Глава 1

— Прошу вас, мисс Лаура, не поступайте так. Чувствую, ничего хорошего из этого не получится.

Не желая внимать увещеваниям няни, Лаура молча покачала головой. Джейн не в силах ее понять.

У Лауры просто не было выбора.

Девушка похлопала старушку Гретхен по сытому крупу — лошадка все равно прибредет к дому, где ее всегда ждет овес в уютном стойле. Наступал решительный момент. Лаура подошла к мосту и ненадолго задержалась, чтобы полюбоваться пейзажем. Дом на холме был построен так, что, откуда ни посмотри, отовсюду открывался вид, приятный взгляду, но со стороны реки особняк смотрелся лучше всего. Лаура намеренно сделала крюк — отчасти ради того, чтобы полюбоваться Хеддон-Холлом, отчасти для того, чтобы еще раз все обдумать.

Нет, ничто не должно ей помешать.

Помахав на прощание птицам, весело перекликавшимся в листве, Лаура взошла на мост, изогнувшийся над сверкавшей на солнце кристальными водами Вайя. Она снова взглянула на Хеддон-Холл. Походивший на замок с массивными башнями, особняк, расположившийся на холме, казался таким древним, как растущие по берегам реки дубы и даже ими поросшие лесом холмы. Казалось, этот дом стоял здесь несколько веков — дом, поседевший от старости, но всегда приветливый. Летом серебристо-серые стены Хеддон-Холла излучали тепло, зимой же становились зеленоватыми от сырости — зелень была последним напоминанием о лете посреди снежного, лишенного красок ландшафта. А весной, как сейчас, стены дома переливались всеми цветами радуги, и в этой игре света угадывались все оттенки окружающего пейзажа — разнотравья и полевых цветов, усыпавших близлежащие поляны.

Ступая по бархатистой траве, словно по роскошному ковру, девушка подходила к дубовой двери, ведущей в первый внутренний двор. Дверь эта никогда не запиралась. Лаура толкнула ее без опаски — у нее не было чувства, что она вторгается в чужие владения. Ведь она провела в этом доме не меньше времени, чем в своем родном — в Блейкморе.

Глядя по сторонам, Лаура шла через сад. За те четыре года, что она не была здесь, в Хеддон-Холле мало что изменилось. Казалось, само время переставало существовать за этими стенами. По углам сада все те же деревья, они были пострижены так, что кроны их напоминали животных: павлины, вепри и даже таинственный единорог стояли, как часовые на посту. Воздух в саду был напоен густым ароматом цветущих тисов. Вдоль стены тянулись кусты роз, и вся земля здесь была усыпана розовыми лепестками. В Хеддон-Холле выращивали только розовые розы — ни красных, ни белых тут никогда не водилось.

Приблизившись к калитке, ведущей в зимний сад, Лаура запрокинула голову, чтобы получше разглядеть скульптуры на башнях, — они были такие же, как прежде.

Что ж, теперь осталось открыть последнюю дверь…

Лаура по привычке стала подниматься по гранитным ступеням парадного входа, но, внезапно передумав, свернула влево, на тропинку, ведущую к входу в дом со стороны кухни, — там на аккуратных грядках росла какая-то зелень.

Прошептав слова молитвы, она собралась с духом и постучала в дверь.

Он видел, как она открыла калитку, ведущую в зимний сад. И конечно же, сразу обратил внимание на ее осанку — она держалась как настоящая леди и совсем не походила на простолюдинку, зашедшую в дом в поисках работы. Ее скромный наряд, разумеется, не ввел его в заблуждение. Стоя у стрельчатого окна кабинета, он прекрасно ее видел. Она шествовала с таким видом, будто имела полное право здесь находиться.

Вот она сняла свою ужасную соломенную шляпу, затем чепец. Волосы ее отливали на солнце червонным золотом. Юбка же была слишком коротка — при ходьбе виднелись лодыжки, но девушку, казалось, это нисколько не смущало; она шла с непринужденной грацией, слегка помахивая холщовой сумкой с пожитками.

Когда девушка остановилась и с улыбкой посмотрела на башенные скульптуры, он отступил от окна, опасаясь, что она его заметит. Он редко носил маску, когда оставался один, и прекрасно знал: стоит ей увидеть его лицо — она в ужасе завизжит.

Он не хотел ее пугать, потому что тогда лишился бы возможности наблюдать за ней, любоваться ею.

Но вот она исчезла из виду, и он, со вздохом вернувшись к письменному столу, помассировал левую руку — боль стала с недавних пор его постоянной спутницей, то и дело напоминала о себе. Что ж, боль — всего лишь одно из напоминаний о бренности человеческого существования. Второе свидетельство лежало сейчас в полуметре от его здоровой руки.

То был кремневый пистолет с длинным дулом; рукоятка же из карельской березы была украшена инкрустацией — медальоном с геральдической эмблемой Кардиффов.

Когда— нибудь его верный друг окажет ему последнюю услугу -это случится, когда одиночество станет невыносимым.

За последний год он многому научился. Научился, например, спокойно смотреть в глаза собственному отражению в зеркале. Левый глаз вытек, а уродливый шрам, наискось перечеркнувший лицо, заставил его вскрикнуть от отвращения и ужаса, когда он увидел себя таким впервые. Но глаз еще не самое худшее… В конце концов, он мог бы, точно пират, носить повязку — в этом даже был бы особый шарм. Но нет, судьба зло посмеялась над ним, позволив ему выжить… Лицо и грудь его покрывали уродливые рубцы — следы ожогов.

Вот это отвратительное уродство и увечье — левая рука теперь больше напоминала клешню, нежели человеческую конечность, — и являлись причиной его добровольного затворничества. Он боялся самого себя.

И наводил ужас на окружающих.

Он носил маску ради них — ради тех, кто находился рядом.

Однако слуги, глядя на него, сохраняли невозмутимость — ведь он щедро платил им.

Но мачеха… Пожалуй, только она открыто демонстрировала ему свою неприязнь. Всякий раз, когда они встречались, она в раздражении пожимала плечами и отворачивалась.

Вопреки утверждениям Элайн — она говорила, что он пытается сделать ее нищей, — он отписал ей солидную сумму, вполне достаточную для того, чтобы безбедно жить в Лондоне. Элайн не стала лгать, не стала уверять, что жизнь с уродом и калекой может ее удовлетворить, но перед отъездом не отказала себе в удовольствии устроить сцену — заявила, что он выгоняет ее из дома.

И он остался один — если не считать слуг, — он сам приговорил себя к одиночеству и страданиям.

Со временем он научился видеть одним полуслепым глазом, привык к постоянной боли, привык к тишине. Но сколько еще он сможет выдержать, известно только Богу.

С того дня, как взорвалась пушка, прошел год, а он уже готов был волком выть от такого никчемного существования.

Может, лучше бы он умер.

Если хочешь сохранить себя, уберечь от саморазрушения, о жалости к себе надо забыть. Он уже давно бросил вызов этому чудовищу — своему «я» — и победил. Он не отчаивался и не роптал на судьбу.

Вероятно, иногда он бывал деспотичным, но управляться со слугами и подчиненными умел, будь то на море или здесь, в поместье. Он отдавал все распоряжения в своих владениях вполне уверенно и не нуждался в помощниках. Впрочем, эта черта — уверенность в собственных силах — была присуща ему с детства, и он всегда полагался только на самого себя. Что ж, ничего удивительного, ведь мать умерла спустя два года после его рождения, отец не интересовался судьбой младшего сына, а брат был на добрый десяток лет старше.

Да, он был уверен в себе и настойчив. И теперь упорно, день за днем стремился к своей цели, ибо верил, что в конце концов сумеет заставить единственный глаз фокусироваться на словах, что плыли, словно в туманной дымке, по страницам лежавшего на столе документа. Ведь он же все-таки научился видеть этим глазом — вопреки предсказаниям военного хирурга. Сначала различал только свет и темноту, затем начал различать цвета, а потом смутные очертания предметов стали приобретать все более отчетливые контуры…

Да, зрение действительно улучшалось, поэтому он и поставил перед собой эту задачу — решил вновь научиться читать. Его ужасно угнетала зависимость от секретаря, и он постоянно раздражался, задаваясь вопросом: читает ли секретарь все подряд, или только то, что считает нужным? Например, так ли уж чудовищен неурожай зерна, или это просто уловка, чтобы заставить хозяина раскошелиться? О, эта ужасная беспомощность — казалось, он вдруг стал ребенком! И по иронии судьбы он вновь взялся за детскую книжку, по которой учился читать много лет назад. Но даже крупные и яркие буквы становились различимыми лишь при очень хорошем освещении.

Буквы и сейчас не казались ярче, хотя за высокими окнами светило солнце, а в канделябрах, стоявших на столе, горели свечи.

Выругавшись сквозь зубы, он бросил перо на стол и взглянул на пистолет. Нет, не жалость к себе могла бы довести его до самоубийства, лишь полное, безграничное отчаяние могло заставить его нажать на курок.

Разумеется, он мог бы передать титул дальнему родственнику, удалиться куда-нибудь в глушь и жить отшельником. Но почему-то не торопился с этим решением. Вероятно, по той же причине, по которой до сих пор не воспользовался лежавшим на столе пистолетом.

Надежда… В душе его по-прежнему теплилась надежда — такая же крохотная, как осколки его прежнего «я», осколки, которые он взял с собой из прошлой жизни.

Да, он по-прежнему оставался человеком и хотел лишь одного: чтобы к нему относились как к человеку, а не как к чудовищу. Как к человеку, способному мечтать, как к мужчине, еще способному испытывать вожделение, еще способному быть нежным… Ведь он еще мог бы дружить, смеяться шуткам приятелей, наслаждаться музыкой, слушая ее вместе с другими, мог бы пить вино, сидя у огня в доброй компании…

Увы, наверное, ему уже не испытать всего этого, как и не обрести способность читать.

Он тяжко вздохнул и вновь склонился над книгой. Еще час он провел за столом, не замечая криков и смеха горничных, наполнявших водой бочонок, установленный на крыше возле Орлиной башни.

Но когда со стороны огорода донесся пронзительный женский вопль, не замечать того, что происходит вокруг, он уже не мог.

Сначала все складывалось как нельзя лучше. Место удалось получить без всяких хлопот, ибо Лаура лгала вполне убедительно — сказала, что ее зовут Джейн Поллинг и что она служила в Блейкморе, была няней у дочери хозяина поместья.

Так что все шло хорошо, пока она вдруг не узнала о том, что граф помешан на чистоте. Сообщив об этом, слуги потащили Лауру в огород. Дворецкий Симонс молча забрал у нее сумку с вещами, плащ и шляпу. Немного смущенная, она стояла там, где ее оставили, стояла, совершенно не ожидая такого подвоха… Если бы Лаура знала, что ее ждет, то непременно что-нибудь предприняла бы. И не завизжала бы так оглушительно, если бы блейкморские конюхи, которых она расспрашивала, сообщили ей о том, что в Хеддон-Холле новую прислугу обливают… целой бочкой уксуса!

Лаура отплевывалась и откашливалась; она едва могла дышать из-за жуткого запаха.

— Милорд терпеть не может ни блох, ни вшей, — с невозмутимым видом заявил Симонс и, взглянув на слуг, снова подал знак.

— Не надо больше! — Лаура дрожащей рукой откинула со лба мокрые волосы и с вызовом посмотрела на Симонса и слуг — казалось, эти молодцы слишком уж охотно выполняли распоряжение дворецкого.

Она промокла до нитки. Серое платье превратилось в черное и облепило все ее тело, даже чулки и туфли, которые она позаимствовала у одной из служанок, промокли насквозь. Глаза щипало, и на губах остался кислый привкус уксуса.

К тому же от нее ужасно пахло. Ни одна себя уважающая блоха или вошь не посмела бы сейчас совершить на нее набег.

— Довольно! — завопила она, когда вторая порция разбавленного уксуса обрушилась на ее голову.

Но похоже, слугам развлечение пришлось по вкусу. Лаура стиснула зубы, приготовившись к продолжению пытки. Она ожидала, что на нее снова обрушится поток воды, однако этого не произошло. Внезапно воцарилась тишина, и Лаура, чуть приоткрыв глаза, увидела склонившегося в поклоне Симонса. А все слуги замерли, виновато потупившись.

Лаура заморгала и подняла голову.

Позади Симонса возвышался некто широкоплечий. Он был весь в черном, даже лицо скрывала черная маска, и казалось, что это не человек, а изваяние. В кожаной маске оставались прорези для носа и для рта; один глаз был полностью закрыт черной кожей, а другой… Этот глаз существовал как бы сам по себе, и он смотрел на нее с каким-то странным выражением…

Алекс!

 

Глава 2

Итак, слухи подтвердились.

Он был в черных бриджах, заправленных в сапоги, в таком же черном жилете и в черной рубашке, украшенной черным шитьем; манжеты же, отделанные черным кружевом, были скреплены запонками из оникса. Его костюм выглядел весьма элегантно, однако Лаура прекрасно знала: этот человек совершенно не заботится об элегантности своего наряда, просто так уж у него все выходило — само собой. Но все-таки в глаза прежде всего бросалась маска — он носил ее, чтобы скрыть свое лицо от любопытствующих.

Ужасные слухи подтвердились. Джейн не раз говорила ей, что молодой граф изувечен на войне, что он отгородился от мира и никого не принимает не только потому, что скорбит о кончине отца и старшего брата, имелась и еще одна причина.

Однако ее не интересовала причина, по которой он стал отшельником. Она знала только одно: вот уже год все ее письма, написанные с таким тщанием, что рука, опускавшая их в конверт, дрожала, эти письма, надушенные ее, Лауры, духами, неизменно возвращаются к ней нераспечатанными. Он возвращал их без всяких объяснений, возвращал, не оставляя ей никакой надежды. И, если верить соседям, с тем же холодным безразличием он отказывался принимать своих старых друзей.

Вот поэтому она и решила надеть платье горничной, назваться именем своей няни и поискать в Хеддон-Холле место прислуги. Ее могли выставить за дверь, но Лаура надеялась, что этого не произойдет.

Итак, второй пункт плана также оказался выполненным — она встретилась с ним, но… Но не такой представлялась ей эта встреча. Воображение рисовало нечто более подходящее — какой-нибудь уголок зимнего сада, например. Она и подумать не могла, что предстанет перед ним вся мокрая…

И разумеется, не предполагала, что он может ее не узнать.

Но Алекс ее явно не узнавал. Если бы узнал, то не сумел бы этого скрыть. Конечно, она сейчас не очень-то походила на четырнадцатилетнюю девочку, когда-то виснувшую на рукаве его новенького мундира, но все же… Однако он окинул ее таким взглядом, будто видел впервые.

Прошло четыре года с тех пор, как она видела его в последний раз, но воспоминания о расставании были такими же яркими, как и на следующий день после его отъезда. Он всегда казался ей прекрасным, как юный бог, но никогда не был столь красив, как в тот день четыре года назад. Она помнила его улыбку — чуть приподнятые уголки рта и не слишком тщательно скрываемое выражение досады в глазах; он уже весь был там, в будущем, а она все не отпускала его. Его волосы, черные как вороново крыло, блестели под утренним солнцем, отливая синевой, а в черных глазах… да, в них было выражение досады и нетерпения.

Она любила его уже тогда. И за прошедшие четыре года чувство ее не угасло.

Внезапно забыв о своем мокром платье и о мокрых волосах, рассыпавшихся по плечам, Лаура сделала шаг ему навстречу. И этот шаг, казалось, ошеломил его — он вздрогнул и невольно отшатнулся.

Симонс выразительно посмотрел на хозяина; он собирался дать объяснения по поводу происходящего, но граф, похоже, не замечал дворецкого — его взгляд был устремлен на Лауру.

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза. И вдруг вскрикнула, но вовсе не от страха. И не страхом была порождена ласковая улыбка, заигравшая на ее губах. Взгляд Лауры скользнул по его маске, затем по волосам, таким же черным, как и прежде, на висках кое-где появилась седина. Он был такой же высокий и стройный, как четыре года назад, правда, сейчас появилась особая военная выправка, которой она раньше не замечала.

Ее Алекс. Изменившийся, это верно, но по-прежнему ее Алекс.

Когда погибли родители Лауры, он первый пришел утешить ее, и лишь ему удавалось находить нужные слова, лишь ему удавалось утешить девочку, потерявшую близких.

И именно он, Алекс, стал ей и отцом, и братом, и другом.

Она смотрела на него как завороженная. Смотрела, вспоминая, как однажды — ей тогда исполнилось одиннадцать лет — он приехал в Блейкмор верхом и привез ей в подарок щенка спаниеля, лучшего из помета. Маленький кудрявый щеночек стал ее другом — отчасти потому, что он был подарен Алексом, отчасти потому, что она нуждалась в постоянном спутнике, способном ответить любовью на любовь.

Когда ей хотелось поиграть, Алекс составлял ей компанию, и она, играя с ним, от души веселилась, заливаясь звонким смехом.

Хотя Алекс был на десять лет старше ее, он забывал о своем возрасте, забывал о том, что уже не мальчишка, а студент Кембриджа. Алекс смеялся и играл с ней так, как будто они были ровней.

Когда же она заболела, он сидел рядом с ней, развлекая ее рассказами о студенческой жизни и в шутку поддразнивая из-за обилия веснушек.

Ее Алекс.

Четыре года назад он крепко обнимал ее, когда она плакала, уткнувшись лицом в его новенький мундир. Обнимал и утирал ее слезы, хотя и был немного раздосадован.

Ей вдруг вспомнился и тот день, когда она впервые услышала о его ранении. Она хотела тотчас же отправиться к нему, хотела обнять его и прижать к груди, успокоить и утешить, как он когда-то утешил ее. К сожалению, тогда ей помешали ее любящие дядюшки.

Но теперь ничто не могло ее остановить.

Лаура не понимала, просто не могла понять, насколько его ошеломил ее взгляд. Его поразило то, что она смотрит на него открыто и без боязни, даже, казалось, была рада его видеть. Он смотрел ей прямо в глаза, а она лишь улыбалась в ответ. Ни смущения, ни страха.

Она не понимала, что ее несмелый шаг навстречу оказался первым — ведь прежде все избегали этого человека, избегали с тех пор, как взрыв обезобразил его, изменил его облик.

Даже юные горничные, приносившие ему еду, в испуге опускали глаза, переступая порог его королевства за широкой двустворчатой дубовой дверью. И возвращаясь из Орлиной башни, где он свил себе гнездо, они испытывали огромное облегчение, но трудно их за это винить. Он и сам бы с радостью скрылся от самого себя. Именно поэтому он не мог отвести взгляда от девушки с широко распахнутыми блестящими глазами. Она смотрела на него так пристально… Причем в ее глазах не было ни намека на страх или отвращение.

— Что это значит, Симонс? — проговорил он свистящим шепотом — кожаная маска приглушала голос и изменяла его тембр.

Дворецкий поежился под взглядом графа — хозяин был явно недоволен. Но разве он, Симонс, не следовал указаниям самого графа?

— Блохи и вши, милорд, — ответил дворецкий и с облегчением вздохнул — хозяин снова повернулся к девушке.

— Вы уже закончили? — поинтересовался граф. Он очень сомневался в том, что новая горничная нуждалась в дезинфекции. Она выглядела вполне опрятной.

Он заметил также, что под мокрой тканью явственно выделяется полная высокая грудь с отвердевшими сосками. Кроме того, заметил, что девушка была очень хорошенькая — даже в мокром платье и с волосами, прилипшими к щекам. У нее были густые длинные ресницы и лучистые зеленые глаза. Он едва удержался от улыбки, заметив, как она облизала губы кончиком розового языка и тут же поморщилась, ощутив привкус уксуса.

— Да, милорд, закончили, — ответил Симонс.

Дворецкий велел слугам расходиться, и они с радостью повиновались, чуть ли не бегом бросились к дому.

— Полагаю, вши выведены, — проговорил граф, взглянув на Симонса.

Лаура отметила, что голос Алекса изменился, прежде он был более мелодичным. Впрочем, этот новый голос вполне подходил человеку, скрывавшему свое лицо под маской. Пожалуй, все в нем изменилось, не только голос. Плечи вроде бы стали пошире, чем прежде… Он был такой же стройный и элегантный, как и четыре года назад, но на вид стал более сильным, мускулистым…

Она продолжала с интересом рассматривать его — так рассматривают редкое произведение искусства. Он же смотрел на нее в замешательстве и даже с некоторой тревогой, ибо вдруг почувствовал странное стеснение в груди.

Они по— прежнему смотрели друг на друга, и в эти мгновения, превратившиеся в вечность, что-то между ними происходило… Казалось, воздух над ними сгустился и наполнился чем-то тяжелым, почти осязаемым… Однако Лаура, похоже, ничего не замечала -она радовалась долгожданной встрече. Граф же был более чем шокирован.

Наконец она снова улыбнулась и сделала еще один шаг в его сторону. Он тотчас взмахнул рукой, обтянутой перчаткой, взмахнул так, будто приказывал ей остановиться, будто намеревался оттолкнуть, если она осмелится к нему приблизиться. Ноги его были широко расставлены, будто он стоял не на земле, а на палубе корабля.

— Ступай займись своими делами, Симонс. — Он вновь посмотрел на дворецкого.

Симонс молча поклонился. Граф тут же развернулся и исчез в дверном проеме.

Лаура смотрела ему вслед.

Симонс решил: «Она, должно быть, слабоумная». И действительно: странно уже то, что девушка не завизжала, увидев одноглазого демона. Но чтобы смотреть ему вслед с улыбочкой на губах — разве так ведут себя нормальные люди?

Лаура сделала вид, что не замечает неодобрительного взгляда дворецкого. Пусть думает что хочет. У нее хватает своих забот. Впервые в жизни ей пришлось испытать такое жестокое разочарование.

А чего она ожидала? Что, едва увидев, Алекс примет ее в распростертые объятия? Что объявит, что любит ее так же сильно, как она его? Он даже не узнал ее. Может, новый Алекс, Алекс-отшельник, также мало подвержен ее женским чарам, как и юный красавец, каким он был раньше.

Откровенно говоря, надежды на успех маловато. Правда, есть одно обстоятельство: за четыре года ее женские чары значительно окрепли. Он уже не воспринимает ее как ребенка и если и отвергнет, то не как назойливую девчонку. Может, он и наводил ужас на других, но она-то не слепая и видела: Алекс не равнодушен к ее прелестям. От нее не ускользнули взгляды, которые он бросал на ее грудь. И он был чрезвычайно взволнован.

Что же касается собственной ее реакции… Заметив, что он смотрит на ее грудь, она почувствовала, как все тело наливается жаром, как кровь быстрее заструилась по жилам, как участился пульс… Даже грудь, казалось, увеличилась, а соски отвердели.

Наверное, Джейн была права: ее план — чистейшее безумие. Но это потому, что она не обдумала все в деталях. С одной стороны, он оставался все тем же Алексом, которого она помнила, с другой — был уже не тот. Он отгородился от мира невидимой стеной, невидимой, но едва ли преодолимой.

И все— таки надежда не покинула ее. Ведь если бы она своим приходом его раздосадовала, он, не задумываясь, прогнал бы ее.

«Придется действовать более дерзко», — решила Лаура и улыбнулась при этой мысли.

Заметив ее улыбку, Симонс возвел очи горе. «Неужели эта полоумная задержится здесь надолго?» — спрашивал себя дворецкий.

 

Глава 3

— Черт бы побрал эту миссис Вулкрафт с ее Академией для юных леди, — бормотала Лаура, выгребая пепел из очага на кухне.

Лаура всей душой возненавидела школу, где ей пришлось получать соответствующее ее общественному положению образование. И возненавидела не потому, что была ленивой или неспособной к обучению. Напротив, с десяти лет дядюшки обучали Лауру латыни и греческому, ботанике и садоводству, скотоводству и земледелию. Вместо того чтобы читать перед сном сказки, она штудировала учебники или, сидя с дядей Персивалем и дядей Бевилом в уютной гостиной, слушала их споры о будущем империи и даже сама принимала участие в дискуссиях. Когда на чердаке нашли огромный глобус, его тотчас перетащили в гостиную, и он стал служить Лауре наглядным пособием на уроках географии. Там же, за письменным столом, она решала при свечах задачи по математике.

Обладавший более практическим складом ума, чем его брат, дядя Бевил считал, что племянница должна многому успеть научиться, прежде чем по праву наследования станет владелицей богатого и обширного поместья.

Поэтому Лаура могла с точностью до пинты сказать, сколько пива производится ежегодно на ее пивоварне, расположенной недалеко от Лондона; могла подсчитать ежегодную прибыль от лесного хозяйства и доподлинно знала, какой доход дает каждый акр плодородной земли, пестуемой рачительными дядюшками.

Лаура считала, что полученное дома образование в достаточной мере подготовило ее к жизни. Но к Академии для юных леди она оказалась совершенно не готова.

В школе книги использовались не для чтения, а в качестве вспомогательного средства для выработки правильной осанки — ученицы часами ходили по кругу с книгами на голове. Лауре постоянно приходилось садиться и вставать, и постоянно ей делали замечания, добиваясь от нее изящества и легкости движений. Локти следовало держать прижатыми к груди, что придавало девочкам вид марионеток из кукольного театра. Ее учили, как следует вести беседу, но при этом не переставали напоминать, что настоящая леди не должна говорить ни о чем, кроме погоды.

Лаура полагала, что, вышивая на полотне глупейшие изречения, едва ли можно чему-то научиться. Тем более что для вышивания девушкам выдавали старые застиранные лоскуты. Результаты, по мнению Лауры, не стоили трудов. «Терпение есть достоинство», «Достоинство есть добродетель», «Достоинство и добродетель — лучшее приданое» — какие нелепые изречения! Они совершенно не походили на те, что выписывала себе в тетрадь Лаура. Например: «Знание — высшая ценность». Или: «Несчастья закаляют характер». Но эти образцы мудрости в стенах академии никого не могли вдохновить.

Лаура не умела петь красиво, зато пела громко. После нескольких безуспешных попыток выработать у Лауры музыкальный слух миссис Вулкрафт сдалась. Лауру освободили не только от пения, но и от всех прочих музыкальных занятий, поскольку девочки жаловались, что после Лауры инструменты приходится снова настраивать.

Учениц миссис Вулкрафт обучали также искусству оформления интерьера, так что теперь Лаура могла отличить стул, сделанный в мастерской Томаса Чиппендейла (Английский мебельный мастер (1718-1779). Стилизовал мебель под китайскую, греческую и т.д.), от более старых образцов. К сожалению, миссис Вулкрафт считала, что искусство интерьера — это не только теория, но и практика, и девушкам предстояло научиться шить подушечки, изготавливать ламбрекены и прочее.

И вот теперь, после стольких лет обучения, Лаура оказалась в весьма затруднительном положении. Одно дело — учиться управлять домашним хозяйством, отдавать распоряжения слугам и совсем другое — самой выполнять обязанности прислуги. Именно это, то есть обязанности прислуги, ей и предстояло изучать в огромной кухне Хеддон-Холла.

Лаура была в полной растерянности. Впервые в жизни она столкнулась с подобными трудностями. Едва ли долгие беседы с дядюшками о философии и политике могли подготовить ее к чистке тяжелых чугунных котлов. Едва ли лекции миссис Вулкрафт о том, как сервировать стол и вести беседу, могли подготовить ее к мытью полов и чистке очага.

Лаура ужасно боялась, что ее прогонят с позором, и страх этот был вполне оправдан.

В детстве Лаура часто забегала на кухню погреться. Сидя на коленях у кухарки, она с удовольствием уплетала имбирное печенье, намазывая его взбитыми сливками. Однако весьма сомнительно, чтобы кому-то пришло в голову забегать в поисках уюта в огромную кухню Хеддон-Холла; к тому же здесь были слишком высокие потолки — даже для такого просторного помещения.

К кухне примыкали прачечная, пивоварня и кладовая. А выше — нужно было подняться по черной лестнице — располагались каморки для слуг, в том числе та, в которой поселили Лауру (домоправительница, миссис Седдон, заявила, что слуги рангом повыше живут в «старом крыле»). Над комнатками слуг, на крыше, стояла громадная бадья с водой — воду отсюда брали не только для нужд дома, но и для поливки сада и цветников.

Миссис Седдон оказалась весьма неприятной особой. Она совершенно не походила на добрую и ласковую домоправительницу Блейкмора. Да и кухарка встретила новую служанку не очень-то приветливо.

В первый же день из-за небрежности Лауры погас очаг, а когда она попыталась разжечь его, то оказалось, что это ей не по силам. Лаура могла бы с легкостью процитировать Платона и Аристотеля, не говоря уже о Шекспире, могла в уме сложить целую колонку трехзначных цифр, но чтобы развести огонь, ей пришлось обратиться к кухарке!

Что— то проворчав себе под нос, кухарка взяла из рук Лауры короб со щепками и в мгновение ока развела огонь. После чего отправила одну из горничных к графу -сообщить, что завтрак задерживается из-за неумелой новой служанки.

И кухарка, и поварята с нетерпением ожидали развлечения — они полагали, что Симонс придет выгонять глупую девчонку.

— Милорд не желает завтракать, — в некоторой растерянности сообщил дворецкий.

Однако Симонс умолчал о том, что граф, терпеливо выслушав его жалобы, решил: новой служанке необходимо дать время, чтобы она смогла освоиться. Слова навели Симонса на мысль, что хозяин заинтересовался глупой девчонкой.

Кухарку снисходительность графа отнюдь не привела в восторг. И она велела Лауре помешивать какое-то зелье, булькавшее в котле над очагом. Очаг был настолько широк и глубок, что там легко могли бы поместиться несколько котлов. За очагом высилась железная решетка, украшенная геральдической эмблемой Кардиффов, а поперек громадного зева протянулась толстая дубовая балка с множеством рычагов и блоков, позволявших перемещать тяжелые котлы. Разумеется, кухарка не стала объяснять Лауре назначение рычагов, и у девушки на ладонях вскоре появились кровавые мозоли. В конце концов один из поварят сжалился над ней и показал, как пользоваться этими механизмами.

Целый день ей не позволяли выйти из кухни. И следующий день был не лучше. Ей, как было заявлено, невозможно доверить ответственное дело, так что приходилось выполнять самую черную и грязную работу.

И, честно говоря, она не могла с этим не согласиться.

Таким образом, Лауре пришлось отложить осуществление своего плана на несколько дней. Зато девушка приобрела бесценный опыт и лишь теперь поняла, как ей повезло — ведь она родилась в семье богатых и знатных людей. Какое счастье, что ей не придется всю жизнь кипятить воду в чайнике! Даже с таким простым заданием ей не удалось справиться.

У чайников имелись крохотные железные ножки, чтобы их можно было поставить на угли, — вода так быстрее закипала. Лаура об этом не догадывалась и повесила чайник над огнем. Разумеется, вода закипала вдвое дольше.

Потом у нее подгорел бекон, коптившийся в жаровой трубе над огнем. Подгорел, потому что она не знала, как пользоваться этой трубой и как правильно нанизывать мясо на вертел.

Подгорели даже деревянные «собачки» — лопаточки для тостов, вырезанные в форме охотничьих собак. Их надо было, держа за хвосты, осторожно поместить в очаг, так, чтобы хлеб подрумянился до коричневой корочки с обеих сторон, но никто не сказал ей, что нельзя сунуть их в огонь и уйти.

На кухне весь день пахло мясом и хлебом — если, конечно, что-нибудь не сгорало по недосмотру Лауры.

Эти два дня стали худшими в ее жизни.

Прежде она даже не догадывалась, до какой степени беспомощна. Не догадывалась, так как ни дня не прожила без слуг. И от сознания собственной беспомощности Лаура чувствовала себя почти такой же несчастной, как от сознания того, что добраться до Алекса будет куда труднее, чем ей казалось.

Даже если бы ей удалось пройти мимо бесчисленных слуг, которые скоблили, чистили и полировали необъятные просторы Хеддон-Холла, если бы удалось подойти к хозяину дома — заметил бы он ее? Она очень в этом сомневалась. К тому же сомневалась и в том, что сумеет очаровать его, представ перед ним в грязном сером платье, источая кухонные ароматы.

На кухне говорили, что он вообще никого к себе не подпускает, и слуги считали, что это к лучшему. Их замечания по поводу его увечья и «черного глаза» раздражали ее.

