкерта.

— Я нашел еще один блиндаж.

Он показал мне его. Блиндаж находился слева, немного в стороне!

— Выставьте и здесь часового!

— Жутковато здесь, — сказал он. — А мне выделят пулемет?

— Нужно сперва все осмотреть днем. Я не могу еще раз перемещать людей, пока не буду уверен, что это необходимо.

Я пошел с Вольфом назад направо. Но только в нужном ли направлении мы шли?

Мы вышли на луг. Там лежал еще один убитый француз. Луг поднимался довольно круто вверх, и с каждым шагом воронок от снарядов становилось все больше.

Я зацепился правой ногой за проволоку. Как видно, это были остатки разбитого проволочного заграждения.

Перед нами наискосок белел земляной вал.

— Стой! Кто идет?

— Дозор для связи, третья рота!

Окликал часовой нашего полка; он стоял в глубоком окопе. Мы спустились в окоп. В нем лежало несколько человек. Один приподнялся:

— Откуда вы идете?

По его манере говорить я понял, что это офицер. Он задавал много вопросов. Мне было неясно, чего он хочет.

— Выходит — вы впереди нас? А мы считаем себя на переднем крае.

Он направил меня дальше направо.

Здесь блиндажей, похоже, не было вообще. В окопе было полно спящих. Мы выбрались из него и оказались в высоком лесу.

Внезапно я прирос к месту. Справа темнел какой-то предмет. Я видел его отчетливо. Это был вагон, но…

Я направился к нему, все еще не понимая, в чем дело. Я уже мог дотронуться до него рукой. И все же ничего не понимал… Я шагнул ближе. Пахнуло зловонием. И тут я увидел: из вагона свисали передние ноги и голова лошади. Кругом — поваленные деревья, сучья, балки, катушки проволоки, металлические брусья.

— Здесь, верно, была конная станция, — сказал Вольф. — А вон смотри…

Он показал рукой на дерево. На толстом суку висела лошадь невиданной худобы — кожа да кости. Что же это был за снаряд, который забросил туда лошадь целиком!

Шшш-кремм! — по руинам.

Мы поспешили дальше.

Сторожевую заставу соседней дивизии мы нашли в тридцати шагах от главной траншеи, в одном из окопов, ведущих вперед. Здесь, как мне показалось, царил полный хаос.

Они находились тут уже три дня, а начальник сторожевой заставы не знал ни нашего расположения, ни линии расположения своей дивизии.

Мы повернули назад, зашагали напрямик через поле, и уже вскоре увидели наш березовый лес.

Занималась заря. Перед блиндажом Хартенштейна стояли человек десять с двумя тяжелыми пулеметами.

Навстречу бежал взбудораженный Израель.

— Господин лейтенант выслал тебе целый взвод пулеметчиков, велел передать привет и сказать, что НЗ можно съесть.

— Да где же я всех размещу? У нас только один свободный блиндаж. Но в нем двое убитых.

— Мы их выкинем, — сказал сержант — начальник пулеметчиков.

— Господин лейтенант идет! — крикнул Израель.

— Здравствуй, Ренн! — сказал Ламм и подал мне руку. — Я должен срочно поговорить с тобой и сержантом Шацем.

Он повел нас вперед и стал осматривать местность, которая теперь начала вырисовываться в предрассветной мгле. Мы находились на небольшом возвышении в середине низины. Справа — широкая гора с двумя плоскими вершинами. Они отливали удивительным бело-голубым светом.

— Это Белая гора, за которую уже несколько дней ведется бой. Опасность подстерегает вас и оттуда, и с их переднего края. Ваше расположение хорошее, но оно подобно одинокому острову. Это самое уязвимое место во всей дивизии. Достаточно ли уверенно ты чувствуешь себя здесь?

— Да, у меня три отделения, два тяжелых и пять легких пулеметов. На легкие пулеметы я выделил троих.

— Тебе, выходит, не хватает пулеметчиков?

— Да, всего только четверо. Но может быть, сержант поможет обучить остальных основным приемам стрельбы?

Ламм посмотрел на меня, что-то прикидывая.

— Сержант Шац, возьмите и наши пулеметы и выставьте своих часовых! Хотя вы и старше по службе, но во время боя будете подчиняться унтер-офицеру Ренну.

Он ушел вместе со своим связным.

Совсем рассвело. Я вошел в блиндаж. Израель вскрыл банку говяжьих консервов для нас двоих и разогревал ее в котелке над горящим сухим спиртом. Мы накрошили туда сухарей, они размокли, и мы поели.

Израель был скрипичным мастером; у него блестящие, карие глаза. Вольф — степенный, молчаливый, с туповатыми голубыми, воловьими глазами, но отнюдь не глупый — был рабочим. Он обычно сидел в углу, слушал живую болтовню Израеля и время от времени вставлял что-нибудь весомое. Ему едва сравнялось девятнадцать лет; он был высокий, стройный и очень следил за своим мундиром и руками.

Мы легли спать.

VI

Я проснулся около полудня. Очень хотелось есть. Вообще-то сегодня был день моего рождения.

— Послушай, — обратился я к Хартенштейну, — не могли бы мы послать патруль туда, где вы вчера нашли сухари?

— Можно послать Кеттнера и еще кого-нибудь. Он очень ловок — особенно при ловле вшей: только сунет руку под мундир и готово — поймал.

Сидевший рядом Кеттнер рассмеялся:

— Да, это как раз по мне! Только лучше я пойду один.

Я вышел и осмотрелся. Блиндаж с развороченным накатом был скорее всего взорванным складом боеприпасов. Разбросанные повсюду на большом расстоянии от блиндажа снаряды были около пятидесяти сантиметров длиной. Знать бы, таят ли они еще в себе опасность! По крайней мере, впереди возле покосившегося орудия, где сейчас на посту стоял Бранд, снарядов не было.

— Знаешь, где расположены наши посты сторожевого охранения? — спросил я его.

— Нет. — Он с испугом посмотрел на меня. Казалось, он еще не пришел в себя после вчерашнего ураганного огня.

— Видишь там, слева, место, куда попал снаряд? Там находится командир роты с остальными двумя взводами. Дальше — большой разрыв до нашего расположения, а там, справа позади нас, — следующая сторожевая застава соседней дивизии.

Сказал и сам испугался. Если французы пойдут здесь в атаку по широкой дуге, эту атаку придется отражать нам одним. В этом случае один часовой не сможет одновременно и стрелять, и подавать сигнал тревоги. Нужно выставить еще пост тревоги.

Я пошел дальше направо. В следующем орудийном окопе стоял только один тяжелый пулемет и около него один часовой. А ведь здесь разместилось тридцать пять человек в двух блиндажах. Я пошел в блиндаж Зендига, в котором кроме него лежали пулеметчики.

— Почему там, наверху, нет ни одного из ваших пулеметчиков?

— Нам никто ничего не сказал.

— Разве здесь не было сержанта Шаца, и он не указал вам ваши места?

Они тупо уставились на меня. Меня разобрала злость.

— Зендиг, поставь еще часового тут же наверху для подъема по тревоге в обоих блиндажах. Всем нам нужно попытаться, пока все тихо, получить инструктаж по обращению с пулеметом. Для чего, собственно, они нам даны?

— А как сегодня будет с питанием? Мы уже три дня ничего толком не получали, а НЗ съеден.

— Я уже послал людей. Скажу вам, когда что-нибудь получу.

С грохотом разорвался снаряд.

— Опять наяривает, сволочь! — выругался Зендиг.

Я вышел из блиндажа. Снаряд разорвался недалеко от сторожевого охранения. Там еще не рассеялся дым.

Что сказать Шацу? Придется с ним крупно поговорить.

Я пошел в следующий блиндаж. Шац играл в скат с двумя пулеметчиками.

— Вы, кажется, еще не сказали моим пулеметчикам, что они в вашем подчинении?

Он поглядел на меня искоса — высокомерно и в то же время трусливо:

— Нам нужно обсудить наши действия, — сказал я. — Как вы думаете, куда следует поставить легкие пулеметы на случай нападения?

— Тут же наверху, — ответил он равнодушно и дал карту.

— Что? Все пять пулеметов на полосе шириной в неполных шесть метров? — Я почувствовал, что бледнею от злости.

— Ну, если хотите, можете поставить их еще куда-нибудь.

Я не нашелся, что ему ответить. Что мне оставалось делать? Идти и приказывать так, как я считаю нужным? Но что тогда скажет Ламм?

— Вы можете выделить кого-нибудь в мое распоряжение, кто проинструктировал бы моих людей, как обращаться с пулеметом?

— Да. Козырь! — Он с треском хлопнул картой по столу.

— Кого? — спросил я. От злости у меня тряслись колени.

— Ну, хоть ефрейтора Янецкого.

— Так я возьму его.

— Делайте, что хотите!

— Да, я так и сделаю! — рявкнул я и вышел; сердце у меня колотилось. Они засмеялись мне вслед.

Я собрал командиров отделений и пулеметные расчеты и определил вместе с ними пункты, где они должны находиться во время атаки французов.

— У нас здесь самая опасная точка на всем участке дивизии. К сожалению, пулеметчики станковых пулеметов не понимают этого.

— Этот Шац — настоящая скотина, — сказал Хартенштейн. — Я слышал однажды, как его разносил ротный.

— Я попросил его, чтобы он выделил нам кого-нибудь для инструктажа. Но думаю, ждать этого напрасно. И все же мы должны научиться обслуживать пулеметы. Возьмите каждый по легкому пулемету в блиндаж и пусть обученные покажут вам самые необходимые приемы!

— Да я уже давно хотел этому научиться, — сказал Вейкерт. Остальные согласно кивнули.

Между тем справа на Белой горе рвались тяжелые снаряды. Весь правый склон был покрыт серовато-белым облаком дыма. Вдоль всей траншеи позади нас также поднимались облака разрывов. Французы снова вели мощный обстрел крутого склона слева вверху, где мы находились вчера, только дым там был темнее, верно, в лесу была другая почва.

— Нам нужно быть начеку, — сказал я. — Если французы пройдут в лес, что впереди нас, то они смогут обойти с флангов другие взводы и зайти им в тыл.

— Разрыв между расположениями чертовски велик! — сказал Вейкерт, глядя туда широко раскрытыми глазами.

— Если часовые будут смотреть в оба, можно не опасаться, — сказал я.

Появился Кеттнер: он, согнувшись, нес на спине свернутое в узел шерстяное одеяло; в нем побрякивало стекло.

— Мы не должны здесь лишний раз показываться, — сказал Хартенштейн. — Французы, верно, видят нас с Белой горы.

Кеттнер опустил узел:

— Пришлось играть в индейцев. Когда я подошел к складу продовольствия, там стоял часовой. Тогда я подумал: лучше не просить, а подождать! И тут же началась стрельба. Я забрался в воронку от снаряда и жду. Вдруг слышу, как кто-то говорит часовому, что при обстреле никто воровать не станет и он может пока уйти. Тут я прокрался туда и вот — принес.

Он принес не только сельтерскую воду и сухари, но и сушеные овощи в кубиках. Все это, правда, немножко отсырело.

Я разделил продукты и послал Израеля к Ламму узнать, прибудет ли сегодня вечером полевая кухня и куда. Сюда, в низину, она не могла пройти из-за окопов.

Тем временем Хартенштейн принес в наш блиндаж легкий пулемет и поставил, его на стол.

Бранд, знавший станковый пулемет, неуверенно ощупал его со всех сторон и начал выдавать, уставясь в потолок:

— Пулемет ноль восемь — это самозарядное оружие. Он состоит…

— Оставь эту муть, — сказал Хартенштейн, — и покажи, как из этой штуки стреляют!

Бранд в смущений принялся рассматривать пулемет и попробовал откинуть крышку. Не получилось.

— Пошел прочь! — сказал Кеттнер, открыл крышку и заглянул внутрь. Все заговорили разом. Оружие ощупывали, крутили ручки. Вытащили ствол.

— Так из него же нельзя стрелять! — сказал Бранд.

— Это почему?

— Да потому, что в рубашке совсем нет воды и нет шланга пароотвода.

— Можно залить сельтерскую, — решил Кеттнер.

Кто-то скатился по лестнице.

— Почему не ведете наблюдения? — закричал Ламм. — Французы на Белой горе готовятся к атаке. Где сержант Шац?

— Вольф, дать сигнал тревоги слева, Израель — справа! — крикнул я.

— Оставаться на местах! — закричал Ламм. — Для чего показываться всем? Только пулеметчикам на станковых пулеметах!

Он выскочил, я — за ним.

— Где расположился Шац?

— Здесь, господин лейтенант!

Ламм ринулся в блиндаж. До меня донеслась крепкая брань. Выскочил Шац со всей своей бандой и вторым пулеметом.

— Туда! — крикнул Ламм. — Вы что, не видите? На левом склоне горы, над правым краем!

Они стали всматриваться.

— Какой прицел? — заорал Ламм на Шаца. Тот напряженно всматривался.

— Четыреста? — запинаясь, произнес он.

— Девятьсот! — прорычал Ламм. — Пулеметы готовы?

— Первый пулемет готов!

— Командуйте! — крикнул Ламм.

— Одно деление стрельба с рассеиванием в глубину! — сказал Шац.

Правый пулемет затарахтел. Ламм смотрел в бинокль. Левый пулемет еще искал опору.

— Прекратить огонь! — зарычал Ламм. Треск прекратился.

— Куда вы стреляете, черт побери! Глаз у вас нет, что ли? Теперь они, ясно, попрятались!

Он злобно посмотрел на меня:

— Унтер-офицер Ренн и сержант Шац, следуйте за мной! Лишние пусть уберутся отсюда!

Он вышел из орудийного окопа и остановился возле гаубицы с мертвыми лошадьми. Мы стояли навытяжку.

— Почему здесь никто не ведет наблюдения? — Он сделал паузу и посмотрел на нас. — Почему вы, сержант Шац, не подготовили точку для вашего второго пулемета? Вы дали указание определить расстояние? А как же я буду знать расстояние? — Немедленно определите расстояние! Завтра я опрошу ваших часовых, кроме того, я сообщу в вашу роту, что на вас нельзя положиться. Можете идти!

Шац повернулся и пошел. Ламм смотрел на меня, и я понял, что ему трудно говорить.

— Шац низкий и лживый человек! Я знаю его еще по сборно-учебному пункту призывных. Но ты — этого я не понимаю! Должен я направить сюда другого командира взвода? Приложи всё старание, чтобы я был доволен тобой! Говорю тебе это прямо: буду тебя контролировать. До сих пор я считал это лишним!

Он возбужденно дышал и медленно пошел прочь.

— Да, вот! — сказал он вдруг и остановился. — Кухня будет к утру. Разносчикам пищи собраться в моем блиндаже. Все!

Он ушел. Я подумал: «Ты будешь меня контролировать — это хорошо! Но худо мне, если ты найдешь, что я слаб!»

Этот случай не расстроил меня. Нет, его упреки пришлись мне по нутру — ведь он был прав. Мне следовало тоже определить расстояние.

Я пошел по отделениям, дал приказы о часовых, оповестил разносчиков пищи и сказал им также, чтобы они, по возможности, принесли и воду для пулеметов, а заодно посмотрели, нет ли где шлангов для пароотводов к ним.

Между тем огонь повели в нашу сторону — тяжелыми снарядами, которые вскоре стали разрываться и у нас, рассеивая кругом большие, похожие на клинки осколки. Но палили не без передышки, а через равные промежутки времени. Часовому в левом орудийном окопе слегка задело ухо.

Почти три часа ушло на то, чтобы все обсудить в отделениях, однако мне то и дело приходило в голову что-нибудь новое. Знают ли они сигнал для вызова заградительного артиллерийского огня? Достаточно ли у них ракетниц и сигнальных ракет к ним?

Артиллерийский огонь прекратился. Стемнело. У меня еще не было поименного списка моего взвода.

Разносчики пищи ушли. От Ламма прибежал посыльный:

— Господин лейтенант спрашивает: в полном ли комплекте материальная часть легких пулеметов? И нужно провести светомаскировку блиндажей, чтобы ночью не было ни одного огонька. На рассвете, от четырех до шести, всем быть в полной боевой готовности, не спать.

Я снова пошел по отделениям и передал приказ лейтенанта. Потом обошел часовых и проверил, знают ли они все главные точки на местности.

Мои люди проявили интерес к овладению пулеметом. Они рассматривали все, чтобы знать, что с чем и как взаимодействует. Я подивился их старанию.

Было уже за полночь. Пустой желудок давал о себе знать. Сегодня опять выдали лишь сухари и сваренные в сельтерской воде кубики овощей. Разносчики пищи ушли четыре часа назад.

Я бродил по позиции, осматривал местность и расстановку часовых.

В половине четвертого пришли наконец тяжело нагруженные разносчики пищи. Один нес жестяной ранец с водой. Другой — тяжелый мешок с хлебом.

— Где вы так долго пропадали?

— Поначалу мы заблудились, — рассмеялся Израель. — Потом ждали кухню, она еще не подошла, так как дорога обстреливалась. Она вообще не могла подойти раньше полуночи, потому как им невозможно пройти через высотку там, позади, пока не стемнеет. Ну, а оттуда до нас полтора часа ходу. Господин фельдфебель велел передать, чтобы на кухню ежедневно сообщали о количественном составе взводов, а то ему никогда не известно, кто ранен. Они вообще-то не знали, что мы потеряли так много людей. Потому отправили невесть сколько хлеба.

Пища по дороге остыла. Мы экономили сухой спирт и съели все, не подогрев. У нас были еще две гинденбургские горелки, но одна почти совсем прогорела.

Между тем было уже четыре часа. Я приказал застегнуть поясные ремни и пошел в другие отделения. Там либо позабыли приказ, либо не очень-то торопились. Пойти, что ли, к Шацу? Да, может, он и не знает о приказе. Я нашел их всех спящими. Разбудил Шаца и сказал ему об этом. Он нехотя поднялся, сел за стол. Но своих людей не разбудил. «Меня это не касается», — подумал я и пошел к часовым.

Медленно светало. Начала вырисовываться гора со своими двумя вершинами. Сзади загрохотала наша артиллерия. Снаряды с воем проносились над нами и падали там, вдали. Французская артиллерия молчала.

Я заметил небольшое возвышение шагах в тридцати от меня. Нельзя ли использовать его для установки там пулеметов? Я пошел туда и стал ложиться поочередно во все воронки, проверяя поле обстрела из них. Вдруг я услышал позади шаги.

— Доброе утро, Ренн! — сказал Ламм, держа руки за спиной. — Я только что был в твоих блиндажах и у часовых. Все в порядке. Но Шаца я пропесочил основательно.

Он слишком ленив, и даже не удосужился будить своих людей.

Я удивился: Ламм все время улыбался и держал руки за спиной, что было совсем не в его привычке.

— Слушай, — сказал он, — вчера был неподходящий момент… — Он рассмеялся и протянул мне пакет в газетной бумаге. — Ведь у тебя вчера был день рождения?

Я не сразу нашелся, что сказать.

— Откуда ты знаешь?

Он, улыбаясь, покачал головой:

— Угадай… Нет, не сможешь — слишком уж это просто. Я листал недавно список личного состава, наткнулся на тебя и взял себе на заметку. Да ты посмотри, что там.

Я развернул пакет. Сверху лежала пачка сигарет, а под ней книга «Похождения Симплиция Симплициссимуса».

— Знакомо?

— Нет, никогда даже и не слышал.

— Так это как раз для тебя. Ты такой же вот… Ну, а сейчас время караула прошло. Я устал.

VII

— Ренн! — услышал я чей-то голос.

Я проснулся. В блиндаж проникал только слабый свет с лестницы. Кто-то приближался ко мне. Снаружи доносились глухие разрывы.

— Что случилось?

— У нас уже трое раненых, и нас беспрерывно обстреливают.

Я быстро встал и побежал вверх по лестнице. Слева, над орудийным окопом Вейкерта, — крапп! крапп! — взмыли ввысь большие белые облака пыли.

— Где находились те трое, которых ранило?

— Один на посту у блиндажа, двое других — впереди у легкого пулемета.

— Какие посты сейчас на месте?

— Только один впереди.

— Вейкерт должен снять его! Мы поведем наблюдение отсюда вместо вас.

Посыльный нерешительно двинулся по лестнице. Но, высунувшись до уровня, на котором пролетали снаряды, бросился бежать, мелькая среди берез.

Я уселся на верху лестницы у входа в блиндаж. Правильно ли было снимать пост? Пожалуй, правильно. Но нужно доложить Ламму.

Я спустился вниз, разбудил Вольфа и послал его с донесением. Потом снова сел наверху. Усталость одолевала меня, я был вконец измучен. К тому же нестерпимо чесалась шея. Я стянул мундир и осмотрел воротник. Ничего не было. Но в галстуке был целый выводок молодых вшей. Я снимал их и выбрасывал. Этого еще не хватало! Я снял и рубашку. Ворот истерся. В расползающемся шве сидело еще несколько штук.

Снаружи светило солнце, но на лестнице было холодно. Я снова оделся. Кругом грохотало и гремело, клубы извести подымались в воздух. Я опустил глаза.

Раммс!

Я вскочил. Кажется, я чуть было не заснул. Теперь они, похоже, ведут огонь прямо сюда? Над головой в синем небе послышалось жужжание. Два маленьких аэроплана делали небольшие круги. При поворотах они серебрились. Дальше на стороне французов кружил большой аэроплан с широкими крыльями и хвостовым оперением, но без фюзеляжа. Это был французский корректировщик.

Тра-та-та-та! Пулеметная очередь в воздухе. Два немецких самолета шли косо один за другим прямо на маленькие серебристые аэропланы. Те взмыли. Потом один пошел вниз, преследуемый сзади. Белые разрывы шрапнели взметнулись ввысь с французской стороны и застыли в воздухе как белые барашки.

Вдруг я увидел, как один серебристый аэроплан начал падать — все быстрее, быстрее. Одно крыло оторвалось и закачалось в воздухе, как лист бумаги. Затем оторвалось и второе крыло. Аэроплан падал отвесно вниз, вверх хвостом — над ним змейкой вился дым. Он горел и упал где-то далеко в лесу.

Краммс!

Кусок известки задел мой левый рукав.

Прибежал Вейкерт.

— Наш блиндаж разрушен! — крикнул он.

— Где остальные?

— Не знаю. Наш пулемет выведен из строя!

Появился еще один.

— Раненые есть?

— Да, Штоль-Аугуст, но ранение легкое.

— Где остальные?

— Где-то здесь.

— Давай всех сюда!

Он выбежал.