Неужели они не понимали, что он так и остался Алексом?

Несмотря на усталость, ей с трудом удавалось уснуть по ночам. Однако ее ночные бдения были вознаграждены. Во вторую ночь пребывания в доме она увидела Алекса, гулявшего по саду. Хромота его была едва заметна. В лунном свете фигура графа казалась безупречной — такой же стройной и изящной, как прежде. Сидя у окна, Лаура смотрела, как он в полном одиночестве вышагивает по дорожке. Смотрела и любовалась им.

Однако она не подумала о том, что горевшая свеча, стоявшая позади нее на тумбочке, высвечивала ее фигуру. К тому же единственное освещенное окно на половине слуг уже само по себе привлекало внимание. Сидевшая у окна девушка казалась графу бледной тенью в ореоле распущенных пышных волос.

Удивительно, но такое покушение на его одиночество не разгневало хозяина Хеддон-Холла. Полночная тьма уже давно была его постоянной спутницей. Не желая выказывать перед слугами свою беспомощность, он заново открыл для себя дом, изучая расположение комнат и предметов в них в полной темноте. Граф приказал, чтобы никто ничего не менял в доме и чтобы после уборки все возвращалось на прежнее место. Того, кто забывал выполнить это приказание, немедленно увольняли.

Он знал, что в парадной лестнице сорок восемь ступеней, и мог на ощупь определить, хорошо ли начищены ручки на дверях и достаточно ли тщательно отполированы дубовые панели. Как-то раз он забрел в часовню, чтобы потрогать древние фрески на стенах, и споткнулся о старинный сундук, в котором некогда хранились ризы, а теперь остались лишь следы любопытных мышей. Он на ощупь прочел фамильный девиз, вылепленный из гипса на стене столовой, прямо над камином, и даже распознал, кто есть кто, ощупав окруженные позолотой гипсовые лица короля Генриха VII и его королевы.

Он заново изучил свой сад, определяя растения по запаху, ощупывая стволы деревьев и листья кустарников.

Он не страшился темноты, но возвращение зрения воспринял с радостью. И теперь если бродил по дому или саду ночью, то лишь для того, чтобы обрести душевный покой.

Он прекрасно знал, что внушает прислуге страх. И знал, что девушка, смотревшая на него из окна, совершенно его не боится.

Бедняжка, конечно же, обделена рассудком.

А жаль, черт побери. «Тело, как у сирены, и голова, как решето» — так, кажется, выразился Симонс, в последние дни постоянно жаловавшийся на новую служанку. Граф отказывался верить дворецкому, но когда и кухарка, и храбрая малышка Мэри, самая бойкая из горничных, стали приходить к нему с жалобами на девушку, способную спалить дом по глупости, тогда пришлось признать очевидное: бедняжка действительно не в себе.

Удивительно: такая красавица — и разум младенца. Вероятно, Господь решил вознаградить бедняжку необыкновенной красотой, с лихвой искупавшей ее недостаток.

Он не мог ее уволить. Ведь она, совершенно ни на что не способная, умрет от голода. Что ж, в Хеддон-Холле уже живет один убогий. Не беда, если их станет двое…

Действительно, они вполне подходят друг другу — он, граф, и она. Алекс громко расхохотался, и Лаура, испуганная этим сардоническим смехом, отпрянула от окна.

 

Глава 4

Лаура шинковала лук, и из глаз ее потоками лились слезы. Неожиданно кухарка сунула ей в руки серебряный поднос.

— Отнеси графу, да смотри, не урони по дороге.

— А как же Мэри? — Лауре сейчас меньше всего хотелось встретиться с графом — ведь от нее ужасно пахло луком.

— Мэри заболела. Ты пойдешь, — сказала кухарка. Девушка со вздохом подчинилась. Миновав холл — она впервые входила в него с черного хода, — Лаура повернула налево и оказалась на широкой лестнице, по обеим сторонам которой стояли мраморные боги и богини.

Собравшись с духом, Лаура побежала вверх по ступеням. И вдруг улыбнулась, вспомнив, как когда-то играла здесь с Алексом и как он своими сильными руками обхватил ее, не дав упасть.

Он отругал ее тогда, сказал, что лестница — не самое подходящее место для игр. Он говорил, что она могла упасть и разбиться. Лаура помнила, как смотрела ему в глаза и утвердительно кивала, когда Алекс спрашивал: «Ты меня понимаешь?» Но лучше всего ей запомнились его губы и длинные ресницы, казалось, они порхали над его черными глазами точно крылья.

Лаура замедлила шаг — поднос был тяжелым. Не так-то просто идти по лестнице с серебряным подносом, на котором, кроме чайника, громоздились блюдца с несколькими видами джема, а также фрукты нарезанные тонкими ломтиками, и накрахмаленные льняные салфетки с фамильным гербом Кардиффов.

На стенах висели картины известных художников, и Лаура узнавала многие из них — ведь в академии миссис Вулкрафт преподавали и историю изобразительного искусства.

Лестница заканчивалась широкой площадкой. Лаура подошла к массивной дубовой двери и постучала. Никто не ответил. Она немного подождала и снова постучала. И вновь тишина. Повернув бронзовую ручку, девушка открыла дверь и заглянула в комнату. В глаза сразу же бросилась широкая кровать под высоким балдахином. Но в кровати никого не было.

В следующее мгновение она увидела его. Граф стоял к ней спиной, лицом к двери, ведущей на застекленную лоджию, превращенную в маленькую оранжерею. Солнце светило в узкое стрельчатое окно, расположенное слева от него, и он был весь залит потоками света.

Как и прежде, граф был в черных бриджах, однако на сей раз надел белую шелковую рубашку, подчеркивавшую ширину его плеч. Он стоял, подбоченившись, и смотрел на сад, почему-то называвшийся зимним.

— Поставь поднос на стол, Мэри, — раздался его голос; он по-прежнему стоял спиной к девушке.

Молча выполнив распоряжение графа, Лаура принялась осматривать комнату. Раньше ей не доводилось здесь бывать, но она была наслышана о красоте и роскоши хозяйской спальни.

Напротив кровати располагался массивный камин, над которым вылепленный из гипса Орфей очаровывал диких зверей. Несмотря на внушительные размеры, скульптурное изображение Орфея не казалось слишком большим в просторной комнате. На полу лежал мягкий ковер, а в центре комнаты находился огромный круглый стол, на котором стояла хрустальная ваза с множеством роз; их аромат смешивался с запахом лавровой настойки.

Лаура еще много лет назад заметила, что Хеддон-Холл совершенно не похож на Блейкмор. В ее доме ничто не напоминало о прошлом — он был весь новенький. Полы в Блейкморе из практичного голландского дуба, а не из сияющего красного дерева. Стены обшиты деревом или покрашены — никакой замысловатой лепнины. Камины отделаны мраморными плитами, а не фресками известных мастеров. Двери — самые обычные, с медными засовами, никаких панелей с позолотой. Мебель легкая и изящная, из крашеного ореха или бука, обитая кожей или просто плетеная; здесь же — массивные комоды и столы красного дерева, почти такие же старые, как сам дом. И разумеется, в ее доме не было таких чудесных гобеленов, как в Хеддон-Холле.

Блейкмор построили лет тридцать назад, тогда как история Хеддон-Холла насчитывала не одну сотню лет, Но разница была не только в этом. Если Хеддон-Холл представлялся символом власти, переходящей от поколения к поколению, то Блейкмор — всего лишь свидетельством обеспеченности его обитателей.

На туалетном столике в углу стояло помутневшее от времени овальное зеркало в изящной лакированной раме. Лаура медленно подошла к нему; она уже чувствовала на себе пристальный взгляд графа.

Не услышав за спиной мелких торопливых шажков, Алекс обернулся. Вместо Мэри сегодня пришла новая служанка. Любопытство, очевидно, пересилило страх.

Он еще раньше обратил внимание на ее глаза — зеленые, как сосновый лес, как тисы в сумерках. А ее чуть рыжеватые волосы, те пряди, что не были спрятаны под нелепый чепец, казалось, излучали сияние. Да и вся она словно светилась. Безупречная молочно-белая кожа… Губы же — сочные и припухлые, цветом напоминающие персик. Ему вдруг захотелось попробовать их на вкус — наверное, они и вкусом напоминали персик.

Серое простенькое платье не скрывало полноту груди и изящные очертания бедер. И все ее движения отличались непринужденной грацией. Из-под юбки, явно коротковатой, выглядывали изящные лодыжки.

В те первые мгновения, когда он впервые увидел ее, она что-то разбудила в нем, что-то огромное и свирепое, как чудовище, впилось острыми когтями в его душу. Она шагнула к нему, и в сердце его вновь родилась надежда. Она посмотрела на него открыто и прямо, и кровь быстрее побежала по шлам, застучала в висках. Он не видел страха в ее глазах, и это тоже вселяло надежду.

Она просто дурочка. Только дурочка могла смотреть на его без содрогания.

Он засмеялся, и Лаура на мгновение замерла. Она вдруг вспомнила, как старалась развеселить Алекса, чтобы в награду услышать его смех. И чаще всего ей это удавалось. Но смех его с годами сильно изменился, как, впрочем, изменилась и причина, этот смех вызывающая.

— Красивая вещица, — проговорил он вполголоса, чтобы не напугать девушку.

Лаура провела ладонью по резной раме и молча кивнула.

Граф подошел к ней поближе. Ему очень хотелось бы знать, почему же пришла именно эта девушка. Возможно, Мэри стало совсем невмоготу общаться с ним, и Симонс поспешил произвести замену, воспользовавшись тем, что новая служанка слаба разумом.

Действительно, славная пара — аппетитная идиотка и чудовище. Она слишком глупа, чтобы испытывать страх, он не слишком хорошо понимает, что ничего, кроме страха, вызывать не должен.

Лаура видела, что граф по-прежнему не узнавал ее.

Однако она не знала, воспринимать ли это как комплимент — радоваться, что так сильно изменилась за четыре года, или же, напротив, оскорбиться — потому что так мало значила для Алекса, что он даже не узнал ее. Но она-то его не забыла, ни за что бы не смогла забыть.

А может, дело не в том, что она изменилась, повзрослела, и не в том, что у Алекса после ранения стало плохо с памятью? Вероятно, он просто отгородился от всего мира стеной, и эта стена мешала ему разглядеть тех, кто рядом, во всяком случае, слуг.

Наверное, все было бы по-другому, если бы она не пыталась выдавать себя за служанку.

Он чуть приблизился. Лаура почти физически ощущала, что между ними возник какой-то барьер. И дело было не в одной лишь маске. Всем своим видом граф давал понять: не сметь заступать за черту!

Она была почти уверена: ее любовь будет им воспринята как жалость. Но Лаура не жалела Алекса — она знала, за что его любит. За ум и находчивость, очаровавшие ее, когда она еще была девочкой. За нежность, которую он щедро дарил живущей по соседству малышке, потерявшей родителей. За то, что он был гордым, но при этом справедливым и отзывчивым.

И в то же время она чувствовала, что черная бездна, разделявшая их, притягивает к себе, стремится поглотить… Ей ужасно хотелось сделать шаг к краю этой бездны — и будь, что будет. Вдруг он не отвергнет ее любовь? Вдруг поймет, что ей все равно, сколько шрамов у него на лице, хромает он или нет, может ли воспользоваться лишь одной рукой или обеими.

— Зеркало — подарок королевы Елизаветы, — произнес граф почти шепотом. — Как-то раз она останавливалась в этой комнате.

Лаура промолчала, но он и не ожидал от нее каких-либо слов.

— Ходили слухи, что она наградила моего предка чем-то гораздо более ценным, чем зеркало, — добавил граф.

Он вдруг почувствовал, что ему не хочется отпускать служанку. Однако странное волнение мешало говорить, вернее, он не знал, о чем говорить с этой девушкой. Может, просто отвык от женского общества. Впрочем, эту служанку едва ли можно назвать женщиной — слишком уж она юная…

А она смотрела на него с совершенно невозмутимым видом. И по-прежнему поглаживала резную раму старинного зеркала. Он отступил на шаг.

— Прошу вас, не уходите, — сказала она, протягивая к нему руку.

Он как— то странно посмотрел на нее. И вдруг, снова приблизившись, взял за руку. Потом взглянул на ее ладонь, всю в кровавых мозолях и волдырях. Ее перегружали работой, эту маленькую милую дурочку.

— Ты хотела бы приносить мне еду и впредь? — спросил он, желая избавить ее от тяжкой работы на кухне.

Лаура, не задумываясь, кивнула. Ее это вполне устраивало.

— Тогда пусть так и будет, — сказал он с ласковой улыбкой и осторожно провел пальцами по ее натруженной ладони.

Она ждала совсем другого прикосновения. Лаура помнила, как взглянул он на нее тогда, при первой встрече, каким взглядом окинул ее фигуру. Теперь же Алекс был по-отечески нежен с ней. По-отечески. А ведь она хотела совсем другого.

Лаура взглянула в зеркало. Взглянула на свое серое платье и уродливый чепец. Да уж… Она криво усмехнулась.

Алекс отметил белизну ее зубов, фарфоровую прозрачность ее кожи и нежный румянец, окрасивший щеки.

Может, она и дурочка, но все-таки женщина. А он, пусть даже весь мир забыл об этом, все еще остается мужчиной.

 

Глава 5

— Тупица! Глупое животное! Смотри, что ты сделала!

Графиня взмахнула рукой, и на бледном лице молоденькой горничной остался красный отпечаток хозяйской ладони.

Мэгги Боуз поспешно отступила. Однако, отступая, пыталась сохранить уважительный вид, дабы не гневить вдовствующую графиню.

Девушка не приближалась к туалетному столику и никак не могла смахнуть флакон, из которого, как назло, пролились на ковер любимые духи хозяйки. В тот момент, когда драгоценное содержимое флакона оказалось на полу, Мэгги в другом конце комнаты старательно упаковывала вещи графини — этим она занималась большую часть дня.

Впрочем, Мэгги уже привыкла к беспочвенным упрекам и к пощечинам, наносимым маленькой ручкой графини.

Единственным грехом Мэгги, если, конечно, это можно назвать грехом, была ее невзрачность. Хуже, чем невзрачность. На ее щеке, отчасти даже на шее красовалось огромное темно-красное пятно — словно дьявол оставил свой отпечаток.

Девушка понимала, что замужества ей не видать. Но если на мужа надеяться нечего, то на себя, на свое трудолюбие она вполне могла рассчитывать. Именно поэтому Мэгги и пришла в Хеддон-Холл — пришла в поисках работы. К тому же она знала: здесь ее не будут донимать чужаки, так любившие пялиться на ее родимое пятно — ее проклятие с самого детства.

Но ей не повезло. Девушку приметила графиня, однако не отправила ее в верхние комнаты, где Мэгги могла бы затеряться среди таких же, как она серых мышек, а сделала своей личной горничной.

Мэгги не раз поминала свою несчастливую звезду недобрым словом.

Протирая зеркало, Мэгги заметила в нем отражение графини и свое собственное и невольно поморщилась, как от зубной боли. Контраст был настолько разительным, что даже самая глупая девушка поняла бы: графиня, отличавшаяся миловидностью, взяла к себе в услужение столь уродливую особу лишь потому, что на ее фоне особенно выигрывала.

Да, взяли ее вовсе не за проворство и расторопность — Мэгги была довольно неловкая, — а только из-за безобразной внешности. К тому же она совершенно не разбиралась в модных нарядах и прическах. Слишком уж долго завивала светлые локоны хозяйки.

Знай Мэгги, что попадет в услужение к графине, ни за что бы не ушла из своей убогой хижины, где жила с вечно голодными братьями и сестрами и больной матерью.

Знай Мэгги, что ее увезут из Хеддон-Холла в Лондон, сбежала бы к себе в деревню. Находиться в услужении у графини — значит проводить ночи без сна в ожидании, когда вернется хозяйка. Но ей и днем не удавалось отдохнуть, постоянно приходилось прислуживать капризной и злобной графине.

Мэгги ужасно не нравилось в городе. Шумные и грязные лондонские улицы всегда были запружены людьми и экипажами, а она, Мэгги, привыкла к ароматным лугам и безлюдью — она мечтала вернуться домой…

И вот, кажется, мечта ее сбудется.

Интересно, знает ли о возвращении графини граф?

Между графом и графиней ладу не было. Если, конечно, верить слугам. Якобы кто-то слышал, как в Оранжевой гостиной был разговор на повышенных тонах, после чего графиня в гневе хлопнула дверью и вскоре уехала из дома.

Мэгги хорошо помнила тот день. Графиня была в ярости, и бедным слугам доставалось от нее ни за что. Все старались не попадаться ей на глаза — ведь графиня раздавала пощечины направо и налево.

Хозяйка внушала Мэгги суеверный страх. Что-то дьявольское было в ее голубых глазах, особенно когда она щурилась. В такие мгновения в них появлялся странный блеск — казалось, графине была известна какая-то ужасная тайна… И что-то зловещее было в ее голосе — дьявольски ровном, даже когда она изрыгала самые страшные проклятия. Мэгги по собственному горькому опыту знала: графиня наиболее опасна тогда, когда голос ее понижается почти до шепота. Именно в такие моменты девушка чувствовала, что ей хочется перекреститься.

Точно так же думали о графине — хотя и не говорили об этом — все обитатели и даже некоторые из гостей ее лондонского дома.

Наверное, расскажи Мэгги о своих ощущениях поклонникам Элайн Уэстон, коих было великое множество, они были бы шокированы. Мужчины называли Элайн нежной куколкой. Красота ее была того свойства, что рождает у противоположного пола желание защитить хрупкое создание, больше похожее на фарфоровую статуэтку, чем на женщину.

Пожалуй, лишь самые проницательные представительницы прекрасного пола замечали, что губы у графини слишком уж яркие, подозрительно яркие — таких красных губ в природе не бывает. И очень немногие понимали, что только при помощи свинцовых белил и румян можно сделать кожу такой «фарфоровой». Что же касается блеска в глазах, то одна лишь Мэгги знала: возможно, только в минуты гнева глаза графини блестели сами по себе, во всяком случае, хозяйка регулярно закапывала в них специальные капли.

И никто из знакомых графини даже не догадывался о том, что крохотная ручка с розовыми ноготками способна наносить весьма ощутимые удары; причем слуги знали: хозяйка раздает пощечины порой без всякого повода и всегда с огромным удовольствием.

Да, Элайн была миниатюрной и хрупкой, но ее воле и характеру мог бы позавидовать любой мужчина. Очаровательное личико, окруженное золотистыми кудряшками, имело или жеманно-сладкое выражение, или сосредоточенное, когда графиня внимала словам собеседника. И никому в голову не приходило, что Элайн часами тренировалась перед зеркалом. Разумеется, влюбленные в нее мужчины не замечали того, что глаза ее никогда не улыбались, не замечали и злобную усмешку, временами искажавшую лицо графини.

А сейчас, оставшись наедине с горничной, графиня дала волю своему гневу и не стеснялась в выражениях.

Она осталась без денег — и все по вине «этого чудовища»! Без тех денег, которые честно заработала, прожив пять лет с дряхлым и мерзким графом. Целых пять лет!

Да, пять лет она прилежно играла роль образцовой жены — скромной и тихой. К тому же терпела ласки графа и постоянно ловила на себе презрительные взгляды его сыновей.

И она кое-что заслужила! Этот урод и калека не отделается жалким содержанием — такие деньги ее не устраивают.

В неполные семнадцать Элайн покинула родительский дом приходящий в упадок особняк с запущенным садом. В доме постоянно не хватало денег, даже на то, чтобы прилично одеться, то есть так, как надлежит одеваться титулованным особам. Действительно, какой прок от баронетства, если приходится терпеть нужду? Но в семье одна лишь Элайн замечала, что они ужасно бедны. Старшие братья и сестры смеялись над ней, когда она заговаривала о своих планах и притязаниях. Однако Элайн всегда знала, чего хочет от жизни, и была уверена, что сумеет добиться своего.

Деньги, власть и свобода — вот чего она желала.

Власть и свобода могут быть добыты лишь с помощью денег. Этот урок Элайн усвоила еще в детстве и никогда не забывала.

И она добилась того, чего хотела: продав свою молодость и красоту, приобрела богатство и титул заодно.

Элайн не досталась графу Кардиффу девственницей — хотелось проверить, чего она стоит, и научиться кое-чему, прежде чем пойти ва-банк. Граф был сказочно богат и при этом одержим страстью, так что предупреждения взрослых сыновей и уговоры поверенных не оказали на него воздействия. Он думал, что влюблен, и, возможно, действительно был влюблен, во всяком случае, поверил, что жена в первую брачную ночь кричала от боли. Впрочем, боль была, и весьма резкая. Нож, который Элайн спрятала в постели, весьма чувствительно задел ее бедро.

Все получилось даже слишком просто.

Граф цеплялся за жизнь с одержимостью, которой она — в другой ситуации — могла бы восхищаться. Однако старый дуралей зажился на этом свете, не желал умирать, и его «упрямство» едва не расстроило ее планы. Эдайн, изнывая от скуки, принялась изменять старому идиоту, причем чуть ли не с каждым в округе.

Если бы граф только знал…

Но в конце концов он что-то заподозрил, по крайней мере отчасти разочаровался в супруге, что, впрочем, не помешало ему настойчиво уделять ей внимание.

Граф довольно часто забирался к ней в постель. И тогда ей приходилось превращаться в актрису — величайшую актрису, изображающую восторг и вожделение, в то время как немощное тело мужа ерзало по ней и он целовал ее растрескавшимися от старости губами и ласкал скрюченными подагрой руками. Он стонал и всхлипывал, и от него разило камфарой и какой-то сладковатой гнилью — очевидно, то был запах старости. Как же она презирала его в те моменты, когда он жарким шепотом, сгорая от страсти, говорил ей непристойности. Но какое бы омерзение Элайн ни испытывала, она не забывала стонать, якобы тоже сгорая от страсти.

И все же ее час настал. Пришла зима, дороги обледенели, и граф решил отправиться в Лондон со своим любимчиком — старшим сыном. Конюха уговорить было нетрудно — ее тело и ее обещания порядком распалили его. Все, что от него требовалось, он сделал, а сделать надо было всего-то ничего — подрезать упряжь и чуть ослабить колесо. Зато потом оба повалялись в сене.

Все было так просто, что даже не верилось. Но, увы: завещание оказалось совсем не таким, как ей хотелось бы.

Наверное, слишком долго она тянула. Вероятно, старый граф догадался, что ей нужны были только деньги, и решил отомстить.

Элайн даже не пришлось изображать горе — она действительно была потрясена, узнав, что вместо Хеддон-Холла и всего прочего она получит лишь скромное содержание. И выплачивать его надлежало этому чудовищу — новому графу, от которого она теперь зависела целиком и полностью.

Он покинул дом вскоре после того, как отец женился, вернее, после крупной ссоры со старым графом. А когда вернулся — злая карикатура на того красавчика, каким был прежде, — то унаследовал и богатство, и титул. Он отнял у нее то, по праву принадлежало ей, Элайн.

И теперь новый граф сидел на мешке с деньгами и бросал ей жалкие гроши, будто какой-то нищенке.

Элайн нервно прошлась по комнате; ей снова вспомнились слова графа на прощание.

— Не утруждайте себя комплиментами в мой адрес, миледи. Я очень хорошо знаю, что ваша любовь к деньгам куда сильнее родственной привязанности.

— Вы были любимым сыном моего мужа, Алекс. Неужели вы позволите, чтобы между нами пробежала кошка? — на улыбнулась самой сладкой из своих улыбок, но монстр увернулся.

— Я был вторым сыном моего отца. И, если позволительно так выразиться, лишним ребенком, поэтому плохо подготовлен к положению, которое сейчас занимаю.

Тогда она подошла к нему и положила руку ему на плечо, хотя этот жест стоил ей огромных усилий. И удивительно ощупав его стальные мышцы, она почувствовала нечто вроде возбуждения. «Интересно, каков он в постели?» — промелькнуло у нее.

Но Алекс, брезгливо поморщившись, стряхнул ее руку со своего плеча.

— Давайте не тратить слов впустую, дорогая мачеха, — проговорил он с язвительной улыбкой. — Я хочу уединения, а вы — денег. Поезжайте в Лондон. Живите в свое удовольствие, а Хеддон-Холл оставьте.

— Но на что я буду там жить? Вы ведь обеспечите меня, Алекс?

— Вам назначено содержание, миледи. На эти деньги и будете жить.

Однако годового содержания даже на месяц не хватило: ей требовались наряды, она любила сыграть партию в вист, да и за удовольствие иметь подле себя Джеймса Уоткинса тоже надо было платить. Расставаться с ним она не желала, по крайней мере до тех пор, пока он сам не бросит ее, этот замечательный любовник, а удержать могла лишь с помощью денег.

Но деньги кончились, и у дверей ее лондонского дома стали появляться назойливые кредиторы.

Черт бы побрал этого скрягу! Пусть оставит себе свой Хеддон-Холл с его древней историей и зелеными холмами! А ей, Элайн, — ей нужны только деньга.

Достаточно ли граф ценит уединение? Согласится ли заплатить за него? Выяснить нетрудно.

Тут Элайн заметила в зеркале отражение горничной — та все еще держалась за щеку — и улыбнулась, весьма довольная собой.

 

Глава 6

Мэри была рада освобождению от обязанности приносить графу еду. Не просто рада, а счастлива, как она по секрету сообщила Лауре. Впервые с момента ее появления в Хеддон-Холле Лауре кто-то искренне улыбнулся и сказал добрые слова.

— А эта его маска… — опасливо озираясь, шептала Мэри, словно боялась, что граф может ее услышать. — У меня от нес прямо мурашки по коже. Поверь мне, он никому ничего плохого не сделал, многие бедняки вроде нас нашли здесь работу, кров и пропитание, но вот то, как он смотрит этим своим одним глазом… Так и хочется перекреститься.

Лаура промолчала. Да и что можно было сказать?… Она и сама была потрясена этой переменой во внешности Алекса. И все же… Разве внешность человека — самое главное в нем? Разве они все забыли того Алекса, который, весело смеясь, играл в мяч на лужайке возле зимнего сада? Даже суровый старый граф и дворецкий Симонс не могли смотреть на него без улыбки. Кусок черной кожи на лице не мог до неузнаваемости изменить характер того, кто пытался скрыться от глаз людских под черной маской.

Итак, Лаура решила, что ее священный долг — избавить Алекса от этой маски.

Но задача оказалась не такой уж простой. Правда, граф иногда разговаривал с ней, когда она заходила к нему с подносом, но говорил в основном о погоде; а чаще всего вообще не произносил ни слова, на мгновение лишь поднимал голову от бумаг, разложенных на столе, и снова принимался за работу. Казалось, он не считал нужным тратить усилия на произнесение слов по такому ничтожному поводу, как появление горничной. А может, почувствовал, что она приготовила ему ловушку, и не желал в нее попадаться? Она не торопилась уходить, но он взглядом давал ей понять, что пора убираться вон.

К счастью, новые обязанности Лауры позволили ей возобновить знакомство с Хеддон-Холлом. Направляясь на кухню, она заглядывала в комнаты, где бывала в детстве, а таксе в те, куда прежде никогда не заходила. Если же встречала и кого-нибудь из слуг — они почти постоянно занимались уборкой, — то делала вид, что случайно заглянула в комнату.

Она исследовала Хеддон-Холл не торопясь, словно любовалась изысканным цветком, открывающим свои лепестки медленно и только для тех, кто имел терпение.

Но в первую очередь Лаура решила найти чудесный гобелен — оживить самое дорогое воспоминание детства. Незаметно проскользнув в маленькую комнатку возле одной из спален, девушка убедилась, что память ее не подвела. Все было так, как она и представляла, даже еще прекраснее.

Рыцарь в полном вооружении и со шлемом в руке стоял подле своего коня, глядя прямо перед собой. Когда-то она решила, что на гобелене изображен Алекс. Но ей сказали, что гобелену лет триста, не меньше, и что его создал Мастер. Мастер, которому позировал человек с такими же темными лучистыми глазами и с такими же черными волосами, как у ее кумира. И улыбка у рыцаря была такая же, как у Алекса, — ласковая и немного насмешливая. Эта улыбка преследовала ее во сне.

Быстро осмотревшись, Лаура прижала два пальца к своим губам, а потом к губам гордого рыцаря. Одарив своего молчаливого визави улыбкой, она продолжила исследования.

Музыкальная комната находилась по соседству с гостиной. Лаура почти сразу же обнаружила, что коллекция инструментов за прошедшие годы пополнилась — появились арфа, клавесин и виола да гамба (Смычковый музыкальный инструмент).

Она вошла в гостиную, расположенную над столовой, и направилась прямо к окну в нише. Отсюда открывался чудесный вид на сад и на реку.

Лаура осторожно провела пальцем по буквам, нацарапанным на стекле. После того случая ее отправили в Блейкмор и на целую неделю запретили появляться в Хеддон-Холле. Она нащупала крохотное пронзенное сердце и сплетенные инициалы — начальные буквы его имени и ее собственного.

Алекс сам приехал в Блейкмор и объяснил ей, что она натворила: сказал, что оконное стекло было выдуто великим венецианским мастером. Оказывается, специальную трубку помещали в расплавленное стекло и, быстро-быстро вращая, выдували, так чтобы в итоге получился плоский диск. Из частей этого диска были вырезаны стекла для верхних окон, а самый центр стекла, где произошел отрыв от трубки стеклодува, получился толще, и там образовался узел, называемый бычьим глазом. Попадая в эту точку, свет преломляется, и получается радуга. Вот как раз это стекло она и испортила.

Лаура со слезами бросилась извиняться, но Алекс погладил ее по волосам и со вздохом сообщил, что в Четсворте, в особняке на том берегу реки, имеется такое же свидетельство забав некоей девицы по имени Мэри, впоследствии ставшей королевой Шотландии (Мария Стюарт (1542-1587).).

Лаура плакала, но плакала не потому, что жалела о содеянном. Честно говоря, она и сейчас не чувствовала вины. Девушка прикоснулась к своим губам, а потом прижала палец к тому месту, где нацарапала сердце.

Лаура прошлась и по Длинной галерее — главной достопримечательности Хеддон-Холла. Но ей там не понравилось; ее не покидало какое-то неприятное чувство, и казалось, что следует идти на цыпочках и как можно осторожнее, дабы не разбудить обитающих в галерее призраков — бестелесных танцоров, парящих над узорными плитами пола. Галерея заканчивалась винтовой лестницей, ведущей к огромному залу.

Не приходилось особенно напрягать воображение, чтобы услышать звуки арфы и представить нарядных дам в пышных юбках и галантных кавалеров, исполняющих старинные танцы. Некогда яркие лепные изображения вепрей, павлинов и русалок со временем потускнели и теперь напоминали древесину ореха. Изначально каждая планка паркетного пола была отделана позолотой, да и сейчас кое-где позолота сохранилась.

На фресках потолка были изображены резвящиеся сатиры. Пан завлекал нимф игрой на флейте, а прочая нечисть тоже не терялась. В нишах стояли статуи, освещенные предзакатным солнцем. В центральное окно — оно было размером со стену обычной комнаты — лились потоки солнечного света, в которых плясали пылинки, поднимавшиеся с пола. Очевидно, этот зал привык к смеху и музыке, поэтому сейчас казался онемевшим.

Лаура любила Хеддон-Холл и бережно хранила свои детские воспоминания о нем. Правда, брата Алекса она плохо помнила — Чарльз тогда был уже совсем взрослым мужчиной и почти не общался с ней, когда она наведывалась в Хеддон-Холл.

Итак, Лаура прожила в доме графа уже несколько дней, но ничуть не приблизилась к своей цели. Однако она уже немного освоилась на кухне и теперь прониклась глубочайшим уважением и симпатией к тем, кто трудился в Блейкморе, к тем, кто, казалось, без всяких усилий обслуживал ее.

— Он снова взялся за старое, — с кислой миной объявил Симонс, появившийся на кухне. — Уволил Хартли. — Дворецкий тяжко вздохнул, глядя на домоправительницу. Миссис Седдон, судя по всему, полностью разделяла его чувства. — И теперь он хочет замену! Где, я спрашиваю, можно раздобыть подходящего кандидата на эту должность?

— У графа не так-то легко служить, — согласилась миссис Седдон. — Придется снова давать объявление в лондонской газете, Симонс.

Дворецкий криво усмехнулся.

— Я и сам это знаю. Но он хочет, чтобы я нашел ему секретаря за неделю! Он уже сейчас требует, чтобы ему кто-то читал!

— Я умею читать, — сказала Лаура; все это время она сидела в углу и чистила разделочные доски.

Симонс и миссис Седдон сделали вид, что не услышали слова девушки. Лаура положила тряпку на стол подошла к ним.

— Я умею читать, — повторила она.

Лаура прекрасно знала, что многие простолюдинки умеют читать и даже писать, так что ничего странного в ее заявлении не было. Однако она не знала о том, что ее считают слабоумной.

Симонс ненадолго задумался. Затем вдруг улыбнулся и вопросительно посмотрел на миссис Седдон. Та одобрительно кивнула, и дворецкий сказал девушке, что она может идти к графу.

Симонс решил, что ему представился прекрасный случай избавиться от девчонки. Хозяин слишком жалел дурочку, но теперь-то, услышав ее чтение, наверняка уволит!

Уже через несколько минут Лаура поднималась в Орлиную башню с томиком «Размышлений» Марка Аврелия под мышкой. Миновав галерею, Лаура вошла в Оранжевую гостиную, названную так из-за цвета китайского шелка, которым были задрапированы стены. Оттуда по винтовой лестнице поднялась в Тронную башню, а затем — в Орлиную. Лаура ненадолго задержалась на крыше, чтобы полюбоваться открывавшимся оттуда видом. Затем, собравшись с духом, постучала.

— Кто это еще?! — раздался голос, причем не приглушенный маской и весьма раздраженный.

— Джейн, — ответила Лаура.

За дверью довольно долго молчали, очевидно, граф не мог вспомнить, кто она такая.

«Мог бы и запомнить, — подумала Лаура. — Ведь видит меня каждое утро и каждый вечер…»

Наконец раздался скрежет засова, и дверь распахнулась.

— Чего вы хотите? — спросил граф.

Лаура показала ему книгу.

Он молча уставился на нее. Затем жестом пригласил девушку войти.

Лауре, когда она приходила сюда девочкой, категорически запрещалось ходить по узкому переходу, соединяющему две башни, но искушение было слишком велико, и однажды — всего лишь однажды — она позволила себе подобную вольность, за что, замеченная Алексом, была с позором изгнана из Хеддон-Холла еще на неделю. Однако она прекрасно помнила эту комнату странной формы — со срезанными углами и очень высокими окнами. Помнила и открытый очаг, служивший камином, а также встроенные в стены буфеты и персидский ковер на полу.

Лаура переступила порог и обвела взглядом комнату. Мебели было почти так же мало, как прежде. Появился лишь длинный стол с двумя прочными дубовыми стульями. Девушка подошла к окну — отсюда были видны мостик, перекинутый через реку, и стоявшая у дороги голубятня.

Граф хотел взять книгу у нее из рук, но она спрятала ее за спину и, подойдя к столу, села на один из дубовых стульев.

Он тоже уселся за стол и взглянул на нее вопросительно. Лаура повернула книгу так, чтобы граф мог увидеть название, — она надеялась, что он одобрит выбор Симонса.

«Интересно, что за игру она затеяла, эта маленькая дурочка?» — спрашивал себя Алекс.

Лаура начала читать. Сначала девушка волновалась, и голос ее немного дрожал, но вскоре она справилась с волнением.

Алекс, внимательно наблюдавший за ней, неожиданно выпрямился, сжав здоровой рукой подлокотник. Ведь эта служанка читала по-гречески!

Заметив его движение, Лаура подняла голову.

— Я не понял последний абзац, — сказал он, пристально глядя на нее.

— О, но ведь это совсем просто, — проговорила она с улыбкой. — Здесь говорится о тех правилах, которые сам для себя создал Аврелий. Он не был снисходителен к себе, как большинство людей. Он говорил, что каждый обязан пытаться сделать все от него зависящее даже в этом худшем из миров и не пенять на обстоятельства.

— Переведите дословно последний абзац, — попросил граф.

Выполняя его просьбу, Лаура еще раз прочитала отрывок, тщательно переводя каждое из предложений. «Никто и ничто не может причинить мне вред, ибо зло ко мне не пристанет. И я не могу сердиться на брата своего, тем паче ненавидеть. Мы созданы для того, чтобы творить вместе, как две руки одного существа, как два глаза, как верхние и нижние зубы одной челюсти. Действовать друг против друга противно природе, и такие действия не могут породить ничего, кроме муки, и посему достойны лишь порицания».

— Кто вы? — спросил он, не повышая голоса. Эта «дурочка» переводила с греческого лучше, чем его профессор из Кембриджа.

Лаура опустила книгу на стол и, машинально закрыв ее, провела пальцем по золотому тиснению переплета.

— Кто вы? — повторил граф.

Лаура молчала, глядя на собственные руки.

— Кто вы?! Отвечайте, черт подери! — не выдержав, закричал граф.

Потом, вспоминая этот эпизод, Лаура пыталась найти объяснение своему вдохновенному вранью. Ей не очень-то хотелось обманывать Алекса — просто хотелось остаться в комнате, и она боялась, что ее могут выгнать с позором. К тому же Алекс был раздражен, а в таких случаях спорить с ним не следовало — Лаура прекрасно это знала.

Она решила, что не стоит открываться перед графом, и, глядя прямо ему в глаза, пролепетала:

— Я не понимаю, что вы имеете в виду…

— Вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду. Зачем вы притворялись дурочкой?

«Делает вид, что потрясена», — с раздражением отметил Алекс.

— Что верно, то верно, опыта работы на кухне у меня нет, — сказала Лаура. — Но этот факт еще не означает, что я слаба умом.

Раскат грома за окном заставил ее в страхе покоситься на небо. Неужели Бог покарает ее за ложь? Но ведь она пока еще не солгала…

— Видите ли, мой отец был бедным деревенским пастором, — продолжала Лаура, — и знаний у него накопилось куда больше, чем денег в кошельке… — Последовал еще один раскат грома, и Лаура, опустив глаза, умолкла.

— Еще что-нибудь знаете, кроме греческого? Девушка вздохнула и призналась, что знает еще и латынь.

— У вашего отца что, не было сыновей, чтобы им передавать знания? Бедняга наплодил одних лишь дочерей?

Да уж, воистину бедняга!

Она снова потупилась, но Алекс все же успел заметить, что ее зеленые глаза гневно сверкнули.

— У меня трое братьев, — продолжала врать Лаура. — Брайан, Невил и Брюс.

— И ни одной сестры? — Граф откинулся на спинку стула и, скрестив на груди руки, внимательно посмотрел на девушку.

— И еще три сестры — Агнес, Марта и Петуния, — сказала Лаура, по-прежнему избегая смотреть графу в глаза.

— Петуния? — Алекс, к собственному удивлению, не смог удержаться от смеха.

Лауру же смех графа взбесил. Она не привыкла импровизировать — как правило, перед тем как соврать, она имела возможность подумать.

— Неудивительно, что твой отец был беден, — усмехнулся Алекс. — При таком-то выводке!…

И вновь прокатился громовой раскат. Еще немного, и терпению Господа придет конец.

— Вы знаете математику?

Лаура кивнула. Она была благодарна судьбе за то, что хоть на сей раз не приходилось врать.

— И пишете грамотно и красиво?

— Говорят, что да.

— А можете просидеть несколько часов, и не ерзая и не болтая при этом?

Девушка снова кивнула — долгие часы, проведенные на кухне Хеддон-Холла, она почти ни с кем не разговаривала.

— Тогда будете моим секретарем, — сказал граф. — До тех пор, пока Симонс не найдет вам замену.

Граф встал и протянул руку, словно для рукопожатия; во всяком случае, Лаура так решила. Рука Алекса оказалась очень сильной и твердой, приятной на ощупь.

Если бы она действительно обладала здравым смыслом, не в этот момент призналась бы во всем.

Если бы она не любила его так сильно, то сочла бы все это за глупостью и покинула Хеддон-Холл.

Если бы она не была так молода и так легкомысленна, то умела бы распознать опасность.

Она смотрела на него и чувствовала, как по спине пробежали мурашки. И только потом поняла, что это было.

Предупреждение.

Алекс не мог отвести взгляд от этой глупышки, вцепившейся в его руку, — а ведь он всего лишь хотел забрать у нее книгу. Глядя в ее огромные зеленые глаза, он чувствовал, что по спине его пробегает какой-то странный холодок.

Если бы он не был так одинок, то выставил бы ее за дверь.

Если бы он не боялся будущего, то отпустил бы ее с Богом, чтобы она со своей красотой и умом поискала счастья где угодно, но не в Хеддон-Холле.

Только потом он понял, что означал тот холодок, что пробежал у него по спине.

Предчувствие.

 

Глава 7

— «Пособие по коневодству» Джетро Талса — вот, можете меня проверить, милорд, — заявила Лаура.

Алекса не ввели в заблуждение ее попытки казаться робкой и почтительной. Он еще не встречал менее покладистой особы женского пола. А ее привычка улыбкой реагировать на его раздражение еще больше распаляла его.

— Разумеется, если вы желаете, чтобы я оставила эту тему, я могу вообще ничего не говорить, — продолжала она.

Все это говорилось с неизменной снисходительной улыбкой, от которой он готов был зарычать.

Ничто, казалось, не могло вывести ее из себя.

— Что скажешь на это, Мэтью? — спросил Алекс, стараясь держать себя в руках.

Управляющий имением, держа в руке шляпу, переминался с ноги на ногу. Он не торопился отвечать, так как совершенно не одобрял выбор хозяина. Действительно, почему граф решил, что эха молодая леди разбирается в подобных вещах? И вообще женщинам не положено заниматься мужскими делами. Женщинам положено готовить и за домом присматривать — так было испокон веков.

— Да, сэр, — потупившись, ответил управляющий. — Да, пожалуй, это подойдет.

— Тогда делай, как она советует, — сказал граф. Мэтью поспешно удалился, а граф вернулся к своим прежним занятиям.

Лаура проводила Мэтью хмурым взглядом. Не в первый раз она замечала, что люди избегают смотреть Алексу в глаза. Едва ли графа это не задевало.

— Они все вас боятся? — спросила девушка.

Алекс был удивлен вопросом. Во всяком случае, никто до сих пор не осмеливался задавать ему подобные вопросы.

Но следовало признать за последние два дня эта девушка успела сделать много такого, на что никто до сих пор не осмеливался.

Алекс и представить не мог чтобы секретарь с ним спорил!

Он рассчитывал, что она просто будет сообщать о его указаниях управляющему. Он никак не ожидал, что она станет швырять перо на стол и, глядя на него как на несмышленого юнца, неодобрительно покачивать головой и оспаривать каждое из его приказаний.

Сегодня утром она рекомендовала ему проверить счета миссис Седдон.

— Ваша домоправительница продает кулинарный жир и наливки. И слишком уж много заказывает у поставщиков Ходдон-Холла. К тому же очень много неточностей во всех остальных ее счетах. В общей сложности перебор составил триста фунтов.

Сообщив графу эти новости, Лаура снисходительно улыбнулась. Затем заговорила об отборе семян и обработке почвы.

— Если вы станете выращивать на тех же землях турнепс, траву и зерновые, — продолжала она, — то вам не придется ждать земли под паром, милорд. Кроме того, вы сможете полностью обеспечить скот кормом зимой.

Граф поднялся из-за стола и прошелся по комнате — окно быть, хотел размять ногу. Впрочем, так могло проявиться и его раздражение.

— «О безрассудство своеволья, о беззащитность сердца перед злом», — пробормотала она себе под нос и вновь склонилась над работой.

Граф остановился посреди комнаты и пристально на нее посмотрел.

— Это вошло у вас в привычку, и весьма неприятную, — проговорил он с укором.

Лаура лишь улыбнулась в ответ. Дядя Персиваль имел обыкновение говорить ей о том же и теми же словами. Но что поделаешь, если у нее такая хорошая память? В конце концов, разве умение к месту вставить цитату не является одной из целей образования? Что же, раз граф не любит цитат, она постарается воздержаться.

Если бы она не была так очаровательна! Ведь ее красота только подчеркивала его безобразие. Находиться с ней рядом — какая это пытка! Правда, сладостная пытка… Он смотрел, как при чтении шевелились ее губы, созданные для поцелуев. Он любовался ее чудесными волосами и наслаждался ароматом ее кожи. И удивительно: она совершенно не реагировала на его гневные тирады, словно и в самом деле была слаба умом. Хартли в ужасе замирал, когда он кричал на него, она лишь снисходительно улыбалась. Причем не отводила взгляд, когда говорила с ним, как будто нет ничего более естественного, чем беседовать с человеком в черной кожаной маске.

И все это странным образом его волновало.

Она не морщилась, когда он протягивал ей что-нибудь своей затянутой в перчатку клешней. Не раз, ощутив прикосновение ее руки к перчатке, он поспешно отдергивал руку.

И это тоже его беспокоило.

Он не мог не замечать ее мечтательной улыбки, когда она, оторвавшись от бумаг, смотрела прямо перед собой, смотрела в стену, будто видела там картину необыкновенной красоты. Наверняка она думала о каком-то своем воздыхателе, и Алекс ревновал.

Он ругал себя по утрам, когда, проснувшись, чувствовал, что с нетерпением ожидает, встречи с ней, ждет того момента, когда она войдет к нему — свежая, чистенькая и благоухающая розами.

Граф с горечью вспоминал то время, когда был молод и красив, когда мог завоевать любую из женщин. Но, сделавшись чудовищем, он не перестал быть мужчиной. И не мог не вспоминать о том, каково это — ощущать шелковистую теплую кожу женщины, что лежит рядом, и чувствовать под ладонями пышную женскую грудь. Да, он остался полноценным мужчиной, способным в полной мере испытывать возбуждение, и это не раз уже случалось в присутствии этой очаровательной девушки.

Почему он не положит этому конец?

— Разве у них нет причин для страха? — спросил наконец граф.

Она улыбнулась своей неотразимой улыбкой — улыбкой, хранящей тепло солнца и дарующей надежду. Он на мгновение замер. Потом взглянул на нее, давая понять, что ждет ответа.

— Я думаю, что вы пользуетесь маской так, как иной пользовался бы плетью, милорд, — проговорила она вполголоса.

— Поясните, — пробормотал граф, подходя к ней поближе. Он заметил, что она снова улыбнулась. Эта девушка совершенно его не боялась.

— Есть люди, которые носят с собой плеть не для того, чтобы бить, а для того, чтобы другие думали, что в один прекрасный день владелец плети пустит ее в ход. Я думаю, паша маска — той же цели. Все ваши слуги боятся вас, и вы не пытаетесь развеять их страхи. Создается впечатление, что им хотите, чтобы вас боялись.

— Зачем мне это?

Он едва не коснулся рыжеватого завитка ее волос, но вовремя опомнился и отдернул руку.

— Мне кажется… — Она ненадолго задумалась. — Может, вы просто приучили себя к тому, что вы не такой, как все? Может, считаете, что другие люди представляют для вас угрозу?

Граф смотрел на сидевшую перед ним девушку. Теперь она приходила к нему во сне, и благодаря ей его ночные кошмары сменились видениями счастья. То и дело просыпаясь, он чувствовал, что испытывает острейшее возбуждение.

— Разве грешно стремиться к уединению? — спросил Алекс с усмешкой.

— К уединению или отчужденности? Это, знаете ли, разные вещи.

Что она может знать об отчужденности? Что, черт возьми, знает о нем? Знает ли, что он часами мечтает лишь о том, чтобы вдохнуть аромат роз, которым пропитана ее кожа, мечтает о том, чтобы прикоснуться к ее чудесным золотистым волосам, прикоснуться к ее щекам и шее? Догадывается ли она обо всем этом?

Внезапно им овладел гнев. Алекс стремительно пересек комнату. Открыв дверь, с усмешкой поклонился Лауре.

— Вот как раз сейчас, — проговорил он, — я хочу остаться один. И мне все равно, как вы это назовете — уединенностью или отчуждением.

Она встала и с невозмутимым видом направилась к двери. Если граф и наводил ужас на слуг, то ее запутать не мог. Она улыбнулась, поравнявшись с ним.

Склонившись над ней, он спросил:

— Вы меня не боитесь?

Зачем он спросил об этом? Граф и сам не знал, хочет ли услышать ответ на свой вопрос. Если она ответит «да», ослабеет ли его влечение к ней? Ее откровенность — встанет ли она как стена между ними, отбросит ли его назад, в ту бездну отчаяния, где он пребывал до сих пор?

А если она ответит «нет», станет ли это слово мостом между ними? Станет ли оно той нитью, которая свяжет их воедино, станет ли спасительным канатом, по которому он выберется на свет из беспросветного одиночества?

Она взглянула на него, и на губах ее вновь заиграла улыбка. В глазах же вспыхнули веселые огоньки. Как он вообще мог подумать, что такие живые и умные глаза могут принадлежать слабоумной?

— А вы бы как хотели, милорд?

Он проигнорировал ее вопрос и задал следующий.

— Вот это, — он прикоснулся к маске, — не вызывает у вас… настороженности?

— А что, должно вызывать? — снова ответила Лаура вопросом на вопрос.

Она не отводила взгляда, и Алекс спрашивал себя, что это — абсолютное доверие к нему, уверенность, что он никогда не откроет перед ней лица? Или же это просто проявление воистину ангельской невинности — умение на все на свете смотреть с ласковой улыбкой на коралловых, чуть припухлых губах?

— Не сама маска, а то, что под ней, — вас это не пугает? — прохрипел он.

Он молча ждал ответа. И вдруг ему пришло в голову, что ОН не хочет знать, какой была бы ее реакция. Возможно, она пришла бы в ужас, как и он, когда впервые увидел в зеркале свое отражение, когда увидел то, что некогда именовалось лицом. Хотя не исключено, что она смотрела бы на него с любопытством, так, как смотрят на выставляемых на лондонской ярмарке уродов.

Она не сказала Алексу, что не в силах изменить того, что готовила ему судьба, но она испытывала боль — боль от того что радость покинула его жизнь. И еще она хотела бы сломать ту невидимую стену, которой он отгородился от всего мира. Конечно, все слуги боялись его, словно демона или вампира, боялись лишь потому, что несчастный случай изменил его внешность, но она-то относилась к Алексу совершенно иначе и не испытывала ни страха, ни отвращения.

Она прекрасно понимала, что Алекс терзается и мучается, что одиночество ему в тягость. Будь он другим, он, возможно, не так тяжело переживал бы свое одиночество. Но Алекс, тот, каким она его помнила, не был самовлюбленным эгоистом. Он сочувствовал маленькой девочке, он умел чувствовать чужую боль, как свою собственную. Вот эти душевные качества, за которые она его полюбила, — чуткость, нежность, умение поставить себя на место другого — теперь стали его проклятием. Алекс не страдал от того, что люди отвернулись от него, он сам от них отвернулся. Просто удалился от тех, кто мог бы стать причиной его страданий.

Лишь одно она могла для него сделать — могла любить его, любить так беззаветно, как, наверное, не многие могут. Ведь Алекс оставался тем же самым человеком, каким был прежде. Да, он был прежним, был ее Алексом. И хоть тысячу раз изуродованный, он все равно оставался Алексом.

Лаура пристально смотрела в его единственный немигающий глаз.

— Нет, не пугает, — ответила она.

 

Глава 8

— Что на этот раз? — спросил он, уставившись на книгу, которую она оставила раскрытой на скамейке. — Латынь, греческий или математика? А может, Шекспир? Откуда такие интересы?

Едва ли прошел час с тех пор, как она вышла в сад и, найдя укромную скамью под розовым кустом, присела с книгой в руках. Лаура взяла книгу из рук графа и ответила на его хмурый взгляд почти таким же хмурым взглядом. Однако она была рада: ведь он наконец-то выбрался из Орлиной башни, где в добровольном заточении проводил все дни. Не считая, конечно, того первого дня, когда она появилась в Хеддон-Холле и они впервые встретились после четырех лет разлуки.

— Набираетесь ценных сведений, чтобы потом обрушить их на меня в виде очередной лекции?

Уловив в словах графа насмешку, Лаура обиделась. Она и так проявляла поистине ангельское терпение, помогая ему. Он мог бы по крайней мере вести себя как воспитанный человек. Тем более что все вокруг были уверены, что они с графом прекрасно ладят.

Тот факт, что хозяин принял «дурочку» на секретарское место, немедленно породил слухи, и теперь женщины смотрели на нее искоса, а мужчины недвусмысленно ухмылялись.

Лауре хотелось удовлетворить их любопытство и сообщить о том, что она по-прежнему невинна, что граф даже не прикасался к ней.

По сути дела, в жизни ее почти ничто не изменилось — даже по сравнению с ненавистной академией.

Миссис Вулкрафт от души посмеялась бы, узнай она, что «место нее у Лауры появился другой тиран, гораздо более строгий.

Стоило ей посадить кляксу, Алекс заставлял заново переписывать письмо. Более того, он отчитывал ее за то, что он переводит бумагу. Лаура готова была бросить на стол деньги, что граф платил ей, и потребовать, чтобы он вычел стоимость бумаги из ее жалованья. Однако, посчитав, сколько он ей платил, она пришла к печальному выводу: этих денег не хватило бы даже на склянку приличных чернил, не говоря уже о мелованной бумаге. Ей сразу вспомнился другой случай — как он ворчал, когда ему пришлось заплатить пенни за то, чтобы она могла добраться до дома, — Лаура явилась без единой монетки.

Он добрый час обсуждал сумму расходов на ее содержание в Хеддон-Холле — учитывал каждую мелочь, пока едва не довел Лауру до истерики.

Она вместе с другими слугами обедала на кухне, и всякий раз граф выговаривал ей за опоздание. Когда она искала ему книгу в библиотеке, он неизменно ворчал, что она слишком долго копается.

Час назад он прогнал ее, а теперь, разыскав, говорил с ней таким тоном, будто она должна была во всем ему подчиняться! Неужели им никогда не прийти к взаимопониманию?

— В книгах, милорд, можно найти почти все знания, накопленные человечеством. Что вы вменяете мне в вину — то, что я умею читать, или то, что мне случается запоминать прочитанное?

Она смотрела прямо на него, и взгляд ее был вовсе не таким ангельски безмятежным, как час назад. Сейчас в ее зеленых глазах читалась открытая враждебность.

— Увы, ваши убеждения не совсем верны. В противном случае приготовление пищи не составляло бы для вас такой проблемы.

Лаура предпочитала не вспоминать, с каким облегчением вздохнула кухарка, узнав, что новая служанка больше не будет ей «помогать».

— Разве опыт не лучший учитель? — продолжал граф. — Разве те уроки, которые человек получает от жизни, не оставляют след куда более отчетливый, нежели тот, что остается после прочтения книг о чужих уроках?

— Вы хотите сказать, что весь тот опыт, что накоплен другими, не в счет просто потому, что вы не приобрели его непосредственно?

Граф подошел к скамье и, чуть сдвинув в сторону юбки Лауры, сел с ней рядом. Окинув взглядом зимний сад, он вдруг подумал, что это место — самое подходящее для нее. Она наполнила бы Хеддон-Холл жизнью и весенней жизне-цостностыо.

А потом — казалось, он говорил сам с собой — граф предался воспоминаниям, и Лаура слушала его затаив дыхание.

— Перед тем как я взял командование на себя, мне пришлось пройти через долгие часы муштры, тренировок и упражнений. Меня учили закаленные на войне офицеры, многое повидавшие. Я прочитал множество книг по военному делу, но что такое война, не знал, пока то, о чем написано в книгах, не превратилось для меня в реальность. Вы можете сколько угодно читать о битвах, мой начитанный секретарь, но вы никогда не узнаете, что это такое, пока не вдохнете густого пушечного дыма и не услышите стоны умирающих.

Граф умолк. Воцарилась гнетущая тишина.

Пораженная словами Алекса, Лаура протянула руку и коснулась его плеча, пытаясь перенести графа из призрачной страны воспоминаний в ароматный весенний сад.

— Как это было, милорд? — спросила она; в эти мгновения Алекс казался ей самым одиноким человеком на свете.

— Вы об этом? — спросил он, коснувшись маски.

Она не сказала ни слова, даже не кивнула, но во взгляде се зеленых глаз ясно читался вопрос.

Что он мог рассказать ей? Как мог объяснить? Он и сам удивился, когда вдруг снова заговорил:

— Если бы мне не посчастливилось родиться сыном графа, я не сидел бы сейчас здесь с вами…

Он не стал рассказывать о череде дней и месяцев, когда молил Бога, чтобы тот даровал ему смерть. Если бы не право, данное ему при рождении, он ютился бы внизу, в крошечной, лишенной окон каюте. Но ему посчастливилось служить на флоте не матросом, а одним из офицеров нового призыва, и он единственный из них остался в живых после той ужасной битвы в бухте Квиберон…

— Нам бы повернуть в ближайший порт, в укрытие, но мы рвались вперед на всех парусах.

Алекс на несколько мгновений умолк — ему вдруг почудилось, что сад подернулся дымкой, задрожал, как мираж, и исчез, уступив место высокой морской волне.

— Если бы у нас не рухнула мачта и если бы не тяжелые паруса, мы еще имели бы шанс остаться на плаву. — Новая система крепления парусов позволяла выигрывать время при маневре, но для управления таким кораблем, как «Скипетр», требовалось немало умения и сноровки. Впрочем, тогда ему не понадобилось ничего из того, чему его научили. В шторм маневрировать невозможно. Он мог лишь попытаться продержаться на плаву.

Приказ адмирала Хоукса ошеломил его, и не только его одного. Все офицеры в недоумении переглядывались — никто не испытывал воодушевления; и было очевидно, что не многие из них доживут до утра.

Утро принесло шторм, но не изменение приказа.

Им надлежало уничтожить неприятельский флот, чтобы не позволить французам высадиться в Шотландии и захватить ее. Надеяться на то, что враг, поджав хвост, обратится в бегство, было бы бессмысленно — французы дали понять, что настроены самым решительным образом.

Грохот пушек сливался с рокотом волн — оглушительным и монотонным.

Они почти уничтожили врага — в обшивке французского корабля образовалась пробоина, а оружейный расчет на нижней палубе не подавал признаков жизни.

Но и на «Скипетре» не обошлись без потерь. Двое лейтенантов погибли, третьего смертельно ранило. Если бы не дождь, палубы корабля были бы покрыты густым слоем запекшейся крови.

Он отдал приказ подойти к противнику поближе. Они пошли на абордаж. Французы отчаянно сопротивлялись, но исход сражения, казалось, был предрешен…

В пылу сражения они не сразу заметили, что с кормы к ним приближается еще один французский корабль. Когда же заметили, Алекс отдал команду стрелять. Однако французский корабль лишился мачты и, потеряв управление, врезался бушпритом в такелаж «Скипетра». И все же противники продолжали палить друг в друга; крики и стоны раненых временами перекрывали вой ветра.

Заметив, что многие из его пушек умолкли, Алекс, по колено утопая в воде, побежал на нижнюю палубу. Половина орудийного расчета была мертва. С помощью оставшихся он навел жерло пушки на французский корабль и забил ее мушкетными зарядами поверх ядра. Затем, отступив на шаг, дал команду зажигать запал. В следующее мгновение орудие взорвалось.

Он помнил свой дикий крик, помнил, как закрыл руками лицо…

Ее прикосновение, осторожное и деликатное, вернуло его к действительности — он снова оказался в благоухающем весеннем саду.

Лаура знала: никто прежде не смел нарушить его уединение, никто не мог преодолеть почти физически ощутимую преграду, которую он возвел между собой и миром. Она любила его, но и она порой приходила в отчаяние. Расстояние между ними измерялось не футами и не ярдами, а мыслями.

На сей раз Алекс позволил ей проникнуть за эту стену, МО сейчас поспешно заделывал брешь.

— Они сказали мне, что я герой и что благодарная страна награждает меня пенсией в две тысячи фунтов ежегодно, — с усмешкой проговорил он. — Однако эти же идиоты разглагольствовали о военном гении адмирала Хоукса и о том, что и битва была величайшей победой британского оружия.

Алекс горько усмехнулся. В тот день он ничего не сказал -

сто отвернулся. То, что происходило вокруг, нисколько его не интересовало, безучастный ко всему, он наблюдал за происходящим как бы со стороны. У него не было сил — ни физических, ни душевных. Когда ему сообщили, что отец его умер (это случилось по дороге из полевого госпиталя в стационарный), он и это известие принял безучастно. Потом последовало сообщение о том, что погиб старший брат, но он и на сей раз никак не отреагировал, даже не моргнул единственным уцелевшим глазом.

Когда к нему стали обращаться не иначе, как милорд, и сказали, что он теперь граф Кардифф, Алекс просто уткнулся лицом в подушку и закрыл глаза. Когда же его спросили, как он намерен распорядиться состоянием, отданным ему в руки благосклонной фортуной, он лишь засмеялся в ответ. И люди, услышавшие этот смех, невольно поежились, словно их обдало могильным холодом.

— А я рада, что вы оказались сыном графа, — проговорила Лаура с таким безмятежным видом, будто они обсуждали красоты пейзажа. — И я рада, что вы можете в такой чудесный денек посидеть со мной рядом.

На самом же деле к горлу ее подступали слезы, однако Лаура старалась держать себя в руках: ведь Алекс мог бы расценить ее слезы как проявление жалости. Но она не жалела его, а любила. Только он, к сожалению, не хотел этого замечать. Граф с настойчивостью, достойной лучшего применения, возводил все новые и новые преграды между ними, и преодолевать их становилось все сложнее.

Лаура прекрасно понимала: слезами Алексу не поможешь. А ночью, оставшись в одиночестве, она выплачет свое горе. О, как ей сейчас хотелось оказаться в его объятиях!

— Выходит, если у меня нет опыта, то и знания мои ничего не стоят? — Спросила Лаура как ни в чем не бывало. Она почувствовала: если не отвлечь Алекса от ужасных воспоминаний, он может надолго уйти в себя, погрузиться в меланхолию. — Выходит, если я никогда не засевала поле, мне нет смысла обращаться за советом к тому, кто засевал его?

Он засмеялся. Хотя этот хриплый смех мало напоминал прежний смех Алекса, но даже и он согрел ее сердце.

— Давайте мне столько советов, сколько сочтете нужным, мой маленький секретарь. Должен признаться: от вас за два дня я узнал больше, чем за месяцы корпения над бумагами.

Он был плохо подготовлен к своему нынешнему положению, ибо готовился стать морским офицером. Груз ответственности тяжким бременем лег на его плечи, и он прекрасно понимал, что ему очень не хватает нужных сейчас знаний. Следовательно, он должен благодарить эту девушку за помощь… Но вместо чувства благодарности испытывает лишь раздражение. С чего бы?

— Я всего лишь хотел сказать, что знания, почерпнутые из книг, не могут быть такими же полными, как знания, полученные благодаря личному опыту.

— Тогда зачем же досаждать себе чтением, милорд? Ведь вы полагаете, что опыт — единственный учитель…

— Возможно, в книгах мы находим некое предупреждение, — в задумчивости протянул граф. — Возможно, писатель пишет, чтобы опорожнить душу, а читатель читает, чтобы освежить свою. Я не знаю… Такого рода рассуждения больше подходят людям философского склада, а я не из их числа.

— Я состарюсь и поседею, прежде чем познаю жизнь, милорд, — сказала Лаура с улыбкой — ведь Алекс уже не смотрел на изгородь так, будто видел там дым сражения.

— Мне почему-то так не кажется, — проговорил граф. Он взглянул на сидевшую рядом с ним девушку. Она была такой юной и чистой… И мечтала о счастье — представляла жизнь такой, какой она описывалась в книгах. Очевидно, ее воспитывали совсем для другой жизни — не для той, которую ей пришлось избрать по воле судьбы. Увы, скоро она утратит иллюзии… Алекс вздохнул. Если бы он мог, то оградил бы ее от разочарований.

— Но ведь вы искали меня, милорд, не ради того, чтобы поговорить о книгах? — спросила Лаура.

— Нет-нет. — Граф покачал головой. — Я искал вас, чтобы извиниться, а попал на философский диспут, — добавил он с усмешкой.