Люди стали подходить. Только у двоих были винтовки. Все возбужденно говорили, перебивая друг друга.

— Весь блиндаж раздавило.

— Болтай больше! Я выбрался последним. Только две балки рухнули.

— Да нет, я же видел, как обрушился весь потолок.

«Что мне с ними делать?» — думал я.

Возвратился Вольф от Ламма.

— Господин лейтенант благодарит за сообщение. Он наблюдает сверху за происходящим здесь. Когда смотришь оттуда, сверху, то и вправду кажется, что здесь уже никого не должно быть в живых.

Я послал Израеля сообщить о новых потерях и о воздушном бое.

Оставаться с этими взбудораженными людьми я не мог — мне нужно было обдумать, что теперь предпринять. Поэтому я побежал к Зендигу. В его расположении пока было еще не так много попаданий. С лестницы его блиндажа можно было видеть Белую гору, которая тоже находилась под мощным обстрелом, но уже со стороны немецкой артиллерии. Около двух часов пополудни огонь там начал стихать. Тише стало и у нас.

Я вернулся в свой блиндаж, немного поел. Затем лег поспать. Люди Вейкерта перенесли сюда свои вещи и уже спали.

— Ренн! — услышал я голос Израеля. — Господин лейтенант сообщает, что сегодня вечером ожидается наступление французов. К пяти часам все должно быть в боевой готовности.

— Хорошо, — сказал я и попытался снова заснуть. Впрочем, может быть, следует заново перераспределить людей? Да и Вейкерту нужно выделить новый пулемет. Но у него осталось только шестеро людей.

Охваченный беспокойством, я встал и вышел. Белую гору обволакивало облако пыли, и там ничего нельзя было различить. Обе артиллерии вели мощный огонь. Наши аэропланы поднимались сзади и довольно низко пролетали над равниной. Позиции Ламма снова были под огнем.

Я пошел в разбитый блиндаж и нашел там семь ящиков с пулеметными лентами. Я взял два и послал принести остальные.

Краммс!

— Это какой-то особо тяжелый снаряд, — сказал Хартенштейн.

Люди Вейкерта, запыхавшись, притащили ящики с патронами.

— Они летят как раз сюда!

Ра-рамм!

— Черт подери! Это предназначалось нам!

Мы сидели и ждали. Было уже пять часов. Пока они так палят, в атаку они не пойдут.

Зендиг прислал доложить: его часовой впереди убит, и он выставил нового часового в более защищенное место.

— А ведь они, пожалуй, и отсюда нас выбьют! — сказал кто-то из отделения Вейкерта.

— Заткнись! — сказал Хартенштейн. — Кваканьем не поможешь!

Обстрел продолжался. Один раз блиндаж тряхнуло.

Через полтора часа все смолкло. Я вышел. Только где-то совсем далеко погромыхивали пушки.

Пришел посыльный от Ламма.

— С наступлением темноты вы должны перейти на новую позицию. Господин лейтенант будет ждать тебя наверху, вон там, где темнеют сосны.

— Так далеко впереди?

— Он сказал: чем дальше вперед, тем меньше артобстрел.

VIII

Когда стемнело, мы поднялись; позади нас длинной цепочкой потянулись пулеметчики. Мы прошли по вспаханному снарядами лугу и затем — краем леса вверх по склону. Неожиданно мы натолкнулись на проволоку — в этой тьме, в лесу ее совсем не было видно. Я думал, что проволоки всего несколько рядов, но дальше опять все время натыкался на нее; к тому же местами она была натянута, а местами лежала свободными петлями. Препятствие было около семи метров шириной. Я оставил людей, которые медленно продвигались с пулеметами позади, а сам с Израелем и Вольфом пошел вперед.

— Ренн! — тихо окликнули меня слева. Это был Ламм. Он стоял в покинутом расположении батареи.

— Я наблюдал сегодня сверху за огнем, который вели по вашим укрытиям, — шепотом сказал он. — Я испытывал адский страх. Сегодня здесь был господин полковник, и мы с ним обсуждали эту позицию. На первый взгляд занимать ее было бы, конечно, просто сумасшествием. Однако вполне очевидно, что она не будет обстреливаться. Но французы, разумеется, не должны подозревать, что мы здесь… Мы попросили соседнюю дивизию выдвинуть сторожевую заставу дальше вперед. Ты выясни, сделали ли они это. Больше я уже в таких делах никому не доверяю.

Наши орудия между тем вели равномерный огонь сзади, и снаряды, подвывая, проносились над нами. Их разрывы слышны были удивительно слабо, хотя они рвались не слишком далеко.

— Что это за снаряды? — спросил я.

— Да, ты ведь еще не знаешь. Это снаряды «зеленый крест», очень неприятные химические снаряды. Ими наша артиллерия будет теперь каждый вечер обстреливать переднюю линию французских окопов.

Мы распределили блиндажи — четыре бывших артиллерийских блиндажа, довольно тесных и скверно построенных. Я занял крайний справа.

— Здесь все не поместятся, — сказал я Ламму.

— Об этом я подумал. Остальные разместятся наверху.

— Как это понимать?

— Пойдем! Один командир отделения и начальник легкого пулемета пойдут с нами.

Я взял Вейкерта и Бранда.

— Не шуметь, — прошептал Ламм.

Мы спустились вправо вниз. Здесь также было проволочное заграждение по пояс человеку. Мы осторожно, один за другим, пробрались сквозь него. И увидели овраг с плоским дном — он уходил вперед и направо. В нем было мрачно. На дне между низенькими сосенками тут и там — воронки от снарядов.

— Здесь разместится отделение с легким пулеметом.

— Но если мы откопаем окоп, французы сразу обнаружат нас.

— Вы должны окопаться так, чтобы при фотографировании с воздуха окопы были похожи на воронки от снарядов.

— Господин лейтенант, — сказал Вейкерт, — но у нас совсем нет прикрытия справа.

Я посмотрел на правый склон оврага, который шел круто вверх. Дальше чем за двадцать шагов ничего не было видно.

— Вы что, совсем ничего не понимаете? — зашептал Ламм. — Сверху, где находится Ренн, низина в этом месте не просматривается. Вы располагаетесь здесь и прикрываете правый фланг Ренна. Сами вы ничего не видите справа, но зато Ренн видит все справа до Белой горы. Он выставляет сверху пулемет только для вашего прикрытия. Он будет бить наискось над вами. А взвод Лангеноля расположен слева таким образом, что он своим пулеметным огнем может поливать весь луг перед Ренном. В моем же расположении — взвод Тренте с двумя станковыми пулеметами, готовыми выдвинуться туда, где опасность. Вы должны мне все-таки доверять.

Мне стало стыдно, что я не увидел всего этого сразу.

Значительная часть ночи ушла на расставление постов и пулеметов. Затем я с Израелем пошел в соседнюю дивизию. Сторожевую заставу я нашел выдвинутой вперед по сравнению с прежней всего лишь на двадцать метров. Теперь мы находились метров на пятьсот — шестьсот впереди нее. Когда я вернулся, разносчики пищи были уже здесь. Израель рассказывал, что во взводе Лангеноля ранило двоих. А пока что подошло время, когда нам надлежало бодрствовать с пристегнутыми поясными ремнями. Было еще темно. Я спустился в овраг и стал отыскивать занятые воронки.

— Осторожно! — долетело вдруг до меня откуда-то снизу.

В кустах зашевелилась круглая стальная каска. Я узнал голос Бранда. Я наклонился вниз и увидел, что там вовсе не куст, а укрытие из сосновых веток над ямой. Под ветками был спрятан пулемет.

— Где остальные? — спросил я.

— Здесь внизу. Мы отрыли яму внизу пошире прямоугольником и соорудили сиденья — натаскали дерева сверху, где стояла батарея.

Я стал продвигаться дальше. У Вейкерта яма была расширена сверху немного, но не прикрыта. Внизу они натянули палатку, которая днем должна была выглядеть, как тень от воронки.

Небо между тем посветлело. Я поднялся выше к батарее, которая из оврага казалась укрепленной возвышенностью.

В нашем блиндаже имелось два выхода, один — к Белой горе, где я устроился вместе с Израелем и Хартенштейном. Оба эти парня пришлись мне по душе, особенно весельчак Израель. Он сидел, ел хлеб и отрезал мне кусок. Белая гора отливала голубоватым светом, будто светилась изнутри. И лишь участки леса проступали на ней черными пятнами.

— Гора похожа на верблюда, верно? — сказал Израель.

— Ты небось хотел сказать на дромадера, — заметил Хартенштейн. — У нее же два горба.

— Ты когда-нибудь видел дромадера? — спросил Израель, помолчав.

— Да, в Гамбурге.

— Ты во многих местах побывал?

Хартенштейн махнул рукой — хватит, мол, болтать.

Запел зяблик. Он сидел, похоже, на березе, которая виднелась шагах в пяти за блиндажом, светлея на темном фоне сосен.

Израель бросил крошки хлеба под дерево.

Зяблик пел.

Хартенштейн бросил туда же кусочек консервированной колбасы.

Я смотрел на березу. Концы веток уже немножко зазеленели… Можно ли будет сменить посты днем, оставаясь незамеченными? Я спустился в блиндаж. Узкий проход вел из него в следующее помещение, из которого был второй выход в другую сторону. Я вышел. Тут я был прикрыт со стороны Белой горы. Орудийные окопы располагались, примыкая плотно друг к другу. Из окопа выглядывала только голова часового; он мог осматривать местность справа и впереди, где подымающуюся вверх поляну ограничивал густой лес. Но круглая каска была хорошо видна. Может, ее следовало бы замазать мелом? Но позади нас темный лес. На его фоне она будет еще заметней. Я взял сбитую березовую ветку и обвил ею каску часового. Он засмеялся. Однако бросающаяся в глаза круглая форма каски была теперь несколько замаскирована.

В следующем окопе часовые у пулемета стояли слишком высоко. Я, не спрашиваясь Шаца, переставил их ниже и велел прикрыть пулеметы ветками. Брошенные под березу крошки хлеба исчезли.

Мы легли спать. Тягостное чувство чуть заметно шевельнулось во мне. Только бы французы пошли в наступление, тогда нас, пожалуй, сменят.

IX

Не проспал я и часа, как меня разбудили:

— Там господин майор и господин лейтенант.

Майор хотел только осмотреть новое расположение и распорядился, чтобы ночью выдвинули вперед посты подслушивания. Оба пробыли здесь недолго.

Меня опять стали донимать вши. Я поискал вшей и снова лег. Около десяти часов меня разбудил Израель:

— Внизу в овраге, кажется, кого-то ранило.

Я пошел к правому выходу и услышал стоны. Но что я мог поделать? Днем спускаться туда нельзя.

На Белой горе и у большой траншеи позади нас снова выросли клубы облаков, похожие на деревья.

Я пошел к следующему часовому и велел ему внимательно следить за левым склоном Белой горы и немедленно сообщать, если он что-нибудь заметит.

— Нельзя ли мне получить бинокль? — спросил он.

— Попрошу для вас.

Я пошел налево по крутому склону.

Сс-крэмм! — пронеслось прямо надо мной в низину. Здесь лес стоял еще почти целехонек.

Справа находился нужник с косо снесенной снарядом крышей. Я вошел и присел. Никакой бумаги кроме писчей у меня при себе не было, и я стал оглядываться, ища чего-нибудь подходящего. Тут я увидел голую ногу, торчавшую справа из кучи щебня. Нога отливала желтизной.

Шш-парр! Шрр-крэпп!

Я устремился дальше. Лес поредел. Здесь, справа на крутом склоне, были окопы — с одеялами, ранцами, противогазами. Слева, возле большой кучи щебня, я увидел голову в стальной каске. Часовой удивленно смотрел на меня.

— Где находится господин лейтенант?

— Здесь!

Я спрыгнул в узкий проход. Там была лестница.

Раммс!

Кто-то прошептал из темноты:

— Ну шуми, господин лейтенант спит!

Глаза постепенно привыкали к полумраку.

— Передашь господину лейтенанту, что нам нужен бинокль и что в окопе, кажется, один ранен.

Грохот не прекращался. Я сел и стал ждать, когда наступит передышка. Но беспокойство одолевало меня — ведь я никому не сказал, куда ушел. Я выскочил из щели и припустился по склону. Здесь было тише. Я замедлил шаг. В одном месте была натянута в несколько рядов колючая проволока. Я осторожно пробрался через нее и увидел на земле кисть руки. Она лежала на земле — почерневшая, словно с нее содрали кожу. Маленькие черные жуки копошились на ней. Я наклонился: может, узнаю — чья? Нет, я не мог признать.

Перед своим блиндажом я встретил одного из пулеметчиков Шаца. Похоже, он поджидал меня.

— Ты можешь обрисовать нам обстановку? Шац ничего не говорит. И кому мы здесь, собственно, подчиняемся?

— В том-то и дело, что мне!

— Послушай, обговори все с нами! Этот Шац не имеет никакого представления о пулемете. Он только недавно прибыл из тылового района, и наш командир роты вроде бы даже не знает, что это за тип.

— Я охотно вас проинструктирую. Но для этого вы должны прийти ко мне. Я не могу забрать вас у Шаца, так как он старше меня по службе.

— Старше по службе! Он лентяй и трус! Нам нужен порядочный командир, это все говорят!

Я снова лег спать. Но вскоре пришли оба командира пулеметных расчетов. Я снова поднялся. Скорее бы начали атаку французы и нас бы сменили! Долго такое не выдержишь.

Когда стало смеркаться, заговорили и наши орудия. Я пошел с секретами вперед на луг. Светила луна. В воронках от снарядов залегли глубокие тени. В одной воронке лежал солдат с винтовкой наизготовку.

— Секрет уже выдвинут вперед? — спросил я шепотом.

— Нет.

Мы пошли туда. Солдат был мертв.

Чуть дальше в воронке сидели двое, прислонившись к стенке, тоже мертвые.

Я разместил секреты в воронках и пошел в овраг. Бранд стоял возле своего окопчика; его трясло.

— Что с тобой?

— Не знаю. Вот уж который день так.

— Здесь ранило кого-нибудь?

— В следующем окопе двоих. Они уже ушли.

Я пошел к Вейкерту. Он сидел наверху у своего окопчика и смотрел на меня полными ужаса глазами.

— Скоро ли нас сменят? Я просидел здесь целый день и не мог спать.

— Дать тебе что-нибудь почитать на день?

— Нет, у меня есть псалмы. Ничего другого я читать не могу.

Я промолчал. Как же он изменился. Белые глазные яблоки резко выделялись на потемневшем лице.

— Нам нужно выставить секреты! — сказал я.

Он вылез из окопчика и привел двоих. Мы осторожно пошли по оврагу вперед. Сначала был небольшой подъем, потом овраг стал уходить вправо, где, наводя ужас, чернел лес. Я разместил постовых в воронках, расположенных близко одна от другой, и пошел с Израелем и Вейкертом еще дальше, чтобы посмотреть, что там.

На земле валялось много трупов.

Овраг становился все темнее и мрачнее.

Убитых стало еще больше.

Слева стояли три низенькие деревянные будки. Я послал Израеля туда, а сам стал всматриваться в темный лес, находившийся всего в нескольких шагах от нас. Отовсюду несло вонью.

— Одни только трупы, — прошептал Израель.

— Не боитесь идти дальше?

— Нет, — все так же шепотом ответил Израель.

Мы двинулись крадучись, винтовки наизготовку. Впереди показался просвет. Справа начинался подъем наверх. Мне стало не по себе. Я оглянулся на Вейкерта. У него с собой была только ракетница.

— Иди назад! — шепнул я.

Мы вдвоем осторожно продвигались по левому краю леса к прогалине. Перед нами открылся луг; в лунном свете на нем белели воронки.

— Смотри! — шепнул Израель и осторожно показал рукой. Метрах в четырехстах от нас я увидел две белые полосы; справа они поворачивали в нашу сторону. Видимо, это были французские окопы.

— Если они проходят наискось к нам, — сказал я, — то здесь вверху французов не должно быть. Теперь мы повернем назад и обогнем их с другой стороны.

Мы поднялись по лесу влево вверх. Здесь все было завалено сучьями. Они трещали под ногами. С этим уж ничего нельзя было поделать.

Мы наткнулись на прополочное заграждение.

— Стой! Кто идет? — окликнули сверху.

— Патруль Ренна! — крикнул я. Мне стало муторно, я не узнал по голосу окликнувшего. Но все же продолжал медленно продвигаться вперед.

— Кто идет? — снова оклик сверху.

— Ренн! — крикнул я. — Из третьей роты!

— Как бы они не швырнули гранаты нам на голову, — шепнул Израель.

«Кто бы это мог быть так далеко впереди? — думал я. — Все-таки это, должно быть, немец». Я раздвинул ветки. Конусообразная груда щебня. Наверху стоял солдат с гранатой в руке.

— Подпусти ближе, — долетел до меня шепот.

— Господин фельдфебель Трепте! — сказал я громко.

К краю подошел второй.

— А-а, Ренн? Подымайтесь сюда!

Их было человек двенадцать. Трепте протянул мне руку.

— Чуть было не случилось несчастья! Вы что — залегли там внизу?

— Нет, мы в том направлении. Но как господин фельдфебель попал сюда?

— Теперь я каждую ночь буду находиться в этих укрытиях. Ловушка для французских дозорных. Замечено, что они иногда здесь появляются.

Я огляделся. Это тоже была бывшая позиция батареи. Орудия еще стояли здесь — большие пушки с длинными стволами.

Мы пошли назад и вышли из высокого леса на пологий луг. Луна опустилась ниже, и тени в глубоких воронках стали еще темнее. Мы снова наткнулись на убитого. Однако местность показалась мне незнакомой. Где-то здесь должны были находиться наши секреты. Мы шли медленно, заглядывая в каждую воронку.

— Вон там наш секрет, — шепнул я.

Мы подошли к воронке, в которой он лежал.

— Там в лесу находится взвод Трепте, — сказал я постовому.

Он не ответил. Я наклонился вниз. Трупный запах.

Мы нашли секреты немного дальше справа.

Я вернулся в блиндаж и начертил схему результатов нашей разведки. Овраг справа, в котором находился Вейкерт, я окрестил «Оврагом мертвецов», а будки дальше впереди — «Будками мертвецов». Но тут же сообразил, что вейкертовские ребята, находясь в «Овраге мертвецов», сочтут это дурным предзнаменованием. И я зачеркнул страшное слово и назвал овраг «Зябликовым» — в честь нашего зяблика.

Вошел Вейкерт.

— Со мной приключилась история. Когда я возвращался оттуда и поравнялся с трупами — вижу вдруг: один встает. Я остановился. У меня при себе только ракетница. Он же тихо, тихо крадется к лесу и исчезает в стороне французов.

— Он был вооружен?

— Кажется, нет.

— Почему ж ты не выпалил в него ракету?

— Да уж было хотел. Но подумал, что он мог оказаться не один.

X

На рассвете начался небольшой дождь. Мы бросали зяблику крошки хлеба. Прилетел еще и черный дрозд. Я расстроился. Мои несчастные люди в ямах, без крыши над головой. Да к тому же еще и холод.

Этот день прошел у нас спокойно. Только на Белой горе погромыхивало, и она с каждым днем становилась все более голой. Остатки зелени на склонах исчезли.

Несколько часов я проспал спокойно.

На следующий день на рассвете снова шел дождь. Потом проглянуло солнце, но вместе с ним появились и французские воздушные корректировщики. Мощному обстрелу подвергалась батарея в низине, где было наше прежнее расположение, а также низина позади нас и большая белая траншея, вплоть до Белой горы.

Пришел посыльный:

— Господин лейтенант спрашивает, как здесь дела. На левом участке расположения полка сильный обстрел. В десятой роте ранено два офицера.

— Здесь спокойно.

Меня мучили вши. Я решил не спать и взял «Симплициссимуса». Но я лишь пробегал глазами слова, не вникая в их смысл. Я думал о людях в овраге. В одном окопчике их всего двое, поэтому им приходилось дежурить по очереди, а когда нужно было принести пищу, то и подавно оставался один. И они ни разу не пожаловались.

Книга раздражала меня. Я закрыл ее и лег на нары. Спать не хотелось.

— Они перешли в наступление перед взводом Лангеноля! Но атака отбита. Господин лейтенант со взводом Трепте идет сюда.

Я вскочил.

— Всем приготовиться и занять места!

Я схватил винтовку и противогаз и выскочил из блиндажа.

Белая гора — сплошное облако пыли.

— Всех поднять! По местам! — кричал я в блиндажи.

Я бросился к пулеметчикам.

Слева из леса взметнулись красные сигнальные ракеты. Впереди ничего не было видно.

Наша артиллерия громыхала и бухала из-за высоток.

Мы вернулись в блиндажи.

Все говорили наперебой.

Снова пришел посыльный.

— Господин лейтенант передает, что слева французы ворвались в окопы, но повсюду выброшены контратакой. Из соседней дивизии — никаких известий. Сразу, как стемнеет, установить с ними связь!

Вечером, взяв с собой Израеля, я отправился в обход. Было туманно, но светло. Я хотел проверить окоп, который вел от соседней сторожевой заставы вперед до линии нашего сторожевого охранения. Мы пошли по оврагу и дальше, по ровной местности, через полосу берез.

— Здесь уже давай осторожней, — шепнул я Израелю. — Было бы странно, если бы французы сегодня в атаке на наши позиции не продвинулись вперед насколько возможно!

Мы крались, шаг за шагом всматриваясь вперед.

Окоп проходил всего в двадцати шагах от полосы берез. Все тихо кругом.

Мы подошли к окопу и заглянули в него.

К стене прислонены винтовки, немецкие винтовки, около двадцати штук. Где-нибудь поблизости сторожевая застава? Тогда почему они составили здесь свои винтовки? Я потянул Израеля немного в сторону.

— Мне это кажется подозрительным… Хотя не могу сказать почему… Иди вдоль берез. Я пойду по окопу.

— Я пойду с тобой, — зашептал он.

Я был в нерешительности.

— Нет, — все же сказал я, — ты мне здесь не нужен. Ступай туда!

Он подчинился.

Я стал красться вдоль окопа, охваченный страхом. А что, если это предчувствие и оно предупреждает меня об опасности? Нет, этак никуда не годится!

Белый окоп лишь смутно маячил позади в тумане. Но если бы наших оттуда выбили, Ламм бы наверняка знал об этом и сообщил бы мне.

Полоса берез кончилась, мы с Израелем сошлись вместе. Он тоже, казалось, был встревожен.

Мы приблизились к окопу, где должна была находиться сторожевая застава. Там не оказалось никого. В окопе валялся только ранец и несколько ручных гранат.