— Я принимаю и ваши извинения, и ваши философские взгляды, милорд. — Лаура улыбнусь. — Первое — с благодарностью, второе — с некоторыми оговорками.

Алекс промолчал, но Лаура догадалась, о чем он думал. Граф, конечно же, полагал, что она не имеет ни малейшего представления о жизни. Более того, он считал ее ребенком…

Может, ей следует открыться ему? Ведь она зашла уже довольно далеко, но не продвинулась к цели ни на шаг. Нет, слишком долго она выдавала себя за другую, чтобы вот так, с ходу, открыться перед ним. К тому же, если она даже признается во всем, он едва ли раскроет объятия ей навстречу, едва ли разделит ее чувство. Алекс не похож на типичного героя-любовника, на одного из тех, про которых пишут в романах. Едва ли он вообще когда-нибудь опустится перед ней на колени и, прижав руку к сердцу, станет в стихах признаваться ей в любви. Алекс никогда не стремился добиться от нее любви.

Но весьма возможно, что он прогонит ее из Хеддон-Холла, если узнает правду.

Алекс оказался настоящим тираном — с утра до вечера к ней придирался. Но при этом настоял на том, чтобы она время от времени вставала из-за стола и шла прогуляться в сад. Когда же она не высыпалась, он указывал ей на то, что глаза у нее покраснели. Лаура находила подобные замечания бестактными, но все же испытывала удовольствие: оказывается, граф способен заметить подобные вещи. К тому же Алекс избавил ее от обязанности приносить ему чай, поскольку считал, что поднос слишком тяжел для нее. В общем, было очевидно: граф вовсе не такой жестокий деспот, каким хотел казаться.

Странно, что он до сих пор не понял, кто она такая. Разумеется, за прошедшие четыре года она очень изменилась, и все же… Ведь цвет ее глаз, волос, мимика — все это осталось прежним. И почему его не насторожил тот факт, что она говорит не так, как должна говорить служанка?

Она уже давно поняла, что Алекс плохо видит, настолько плохо, что не может читать. Дабы проверить свою догадку, девушка нацарапала на листе бумаги бессмысленный набор нов, но граф заметил при проверке письма лишь кляксу в самом конце.

Да, разумеется, он плохо видел, но ведь она, Лаура, все же покрупнее букв на листе бумаги. Ее-то Алекс видел гораздо лучше… Почему же тогда до сих пор не узнал, почему догадался, что перед ним та самая Лаура?

Она проявляла ангельское терпение, снося все его придирки и упреки. И в ответ на его ворчание улыбалась, заставляя себя вспоминать прежнего Алекса. Но человек не ангел. Граф, казалось, испытывал ее терпение. Он словно снисходил до нее со своих высот, во всяком случае, отказывался принимать ее всерьез. Вел себя с ней так, будто она — маленькая девочка, глуповатая к тому же.

Лаура была близка к отчаянию.

Ей хотелось, чтобы Алекс наконец-то узнал в ней соседскую девочку Лауру. Но еще больше ей хотелось, чтобы он увидел в ней взрослую женщину.

Она столько ночей провела без сна, страдая и мечтая о нем, а он ее игнорировал. К чему тогда все эти муки? Для чего же она столько часов выводила веснушки, накладывая компрессы из сливок, для чего час за часом ходила с книгой на голове — не для того же, чтобы Алекс от нее отвернулся?!

Хотя бы раз он взглянул на нее как на женщину!

Она подворачивала юбку, чтобы Алекс увидел ее обтянутые чулками лодыжки, а он отворачивался!

Она покачивала головой так, чтобы локон-другой выпадал из прически и изящным завитком ложился на шею, а он продолжал смотреть в окно!

Лаура очень жалела о том, что оставила дома все свои нарядные платья. И о том, что забыла прихватить с собой притирание, приготовленное для нее Джейн.

Поскольку граф запретил ей носить соломенную шляпу, ее нежная кожа обгорела на солнце. К тому же серое платье было безнадежно испорчено после уксусного обливания. Она пыталась привести платье в порядок, однако из этого ничего не получилось. В общем, вид у нее был не самый подходящий для того, чтобы соблазнить мужчину.

Лаура тяжко вздохнула, но возражать не стала, когда Алекс, протянув руку, помог ей подняться со скамьи. Девушка безропотно последовала за графом в Орлиную башню.

«Надо предпринять что-нибудь еще», — мысленно повторяла она, глядя в спину Алекса.

Да, необходимо было что-то предпринять.

 

Глава 9

Однако на следующий день ничто не изменилось. Поднимаясь вечером в Орлиную башню с подносом в руках — ужином для графа Кардиффа, — Лаура чувствовала себя скорее перепуганной девочкой, чем женщиной, полной решимости осуществить свой хитроумный план. Тот самый, который до сих пор оставался неосуществленным.

Время утекало в песок.

Времени у нее оставалось слишком мало — не более двух-трех дней. Если она не вернется домой к сроку, дядюшки и няня поднимут шум на всю округу. Джейн согласилась держать язык за зубами только неделю. Дядюшки, столь любезно позволившие ей навестить школьную подругу, конечно, даже не подозревали о том, что она на самом деле затевает.

Лаура прекрасно знала, как отреагировали бы дядюшки, если бы узнали, что именно она намечала совершить этой ночью. Да и Джейн, наверное, не согласилась бы ей помогать, если бы знала, что она решила соблазнить графа. Впрочем, дядя Персиваль, может, и усмехнулся бы незаметно, после чего запер бы ее в комнате, а вот с дядей Бевилом состоялся бы очень неприятный разговор.

Но ведь она не так уж глупа — просто влюблена… Наверное, сэр Уолтер Рэли испытывал те же чувства, когда писал: «Но истинная любовь подобна незатухающему костру, она вечно горит в душе». Вот такая же ее любовь к Алексу — костер, тщательно поддерживаемый все эти годы. Костер, который не смоги затушить ни насмешки дядюшек, ни уговоры няни, ни расстояние, разделявшее ее и Алекса, ни само время. Это пламя постоянно горело в ее сердце — иногда слабее, иногда жарче, но сейчас оно превратилось в настоящий пожар.

Прошедшей ночью Лаура долго не могла уснуть — все думала о причинах своей неудачи. Казалось бы, она сделала нее, что в ее силах, разве что не разделась перед ним и не Оросилась ему на шею.

У нее появилась ужасная мысль: а вдруг его ранило… и туда? Вдруг он — о Боже! — стал скопцом?

В таком случае понятно, почему он сделался отшельником. И понятно, почему избегает прикасаться к ней, почему не приблизится.

Дядя Персиваль просветил Лауру, объяснил, как устроен мужчина. Джейн, узнай она об этом, непременно пришла бы м ужас, но факт остается фактом: объяснения были даны во всех подробностях и снабжены соответствующими рисунками из анатомического атласа.

В конце концов, разве они не живут в век просвещения?

Разве она сама не читала в школе Аристотеля? Она, конечно, прятала его под матрасом. Да и сведений в той книге содержалось не больше, чем в некоторых из любовных романов.

Лаура ударила кулаком подушку. Алекс ведь сам говорил, что опыт — главный источник знаний. Так почему же он не хотел поделиться с ней этим опытом?

Дело, конечно, не в том, что он теперь стал графом.

Герцог Девоншир имел троих детей от герцогини и двоих — от Элизабет Фостер, которая жила с ними под одной крышей!

Разве не правду говорят о том, что горничные часто становятся сожительницами своих хозяев? Ведь для джентльмена соблазнить девушку — самое обычное дело. Потому что в случае нужды порядочный человек непременно позаботится о своем внебрачном отпрыске.

Тогда почему с Алексом ничего не получалось?

Как склонить его к близости?

Вероятно, надо действовать решительнее.

При мысли о том, что она собиралась предпринять, Лаура в ужасе замирала, но прекрасно понимала, что боится лишь одного — боится, что Алекс ее отвергнет.

Устроить так, чтобы поднос с ужином выпало нести ей, труда не составило. Лаура просто сказала миссис Седдон, что граф желает поработать за ужином. Да, именно за ужином, при свечах — ведь днем, при ярком свете солнца, она бы на такое не решилась.

Сегодня после полудня граф позволил ей отдохнуть, и Лаура воспользовалась случаем, чтобы искупаться и напудриться — Джейн подарила ей на день рождения пудру с запахом роз. Увы, переодеться было не во что, но, если все пойдет по плану, ей в сером платье оставаться недолго.

Лаура водила по волосам щеткой до тех пор, пока они не засверкали, точно золото. Поднимаясь по лестнице, она то и дело облизывала губы, чтобы придать им яркость.

Поставив поднос на столик у двери, она осторожно постучала. Услышав крик «войдите!», улыбнулась и, переступив порог, ногой прикрыла за собой дверь.

В комнате царил полумрак, горела лишь тонкая восковая свеча на тумбочке у кровати. Там же Лаура заметила бутылку с шерри — рубиновым в свете свечи. И почти сразу же уловила густой аромат цветов, струившийся с лоджии — импровизированной оранжереи. Было довольно тепло, так как за день комната успела хорошо прогреться.

К вечеру пошел дождь, и капли стучали в оконные стекла — то был единственный звук, которым встретила Лауру темнота.

Поставив поднос на стол, она вопросительно взглянула на графа.

Он окинул ее взглядом и отвернулся к окну.

— Я принесла вам ужин, милорд, — сказала девушка.

— А теперь уходите, — ответил он, даже не повернувшись к ней.

Он боялся повернуться, боялся взглянуть на нее еще раз, по ее образ — волшебное видение — по-прежнему стоял перед ним. Невинная девочка, такая юная и начитанная, но пока несведущая в жизни, она ничего не знала о стихиях, которые разбудила своим появлением, не знала, чем рискует, оставаясь здесь.

— Вы действительно хотите, чтобы я ушла? — спросила Лаура, сделав шаг в его сторону.

Немного помедлив, она сделала еще один шаг и осторожно прикоснулась к плечу Алекса. Почувствовав сквозь тонкий шелк рубашки тепло ее пальцев, он замер на мгновение. Затем, сделав над собой усилие, отстранил руку. Ему очень ее не хватало сегодня… Он даже спросил у миссис Седдон, где она. Думал, что она могла пойти погулять с кем-нибудь — может, с кем-то из слуг? А может, ей уже сделали предложение? Может, она целуется со своим кавалером или занята еще менее невинным делом?

— Уходите, — повторил граф.

Неужели она и в самом деле слаба разумом? Неужели не понимает, что играет с огнем?

Он указал на дверь, давая понять, что не желает ее видеть.

Но Лаура чувствовала: ему ужасно тяжело в одиночестве. Он казался таким неприступным, этот высокомерный и надменный граф, но все-таки он оставался таким же, каким был прежде.

Сделав вид, что не заметила жеста Алекса, она прижалась щекой к его спине. Сквозь шелк рубашки Лаура почувствовала тепло его тела. И почувствовала, как напряглись мышцы графа. Значит, он понимает, что происходит…

Ей отчаянно хотелось обнять его, хотелось откинуть его волосы и поцеловать в лоб — сделать то, что когда-то не раз делал он, успокаивая ее. Да, только Алекс мог успокоить ее, и только к нему она всегда могла прийти, зная, что он сумеет найти для нее и нужные слова, и ласку.

Лаура вновь положила руку ему на плечо. Затем принялась легонько поглаживать по спине.

Граф стиснул зубы и зажмурился. Кулаки его судорожно сжались. Ему казалось, маска давит на лицо и он вот-вот задохнется… Хотелось сорвать ее, хотелось освободиться от этого проклятия — ведь все остальные наслаждались светом и солнцем!

Но он не шевельнулся.

Лаура по— прежнему поглаживала его по спине. Кончики ее пальцев скользили по шелку рубашки, словно она что-то рисовала. Она не знала, что граф едва сдерживается, не знала, что ее дыхание, ее запах, тепло ее тела сводят его с ума.

Сделав еще полшага, Лаура прижалась грудью к его спине.

— Уходите, — снова повторил граф.

Как утопающий он хватался за соломинку. Запах, исходивший от Лауры, притягивал его, и он в эти мгновения желал лишь одного — прижаться к ней, слиться воедино с этой глупой девчонкой с замашками распутницы и улыбкой младенца.

Однако она не уходила.

Но разве кто-нибудь принуждал его терпеть эти муки? Ведь он по-прежнему мужчина! Пусть и в образе чудовища. Неужели она настолько несведуща, что не знает, как ее прикосновения отзываются в нем? Неужели не может понять, что ее запах — запах роз и женщины — кружит ему голову? Бедняжка, она не осознает грозящую ей опасность, не чувствует, что гордость его вот-вот падет под напором инстинкта…

Нет, следует взять себя в руки. Если ему когда-нибудь и случится сблизиться с женщиной, то с одной лишь целью — во имя рождения наследника.

Ушло то время, когда он мог валяться в траве у реки с какой-нибудь красоткой. Ушло то время, когда он мог смотреть в глаза возлюбленной при ярком свете солнца и беззаботно смеяться. Не будет больше и романтических ужинов при свечах, когда красноватые отблески пламени играют на исполненных красоты и грации телах…

Увы, все в прошлом.

Теперь он приговорен к вечному мраку, он как демон в ночи, ибо лишь полный мрак может скрыть от него ужас и вращение в глазах той, которая будет рядом с ним.

Почувствовав, что Лаура отошла, граф вздохнул с облегчением — казалось, его освободили от непосильной ноши.

Он по— прежнему стоял к ней спиной, стоял, ожидая, когда захлопнется дверь. Но вдруг послышался шорох платья.

— Оставь меня! — крикнул граф.

Если бы он мог, то позвал бы Симонса. Он проклинал маску, не позволявшую ей увидеть его гнев.

Наконец граф обернулся — и невольно отпрянул.

Она стояла перед ним совершенно обнаженная. Стояла и смотрела на него с вызовом. Она желала проверить, осмелится ли он теперь прогнать ее.

Алекс видел ее налитые груди с чуть приподнятыми коралловыми сосками, видел изящные точеные лодыжки, он смотрел на нее и не мог насмотреться.

Она не отводила глаз от черной маски, вглядывалась в единственный глаз графа, будто пыталась прочесть его сокровенные мысли. Однако сердце ее бешено колотилось — то ли от страха, то ли от предвкушения триумфа.

Наконец граф шагнул к ней, и Лаура поняла: он не отвергнет ее.

Да, не отвергнет. Она ему этого не позволит.

По— прежнему не отрывая взгляда от маски, она принялась вытаскивать шпильки из волос. Одна за другой они падали на ковер -каждая как перчатка, как вызов на поединок.

Граф как зачарованный смотрел на падающие шпильки. Вот одна упала у его ног, вот еще одна — на холодный камин… Вот она тряхнула золотистыми волосами и вспыхнула, словно вся объятая пламенем…

И тут она вдруг потупилась, очевидно, скрывая страх, промелькнувший в ее зеленых глазах. Если бы он не наблюдал за ней столь пристально в течение последних нескольких дней, то, возможно, и не заметил бы ее испуга. Но он видел, как она прикусила нижнюю губу. Так что же скрывает эта соблазнительница? Может, действительно боится? Или просто нервничает?

Сказать, что она нервничала, значит ничего не сказать. Ведь Алекс сделал к ней всего лишь один робкий шаг — и все! А если он все-таки ее отвергнет? Что тогда? Она и раздевалась-то, не чувствуя рук. Конечно, она так смело смотрела на него, стоя перед ним обнаженная, но это для того, чтобы придать себе уверенности.

Теперь же от ее уверенности и следа не осталось.

Он осмелился лишь помечтать о том, как поцелует ее. Ему хотелось погрузить руки в эти шелковистые волосы, хотелось прижаться губами к ее губам, прикоснуться языком к ровным белым зубам. Но он даже еще не поцеловал ее, а она уже стоит перед ним обнаженная, стоит в первозданной красоте девственницы, готовой принести себя в жертву. Вот она протягивает к нему руки — они чуть дрожат. Но он и сам чувствует, как по телу его пробегает дрожь…

— Почему? — с трудом выдохнул граф, нарушив напряженную тишину. Нелепый вопрос, но не менее нелепый, чем все то, что происходило сейчас. — Мне не нужна ваша жалость, — прохрипел он.

Лаура опустила руки и подняла голову. Если она и испытывала страх, то умело его скрывала. Она засмеялась, и смех ее звучал чрезвычайно соблазнительно.

— У меня нет к вам жалости, — сказала она. Затем, покачивая бедрами, подошла к кровати и задула свечу…

Перед тем как комната погрузилась во тьму, Алекс еще ушел заметить округлые ягодицы девушки, и ему вдруг подумалось, что он видел ее во сне.

Но вот она медленно подошла к нему в темноте и взяла за руки — даже за изуродованную клешню взяла без отвращения. Он чувствовал, как из кончиков ее пальцев исходит жар, пронизывающий его насквозь.

— Пойдем, — сказала она, увлекая его к постели.

Но он по— прежнему не прикасался к ней. Тогда она пнула его к самой кровати, и Алекс почувствовал, что готов ей подчиниться, почувствовал, что не сможет не подчиниться.

В следующее мгновение Лаура раскинулась перед ним на постели и обняла одной рукой. Уткнувшись лицом в грудь Алекса, она услышала, как бьется его сердце, — оно билось так же отчаянно, как и ее собственное.

Он по— прежнему молчал и не прикасался к ней.

Ей казалось, что она уже пролежала целую вечность, обнимая его, проникаясь его теплом. Ей не приходило в голову, что она богохульствует, вознося к небу в эти мгновения самые горячие молитвы. Она молилась, чтобы Алекс не прогнал ее и чтобы потом простил за это распутство. Молилась о том, чтобы инстинкт не подвел ее и чтобы одной лишь любви оказалось достаточно — чтобы любовь возместила недостаток опыта.

От него пахло так же, как всегда. Тем же мылом, тем же одному ему присущим запахом. Она потерлась щекой о его широкую грудь, как игривый котенок. Она дрожала, но не от холода, а от собственной дерзости и страха неизвестности, дрожала потому, что была так близка к своей цели.

А Алекс — почему же он молчит?…

— Чего вы хотите? — Его шепот походил на шелест.

— Тепла и мягкой постели, милорд. Уверена, вы не осудите меня за это.

— Я сказал, что не нуждаюсь в вашей жалости, — сказал он, но уже без прежней уверенности.

Тут ладонь его легла ей на плечо, затем переместилась на грудь — и он тотчас же отдернул руку.

— Мы не могли бы хотя бы на одну ночь притвориться, что вы не носите маску, а я — не ваша служанка? — с дрожью в голосе проговорила Лаура. — Только на одну ночь…

Он не ответил.

Тогда она обвила руками его шею и прижалась к мускулистой груди. Потом, чуть отстранившись, провела пальцами по кожаной маске, но граф тотчас же отвел ее руку.

Тихонько вздохнув, Лаура прошептала:

— Я не могу целоваться, когда на вас маска, милорд. Вы не могли бы снять ее?

Граф молча покачал головой — он боялся говорить. И боялся, что в конце концов не сдержится и овладеет лежавшей перед ним девушкой. Но может быть, это — его единственный шанс прервать заклятие целомудрия!

Слишком долго он не испытывал близости с женщиной.

Но ведь она — наивная молоденькая девушка…

С замашками опытной обольстительницы.

Она получила хорошее образование.

И сейчас лежит нагая в его постели.

Она — служанка в его доме…

Но на одну ночь пожелала притвориться, что это не так.

— Прошу вас, милорд, снимите маску, — прошептала Лаура.

— Алекс… Если уж мы решили притворяться, называй меня по имени, — прохрипел граф.

Он закинул руки за голову и ослабил один из узлов, державших маску. Он понимал, что поступает глупо, но решил, что в комнате достаточно темно.

Вот развязан еще один узел — и маска упала на покрывало. Граф хотел убрать ее под подушку, но передумал.

Тут Лаура положила руки ему на плечи и потянулась к его губам. Он невольно отпрянул, но она привлекла его к себе.

В следующее мгновение он коснулся ее лица, коснулся ее губ своими — и едва не застонал от испытанного ощущения. Губы у нее были влажными — она успела облизать их — I чуть припухлыми, словно он уже не раз целовал их.

И вкус у них был слаще, чем у персика.

Они имели вкус женщины — женщины желанной и желавшей, ласковой и прелестной, нежной… и любящей.

Он провел по ее губам языком, а потом впился в них поцелуем.

Боже, какими они оказались сладкими.

Тут губы ее раздвинулись, и он почувствовал, что она целует его в ответ. Ее язык коснулся его языка, и ему показалось, что ощущение удивило ее, возможно, чуть напугало, потому что она на мгновение прервала поцелуй, но лишь на мгновение.

Когда она тихонько застонала, Алекс вздрогнул от неожиданности, он вдруг понял, что чувствует каждое ее движение, вернее, предчувствует до того, как она совершает его.

Лаура хотела прикоснуться к его лицу, но граф, отстранив ее руку, прошептал:

— Прошу, не надо. Она поняла.

Он осторожно уложил ее на спину. Темнота скрывала его лицо, но лишала возможности видеть… Что ж, тогда руки должны стать его глазами.

Его чуткие пальцы скользили по ее плечам, по бедрам, по животу и по груди. Он ощупывал ее колени и изящные лодыжки…

И вдруг она чуть приподнялась и с дрожью в голосе проговорила:

— Алекс, ты не разденешься?

На этот раз граф колебался гораздо дольше. Наконец снял рубашку.

Лаура провела ладонью по его обнаженной груди и на несколько мгновений замерла. Ей не надо было видеть шрамы, чтобы понять, насколько они ужасны.

Алекс был потрясен, когда она вдруг прикоснулась губами к его жутким рубцам, оставшимся там, где раскаленное железо выжгло плоть. Выскользнув из ее объятий, он быстро скинул с себя остальную одежду.

Потом они долго лежали, обнимая друг друга. Она крепко прижималась к его обнаженному телу, а он наслаждался ароматом ее волос — они пахли розами и чем-то пряным, как будто росли в саду.

Чуть— чуть приподнявшись, он снова принялся целовать ее и ласкать. Когда его ладони накрыли ее груди, из горла Лауры вырвался тихий стон.

Алекс на мгновение замер, затаил дыхание.

Он никогда не сможет ее забыть.

Никогда не сможет забыть эту ночь.

Граф склонился над девушкой и прикоснулся губами к ее груди. Он слышал гулкий стук ее сердца. Когда язык его коснулся набухших розовых сосков, она громко вскрикнула и судорожно вцепилась в простыню.

Алекс едва сдерживался — ему хотелось наброситься на нее и тотчас же овладеть ею. Но он все-таки взял себя в руки; он решил, что будет ласкать ее долго и терпеливо, будет ласкать до тех пор, пока она не выкрикнет его имя, умоляя не медлить дольше.

Он целовал ее груди, и она стонала под ним, выгибаясь дугой ему навстречу. Он слышал — нет, скорее чувствовал — ее вздохи и стоны.

Алекс осторожно сдавил губами ее сосок, ощущение тут же словно эхо отозвалось внизу живота, ей казалось, там возникла и разрасталась пульсация, будто кто-то отбивал в ее лоне древний, как сама жизнь, ритм.

Лаура снова вскрикнула — ей казалось, что она тонет… Если в ней до этого и оставались крупицы страха, то сейчас они исчезли, утонули в горячей волне, захлестнувшей ее. Кожа ее горела под прикосновениями Алекса. Она облизывала пересохшие губы, пыталась охладить их, но он тотчас же целовал ее, вновь вызывая жажду и жар.

Та, которая начинала игру в обольщение, теперь сама оказалась обольщенной.

Вся она преобразилась, растворившись в мощном потоке неведомых ей прежде ощущений. Алекс по-прежнему целовал ее и ласкал, и под его ласками, в его руках она превращалась в какую-то… другую, новую Лауру. Но ей хотелось быть еще ближе к нему, хотелось слиться с ним воедино. Она чувствовала его возбуждение, но никакого девичьего стыда не испытывала, лишь изредка замирала на мгновение в ожидании чуда.

Благодарю тебя, Господи.

Оба возносили одну благодарственную молитву.

Она — потому что он был Алексом и она любила его.

Он — потому что она преподнесла ему подарок, о котором он не смел мечтать.

Язык его проложил влажную тропку в ложбинке меж ее грудей. Почувствовав на губах острый вкус ароматического масла, граф невольно улыбнулся. Вот, оказывается, где находился источник запаха.

Затем он принялся целовать ее живот и бедра, и Лаура, тихонько застонав, сжала пальцами его плечи.

— Ты такая чудесная, — прошептал он, и она снова застонала.

Тут пальцы его коснулись ее лона, и Лаура, непроизвольно раздвинув ноги, вновь выгнулась дугой, требуя ласки — ласки более смелой. Желание было столь острым, что превратилось в пытку. Она чувствовала тепло его тела и слышала его прерывистое дыхание. Она видела его руки, по-прежнему ласкавшие ее.

Но вот, более не в силах терпеть, он приподнялся на локтях и тотчас же вошел в нее. Лаура вскрикнула от неожиданности и от резкой боли.

— Так почему же? — прошептал он.

— Я люблю тебя, — ответила она, и эти слова едва не избавили его от желания, дотоле невыносимого.

Однако природа взяла свое — он слишком долго хранил целомудрие.

В конце концов, все происходило по обоюдному согласию.

Алекс старался проявлять осторожность, но, когда она уловила ритм его движений и застонала, он забыл о том, что не должен причинить ей боль.

Она стонала оттого, что они наконец-то стали единым целым, слились воедино. И они прекрасно дополняли друг друга — как день и ночь. Что же до боли, то она была непродолжительная, и неприятные ощущения почти тотчас же сменились новыми, прежде ей незнакомыми. А тот ритм, что она уже почувствовала в себе, — он становился все более настойчивым, все более захватывающим.

Тут Алекс вдруг приподнялся на локтях и отстранился. Лаура, разочарованная, застонала, но он тотчас склонился над ней и стал покрывать поцелуями ее тело, стал снова стал ласкать ее. Лаура стонала и всхлипывала, голова ее металась на подушке, а ногти вонзились в широкую спину графа.

— Сейчас, потерпи, моя милая, — проговорил он хриплым шепотом, едва удерживаясь от стона.

Тут она вскрикнула и, обхватив руками его бедра, привлекла к себе, чтобы он вошел в нее как можно глубже. А в следующий момент случилось чудо — что-то волшебное подхватило ее и закружило вихрем.

Она снова застонала, и ее стоны слились с его стонами.

Алекс был в ней, они стали единым целым, и это было чудесно.

…А потом он лежал на ней, тяжело дыша, и Лаура крепко прижимала его к себе, не желая избавляться от тяжести его веса.

— Восторгом тел, восторгом чувств рожденный… — прошептала она неожиданно, и он засмеялся — впервые искренне и весело за столько долгих месяцев.

— Ты собираешься цитировать Лукреция, Джейн? Полагаю, что от своего отца ты такого не слышала.

— Не слышала, — согласилась она. Ей показалось не совсем уместным сообщать сейчас о том, что ее зовут не Джейн.

Лаура решила, что полежит еще несколько минут и уйдет. Но минуты превратились в часы. Перед рассветом Алекс разбудил ее поцелуем.

— Ты помнишь продолжение поэмы? Любовники не остановились на достигнутом.

И все повторилось вновь.

 

Глава 10

— Занеси мои сундуки, Симонс, — приказала вдовствующая графиня Кардифф, окинув ошеломленного дворецкого надменным взглядом.

Симонс поклонился, как подобает. Он всегда сохранял достойный вид, даже в этот ранний час, даже при том, что сейчас был не в ливрее, как положено, а в уютном домашнем одеянии. Дворецкий подал знак заспанным слугам, и те, тотчас же подхватив багаж графини, стали подниматься по парадной лестнице.

Сэмюел, недавно поступивший на службу в Хеддон-Холл, тащил тяжелый саквояж с драгоценностями графини. Но кроме Мэгги и самой графини, никто не знал: наиболее ценные изделия давно были проданы и заменены подделками. Однако ноша от этого не сделалась легче — ведь вместе с драгоценностями графиня хранила бесчисленные склянки с белилами и румянами, без которых не мыслила свое появление в обществе.

Путешествие из Лондона в Хеддон-Холл показалось Мэгги бесконечным. Три дня она то и дело подвергалась беспричинным нападкам — три кошмарных дня заключения в карете. К счастью, здесь, в Хеддон-Холле, не так много развлечений, так что графиня не станет держать ее подле себя всю ночь. Хоть тут можно будет наконец-то отоспаться.

Бедняжка Мэгги едва стояла на ногах, и молодой слуга помог ей подняться по лестнице. Девушка смущенно улыбнулась добросердечному парню.

Симонс, хотя и сохранял невозмутимый вид, был весьма обеспокоен неожиданным приездом вдовствующей графини. Дворецкий прекрасно знал, что хозяин не очень-то обрадуется подобному повороту событий. Действительно, что скажет граф? Как отреагирует на все это?

Как бы там ни было, следовало поставить хозяина в известность.

Она спала, залитая утренним солнцем, а он стоял рядом, глядя на нее в задумчивости…

Граф понимал, что виною случившемуся — его одиночество. Понимал, что не надо было до этого доводить. Не надо было ложиться с ней в постель, а уж тем более лишать невинности. Но теперь уже ничего не изменить — она проникла в его душу, он помнил каждое ее движение, каждый крик, каждый стон. Помнил тепло ее тела, ее запах.

Ему хотелось разбудить ее и снова предаться страсти. Хотелось забыть о долге, о достоинстве. Забыть — хотя бы на день, на неделю, на месяц — о том контракте, что хранился под замком в его столе.

Брак. Вначале он отложил свадьбу просто потому, что у него не было на это времени. Карьера офицера флота оказалась слишком ревнивой возлюбленной и не позволила ему завести другую. Служба требовала от него все больше и больше и, наконец, отняла все. Граф долго колебался, прежде чем подписать документ, из которого можно было бы заключить, что именно он, а не его невинная юная невеста является лакомым кусочком.

Алекс осторожно наклонился над ней, коснулся ее полураскрытых губ кончиком пальца. Губы ее были мягкими и теплыми, манящими… В горле его что-то сжалось. Он хотел бы найти иное решение — не то, которого требовал от него долг.

Боже, что же он наделал? Если он и не соблазнил ее в полном смысле этого слова, то уж слишком легко пошел у нее на поводу. Да, он был шокирован ее действиями, но его решимости сопротивляться хватило ненадолго. И он недолго колебался, прежде чем лишить ее невинности.

Он отправился на войну по доброй воле, можно сказать, рвался в бой. И отдал для победы все, что мог. Он проявлял стойкость и волю, когда возвращался к жизни после страшных ранений. И молчал, когда другие стонали. Он не желал становиться графом, но принял на себя и это бремя. И старался обеспечить сносное существование тем, кто от него зависел. Когда бы ни бросала ему вызов судьба, он вел себя достойным образом.

Но сейчас, глядя на спящую Джейн и вспоминая вкус ее губ, он понимал, что совершил чудовищную ошибку.

Он поступил бесчестно.

Он любил так, как никогда в жизни.

Она была невинна, неопытна, поэтому не знала: то, что они испытали, совсем не походило на то, что обычно бывает между мужчиной и женщиной. Так детские каракули не похожи на шедевр Боттичелли. То, что происходило между ними, не просто похоть, все было гораздо глубже, богаче оттенками… Свершилось чудо: они слились в божественной гармонии, словно им было суждено принадлежать друг другу. Алекс слишком хорошо знал, как редки такие совпадения. Увы, совпадения случайны. И не всегда уместны. Скажем, в данном случае все это очень некстати.

Он скомпрометировал ее, но с этим уже ничего не поделаешь. Достойных способов возместить нанесенный ущерб не существует.

Она вернула ему способность смеяться и радоваться солнцу, наполнила смыслом его жизнь. Подарила надежду.

Она заставила его забыть — пусть на несколько ночных часов — о том, что лицо его изуродовано шрамами. Она заставила его поверить, что он может жить так, как живут другие. Заставила поверить в то, что при виде его можно не содрогаться от отвращения. Он забыл о больной ноге, которая невыносимо ныла в холод и сырость. И забыл об уродливой клешне, что некогда была его рукой.

Она отдала ему свою невинность и тем самым свершила над ним обряд очищения. Она вернула ему воспоминания о юности — тогда он смотрел в будущее с радостным ожиданием.

Это сделала Джейн, почему-то смотревшая на него как на самого обычного человека. Она с улыбкой воспринимала его гневные окрики и с одинаковой осведомленностью рассуждала о Цицероне и дойке коров — так другие женщины говорят об оборках и рюшах.

Он не сомневался: Джейн просто жалела его, что бы она сама ни говорила. А ее слова о любви… Они были сказаны лишь затем, чтобы обосновать собственную дерзость. Она не знала его, не могла узнать за те несколько дней, что провела с ним. Следовательно, полюбить его не могла. И тем не менее ее страстный отклик стал для него сюрпризом, приятным в той же мере, в какой неприятными для него были ее слова.

Он пристально смотрел на нее, спящую, на эту очаровательную девушку с разметавшимися по подушке волосами. Она подложила ладонь под щеку, розовую и гладкую, и что-то бормотала во сне. От нее пахло розами, дождем и любовью…

Глядя на нее сейчас, он был готов поверить в чудо.

Но увы, через несколько дней она оставит его наедине с чем-то более ужасным, чем ставший привычным ужас. Однако и ей будущее не сулит добра.

Что он может для нее сделать? Как сможет отвернуться от нее сейчас? Но у него нет выбора. Совесть призывала его к ответу.

Он был обезображен, но, возможно, его будущая жена сможет разглядеть за шрамами человека.

Такая женщина, как Джейн.

Однако его неудержимо к ней влекло, и это вызывало беспокойство, даже пугало.

Он не хотел ее отпускать. Хотел украсть у судьбы хотя бы еще несколько дней.

Она была искренней и любящей, доверчивой и нежной. И она заслуживала мужчины, который принял бы ее в свою жизнь с распростертыми объятиями.

Он не мог этого сделать. Не мог предложить ей стать своей постоянной любовницей. Это было бы несправедливо по отношению к его будущей жене. И к ней тоже. Ни одна женщина не пожелала бы для себя подобной участи. К тому же Джейн — дочь пастора, и едва ли она смогла бы с чистой совестью жить во грехе.

Не мог он и оставить ее в служанках. И так уже часть его сердца принадлежала Джейн. А ведь ему придется хранить верность жене…

Он грустно улыбнулся. Честь требовала от него слишком высокую цену. Наверное, он должен вырвать Джейн из своей жизни навсегда. Должен обеспечить ее будущее, но отослать прочь как можно быстрее.

Он лишился карьеры, лишился лица, лишился себя самого — такого, каким привык себя воспринимать. Он отдал все. И теперь ему приходится и от нее отказаться.

Он не чувствовал в себе сил сделать это, но, с другой стороны, разве у него был выбор? Личные желания ничего не стоили по сравнению с обязанностями, которые возложил на него его титул. И он не мог сбросить с себя груз ответственности ради красивой женщины.

Но не слишком ли много требовала от него жизнь?

За несколько коротких дней все изменилось. Разве не благодаря Джейн он убрал со стола пистолет — тот самый крайний выход, когда не будет больше сил?

Она дала ему больше, чем могла дать самая необузданная страсть. Джейн была единственной, кого не коробило от его уродства. Когда он прикасался к ней своей изувеченной клешней, она дрожала, но не от отвращения, а от страсти. И обнимала его с восторгом любящей женщины. Она стала для него самым драгоценным подарком.

И он не мог сделать ей больно.

Он смотрел на ее розовеющее в рассветном солнце лицо и молился, чтобы Бог помог ему.

Он разбудил ее через час. Глядя на нее с улыбкой, проговорил:

— Ты требуешь от меня большего, чем доступно простому смертному, Джейн.

Она внимательно посмотрела на него.

Маска на месте. И он был уже вполне одет. Только на этот раз рубашка не черная, а белоснежная, с пеной кружев у ворота. Сапоги его были начищены до блеска.

Он выглядел так, как и должен выглядеть граф, удовлетворивший свою страсть. Но и «бедная простолюдинка» чувствовала себя вполне удовлетворенной.

Лаура приподнялась, отмечая незнакомые ощущения в тех местах, которых раньше не касалась рука мужчины. Она покраснела и отвернулась.

— У вас нет слуги? — спросила она, осмотревшись.

— Я предпочитаю обходиться без слуги, — ответил граф.

— Но разве вам самому одеваться не трудно? — Лаура взглянула на его изувеченную руку.

Он засмеялся и взъерошил ее и без того взъерошенные волосы.

— Ты всегда так любопытна на рассвете? — спросил он с ласковой улыбкой.

— Все, что касается вас, мне интересно, — заявила Лаура. И это была чистейшая правда. Она хотела как можно быстрее восполнить потерянное за те годы, что не видела его.

Граф, как ни старался, не мог оторвать взгляда от изящной линии бедра, вырисовывавшейся под покрывалом.

Он вспоминал ее страстные стоны и вздохи и сам себе удивлялся. Оказывается, эти воспоминания приносили не горечь сожаления, а лишь удовольствие и мечты о следующей такой же ночи.

Даже сейчас ему хотелось поцеловать ее.

Даже сейчас хотелось откинуть простыни и погрузиться в это роскошное тело.

Граф мысленно посмеялся над своей неуемностью.

— Если я, милорд, на ваш взгляд, чересчур любопытна, — сказала она, надув губы, — то вы сегодня в необычно хорошем расположении духа.

Во взгляде ее был вызов, порожденный неуверенностью. Присев на постель, граф положил руку ей на плечо и невольно отметил разительный контраст — ее кожа казалась особенно белой на фоне его смуглой руки.

— Это потому, что я, наверное, все же сильнее простого смертного. — Он снова улыбнулся. И вдруг, резко поднявшись, подошел к окну.

Казалось, граф любуется своими владениями. В розоватом рассветном свете Хеддон-Холл действительно представлял величественное зрелище. В этот ранний час дом уже проснулся и наполнился обычным утренним шумом.

Лаура любовалась широкими плечами Алекса, его осанкой. Сейчас он и впрямь казался красавцем — словно не было никакого взрыва, не было никакого ранения.

— Спасибо, — сказал он, неожиданно повернувшись к девушке.

Она подложила под спину подушку и села в постели.

— Я не знаю, была ли эта ночь актом благотворительности или жалости, но все равно я благодарен тебе, Джейн.

— Благотворительность здесь ни при чем, — с досадой ответила Лаура. — Тем более — жалость.

— Какой бы ни была причина, я благодарен.

— Не думаю, что нуждаюсь в вашей благодарности, — проговорила она, еще более раздражаясь.

— Тогда чего же ты хочешь? — спросил он и подошел к ней. «Вот сейчас и следовало бы во всем признаться, — промелькнуло у нее. — Самое подходящее время».

Так чего же она медлит?

Лаура несколько раз раскрывала рот, но так ничего и не сказала.

«Алекс, — должна была бы она сказать, — я не та, за кого ты меня принимаешь, я лгала тебе». Но она не могла это произнести. Конечно, потом она будет жалеть, что не призналась… Потом — наверное, а сейчас ей не хотелось разрушить волшебство, все еще присутствовавшее в этой комнате. Во взгляде Алекса мерцал отблеск прошедшей ночи, и тело так упоительно ныло от его поцелуев и ласк…

Нет, не могла она признаться сейчас.

Заметив, что Лаура покраснела, граф усмехнулся. Он пересек комнату и, снова присев на постель, взял девушку за руки.

— Если бы я подарить тебе мое королевство, я бы сделал это, — проговорил он с нежностью в голосе. — Ты дала мне то, что я считал безвозвратно утерянным.

Она внимательно посмотрела на него и вдруг почувствовала, что в глазах закипают слезы.

— Милорд, я не дала вам ничего. Вы все и так имели. Всегда.

— О нет, малышка. Ты просто не знаешь. Ты вернула мне веру. Вернула надежду, без которой я жил так долго. Ты даровала мне покой, которого я так долго не знал.

Лаура на мгновение отстранилась, а потом крепко обняла его, обняла так, как ей давно хотелось.

— Что это? Я заставил тебя плакать? — пробормотал граф.

— Нет, — всхлипнула она, уткнувшись лицом в его плечо, Алекс невольно усмехнулся — он проклинал маску, He позволявшую ему поцеловать эту чудесную девушку.

— Я вовсе не малышка, — сказала она, утирая слезы тыльной стороной ладони.

Граф улыбнулся и обнял ее. В эти мгновения он чувствовал себя счастливым. Он обманул судьбу и, бесприютный, нашел приют в объятиях прелестной женщины. Но увы, обречен причинить ей боль, и она возненавидит его, когда правда откроется.

— Не малышка, — согласился он. — Ты прекрасно сложена.

— Благодарю, — кивнула она, не осознавая, насколько абсурдна ситуация. Сидя в постели, нагая и растрепанная, она принимала комплимент с таким видом, будто находилась в светском салоне.

Граф снова улыбнулся. Осторожно отстранившись, он укрыл девушку покрывалом и проговорил:

— Отдохни, малышка. Ты мало спала этой ночью. Не хочу, чтобы мой секретарь клевал носом над бумагами и ставил кляксы на документах.

— Не сомневаюсь, что вы мне этого не простите, — со смехом сказала Лаура.

Какое— то время граф сидел рядом, молча глядя на нее. Сидел, машинально поглаживая руку Лауры.

Он думал о долге, об ответственности, думал о том, что ему придется расстаться с этой очаровательной девушкой.

Осторожный стук в дверь вывел его из задумчивости.

— Что, говоришь, она надумала?! — воскликнул граф, выслушав сообщение Симонса.

Не дожидаясь ответа, Алекс захлопнул дверь перед носом у дворецкого, однако тот успел заметить лежавшую в постели девушку.

Спускаясь по лестнице, Симонс тяжко вздыхал. Он понимал, что все только начинается. А ведь как славно все шло до этого — ни алчных вдов, ни служанок, которые не знают своего места. Но у дворян свои причуды… Дворецкий не раз слышал об их странностях от своего отца, а тот — от своего: должность Симонса была наследственной.

— Разумеется, я намерена здесь остаться, — заявила графиня. Окинув насмешливым взглядом своего пасынка, она принялась стаскивать перчатки.

Тут леди Элайн выразительно посмотрела на свою горничную, и Мэгги поспешно удалилась.

— Я этого не допущу! — в гневе воскликнул граф.

Однако на вдовствующую графиню его гнев не произвел ни малейшего впечатления.

— Алекс, позволь освежить твою память. Я имею полное право находиться во владениях моего покойного мужа. Столько, сколько моя душа пожелает. Может, показать тебе завещание отца?

— Меня интересует лишь одно — причина вашего нежданного визита, миледи. Неужели так устали от светской жизни?

Графиня отстегнула от дорожного платья капюшон, бросила его на кушетку и оглядела Оранжевую гостиную. Она терпеть не могла эту комнату: на фоне китайского шелка ее лицо казалось желтовато-серым.

— Алекс, успокойся. Может, я соскучилась по твоей очаровательной улыбке.

Граф был в ярости и не скрывал этого.

— Убирайся, Элайн, — процедил он сквозь зубы.

— Куда? — улыбаясь своему отражению в зеркале, осведомилась графиня. Она прикоснулась кончиками пальцев к уголкам рта, словно хотела проверить, не появились ли морщинки.

Если бы ее пасынок был джентльменом, то предложил бы ей занять главную спальню. Цветовая гамма этой комнаты как нельзя лучше подчеркивала ее, Элайн, достоинства. К тому же там располагались покои ее мужа, и тот факт, что она, пока он был жив, не очень охотно переступала порог его спальни, ничего не менял. Увы, ей недолго пришлось наслаждаться этой роскошной кроватью. Слишком быстро вернулся его никчемный сынок, слишком быстро…

— Возвращайтесь в Лондон, — сказал Алекс.

— Увы, сынок, — проговорила она с ударением на последнем слове, хотя он был старше ее на несколько лет, — у меня на это нет средств.

Графиня наконец-то отвернулась от зеркала и с вызовом взглянула на Алекса.

— Вы промотали годовое содержание?! — рявкнул граф, будто отчитывал провинившегося матроса.

Леди Элайн усмехнулась. Неужели этот калека собирается ею командовать? За кого он ее принимает?

— Ты был, конечно, очень щедр, Алекс, — засмеялась она, — но твоя щедрость могла бы удовлетворить лишь горничную.

— Миледи, этой суммы хватило бы, чтобы содержать год семью из четырех человек!

— Здесь — возможно, но не в Лондоне. — Графиня одарила Алекса очаровательной улыбкой.

— Хорошо, миледи, — процедил он сквозь зубы, — живите в Хеддон-Холле и наслаждайтесь. Но только не рассчитывайте на то, что будете здесь распоряжаться.

Графиня вспыхнула, И, пристально глядя на Алекса, сказала:

— Мне кажется, я слышу звон свадебных колоколов. Я не ошиблась, дорогой Алекс? Значит, богатство Кардиффов обеспечило графу-отшельнику невестушку?

— За деньги можно многое купить, миледи. Разве вы — не наглядный тому пример?

Леди Элайн заставила себя улыбнуться. Она смотрела на графа, мысленно желая ему смерти.

 

Глава 11

Алекс вышел уже давно, а Лаура все еще смотрела на дверь, захлопнувшуюся за ним. Нет, она не любовалась резными панелями и позолотой — она вообще ничего перед собой не видела. Ее мучили угрызения совести.

Что он подумает о ней, если узнает? Ведь Алекс так ценит покой и уединение! Скандал для него — все равно что пожар!

Дядя Бевил не раз говорил ей, что ее импульсивность не доведет до добра. Он говорил это с любовью, он умел прощать ее за то, что она, как правило, сначала действовала, а только потом думала. Так было всегда, сколько она себя помнила. О ее привязанности к Алексу дядюшка говорить не любил, но, конечно же, он и это имел в виду. Ей следовало заранее обдумывать последствия своих действий, а на это у нее не хватило ни ума, ни воли.

Лаура знала, что любит Алекса. Знала еще до того, как все произошло. Но оказалось, что ее чувство к нему гораздо сильнее, чем она могла предполагать. Теперь она знала: даже при его появлении воздух словно уплотняется, так что трудно дышать и кажется, что сердце вот-вот выскочит из груди. Ей хотелось сорвать с него маску и целовать его шрамы, хотелось сказать ему, что для нее он всегда будет самым сильным и самым красивым. И хотелось сделать его счастливым, защитить и утешить, как когда-то он утешал ее.

Прошедшая ночь многое изменила. Прежде она даже не подозревала, что одно лишь прикосновение Алекса может заставить ее стонать и всхлипывать, вскрикивать и трепетать.

Но сейчас ее грызло чувство вины. Она прекрасно понимала, что рано или поздно придется покинуть Хеддон-Холл: ведь дома ждали дядюшки, но ей не хотелось разлучаться с Алексом, не хотелось разлучаться ни на день.

Сначала она просто хотела увидеть его. Потом, все рассчитав, решила соблазнить. И вот, добившись своего, вдруг поняла, что предала его — устроила отвратительный маскарад. Он доверился ей, а она его обманула.

Господи, что она наделала?!

Надо во что бы то ни стало сказать правду, объяснить, кто она такая. Тогда в дальнейшем они смогут строить свои отношения на доверии и честности, а не на обмане и подлоге. Она любила его, но солгала. Любила, но обманула.

И сейчас ей было ужасно стыдно. Не потому, что она соблазнила Алекса, — их соитие стало естественным проявлением ее любви. Нет, она стыдилась своей лжи. И теперь решила, что настало время сказать правду.

Он, конечно, разозлится, но она к этому готова. И она найдет способ вернуть его доверие и заставить Алекса полюбить ее.

«Оптимизм — это мания, при которой больной уверяет себя, что все у него хорошо, когда на самом деле все очень плохо». Лаура невольно усмехнулась. Действительно, голова ее напичкана цитатами, как рождественский пудинг изюмом. Завернувшись в простыню, точно в римскую тогу, она подошла к стулу, набросила халат Алекса и выбежала в смежную комнату. Там оделась, наспех привела в порядок волосы и, даже не взглянув на смятую постель, вышла за дверь.

Она решила немедленно разыскать Алекса. Разыскать как можно быстрее, пока все не усложнилось… Ведь сейчас еще не поздно, сейчас она сумеет сказать правду.

В Орлиной башне его не оказалось, и едва ли он в это утро появлялся в своем кабинете.

На лестнице Лаура внезапно остановилась, услышав знакомый голос, приглушенный маской. Ее охватило дурное предчувствие. В нерешительности она замерла у открытой двери Оранжевой гостиной.

Едва завидев Алекса, она поняла, что он в ярости. Если бы речь шла о другом человеке, то понять его настроение можно было бы только по его лицу, но с Алексом все обстояло иначе. Ей достаточно было увидеть его со спины, чтобы догадаться: что-то случилось…

И он был не один.

Лаура осторожно отступила, но слишком поздно. Собеседница Алекса, восседавшая в кресле, уже заметила девушку. Перед ней была вдовствующая графиня.

Лаура закрыла глаза в детской надежде, что сейчас это видение исчезнет, но напрасно. Леди Элайн пристально смотрела на девушку, и от ее взгляда ничто не могло укрыться — ни растрепанные волосы, ни вспухшие губы, ни измятое платье.

Случилось самое страшное из того, что могло случиться.

Графиня всегда давала Лауре понять, что ее присутствие в Хеддон-Холле нежелательно. Похоже, Элайн ненавидела всех женщин, вне зависимости от возраста, так как видела в них лишь потенциальных соперниц.

— Ты не хочешь представить нас друг другу, Алекс? — с приторной улыбочкой проговорила графиня. — Или предоставишь мне самой сделать выводы? — От Элайн не укрылся выразительный взгляд, который Лаура бросила в сторону Алекса.

Лаура чувствовала себя голой под взглядом этой женщины. Конечно, Алекс не узнал ее, но леди Элайн наверняка узнает в ней частую гостью Хеддон-Холла, девочку из соседнего поместья, во всяком случае, так Лауре казалось.

— Должна признаться, я удивлена, — продолжала графиня.

Алекс промолчал.

— Это и есть маленькая невестушка? Как на тебя не похоже, Алекс. Неужели ты до такой степени пренебрегаешь условностями?

— Заткнись, Элайн! — рявкнул граф.

— Невеста? — в изумлении пробормотала Лаура, переступая порог гостиной.

Алекс отвернулся и уставился в стену, словно там висела картина необыкновенной красоты. Элайн наслаждалась ситуацией. Она с улыбкой поглядывала то на графа, то на девушку.

Лауре не было дела до этой женщины, ее беспокоило лишь то, что Алекс по-прежнему смотрел в стену и ничего не предпринимал.

— Вы не знали, что граф Кардифф в скором времени должен обзавестись женой? — спросила у Лауры графиня. — Да-да. Скоро в Хеддон-Холле появится молодая хозяйка.

Лаура побледнела.

— Я вас не понимаю, — пробормотала она, сжав кулаки.

— Что именно вы не поняли? — вежливо осведомилась графиня. — Вам незнакомы слова «невеста» и «жена»? — Леди Элайн злорадно улыбнулась. — Мне казалось, что если Алекс решит воспользоваться услугами шлюхи, то она будет такой же, как и он. Но вы, милая, вполне можете рассчитывать на что-нибудь получше. Уверяю вас, вы зря тратите время в этом Богом забытом месте. Или, — она с интересом взглянула на девушку, — Алекс платит вам так щедро, что игра стоит свеч?

Граф пристально посмотрел в глаза мачехе. Ненависть и отвращение душили его, мешали говорить. Разумеется, он должен был сказать Джейн о свадьбе, но, видит Бог, не при Элайн, не при таких обстоятельствах. А сейчас Джейн смотрела на него в такой растерянности, смотрела как ребенок, которому дали игрушку и тут же отняли. Но она не была ребенком, и он ничего ей не обещал.

Однако от этого он ненавидел себя еще сильнее. — Вы попусту тратите свой яд, миледи. Пора бы прикусить ваш змеиный язык.

— Но, Алекс, разве я солгала?

— Алекс, это так? — спросила Лаура и, встретив его взгляд, еще больше побледнела.

Если эта женщина говорит, что граф должен скоро жениться, значит, контракт уже подписан, значит, ничего нельзя изменить. Выходит, все было ложью.

Ложью была его нежность, ложью были слова благодарности. Он не любил ее, не мог любить ее, если собирается жениться на другой. Алекс, которого она так долго ждала, должен жениться на другой, а она, Лаура, — всего лишь эпизод, женщина на одну ночь. Она упала в его объятия, как спелая слива. Она играла в глупую детскую игру и проиграла.

Проиграла.

Она чувствовала себя виноватой — и зря. Она искала его, чтобы поведать о своем обмане, и узнала о его предательстве.

У него не хватило порядочности даже на то, чтобы самому все рассказать, он позволил этой ужасной женщине сказать за него страшную правду. Они оба играли нечестно, и он, и она.

Лаура смотрела Элайн прямо в глаза, смотрела, стараясь ничем не выдавать своих чувств; она не понимала того, что глаза ее уже все сказали.

Граф по— прежнему молчал. Тогда Лаура, мельком взглянув на него, вышла из комнаты. Спускаясь по лестнице, она слышала смех графини.

Скорее бежать из этого проклятого дома! Она не хотела, чтобы слуги графа стали свидетелями ее унижения. Гордость, о существовании которой она, казалось, забыла, осуществляя свой безумный план, заявила о себе.

Потом у нее будет время, чтобы избыть свою боль. Теперь она знала, что такое утраченные иллюзии. Но главное сейчас — поскорее покинуть Хеддон-Холл.

Лаура спустилась по парадной лестнице с таким гордым и независимым видом, что миссис Вулкрафт могла бы ей поаплодировать.

— Что передать милорду, мисс? — спросил Симонс, открывая перед ней дверь. Она, конечно, не была дворянкой, но зато побывала в постели у графа. Это обстоятельство хоть и не делало ее более знатной, но все же выделяло среди прочих, поэтому Симонс решил, что следует быть поосторожнее с такой девицей.

«Нет, она не глупа, а чертовски хитра», — подумал дворецкий, глядя на девушку. И в этой ситуации ни в коем случае нельзя оступиться. Сегодня у графа будет трудный денек, ой какой трудный. И, чтобы хозяин не сорвал злость на нем, Симонсе, следует проявлять осторожность.

— Скажите ему, что хотите, Симонс, — с невозмутимым видом проговорила Лаура.

Она ушла из Хеддон-Холла, не удостоив его обитателей ни словом прощания.

— Будь ты проклята!

Проводив девушку взглядом, Алекс повернулся к мачехе, по-прежнему безмятежно восседавшей в кресле. Элайн изучала маникюр на своих ногтях.

— Мой дорогой мальчик, — сказала она с улыбкой, — зачем срывать на мне злость? Я просто сообщила твоей шлюхе о твоих планах. Очень скоро об этом все равно все узнают.

Графу нечего было возразить. От слуг ему становилось известно о бесчисленных похождениях Элайн, о ее изменах отцу и скандальных связях, о приключениях во время поездок в Лондон. Вне всяких сомнений, очень скоро слуги начнут судачить о его грядущем браке.

— Как мой отец смог вытерпеть тебя целых пять лет, Элайн?

— Ты заговорил о терпимости, Алекс? — Графиня вопросительно взглянула на пасынка. — Об этом говоришь мне ты? Ведь от тебя даже слуги шарахаются. Впрочем, ты сам предпочел отречься от мира. Потому что знаешь: мир все равно отречется от тебя. Я только одного не могу понять: как тебе удалось затащить в постель эту женщину?

Элайн засмеялась, и ее смех стал последней каплей.

Граф вышел из комнаты. Через несколько минут вернулся с мешочком, полным золотых. Алекс собирался отдать это золото Джейн: ведь ей предстояло начать жизнь заново. Конечно, золото — ничтожная плата за то, что она дала ему, но он хотел хоть чем-то помочь ей.

Теперь он швырнул увесистый мешочек мачехе и не очень удивился, когда она с легкостью его поймала.

Монеты золотым дождем перетекли в ее ладони. Наметанным глазом она оценила сумму и торжествующе улыбнулась.

— Здесь целое состояние, Элайн. Достаточно, чтобы убраться в Лондон и даже дальше. Только прошу тебя покинуть Хеддон-Холл как можно быстрее. Иначе я за себя не ручаюсь.

С этими словами граф вышел из гостиной. Остаток дня он провел в своей спальне, нервно вышагивая по ковру. Симонсу приказал разыскать и привести к нему Джейн.

Возможно, она захочет получить от него объяснения. Он помнил выражение ее лица, помнил изумрудные глаза — в них было предельное отчаяние. И помнил ее руки, которые вдруг вспорхнули и упали, точно подстреленные птицы, сжались в предсмертной агонии. Что бы она сделала, если бы он тогда шагнул к ней и привлек к себе, обнял бы? Осталась бы она с ним или убежала? Нет, не убежала бы — гордо спустилась бы по ступеням, спустилась бы с достоинством юной королевы.

Она его спросила: «Алекс, это так?» Но он промолчал. Да и что он мог ей сказать? Что силою обстоятельств принужден поступить так, как велит честь?

Но в том, что честь — слишком дорогой товар, он уже успел убедиться. И не желал платить за честь такую высокую цену.

Так где же она? Куда исчезла? Где ее искать? Она нежно гладила его руки и целовала грудь, испещренную шрамами. Она отдала ему свою невинность и одарила любовью.

В те часы, что Джейн провела с ним, она успела подарить ему надежду. Теперь он, выходя в зимний сад, будет вспоминать ее, потому что розами пахла ее кожа. Опускаясь на скамью в саду, станет вспоминать ее. И, сидя у себя в Орлиной башне, будет думать о ней.

Джейн не так воспитана, чтобы стать шлюхой. Она не смогла бы с легкостью принять деньги за свои услуги. Затея с золотом — просто глупость. Но что еще он мог дать ей, этой нежной, этой чудесной женщине? А ведь она так щедро одарила его… Разумеется, их романтической связи не суждено было длиться долго, но все же она позволила ему сыграть роль Ланселота, превратившись на время в Джиневру. Он обязан ей очень, очень многим. Он перед ней в неоплатном долгу.

У него нет выхода.

Но при этом он в ответе за ее будущее.

Она пробила брешь в той стене, что отделяла его от мира. Его неудержимо влекло к ней. Скорее всего он в любом случае воспользовался бы ее щедростью и добротой, ее невинностью и наивностью.

Она слишком хорошо воспитана, чтобы зарабатывать на жизнь в качестве прислуги, подобное не для нее.

Но какой жизни хотел для нее он? Жизни куртизанки?

Он и раньше проклинал свою судьбу, поставившую его, человека, перед нечеловеческим выбором. Он и теперь проклинал свою участь. Но если раньше он ненавидел себя нынешнего, то теперь возненавидел и себя прежнего. И это самое страшное.

 

Глава 12

— Видишь ли, мой мальчик, они считают, что я, как высшего суда, боюсь короля.

Это замечание осталось без ответа. Молодой секретарь прекрасно знал: не следует поддаваться на провокации хозяина. Он тщательно собрал листы, исписанные им под диктовку министра, вот уже три года помогавшего Англии избегать подводных рифов и опасных водоворотов.

За последние месяцы министр сильно сдал. На изжелта-бледном лице появились глубокие морщины. К тому же его терзала подагра.

Уильям Питт с улыбкой продолжал:

— Говорят, один остряк сказал: если я согнусь еще ниже, мой острый нос окажется в плену моих коленей. — Смех министра, казалось, принадлежал совсем другому человеку — сильному и по-мальчишески задорному. — Только они не знают, что Георг Второй — сущий тупица, как, впрочем, и все Ганноверы. Он по-английски и двух слов связать не может, не понимает славный и верный народ, которым правит. Но тот факт, что он стар, не может быть вменен ему в вину, ибо никто из смертных не властен над собственным возрастом.

На это ответить было нечего, и Роберт Лилтайн понимал это не хуже любого другого. И вообще, общаясь с Питтом, лучше всего помалкивать.

— 1759-й был хорошим годом, мой мальчик, — продолжал вещать министр. — Но у меня нет оснований полагать, что и в следующем все пойдет так же. Слишком уж много поводов для раздоров. Слишком много проклятых глупцов стремятся сделать себе имя, хотя понятия не имеют о том, чего хочет и в чем нуждается Англия. Они живут с одной лишь мечтой — увидеть себя в анналах истории. Что скажешь, Роберт? Как история оценит наши последние три года? Что подумают обо мне великие мыслители?

Вот этого момента Роберт всегда боялся — когда министр интересовался его мнением. Опасаясь последствий, Роберт очень осторожно подбирал слова: ведь Питт выискивал слабые места в его рассуждениях и набрасывался на него, точно натренированный терьер. Беседу с министром никак нельзя было назвать приятной и милой, зато в таких разговорах закалялась воля.

Но сегодня Роберту было не до разговоров. Сегодня он мечтал лишь об одном — поскорее оказаться у себя в комнате и лечь, положив на воспаленные глаза влажный компресс. Вот она — расплата за гордость. Его мать не раз говорила о том, что гордость — великий грех. Вчера вечером он кутнул у Гулси, наелся до отвала и эля выпил немало — друзья все наливали и наливали ему, ведь для них он был особой почти священной, человеком, приближенным к самому Уильяму Питту. Но разве друзья знают, как изматывает эта службы? Не так-то просто быть помощником великого человека — человека, творящего историю!

На вопрос министра следовало отвечать, но Роберт решил ограничиться общими словами — пусть уж лучше Питт сочтет его дураком, но не лентяем.

Секретарь наконец-то заговорил, и на губах Питта появилось подобие улыбки.

— Не знаю, что скажут историки по поводу событий сегодняшнего Дня, — начал секретарь, глядя прямо в маленькие живые глазки министра, — но я знаю другое: за вами стоит Англия, и люди верят, что вы руководствуетесь только народными интересами.

— К черту это, парень! — фыркнул министр. — Я по горло сыт общими фразами и лестью. Я вполне способен воспринимать правду или версию правды того или иного человека. Говори от себя, и пусть слова твои идут не от тщеславия и суеты.

Роберт судорожно сглотнул.

— Слушаюсь, сэр.

— И не считаешь ли ты, что я — гордость Англии, а, Роберт?

— Я думаю, вы делаете то, что следует, дабы получилось именно то, что вы должны сделать, — в смущении пробормотал секретарь.

Министр расхохотался. Опершись на плечо секретаря, он поднялся из-за стола и проговорил:

— Хотя мозги твои и затуманены вчерашним элем, ты выразился предельно ясно, друг мой.

Секретарь, усевшись за стол, принялся разбирать корреспонденцию.

— Мы все должны делать то, что должны, Роберт, — продолжал министр. Он настраивался на работу, и ничто не должно было ему помешать. У него оставалось слишком мало времени. А ведь предстояло продраться к истине сквозь закамуфлированные лестью сообщения генералов, потому что он, Уильям Питт, не мог зря посылать на смерть молодых матросов, солдат, готовых отдать жизнь за Англию.

Вот уже три года Англия вела войну на нескольких фронтах одновременно. От Индии до Америки весь мир разделился на враждующие лагеря. Те, кто не был на стороне Британии, Пруссии и Голландии, воевали на стороне Франции, Австрии и, если слухи были верны, Испании. Питт вызвал шок у офицеров старой закалки, заменив опытных командиров молодыми — по собственному выбору. Такими, как Клайв в Индии. Эти молодые люди, не случись войны, провели бы всю жизнь на незначительных постах, но сейчас командовали батальонами и кораблями, укрепляли мощь Британии. И еще никогда победа не одерживалась благодаря такой беспрецедентной храбрости, как в битве в заливе Квиберон, где адмирал Хоукс, отдавая, казалось бы, безумные приказы, привел флот к триумфу.

Питт внезапно улыбнулся — воспоминание о той битве вызвало в памяти еще одно лицо…

 

Глава 13

— Вы уверены, что с вами все в порядке, мисс Лаура?

— Я прекрасно себя чувствую, Джейн. Но все равно спасибо за заботу.

— И голова не болит?

— Нет, Джейн, не болит.

— Может, живот? Или озноб? В горле не першит?

— Уверяю тебя, Джейн, ничто у меня не болит.

— Вы плохо спите, мисс Лаура. Я-то это вижу.