Мы подошли к тому месту, где сторожевая застава находилась раньше. Там было пусто.

Мы подошли к белому окопу.

— Пойдем сначала до первого поста нашего полка.

Часовой доложил, что соседняя дивизия по-прежнему в окопах, и мы найдем командира ближайшего взвода метрах в пятидесяти отсюда.

Мы пошли по окопу.

Нас встретил младший фельдфебель с двумя людьми.

— Патруль связи! — доложил я. — Господин фельдфебель, не знаете ли вы, где сейчас находится сторожевая застава, которая была там впереди?

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— Откуда вы?

— Оттуда, где она находилась раньше.

— И теперь ее там нет? — спросил он с удивлением.

— Нет, мы нашли только винтовки.

— У вас есть время, чтобы показать мне это?

— Так точно, господин фельдфебель.

Он стремительно пошел вперед. Мы подошли к тому месту, где лежали ручные гранаты и ранец. Он молча огляделся вокруг.

— Где винтовки?

— Еще дальше впереди, господин фельдфебель.

Помрачнев лицом, он двинулся вперед. У винтовок он остановился и вдруг повернулся к своим людям:

— Возьмите каждый столько винтовок, сколько может унести! Я буду следом за вами!

Солдаты ушли, он молча проводил их взглядом.

— Куда вы теперь? — спросил он.

— Туда. — Я показал рукой влево вперед.

— Что вам там надо?

— Там мой взвод.

— Так вы командир взвода? Тогда можно говорить открыто… Этот человек надежен? — Он недоверчиво посмотрел на Израеля.

— Совершенно надежен, господин фельдфебель. — Я не понимал смысла вопроса.

Он поднялся из окопа и немного прошелся с нами.

— Вы должны извинить меня за недоверчивость. Я восточный пруссак. А мои люди в большинстве эльзасцы. Знаете, что означают эти винтовки? Эти сволочи перебежали! — Он сплюнул. — Кто с этим не сталкивался, тот не поймет, что значит не доверять своим людям! И эти оба, которых я послал с винтовками, из той же банды! Я бы с охотой тоже перебежал… Только не к французам, а к вам. Теперь я вернусь к своему командиру роты и должен буду доложить ему, что мой взвод исчез! А куда? Ах, сволочи! — Он снова плюнул, хотя ему и плевать-то уже было нечем. — Боже, храни Германию! Он повернулся и, широко шагая, двинулся обратно.

С наступлением сумерек наша артиллерия оживилась. Ветер дул в нашу сторону. На этот раз мы вошли в овраг сзади. Запах газа усиливался.

— Это, верно, с нашей стороны. — предположил Израель.

Вейкерт и его люди были в противогазах и походили на обезьян.

Наверху, в расположении батареи, запах был совсем слабый.

Ламм уже ждал меня. Мое донесение о перебежчиках, по-видимому, взволновало его.

— Я тоже должен сделать тебе неприятное сообщение. К утру сюда придет пополнение.

— Что же тут неприятного?

— Ну, во-первых, дрянное дело — размещать пополнение в позицию, оборудованную воронками. Представь себе: люди вылезают из воронок, слышат в темноте голос, отдающий команду, и их снова запихивают в ямы. А я так вообще не вижу их и не слышу. Никакого взаимопонимания… И второе: если нас в ближайшее время должны были бы сменить, то нам не прислали бы пополнения. Ну как — дошло?

Я никому ни словом об этом не обмолвился — даже командирам отделений.

Наша артиллерия прекратила обстрел. Тем не менее запах газа был довольно сильный.

Взвод Тренте прислал связного: полчаса назад французский дозор забросал ручными гранатами батарею перед нами.

Разносчики пищи вернулись без Вольфа. Его в дороге легко ранило.

— Кто будет теперь вторым связным? — спросил Израель.

— Я подумаю.

Может быть, возьму одного из пополнения.

Понемногу светало.

Появился посыльный:

— Тебя вызывает господин лейтенант.

По дороге он сказал:

— Прибыло пополнение. Ну и народец! Кажется, треть уже улизнула по дороге сюда. А уж остальные!..

Я нашел Ламма перед его блиндажом; с ним стоял пожилой младший фельдфебель с безвольным слюнявым ртом и еще человек двадцать.

— Только что прибыло пополнение, — сказал Ламм мрачно. — Сейчас я никого не могу больше посылать вперед в воронки. Этих вот разместить здесь в блиндажах я не смог. Сколько у тебя есть еще мест?

«Теперь младший фельдфебель получит мой взвод, — подумал я. — А ведь он ничего не умеет. По нему сразу видно».

— Значит, их нужно разместить у меня. — Спросить, как распределятся обязанности во взводе, я не решился.

Ламм воспрял духом:

— Тогда получай всех в твой взвод. Младший фельдфебель Зандкорн придается тебе только по делам продовольственного снабжения. Я намерен позже, когда он ознакомится с обстановкой, использовать его иначе — может быть, дежурным фельдфебелем в окопах.

Я поглядел на Ламма и почувствовал себя ничтожеством.

— Могу я здесь же распределить людей? — улыбаясь, спросил я. — У меня там будет хуже.

— Делай, как находишь нужным, — усмехнулся Ламм. Он, похоже, прочел мои мысли.

— Кто-нибудь из вас обучен обращаться с легким или станковым пулеметом?

Откликнулись трое.

— Кто-нибудь еще исполнял особую должность?

Вперед вышел маленький и очень толстый солдат и произнес плаксиво, ужасно медленно растягивая слова:

— Ефрейтор Функе, два года я был ординарцем у командира роты.

— При этом улыбка озарила его широкое, грязное лицо; под носом у него висела капля. Он смахнул ее тыльной стороной ладони. Я не смог сдержаться и рассмеялся, и все кругом засмеялись Тоже, а он еще больше расплылся в улыбке. Должно быть, он расценил наш смех как знак дружелюбия. Я прикинул: «Ему не меньше сорока, к тому же он должен быть исполнительным, раз так долго был при командире роты».

— Вы будете посыльным при мне.

XI

Под вечер я сидел с Израелем и Хартенштейном у того выхода из блиндажа, что в сторону Белой горы. Изредка где-то вдали постреливали. Может, там шли последние бои этого наступления?

Мы бросали кусочки хлеба нашим птицам. Было сухо и пыльно. Молодые листочки березы казались серыми.

Над Белой горой появилось большое облако, похожее на серый зонтик от солнца, и тяжелые капли упали оттуда в пыль.

Хартенштейн наблюдал за всем этим молча; над переносицей у него залегли темные складки. Израель сказал, наморщив лоб:

— Новенькие хорошо относятся к тебе, Ренн.

— Они меня еще совсем не знают.

— Они довольны, потому что ты сделал папу Функе своим посыльным.

Кто-то поднялся по лестнице.

— Здравствуй, Ренн. — Ламм присел к нам. Он был бледен, но выглядел бодро.

— Покажи-ка мне точно, каково положение на Белой горе. Я доложил, что французы засели наверху. Донесение пошло в дивизию, а оттуда сообщают, что мое донесение неверно, что неприятель занимает всю гору.

— Неправда! Видишь окоп между обеими вершинами? Это всего лишь неглубокая канавка. Так это и есть — передняя французская траншея.

— Да, наши с тобой наблюдения сходятся.

— Как же там могут говорить, что у них вся гора? Это просто вранье. Да и наша артиллерия все время обстреливает левую вершину.

Ламм задумчиво смотрел вперед.

— Ты, наверное, никогда не размышлял над тем, как составляются такие донесения? Ведь там, в штабах, даже не представляют, как обстоит дело здесь, на переднем крае.

— Разве они никого не посылают на передовую?

— А ты видел у нас здесь кого-нибудь оттуда? Да и что это им даст? Допустим, сюда заявится кто-то. Что он увидит? Только участки леса и низины. А если мы не захотим ему что-то показать, так скажем: там опасно; или: туда днем нельзя.

— Но ведь части должны точно докладывать о том, как обстоит дело на передовой.

— А они этого не делают.

— Не понимаю.

— Ну, представь себе: воинские части — те, что там наверху, — доложили: французы держат только одну вершину. Тотчас из тыла приказ: взять и вторую. Но это было бы безумием, так как там все равно никому не удержаться, поскольку французская артиллерия может стрелять в окопы, как в корыта с мясом.

— Этого я не могу понять.

— И не поймешь. Но это так.

— А в четырнадцатом году тоже было так?

— Конечно, нет. Тогда еще не существовало вражды между фронтом и тылом.

— Кто повинен в этой вражде?

— И те, и другие. В тылу перестали понимать войска после того, как те перешли к позиционной войне, а войска считали, что знают все лучше, и не хотели больше слушаться, так как именно они несут потери.

Он ушел.

В этот день и в последующие у меня было мрачное настроение. Я не хотел соглашаться с тем, что сказал Ламм. Я боялся признаться себе, что он верно подметил признаки разложения.

XII

Стреляли мало. Но у меня снова были потери внизу, в овраге. Осколок попал там в кожух легкого пулемета, вытекла вода. Пулемет пришлось отправить в ремонт. Вейкерт исхудал и походил на чахоточного. Бранд не переставал трястись, и глаза у него совсем побелели, но он не жаловался. Я очень полюбил этого парня.

Как-то ночью пришел Ламм и спросил резко:

— Где Бранд?

— Внизу, в овраге.

— Отведи меня туда!

Ярко светила луна. Я шел впереди. Чего ему надо от Бранда? Что сказать ему, если он что-то против него имеет? Ламм казался разъяренным.

— Здесь, — шепотом произнес я.

В сплетении веток была видна только стальная каска.

— Вы Бранд?

— Нет, господин лейтенант. Эмиль, иди сюда! Господин лейтенант требует.

Внизу завозились. Из ветвей показалась непокрытая голова. Бранд поспешно завязывал галстук.

— От имени Его Императорского Величества командующий генерал награждает вас Железным крестом. Вы честно заслужили его.

Ламм протянул ему руку. Бранд нерешительно пожал ее и тут же отпустил.

— Возьмите же награду, — засмеялся Ламм. Бранд схватил крест.

Все, кто был в воронке, стали восторженно и бурно поздравлять Бранда.

— Тише! Тише! — смеялся Ламм. — Вы разбудите французов! — Он отвел меня в сторону:

— Теперь к следующему награжденному!.. Знаешь, когда я начал свою речь, а он еще возился с этим галстуком, я подумал, что, кажется, сделал большую глупость.

— Люди никогда не забудут, что ты принес Железный крест прямо в воронку!..

С утра было туманно. Я спускался по склону.

В моей батарее я увидел сидящего на лестнице Зендига; он писал письмо.

— Послушай, — сказал я и сел на верхнюю ступеньку. — Сегодня вечером ты должен…

Крамм!

У меня зазвенело в ушах. Кругом полетели щепки. Снаряд разорвался прямо у меня над головой. Зендиг скатился вниз. Я съехал следом за ним. Он посмотрел на меня.

— Сегодня вечером ты должен…

— Послушай, — перебил меня Зендиг, — недаром говорят, что тебя и пуля не берет. Теперь и я в это поверил. Тебя и впрямь не задело?

— Нет. — Я оглядел себя со всех сторон. — Хотя вот, расщепило ложе ружья.

Зендиг покачал головой:

— Прямо что-то невиданное. Ну, невиданное!

— Ладно, теперь дай мне договорить! Итак, сегодня ты сменишь Вейкерта и его пулеметчика. Ему хуже доставалось, а тебе повезло — теперь и погода ничего — теплая, и воронки оборудованы.

— Можешь не извиняться. Охотно его сменю.

В своем укрытии я забрался на нары. От разрывов снарядов в блиндаже стоял глухой шум, как в раковине. Я зевал, и от этого шум усиливался. Я лежал, хотелось спать. Меня мучили вши. Сейчас они донимали меня больше, чем обычно. Вот и мои силы пришли к концу. Три недели на передовой — ночью бегаешь, а наутро ежечасно тебя беспокоят.

Я лежал в полудреме. К обеду встал, чтобы чего-нибудь поесть. Но есть не хотелось.

— Что с твоим ружьем? — спросил Израель.

— Так, ничего! Нужно найти новое. Мало их, что ли, валяется.

— Но как это случилось?

— Ах, отвяжись!

Я снова лег на нары. Функе закурил сигару — он имел привычку ее жевать — и стал рассказывать:

— Мой ротный командир всегда, бывало, говорил: никогда не следует зря лезть на рожон. Но как доходило до дела — стрельба, ни стрельба — он тут как тут. Это был отличный человек. А как обходился с нашим братом! Ведь я — всего-навсего столяр, а это был благородный человек… Не из аристократов, но благородный…

Я слушал эту скучищу, и она действовала на меня угнетающе, и все же он нравился мне своим добродушием. Наконец я задремал.

Сверху донесся крик:

— Французы на Белой горе занимают исходное положение!

Я вскочил и почувствовал сильную боль в груди.

— Всем приготовиться и оставаться внизу! Израель — к господину лейтенанту, доложить!

Я подвесил противогаз и, спотыкаясь, поднялся по лестнице, выходившей в сторону Белой горы. Дышать было больно.

На Белой горе я не увидел ничего, кроме дымки, сквозь которую пробивались слепящие лучи солнца.

Шш-крамм! Шш-крамм! — прокатилось над нами в низину. Раздались одиночные ружейные выстрелы. Затарахтели пулеметы. Мне показалось, что они стреляют сюда. На нашем склоне горы беспрестанно взлетали вверх облака разрывов.

Треск пулеметов заглушал все звуки.

Вскакивая в страхе по тревоге, я, видимо, растянул какую-то мышцу в груди.

Подбежал кто-то. Израель протягивал мне ротную книгу приказов.

— Давай, входи сюда! — закричал я. — Чего ты носишься сейчас с этой книгой!

— Подумаешь, постреливают немножко! — засмеялся он.

Рамм! Рамм! — в низину.

Примчались двое: Ламм и его посыльный. Они сбежали к нам по лестнице.

— Что здесь происходит? — закричал Ламм мне в ухо.

— У нас ничего! — крикнул я в ответ.

Пулеметный огонь стал постепенно стихать. Тяжелые снаряды с шумом пролетали над нами в сторону белой траншеи позади нас и высотки за ней. Наша артиллерия гремела и плевалась огнем.

Потом все смолкло, и стало очень тихо.

Вечером пришел Зендиг:

— Пусть бы нам сегодня принесли пищу другие отделения, тогда бы мы все разом сменили людей в овраге.

Я распорядился, чтобы Хартенштейн послал больше людей, и кроме того я дослал еще Функе и Израеля.

Как только стемнело, я пошел в овраг. Вейкерт, взволнованный, шел мне навстречу.

— Я снова потерял троих — из них двое убиты! Я уже не могу держать все воронки!

— Тебя сменит Зендиг со своими. Вон уже первые идут.

По противоположному склону оврага кто-то спускался Кто бы это? Я пошел навстречу. Оказалось — лейтенант.

Я доложил. Он вежливо ответил на приветствие.

— Я командир роты, которая примыкает к вам справа. Мы заняли позицию вчера. Ваша рота доложила, что мы расположились слишком далеко позади. Поэтому мы будем окапываться здесь впереди, рядом с вами. Я надеюсь на доброе соседство и был бы вам признателен, если бы вы мне подсказали, что от нас в первую голову требуется, так как вы лучше знаете обстановку.

Мы поднялись по противоположному склону. Наверху лежали его люди, рассыпавшись цепью, как на учебном плацу, ружья наизготовку. «Боже милостивый! — подумал я. — Они ведь еще и на войне-то не были!»

Я показал ему, как мы оборудуем воронки: не по прямой линии, а по возможности неравномерно.

— Я так не могу, — сказал он. — Мой командир батальона дал мне строжайшее указание, как я должен это делать.

Мне это даже понравилось: видимо, в том полку были энергичные начальники. А мне, похоже, дали слишком много свободы действий.

Подошел Ламм и откозырял лейтенанту:

— Это первый случай, когда соседняя дивизия устанавливает с нами связь!

— Как же так? — удивился лейтенант.

— Да вот так.

— Вам не придется на нас жаловаться.

Мы пошли обратно.

— Я должен тебе кое-что сообщить, — сказал Ламм серьезно.

«Опять я что-нибудь упустил?» — подумалось мне.

Он остановился. Было темно.

— За отличия перед лицом врага тебе присваивается звание младшего фельдфебеля. Я принес тебе мой офицерский темляк и пару пуговиц, — это, правда, всего лишь ефрейторские пуговицы.

Я хотел поблагодарить его, но это было бы, пожалуй, излишне. Ведь мое отделение занимало здесь как-никак самую важную позицию во всей дивизии!

— Ты что, не рад?

— Рад, рад, конечно, только… как бы не зазнаться!

Он рассмеялся, хотел что-то сказать, но лишь рассмеялся еще пуще, подал мне темляк и пошел вперед.

У моего блиндажа мы встретили Хартенштейна.

— Вот, поздравьте Ренна со званием младшего фельдфебеля! Заслужил он его?

— Так точно, господин лейтенант, заслужил, — сказал тот прямо.

Мне было не по себе. Но вместе с тем я и рад был, что Хартенштейн не испытывает зависти — ведь я считал его способнее себя.

XIII

Явился Функе с котелками:

— Есть потери, четверо из взвода. Сейчас придет Израель, он расскажет подробнее.

К нам спустился взволнованный Израель, снял ранец с водой и поставил на пол мешок. Полы его мундира и карманы были в крови.

— У них совсем нет чувства товарищества! Мы ждем у кухни, вдруг шквал беглого огня обрушился туда, где стояли люди из четвертой роты. Прямо в гущу. Снова снаряды — один попадает в котел четвертой, и раненых заливает горячим супом. Они кричат. Вся банда разбегается, вместо того чтобы помочь. Я кричу, зову их, чтобы помогли мне, и ни один не подошел!

— Да, — сказал Функе. — Только Израель и позаботился о раненых.

— Одному, оторвало обе ноги да еще всего залило супом. Я кое-как — никто не помог — взвалил его на повозку. Не знал, где за него ухватиться, — он стонал от боли.

Они говорили, перебивая друг друга. Функе все повторял:

— Да, только Израель и понимает, что такое товарищество.

Когда мы поели, разговор пошел спокойнее. Но Израель все еще был необычно взволнован и расстроен.

— Если со мной что случится… мне никто не придет на помощь, — сказал он.

— Я помогу тебе, — сказал Функе.

— Не поможешь! Это был мой последний вечер! Мне уже больше никто не поможет!

— Ты будешь жить долго, — сказал Функе. — Господь не оставит хорошего человека!

— Эх! Я знаю — это был мой последний вечер! А до чего ж не хочется умирать!

Хоть бы они не заметили, что меня повысили в звании. Я не знал почему, но одна мысль об этом меня ужасала. Я потянул Хартенштейна за рукав к лестнице.

Снаружи было светло. На березе пел черный дрозд, неподалеку от него — зяблик. Хартенштейн крошил хлеб.

— Не говори им, что меня повысили.

— Почему?

— Пожалуйста, не говори! Мне это не по душе!

Помолчав, он сказал:

— Верно, там, у кухни, творилось что-то ужасное! Израель не из пугливых, а он сам не свой.

Я посмотрел на Белую гору, где на удивление было тихо. И необычайно красиво.

— Где-то что-то цветет, — сказал Хартенштейн. — Чуешь, какой запах?

Перед нами были голые известковые комья и истерзанная береза. Она распустила было почки и пожухла. Но аромат какого-то цветения и вправду долетал сюда.

Мы легли спать. Израель уже спал. Только Функе сидел, погруженный в себя, и курил сигару.

— Приказ из батальона! Всем по местам! Французы готовятся к атаке! — крикнули сверху.

Мы схватили противогазы, ружья, каски и выскочили из блиндажа. В одно мгновение все орудийные площадки были заняты. Пулеметы приготовлены.

Светило солнце. Было тихо. И только слабо погромыхивало где-то далеко-далеко. И нигде никакого движения. Я послал Функе к Ламму доложить, что мы готовы, но все спокойно, и каких-либо признаков наступления не наблюдается. Между тем я дал распоряжение всем припасть к земле, чтобы с Белой горы не увидели у нас большого скопления людей и не открыли артиллерийского огня.

Ничто не нарушало тишины. Прибежал Функе; он бежал что было мочи:

— Израель убит!

— Как! Где? Разве стреляли?

— Лежит в лесу на крутом склоне!

— Что сказал господин лейтенант?

— Снова уйти в блиндажи.

Я дал команду разойтись, а сам побежал к крутому склону. Я увидел его издали: он лежал, распластавшись на спине, под сосной. Я склонился к нему. В руках у него была ротная книга приказов, которую он хотел отнести Ламму. Я ему этого распоряжения не давал. На лбу у него было немного крови, а на мундире — брызги мозга.

Я взял книгу приказов и понес ее Ламму.

— Эта тревога — нечто непостижимое, — возмущался он. — Я написал в батальон резкое донесение о том, что нам здесь, на передовой, лучше знать, чем им там, — готовится наступление или нет!.. К утру нас сменит шестая рота. А кухня встретит на полпути к биваку.

Я пошел назад — снова мимо Израеля — в блиндаж. Функе жевал огрызок сигары и оплакивал Израеля:

— Это был лучший из людей, каких я знал. И как он предчувствовал свою смерть! Такое бывает только у хороших людей.

Хартенштейн сидел, склонившись долу, и что-то чертил пальцем на земле… а что ему там было чертить! Я лег на свои нары и горько заплакал.

XIV

Вечером мы похоронили Израеля на крутом склоне, где он был убит; место здесь было красивое. И решили, что в тылу мы поставим ему крест с его именем и датой смерти.

К утру пришла шестая рота.

Я тотчас же отослал своих людей, чтобы они еще до рассвета ушли из опасной зоны, и оставил при себе только Функе.

Меня сменил энергичный младший фельдфебель. Я сказал ему, что нужно соблюдать большую осторожность, чтобы не вызвать на себя артиллерийский огонь.

— А-а, пустяки! — воскликнул он. — Мы не боимся!

Когда мы собрались уходить, уже стало светать. Мы пошли по крутому склону и спустились в окоп, который вел через лес к большой поляне. Она вся зеленела. Было так странно, что она не белая, известковая, а зеленая.

Сильно таяло. Мы подошли к руинам селения. Хотелось пить, и мы зашли во двор какого-то разрушенного хутора. Стены дома были окрашены в розовый цвет, у колодца цвела сирень. Первый луч солнца вспыхнул на горизонте. Прозрачная вода поблескивала в ковше. Мне показалось, что я вижу такое впервые в жизни.