— Я сплю больше, чем требуется, Джейн. И так продолжалось уже не одну неделю.

Мисс Лаура не ерзала на стуле, как бывало, и правильно держала спину — в общем, вела себя как настоящая леди. И говорила она прекрасно поставленным голосом, как и подобает воспитанной даме. У Джейн более не возникало чувства, что девушка, хоть и подчиняется старшим, втайне смеется над их требованиями.

Если бы только Джейн могла избавиться от ощущения, что вес это неспроста, что на самом деле что-то не в порядке у ее подопечной.

Она вышла из комнаты, осторожно притворив за собой дверь, — не то что раньше, когда она, как мячик, встала за дверь, хлопнув ею на прощание.

Джейн подошла к зеркалу, чтобы поправить фартук. Взглянула в глаза своему отражению, и ей вдруг почудилось, что из зеркала на нее смотрят не ее собственные, карие глаза, а ярко зеленые — глаза девушки, которой она заменила мать. И она действительно считала ее своей дочерью. Джейн покраснела, вспомнив, на что согласилась под давлением своей воспитанницы. О чем она думала, позволяя Лауре пойти на такое? Мисс Лаура должна была находиться в школе, но Джейн Поллинг, получив такое жалостливое письмо, не могла не поехать к девушке. Дорогой она чего только себе не насочиняла, но ее опасения не подтвердились — мисс Лаура была совершенно здорова. Доброта сгубила Джейн. Она должна была сообщить опекунам девочки о безумных планах Лауры, а вместо этого стала ее сообщницей. И что из этого вышло? Впрочем, дядюшки Лауры втайне всегда одобрительно посмеивались, сочувствуя желанию Лауры увидеть графа.

Они и воспитывали ее так, словно она была мужчиной, и, если бы не она, Джейн, ни за что не отправили бы ее в Академию для юных леди, так бы девочка и выросла невоспитанной и дикой. Ну, скажем, не совсем и девочка, если принять во внимание те изменения, что претерпела внешность Лауры за несколько так скоро пролетевших лет.

Нет, что бы там ни говорила Лаура, с ней определенно случилось что-то нехорошее. С чего бы иначе ей быть такой бледной? Джейн молилась о том, чтобы эта девочка, которую она любила, как собственное дитя, не оказалась больна — ведь ей еще предстояло встретить своего будущего мужа, а потом и зачать. Но и болезнью нельзя объяснить исчезновение блеска в ее глазах, прежде таких живых, таких искрящихся. До сих пор Джейн всегда могла сказать, когда ее подопечная что-то затевает, — эти искры в глазах выдавали ее с головой.

Теперь глаза ее стали почти безжизненными.

Да, что— то определенно не так.

И намеком служило исчезновение одного имени из разговоров Лауры — имени, которое не сходило с ее уст все эти годы, что доводило Джейн до бешенства. Ничто так не тревожило Джейн, как то, что Лаура ни разу не вспомнила о Диксоне Александре Уэстоне.

Даже ребенком Лаура не отходила от него, несмотря на десять лет разницы в возрасте. И он, нынешний граф Кардифф, был на удивление терпелив с маленькой сиротой. Если бы он выбил из ее головы детские причуды и не пускал в Хеддон-Холл, эта детская страсть сама умерла бы.

Но может, время излечило эту страсть? Или — Джейн в страхе прижала руки к груди — во время недельного пребывания Лауры в Хеддон-Холле случилось нечто непоправимое? Но нет, конечно же. Она бы узнала.

И все же что-то случилось. Мисс Лаура собирала волосы в тугой узел и сидела, аккуратно сложив на коленях руки, — так, как только и подобает сидеть настоящей леди.

Может, в этом разгадка? Может, случилось невероятное, и девочка превратилась-таки в юную леди? Ну конечно, вот и разгадка!

Все последующие дни Джейн упорно убеждала себя в том, что ее догадка оказалась верной. Но не могла убедить. В Лауре словно что-то надломилось — казалось, случилось что-то слишком серьезное и уже ничего не поправить.

Лаура более не смеялась, даже улыбка ее стала какой-то блеклой — то была пародия на прежнюю ослепительную улыбку. Казалось, она ничего не имеет против того, чтобы часами сидеть в комнате, беседуя с дядюшками или читая. Она теперь всегда говорила ровным голосом, не задыхалась, выкладывая новости, не перебивала собеседника на каждом слове.

Блейкмор мог показаться в дождь довольно унылым местом, а этой весной дождь шел то и дело. Но Лаура ни разу не пожаловалась на погоду и в изморось бродила по саду, не замечая, что туфли ее намокли, что вымокший подол липнет к ногам.

Но когда светило солнце, она оставалась такой же мрачной. В хорошую погоду Лаура выходила в сад и рисовала акварелью. Она даже взялась за вышивку, которую прежде считала бездарной тратой времени, и у нее совсем неплохо получалось. Разноцветные цветы на холсте были достойны самых высоких похвал и свидетельствовали о завидном прилежании.

Да, что— то было не так.

Но Лаура не замечала того, что и няня, и дядюшки тревожатся за нее. Не знала она о часто собиравшихся семейных советах. Словом, вообще ничего вокруг не замечала.

Дядя Персиваль как-то в раздражении заметил, что цель образования — научить учиться. «Если ты не будешь задавать вопросы, — сказал он как-то Лауре, когда взгляд ее вновь обрел ясность, — то ты никогда ничему не научишься. Почему — вот самое главное слово».

«Почему?» — стучало у нее в голове.

Почему она сделала такую глупость?

Алекс должен жениться. Эта мысль не выходила у нее из головы. С этой болью в сердце она никогда не расставалась.

Лаура могла бы рассказать своим дядюшкам, что она сделала, и они, разгневанные, заставили бы его жениться на ней. Но это означало бы устроить скандал. Для Алекса, так дорожившего своей личной свободой, это было бы более чем мучительно. Да и не хотела она скандала, потому что на самом деле ничего не добилась бы, а Алекс… он стал бы ее презирать. Кроме того, она не представляла, как можно рассказать любящим ее людям о своем поступке. Ведь они были к ней так великодушны и почти всегда позволяли ей делать то, что она хочет, даже если ее желания выходили за пределы приличий. Они искренне любили ее, но всякому терпению может прийти конец…

Почему она не сказала Алексу, кто она? Почему не сказала об этом до того, как он лишил ее девственности? Она могла бы избежать того кошмара, в котором жила сейчас, если бы вовремя обо всем ему рассказала. Ладно, пусть все случилось бы, как случилось, но почему она не сказала ему обо всем наутро? Ведь у нее была такая возможность. «Почему, почему?» — стучало у нее в голове.

В том, что случилось, ей некого винить — только себя. Вероятно, она и в самом деле глупа. Господи, что же она наделала?

Бог внял одной ее тайной молитве, и она не зачала ребенка вне брака. Но даже эта удача не очень-то ее обрадовала.

Теперь она уже никогда не будет носить под сердцем ребенка от Алекса. Не будет у них детей — черноволосых мальчиков с умными глазами и зеленоглазых девочек. Не будет связи между Хеддон-Холлом и Блейкмором, останется лишь мужчина, которого она любила, мужчина, чье лицо она уже никогда не увидит.

Алекс должен вскоре жениться.

Мысль об этом давила на нее, точно чудовищная глыба, и все же она не могла выбросить Алекса из головы. Он по-прежнему оставался неотъемлемой частью ее жизни.

Но на сей раз она не питала иллюзий. Другая женщина будет жить с ним, смеяться вместе с ним и любить его. Другая будет делить с ним дни и ночи, его мечты и его надежды. Другая будет утешать его. Другая скажет ему, когда зацветут последние розы в зимнем саду. Другая, а не Лаура Эшкотт Блейк будет гулять с ним по саду, любуясь скульптурами на башнях, и строить планы на будущее. Будущее той женщины, возможно, оправлено в серебро и золото, а вот будущее Лауры будет серым и унылым, как зимний день.

Она не представляла свое будущее без Алекса. Слишком долго он был ее идолом, ее богом, и теперь мысль о том, что он должен жениться, причиняла почти физическую боль.

Но если грядущее не сулило ей радости, а одно только отвращение и страх, то в этом была лишь ее вина. Да, лишь ее вина — ведь она лгала ему, выдавая себя за дочь пастора. Он тоже был с ней не вполне откровенен, но его грех казался удивительно невинным по сравнению с ее ложью.

Единственной правдой была ее девственность и ее страсть той ночью.

Алекс должен жениться.

Алекс будет делить свое ложе с другой, а она, Лаура, — проклинать каждый закат, зная, что сейчас он прикоснется к другой и будет делать с этой другой то, что делал с ней. И другая будет гладить его широкие плечи, стремясь разделить с ним его невысказанную боль, или просто держать его в объятиях.

Его жена, а не Лаура, будет слышать его шепот, а он будет ласкать ее так, словно руки его стали его глазами.

Но она молила Бога, чтобы эта незнакомая ей женщина сумела разглядеть его душу под изуродованным лицом и подарила Алексу любовь, в которой он так отчаянно нуждался. Она надеялась, что однажды он почувствует в себе достаточно уверенности, чтобы открыть перед невестой свое лицо, не опасаясь увидеть отвращение или насмешку.

Но если жена Алекса не будет его любить… тогда она, Лаура, не будет к ней столь великодушна в мыслях.

Собственное будущее представлялось Лауре бесконечной чередой тоскливых дней. Она была абсолютно уверена в том, что уже никого не сможет полюбить так, как любила Диксона Александра Уэстона.

 

Глава 14

У Лауры истерика, решил дядя Бевил, поскольку иного объяснения ее поведению найти не смог. Реакция на ту новость, что ей сообщили, была поистине странной. Вот уже несколько минут кряду она захлебывалась от смеха. И Бевил Блейк, пытавшийся понять, в чем дело, вспоминал о том, что племянница все последние недели была на себя не похожа.

«Наверное, все дело в этой проклятой школе, — думал Бевил. — Не надо было слушать Джейн. Эта школа испортила Лауру. Такая, как сейчас, она, возможно, больше походит на леди, но, черт возьми, прежняя Лаура была куда лучше».

Сегодня ей исполнялось восемнадцать, и, если не считать последних нескольких недель, она всегда была веселой и жизнерадостной. Никто из ее окружения — в том числе и слуги, к которым в доме относились как к членам семьи, — не посмел бы ей сказать, что она должна жить по-другому, воспринимать жизнь иначе. Нередко ее улыбка заставляла Персиваля немного отойти душой, разгоняла его тоску и грусть — он так и не смог смириться со смертью матери их воспитанницы. Да и Джейн смеялась над ее шалостями, хотя и любила говорить, что за такое надо строго наказывать.

Если верить миссис Вулкрафт, Лаура шокировала всех девушек своими весьма пикантными рассказами о жизни в Лондоне, хотя сама была там только раз, в возрасте двенадцати лет. Осведомленность Лауры о способе репродукции у насекомых едва не отправила миссис Вулкрафт на тот свет — дама упала в обморок. Кроме того, Лаура рассказывала совершенно возмутительные истории и цитировала Шекспира без купюр в самые, казалось бы, неподходящие для этого моменты. Она слишком громко смеялась, постоянно улыбалась и наслаждалась жизнью с такой страстью, что еще сильнее привязывала к себе тех, кто уже успел ее полюбить.

Но несколько недель назад все переменилось.

И сейчас она смеялась хоть и до слез, но совсем не так, как раньше. Да и вообще разговор, только что состоявшийся между ними, был каким-то… не таким. Бевил Блейк ждал от племянницы совсем другого.

— Что вы сделали? — переспросила она и упала на стул, забыв об изящных манерах, так усердно прививавшихся ей в академии.

Обивка стен и мебели в небольшой гостиной, где состоялся этот разговор, ни разу не менялась после смерти матери Лауры. Яркий желтый цвет портьер и белая в желтую полоску обивка делали комнату самой светлой в доме. Даже в пасмурный день здесь было солнечно. Но сейчас желтый цвет напоминал Лауре не солнце — оно этой весной почти не показывалось, а разлитую желчь, а оба ее дядюшки почему-то напоминали ей довольных ухмыляющихся котов, разыскавших семейство ленивых мышей под навесом в саду. Когда она наконец поняла, что именно они сделали, вернее, что наделала она, на нее накатила истерика. По-другому и быть не могло.

Бевил Блейк, рослый и широкоплечий, с мясистым лицом, при всей своей грозной внешности обладал самым добрым на свете сердцем; глядя на племянницу, он задавался вопросом: не могло ли случиться так, что Лаура его неправильно поняла? Бевил никак не ожидал, что этот его подарок будет воспринят с большим удивлением и меньшей радостью, чем первый, — кружевное платье из шелка цвета тоновой кости, то самое, которое сейчас было на Лауре.

«Нет, она все поняла правильно», — думал Бевил, пристально глядя на девушку. Наконец, к его величайшему облегчению, она улыбнулась и сказала, что просто была ошеломлена таким известием, вот и все. Сказала, что новость оказалась слишком неожиданной, вот с ней и случилась истерика.

Персиваль, высокий и худой, вечно озабоченный хозяйственными проблемами, даже не заметил, что его брат нахмурился. Однако он заметил, что в глазах Лауры вдруг появилась печаль и что она внезапно побледнела. Персиваль решил, что при первой же возможности поговорит с племянницей по душам. Пусть ей исполнилось восемнадцать, они все равно оставались друзьями, и он полагал, что разговор тет-а-тет пойдет Лауре на пользу. Но разговор состоится позже, а пока было очевидно: Джейн не ошибалась — с девочкой что-то не то.

И Бевил, и Персиваль оказались не готовы к тому опекунству, что свалилось на них столь неожиданно. Они не очень-то хорошо представляли себе, как следует воспитывать девочку, однако до сих пор все у них шло вроде бы неплохо. Но вот настал момент, когда оба не знали, как быть и что делать. Ни тот ни другой более не улыбался.

— Я могу лишь надеяться, что ты будешь счастлива, — в некоторой растерянности пробормотал Бевил.

Лаура не стала говорить дядюшкам, что она могла бы и не смеяться, могла бы и зарыдать — на это у нее имелось не меньше оснований.

О Боже, дядюшки так гордились тем, что сумели все сохранить в секрете, что так ловко все устроили! Если бы только она узнала об этом раньше, все было бы по-другому!

— Но вы же не можете просто взять, обвязать Алекса нарядной ленточкой и вручить его мне, — заметила Лаура.

Девушка с ласковой улыбкой взирала на тех, кто заменил ей родителей. Только благодаря дядюшкам она никогда не чувствовала себя лишенной семьи.

— Приданое уже оплачено, мы уже подписали контракт, — заявил дядя Бевил.

Однако Лаура понимала: изъяви она желание аннулировать контракт, и ее желание будет немедленно исполнено. Ведь главное для дядюшек — чтобы их племянница была счастлива.

— Я думала, мы договорились о том, что вы не станете выдавать меня замуж без моего согласия, — сказала Лаура.

Ну почему они раньше ничего ей не сказали?! Перед глазами Лауры возникло лицо няни — она постоянно интересовалась здоровьем воспитанницы. Можно себе представить, что было бы с Джейн, узнай она правду о том, что случилось в Хеддон-Холле.

— Но, Лаура, дорогая!… — воскликнул дядя Персиваль. — Ведь мы просто сделали то, что ты хотела. Ты еще девочкой была в него влюблена.

— Твои чувства к нему изменились, дитя мое? — спросил дядя Бевил.

Лаура, казалось, задумалась.

— Нет, мои чувства к нему не изменились, — проговорила она наконец.

Не могла же она сказать, что изменилось все остальное. Сейчас не время открывать правду, она должна сама нести свою ношу. И разве она не получила именно то, что хотела?

Лаура тихонько вздохнула. Если бы только она знала. Если бы не устроила тот дурацкий маскарад, все сложилось бы по-другому. Вероятно, ей следовало сначала посоветоваться с дядюшками. А если бы рассказала обо всем Алексу…

Если бы…

Лаура прекрасно понимала, что за свои поступки придется ответить, и это очень ее тревожило! Однако она чувствовала, что вновь обрела надежду. И разве Цицерон не говорил, что, покуда есть жизнь, есть и надежда? Она словно забыла о том, что тот же Цицерон в данной связи добавил:

«Это самое смехотворное из высказываний, приписываемое философам».

— Я рада, дядя Бевил и дядя Персиваль. Я люблю вас обоих. Очень люблю.

Обоих, казалось, растрогали и слова девушки, и ее объятия.

Но каждый из них чувствовал: что-то не так.

 

Глава 15

Хеддон-Холл

— Черт, — бормотал Уильям Питт, опираясь на костыли, — эти ноги — все равно что чужие. Лучше уж ездить в детской коляске, чем тащиться, как подстреленный краб.

— Да, сэр, — с готовностью кивнул Роберт; он знал, что с министром лучше не спорить, даже король на это не решался.

— Граф дома? Было бы обидно проделать такой нелегкий путь впустую, Роберт.

— Уверен, что дома, — ответил секретарь. — Я взял на себя смелость отправить к нему человека, когда мы остановились на ночь в гостинице.

— Только не смей называть этот блошиный приют словом «гостиница». Вместо того чтобы давать клиентам грелку на ночь, они бы лучше меняли простыни чаще чем раз в год.

— Надо было прихватить с собой постельное белье, сэр, — пробормотал Роберт.

— Белье?! Может, надо и посуду с собой возить? Если бы нам вздумалось путешествовать с королевской роскошью, чем бы мы тогда отличались от того старого дурака, который нами правит? Надо думать о войнах, Роберт, а не о личном комфорте!

Молодой секретарь не стал напоминать министру о том, что он сам же и жаловался на грязь в гостинице.

Роберт помог Питту подняться по широким дубовым ступеням к парадному входу, после чего представил гостя дворецкому, державшемуся, как особа королевской крови. Министр хмурился и что-то бормотал себе под нос. Услышав, кто прибыл, Симонс широко улыбнулся и церемонно провел знаменитого министра в парадную гостиную. Питт был любим всеми, особенно простыми людьми: ведь он, как и они, не имел титула.

Министр вошел в гостиную и, опустившись в кресло, положил ногу на предусмотрительно подставленный к креслу табурет. Симонс предложил гостю чай, и Питт утвердительно кивнул. Доктор запретил ему употреблять алкоголь, но он не стал бы следовать этому дурацкому запрету, если бы не боль в ногах, значительно усиливающаяся после спиртного. Питт как-то заметил, что согласился бы отужинать с самим дьяволом, если бы тот хотя бы на несколько часов избавил его от невыносимой боли в ногах.

Алекс ненадолго задержался у входа в гостиную. Затем, переступив порог, подошел к старику.

— Нет-нет, не вставайте, сэр, — сказал граф, удерживая министра. — Снова приступ подагры?

— И снова, и как всегда, лорд Уэстон.

— Прошу вас, сэр, давайте обойдемся без церемоний. Я был для вас лейтенантом Уэстоном, когда вы впервые увидели меня. Пусть так будет и впредь.

— К чему эта маска, Алекс? — проворчал Питт. — Я видел тебя и без нее, знаешь ли.

— Знаю, сэр, Скажем так, пусть слугам будет от этого облегчение.

Граф пододвинул стул к креслу и сел подле своего гостя. Питту Алекс был обязан своим быстрым продвижении но службе. И, как подозревал Алекс, Питту он был обязан и своим столь быстрым возвращением на родину после ранения.

— Меня скоро не станет, мальчик мой, — начал Питт, очевидно, решив сразу перейти к делу.

Алекс опустил голову и молча ждал продолжения. Питт жестом подозвал секретаря. Тот открыл небольшой кожаный саквояж, протянул его министру и тактично удалился.

— У Испании нет выбора, кроме как вступить в войну, Алекс. Проклятые французы не перестают интриговать. А у нас никто не желает объявлять войну Испании.

— Откровенно говоря, я не очень разбираюсь в политике, — проговорил граф. — Но и желания начать в ней разбираться у меня тоже нет.

— Если бы это было не так, я сюда ни за что бы не поехал. С меня довольно льстецов и подхалимов. Но ты в отличие от них обладаешь острым умом и знаешь свое дело. Вот в этом качестве ты мне и понадобился.

— О чем вы?

Вопрос был задан с такими осторожными интонациями, что Питт, забыв о боли в ноге, рассмеялся.

— Ты боишься, что я отправлю тебя к королю? Не хочешь стать придворным? Прекрасно тебя понимаю. Нет, ты создан для лучшего. — Немного помолчав, министр вновь заговорил: — Так вот, Алекс, мне нужен человек, которому я мог бы доверять. Человек, который знает образ моих мыслей, умеет ввязаться в драку и побывал в бою, — не то что мои советники, для которых нет ничего страшнее, чем оказаться посреди лондонской мостовой в полуденный час. Что ты на это скажешь?

— Я думаю, что мне нужно больше слушать и меньше говорить, — сказал Алекс, затаив улыбку. Он знал, как Питт умеет говорить, как завоевывает людей своими речами. Министр мог любого грешника заставить молиться, если бы такая молитва пошла на пользу Англии.

Питт громко засмеялся и тут же застонал, так как смех вызвал острую боль в ноге.

— Хорошо, мальчик мой, — сказал он, с некоторым неодобрением глядя на маску графа. — Каждую неделю я получаю депеши от Амхерста, Боскоуэна, Вулфа и еще от лорда Хоува — из Северной Америки. Хорошо еще, когда они короткие, а то вот Клайв, когда ему не с кем драться, шлет мне пространные письма об Индии. У меня нет времени на то, чтобы в каждом послании выискивать подтекст. Мне нужен человек, который мог бы собрать все это в единое целое, который помог бы мне решить головоломку.

— Но есть люди опытнее меня. Они вам подойдут лучше, чем я. — Алекс не стал сообщать министру о том, что у него плохо со зрением. Кое-что ему уже удавалось прочесть, но результат был далек от желаемого. Но если бы он согласился принять предложение Питта, то сделал бы это из личной привязанности к этому человеку.

— Я знаю, что могу спасти эту страну, — проворчал министр, вспоминая о бесчисленных интриганах, пытавшихся пробиться ближе к трону. — И только я один этого желаю.

— Король не разделяет вашу обеспокоенность относительно Испании?

— Король по-прежнему ненавидит своего отца и все, что имеет к нему отношение. То есть, к несчастью, и меня. Он был бы рад как-нибудь от меня избавиться. Ты знаешь, что он сказал, когда пал Монреаль? Должен заметить, что это была великая победа. Так вот, он сказал: «Не могу удержаться от мысли, что всякие подобные события возносят людей, которых мне не за что любить». И, отметив мою популярность, тут же назвал меня змеей! Нет, Алекс, эти Ганноверы — странные правители, поверь мне. Ведь они даже по-английски толком говорить не умеют.

— Я помогу вам, сэр, — сказал граф. — Если смогу, разумеется.

Питт знал, что Уэстон в любом случае не откажется помочь. Слишком многое было поставлено на карту.

— Отлично, — кивнул министр. — Тогда, пожалуй, пора развеять туман. Если мне придется подать в отставку, я по крайней мере смогу уберечь страну до того, как от меня уже ничего не будет зависеть. Ты поедешь в Лондон, Алекс?

— Сожалею, не могу, сэр, — сказал граф. И, понизив голос, добавил: — Сегодня вечером я должен венчаться.

Питт рассмеялся, весело, от души.

— Так значит, тебя все же не минует сия чаша. И кто же эта женщина?

— Она моя соседка, сэр. Мы знаем друг друга много лет. Алекс усмехнулся, вспомнив юную хозяйку Блейкмора.

Как— то, погнавшись за ним, она споткнулась и упала. Он поднял ее, проверяя, не сильно ли поранены колени, -чулки порвались безнадежно. Она, раскинув руки, обняла его и призналась в своей вечной к нему любви. Тогда ей было двенадцать.

— Это все не важно, Алекс, — говорила она, имея в виду ссадины на коленях. — Покуда ты со мной, я готова терпеть любую боль.

Странно, но он едва помнил ее лицо — только оранжевое облако волос и ее привычку накручивать прядь на палец. Пожалуй, еще ее голос — высокий и чуть визгливый.

Он знал, что его отношения с будущей женой должны строиться на терпении и понимании. Ему надо пробудить в ней воспоминания о ее детской влюбленности в него, заставить забыть о том, как сильно он изуродован, заставить ее поверить, что их союз не так ущербен, как ей покажется с первого взгляда — когда у алтаря она увидит, во что превратился ее будущий муж.

Именно поэтому он не искал с ней встреч.

Он слишком боялся увидеть ужас в ее глазах.

Чтобы преодолеть отвращение, ей придется крепко держаться за свои детские воспоминания о нем. Если повезет, Лаура по-прежнему останется жизнерадостной хохотушкой, и ее смех разгонит туман отчаяния, нависший над Хеддон-Холлом.

Если повезет, ей удастся уничтожить его недавние воспоминания. Воспоминания о золотистых локонах, зеленых глазах и коралловых от поцелуев смеющихся губах.

— Вот и отлично, Алекс, — сказал Питт, с улыбкой глядя на графа. — Никогда не женись на женщине, которую плохо знаешь. У них обычно целое приданое сюрпризов — как шпилек в прическе.

— Я счел бы за честь, сэр, считать вас своим гостем, если вы изволите остаться.

— Уж такое событие ни за что не пропущу, мой мальчик. Наконец Домино оказался пойман — как простой смертный.

— Домино?

— Разве не подходящее кодовое имя? — спросил Питт, взглянув на маску графа.

Алекс лишь поморщился в ответ, но министр не заметил его гримасы.

 

Глава 16

К концу дня она уже будет замужем.

Из— за кончины Георга II в стране объявили траур, и венчание пришлось отложить. Но даже траур по королю не может длиться вечно.

Лаура украдкой спустилась в сад. Здесь она наконец-то могла побыть в тишине, вдали от суеты, связанной со свадебными приготовлениями. Близился заветный час, и все тоскливее становилось у нее на душе. Слуг в доме вроде бы оставалось столько же, но все они вдруг стали необыкновенно разговорчивыми. Всем она вдруг сделалась нужна — все интересовались ее мнением, всюду требовалось ее присутствие.

Сад был пуст и гол, начисто выметен осенним ветром — предвестником наступавшей зимы. Розовые кусты бережно укрыли от холодов. Старый садовник, преданный хозяевам, прошлой зимой даже жег горшки с углем возле кустов, чтобы не дать им замерзнуть.

Но до зимы все же оставалось еще несколько недель, и живая изгородь, все еще зеленая и достаточно густая, защищала сад от особенно резких порывов ветра. В центре молчал фонтан, и купидон балансировал на одной ноге посреди сухого бассейна. Стрела его, нацеленная в невидимую жертву, навек застыла, натянув тетиву бронзового лука. Вокруг постамента, на котором возвышался шаловливый бог, расположились девы в изящных позах, очевидно, как с улыбкой подумала Лаура, выздоравливающие после ранений, полученных от той самой стрелы.

Только шелест листьев под деревьями нарушал тишину и покой этого уголка. Впрочем, Лауре временами казалось, что и мысли ее шелестят, как опавшие листья…

Церемония готовилась весьма скромной — отчасти из-за кончины короля, отчасти по желанию Алекса. Впрочем, желания Алекса и Лауры в этом смысле полностью совпадали. Она и представить не могла, как выдержать обряд, устроенный при большом скоплении публики. В силу известных обстоятельств венчание должно было состояться вечером, при свете свечей, в часовне Хеддон-Холла. Девочкой Лаура очень любила там бывать, и ее желание венчаться в столь любимом ею храме выглядело вполне естественным.

Платье ее наконец-то было закончено. Белошвейки трудились над ним больше недели. Последний стежок, согласно традиций, должен быть сделан, когда платье уже надето. Лаура, выбравшая для своего наряда нежный оттенок изумрудно-зеленого, едва не рассмеялась вслух, когда Джейн принялась ее отговаривать.

— Нет, мисс Лаура, — с серьезнейшим видом говорила няня, — невеста в зеленом — жених несмышленый.

Не такой уж широкий выбор открывался перед ней, если следовать «народной мудрости». Невеста в красном — муж несчастный, невеста в синем — не быть красивой. Невеста в черном — муж никчемный. В полоску наряд — возвращайся назад.

Да уж, последнее, пожалуй, ей подходило больше всего. Нет-нет! Лаура энергично потрясла головой, желая отогнать эту мысль. Нет, об этом лучше не думать. Она не станет снова и снова терзаться из-за ошибок, совершенных в прошлом. Думать позволено лишь о будущем. Да и изменить что-либо едва ли в ее силах. Однако голос совести напомнил ей: одно дело — стать женой графа Кардиффа в качестве просто Лауры Блейк, совсем другое — стать его женой, когда он знал ее в качестве Джейн, юной служанки.

Что подумает Алекс, когда увидит свою невесту? Обрадуется или, как она опасалась, разозлится?

Просто надо будет все объяснить. Объяснить с верой в то, что она сможет достучаться до его рассудка, даже если ей самой собственные объяснения кажутся весьма неубедительными.

После того как дядюшки сообщили Лауре о ее предстоящем замужестве, они с Алексом ни разу не увиделись. Он сам так хотел — очевидно, не желал, чтобы его невеста раньше времени увидела, насколько чудовищно он изуродован, это вполне ее устраивало, ибо так ее тайна оставалась нераскрытой.

В связи с кончиной монарха большие празднества были запрещены, но обитатели поместья все равно — пусть скромно — намеревались отпраздновать свадьбу молодой хозяйки, так что приготовления к празднику шли полным ходом. К тому же трудно искренне скорбеть о кончине монарха, который не делал секрета из того, что ненавидит все английское. Наверняка уже где-то варился эль и готовилось угощение, которое потом разберут по скромным деревенским домикам. Будут и танцы под скрипку — народ будет веселиться, чего скорее всего нельзя сказать о Хеддон-Холле. Там не стоило ожидать ни заздравных тостов, ни веселого смеха, ни шуток, ни осыпания жениха с невестой зерном — чтобы пара оказалась плодовитой.

В часовне ожидали всего лишь нескольких гостей — так пожелал Алекс. Церемония должна была стать итогом переговоров, которые длились более чем два месяца. Графу сообщили, каковы размеры состояния невесты — какими землями она владеет и каким капиталом обладает. Возможно, он и удивился, узнав, насколько богата его будущая жена, но ни дядя Персиваль, ни дядя Бевил племяннице об этом ничего не сказали. Они лишь пристально наблюдали за ней — тем пристальнее, чем ближе был день венчания.

Поплотнее запахнувшись в шерстяной плащ, Лаура с мольбой возвела глаза к небу. Она не замечала ни явных примет приближающейся бури, ни оранжевых сполохов на горизонте. Она высматривала Бога. Если Бог был там, на небесах, то он, возможно, заметит раскаявшуюся грешницу. И если Бог доброжелательно настроен, то Он внушит Алексу, чтобы тот простил ее или хотя бы понял.

— Решила сбежать? — спросил дядя Персиваль и широко улыбнулся.

Лаура вздрогнула, обернулась и крепко обняла дядюшку, тщетно пытаясь улыбнуться той улыбкой, которой должна улыбаться невеста в день своей свадьбы. В глазах ее по-прежнему была грусть.

— Думаешь, получится? Я имею в виду попытку сбежать. Ты считаешь, что Алекс похож на того, кто пустился бы за мной в погоню?

— А ты хотела бы убежать от него? — От дяди Персиваля не укрылся ее жест — она нервно сжимала и разжимала кулачки.

Лаура посмотрела дяде в глаза. Ей было нелегко сейчас, но лгать она не желала.

— Дядя Персиваль, ты когда-нибудь совершал поступки, такие глупые, что наутро тебе было стыдно?

Персиваль улыбнулся. Что бы ни думала о нем племянница, он всего лишь один из смертных. Бывало, он в юности напивался до чертиков и в юности же безнадежно влюбился в мать Лауры. Немало его поступков можно было отнести к глупым, наивным и постыдным. Впрочем, глупость свойственна не только молодым.

Может, эти двое все-таки встретились, и Лаура сделала что-то, что считает непоправимым? Может, его порывистая и вспыльчивая племянница оскорбила Алекса? Однако жизнь научила Персиваля тому, что в ней, в жизни, поправимо все, кроме смерти.

— Боюсь, что на твой вопрос могу ответить лишь утвердительно, — сказал он. — Как бы мне ни хотелось выглядеть в твоих глазах безупречным. Но слишком многие люди были свидетелями моих ошибок молодости. Ты казнишь себя за то, что сделала, или боишься, что будут последствия?

Персиваль от всей души надеялся, что Джейн просветила племянницу относительно некоторых моментов, касающихся интимной стороны брака, поскольку в эти темы он не хотел углубляться. Хотелось верить, что Лаура обеспокоена по иному поводу и не станет просить его преподать ей урок.

— Иногда, — сказала Лаура, присаживаясь на парапет фонтана, — я вообще не понимаю, зачем люди живут. Жизнь такая сложная…

Подобное начало супружеской жизни сулило мало хорошего. Есть ли надежда на то, что Алекса не постигнет жестокое разочарование, когда он узнает, кто такая его невеста?

Она знала его слишком хорошо, поэтому не могла тешить себя надеждой на то, что он воспримет ее выходку как невинную шутку. Другой, но не Алекс, возможно, улыбнулся бы ей и подмигнул, прежде чем рука об руку продолжить путь к алтарю.

Хорошо бы, чтобы он не выволок ее из храма за волосы.

Персиваль со вздохом присел рядом с племянницей.

— Речь — это то, что отличает нас от животных, Лаура. И еще способность планировать будущее. Что бы ты ни чувствовала, какие бы проблемы у тебя ни возникли, ты не можешь заставить себя преодолеть их, пока не облечешь в слова. Иногда надо просто поговорить.

Но Лаура по опыту знала, что язык нередко доводил ее до беды, а способность ясно выражать свои мысли часто создавала проблемы, но совершенно не помогала решать их. Она улыбнулась и поцеловала дядю в лоб.

— Конечно, ты прав. — Лаура поднялась и, еще раз поцеловав дядюшку, направилась к дому.

Вскоре ее облачили в свадебный наряд — это было произведение из пенных изумрудных и кремовых кружев со шлейфом длиной четыре фута. Если бы церемония состоялась по всем правилам, шлейф был бы длиннее, и нарядно одетые дети несли бы его за ней. Фату одели в последний момент (кружевную вуаль цвета слоновой кости — символ непорочной девственности). Лаура надеялась, что Бог простит ее за эту ложь, ведь она была не первая женщина, которая шла под венец, не будучи девственной.

Чтобы попасть в Хеддон-Холл, надо было проехать через мост, и оттуда, с моста, щедро освещенный тысячами свечей, дом казался сказочным замком. Колеса скрипели на деревянном настиле моста, и от этого звука по спине Лауры пробегали мурашки.

Дядюшки подали ей руки, помогая выйти из кареты. Персиваль и Бевил тянули жребий, решая, кто поведет Лауру по широкому проходу церкви к жениху, но она сказала, что они оба заслужили эту честь.

В церкви уже давно все приготовили. Старинный церковный колокол вскоре должен был оповестить округу о свершившемся событии. Богато украшенное витражами с геральдическими эмблемами западное окно казалось черным — там царил мрак, но все остальное пространство церкви освещали свечи. Лестничный пролет у входа вел на балкон, где обычно находился хор. Но сегодня хористов не звали. Стены и потолки украшали старинные фрески, но бронзовые монументы прежних владельцев Хеддон-Холла были задрапированы расшитыми покрывалами: невесте не пристало смотреть на эти свидетельства бренности человеческого существования. Пол был выложен черно-белыми ромбовидными плитами, алтарь из мореного дуба украшала изящная резьба.

В соответствии с титулом жениха венчать их должен был епископ, но Алекс пригласил местного пастора. Однако и пастор в богато расшитом облачении выглядел весьма представительно — словно сам епископ. Свидетелями обряда были только двое: Джейн — со стороны невесты и какой-то пожилой джентльмен — со стороны жениха.

Лаура взяла дядюшек под руки, и они повели ее к алтарю, где уже ждал Алекс. Увидев его, Лаура, удивленная, заморгала. Маска — граф надел другую — закрывала лишь верхнюю часть лица, так что видны были красиво очерченные чувственные губы и волевой подбородок. Граф улыбнулся, и Лаура, судорожно сглотнув, заставила себя сделать еще один шаг.

Она оказалась выше, чем он ожидал. «Впрочем, ничего удивительного, — тут же напомнил себе Алекс. — Ведь в последний раз я видел ее четырнадцатилетней девочкой». Она была прекрасно сложена и не выглядела полной, хотя грудь ее в изумрудно-кремовых кружевах казалась довольно пышной. Пальцы же ее были холодны как лед, и руки немного дрожали.

Но как не дрожать при виде жутковатого жениха в кожаной маске и с изувеченной рукой в перчатке? Разумеется, она будет дрожать, его малютка Лаура.

А она мечтала лишь о том, чтобы все поскорее закончилось.

Отвечая на ритуальные вопросы священника, она почти не слышала свой голос. И так же, словно сквозь сон, слышала ответы Алекса.

И вот священник произнес слова, связавшие их навеки, и граф надел ей на палец массивное кольцо с эмблемой Кардиффов. Она опустила глаза — кольцо сквозь густую пелену кружевной фаты виделось как в дымке.

Скоро, совсем скоро ее заветное желание сбудется.

Сейчас мужчина, которого она любила с детства, откинет фату с ее лица и наконец-то разглядит свою жену.

Она вздрогнула и отступила, когда его единственный немигающий глаз уставился на нее.

Он отметил ее бледность и испуг в широко раскрытых зеленых глазах. Что ж, неудивительно, что она напугана.

— Приветствую, Джейн, — проговорил граф хрипловатым шепотом и на глазах у ошеломленных свидетелей церемонии, резко развернувшись, направился к выходу.

 

Глава 17

Он искал ее два месяца.

В округе не оказалось ни одного нищего пастора, обремененного многочисленным потомством. Не было в округе и весьма образованной девушки по имени Джейн, девушки с рыжевато-каштановыми волосами и ярко-зелеными глазами.

После двух месяцев безуспешных поисков даже ему, с его надеждой и верой, стало ясно: его Джейн не существовало в природе.

В какой— то момент он даже решил, что она -плод его воображения, фантазия, порожденная одиночеством. И граф, дабы убедиться, что не повредился рассудком, стал расспрашивать о ней Симонса и вечно чем-нибудь недовольную миссис Седдон.

Дворецкий сообщил ему, что она отказалась с ним разговаривать и ушла, даже не потребовав платы.

И вот он снова увидел ее. Бледная, как приведение, с огромными зелеными глазами, полными ужаса, она возникла перед ним…

Теперь уже — в качестве его жены.

Он сыграл роль простака, он — жалкий персонаж в ее маленькой драме.

Граф стремительно поднимался наверх, в Орлиную башню. Перепуганные слуги смотрели ему вслед — они так и не успели произнести заготовленные заранее поздравительные речи. Хлопнув напоследок дверью, хозяин заперся у себя.

Он не был готов общаться с ней. Пока не был готов.

Долгие дни Алекс сидел за письменным столом, пытаясь заставить свой единственный глаз сфокусироваться на документах, но ему так ничего и не удалось. Он не хотел расставаться с Джейн, но волею обстоятельств был вынужден это сделать. Однако он так и не смог нанять нового секретаря, дух Джейн, казалось, продолжал жить в его кабинете.

Открыв потайной ящик стола, он извлек оттуда шесть шпилек — сокровище, которое бережно хранил. Сколько раз он держал их на ладони в ожидании чуда — создать Джейн из этой горстки металла. На одной из шпилек еще оставался каштановый волос, отсвечивающий золотом. Роскошный золотой водопад, струящийся по ее плечам, — он навеки остался в его памяти.

Он подошел к окну. В часовне все так же горели свечи. А ветер за окном усиливался — вот-вот должна была разразиться буря. Фонари раскачивались на ветру, некоторые из них потухли. Вот так же теряли яркость и цвет воспоминания, до сих пор казавшиеся единственным светлым пятном на мрачном фоне последних лет.

Хеддон— Холл перестал быть ему убежищем. Здесь стало небезопасно. Она поселится с ним под одной крышей.

Как, должно быть, она смеялась, его маленькая актриса. Она решила испытать его, решила проверить, достаточно ли он подготовлен к тому, чтобы стать ее супругом — удостоиться такой чести. Маленькая наследница с полными сундуками золота и камнем вместо сердца. Он искренне удивился, узнав, насколько она богата. И даже был немного раздосадован тем, что она, как выяснилось, богаче его.

Она оказалась прирожденной актрисой, с этим он не мог не согласиться. И каждая роль ей давалась без труда — с одинаковой убедительностью она сыграла сначала простушку, потом — невинную влюбленную девушку. Теперь граф уже задавался вопросом: не разыграла ли она и девственность?

С каждым днем он все больше себя ненавидел. Ненавидел с той яростью, на какую только был способен. Он испытывал отвращение к себе — отвращение столь острое, что жизнь становилась невыносимой. И еще он презирал себя за то, что не сумел достойным образом ответить Элайн.

А Лаура… Интересно, что бы сделала эта обманщица, если бы он, презрев понятия чести, стал умолять ее остаться с ним в роли любовницы? Вот уж трудно бы ей пришлось!

Неожиданно дверь распахнулась, и перед графом предстала его жена. Фата ее сбилась на бок, и она нервно теребила подол.

Граф тяжко вздохнул. Она снова преследовала его — как тогда, когда была маленькой девочкой.

— Убирайся, — сказал он с угрозой в голосе, и Лаура ас поняла: муж в ярости.

— Алекс… — пробормотала она.

— Не смей обращаться ко мне, — перебил граф. — Не говори со мной. Избавь меня от своего присутствия и сама найди себе место, где будешь скрываться. Я не желаю ни видеть тебя, ни слышать.

— Прошу тебя, Алекс… — Она протянула к нему руки.

— Просишь меня, — усмехнулся граф. — О чем же? О том, чтобы я тебе поверил? С чего бы? Чтобы я проявил милосердие? Тоже — с чего бы? О чем ты можешь меня просить, моя хорошенькая маленькая лгунья?

Лаура потупилась. В комнате царил полумрак, но она все же заметила, что граф в ярости сжимает кулаки. Отступив на шаг, она едва не упала, наступив на шлейф. Алекс невольно рассмеялся.

— Если не хочешь пострадать от последствий собственных действий, убирайся, Лаура… Или Джейн — как тебе в данный момент будет угодно!

Она была в отчаянии. Как объяснить ему? Как объяснить, что все начиналось с невинного желания достучаться до него, убедить его в своей любви. Ведь она стала жертвой собственного обмана!

— От каких последствий я могу пострадать, Алекс? Я и так уже столько страдала… Ты выбросишь меня из своей жизни? Что ж, однажды ты уже сделал это. Ты откажешься говорить со мной? Годы проходили, а от тебя — ни одного письма. Да, я обманула тебя и умоляю простить меня. Алекс, я поступила так, потому что люблю тебя.

Он снова засмеялся, и этот смех едва не разбил ей сердце. Так и не закрыв за собой дверь, она подошла к столу. Она не заметила того, что волосы ее растрепались на сквозь. Еще миг, и фата, сорванная ветром, упала на пол.

Он внимательно посмотрел на нее. Затем, не торопясь, зажег стоявшую на столе свечу. Пламя трепетало, однако не гасло.

— Ты сказала, что любишь меня, — проговорил граф, усаживаясь на стул. — Значит, благородная леди Блейк… о, простите, леди Уэстон… Так, значит, любишь меня? Думаю, что нет, дорогая. Я думаю, ты просто захотела узнать, что получаешь. Решила сыграть роль жены, дабы выяснить, соответствует ли будущий муж твоим требованиям. Ведь Лаура всегда получает только то, чего хочет, не так ли? Испорченная и избалованная мисс, любимица дядюшек, которой всегда во всем потакали!… Что же касается меня… Вероятно, ты не могла спать спокойно, пока не заполучила этот экземпляр для своей коллекции.

— Неужели ты все видишь в таком свете?

— Нет, миледи, это еще очень деликатное изложение того, что я думаю о вас. Полагаю, что вы — весьма капризная дама, думающая исключительно о себе, не способная на подлинные чувства. Тебе хотелось сладенького — ты получила, что хотела. Ты, не задумываясь, прибегаешь ко лжи для осуществления своих целей. Вот каково мое представление о вас, леди Уэстон. Вы лгунья и прирожденная развратница.

Лаура не могла произнести ни слова. Бледная как полотно, она молча смотрела на графа. Да, он был в ярости — именно этого она и ожидала. Сейчас ей даже стало немного легче; ужас происходящего мешал проникнуться чувством реальности, и она воспринимала ситуацию как бы со стороны — казалось, все это происходило вовсе не с ней. И еще: нарыв наконец-то вскрылся… Теперь ей уже нечего было бояться.

Упершись ладонями в стол, она вдруг наклонилась к графу и улыбнулась, глядя на него с нежностью в глазах.

— А как же еще я могла добраться до тебя, если ты заперся в своей башне и никого к себе не пускал — играл роль великомученика.

— Вы меня в этом обвиняете, миледи?

— Да, я притворилась служанкой, — продолжала Лаура, по-прежнему улыбаясь. — Притворилась, потому что ты отгородился от тех, кто любит тебя, и у меня просто не оставалось выбора. Я не помню, чтобы ты отказался от того, что было предложено, Алекс. В такие игры в одиночку не играют. Ты должен об этом знать.

Лаура выпрямилась и, скрестив на груди руки, с вызовом посмотрела на графа. Он молчал, и она вновь заговорила:

— Кстати, о лжи. Сдается мне, ты тоже забыл кое о чем упомянуть.

— Ты выговариваешь мне за то, что я не сообщил тебе о предстоящем венчании? Едва ли это подходящая тема для беседы, когда тебя обольщают. Ты ведь этого не станешь отрицать? Знаешь ли, я собирался дать тебе мешочек золота в тот день, когда ты исчезла. Ну разве не смешно?

Он заметил, что она покраснела. Она злится или смущена? Как бы там ни было, румянец на щеках делал ее еще прекраснее, и это еще больше его раздражало. Черт возьми, не надо смотреть на нее! Не надо любоваться очертаниями ее бедер и огромными глазами — чудесными зелеными озерами…

— Разве я плохо разыграла для тебя шлюху, Алекс?

Лаура окинула его надменным взглядом, и граф невольно отметил, что она держалась с необыкновенным достоинством.

Он рассмеялся.

— Знаешь, почему я намеревался отослать тебя из Хеддон-Холла? Меня мучила совесть. Я не хотел, чтобы моя дорогая Лаура страдала. Не желал изменять моей будущей жене!

Она пристально на него посмотрела и снова одарила своей обворожительной улыбкой.

Граф встал из-за стола и подошел к ней вплотную.

— Вы считаете, что я разыгрываю из себя мученика, леди Уэстон?

— До сих пор именно так я и думала.

Он не спеша развязал сначала один узел маски, затем другой. Потом пододвинул подсвечник поближе к Лауре, так что пламя свечи едва не обожгло ее, и приблизил свое лицо вплотную к ее лицу. В следующее мгновение маска упала на пол.

— Этого не достаточно, чтобы иметь желание спрятаться от людей? — прошептал граф.

Лаура по— прежнему улыбалась. Улыбалась все так же ласково и обворожительно. Если бы он не наблюдал за ней так внимательно, то, пожалуй, решил бы, что она умело скрывает отвращение, которое, несомненно, должна была испытывать в этот момент. Но нет, в глазах ее была лишь нежность. Ни страха, ни отвращения. Одна лишь нежность, но эта нежность острыми кинжалами пронзила его сердце.

Он поспешно отступил, но Лаура по-прежнему не отрывала глаз от лица человека, которого привыкла считать прекрасным, как Аполлон. Руки ее дрожали, а сердце билось, как птица в клетке.

Один глаз Алекса затянулся бельмом, а глазницу пересекал уродливый глубокий шрам — будто раскаленный шомпол оставил свой след. Лоб его был испещрен множеством мелких шрамов — словно в него вонзились сотни раскаленных игл.

— Ну, ты по-прежнему считаешь, что это не причина? — осведомился граф.

Она перевела взгляд на его выразительные губы и волевой подбородок. Только подбородок и губы остались прежние. Все остальное изменилось до неузнаваемости.

Кожа на правом виске приобрела малиновый оттенок и была тонкой, как бумага. Кожа на левой щеке напоминала воск, оставшийся от догоревшей свечи, — вся в наплывах. Нос же — бесформенное месиво.

Лаура молча смотрела на него, и сердце ее разрывалось от боли.

Она боялась, что не сможет этого вынести — его боль стала ее болью. Но все же он оставался Алексом, и для нее не важно, в шрамах он или нет.

— Нет, это не причина, — проговорила она наконец.

Он попятился, ошеломленный нежностью, струившейся из ее глаз. Может, она действительно слабоумная? Или это он лишился рассудка.

Он помотал головой, словно пытался избавиться от наваждения.

Лаура подошла к нему, и он увидел, что в глазах ее стоят слезы.

Она провела пальцами по его изуродованному лицу и поцеловала.

Нет, она не стала целовать его в губы, почти не пострадавшие, но прикоснулась губами к его лбу — там шрапнель сожгла кожу. Затем скользнула губами по впадине, оставшейся от выжженного глаза, и поцеловала в переносицу — там почти не осталось мяса.

Граф почувствовал на щеке ее слезы и опустил голову.

— Избавь меня от своей жалости, — прошептал он.

Но Лаура уловила в его словах скрытую нежность и боль.

— Я люблю тебя, Алекс, люблю всю жизнь! — воскликнула она со слезами в голосе. — Да, всю жизнь… Неужели ты думаешь, что я могу чувствовать к тебе лишь жалость? Если так, то ты плохо меня знаешь.

— Жалость, сочувствие, сожаление — какая разница? Все ми чувства означают примерно одно и то же, — сказал он, он отстраняясь.

Алекс отвернулся, поднял с пола маску и снова надел ее.

Она не сводила с него глаз, и под ее пристальным взглядом ему стало не по себе. Не так он все себе представлял. Лаура не убежала в ужасе и не упала в обморок — она смотрела на него своими огромными зелеными глазами, полными слез. Боже, как ему не хватало этих глаз!

— Из-за шрамов ты не стал для меня хуже, Алекс, — сказала она, положив руку ему на плечо.

Он отстранил ее руку, но не мог спрятаться от взгляда — в зеленых глубинах ее глаз появился знакомый блеск.

— Шрамы — это мелочи по сравнению с другими твоими недостатками, — усмехнулась она. — Ты упрям, прямолинеен и лишен чувства юмора. А маску свою носишь… как щит, защищаясь от окружающего тебя мира. Тебе следует проявлять больше гибкости, дорогой Алекс.

— Теперь, миледи, вы взялись оценивать мой характер?

— Естественно, Алекс. Кому, как не мне, дать ему верную оценку? Уж я-то знаю тебя лучше, чем другие. Все тебя боятся, а кто не боится, у того не хватает ума делать выводы.

Она приблизилась к нему вплотную и прижала ладони к его груди. На губах ее снова появилась улыбка.

— Ты обвиняешь меня в избытке гордости, драгоценная супруга? Выходит, я должен еще и поблагодарить тебя за твою ложь?

Лаура вздохнула. Алекс действительно был слишком гордым… Но к черту его гордость! Она любит Алекса, и только это имеет значение.

— Пойми, дорогой, ты испытываешь мое терпение…

— Надеюсь, миледи, испытание проходит успешно, — проговорил граф с усмешкой. — Вы действительно хотите стать терпеливой? Я бы на вашем месте был поосторожнее. Видите ли, ваши желания иногда сбываются.

— Но мое желание уже сбылось.

Граф промолчал. Он видел, что Лаура совершенно его не боялась; более того, она отчитывала его, как мальчишку. Ее улыбка была столь обворожительной, что он едва не улыбнулся ей в ответ. Взяв себя в руки, граф поджал губы и отвернулся.

— Ты должен признать, Алекс, что я права, ведь ты прекрасно это понимаешь, — продолжала Лаура. — Но ты должен знать: я тебя люблю и буду любить, несмотря ни на что.

— Все это твои фантазии, — проворчал граф.

Лаура весело рассмеялась, и у Алекса возникло ощущение, что он утратил контроль над ситуацией.

— Дорогой, сдавайся на милость победителя. Мои условия не такие уж тяжкие.

Алекс нахмурился.

— Сдаваться? И не подумаю, особенно вам, миледи.

— Гордец терзается, и собственная гордость служит ему и зеркалом, и литаврами, и по собственной гордости он сверяет свою жизнь.

— Шекспир? Ты можешь сейчас цитировать Шекспира?

— Почему бы и нет? — со смехом отозвалась Лаура, направляясь к выходу.

— Куда ты собралась?

— К гостям, — ответила она. — Ведь я хозяйка дома, не так ли?

Он ни разу не дрогнул перед лицом врага во время боя, но тут растерялся. И странное дело, он не чувствовал особого сожаления, хотя понимал, что его одолели.

«О Господи, — думал граф, — надо было опрометью бежать из дома в тот момент, когда я увидел ее из окна Орлиной башни. Нет, надо было приказать, чтобы заперли все двери и ни под каким предлогом не пускали ее в дом. Ведь мог бы обо всем догадаться, когда увидел ее во дворе…»

Только сейчас он заметил, что началась буря и дождь барабанит в стекла окон. Огромные бочки, стоявшие на крыше, уже давно наполнились водой. Небо то и дело прорезали вспышки молнии, и ветер врывался в приоткрытые окна. От сквозняка снова распахнулась дверь, но граф и не думал ее закрывать. Он вглядывался в темноту, ожидая, что из мрака вот-вот возникнет женщина, ставшая сегодня его женой.

Наконец он все же захлопнул дверь и, повернувшись к окну, погрозил кулаком небесам. И тут же криво усмехнулся, сообразив, что гневаться на стихию столь же бесполезно, как и на жену.

Господи, что за первая брачная ночь!

Господи, что за жена!

— Не понимаю, что вас так поразило, — сказала Элайн Уэстон, обращаясь к собравшимся; при этом она не переставала любоваться собственным отражением в зеркале. — И он, и она… Они оба вели себя не лучшим образом, но ничего другого я от них и не ожидала.

Она опоздала к началу церемонии, но последнюю сцену успела застать, причем от души позабавилась! И не забыла позаботиться о собственных интересах, то есть о том, чтобы женушке графа пришлось в Хеддон-Холле не сладко. На карту были поставлены почти все деньги Уэстонов; кое-кто говорил, что жена Алекса и сама является наследницей немалого состояния.

Поднявшись с кресла, Элайн достала из буфета бутылку шерри и предложила гостям. Затем, снова усевшись, с явным раздражением проговорила:

— Почему бы нам не взять пример с наших хозяев и не забыть о приличиях? Почему мы должны ждать здесь, в то время как в столовой уже накрыт ужин?

— Лаура должна пригласить нас к столу, Элайн, — ответил Бевил.

Бевил Блейк, мягко говоря, недолюбливал свою новую родственницу, хотя она и была женой его покойного друга. Ему всегда казалось: что-то в ней… не так. Во всяком случае, ее нынешнее поведение очень ему не нравилось. Разумеется, все только и думали о неприятной сцене, произошедшей во время венчания, но лишь Элайн посмела заговорить об этом.

— Наверное, невеста забилась в уголок и плачет там, — предположила Элайн. Она снова принялась разглядывать свое отражение в зеркале. — Впрочем, и я на ее месте поступила бы так же, — добавила графиня с брезгливой гримасой.

Гости молчали, однако смотрели на Элайн с явным осуждением.

— Терпеть не могу провинцию, — продолжала она. — И ждать тоже не люблю.

Тут в гостиную вошла Лаура. Волосы ее рассыпались по плечам, щеки горели, глаза покраснели от слез, но никогда еще она не выглядела так ослепительно.

Ее дядюшки в этот момент о чем-то беседовали с пожилым джентльменом, опиравшимся на костыли, но, увидев Лауру, мужчины умолкли. Персиваль с Бевилем тотчас же бросились к племяннице. Симонс в смущении потупился: он сразу узнал ту, которую совсем недавно видел в совершенно ином качестве.

— Прошу простить за небольшое опоздание, — извинилась Лаура. — Но уже поздно и я уверена, что все очень устали. Может, обойдемся без пира?

Она поцеловала в щеку обоих дядюшек, вежливо улыбнулась пожилому незнакомцу и, с видом королевы подойдя к вдовствующей графине, удостоила ее кивком.

— Лаура, дорогая, мне ужасно жаль, что я пропустила самое интересное, — приторным голоском заговорила она — но дождь совершенно испортил дороги. Ну разве не странно все это? Я имею в виду бурю… Она как недоброе предзнаменование.

Поджав губы, вдовствующая графиня вопросительно взглянула на Лауру. Та, выдержав паузу, с улыбкой возразила:

— Дороги и в самом деле не в лучшем состоянии, но здесь недалеко есть гостиница, где вы могли бы провести ночь. Я думаю, что вам самое время позаботиться о ночлеге. Уверена, что вы с комфортом отдохнете в гостинице, прежде чем отправитесь обратно в Лондон.

Глаза Элайн сверкнули. Она с ненавистью уставилась на Лауру.

— Распорядитесь, чтобы багаж графини погрузили в экипаж, Симонс, — продолжала молодая хозяйка. — И займитесь остальными гостями.

Дворецкий кивнул, пряча улыбку.

— Замужество придает вам храбрости. Что ж, храбрость вам понадобится, чтобы ужиться с таким чудовищем, — съязвила Элайн.

— Если вы будете подобным образом отзываться о моем муже, я заставлю вас пожалеть об этом, — заявила Лаура.

— Кем вы себя возомнили?!

— Его женой, — с невозмутимым видом ответила молодая графиня.

«Да, его женой, — мысленно повторила она. — Теперь надо, чтобы Алекс осознал это».

 

Глава 18

Собравшись с духом, граф направился к гостям. Он понимал, что должен извиниться, и все же решил, что не станет реагировать на косые взгляды. Разумеется его поведение в церкви выходило за рамки приличий. Однако Лаура несла не меньшую ответственность за произошедшее, так как спровоцировала его на подобную выходку. И все-таки следовало проявлять к ней уважение. Ведь она теперь хозяйка Хеддон-Холла и графиня.

Он застал в столовой одного лишь Симонса. Дворецкий, дожидавшийся хозяина, объяснил, в чем дело.

Перепрыгивая через ступеньки, Алекс побежал в спальню супруги. И обнаружил, что Лаура плещется в ванне. Она еще и напевала, причем ужасно фальшивила, — вероятно, не таким уж безупречным было ее образование.

Алекс пристально посмотрел на жену.

— Что вы сказали гостям, миледи?! — рявкнул он. Лаура одарила мужа очаровательной улыбкой.

— Алекс, тебе не кажется, что к прислуге ты относишься куда лучше, чем к жене?

— О чем ты?

— Так, вспомнилось… Когда я была у тебя в услужении, ты не смел так повышать на меня голос.

— А ты считаешь, что ни в чем не виновата? Ты что, не знаешь, что на нашей свадьбе присутствовал самый влиятельный человек в Англии? Где Уильям Питт?

— Честное слово, не знаю, где он. Может, в Блейкморе. Могу лишь сказать, где Элайн. Я попросила ее удалиться, потому что не хочу, чтобы она находилась в этом доме. Насколько мне известно, вдовствующая графиня сейчас в гостинице.

Лаура с невозмутимым видом выбралась из ванны, подошла к камину и принялась растираться полотенцем. Граф пытался не замечать ее наготы, но это было не так-то просто. Ведь он же не скопец! Длительное воздержание — не такое уж легкое испытание для мужчины его возраста.

Наконец Лаура накинула халат, и граф вздохнул с облегчением. Однако его ждало новое испытание. Лаура вдруг вытащила шпильки из волос, и по плечам ее рассыпались золистые локоны. Алекс слишком хорошо помнил то мгновение, когда она впервые распустила перед ним свои чудесные волосы. И сейчас он смотрел на нее и старался не думать о том, что произошло после этого.

— Я устала, Алекс… — протянула Лаура с томной улыбкой. — Устала ссориться с тобой. Неужели тебе это не надоело? В конце концов сегодня наша первая брачная ночь.

— Разве? А я думал, нет.

Словно не замечая того, что халат ее распахнулся, Лаура пересекла комнату и подошла к столу. Взяв с серебряного подноса ножку цыпленка, она поднялась на приступок огромной кровати и, усевшись на постель, принялась с аппетитом ужинать. При этом она время от времени поглядывала на Алекса, а тот, в свою очередь, не сводил с нее гневного взгляда.

— Смирись, дорогой, — пробормотала Лаура, вгрызаясь в цыпленка.

Граф прекрасно понимал, что спокойствие жены — не более чем притворство. И все же продолжал злиться.

— Надо было придушить тебя, когда ты была еще ребенком! — выпалил он.

— Ну и представь, чего бы мы оба лишились! — Лаура сидела, скрестив ноги по-турецки. Казалось, она не замечала, что почти раздета. — Было время, Алекс, когда ты счел бы нынешнюю ситуацию весьма пикантной.

— Это было до того, как я понял, кто на самом деле моя жена. До того, как я осознал всю меру ее вероломства.

Встав на колени, Лаура положила обглоданную косточку на столик и облизала каждый палец. Затем, выпрямившись, посмотрела на мужа. Посмотрела так, как смотрят на упрямых детей уставшие родители.

— О ты, король всех несчастных…

— Нет, только не это! — завопил Алекс, потрясая кулаками. — Не желаю, чтобы меня засыпали цитатами!

— Хорошо, — кивнула Лаура. — Чем бы ты тогда хотел заняться?

Он внимательно посмотрел на нее и процедил сквозь зубы:

— После того, как придушу тебя?

— Ты в самом деле этого хочешь? — Она ослепительно улыбнулась. Зубы у нее были белые и ровные, и граф вдруг подумал о том, что они, должно быть, еще и острые.

— В настоящий момент — именно этого.

Алекс по— прежнему злился -и в то же время любовался своей женой. В эти мгновения она была необыкновенно хороша.

— Но, Алекс, откуда такое желание?

Глядя на него, она думала о том, что он никогда еще не выглядел столь импозантно, пусть даже его шелковую рубашку намочил дождь и волосы растрепались.

— Откуда?… Ты еще смеешь спрашивать?!

— О гордость, лежащая в основе человеческой слепоты и косности, о гордость — извечное знамя дураков!

Граф вздрогнул и невольно сжал кулаки.

— Алекс, присядь, а то вена у тебя на шее сейчас лопнет. Что я такого сделала? Чем вызвала столь бурный гнев?

Она не могла поверить в то, что гнев его не утихнет, и ей просто не приходило в голову, что он может выбрать другую спальню, не ту, что предназначалась им как молодоженам. Она не предполагала, что муж вдруг развернется и уйдет.

И теперь Лаура, понурившись, сидела на постели. Граф уже в дверях заявил:

— Продолжайте развлекаться цитатами в одиночку, миледи. Я не желаю вас слушать!

Граф Кардифф, закаленный в боях офицер, способный, как ему казалось, найти выход из любой ситуации, вышел из (пальни своей жены с видом триумфатора — вышел, не удостоив ее напоследок и взглядом.

Он нашел убежище в одной из комнат для гостей.

* * *

Ни с одной из героинь столь любимых Лаурой романов ни разу ничего подобного не случалось. Их смелость всегда вознаграждалась, их очарование неизменно возводило их на пьедестал, и возлюбленные, которых героини поучали, неизбежно приносили им свои извинения. Мужчины роняли скупые слезы или, не стыдясь, рыдали; случалось так, что герои романов были готовы покончить с собой, думая, что не встречают взаимности, но чтобы поступать так, как поступил Алекс… Такого в книгах не случалось ни разу.

Героини, конечно, не всегда бывали добродетельны, но ни одной из них не случалось провести первую брачную ночь в одиночестве.

Впрочем, ни одна из героинь не действовала столь прямолинейно и глупо, как она.

Но ведь Алекс сам говорил ей о том, что она подарила ему веру, когда он уже изверился, и надежду, когда он уже и не мечтал ее обрести.

Если он считал ее способной на это, то почему же не считает способной быть ему женой? Да, она поступила неосмотрительно и готова была в этом признаться, но ведь поступки ее диктовались лишь желанием вытащить его из им же созданной тюрьмы. Лишь ради этой благой цели она устроила маскарад.