Мы пошли дальше. Функе рассказывал о своих детях. Я, не вникая в смысл, слушал только его голос. Я чувствовал себя странно легко.

Спустя некоторое время мы встретили нашу роту; солдаты сидели на обочине дороги. Как мало их было! И все грязные, небритые, но веселые.

На дороге валялись убитые лошади и разбитые повозки. Немного в стороне что-то строили.

За высоткой стояла наша кухня. Мы получили пищу, растянулись на земле и ели, греясь на солнышке.

Ламм сообщил, что это только вчерашний обед, а вечером мы получим еще один.

Все даже крякнули от удовольствия.

Потом, пройдя маршем большой лес, мы вышли спустя несколько часов к биваку.

Между соснами росла мягкая трава и дикие розы. Мы разбили палатки и проспали до послеполудня. А там был уже готов второй обед. Невдалеке послышалась полковая музыка, и мы направились туда. Но как только зашло солнце, мы снова улеглись в палатках и проспали до утра. Утро было ясное. Мы принесли воду, умылись и побрились. Ламм спозаранок ускакал на лошади и вернулся с цветущей веткой вишни; он протянул ее мне.

— На что мне она? — спросил я.

— Я-то ведь видел все дерево, с которого ее сломил, — рассмеялся он.

Я был смущен; его радость была мне как-то не по душе. Вейкерт тоже снова был бодр. Я взял свое одеяло и отошел подальше в сторону на склон, разделся и лег на солнце. Мне никого не хотелось видеть.

XV

На следующий день мы снова отправились на передовую. Я пришел на свою батарею, и меня поразило страшное опустошение, царившее там. То, что мы называли лугом, превратилось в решето из воронок с жалкими клочьями травы. Стоял резкий запах гари от снарядов. Первый день прошел спокойно.

Но теперь я заметил, насколько мы измучены. Вчера Вейкерт выглядел таким свежим, а сегодня опять посерел и осунулся. Вечером сразу у двоих поднялась температура, и их пришлось тут же отправить в тыл.

Ночью я обходил свои позиции. Мои люди стали невнимательны. Казалось, за эти три дня отдыха они снова почувствовали, что существует еще и другая жизнь и что можно не только стоять на посту в воронке.

Среди ночи меня стал мучить голод. Но есть было нечего, и я все ходил кругом, не зная, чем бы заняться. Взошла луна. Позади в низине висел туман. Белая гора призрачным пятном вырисовывалась во мраке. Вблизи же все предметы были необычайно отчетливо видны. Я пошел к могиле Израеля, на которой теперь стоял деревянный крест. Утренний холод дрожью пробегал по телу.

Когда принесли пищу, я не мог есть. Еле-еле, с отвращением проглотил одну ложку. А теперь нужно было еще два часа нести караул!

Я закурил сигарету. Но курить тоже не мог… «Верно, — подумал я, — у меня просто расстройство желудка». Мы получили шнапс. Я налил себе немножко в кружку и выпил. К горлу стала подкатываться тошнота, и я бросился к выходу, боясь, что меня вырвет.

— Зяблик сегодня не прилетел, — сказал Хартенштейн, — только черный дрозд.

Наконец я улегся спать. Но сон был неспокоен: я слышал все происходящее вокруг, и это мучительно переплеталось с разными сновидениями.

Во второй половине дня сверху крикнули:

— Французы наступают на Белой горе!

Я бросился к выходу. И увидел, как по французскому склону карабкались вверх фигурки и исчезали в углублениях. Там уже нельзя было отличить окопы от воронок… На нашем склоне облака разрывов вырастали, словно кусты из-под земли. В воздух взвились красные ракеты. Забрехала наша артиллерия, и издали донеслись глухие разрывы снарядов. Наш заградительный огонь был необычайно мощным. На вершинах горы показывались на миг фигуры людей и снова исчезали… И нельзя было определить — наши это или французы.

Справа появились колонны пехоты; они беглым шагом поднимались в гору. На фоне светлого неба четко вырисовывались их темные фигуры. Идущий отдельно от строя человек, по-видимому, отдавал распоряжения. Он казался крупнее и внушительнее остальных. Колонны рассыпались и залегли. Я видел только оставшегося стоять офицера. Неожиданно на правой вершине появился человек и слева другой — оба, похоже, с винтовками наперевес. И оба двигались в нашу сторону.

— Ты видел? — спросил Хартенштейн.

— Да, это был ближний бой. Я представлял его себе, правда, иначе. Этот вроде был не очень тяжелый.

Некоторые убегали справа по правой вершине. Все как будто возвращалось на свои места… Для чего это все-таки нужно — постоянно колебать чаши весов? Только для ослабления?

Эту ночь я снова кружил по своим расположениям. Пришел посыльный: меня требует к себе Ламм.

Он сидел за узким столом у стены и что-то писал при свете свечи.

— Садись рядом на скамейку. Я хочу обсудить с тобой, кого следует представить к награждению. Рота стала для меня настолько чужой, что я почти никого не знаю. Теперь, когда немного поутихло, прибавилось работы с составлением донесений, так что прошлой ночью я сумел всего лишь раз выбраться к Лангенолю. Мне ничего не остается, как просто доверять командирам взводов — надеяться, что они выполняют свои обязанности.

Голос его звучал устало.

К утру, когда принесли пищу, я почувствовал себя совсем худо. Но все же постарался что-то проглотить. Обедать в три часа утра, когда у тебя температура! И потом еще два часа нести караул… Мне казалось — я не выдержу.

Я подсел к Хартенштейну на лесенку. Мы молча сидели рядом. Он уже не бросал крошек: птиц не было, смолкли их голоса.

Я слышал только его дыхание. Он сидел неподвижно. Мы молчали, и молчание это создавало чудовищную пустоту. Что можно было сказать? Нечего.

Хартенштейн встал.

— Ну, теперь всё, — сказал он и спустился вниз. Я посмотрел на часы. Нам оставался еще час до конца караула. Но я поднялся и пошёл спать. А ведь я — командир; я должен был подавать пример.

Спал я беспокойно. Начался обстрел, снаряды рвались совсем близко. Я все слышал — и меня это не трогало. Блиндаж качнуло. Сквозь потолок посыпался песок. Функе говорил с кем-то, тот сообщал, что слева ранило часового.

Потом пришел Хартенштейн:

— Теперь обстреливают Ламма. В небе французский корректировщик.

Ру-румм! Снова разрыв.

Кра-рамм!

Я скатился с нар.

Что-то царапнуло по мундиру.

Я направился к выходу.

В блиндаже кто-то возился…

Хартенштейн смотрел на меня с ужасом. Он уже выскочил.

Кто-то кинулся вниз, в овраг.

Функе бросился было за ним и вернулся.

— Он же рехнулся, — сказал Хартенштейн.

Я снова спустился в блиндаж. Сам не знаю зачем. Я шел совсем медленно, взял свой противогаз, ружье и каску. Потолок в глубине обвалился. Из обломков на меня смотрела голова. Человек был мертв. На одеяле валялся опрокинутый котелок с остатками еды.

Я вышел.

Ра-рамм! — слева.

Хартенштейна и Функе здесь уже не было.

Кремм!

В лицо мне угодил ком земли; я бросился бежать по крутому склону.

Могила Израеля превратилась в воронку; на краю ее, — полузасыпанные, лежали куски деревянного креста.

Я ускорил шаг. Что-то я упустил из виду — я это чувствовал, но не мог вспомнить что.

Бегом спустился по лестнице к Ламму. Я старался глядеть только на его сапоги на нарах и на шерстяное одеяло, накинутое поверх.

— Что произошло? — спросил он.

Я присел на деревянную скамью.

— Господин лейтенант, — сказал я, — нас завалило.

— Ты ранен?

Об этом я еще не успел подумать.

— Нет.

Он поднялся. Я не решался взглянуть ему в лицо. Он стоял передо мной.

— Какие у вас потери?

— Я не знаю.

— Ты не знаешь? — переспросил он резко.

Я сам понимал, что не выполнил своих обязанностей.

— Так этого оставить нельзя, — сказал он спокойно. — Я пойду с тобой.

Мы вышли. Он остановился.

— Посмотри на меня.

Я чувствовал, что глаза у меня бегают по сторонам, избегая его взгляда.

— Пошли, — сказал он совершенно спокойно, — мы вместе отдадим необходимые распоряжения. — Ты не знаешь, кто мог убежать?

— Знаю, убежал Бильмофский. Он и до этого был дурак, а тут, должно быть, совсем потерял рассудок.

Ламм продолжал расспрашивать меня. Стрельба прекратилась, и воздух мало-помалу снова очистился.

— Так, теперь отдавай распоряжения! — сказал Ламм весело. — Я останусь у тебя.

Я был растерян, но все же отдал распоряжения и выяснил потери. Двоих засыпало в блиндаже, одного ранило, Бильмофский спятил и убежал, пятеро ни к чему не были пригодны.

— Я пошел, — сказал Ламм. — Позабочусь, чтобы вас сменили.

У меня было очень странное состояние: словно я все время теряю способность соображать и должен овладевать ею заново. Я мучительно ощущал свою вялость, несобранность, меня терзало сознание неисполненного долга. И при этом я чувствовал себя жалким, и меня одолевала тоска. Глядя на лес, я тосковал по лесу. Думая о товарищах, я тосковал по ним. Вечером пришел посыльный:

— Господин лейтенант передает, что к утру прибудет смена и вся рота отойдет назад в лагерь.

XVI

Вечером того дня, когда нас сменили, ко мне пришел Ламм:

— Давай пройдемся немножко.

Мы зашагали вдоль соснового лесочка.

— Послушай, — сказал я, — меня страшно мучает совесть.

— Это почему?

— Когда снаряд угодил в наш блиндаж, я не сумел взять себя в руки. Я считал себя бесчестным, потому что лег перед этим поспать, хотя не имел на это права.

Он молча смотрел в землю.

— А мог ли ты взять себя в руки?

— Я должен был это сделать.

— Я спрашиваю: мог ли ты?

— Не знаю, но думаю, что мог.

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое, собственно, нервный шок?

— Ну… потрясение.

— Этого мало. При испуге в сознании всегда возникает какое-нибудь представление. Оно целиком поглощает человека, он не может от него избавиться. Но как раз оно-то и не существенно. Тот, кто обладает достаточной душевной силой, чтобы при неожиданном событии спокойно осмотреться, — тот не испугается. Тебя мучает какое-то предчувствие. Но оно совсем не важно. А вот чего ты можешь стесняться, — так это твоего нежелания осмотреться. Видишь вишню в цвету? Я поэтому и привел тебя сюда…

Посмотри на нее. Видишь ты там что-нибудь? — Он улыбался.

— Ну… она цветет. — Больше я ничего в ней не находил особенного. Я вовсе смутился оттого, что не мог в ней ничего больше увидеть.

— Так ничего же больше и нет, — рассмеялся он.

Я совершенно не понимал, чего он добивается.

— Скажи теперь, куда девался твой нервный шок со всеми его представлениями?

— Прошел… — Все вдруг стало мне понятно. — Слушай! Но что-то все-таки есть в этой вишне. Она и вправду хороша! — И я рассмеялся тоже.

— Браво! Браво! — воскликнул он и сразу стал серьезен. — Но знаешь что? Ты вконец измотан. Здесь у тебя нет никаких обязанностей, а когда снова пойдем на передовую, майор направит нас в спокойное место. Он очень любезно поговорил со мной и сказал, что такого долго выдержать не может никто.

— Меня уже давно удивляет, что люди столько продержались в этих воронках, — сказал я.

— А меня удивляет, что никто даже не пожаловался ни разу. Для этого нужно обладать либо величайшим добродушием, либо чудовищным тупоумием.

XVII

Мы снова шли вперед к передовой и в лесу — в спокойном месте — сменили другую роту. Взводы Трепте и Лангеноля расположились впереди. Мой взвод вместе с Ламмом — в четырехстах метрах позади в минной галерее с девятью входами. Вниз вели бесконечные лестницы. Там, в совершенно непроглядной тьме, был проход, по обе стороны от которого располагались небольшие жилые помещения. В них стоял запах сырой одежды, гнилого дерева и плесени. В качестве стола мы использовали минную тару; да и как нары тоже — спать на сырой земле было очень неприятно. Минная галерея пустовала уже несколько месяцев.

Когда я спустился туда, мне стало жутко. Мы засветили гинденбургскую горелку. Она горела тускло. Функе, как всегда, курил сигару. Но удовольствия, казалось, не получал. Остальные тоже курили; а мне опять и курить не хотелось. Очень скоро воздух стал удушлив, словно они курили сушеные грибы. Мы легли спать. Время от времени в пустом проходе с потолка со звоном капала вода. До чего же уныло-пусто было здесь! Через один отвод от нас разместился Ламм со своими людьми, все остальные помещения — справа и слева — были свободны. Вообще-то мне было безразлично — есть тут рядом кто или нет, и вместе с тем — сам не знаю почему — было все же как-то жутковато.

Недолго поспали, и всем захотелось наружу.

— Это запрещается, — сказал я. — Однажды уже обстреляли все девять входов — три еще до сих пор завалены. Поэтому никому не разрешается появляться наверху.

— Но могли бы мы по крайней мере посидеть на лестнице?

Лестницы выходили на север. Ни один луч солнца не проникал внутрь. Мы видели перед собой только ослепительно-белую, освещенную солнцем известковую стену.

В минной галерее мне почти ничего не надо было делать, но читать не хотелось. Да и света маловато. Большую часть времени я лежал в полудреме. На второй день мне стало ясно: у меня жар — особенно по утрам, как раз когда приносили еду. Я полагал, что спокойная обстановка здесь — лучшее средство от болезни, и никому ничего не сказал. Но на следующую ночь, когда принесли еду, у меня так закружилась голова и так мне стало худо, что я решил сказать об этом Ламму. Тот как раз находился вместе с майором у нас в расположении. Я лег, укрылся и тем не менее меня трясло от холода. Но через некоторое время будто полегчало, и я решил не докладывать. Очень уж это представлялось мне жалким, что я — командир взвода — доложу о своей болезни здесь, на передовой.

К обеду я почувствовал сильный голод и с аппетитом поел. Я решил, что пошел на поправку. Но на следующее утро мне стало совсем невмоготу. Функе хотел заставить меня что-нибудь съесть. Однако я не мог. И при этом почему-то испытывал сильный страх, и меня трясло от холода. И все же я решил переждать еще один день.

На следующий день я пошел к Ламму. Он отправился со мной в санитарный блиндаж и посовещался с врачом.

Старший лейтенант санитарной службы велел мне снять рубашку и долго простукивал и выслушивал мою грудь.

— Его следует отправить в тыл. Но вы можете оставить его и при роте. Это тоже можно. Используйте хорошую погоду и прекрасный воздух лесного лагеря — это же настоящий санаторий, — а когда я там у вас появлюсь, покажитесь мне еще раз… Это кто еще идет?

Один из наших санитаров вел Бранда. Он выглядел ужасно — из темных глазниц боязливо смотрели на врача глубоко запавшие глаза.

— Это мне уже знакомо, — сказал врач и быстро обследовал его. — Легкие в порядке. Младший фельдфебель может взять вас с собой. Побольше лежите на солнце. Это не так опасно, как кажется. — Теперь у нас уже много подобных случаев, — обратился он к Ламму, — особенно в вашей роте.

— Могут они одни идти в тыл? — спросил Ламм.

— Да, будьте спокойны.

Ламм проводил нас до выхода и сердечно пожал мне руку:

— Отдохнешь в лагере немного, а там посмотрим. Ранцы я вам вышлю этой ночью с вещевой повозкой.

Солнце только что взошло. Идти было приятно.

Я хотел взять Бранда под руку, но он сказал:

— Сам справлюсь.

Так, тихонько, брели мы вдоль окопов, потом — через зеленый луг вышли на дорогу.

Скоро мы устали и присели у обочины. Я был не прочь чего-нибудь поесть. Но мой ранец остался на передовой.

Мы пошли дальше. У ручья стояла заброшенная мельница, утопая в цветущей сирени. Зеленые водоросли шевелились в воде, словцо змеи. Потом мы вошли в лес и побрели вдоль подъездного узкоколейного пути; на насыпи между зелеными листочками проглядывали красные ягоды земляники. Мы опустились на траву, усталые, но счастливые. Потом снова шли и снова садились, и только к обеду пришли в лесной лагерь — прямо как дети с прогулки.

 

Позиционная война 1917/1918

I

Я имел полное право дать себе волю расслабиться. Но вскоре сам не мог этого сделать. Я читал «Симплиция Симплициссимуса».

Каждое утро мы с Брандом, захватив одеяла, ходили на южный склон, где мягкая трава и молодые сосны. Там мы раздевались. Я заворачивался в одеяло и ложился на солнце. И потел так, что пот капал у меня с кончика носа. Затем я одевался — но не полностью — и забирался в тень. И через некоторое время обычно начинал чувствовать себя очень бодро.

В другое время дня мы лежали среди земляники. Ягод было так много, что мы собирали их вокруг себя, не вставая.

Накануне возвращения роты с передовой мы пошли набрать земляники для Ламма, Хартенштейна и Функе.

Через неделю я совершенно оправился и даже заскучал от бездействия. Старший лейтенант санитарной службы, которому я об этом сказал, покачал головой:

— Наберитесь терпения!

Но я уже больше не считал, что я болен.

II

Бранд вместе с ротой снова ушел на передовую. Но тут неожиданно поднялась температура у Вейкерта, Яуэра и многих других, и их отправили в тыл. То же самое стало отмечаться и в других ротах: вдруг — температура сорок градусов.

А потом наш полк сняли с фронта, и он длительным маршем был отправлен далеко в тыл, в нетронутые войной деревни, где жители по вечерам пели и играли на гитаре. Марш меня утомил. Бранд, Яуэр и еще некоторые были настолько изнурены, что последний отрезок марша их пришлось взять на пулеметную повозку.

В тылу я снова принял службу в роте.

Мы занимались строевой подготовкой на лугу, когда пришел посыльный из батальона.

— Младший фельдфебель Ренн откомандировывается в ударный батальон. Сегодня в три часа во второй половине дня вам надлежит быть в походной готовности перед батальонной канцелярией.

— Служба в ударном батальоне, — сказал Ламм, — будет для тебя легче, чем в окопах.

Мне это ни о чем не говорило. Во всяком случае я очень смутно представлял себе, что такое ударный батальон.

Перед канцелярией батальона я встретил молодого лейтенанта, нескольких унтер-офицеров и ефрейторов.

— Младший фельдфебель Ренн, третья рота, явился!

Лейтенант щелкнул каблуками и отрекомендовался:

— Линднер.

Я сделал каменное лицо, но какой-то мускул все же, видимо, дрогнул. Лейтенант слегка покраснел:

— Меня произвели только вчера.

— Должен ли я выяснить, все ли прибыли, господин лейтенант? — в смущении спросил я. Линднеру, похоже, не было еще и двадцати лет.

Мы с ним зашагали по зеленой долине.

— Что это, собственно, такое — ударный батальон, господин лейтенант?

— Я и сам толком не знаю. Знаю только, что нас будут обучать на командиров дозоров и ударных команд.

«Как же можно обучить такому?» — подумал я.

Нашим инструктором оказался молодой офицер с Железным крестом первой степени. У него был берлинский выговор, вне службы он держался жеманно и надменно, но на ученье это с него слетало, и он становился по-мальчишески непосредственным и старательным.

Солнце пекло. Мы должны были таскать пулеметы, бросать ручные гранаты, продвигаться по окопам и бесшумно ползать. Сначала я очень уставал, все время потел, и раза два — правда, лишь на мгновение — у меня все поплыло перед глазами. А потом с каждым днем становилось легче. Служба продолжалась с утра до вечера с перерывом на обед всего на два-три часа. Времени, чтобы думать, не оставалось, и я чувствовал себя прекрасно.

Линднер постоянно был со мной и вне службы.

— Никак не привыкну к тому, что я — офицер, — сказал он мне. — В моей семье ужасно горды этим, у нас еще никто не залетал так высоко. Но я тут ни при чем — в мирное время мне бы такого никогда не достичь.

III

Уже близилась осень, когда я вернулся в роту. Никто больше не справлялся о моем здоровье, и я сам вспоминал о своей болезни как о чем-то не имеющем ко мне отношения. Я чувствовал себя совершенно здоровым да и в самом деле был здоров.

Я доложил о прибытии Ламму — это было в канцелярии. Он взял со стола лист бумаги и протянул его мне.

«Лейтенант в запасе Ламм зачисляется в штаб первого батальона в качестве офицера для поручений. Должность командира третьей роты вверяется старшему лейтенанту Лёсбергу».

— Кто этот новый командир?

— Он из штаба дивизии. Имеется приказ, согласно которому офицеры высших штабов время от времени должны проходить службу на фронте.

— Разве это причина забирать у нас командира?

— Успокойся. Я так и так стал бы офицером для поручений.

На следующее утро Ламм собрал роту.

— Меня переводят в штаб батальона, и сегодня я вас покидаю. Как вы понимаете, мне будет трудно. Но я верю, что передаю моему преемнику хорошую роту, и это облегчает мне мой уход. До свидания, рота!

Мы разошлись.

— Такого командира мы больше не получим, — сказал Вольф, уже поправившийся после своего ранения.

Функе, усевшись в угол, жевал свою неизменную сигару и бормотал что-то о хорошем человеке.

Вечером прошел слух, что новый здесь.

— Как он выглядит?

— У него монокль и стек.

— Это отдает тылом.

Я заметил, что вся рота настроена против него — и не по деловым соображениям, а просто потому, что это не Ламм. На следующее утро он явился, когда рота была построена для несения службы. Фельдфебель дал команду смирно и отрапортовал.

— С сегодняшнего дня мне вверяется третья рота. Я слышал хорошее о роте. И рассчитываю, что моя рота будет лучшей в полку. С богом за короля и отечество — всегда было и будет нашим девизом, и с этим я приветствую вас!. Вольно! Фельдфебель, идите за мной и представьте мне унтер-офицеров!

— Младший фельдфебель Ренн.

— У вас кожаные наколенники и обмотки на ногах. Разрешено такое в полку, фельдфебель?

— Он только два дня как вернулся из ударного батальона.

— Это хорошо. Мы составим целый ударный взвод. Вообще-то, вижу я, вся рота стоит как попало — старые рядом с молодыми и гиганты рядом с карликами. Никто не пытался изменить этот порядок?

— Нет, господин старший лейтенант. До сих пор командиры роты всегда оставляли вместе тех, кто знает друг друга.

— Так нельзя. Это не придает военного вида. Сейчас же перестроиться. Вы, Ренн, идите со мной и укажите людей, которые подходят для ударного взвода.

Я указал на Вольфа.

— Хорошо.

Я указал на Функе.

— Этот? Как в роту вообще попадают такие старые люди? Хочу видеть вас в следующий раз умытым и в более опрятном мундире!

Мы составили новый взвод с унтер-офицером Хауффе и ефрейтором Зенгером в качестве командиров ударных команд. Не хватало командира для третьей команды.

— Как вас зовут? — спросил Лёсберг какого-то парня, по виду лет восемнадцати, с сияющими голубыми глазами, которого я еще мало знал.

— Хенель, господин старший лейтенант! — громко крикнул юноша.

Я искоса наблюдал за Лёсбергом.

Он был бледен, немного одутловат; его мягкий, пухлый, безвольный рот не понравился мне.

IV

После перестроения по росту антипатия к Лёсбергу еще возросла, особенно со стороны тех, что бок о бок прошли через весенние бои, а теперь оказались разобщенными. Но только они-то и имели собственное мнение. Один лишь Функе со своим невообразимым добродушием заступался за Лёсберга, хотя тот обращался с ним крайне пренебрежительно и всегда находил какой-нибудь непорядок в его одежде или выправке.

На следующий день после перестроения мы направились в траншею. В эту ночь мы Лёсберга не видели. Он явился только наутро, чтобы все осмотреть. Я показал ему участок своего взвода. Пожилой солдат подметал траншею.

— Я замечаю, что ваши люди грязны. Мы должны строго следить за чистотой. У этого солдата совсем невообразимый вид!

— Нам вряд ли удастся лучше выглядеть, пока у нас такие блиндажи; у большинства входы настолько узкие, что приходится выползать на четвереньках, и уж, конечно, вымажешься с головы до пят.

— Не удастся? Этого я не признаю! — сказал он резко. — Надо требовать и получится!

При входе в следующий блиндаж сидел обнаженный по пояс солдат и искал вшей. Он смущенно встал, но не мог принять стойку смирно, так как вход был слишком низкий.

— Встаньте как положено! — прикрикнул на него Лёсберг.

Тот вышел и загородил траншею.

— Чем он сейчас должен заниматься? — спросил меня Лёсберг.

— Сейчас у них перерыв на завтрак, господин старший лейтенант.

— И как надолго?

— Точно не установлено, потому что сейчас еще время сна.

— Почему сон сейчас?

— По ночам у них разгрузка транспорта: в эту ночь они носили за высотку Элизабет рельсы и средней величины мины для минометов.

— Как долго это продолжалось?

— С полуночи до рассвета.

— В таком случае люди совершали прогулку!

— Мины тяжелые, и их нужно нести осторожно.

Я заметил, что Лёсберг хотел и здесь что-нибудь улучшить, но, наверное, мало в этом деле смыслил.

— Дежурный унтер-офицер в окопах! — отрапортовал длинный Зенгер.

— Вы сегодня уже умывались? — Лицо у Зенгера действительно было грязновато.

— Нет, господин старший лейтенант, у нас в траншее нет воды.

— Это не причина! Кто хочет, тот найдет. Мой дорогой Ренн, это не годится! Мы не орда разбойников, а рота Его Величества! — Эти слова, кажется, очень понравились ему самому.

Мы подошли к часовому. Это был краснощекий, молодой парень; он молодцевато отрапортовал, стоя навытяжку. Лёсберг поднялся на ступеньку и положил ему руку на плечо.

— Ну, покажите, что вы здесь наблюдаете!

Часовой объяснил.

Мы пошли дальше.

— Такими должны быть все люди вашего взвода, бодрыми, с выправкой!

— Здесь правая граница моего взвода, господин старший лейтенант.

— Я собираю командиров взводов в одиннадцать у себя в блиндаже!.. До свидания!

Мы с Зенгером пошли назад.

— С ним совсем не трудно иметь дело, — засмеялся Зенгер. — Надо поживее выяснить, когда он делает обход, и ставить часовыми молодцов.

В одиннадцать часов мы — командиры взводов — собрались перед его блиндажом. Он почти два часа распространялся о различных недостатках и указывал, как их нужно исправлять.

Наконец нас отпустили.

— Как тут быть, господин лейтенант? — спросил я командира нашего первого взвода. — Это же никуда не годится — при такой системе люди вообще не будут иметь времени для сна.

— Как быть? Говорить — да, а делать по-своему! — засмеялся лейтенант. Трепте тоже рассмеялся. Но мне было не до смеха. Меня заботила судьба моих людей. Как же тут поступить? Оказывать неповиновение нельзя, но вместе с тем нужно ведь и заступаться за своих подчиненных.

V

Нельзя не признать, что некоторые из распоряжений Лёсберга были действительно толковыми. Но вместе с тем во всех его словах чувствовалась фальшь. Лёсберг не желал замечать, что таким способом даже там, где изменения по-настоящему необходимы — по крайней мере на мой взгляд — практически ничего нельзя было исправить, все делалось только для отвода глаз. За его спиной мы, командиры взводов, а также и командиры отделений, обманывали его везде, где только можно, и прежде всего — в те часы, когда он не появлялся. Ночью он оставался в блиндаже, так как страдал куриной слепотой.

Вероятно, он в конце концов что-то все же заметил, так как стал искать поддержки среди рядового состава. Хауффе, Хартенштейн и Зенгер были совершенно невосприимчивы к его любезным словам и разглагольствованиям. Молодой Хенель, хотя и доверчивый по природе, тоже был очень сдержан по отношению к новому ротному. Впрочем, Хенель иногда мог быть и очень груб, если его сильно задеть. В его больших светло-голубых глазах было что-то необычное, что привлекало к нему людей, — его любили и пытались защищать, когда в этом появлялась необходимость. Он совсем не был красив, но его дивные глаза покоряли всех. Не избежал их обаяния и Лёсберг, который вскоре произвел Хенеля в ефрейторы, а еще некоторое время спустя — в унтер-офицеры. Хенель очень был этому рад, но не выражал ни малейшей признательности Лёсбергу, чего тот никак не мог взять в толк.

Но не все оказались столь же неподкупны. Тем, кто пришелся Лёсбергу по нраву, он имел обыкновение доставать новые мундиры, и большинство этих людей верило его разглагольствованиям. Но среди его любимцев не было ни одного по-настоящему дельного человека.

Обычно Лёсберг спал очень мало и с шести утра и при том нередко до полуночи — был занят делами. Он проводил беседы: ему нравилось слушать себя; он просто упивался собой, своей организаторской деятельностью; он писал пространные донесения своим начальникам и обсуждал их для вида со своими посыльными или с кем-нибудь еще, кто был под рукой, желая показать, как это у него все здорово получается; он составлял планы обучения — словом, проявлял старание во всем.

Я наблюдал за этим без восторга, удивляясь про себя, как это можно из одного только холодного честолюбия так невероятно много работать.

VI

Наступила зима.

Пастора Шлехте у нас уже не было. Вместо него появился молодой сверхштатный пастор. Он был младшим фельдфебелем при нашем полку и проповеди читал в военной форме. Он не мучил нас вопросом о том, почему господь допустил войну, а очень доступно и живо рассказывал нам из Библии. И достигал тем самым своей цели, так как не раз потом его слова продолжали обсуждать в бараке.

Но этот младший фельдфебель получил тяжелое ранение, и вместо него появился новый, ни разу до того не бывавший на фронте. Это был весьма странный человек.

— Кайзеру не следовало бы начинать войну, — сказал он в одной из своих проповедей. И почти тут же вслед: — Кайзер не начинал войны.

Проповеди этого человека не раздражали меня; мне было интересно пытаться установить, каким, собственно, путем пришел он к своим умозаключениям. Однажды он сказал:

— Для вас это радость — умереть за короля и отечество!

Неужто он ничего не знал о нашем отношении к войне? Или он считал войну каким-то добрым делом? Для чего обнажал он с кафедры самое уязвимое место войны?

В тот день после этой проповеди незнакомый мне офицер пытался объяснить на свой лад, почему мы ведем войну и зачем нам понадобилась Бельгия. «Что? Нам нужно удержать эту проклятую Бельгию? Из-за какого-то там внешнего превосходства мы должны ссориться с этим народом? Наше командование думает, верно, что война придется нам больше по вкусу, если оно взвалит нам на плечи свои заботы?»

Я задумался. Что такое в конце концов отечество? Ничто? Устаревшее понятие? Но должно же оно что-то значить! Может быть, я тоже люблю его.

VII

Поговаривали, что в марте у нас начнется большое наступление. Должен признать: Лёсберг хорошо обучил роту. Возможно, она действительно стала лучшей в полку. Если вспомнить, что мы представляли собой при выступлении в 1914 году, то теперь наша рота, несомненно, была подготовлена лучше.

Неожиданно пришло известие: старший лейтенант снова возвращается в штаб. Все-таки ему удалось пролезть. Собственно, для этого он и брал отпуск. Но перед своим уходом он хотел провести крупную операцию по захвату пленных. После этого полк будет снят с передовой для подготовки к наступлению.

Лёсберг приказал, пользуясь фотоснимками с воздуха, построить позади лесного лагеря сооружение для учебно-тактической тренировки, которое имитировало бы неприятельские окопы. Здесь должны были пройти тренировку подобранные команды.

Ко мне пришел Хауффе:

— Я в этом деле не участвую.

Меня это удивило. Он был лучшим командиром дозора в роте.

— Что это значит?

— Старший лейтенант показал мне планы операции, после чего я сказал ему, что не верю в успех этого дела — слишком уж много участников. — Он рассмеялся.

— Тебе известно, кто еще будет участвовать?

— Командиром он взял лейтенанта Линднера. Кроме того участвуют ударные команды Хенеля и Зенгера и еще несколько из других взводов. Должны быть еще саперы, чтобы взорвать французские проволочные заграждения, и тьма-тьмущая артиллерии, минометов и пулеметов.

«Значит, я не участвую», — подумал я холодно.

Наступил вечер проведения поиска дозора. Взмыла сигнальная ракета, и начался обстрел. «Грубая ошибка, — подумал я, — вызывать огонь сигнальной ракетой с того места, где поведется атака. Сообразительный противник сразу все поймет».

Сзади загремело, загрохотало.

Чах-чах-чах-ш-ш! — посыпались с большой высоты тяжелые мины и начали рваться с оглушительным грохотом. Сзади затарахтели пулеметы, да так, что я невольно втянул голову в плечи, хотя и знал — огонь ведется преднамеренно выше, чтобы только сбить с толку. Это продолжалось уже несколько минут… Долго! Слишком долго! Операция провалится!.. Я увидел, как ударные команды выбираются из окопов. Стрельба между тем не прекращалась.

Невдалеке раздался оглушительный взрыв. То ли это французский снаряд, то ли взорвали проволочное заграждение.

Рамм! Рамм! Рамм! Французы открыли заградительный огонь, и к тому же очень мощный.

Я дрожал от возбуждения. Хенель, Зенгер и большая часть моего взвода были впереди.

Кто-то прыгнул в окоп. За ним другие.

— Что, собственно, происходит? — закричал Зенгер.

— Почему приказано отойти? — спросил Хенель.

— Почему вы не пошли в атаку? — крикнул Лёсберг.

— Господин лейтенант Линднер крикнул оттуда:

«Назад! Назад!» — сказал Хенель.

В окоп прыгнул Линднер. Кругом шла пальба.

— «Назад!» кричал не я, а саперы, потому что заграждение еще не было взорвано.

— Тогда вперед! — возбужденно крикнул Лёсберг.

— Ударные команды готовы? — спросил Линднер.

— Нет, все перемешалось! — надрывался Зенгер, пытаясь перекричать шум. — У меня здесь только двое!

— Давайте сюда остальных! — крикнул Лёсберг.

— Господин старший лейтенант, — спокойно сказал Хенель, — операция провалилась.

— Об этом не может быть и речи! — закричал Лёсберг.

— Господин старший лейтенант, — сказал Зенгер, — все неправильно с самого начала.

— Отводите всех назад! — крикнул Лёсберг и ушел. Огонь с обеих сторон все еще не утихал.

Прибежал Ламм:

— Командир батальона хочет знать, сколько взято пленных! По времени уже пора!

— Полный провал!

Он уставил на меня неподвижный взгляд:

— Как это могло случиться?

Я прокричал ему в ответ кое-какие объяснения. Взмыла ракета — сигнал окончания операции.

— В высших штабах теперь придут в ярость. Для этой операции он привел в движение все, вплоть до командования армией.

Ламм ушел.

Огонь начал стихать. Двое в моем взводе были ранены в результате заградительного огня французов.

VIII

Утром пришел посыльный.

— Господину фельдфебелю явиться к господину старшему лейтенанту.

Когда я вошел, он сидел, сгорбившись на стуле, и устало поднялся:

— Мой дорогой Ренн! Можно ли найти людей, которые попытались бы в эту ночь достать пленных?

— Снова с артиллерией и минометами, господин старший лейтенант?

— Нет, мы должны сделать это как можно незаметнее.

— В таком случае я организую дозор, господин старший лейтенант. Можно получить для этого аэрофотоснимки?

— Все, что вам потребуется, дорогой Ренн!

Сначала я занялся аэрофотоснимками. Они оказались настолько четкими, что видны были даже проволочные заграждения. На месте поворота траншеи я обнаружил небольшое расширение, которое, судя по форме, было блиндажом часового. Правда, этот блиндаж находился в системе окопов неприятеля на большом расстоянии от наших окопов, пожалуй в семистах метрах. Но это имело то преимущество, что там меньше всего могли ожидать нашего внезапного нападения.

Я пошел к Хауффе.

— Если только прикажут, пойду, — сказал он.

Я пошел к Хартенштейну.

— Ты никогда не поумнеешь! — сказал он. — Для Лёсберга, собаки, я и пальцем не пошевельну! Но для тебя — придется пойти. У меня есть еще один — Лёйшель, он, правда, не обучен такому делу, но сильный малый и смекалистый… Как ты все это мыслишь?

— Думаю, напасть вдвоем-втроем и захватить часового. Для этого троих нас хватит. И еще четверо понадобятся для блокирования окопов на случай нападения на нас. У меня есть несколько молодых парней, знающих дело.

Когда рассвело, я стал рассматривать французские окопы из нашей траншеи, расположенной выше. Офицер артиллерийской разведки одолжил мне для этого свою стереотрубу. Я старался запомнить отдельные точки на местности, как-то: светлое пятно на земле — я не мог разглядеть, что там светлеет, — и впадину, глубиной, может быть, в две ладони. Она вела к углу проволочного заграждения. Отсюда нам следовало направиться к тому месту, где заграждение как бы сужалось. Оттуда до часового оставалось еще шагов тридцать.

После обеда я лег спать.

Около одиннадцати мы двинулись в путь.

На нас были вязаные куртки, брюки заправлены в носки, в кармане маленький пистолет и нож. Хартенштейн и Лёйшель имели довольно внушительный вид.

Мы трое шли впереди. Остальные четверо, меньше нас ростом, с винтовками и ручными гранатами, следовали за нами.

Светила луна.

Земля замерзла, затвердела, торчавшие из-под земли, смерзшиеся стебли травы трещали при каждом шаге.

Идя друг за другом, мы миновали наши четыре полосы заграждения. Там лежал убитый француз — наверное, еще с весны. Он уже больше не смердел.

Только здесь, перед самой позицией, я сказал молодым парням, что еще ничего не разведано и нам в эту ночь предстоит провести и разведку, и нападение.

— Луна зайдет через два-три часа. Мы тем временем осторожно прокрадемся вперед.

Луна светила нам в лицо. Значит, они примут нас за косые тени.

Мы прокрались дальше, потом легли и поползли. У первого проволочного заграждения французов мы вынуждены были остановиться. Луна еще стояла на небе. Заграждение было слишком глубоким, чтобы попробовать пробраться сквозь него, не привлекая к себе внимания. Хартенштейн пополз вправо и обнаружил там в заграждении пробоину от снаряда. Мы оставили всех позади, а сами поползли дальше, очень медленно, постоянно прислушиваясь. Вдруг шаги и голоса. Судя по положению луны, было около часа ночи. В одном месте мне показалось, что кто-то движется, но я не вполне был в этом уверен. Снова шаги. Вероятно, это был сменившийся часовой.

Мы лежали, пока не зашла луна. Потом я пополз назад и забрал остальных: сначала проползли через первое заграждение, затем — примерно шагов пятьдесят — вдоль второго, которое вело вглубь. Французская траншея уходила, так же как и заграждение, вглубь влево. Часовой время от времени прохаживался взад и вперед и покашливал. Он был один. В темноте ничего не было видно.

Мы очень медленно проползли мимо часового и шагов через двадцать наткнулись на Хартенштейна.

Мы повернули влево. Я искал проход в проволочном заграждении. Так длилось около полутора часов. Теперь нужна была особая осторожность — подошло время очередной смены караула. Мы продолжали ползти вдоль заграждения и наконец нашли место, где было не так много рядов проволоки. Здесь мы залегли и притаились. Двое должны были блокировать справа. Двое других определенной задачи не получили. Таким образом, они оказывались лишними. Вообще-то они должны были бы блокировать слева. Но чтобы расставить их и дать задание, мне пришлось бы снова ползти с ними мимо часового и снова возвращаться. Прошло бы еще несколько часов, и тогда мы уж, наверное, не смогли бы достаточно хорошо провести нападение, так как уже и сейчас совсем окоченели от холода.

Шаги в траншее — несколько человек. О чем-то переругиваются. По голосам их — трое, но может оказаться и больше. Чего они хотят? Остановились невдалеке от нас справа. Может быть, там парный пост? В таком случае нам нужно попасть в траншею между двумя постами.

Снова шаги. Два человека. Значит, слева еще один парный пост? Они прошли мимо нас.

Кашель.

Разговор. Это была смена.

Шаги двух человек, но удаляются влево. Почему другим путем, — не тем, каким пришли? Может быть, они еще вернутся? Мы лежали тихо. Я сунул руки в карманы брюк, чтобы совсем не окоченеть. Все тихо, только изредка покашливание.

Они не возвратились. Может, прошли немного по этой траншее, а потом вернулись по другой?

Я толкнул Хартенштейна и Лёйшеля. Мы поднялись.

Сначала осторожно — сквозь проволоку.

Я побежал к траншее.

Сзади кто-то упал. Кто-то фыркнул от смеха.

Я прыгнул в траншею, Хартенштейн и Лёйшель — вплотную за мной. До часового оставалось, верно, шагов пятнадцать. Мы побежали.

Впереди какой-то шум.

Сзади выстрел.

Место часового пусто. Валяется ручная граната. Часовой убежал. Этот проклятый смех!

Мы выбрались из траншеи на левую сторону.

Сзади, почти одновременно, два выстрела.

Мы побежали к заграждению.

Слева два выстрела!

Через проволоку!

Позади меня жалобный шепот.

Я пробрался сквозь заграждение и присел.

Выстрел!

Подошли остальные. Вверх взмыла ракета.

Мы кинулись на землю. Несколько выстрелов — мимо. Они нас, похоже, не видели.

Снова ракета. Еще два выстрела и громкие, торопливые голоса. Мы еще не были вне опасности. Они могли отрезать нам путь у переднего препятствия. Но для нас это было бы даже лучше. Тогда мы всемером могли бы пробиться сквозь них в направлении наших окопов.

Ракеты погасли. Мы ползли к первому проволочному заграждению. Кто-то подполз ко мне:

— Леше ранен в ногу.

— Он может идти?

— Да.

Беспрепятственно пробрались сквозь переднее заграждение и пошли дальше во весь рост. Леше прихрамывал. Только тут я по-настоящему почувствовал, что совсем замерз.

— Больше не пойду в дозор с такими молодыми парнями, никакой выдержки! — проворчал Хартенштейн.

Перед нашей передней траншеей стоял Трепте.

— Не вышло?

— Нет. И один ранен… Идите по своим блиндажам. Мне надо к господину старшему лейтенанту.

Лёсберг спал, его разбудили. Я доложил.

— Это была последняя надежда, — сказал он. — Ничего не поделаешь. Завтра нас сменят.

IX

Вечером следующего дня нас сменили для отправки в лагерь. Я испытывал страшную усталость.

Наутро мы построились перед бараками, готовые к походу. Участники последнего крупного дозора, окончившегося неудачей, еще не вернулись из Минекура, где были собраны после этой операции.

— Невероятно! — сказал Лёсберг. — Уже полчаса, как они должны быть здесь!.. Но когда им кто-то больше не нужен, они просто оставляют его на произвол судьбы! Фельдфебель, вы велели сказать, что я не желаю видеть лейтенанта Линднера?

— Так точно, господин старший лейтенант.

Лёсберг уже давно произнес перед нами свою прощальную речь. Мы стояли и ждали людей из дозора. Трава между соснами была истоптана. Следы от повозок и сапог замерзли рельефными отпечатками.

Из-за края леса появился Зенгер — воротник расстегнут, винтовка висит за спиной слишком низко. Показались и остальные. Тащились как попало, вразброд. У одного каска на голове, у другого — в руках.

Такими я своих людей еще не видел. Это делалось умышленно.

— Почему ваши команды подходят в таком беспорядке, когда ваш командир роты намерен проститься с вами, унтер-офицер Зенгер?

Зенгер дал команду остановиться и построил людей.

— Один еще держит каску в руке, унтер-офицер Зенгер!

— Дозор Линднера без лейтенанта Линднера явился! — доложил Зенгер.

Лёсберг молча смотрел на него.

— Я вызвал вас сюда, — дрожа от бешенства, закричал вдруг Лёсберг, — чтобы проститься с вами! Я рассчитывал, что вы появитесь так, как я вас учил! — Тут он взял себя наконец в руки. — Я знаю, что вы-то во всяком случае неповинны в неудаче. Хорошему командиру удается все! От бравого солдата можно требовать невозможного, от труса — ничего! Ваш командир, которого сейчас здесь нет, оказался непригодным к делу, иначе сегодня были бы пленные, награды и слава. Трусость свела все на нет.

Лёсберг ускакал. В роте заговорили.

— Да, — услышал я чей-то молодой голос, — это вина лейтенанта Линднера.

— Заткнись, если ничего не смыслишь, — сказал Зенгер. — Кто это трус? Кто улизнул перед наступлением?

— Тихо! — скомандовал фельдфебель. — Рота, смирно!

Он отрапортовал командиру батальона, который прискакал верхом вместе с Ламмом.

— Где господин старший лейтенант Лёсберг?

— Только что ускакал, господин майор.

— Вы передали ему, что я хотел с ним здесь проститься?

— Так точно, господин майор, и даже вот только что еще раз напомнил господину лейтенанту об этом.

Майор обернулся к Ламму, что-то тихо сказал ему, повернул лошадь и, сжав губы, ускакал.

— Третья рота! — крикнул Ламм. — Я снова принимаю команду! Думаю, что вы также рады этому, как и я!

Мы двинулись. Люди обрадовались, услыхав, что Ламм снова их ротный. Через несколько часов марша мы прибыли на станцию, где нас должны были погрузить в эшелон.

Ламм отвел меня в сторону и хотел что-то сказать, но тут к нам быстро подошел Линднер.

— Извините, — сказал он Ламму. — Можно мне поговорить с Ренном? Это правда, что старший лейтенант назвал меня трусом?

— Правда.

— Что я должен делать?

— Поговорите, господин лейтенант, с нашим новым командиром роты.

Линднер обратился к Ламму. Они вместе пошли к майору. Ламм вернулся. Он был задумчив. Теперь он, верно, понял, почему я так невзлюбил Лёсберга.

Подошел поезд, и мы погрузились в вагоны.

 

Мартовское наступление 1918 года

I

Вечером мы остановились в лесистой долине, выгрузились и направились в ближайшую деревню. Здесь мы простояли два дня. Нам сказали, что отсюда мы будем передвигаться к месту сбора нашей наступающей армии по ночам, чтобы вражеские аэропланы не заметили перемещения таких больших масс войск.

Неожиданное отсутствие всякой дисциплины — когда люди вернулись из дозора в беспорядке — заставило меня задуматься. А как дерзко отвечал Зенгер старшему лейтенанту после провала операции! Я считал, что бунт в немецких войсках невозможен, но такое граничило с бунтом. Крупное весеннее наступление должно было покончить с войной. А иначе? Не может ведь война длиться вечно. Когда-нибудь должны же люди помириться.

Ночами шли, а днем маскировались и спали мало. Этот марш сомкнутым строем, в темноте, очень нас изматывал.

В нашей роте был пожилой солдат из Рудных гор; наружность его была весьма непривлекательна. Когда люди уставали, он запевал, и Ламм спускал ему то, что он при этом нарушал строй и шел рядом с ротой. Он запевал короткую строку, а рота подхватывала припев:

Когда кукушка запоет, У нас от сердца отойдет, У нас от сердца, сердца, сердца отойдет.

Все пели с подъемом. Запевале приходилось нелегко, когда встречался обоз, и он вынужден был отставать, а затем нагонять роту.

В его песенках было что-то необычное, и они не были грубыми; при этом он постоянно находил новые, и некоторые из них здорово отвечали нашему настроению. Мне бы хотелось узнать его поближе, но с такими, как он, не легко сойтись. У него было серое, равнодушное лицо — не сумрачное, но и не веселое, — и он не интересовался никем, кроме людей из своего отделения.

II

Мы прибыли в большую деревню в Пикардии, стали там на постой и занялись строевой подготовкой.

Двое из моих людей отрезали подметки от башмаков и отправили их домой, так как там уже нельзя было достать кожи. Я доложил об этом Ламму. Он приказал провести проверку всего наличия обуви. В других взводах, где было больше пожилых и семейных людей, чем у меня, не хватало еще больше.

Некоторые открыто говорили, что не хотят погибать под пулями и следовало бы, пока не поздно, смыться.

Я понял, что унтер-офицер Зенгер, которому после дозора я не вполне доверял, совсем безобидный человек, только не умеет держать себя в руках, когда его что-нибудь выведет из равновесия.

Хартенштейн подружился с Бессером — невысоким разбитным солдатом, лет тридцати. Бессер был официантом и побывал почти во всех странах Европы, кроме России, о чем я очень сожалел, потому что мне давно хотелось побольше узнать об этой стране, которая всегда была для меня загадкой, а теперь, после большевистской революции, — особенно. Бессер тоже постоянно говорил об этой бессмысленной войне и о том, что солдатам пора отказаться участвовать в ней.

Как-то раз я сказал Хартенштейну:

— Почему ты связался с ним?

Хартенштейн засмеялся:

— Потому, что он лучше всех, кого я знал. Он только так говорит, но доведись до дела, ты увидишь — он еще себя покажет.

Впрочем, я и сам стал уже сомневаться в целесообразности войны.

III

Как-то за ночной переход мы прибыли в один из промышленных районов. Стоявшие там до нас войска только что оставили этот населенный пункт; мы расквартировались и легли спать.

Здесь мы пробыли сутки и не узнали ничего нового, кроме того, что числимся армейским резервом.

На следующее утро, еще не рассвело, был получен приказ выступить. Мы построились на узкой дороге.

Перед строем появился Ламм верхом на лошади.

— Первый удар был успешен. Первая и вторая английские позиции в наших руках. Сегодня начнется наступление на третью позицию. Но по данным авиационной разведки окопы в третьей линии не глубоки.

Мы двинулись. Утро и в этот раз было пасмурное.

Все явственнее становился слышен гром канонады. Впереди в небе висели три аэростата. Они то сближались друг с другом, то расходились, а мы никак не могли к ним приблизиться. Это говорило о том, что их буксируют. Справа и слева от дороги колонны повозок становились все плотнее. Нас обогнал грузовик.

— Эй, смотри, снаряды!

Из грузовика в обе стороны торчали четыре снаряда.

Мы остановились. Слева в некотором отдалении темной массой копошились люди. Время от времени оттуда доносился грохот. Там стояли орудия очень крупного калибра.

Здесь мы пробыли сутки, разбили палатки: У меня была карта французского фронта. Мы продвигались от Сен-Кантена. Вероятно, нам предстояло пройти с боями до Амьена и отрезать французов от англичан. Может, это положит конец войне? Должна же она когда-нибудь кончиться.

На следующий день мы прибыли в район оставленных позиций. Перед нами была широкая, голая равнина, изрытая окопами.

Раньше мы шли, скрываясь в траншеях, теперь же — поверху и видели окопы сверху.

Мы пересекли проволочные заграждения с одиночными окопчиками для секретов и приблизились к английской позиции. Здесь велись работы по восстановлению дороги. Мы продвигались медленно, с остановками.

Солнце садилось. Мы прошли оставленную англичанами позицию. В окопе лежало два трупа.

Переночевали в низине; там, среди лугов, струился ручей. Кругом валялись листы гофрированного железа, и мы соорудили из них себе укрытия. Неподалеку оказался брошенный английский лагерь с островерхими палатками. Солдаты из отделения Хенеля притащили одну такую палатку, прихватили новые шинели, ботинки, бритвенные приборы. Палатку они тоже решили оставить себе.

— Если хотите ее таскать, — сказал я, — мне что.

Они, верно, полагали, что у меня отыщется для нее местечко на пулеметной повозке. На следующее утро они ее бросили.

По узенькому мостику, сооруженному из подручного материала, переправились через маленькую речку. Там, на крутом берегу, лежали трупы шотландцев в коротких юбочках. Башмаки и носки с них были сняты. Многие из моих людей уже носили хорошие английские шнурованные сапоги. Слева от дороги стояла покинутая батарея, и валялись трупы французов.

Мы снова переночевали в траншее; с подветренной стороны натянули в два слоя палатки.

Этот район мы разгромили год назад. Я думал, что французы снова застроили его. Но здесь никто больше не жил, поля не были возделаны.

Мы подошли к району битвы на Сомме. Окопы заросли, проволочные заграждения заржавели. Даже дороги не были восстановлены.

В развалинах одного селения мы стояли два дня; дул пронизывающий, ледяной ветер. Вдали, километрах в двух от нас, был виден мертвый лес Буррэн, где я был ранен в шестнадцатом году.

День спустя мы двинулись по хитросплетениям окопов Соммы и снова разбили палатки. Наткнулись на павшую лошадь. Все набросились на нее и стали ножами отрезать куски мяса.

Стемнело, пошел дождь. Я лег в палатке.

— Снять палатки! Строиться на дороге!

Непроглядная темень. Дождь льет как из ведра. Ругань. Где мои отделения? Я начал звать.

Наконец подошел кто-то:

— Отделение Хенеля построено на дороге!

— Готовы вы наконец? — закричал на меня Трепте.

— Кого вы имеете в виду? Это я, Ренн.

— Вот проклятая темень! Видели вы кого-нибудь из моих людей?

— Нет, я сам ищу.

Через три четверти часа рота стояла на дороге. Но не хватало троих, в том числе Лейзера. Скорее всего они воспользовались суматохой и дали деру.

Ламма нигде не было. Дождь поливал нас нещадно.

— Где штаб батальона? — то и дело спрашивали командиры рот.

— Дерьмовые порядки! — выругался кто-то. — Опять бригада подняла нас по тревоге, нет чтобы спокойно отдать приказ.

— А какая разница?

— Какая разница? Теперь мы проторчим часа четыре под дождем, когда-могли бы спать!

— Что ж, можно снова разбить палатки.

— Да, куда как весело — в эдакой-то темнотище! А потом залезть под крышу и улечься в грязь!

Мы продолжали стоять, и на нас лило. Вернулся Ламм и стал перед строем.

— Завтра с утра наступаем?

— Мне это не известно.

Опять все умолкли. Дождь все лил и лил.

К полуночи мы наконец двинулись. Дождь прекратился. По небу ветер гнал большие, белые облака; сквозь них иногда проглядывал месяц. Облака шли со стороны моря. Мы миновали несколько деревень. Временами по полям пробегал свет луны. Я все чаще думал о море, к которому мы, может быть, подойдем. Какое оно — море?

IV

Медленно наступал пасмурный рассвет.

Мы маршировали по большой и, казалось, богатой деревне. Выйдя из деревни, свернули направо, на роле со светло-зелеными всходами озимых, и там откопали мелкие укрытия, чтобы лечь поспать.

— Сегодня идем в наступление, — сказал Ламм. — Нужно выделить резерв командиров, чтобы не потерять всех при первой атаке, как это обычно бывает. Из командиров взводов я назначил Тренте. Из твоего взвода может остаться Хауффе.

Подошел Хенель:

— Тут мои люди принесли тебе бутылку красного вина.

— Пусть выпьют сами! — сказал я. У меня совсем не было охоты пить перед наступлением, да еще с утра.

— Не-ет, у них много и так, и они не станут пить, если ты не выпьешь.

— Ну, хорошо, спасибо вам, — сказал я и решил распить ее с Вольфом и Функе. Но у них тоже оказались бутылки. Я налил себе в кружку. Вино было тяжелое — так, по крайней мере, мне показалось. Впереди кружили маленькие французские аэропланы и постреливали сверху из пулеметов — иной раз в нашу сторону. Но мне это не представлялось опасным. Я допил бутылку, положил ранец под голову, укрылся и заснул в моем длинном, узком окопчике.

Проснувшись, я услышал:

— Что ты тут делаешь с лошадью?

— Фельдфебель послал меня сюда, потому как пойдем дальше.

— Пойти-то пойдем, да пойдем в атаку, — засмеялся Вольф.

— Вон оно что? — Он удалился вместе с лошадью командира роты.

Я огляделся. Все укладывали ранцы.

— Господин фельдфебель, через десять минут все должны стоять, — сказал Функе.

Я быстро встал, скинул шинель и уложил свой ранец.

Мы направились к другим ротам батальона. У меня сильно распирало мочевой пузырь. Это от проклятого вина. Но я не хотел выходить из строя перед всем батальоном. Тут же сказали бы: «Гляди, обмочился со страху!»

Кругом части готовились к нападению, никто и не думал маскироваться. Светило солнце.

Слева у дороги в три ряда друг за другом стояло много орудий: короткие толстые и длинные тонкие, а также тяжелые мортиры. Плотная кучка бездействующих людей, в основном солдату обозов, наблюдала за нашими приготовлениями.

Наша рота находилась впереди, слева от нас — первая рота, справа — чужая дивизия.

Ламм собрал нас, командиров взводов.

— Расстановка в роте такая: справа Ренн, слева Лангеноль, позади я с Зандкорном. Направляющий — Ренн. Смотрите туда, вперед! Там, километрах в трех отсюда, сначала поля с озимыми и дальше — лес. В центре леса, видите, пошли другие краски: слева лес почти оливковый, а тут вдруг переходит в тусклый бледно-зеленый. Это и есть наше направление. Через несколько минут начинаем!

Я поставил Бранда и его людей с легким пулеметом впереди, сзади встал сам. Остальные отделения должны были следовать справа и слева позади меня, с командирами в хвосте.

— Становись! — крикнул Ламм.

— Марш!

Справа и слева двинулись; справа — широкими стрелковыми цепочками, у нас — короткими хвостами, дальше слева — неравномерными группами. Слева позади меня шел Ламм со своими посыльными, санитарами и двумя резервными пулеметами на тележке, которую тащил рядовой оружейник. Сзади — взвод Зандкорна, за ним — четвертая рота, станковые пулеметы и минометы.

«Это мощное наступление! — подумал я. — Не меньше трех дивизий». Но такое небывалое скопление людей несколько испугало меня. И почему не стреляет наша артиллерия?

Впереди раздались одиночные ружейные выстрелы. «Видать, нервничают, — подумал я, — раз уже с такого расстояния палят».

Местность стала понижаться. В поперечном направлении протянулась глубокая лощина, и по ней проходила мелкая, совершенно пустая траншея.

Мы поднялись на противоположный склон.

Внезапно выстрелы участились.

Бранд со своими пулеметчиками побежал, и все исчезли наверху.

Я быстро оглянулся.

— Заберем немного вправо, — сказал я Функе и Вольфу, — чтобы не наткнуться на наши пулеметы и не создавать большого скопления.

Они согласно кивнули.

Вокруг хлопали выстрелы.

В четырехстах метрах, а то и меньше я уже видел край леса.

Пулемет Бранда стрелял слева. Я решил проскочить мимо и дальше.

Кругом трещало, гремело, свистело.

Я бросился на землю. Винтовки у меня не было, только пистолет, а какой здесь от него толк? Край леса шел зигзагами. Прямо перед нами он мысом выдавался вперед. Захватить его — значило бы овладеть всей позицией.

Кто-то бросился на землю слева от меня. Это был маленький толстяк Квельмальц.

— Я ранен. Можно мне вернуться?

По лицу его текла кровь.

— Дайте мне ваше ружье и патроны!

Он бросил передо мной на землю патроны.

Я заметил: на расстоянии полушага от левого края лесного мыса временами появлялся слабый дымок. Значит, оттуда стреляли. Я прицелился поточнее. Расстояние было метров триста. И стреляли не выше, как с тридцати сантиметров от земли.

Справа от меня подбежали двое и бросились на землю. Бранд со своим пулеметом был слишком далеко позади.

— Пулеметчики Бранда, вперед! — закричал я.

З-з-з! — пуля просвистела над самым ухом.

«Бред! — пронеслось у меня в голове. — Это им-то говорить вперед? Нет, нужно самому!»

Я вскочил и побежал. «А ведь далеко!» — подумалось мне. На бегу я не замечал, откуда стреляют.

Глянул мельком в сторону. Я был уже на полпути между нашей стрелковой линией и краем леса. «Совсем один, черт подери!» — подумал я и бросился на землю.

Пули, как птицы, посвистывали надо мной со всех сторон. Я не знал, какие из них наши, какие французские. Снова легкий дымок у опушки леса.

Я прицелился. Я был странно спокоен.

Снова зарядил и прицелился — правее на ширину ладони. Расстояние было не больше ста пятидесяти метров.

Щелк! Я дернул затвор. Пусто. Сунул руку в карман. Забыл патроны!

Пуля ударила в землю на расстоянии полушага впереди!

Я откинул голову назад. Стрелять я не мог, оставалось притвориться убитым! Я немного скособочил голову, прижав к земле каску, и увидел перед глазами несколько стебельков зеленой озими. За ними была небольшая впадина, куда мой взгляд не достигал. А еще дальше лежали наши, примерно метрах в пятистах от края леса. Им уже не подойти. Да разве удавалось когда-нибудь взять укрепленную позицию без поддержки артиллерии, да еще на ровной местности?.. Когда наконец стемнеет? Через два часа… И как страшно распирает пузырь! Столько мне не выдержать. Я чуть приподнял зад, хотел освободиться.

Снова выстрел — пуля просвистела совсем рядом.

Эх, в штаны так в штаны! Лилось долго — вся бутылка вина. Ногам стало тепло и прохладно-влажно. Прямо как в младенческие годы.

Слева шаги.

Я поднял глаза. Это был Хартенштейн. Кто-то плюхнулся на землю рядом со мной. Это был Бессер.

— Дайте мне патроны! — крикнул я.

Он бросил мне несколько штук.

— Стреляйте! — закричал я. — Заставьте его замолчать.

Мы открыли стрельбу.

Хартенштейн был в пяти шагах от края леса. Вдруг он повернулся, упал к нам головой и посмотрел на нас.

Слева появились еще люди.

Я поднялся и пошел с ними.

Стрельба продолжалась, но уже тише.

Я увидел, как у выступа леса кто-то бросился бежать.

Я вскинул винтовку и выстрелил. Бежавший упал. «Я убил его…» — пронеслось в уме, но это нисколько меня не взволновало.

У Хартенштейна оказалось легкое ранение.

В выступе леса был окоп, с виду как ванна. Там валялись ранцы и консервы.

Кто-то хотел взять себе что-нибудь на память.

— Оставаться на месте! — сказал я. — Мы еще не заняли позиции. Быть начеку! Ружья наизготовку! Сюда через чащу!

Стали осторожно пробираться дальше.

Слева в стороне вдруг увидели окоп. Французы стояли, подняв руки вверх.

— Là bas! — сказал я и махнул рукой назад.

Они повыскакивали из окопа и побежали в ту сторону, откуда появились мы.

Совсем рядом ружейный выстрел.

Мы стали прокрадываться дальше — Бессер со мной плечом к плечу, ружье наизготовку.

Вышли на противоположную опушку леса. Перед нами был овраг. По одну сторону поднимался редкий буковый лес. По другую сторону по лугу уходили отступающие французы.

В овраге я дал команду остановиться. Было бы бессмысленно пробиваться дальше с моими пятью людьми. Подошло несколько человек из левой соседней дивизии и двое наших с легким пулеметом, тяжело нагруженные патронами к нему.

— Где остальные пулеметчики?

— Никого не осталось. Ламм тоже ранен. Лангеноль убит.

Я заново распределил людей, и мы пошли дальше.

Рамм! Рамм! Рамм! — по лесу в одну линию, совсем рядом!

— Бегом марш! — крикнул я.

Снаряд в двух шагах справа от меня.

Сделал шаг. Резануло ногу. Вижу: голенище разорвано, на нем кровь.

— Перевязать? — крикнул Бессер.

— Нет, бегите дальше!

Я попробовал ступать только на пятку. Ничего, можно. Заковылял назад в овраг. Ко мне подошел молодой солдат.

— Вот как довелось снова встретиться.

— А кто вы такой?

— Из первой роты. Но я вас много раз видел, господин фельдфебель.

Он был ранен в икру.

— Как дела в первой?

— Командир роты убит. Он лег на дороге к пулемету. Там на дороге все убиты. Кто уцелел — не знаю, но немногие.

Мы заковыляли вместе.

Четверо французов несли на плечах широкую доску, на которой сидел раненый немец; они несли его, довольные, в сторону тыла.

Где-то недалеко, справа, рвались снаряды. Оттуда же слышались выстрелы пехотинцев.

Мы дошли до края леса, откуда раньше нас обстреливали французы. Перед нами было поле с озимыми, а на нем — мертвые, как грудная мишень. Хартенштейна здесь уже не было. Хенель лежал на спине; широко открытые глаза смотрели вверх. Он шевелил руками. Я наклонился к нему, взял его за руку. Он меня не видел.

— Хенель, — сказал я, — не бойся. Это я. — Он шевельнулся, уставив взгляд в небо. Он был ранен в живот… Я ничем не мог ему помочь!.. О нем никто не пожалеет, у него нет близких, а если и были, к чему ему это теперь?

Я пошел дальше.

Вон лежит Яуэр. Вон Зандкорн с дырой спереди в каске, а в остальном — в нормальной позе, опершись на локти. Зенгер лежал, завалившись на бок, одна рука подвернута под себя. Функе и Вольфа не было видно.

Мы шли в сторону деревни. На поле через равные промежутки времени рвались снаряды.

К нам примкнул еще один. Он был ранен в руку ниже локтевого сустава; его очень пугали снаряды.

Мы попробовали бежать и добрались до кладбища. Там двое врачей, окруженные ранеными, делали перевязки.

— Что у вас? — крикнул мне старший лейтенант санитарной службы — тот самый, что в свое время проверял мои легкие, глядя поверх голов тех, кто ждал своей очереди.

— Ранение в ногу, господин старший врач.

— Немедленно в полевой лазарет!

Еще несколько человек пошли со мной.

По улице деревни бежал Хауффе.

— Ты здесь? А все говорят — ты убит! Сейчас покажу тебе лазарет и зажарю для тебя курицу, у нас есть!

— Известно что-нибудь о Функе и Вольфе?

— Наш добрый Функе убит. О Вольфе ничего не знаю.

Начинало темнеть.

— Лазарет здесь. Я потом приду за тобой.

Я вошел в помещение, где стояло несколько человек. Справа в углу кого-то, кажется, перевязывали при свете карбидной лампы. Я оглядел стоявших и увидел совершенно разбитое лицо: и нос и рот — кровавое месиво… На меня глянули грустные глаза Вольфа. Как же он при этом еще жив и может даже стоять? Я глядел на него, и мне хотелось спросить… Но он не смог бы ответить. Я сел на ящик и ощупал ногу. Нужно было разрезать сапог. Разрезая шов, я с ужасом думал о Вольфе. Как же он будет есть? Дня через два он просто-напросто отдаст концы…

Когда я снова поднял голову, он исчез, а я вскоре попал к врачу.

— Кость раздроблена. Осколок снаряда, похоже, засел. Здесь мы не можем вас оперировать. Попытайтесь сами добраться до более крупного лазарета.

Мне наложили повязку и сделали укол.

Потом пришел Хауффе. Голой пяткой наступать было легче, чем в сапоге. Хауффе отвел меня в большой дом.

В низком помещении под потолком горела керосиновая лампа. Повсюду висели какие-то орудия труда, должно быть, это была шерстопрядильня.

Хауффе торопливо потащил меня куда-то вперед и оставил. Передо мной сидел Ламм. Правая рука у него была на перевязи; левой он тыкал в тигель, стараясь зацепить куриную ногу. Он бросил вилку и подал мне левую руку.

Хауффе принес красного вина. К нам подсел Трепте. Мы сидели и ели. Курица была острой от приправ. Меня сильно мучила жажда, и я пил красное вино. Я заметил, что необычайно возбужден. Нога начала болеть. Я положил ее на стул. Но боль становилась все сильнее.

Хауффе устроил мне постель на груде шерсти, и я лег.

Среди ночи я проснулся от нестерпимой боли. Меня трясло.

Я вытянул ногу вверх.

Встал и начал ковылять кругом.

Снова лег.

Потом сел на стул, ногу положил на другой. В таком положении стал дожидаться утра.

V

На следующий день начался наш переход с Ламмом по разоренной земле. Молодой солдат с простреленной икрой снова присоединился к нам. Он ковылял слева, я справа. Моя пятка, понятное дело, не привыкла ступать без обуви. Она долго еще помнила все камушки этой известковой дороги.

Пошел небольшой снег. Пленные французы шагали без сопровождения той же дорогой, что и мы. А что им оставалось делать? Впереди был фронт; кругом опустошенная земля, ни людей, ни еды.

В одном лазарете нам дали немного супа и послали дальше. Солдат с простреленной икрой все жаловался на голод. Я ел мало, только сильно хотелось пить.

Шли по широкой, мощеной дороге. Камни были острые и очень твердые.

Пришли в небольшой городок. Время от времени где-то бухали и рвались снаряды. Мы спросили дорогу в лазарет. Когда пришли туда, санитар сказал:

— Никого не можем принять. Пришел приказ: снимать лазарет, потому что он постоянно под обстрелом.

— Куда же нам идти?

— Не знаю. Знаю только, что эта дорога ведет в тыл.

Мы пошли дальше. У Ламма начались головокружения, мне все труднее было оттягивать носок ноги, и я чувствовал, как кровь пульсирует в подошве.

Мы стали чаще садиться, чтобы передохнуть. Штаны мои еще не совсем просохли.

К вечеру пришли в деревню. Мы с Ламмом настолько обессилели, что молодой солдат посадил нас на камни по обе стороны каких-то ворот. Я подумал еще, что это должно выглядеть комично, но смеяться уже не мог.

Подробности этой ночи изгладились у меня из памяти. Похоже, я всю ночь бредил.

Утром я почувствовал себя лучше. Выпил кофе, и мы двинулись. Жара у меня больше не было, но все, что я видел на этой голой земле, приобретало, мучительно резкие очертания, и у меня не было сил идти.

Нас обогнало несколько грузовиков. Ламм попытался остановить один. Но оттуда только ругнулись в ответ и проехали мимо.

Ламм попробовал остановить другой. Никакого ответа. Я видел, как у Ламма дернулись губы. Он чуть не плакал от изнеможения и был страшно бледен. А солдат с простреленной икрой совсем ожил и почти не хромал. Я шепнул ему, что надо еще раз попробовать.

— Сделаю, — тихо ответил он, — только вы сядьте на обочину.

Когда показался очередной грузовик, он встал на дороге и поднял руки. Шофер притормозил.

— Что случилось?

— Возьмите этих двоих!

— Не имеешь права нас останавливать! — с бранью закричали в ответ.

— С вами иначе не получается! — засмеялся тот.

Продолжая браниться, они все же помогли нам забраться в кузов. Грузовик грохоча и дребезжа двинулся дальше. Моя нога лежала на прыгающих досках. Я подтянул ее и положил на левое колено. Но так сидеть было неудобно. Я обхватил ногу руками. Так было еще хуже.

— Подождите-ка, — сказал молодой солдат, сел к борту, взял мою ногу и положил себе на колени. Я действительно почувствовал облегчение, хотя, вероятно, не столько от удобного положения, сколько от его доброты.

Так мы прибыли в Сен-Кантен, а оттуда с эшелоном легкораненых отправились дальше. Я побывал в разных лазаретах. И повсюду мне делали рентген ноги.

— Трудная операция! Постарайтесь попасть к специалисту!

 Так, через несколько дней я попал в гарнизон. Снова рентген.

— В операционную!

Санитар доставил меня туда. Меня вымыли и сделали обезболивающий укол в ногу. Было очень больно. Второй укол оказался менее болезненным.

Сестра держала у меня перед лицом какую-то тряпку, чтобы я ничего не видел.

Я чувствовал, как врач режет мою ногу.

— Еще не закрывать, сестра! Чего только у вас тут нет: хороший осколок снаряда, осколки кости, кусок кожи и кусок шерсти или еще чего-то от чулка.

VI

Выздоровление шло медленно. Раздробленные осколки ноги выходили с гноем один за другим. Врач каждый день вытаскивал пинцетом из раны по нескольку кусочков. А затем вкладывал ватный тампон, чтобы рану не затянуло раньше времени. Мне наложили деревянную шину. С ней хотя и с трудом, но я все же мог передвигаться.

— В отделении для офицеров со вчерашнего дня лежит лейтенант Ламм, — сказал санитар. — Он справлялся о вас.

Я заковылял к нему.

Ламм, очень бледный, лежал в постели. У него на руке был перебит нерв, и пришлось сшивать нервные окончания. Теперь, после этой операции, его мучили адские боли.

У меня начался жар. Следующие дни я не вставал с постели. Врач, делая перевязку, неожиданно сказал:

— Нашелся-таки нарушитель спокойствия! Осколок перекочевал и намерен выйти здесь.

Он легонько постучал пинцетом. Я почувствовал боль.

— Санитар! В операционную! Сделаем небольшой надрез кожи. Сразу не станет ни осколка, ни жара.

VII

Рана заживала с болями. Часто подымалась температура и то и дело укладывала меня в постель. Образовалась фистула в кости; она постоянно нагнаивалась, и мелкие косточки продолжали выходить.

Однажды во второй половине дня пришел Хензель. Он сел ко мне на кровать.

— Я думал, ты на фронте, — сказал я.

— Я в отпуске. — Он устремил на меня странный, застывший взгляд, который словно бы пронзал меня насквозь. — Ты замечаешь признаки?

— Какие признаки?

— Старый порядок рушится.

Сестра принесла мне пакетик. Что в нем? Из моего полка? Я хотел отложить пакетик в сторону, но Хензель сказал:

— Вскрой его!

Там была плоская коробочка с серебряным крестом на крышке. Я открыл ее. В ней лежал, отливая по краям серебром, Железный крест первой степени. И тут же — бумага с коротким поздравлением от полковника.

— Я рад за тебя! — сказал Хензель и еще раз, как-то вдруг по-детски радостно заглянул в коробочку.

Через два дня Хензель пришел опять. Я встал; в такой жаркий день в постели не лежалось. Мы пошли в сад. Я сел и положил ногу на скамью. Хензель уселся на стул напротив. Он стал еще здоровее с виду.

— Через два дня мне снова на фронт, — сказал он мрачно. — Дело, понимаешь, не в моей жизни — хотя я ее, конечно, люблю, — а в том, что вообще людей заставляют воевать.

Он наклонился ко мне.

— Перебегу при первой же возможности!

Дела на поправку шли у меня туго. Боли не проходили, рана гноилась.

«Хоть бы уж она закрылась наконец! — думал я. — Тогда мне прежде всего придется заново учиться ходить. Пальцы на ногах совсем перестали гнуться».

Наконец из ноги извлекли еще несколько косточек, после чего рана стала быстро заживать.

В начале октября я снова был годен к строевой службе и получил короткий отпуск на родину.

После посещения Хензеля я больше ничего о нем не слышал. Может, он перебежал? Вообще-то он никогда не писал писем. Но все же я беспокоился. Для того, кто не хочет воевать, перебежать — это, верно, стоящее дело. Но сдаваться в плен! Чтобы тебя держали под стражей, за колючей проволокой!

 

Крах

I

— Надо подумать, как достать дополнительный транспорт, — сказал мне лейтенант в канцелярии запасного батальона.

Меня удивил его тон. «Похоже, он из очень робких», — подумал я.

Мы вышли на казарменный двор. Ротные фельдфебели построили солдат и доложили. Не хватало около пятидесяти человек. Те, что были здесь, держали в руках большие пакеты, в строю стояли в беспорядке и переговаривались друг с другом.

Мы ждали. Из недостающих подошло только трое. «Ну и порядочки в этом запасном батальоне!» — подумалось мне.

— Об отсутствующих будет доложено господину майору! — сказал лейтенант. — А теперь мы должны выступить в поход.

На вокзале во время посадки люди переругивались: теснота, не хватало места.

Лейтенант взял меня в свое купе. Поезд отошел.

— Неутешительные новости, — сказал он спустя некоторое время. — Положение на фронте довольно скверное.

— Я не следил за передвижением войск на фронте, господин лейтенант.

— Разве вы не читаете газет?

— Только изредка, да и то ничего не понятно.

Он испытующе взглянул на меня.

— Тогда вы не знаете и о германском мирном предложении?

— Я слышал — это волнует многих. Только не понимаю почему.

— Так это же признание нашей слабости! — вскипел лейтенант.

Я не хотел спорить с ним. Лишь бы война кончилась, а что будут говорить потом, мне было совершенно безразлично. Я еще никогда не думал о политике. Она вызывала у меня отвращение, как что-то нечистоплотное.

II

После нескольких дней пути по железной дороге мы выгрузились в небольшом фландрском городишке и под жаркими лучами солнца зашагали по проселочной дороге; по обе стороны от нас тянулись огороды с голубоватыми кочанами капусты на черной болотистой земле.

Я шел впереди, лейтенант сзади. Солдаты болтали и бранились так громко, что до нас долетали все слова.

— Конец этой гнусности! Мы больше не позволим, чтобы нас всех поубивали из-за двух-трех дней войны!

— Если меня пошлют в атаку, я скажу просто: не пойду!

Завиднелось несколько низеньких кирпичных домиков; четыре дерева рядом с ними казались на редкость высокими.

Городок, в который мы прибыли, был чуть побольше первого. На четырехугольной базарной площади полковой писарь распределял пополнение по батальонам. Я попал во второй батальон.

III

Изо дня в день я ждал, что со мной будет. Полк стал совсем крохотным. В одном пункте, где-то впереди, был окружен и взят в плен целый батальон; в другом месте — первая и третья роты вместе со штабом батальона. Из других полков к нам были переведены офицеры, которых никто не знал. Двое из командиров батальонов были собственно кавалеристами. Расформировывался резервный полк, и из него должно было прийти к нам пополнение.

Канцелярия, при которой я находился, располагалась примерно в пятидесяти километрах от линии фронта, и связь с фронтом осуществлялась посыльными на велосипедах; обычно они возвращались на следующие сутки.

Солдаты пополнения, которых я привел, болтались по улицам и ходили в кино.

Наконец однажды утром пришел начальник штаба полка и приказал пополнению выступить в расположение полка вместе с прибывающим в десять часов батальоном.

Мы построились на базарной площади. Солдаты пополнения притихли. Возможно, они побаивались батальона, о прибытии которого их уведомили; видно, решили подождать, что будет дальше.

Мы ждали. Через полтора часа прискакал офицер и сказал, что батальон не пожелал делать крюк через наше местечко, и он сам поведет пополнение.

Мы выступили в поход. Я шел сзади. Было душно. Светило солнце, но свет был мглистым, как перед грозой.

Небо темнело все больше. Вдали сверкнула молния. Начали падать крупные капли дождя — все чаще и чаще.

В ближайшем местечке мы спрятались в большом пустом сарае, необычайно черном с виду, и стали пережидать, пока пройдет грозовой ливень.

К вечеру мы прибыли в небольшой городок с узкими улочками. По шатким мостикам мы шли через каналы с медленно текущей водой; там стояли баржи.

На площади мы остановились. Из одного дома вышло несколько офицеров. Никого из них я не знал.

— Младший фельдфебель Ренн, в шестую роту!

С двадцатью солдатами я отправился в мою роту. Нас вел связной батальона.

— Здесь живет господин лейтенант Шубринг, — сказал связной.

Я остановил солдат и выровнял строй. Меня раздражала их никудышная выправка.

— А теперь постойте-ка спокойно, — сказал я, — да постарайтесь сделать это как можно лучше! Или вы из тех, кому обязательно надо сделать все как можно хуже?

Мой тон, казалось, удивил их. Я оставил их и вошел в дом. На первом этаже я встретил ефрейтора.

— Мне нужно к господину лейтенанту.

Кто-то выглянул из двери.

— Кто там? — У него были редкие волосы с прямым пробором; на носу пенсне.

— Младший фельдфебель Ренн и двадцать солдат пополнения в шестую роту прибыли!

— Входите! — Ему было с виду лет сорок; он казался сильно раздраженным. — Что за пополнение? Опять этот сброд!

— Никакой дисциплины, господин лейтенант.

— Что? Хорошо, я сам посмотрю на них.

Он распределил солдат.

— Вы получите второй взвод, — сказал он мне, — им командует унтер-офицер Мелинг, способный человек, но слишком молод. Он живет рядом.

Я пошел в соседний дом. Мелинг посмотрел на меня ясными карими глазами и объяснил мне все в нескольких словах. Первая светлая голова с тех пор, как я снова на фронте.

Командиром первого взвода был унтер-офицер Хёле, третьего — лейтенант Ханфштенгель.

Несколько дней мы оставались в городе. Иногда издали доносился гул канонады. Впереди нас стояла еще одна дивизия. Мы выставляли часовых только справа — потому что не доверяли соседней дивизии. По слухам, в дивизии побратались с населением.

В городе все магазины были открыты. Продавали нитки, белые булочки. Я сразу же купил несколько булочек, а в кондитерской съел кусок настоящего торта. Ведь в Германии всего этого не было уже несколько лет.

IV

В первых числах ноября пришел приказ продвигаться вперед.

К обеду мы подошли к небольшому местечку: низкие домики, вокруг них деревья. Каждые две минуты у перекрестка звучал выстрел. Группа за группой мы пересекли перекресток и добрались до амбара за околицей, где и провели несколько часов.

Примерно в пять пополудни к нам доставили два станковых пулемета. Мы взяли с повозки и наши ручные пулеметы и двинулись вперед вдоль железнодорожной насыпи. Стало темнеть.

Мрачные дома под высокими деревьями. Метрах в двухстах впереди рвались снаряды. Грохот повозок. Два орудия спешно проследовали мимо нас в тыл.

— Что это значит, господин лейтенант? — спросил я.

— Ночью мы оставим эти позиции. Возможно, батареи отходят уже сейчас.

Мы залегли в довольно запущенном хлеве, где стояло несколько коров.

Через два-три часа пришел приказ отходить. Темень была — хоть глаз выколи.

После полуночи, сильно приуставшие, мы пришли в какую-то деревню и переночевали в церкви на соломе.

На следующее утро Шубринг вызвал нас, командиров взводов, к себе.

— Обоз с довольствием, по-видимому, захватили бунтовщики. Поэтому мы должны реквизировать скот. Кто из вас что-нибудь в этом смыслит?

— Я мясник, — сказал унтер-офицер Хёле. — Я уже видел здесь несколько хороших быков.

Перед алтарем собрались человек десять и развлекались на свой лад. Один наклонялся, получал звучный шлепок по заду и подымался.

— Ты, Альбин! — показывал он на одного.

— Ошибся! Давай снова!

Они играли несколько часов подряд с большим азартом. В роте были в основном совсем молодые ребята. Лейтенант Ханфштенгель стоял рядом и смеялся. Наверно, он и сам с охотой присоединился бы к ним.

V

Через два дня мы снова продвинулись немного вперед. Мы были в резерве. Перед нами позицию вдоль канала занимал первый батальон.

При ярком свете дня мы перевалили через высотку. В ушах громом отдавались залпы наших батарей. Время от времени с треском рвались французские снаряды.

В одном местечке нам приказали остановиться. Там нас направили в небольшой заброшенный дом, где не было ничего, кроме стен, да кое-где в окнах еще сохранились стекла. Офицеры расположились в следующем доме.

Молодые ребята тут же перед домом, на солнцепеке, снова принялись за свою игру. Унтер-офицер Хёле резал свинью — за домом, чтобы не увидел командир роты… Солдаты лейтенанта Ханфштенгеля хотели вызволить его потом от командира роты и дать ему свинины. Мне кажется, они не слишком-то жаловали ротного, потому что его, словно какого-нибудь бравого мальчишку, развлекала стрельба.

К обеду подъехала полевая кухня с говядиной. А через час за домом была готова свинина Хёле. От такого количества еды мы уже едва дышали и улеглись на соломе.

Вечером нас вызвал к себе лейтенант Шубринг.

— Господа, я не вижу в роте дисциплины. Нам нужно заняться строевой подготовкой. Днем прилетает слишком много аэропланов, поэтому занятия будем проводить на рассвете. Вы должны навести порядок и как следует вымуштровать солдат. Прежде всего, они плохо отдают честь. Соберите ваши взводы завтра утром в семь. Спасибо!

Он козырнул, и мы вышли.

На следующее утро я разбудил своих солдат:

— Выходи на занятия! Кофе будет потом.

— В какой форме, господин фельдфебель? — спросил Мелинг.

— Подсумки, винтовки, фуражки.

Бах! — перед домом взорвался снаряд.

— Собаки проклятые! — выругался кто-то.

Я вышел на улицу.

Бабах! — снаряд угодил в соседний двор.

Подошел Ханфштенгель.

— Вы все-таки намерены проводить занятия?

— Разве командир роты не придет?

— Как же, он придет. Но мы же не можем построить роту. Я думаю, пусть пока останется так, как есть.

Трах! — разрыв на улице шагах в пятидесяти от нас.

Мы приказали взводам оставаться в доме и стали ждать, стоя снаружи.

Минут через десять пришел Шубринг.

Ханфштенгель доложил:

— Мы не вывели роту из-за обстрела.

— Из-за трех снарядов? Вы не можете так просто отменить мой приказ о занятиях! Прикажите роте выходить!

Да, кабы знать, что дело ограничится только тремя снарядами!

— Чем будем заниматься? — спросил Ханфштенгель.

— Самое необходимое сейчас — отдание чести.

Я построил взвод перед домом.

— Смирно! Где ваша выправка?! Если уж мы занимаемся строевой подготовкой, то надо стараться! Каждому приличному человеку приятно взять себя разок в руки!

Я шел вдоль улицы и все раздумывал, как бы мне им сказать о том, что мы будем тренироваться в отдании чести — как сказать им, чтобы это не прозвучало издевкой.

В общем, я так ничего им и не сказал. Только показал отдание чести по уставу и велел повторить. Они старались. У меня почти не было замечаний, и через пять минут мы закончили. Нужно ли заставлять их повторять снова? Они же все хорошо выполнили.

Я приказал взять винтовки и потренироваться в этом несколько раз. Потом приказал взять винтовки на плечо, и это тоже повторить несколько раз.

Подошел Шубринг.

— Почему занимаетесь ружейными приемами?

— Я хотел потренировать солдат в отдании чести с ружьем, господин лейтенант. Но они так плохо брали на плечо, что я подумал: надо как следует позаниматься этим.

— Правильно решили. Продолжайте.

Так я убил три четверти часа. И не знал, что делать дальше. Тогда я пошел к Шубрингу и спросил, что теперь от меня требуется.

— Позанимайтесь еще чем-нибудь. Все равно через четверть часа мы снимаемся.

Позднее я узнал, что Ханфштенгель и Хёле целый час занимались только отданием чести. Солдаты ругали не командиров взводов, а ротного, потому что он заставил заниматься строем во время обстрела и потому что они вообще терпеть его не могли.

— В других взводах, — рассказывал мне Мелинг, — они условились приветствовать ротного как можно хуже. — Он рассмеялся.

У меня было неспокойно на душе, и я вышел поискать местечко, где можно было бы посидеть, почитать.

На улице мне повстречался фельдфебель роты.

— Доброе утро, — сказал я, — солдаты требуют жалованья. Здесь многое можно купить, но у них нет больше денег.

— А я что могу поделать? — воскликнул он в сердцах.

— Как что? Вы же получаете деньги у казначея?

— Нет! Ни пфеннига! В тылу черт знает что творится.

Три дня тому назад мы послали к казначею посыльного, и он до сих пор еще не вернулся. Тыловики никогда ни на что не годились, а сейчас это настоящие банды разбойников! Особенно в Брюсселе! И конечно, сплошь одни шкурники, симулянты!

VI

Ночью снарядом убило мужчину и женщину из деревни. Утром мы двинулись вперед.

На одном перекрестке каждые две минуты рвался снаряд — и все время точно в одном и том же месте; это заставило нас свернуть на поле, а потом мы снова вернулись на дорогу.

Впереди слышались неумолчные орудийные раскаты, иногда разрывы. На душе у меня было тревожно. Я-то ведь думал, что нам не придется побывать в огне, что перемирие наступит раньше.

Отсюда, с плоской возвышенности, нам сейчас была видна вся местность. Вдали — большая деревня или город, справа — невысокий, густой лес и над ним огромные, черные облака разрывов. Над деревней висело облако гари. Время от времени там подымался в воздух столб пыли.

На полпути туда лежала маленькая деревушка, куда мы и направлялись. В одном из домов нам отвели три большие комнаты. Рота насчитывала всего пятьдесят человек. Во двор въехала полевая кухня, открыла крышки котлов, приготовились к раздаче пищи.

Рамм! Рамм! Рамм! — куда падали снаряды, видно не было.

— Один снаряд угодил в дом! — крикнул кто-то.

Лошади вздыбились — ездовой был чем-то занят позади котла — и понесли кухню со двора; повара и ездовой — с криком следом за ними.

Шлеп! — пища выплеснулась из котла на дорогу.

Рамм! Рамм!

— Взвод! В ружье! За мной! — крикнул я.

Все следом за мной стали выскакивать из дома. Сейчас же прочь из дома, когда палят!

Рамм! Рамм! Рамм!

Я ринулся за угол дома. Поле было все сплошь изрыто свежими воронками от снарядов.

Я отбежал от дома метров на сто и остановился. Здесь мы были, пожалуй, в безопасности. Мои люди следовали вплотную за мной, Ханфштенгель и Хёле со своими людьми — позади.

— Черт бы их побрал! — ругался Хёле.

Через полчаса огонь начал повсюду стихать. Тяжелые снаряды продолжали бить только по лесу, и слева от него над деревней повисло облако гари.

Мы вернулись в дом. Вернулась и кухня. Ездовой вел обеих лошадей под уздцы и старался их успокоить. Лошади упирались, не хотели снова входить во двор.

Вечером пришел посыльный:

— Господам командирам взводов к господину лейтенанту.

Он сидел на плетеном стуле и не встал, пока мы рапортовали.

— Французы провели впереди нас атаку. Похоже, что они взяли в плен офицера и два взвода, которые занимали позицию перед болотом. Более точных сведений пока нет. Во всяком случае, они заняли небольшую площадь. Возможно, сегодня вечером мы должны будем сменить роту на передовой. И я надеюсь, что дух дисциплины под воздействием требований фронта возьмет верх над мелкими колебаниями момента!

Он отпустил нас кивком головы. Мы молча вышли. Значит, Шубринг не доверяет нам? Это возмутило меня. «Для того ли я старался выполнять твои дурацкие приказы, чтобы ты меня потом оскорблял?»

VII

На следующий день мы продвинулись еще немного вперед. Французы, должно быть, прошли довольно далеко слева от нас, где был соседний полк. Поэтому мы залегли на поле наискось влево, готовые к прикрытию тыла нашего полка и артиллерии сзади. Там мы откопали небольшие окопчики. Я залег в воронку от снаряда. Светило солнце, но стоял уже как-никак ноябрь, и было холодно. Мне захотелось есть, но есть было нечего, потому что полевая кухня из-за неразберихи в тылу не смогла сегодня подвезти хлеба.

Подошли двое из моих людей:

— Господин фельдфебель, там в покинутом доме есть картошка. Позвольте нам отлучиться туда, сварим и для взвода!

Командира роты не было, его посыльные не знали, куда он отправился. Я обсудил вопрос о картошке с Лейтенантом Ханфштенгелем и унтер-офицером Хёле, и мы решили варить картошку совместно.

— Поглядите-ка туда! — сказал Ханфштенгель. — Что-то мне это кажется подозрительным.

— Я и сам уже битый час наблюдаю — там все время какие-то отдельные фигуры движутся в обратном направлении.

— Пойду посмотрю, в чем там дело, господин лейтенант, — сказал Хёле. — Я этой банде давно уже не доверяю! По тому, как парни несут пулемет, уже можно судить обо всем!

Хёле возвратился:

— Они говорят: завтра в обед будет заключено перемирие, а сегодня в шесть эта позиция будет очищена, так что нет смысла сложить здесь голову. Я эту банду отчитал как следует. Спросил их также: что же, нет у них офицеров, что ли? Последнего, говорят они, убило вчера в доме.

Рамм! — неподалеку от нас в землю врезался снаряд. Впереди снова усилился огонь.

— Какой им смысл, — сказал Ханфштенгель, — палить что есть мочи по позициям да еще вдобавок идти в атаку? Что это им — потеха, что ли, уложить еще кучу людей, пока это разрешено международным правом?

— Верно, они хотят расстрелять свои боеприпасы, — сказал Хёле.

— По-моему, это не причина — стрелять забавы ради, — сказал Ханфштенгель.

Солдаты наварили гору картошки. Молодой, худой, как скелет, парень притащил себе полную каску. Я остановился, как бы случайно, у его окопа — поглядеть, справится ли он с этой кучей и будет ли есть вместе с шелухой. Картошку он почистил, но всю, съесть не смог. От обилия картошки мы сразу почувствовали довольство и умиротворение — я мог об этом судить по себе. Мы сидели в своих окопчиках, а неподалеку от нас по-прежнему рвались снаряды. Но они уже никого не беспокоили.

Стало смеркаться. Взошла луна. С нашей стороны артиллерийские залпы смолкли окончательно. Должно быть, наши батареи уже отодвинулись, чтобы освободить дорогу пехоте. Французская артиллерия тоже вела теперь вялый огонь.

В шесть часов мы начали отходить, рассыпавшись в цепь по полю. Радовался ли я? Я сам спрашивал себя об этом. Я чувствовал, что освобождаюсь от постоянного страха последних лет. А в остальном? Я не знал, какие последствия будет иметь перемирие, и мне было как-то тревожно. Но ночь все же была хороша.

VIII

Мы шли всю ночь и к рассвету прибыли в маленький городок с тесными улочками и мрачными домами. Мой взвод расположился в саду позади какого-то загородного дома; здесь стояли только цветочные вазы со скудной растительностью. Мы проспали до полудня.

После полудня собрались на дороге.

— Господин фельдфебель! — ко мне, улыбаясь, подошел Мелинг. — Тут были арестанты, несколько рот. Охрана освободила их, а они напали на поезд с продовольствием, стоявший на вокзале, и распродали все запасы населению. Одной роте нашего полка пришлось вмешаться.

— Это совсем не смешно!

Я обернулся. Это сказал ротный фельдфебель, он свирепо смотрел на Мелинга.

— Запасы продовольствия, которые они распродали, принадлежали, собственно нам. На них мы должны были прожить несколько недель, а может, и больше!

— А как же это получается, что поезд еще стоит здесь, хотя наши части последние перед неприятелем? — спросил я.

— Мятежники распустили нашу полевую передвижную хлебопекарню и отправили людей на родину.

— Что-о? Откуда же мы получим теперь хлеб? — спросил Хёле.

— Сами должны печь. Для этого штаб корпуса и оставил нам здесь поезд с мукой и сахаром и другими продуктами.

— Как же мы будем печь на марше?

— Спросите об этом тех, кто распустил передвижную полевую хлебопекарню! — огрызнулся фельдфебель.

— Попадись мне сейчас один из них! — проворчал Хёле. — Раньше эти тыловые свиньи обжирались здесь, когда мы шли на смерть, а теперь они еще нападают сзади!

Из дома вышел командир роты. Мы стали навытяжку.

— Хлеб получили? — спросил он фельдфебеля.

— Нет, господин лейтенант. Придется печь на марше.

— Но это же невыполнимо.

— Думаю, что справимся, если господин лейтенант выделит в мое распоряжение всех пекарей роты — их пятеро. Двое из них будут печь всю ночь, а на следующую ночь — другие.

— Смотрите только, чтоб хлеб был как надо! — сказал Шубринг и удалился. А меня зло взяло. Не мог он разве ответить как-то по-другому на такое хорошее предложение?

— Но откуда господин фельдфебель достанет муку? — спросил Мелинг.

— Я своевременно запасся. Только с сахаром будет туговато.

Во второй половине дня все остальные части оставили город, и только мы в качестве арьергарда должны были оставаться здесь до утра.

В роте все больше росло возмущение бандами в тылу и особенно после того, как стало известно, что в Брюсселе шкурники выползли из нор, где они скрывались у местных жителей, и начали срывать с офицеров погоны. Говорили, что предводителем банды был врач-еврей доктор Фройнд или что-то в этом роде. Затем поднялось население Брюсселя. Войсковые штабы и немецкие власти едва сумели унести ноги.

IX

В полдень следующего дня наша последняя часть вышла из тихого городка, и примерно через час мы соединились с остальным полком. Пятая рота влилась в нашу роту в качестве нового первого взвода под командой лейтенанта Сыманка. Взводы Ханфштенгеля и Хёле слились в один. Офицеры долго совещались. Потом появился командир роты и собрал вокруг себя всю роту:

— Я должен вам сообщить, что в Германии произошла революция. Его Величество император выехал в Голландию, кронпринц тоже. Приказ дивизии — выбрать в каждой роте трех доверенных лиц. Вы должны до завтрашнего дня представить по одному лицу от каждого взвода и сообщить мне, кто выбран. Замечу еще, что эти доверенные лица не являются солдатскими советами, как в России, — их задача состоит только в том, чтобы еще больше укрепить доверие между офицерами и рядовыми.

Лейтенант Сыманк стоял перед своим взводом, нахмурив брови. Он поднял руку к каске, которую так и не снял после марша.

— Позвольте, как вас понимать: «от каждого взвода — по одному доверенному лицу»? Считается ли моя рота тремя взводами или это один взвод?

— Мы же не можем выбирать доверенных лиц, сообразуясь с узко личными интересами каждого!

— Следовательно, одного, — отчетливо и холодно сказал Сыманк.

— Больше я ничего сообщить не могу, — сказал Шубринг.

Мы разошлись.

Доверенных лиц выбрали без всяких волнений: у меня — Мелинга, у Ханфштенгеля — Хёле и у Сыманка — ефрейтора Херрмана, солдата лет сорока, угрюмого с виду.

— Это один из членов организации! — сказал Хёле.

Х

Мы маршировали. За одну ночь наши пекари истратили больше половины запаса муки. Но хлеб был плохо пропечен, так что ели его мало. Шубринг ругал и пекарей, и фельдфебеля.

— Господин лейтенант, — сказал фельдфебель, — такое может случиться с самым лучшим пекарем, если ему приходится печь в печи, с которой он еще не имел дела.

— Но у нас нет больше муки!

— Попробую достать еще, господин лейтенант.

На следующий день появилась запряженная волами двуколка с мешками муки.

Шубринг спросил, глядя на нее:

— Достали честным путем?

— Так точно, господин лейтенант. Начальник продовольственного снабжения выписал ордер.

После продолжительного марша я должен был ночью выставить на мосту через канал парный пост. Сам я со взводом разместился в качестве сторожевой заставы в домике рядом с каналом. Светила луна. Я пошел по дамбе налево и на небольшом расстоянии обнаружил второй пост. Направо я выслал патруль. Он возвратился скоро.

— Господин фельдфебель! Мы дошли до следующего моста, но там никого не оказалось. Тогда мы пошли к третьему. По нему через канал ведет большая дорога. Но и там никого не было.

Утром я вторично послал туда патруль. Он вернулся через каких-нибудь двадцать минут.

— Господин фельдфебель, на мосту стоят теперь бельгийские посты!

Я тотчас написал об этом рапорт командиру роты, отослал его и стал ждать, оставаясь в полной неизвестности того, что происходит. Ответа я не получил.

XI

На следующее утро мы снялись. Похолодало. Но день был ясный. Широкая, прямая как стрела, дорога пролегала по ровной местности, вид которой веселил душу. Но во второй половине дня все вокруг стало хмурым и неприветливым. Деревья казались серыми, а населенный пункт, к которому мы приближались, выглядел угрюмо. К стенам мрачной церкви были прислонены пулеметы. На кладбище стояли разного рода орудия.

Рота наших пулеметчиков охраняла их и затаскивала пулеметы на кладбище. Это было оружие, которое по договору о перемирии предстояло сдать противникам. Они оставят его здесь под дождем, и скоро все превратился в лом.

Около двух недель мы шли по фландрской Бельгии и затем вступили на территорию, где услышали французскую речь. Мы шли постоянным арьергардом — за нами на расстоянии дневного марша следовал противник. Перед домами стояли люди в гражданской одежде; они смотрели на нас с ненавистью и бранились.

Здесь нам снова должны были оставить муку и сахар, и снова части, проходившие перед нами, распродали все населению за смехотворную цену. Недовольство революционерами росло, разжигаемое прежде всего Хёле и ефрейтором Манном, в то время как Херрман — социал-демократ — пытался его сглаживать. Этот Херрман, всегда насупленный, хмурый, был похож на мелкого чиновника и проявил себя противником всяких решительных действий.

XII

Возле Люттиха мы сделали привал. Мелинг отправился в Люттих, взяв с собой несколько человек. Я пошел в ближайший бастион и осмотрел глубокие окопы и взорванные бетонные сооружения.

Перед какой-то большой усадьбой люди из нашего полка спорили с бельгийцем.

— Господин фельдфебель! — обратился один из них ко мне. — У нас есть ордер на солому от офицера интендантской службы, но этот человек отказывается нам ее давать.

— На каком основании?

— Говорит, ему самому тогда не хватит, а у него полный сарай.

— Значит, вам надо было обратиться к офицеру. Вряд ли на владельца имения произведет впечатление, если с ним буду разговаривать я.

Мелинг вернулся из Люттиха запоздно и рассказал, что весь город якобы обвешан флагами. Французы, англичане и бельгийцы уже там. Сидят в кафе. Играют «Марсельезу», кричат «ура». Мелинг сиял от радости. А мне было невесело. Проклятое отечество оставалось мне как-никак ближе!

XIII

Наутро мы шли по длинному мосту через Маас, который по здешним понятиям считается довольно солидной рекой. Затем на том берегу часами петляли по холмам.

Уже стемнело, когда мы спустились в долину; в глубине ее лежало селение С церковью. Было холодно. Мы остановились у моста, под которым журчал ручей. Прибыли квартирмейстеры.

— Как тут дела?

— Квартиры хорошие! — закричали они.

Мы разбрелись. И вдруг я почувствовал боль в правой раненой ноге. Не такую, какая бывает, когда натрешь волдырь, а тупую, ноющую боль.

Мы шли вдоль крутого зеленого склона, с разбросанными тут и там фруктовыми деревьями и пришли к стоявшему на отшибе каркасного типа дому. Деревянная лестница блестела, словно отполированная, а прихожая на втором этаже была обшита темным гладким деревом без отделки. Вдоль стен стояло несколько сундуков и скамеек и высокие часы.

Из комнат вышел молодой хозяин с женой; они дружелюбно пригласили нас в большое помещение, где на полу лежали матрацы и одеяла.

Я сразу стянул с себя сапоги и ощупал ногу. Шрам на стопе стал болезненным на ощупь. Мы ведь уже как-никак три недели находились в пути. Я пошел на кухню и попросил теплой воды.

— Blessé? — спросил мужчина и указал на ногу.

— Oui, monsieur.

Он сразу вскочил. Его жена принесла лохань и стул, чтобы я тут же мог опустить ногу в воду. Затем я сидел на стуле, а они у печки. За окном луна заливала холодным светом склон луга. Похоже, снова подмораживало. Эти двое выглядели на зависть здоровыми людьми. Они были молчаливы и казались довольными судьбой. К чему же попусту болтать о том, что и без слов ясно?

В этом доме мне было на редкость хорошо.

XIV

При построении на следующее утро Сыманк и Ханфштенгель осыпали проклятьями мерзких жителей деревни. Они ночевали у священника, и он не дал им воды, чтобы умыться, и отказывал в чем только мог. А когда они попытались его усовестить, он заговорил о варварах и бошах, которые заслуживают только смерти. Сыманка это так обозлило, что он чуть не бросился на священника с кулаками. Ханфштенгель удержал его.

Тогда Сыманк в ярости крикнул попу: «Свинья!» — и выскочил за дверь.

Бодрым шагом мы двинулись навстречу пасмурному дню. Моя нога получила хороший отдых. Сегодня нам предстояло пересечь немецкую границу.

Сразу после полудня движение замедлилось. Шаг за шагом мы продвигались из низины к какой-то деревне.

Все в роте были в хорошем расположении духа. «Еще немного — и мы у цели!» — дружно кричали хором. Затем некоторые запели:

В поход идти — Не прогулка на дачу, Слезы утри Бумагой наждачной.

Спустя два-три часа мы дошли до деревни; там была развилка. Слева двигалась колонна неизвестной дивизии, а из низины на ту же дорогу выходила наша колонна. Командир нашего полка верхом на лошади пытался пропустить свой полк вперед. Неизвестной дивизией командовал генерал. Он стоял у своего автомобиля на площади перед кафе. Там расположились солдаты всех родов войск с металлическими кружками в руках; многие из них сидели на тумбах и стульях и дули на кофе, боясь обжечься. Некоторые пили шнапс. Мелинг уже протолкался сквозь толпу и скрылся в кафе. Я знал, что нам предстояло пройти свыше десяти километров до границы да и после этого проделать еще немалый путь. Я уселся на обочину дороги, чтобы дать отдых ноге.

Уже стало смеркаться, когда наша колонна двинулась дальше. Долгое ожидание утомило нас. Часа полтора спустя движение снова замедлилось, и послышались крики: «Еще немного — и мы у цели!» Потом запели песню:

Я по Гамбургу хожу В шелк и бархат разодета, Как зовусь, я не скажу, Я — девчонка за монету.

Они пели протяжно и заунывно, маршируя навстречу ночи. Некоторые стали присаживаться у дороги. Артиллерийский офицер проскакал мимо верхом:

— Дорогу!

Поднимались с бранью.

Проехала машина с генералом.

— Пусть бы этот тоже топал пехом, как мы!

Потом движение снова ускорилось.

Нас перегнал еще один автомобиль.

— Дорогу! — В нем четверо летчиков в фуражках набекрень.

— Кто они такие, чтобы ехать?

— Пехтура! — презрительно крикнул один из летчиков.

— Вытаскивай их оттуда, это тыловые свиньи!

Несколько человек стали проталкиваться к автомобилю. Но шофер продолжал ехать напролом, не обращая внимания на стоявших впереди людей. Те отпрянули в сторону.

— Выключай фары! — крикнул кто-то уже с угрозой. Автомобиль скрылся из виду.

То и дело останавливаясь, мы продолжали все же продвигаться вперед. Крик: «Выключай фары!» — слышался все чаще и чаще.

Мы приближались к месту, где грохот и рев моторов не стихал.

— Скоро пограничная дорога, — сказал Ханфштенгель.

— Сколько еще до нее, господин лейтенант?

— Полагаю — часа за полтора дойдем, если без задержек.

— Тогда шагайте без меня, господин лейтенант! — огрызнулся унтер-офицер.

— А ты нам и не нужен, — засмеялся Мелинг. — Ложись себе в кювет. Мы же пока что займем квартиры получше.

Кто-то засмеялся. Унтер-офицер что-то пробормотал.

Рев моторов слышался совсем близко. Теперь я узнал дорогу, которая пересекала наш путь. По ней справа в два ряда шли тяжелые орудия.

Мы очень медленно приближались к дороге.

— Господин лейтенант! — крикнул кто-то, а кто именно — в этой тьме, в путанице людей, лошадей и орудий, было не распознать. — Господин майор сказал, что нужно идти дальше цепочкой по кювету.

И вот — то медленно, то бегом — мы стали один за другим продвигаться по неровному дну кювета. Заныла нога. Я пытался ставить ее ровно и твердо, но от этого только стало ломить коленный сустав.

Около одиннадцати часов, в то время как справа по дороге продолжали грохотать повозки и орудия, слева появились мрачные здания фабрики. Мы остановились.

— Почему стоим? Хотим на квартиры!

Лейтенанта Шубринга словно пригвоздило к месту. Он стоял и смотрел на грохочущие мимо обозы.

— Можем обойтись и без командиров!

— Заткнись! — крикнул Хёле. — Господин лейтенант не может ведь вынуть из кармана квартирмейстеров. Вы-то знаете хоть, куда нам идти?

Мы ждали. Даже всеобщему любимцу Ханфштенгелю его солдаты начинали грубить.

Мелинг шепнул мне украдкой:

— Если господин фельдфебель подержит мою винтовку, я могу поискать квартирмейстеров. Они наверняка где-нибудь здесь на дороге, нужно только кликать их через каждые двадцать шагов.

Я подошел к ребятам из моего взвода и сказали, что Мелинг отправился на поиски.

— Дерьмо он!

— За всю войну не научились держать квартирмейстеров в порядке!

— Когда же нас отпустят, господин фельдфебель? — пропищал чей-то жалобный голос.

— Не знаю, — ответил я.

— Они тебя вообще не отпустят. Все это свинство будет продолжаться и дальше. Нужно самим — ноги в руки и пошел!

Потянуло холодом.

Наконец часа через полтора Шубринг отыскал квартирмейстеров. Но они нашли его обращение слишком грубым и заорали на него: «Разбирайтесь сами с вашим дерьмом!»

А Мелинг все не появлялся.

Светила луна. Мы свернули на боковую дорогу, где кроме нас не было никого. Слева и справа тянулись совсем черные с виду поля. Приятно было снова шагать по твердой земле. Только сильно болела нога.

Около полуночи пришли в небольшую деревушку. Среди домов торчало какое-то высокое здание. Дверь приотворилась. В щели мелькнул красноватый свет. В дверях появился человек.

— Куда нам? — грубо спросил его один из наших.

Вдруг перед нами возник Мелинг:

— Уймитесь! Господин владелец мельницы уже распорядился приготовить для нас кофе и отвел отапливаемое помещение.

— Входите, пожалуйста, — дружелюбно промолвил мельник. — Сюда, наверх по лестнице! Только я за вами не поспею.

Наверху в просторном помещении лежали мешки с соломой. Мельник то и дело подымался к нам и спрашивал, хватает ли нам воды, и добавлял:

— Клозет там, за домом, сразу направо.

— Сыграем в пиночки? — спросил молодой парень.

— Ты что, рехнулся? Я уже сыт по горло маршем.

XV

Наша полевая кухня и другие обозы прибыли только к обеду. Сразу же открыли котел и раздали кофе.

— Как всегда на посту? — спросил Хёле.

— Мы не тот сброд, что на других обозах, которые и на передовой-то не были, а умеют только глотку драть!

— Они что, больно о себе мнят?

— Больно вшей плодят! — ответил второй повар. — Им бы надо помалкивать, это же не люди, а половинки — полуслепые, полуглухие или там сердечники! Только я не верю в их болячки! Они просто отлынивают от передовой!

— Все они дристуны! — сказал ездовой и повел своих битюгов в конюшню.

— Если они обнаглеют, — сказал Хёле, — тогда только свистните. Мы им покажем!

— Не потребуется, — засмеялся повар, что с виду был послабее. — Я и сам справлюсь с ихней бандой. А Макс, так он посещал в Дессау клуб атлетов — ему и там дивились.

После обеда мы снялись с места и, когда стало смеркаться, вошли в Аахен. На всех домах были вывешены флаги. Где-то впереди играл наш военный оркестр, и дробь барабана будила эхо в стенах домов; оттуда на нас глазели из всех окон. Мы маршировали, и жители сопровождали нас из улицы в улицу.

Мы были последними немецкими частями — следом за нами в город вступали бельгийцы и французы.

На следующий день мы пришли на вокзал и под проливным дождем стали ждать поезда. Он прибыл лишь глубокой ночью. Это был состав для перевозки скота — вагоны с раздвижными дверями. Мы не знали, куда нас везут, знали только, что не сразу попадем домой.

Ссылки

[1] Эрнст Тельман. Избранные статьи и речи. М., 1957, с. 364.

[2] Скат — популярная в Германии игра в карты.

[3] Здравствуйте, сударь! (фр.)

[4] Где француз? (фр.)

[5] Запас 2-й очереди.

[6] Произведение выдающегося немецкого писателя Ганса Якоба Кристоффеля Гриммельсгаузена (1625–1676), в котором в традициях нравоописательного плутовского романа реалистически изображены бедствия Германии в период Тридцатилетней войны. (Примеч. пер.)

[7] Туда! (фр.)

[8] Ранен? (фр.)

[9] Да, сударь (фр.).