Она любила его, когда была девочкой, она не разлюбила его и тогда, когда увидела в маске. Она продолжала любить его сейчас, когда он открыл перед ней свое лицо. Для нее он оставался Алексом — ее Алексом.

В конце концов терять ей было нечего. Он кричал на нее, а она лишь улыбалась в ответ. Он оказался самым вздорным из мужей, а она — нежнейшей из жен. Он угрожал ей, а она лишь указывала ему на то, что он не прав, причем весьма деликатно.

Ну как еще до него достучаться?

Увы, в голову ей совершенно ничего не приходило.

Вероятно, единственный способ добиться своего — это поговорить. Разве дядя Персиваль не сказал ей об этом сегодня в саду? «Речь — это то, что отличает нас от животных» — так, кажется, выразился дядюшка.

Ей очень хотелось подумать о будущем, но едва ли стоило строить планы на будущее, пока не состоялся разговор с Алексом.

Как знать, может, у нее и получится.

Словно призрак, Лаура бродила по темному дому и заглядывала в пустые комнаты, попадавшиеся на пути. В конце концов удача ей улыбнулась — она нашла его.

Он лежал в постели лицом к стене, лежал, едва различимый в темноте. Лаура вошла и поставила на стол подсвечник с горящей свечой. Она прекрасно понимала, что следует быть осмотрительной, ведь от этого разговора зависело очень многое, если не все.

— Алекс, — Лаура присела на край кровати, — Алекс, прости меня.

Он хранил молчание.

— Пойми, Алекс, — продолжала она, — я явилась в Хеддон-Холл только ради того, чтобы с тобой поговорить. Я писала тебе, но ты не отвечал на мои письма.

Граф по— прежнему молчал, но Лаура и не думала сдаваться.

— Понимаешь, я всегда тебя любила. Наверное, мне надо было сразу тебе все сказать, но я боялась, что ты прогонишь меня. Потом, когда я узнала, что ты собираешься жениться, я хотела умереть. Откуда мне было знать, кто твоя будущая жена? Кроме того, — добавила она уже с некоторым раздражением в голосе, — ты меня не узнал. Ни тогда, ни потом.

Его молчание начинало действовать ей на нервы. Лаура решила, что пора открыть карты.

— Ладно, — пробормотала она, — признаю, что я действительно пришла сюда лишь в надежде увидеть тебя, а потом я изменила свои планы. Я хотела тебя скомпрометировать. Ну, теперь ты доволен? Я намеревалась соблазнить тебя, а потом, сказав, кто я такая, заставить на мне жениться.

Лаура невольно пожала плечами; она не понимала, почему граф молчит.

— Итак, ты угодила в ловушку, которую сама же расставила, — раздался у нее за спиной голос мужа.

Лаура резко обернулась и поднялась с постели.

— Наверное, пора оставить нашего гостя в покое, — продолжал граф. — Ведь ты уже поведала ему наши самые интимные секреты.

Лаура в недоумении уставилась на постель.

Сообразив, что жена в этот момент едва ли способна что-либо предпринять, Алекс подошел к ней и молча вывел из комнаты.

И тотчас же раздался громкий смех Уильяма Питта, второго человека в государстве. Министр от души веселился. Он был весьма рад, что молодая графиня, присев на кровать, не отдавила его больную ногу.

Алекс не проронил ни слова, пока они не подошли к двери спальни.

Лауре ужасно хотелось упасть в обморок, но, во-первых, она не была уверена в том, что на мужа это подействует, а во-вторых, ей ни разу в жизни не приходилось лишаться чувств — у нее было отменное здоровье.

Граф старался не замечать ни распахнутого халата Лауры, ни румянца на щеках, весьма ее украшавшего. Остановившись у порога, Алекс приподнял кончиком пальца подбородок жены, на удивление миролюбивым тоном пожелал ей спокойной ночи и тотчас же покинул спальню.

Лаура была в отчаянии. Вот так первая брачная ночь!

Она ворочалась с боку на бок на широкой кровати, но ей никак не удавалось уснуть. И вообще разве молодые жены спят в первую брачную ночь?!

Он редкостный упрямец! Но какой замечательный!

Лаура в сердцах ударила локтем в подушку. Если уснуть не удается, надо занять себя чем-нибудь еще. Надо придумать, как совладать с ним. Да, надо придумать…

Она очнулась от тяжелого сна, когда Мэри принесла ей чашку горячего шоколада и тосты.

— Простите, миледи, я не хотела вас будить.

— Ничего страшного, Мэри.

Лаура подумала о том, что гораздо приятнее было бы проснуться в объятиях Алекса.

Увы, перспектива примирения с мужем казалась весьма туманной. Граф куда больше жаловал ее, когда она являлась к нему в обличье нищей дочери пастора.

Мэри поставила поднос на столик у кровати и раскрыла шкаф.

— Прошу прощения, миледи… Какое платье вы бы хотели сегодня надеть?

И тут Лауру осенило. Она чуть не пролила шоколад — так ей понравилась эта мысль.

Несколько минут спустя Мэри поднялась на второй этаж, прошла по черной лестнице на половину слуг и зашла к себе в каморку. Прихватив с собой коричневое платье из грубой шерсти, она вернулась к молодой хозяйке.

 

Глава 19

Если бы Лауре дано было знать, какие мысли занимали в это время Алекса, ей было бы легче.

Для него ночь превратилась в настоящую пытку — долгую и мучительную. Его гнев улетучился. В какой-то момент он едва удержался — ему безумно хотелось вернуться в спальню Лауры и разбудить ее так, как должен будить жену муж, то есть нежным поцелуем.

В конце концов, она не лгала ему в главном — с самого начала заявила, что любит его. Конечно, поступки ее были довольно неординарны, но их трудно назвать поступками расчетливой, испорченной женщины — это были импульсивные действия ребенка, и в этом смысле Лаура мало изменилась за последние четыре года.

Права она и в другом: он не узнал ее, ни разу ему не пришло в голову, что зеленые глаза, принадлежавшие теперь обольстительной красавице, смотрели на него с веселого детского личика соседской девочки. Он не догадывался о том, что оранжевое облако буйных кудряшек может превратиться в шелковистый водопад золотистых волос, тех самых, что сводили его с ума. И он не подумал о том, что худенькая девочка может стать обворожительной женщиной.

Но она, даже повзрослев, не утратила способность доводить его до бешенства — терзала и мучила, как прежде.

Он в гневе покинул церковь, и Лаура бросилась следом за ним. Он накричал на нее, и она не осталась в долгу. Он показал ей то, что осталось от его лица, и она поцеловала его.

Но ей и этого оказалось мало: ночью она отправилась его искать — даже тогда не могла допустить, чтобы последнее слово осталось не за ней.

Утром Алекс с трудом сдерживался, слушая шуточки и насмешки Уильяма Питта.

— Поверь мне, мальчик мой, — говорил министр, снисходительно похлопывая Алекса по плечу иссохшей рукой. — Поверь, такую свадьбу я не хотел бы пропустить ни за что на свете.

— Я рад, что вы получили удовольствие, сэр, — в смущении пробормотал граф, вызвав у гостя очередной приступ веселья.

— Между прочим, ваша горничная пожелала ввести меня в курс ваших дел, Алекс, — продолжал Питт, посмеиваясь.

— Горничная, сэр? — Граф напрасно метал взглядом молнии — Уильям Питт был не из тех, кого легко запугать. До сих пор это не удавалось и королю.

— Да, мальчик мой. У вас весьма необычные слуги, — поделился своими впечатлениями министр. Опираясь на руку секретаря, он уже направлялся к карете.

— Горничная, сэр?… — бормотал Алекс, все более укрепляясь в своих подозрениях.

— Черт побери, что ты вытворяешь?! — закричал он, обнаружив Лауру не в спальне, хотя именно там и положено было находиться графине в этот утренний час, а в Оранжевой гостиной, где она, облаченная в безобразнейшее коричневое платье, выгребала золу из камина.

Скромно опустив глаза, Лаура вытерла ладони о лиф платья и низко поклонилась Алексу — так кланялись графу самые незаметные из его слуг.

Алекс был в бешенстве. Его жена, графиня Кардифф, изображает служанку!

— Чищу, милорд, — ответила она наконец.

На крик хозяина прибежал Симонс — маска нового фасона не заглушала слова, так что дворецкий тотчас же услышал голос графа. Несколько секунд спустя явилась и миссис Седдон. Домоправительница с дворецким сразу поняли, в чем дело, однако оба хранили молчание. Им не хотелось рассказывать о том, как молодая графиня заявилась утром на кухню в самом невзрачном из платьев Мэри и, не сказав никому ни слова, принялась чистить сковородку. Впрочем, никто и не подумал ее останавливать. Никто не захотел нарушать идиллию этого часа — самого лучшего часа дня, когда можно спокойно насладиться горячим чаем и булочками с маслом.

— У нас что, не хватает служанок, миссис Седдон? — осведомился Алекс. — Почему моя жена выполняет черную работу?

Домоправительница не смела поднять на графа глаза. Она по-прежнему молчала, мысленно проклиная тот день, когда появилась в Хеддон-Холле.

Лаура тем временем вернулась к своему занятию, то есть принялась выгребать золу из камина. Услышав скрежет совка, Алекс резко обернулся. В следующее мгновение граф уже тащил жену куда-то вверх по лестнице. Не выпуская ее руки, он распахнул двери и затащил Лауру в ту самую комнату, где она провела свою первую брачную ночь.

Граф был в таком бешенстве, что Лаура сочла за благо молчать, хотя запястье ее ужасно болело в том месте, где его только что сжимали пальцы мужа.

— В чем дело?! — загремел он так, что находившиеся внизу Симонс и миссис Седдон услышали его крик и переглянулись, — оба были очень довольны, что легко отделались.

Лаура заметила, что шея мужа побагровела и вена на ней пульсирует. Что ж, хотя ей и пришлось провести ночь в одиночестве, она Алексу все-таки не безразлична.

Тут он схватил ее за плечи и стал трясти. Лаура прекрасно понимала, что вопрос ставится шире — речь шла не только о том, что она снова нарядилась горничной.

Собравшись с духом, Лаура заставила себя улыбнуться и проговорила:

— Вы не желаете видеть меня в облике жены, милорд, вот я и решила вызвать к жизни лучшие времена, когда я была для вас всего лишь служанкой.

— Вы хотели бы вспомнить эти времена, миледи?! — снова закричал граф.

И в то же время он любовался ее фигурой. Она выглядела чрезвычайно соблазнительно в слишком коротком для нее и тесноватом платье; можно было даже предположить, — разумеется, граф тотчас же отбросил эту мысль, — что Лаура выбрала такое платье специально — чтобы подчеркнуть гибкость талии и обтянуть пышную грудь, так и норовившую выскочить из тесного лифа. Алекс невольно косился на шнуровку, едва удерживавшую половинки лифа.

Лаура молча прошлась по комнате. Затем подошла к большому круглому столу.

— Если вы хотите развлечься, леди Уэстон, — продолжал граф, — я могу предложить вам другую игру.

Он подошел к ней вплотную, и она невольно отступила. Однако граф привлек жену к себе и принялся распускать шнуровку на ее платье. На сей раз Лаура не отступила; прикоснувшись кончиками пальцев к белой рубашке мужа, она весело рассмеялась.

— Больше не смей надевать коричневое, — пробормотал Алекс. — Ты, должна носить белое, кремовое и изумрудное, но не унылый коричневый цвет.

— Конечно, милорд, — сказала Лаура, взглянув на свою грудь, ее муж смотрел туда же.

Граф подумал о том, что его жена и в лохмотьях выглядела бы как королева и была бы такой же соблазнительной, как в эти мгновения.

Лаура вдруг отстранилась и отступила на шаг.

— Минуточку, милорд, — сказала она, присев в реверансе. Граф возвел взор к потолку, он просил Господа не лишать его терпения.

Лаура тем временем вымыла в тазу руки, затем вытерла их полотенцем, наконец, сняла с головы огромный уродливый чепец. Покачивая бедрами и не переставая улыбаться — в ее зеленых глазах вспыхнули огоньки, — она подошла к мужу и не торопясь расшнуровала лиф, полностью обнажив груди. Граф прикоснулся пальцем к розовому соску, и от его прикосновения сосок тотчас же отвердел и удлинился.

Обхватив жену одной рукой за талию, Алекс прижал ее к себе и с улыбкой спросил:

— Не это ли тебя возбуждает, моя дорогая? Не сознание ли того, что моя плоть жаждет тебя, в то время как разум призывает к осторожности?

Он по— прежнему улыбался и по-прежнему смотрел на ее обнаженную грудь.

Но Лаура не испытывала ни смущения, ни стыда. Ведь это был Алекс… Даже в первую ночь с ним она не чувствовала того, что должна была бы чувствовать скромница. И вообще, думая о нем, она никогда не была скромной. В то время как другие девочки мечтали о рыцаре на белом коне, Лаура всегда точно знала, чего хочет.

Тут граф негромко рассмеялся и проговорил:

— Если вам так нравится играть чужие роли, миледи, представьте, что вы шлюха с лондонских улиц. Ведь вам так хорошо удается притворяться… Так вот, представьте, если хотите, чтобы мы сторговались. Вы отдаетесь мне за деньги. Забавно, не правда ли?

— Только если вы позволите мне участвовать в этой игре, милорд, — сказала Лаура.

В следующее мгновение она запустила руку графу за ремень, словно и впрямь была опытной развратницей. Поглаживая пальцами отвердевшую мужскую плоть, Лаура смотрела на мужа и улыбалась.

Весьма озадаченный действиями своей юной жены, граф пробормотал себе под нос что-то нечленораздельное. И вдруг резким движением задрал ее юбки до самой талии и провел ладонью по бедру. Затем, прикоснувшись к ее лону, с улыбкой проговорил:

— Рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками. Садовый же источник — колодезь живых вод и потоки с Ливана.

Тут рука графа легла на живот Лауры, и она почувствовала жар его ладони.

— Живот твой — как стог пшеницы между лилиями, — продолжал Алекс. Отступив на шаг, он посмотрел ей в глаза, затем накрыл ладонями ее груди. — Груди твои — как две юные серны, а шея — столп Соломонов. — Он принялся поглаживать пальцами соски. Потом, склонившись над ней, коснулся ее губ губами и прошептал: — И уста твои источают мед и молоко, и слаще они любого вина.

— Библия? — изумилась Лаура. Алекс рассмеялся.

Она вся состояла из противоречий. Искусительница — и в то же время наивная девочка. И никогда не знаешь, как она себя проявит в следующий момент.

Вновь прикоснувшись губами к ее губам, Алекс чуть отстранился и снова заглянул ей в глаза. Затем принялся целовать ее груди. Когда он осторожно прикусил один из сосков, Лаура вздрогнула И тихонько застонала.

— Тебе приятно? — спросил он хриплым шепотом.

— А тебе, Алекс? — спросила она и снова принялась поглаживать его восставшую плоть.

Граф закрыл глаза и стиснул зубы. Лаура тихо засмеялась.

И тут он обнял ее за талию и, приподняв, усадил на стол. Она задела локтем хрустальную вазу, и та, покатившись по столу, упала на пол и со звоном разбилась. Однако они не заметили ни разбившуюся вазу, ни рассыпавшиеся по ковру розы.

Поглаживая пальцами лоно Лауры, граф с жадностью целовал ее груди.

— Какие они у тебя красивые, — прохрипел он. — И ты чудесный, Алекс.

Она вновь сунула руку ему за ремень и с силой сжала мужскую плоть.

Граф невольно застонал, и Лаура рассмеялась.

Алекс, не удержавшись, шился поцелуем в ее губы. Наконец, чуть отстранившись, спросил:

— Ты действительно хочешь этого, леди Уэстон?

— Да, — кивнула она. И тут же с улыбкой добавила: — Если об этом спрашиваешь ты — всегда хочу.

Граф снова поцеловал жену в губы. Затем распустил ремень и осторожно раздвинул ноги Лауры. В следующее мгновение он вошел в нее и тотчас же ощутил теплую влагу ее лона. Он наполнил ее собой, и она со стоном закрыла глаза.

— Тебе предстоит ответить за множество грехов, — прошептал Алекс с улыбкой.

— Меа culpa (Фраза, означающая раскаяние в грехах; произносится на исповеди у католиков (лат.),), — простонала она. Граф рассмеялся.

— Ты неисправима.

Алекс уже забыл о своем гневе и сейчас, наслаждаясь близостью с Лаурой, думал лишь о том, что его жена — удивительная женщина. Женщина, обладающая логикой отцов-иезуитов, и при этом обольстительная, как сирена. Она говорила ему то, что никто не смел говорить, и делала то, что все прочие юные леди не сделали бы ни при каких обстоятельствах. Она постоянно выходила за рамки приличий, причем исключительно ради него.

— Неисправима? — прошептала Лаура. — Возможно. Она обхватила руками его шею, стараясь прижать к себе покрепче.

— Ты так и осталась капризной и своенравной девчонкой, — пробормотал Алекс.

Он попытался чуть отстраниться, но Лаура взяла его за бедра и привлекла к себе, побуждая еще глубже в нее погрузиться.

Алекс на мгновение прикрыл глаза. Вероятно, только сейчас он понял, что его судьба уже давно была предрешена. Лaypa решила стать его женой и своего добилась.

Она отказала ему в праве на убежище, в праве на личную жизнь, на одиночество — она ворвалась в его жизнь и обосновалась в ней с такой основательностью, что от нее уже не удастся избавиться, даже если очень захочется. Более того,)на отказывалась довольствоваться тем уголком, что он отел ей в своем сердце; она захватывала все новые территории в конце концов завоюет его целиком.

Что может противопоставить простой смертный такому натиску?

Все больше распаляясь, Алекс целовал свою прекрасную жену, и она отвечала на его поцелуи с такой же страстью. Он целовал ее — и это чувство усиливалось с каждым мгновением, — что Лаура окончательно его покорила.

Действительно, что мог он противопоставить такой решимости?

Он едва не закричал в момент кульминации. Лаура, задыхаясь, прошептала:

— Алекс… Я люблю тебя, Алекс…

Несколько секунд спустя она развязала его маску, и граф едва не закрыл лицо руками, когда маска упала на пол.

— Я люблю тебя, Алекс, — снова прошептала Лаура, поглаживая пальчиками его ожоги и шрамы.

— Что мне с тобой делать? — пробормотал граф, понимая, что он не только признался в своей слабости, но и капитулировал.

Впрочем, он уже давно капитулировал. Что ж, если она не будет петь и изводить его цитатами, он, возможно, сможет иметь с ней дело.

— Ты любишь меня? — прошептала она, касаясь его шрамов губами.

— А разве у меня есть выбор? — спросил граф с улыбкой.

Он взял ее лицо в ладони и заглянул ей в глаза. Они были огромными и лучились любовью.

— Никакого, — ответила она со смехом.

Он тоже рассмеялся и прижался губами к ее губам.

 

Глава 20

— Я думаю, что нам надо немного побыть наедине, — проговорила Лаура. Прожевав печенье, добавила: — Нам следует забыть на время обо всех обязанностях — вообще обо всем.

— Ну, ты-то уже забыла… — с улыбкой заметил он.

— Во всяком случае, стараюсь забыть, — заявила Лаура. — Ведь из-за тебя я заработала волдыри на руках, когда провела несколько дней на кухне. Так что теперь прекрасно знаю, что такое служба в Хеддон-Холле. Потом я была у тебя девчонкой на побегушках. А после этого, — она ласково улыбнулась, — я провела столько ужасных дней, страдая из-за тебя. Поэтому теперь мне хочется просто отдохнуть вместе с мужем и другом.

— И другом? — спросил граф, явно удивленный. Лаура весело рассмеялась.

— Я имею в виду тебя, Алекс. Ты мой муж и мой самый лучший друг. Ты об этом не подумал?

Граф лишь усмехнулся в ответ. Подобная мысль действительно не приходила ему в голову. Он мог бы назвать Лауру кем угодно — мучительницей, соблазнительницей, очаровательной любовницей, толковым секретарем, веселой чертовкой, упрямой женой, — но в качестве друга ее не представлял.

— Кроме того, мне кажется, — продолжала Лаура, — что нам пришло время узнать друг друга получше.

— Еще осталось, что узнавать?… — Он провел ладонью по ее обнаженному бедру; на ней, кроме тонкой шелковой рубашки, ничего не было.

Лаура снова рассмеялась.

— Но я же не про это… — Она приподнялась на локте. — Дело в том, что я очень хорошо знаю старого Алекса, но мне хотелось бы узнать побольше про нового. Чего ты хочешь от жизни? Ты все еще любишь рисовый пудинг и недолюбливаешь баранину? Синий по-прежнему твой любимый цвет? Ты все еще играешь в шахматы или пристрастился к какой-нибудь другой игре? Кто твои любимые авторы?

— Нет-нет, не все сразу, — запротестовал Алекс. Он улегся поудобнее и обнял жену за плечи.

— Ну, отвечай, — потребовала Лаура.

Граф с задумчивым видом рассматривал бархатный балдахин у себя над головой.

— Отвечай же.

Алекс улыбнулся и ущипнул жену за ягодицу.

— Не мешай, — произнес он. — Дай подумать. Лаура вздохнула и потерлась щекой о плечо мужа.

— Когда-то я хотел стать капитаном, — заговорил он наконец. — И мечтал только об одном — командовать военным кораблем. Когда же мечта моя сбылась, я уже думал лишь о том, чтобы выжить в битве. И так было от боя к бою…

Он не сказал ей о том, что было время, когда ему и жить не хотелось. Особенно после того памятного взрыва. Каждое утро он просыпался, думая, что наконец-то очнулся от кошмара, но действительность оказывалась страшнее, чем кош-мир. Алекс полагал, что Лаура все равно не поймет его отчаяния. Она была доброй и любящей, это верно, но жизнелюбие в ней било ключом — так откуда же ей знать, что такое меланхолия?

— Потом умер мой отец, а следом за ним Чарльз, — продолжал Алекс. — И казалось, судьба не оставила мне выбора — фатум повел меня по жизни, рок все решил за меня, и сам я уже ничего не мог решить.

— Если бы ты не стал графом, кем бы ты был? — неожиданно спросила Лаура.

Она пристально смотрела на него своими огромными зелеными глазами. От такого взгляда не закроешься полуправдой. Он хотел бы быть с нею честным, но не мог пренебречь своими обязательствами: ведь миссия, возложенная на него Питтом, требовала полной секретности.

— Так как же, Алекс? Кем бы ты стал? — Лаура прикоснулась к плечу мужа.

Помедлив еще немного, граф проговорил:

— Видишь ли, дорогая, мне всегда очень нравилось изучать всевозможные карты и документы. То есть я не просто капитан, я еще стратег и тактик. Мне нравится готовить планы сражений. Тебя это удивляет?

— Нет… — Лаура покачала головой. — Но я не уверена, что правильно тебя понимаю.

— Ну… это как игра в шахматы. Но не фигурками из слоновой кости, а живыми людьми и настоящими кораблями. Да, мне нравится планировать сражения, но я не могу спокойно смотреть, как умирают люди, и видеть, как скорбят вдовы.

— Может быть, из тебя получился бы лучший военный министр, чем тот, кто забывает о людях, — заметила Лаура.

— Нет уж… Свои стратегические таланты я намерен использовать здесь, в Хеддон-Холле. Я не собираюсь отправлять людей на смерть.

— И все же… — протянула Лаура. — Полагаю, что такой человек, как ты, был бы настоящим подарком для Англии.

— Возможно, я мог бы получить этот пост. — Алекс невольно улыбнулся; ему вдруг пришло в голову, что теперь самый важный для него пост — это место рядом с Лаурой. — Да, мог бы, но не хочу. Мне не по пути с политиканами.

— Тогда почему же Уильям Питт присутствовал на нашем венчании?

Лаура пристально смотрела на мужа. Было очевидно, что она что-то заподозрила, во всяком случае, Алексу так казалось.

— Видишь ли, моя дорогая… — Граф машинально поглаживал бедро жены. — Дело в том, что Уильям Питт — мой старый друг. То есть не друг, разумеется, но мы с ним в прекрасных отношениях.

Но Лауру этот ответ явно не удовлетворил. Все так же пристально глядя на мужа, она проговорила:

— Мне кажется, такой человек, как Уильям Питт, не стал бы отлучаться из Лондона лишь для того, чтобы почтить своим присутствием свадьбу друга.

— Лаура, ты не понимаешь, что такое мужская дружба. Я прослужил в министерстве почти год, прежде чем отправился на войну. И Уильям Питт очень помог мне. Благодаря ему стал капитаном судна.

Рука графа скользнула по талии Лауры. Затем ладонь его легла ей на грудь, и он вдруг почувствовал, что вот-вот утратит над собой контроль. Алекс тяжко вздохнул и, сделав усилие, чуть отстранился от жены.

Лаура едва заметно улыбнулась:

— Я, конечно, изучала историю, но в войнах разбираюсь не больше, чем в вышивании, а вышиваю я отвратительно.

— Как и поешь? — Алекс рассмеялся. — Но не огорчайся, отсутствие слуха — не такой уж серьезный недостаток.

Граф поцеловал жену в шею и тотчас же почувствовал, что снова теряет над собой контроль.

— Да, верно, — кивнула Лаура и тоже рассмеялась.

— Видишь ли, малышка, война — это прежде всего деньги. Все очень просто… Великие мужи объявляют войну во имя каких-либо идеалов, но все так или иначе сводится к фунтам и шиллингам.

Лаура в задумчивости проговорила:

— Тебе никогда не приходило в голову, что французы любят свою Францию точно так же, как мы любим Англию? И почему ты считаешь, что война — это деньги? Кстати, в парламенте говорят, что французы хотят напасть на нас. Неужели действительно нападут?

Граф с удивлением посмотрел на жену. Впрочем, чему удивляться? Лауру воспитывали весьма образованные люди. Не исключено, что дядюшки беседовали с ней и о политике.

— У испанцев, как и у французов, в Новом свете есть свои интересы — и те и другие вложили в Америку немалые средства. Не меньше, чем мы. Ты ведь знаешь, что Франция, как и Англия, претендует на обширные территории в Новом свете. А также в Индии. Тот, кто добьется успеха в Индии и в Новом свете, завладеет огромными богатствами. Многие страны пытаются захватить богатые колонии. Голландия, к примеру.

— Но нельзя же воевать повсюду, на всех континентах. Неужели невозможно остановить эту войну? Когда же ей наступит конец?

— Сейчас, моя дорогая, идет война, в которую вовлечен весь мир. Возможно, она скоро закончится. Полагаю, закончится, если Питт сумеет удержаться у власти при новом короле.

— Ты так в него веришь?

— Питт тщеславен и вспыльчив, но на редкость красноречив. К сожалению, у него много врагов. Своими речами он почти всех против себя настроил. Но он верит в Англию и в английский флот.

Лаура засмеялась.

— Тогда понятно, почему ты его так уважаешь. — Она нежно поцеловала мужа.

— Уважаю? — переспросил граф.

— Конечно. У вас с Питтом много общего.

Алекс с удивлением посмотрел на жену.

— Синий по-прежнему мой любимый цвет, — сказал он неожиданно.

Однако Лаура на сей раз не засмеялась. Она не могла сказать, что с ней произошло, но ее вдруг словно что-то в грудь ударило — вероятно, то был голос рока, дурное предчувствие.

— Алекс, — прошептала она, — я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.

— Что, малышка? — спросил он, целуя ее в щеку.

Граф надеялся, что жена не заставит его говорить о задании, которое он получил от Уильяма Питта. Теперь ему предстояло научиться читать одним глазом документы. Все документы следовало тщательнейшим образом прятать от Лауры.

— Обещай мне, что ты всегда будешь помнить о Хеддон-Холле, обо мне и о том, что ты здесь нужен.

Граф заглянул жене в глаза и увидел, что они полны слез. Казалось, Лаура вот-вот заплачет.

— Дорогая, почему ты просишь меня об этом?

— Потому что я знаю тебя. Кроме того, я прекрасно помню о том, что сказал Фукидид (Греческий историк и философ (460-400 до н.э.). Автор трудов о Пелопоннесской войне.).

— Еще одна цитата? — улыбнулся Алекс.

— Это могло быть сказано об Англии, хотя он говорил об Афинах, — продолжала Лаура. — Фукидид сказал: «Помни, что величие завоевано мужами храбрыми, сознающими свой долг и имеющими понятие о чести». Ты — один из таких мужей, Алекс. Ты мужественный, ответственный и честный.

Алекс тяжко вздохнул. Оказывается, его жена обо всем догадалась. Вероятно, догадалась и о том, что он обещал молчать.

Лаура неожиданно улыбнулась.

— Алекс, — сказала она, — а у меня для тебя есть подарок.

Вскочив с постели, Лаура подбежала к туалетному столику, достала из ящика шкатулку и осторожно вытащила из нее что-то завернутое в бархат.

Граф тоже встал и подошел к столу. Выдвинув один из ящиков, он извлек инкрустированную золотом шкатулку. Лаура любовалась мужем. Пусть лицо его было в шрамах — он по-прежнему оставался мускулистым и стройным. Неожиданно халат его распахнулся, и она невольно взглянула на живот Алекса, а потом чуть ниже. Казалось, мужская плоть увеличивается под ее нескромным взором.

Граф с улыбкой подошел к жене и протянул ей шкатулку.

— Это мне?! — Она просияла.

Алекс усмехнулся. В этот момент Лаура походила на избалованного ребенка, который не может дождаться, когда ему дадут подарок.

— Знаешь, дорогая, если бы я знал, как ужасно ты поешь, то в качестве подарка пригласил бы к тебе учителя музыки.

Она показала ему язык, и он засмеялся. В шкатулке на шелковом ложе покоилась коробочка, украшенная четырьмя рубинами и гербом Уэстонов.

— Открой крышку, — сказал граф.

Его жена приподняла крышку — и тотчас же зазвучала музыка. Лаура обрадовалась подарку, как дитя новой игрушке. И, как дитя, тут же исследовала шкатулку и обнаружила в ней скрытый механизм.

— Какая прелесть! — воскликнула она.

— Я помнил, что ты очень любила музыку, — пробормотал граф.

Лаура поставила шкатулку на кровать и, бросившись к мужу, расцеловала его. Он смахнул пальцем слезу с ее щеки.

— Это от счастья, — сказала Лаура. Алекс улыбнулся и обнял ее.

— А у тебя что за подарок? — спросил он.

Лаура потянула за тесьму и, развернув ткань, вытащила из чехла очки, которые со смехом водрузила мужу на нос. Одно стекло было очень толстое, другое — потоньше, зеленовато-янтарного цвета.

Граф молча поправлял дужки за ушами. Лаура взяла книгу со столика и, раскрыв наугад, протянула Алексу.

— Видишь? — спросила она. — Теперь ты можешь читать.

Он молча снял очки и заморгал.

— Дорогой, — она положила руку ему на плечо, — я что-то не так сделала?

— Ты знала?

Лаура ласково улыбнулась.

— Да, знала. Ты не сердишься?

— И ты все еще хочешь быть моей женой? Женой полуслепого калеки?

Он старался не смотреть на нее.

— Любимый, ведь ты был ранен, когда исполнял свой долг. Неужели ты думаешь, что я могу разлюбить тебя? Со своими шрамами ты все равно лучше, чем те, на которых нет ни царапины. Я люблю тебя, Алекс. Все в тебе люблю.

Он крепко обнял ее, и она уткнулась лицом ему в грудь.

Лаура понимала, что Алекс не страдал бы так, если бы не был слишком гордым. Но тогда он не был бы Алексом — тем, которого она любила вопреки всему. И она должна его поддерживать. Говорить ему о своей любви как можно чаще.

Улыбнувшись мужу, Лаура погладила его по руке в перчатке. И как бы невзначай потянула за палец, а потом подняла на него глаза.

— Ты в самом деле хочешь это видеть? — спросил он. Она молча кивнула.

— Но это что-то вроде клешни…

Однако любопытство жены не казалось графу оскорбительным. Более того, ему нравилась ее откровенность.

Немного помедлив, Алекс стащил с руки перчатку, обнажив кисть. При этом он внимательно смотрел на Лауру.

Она едва не вскрикнула, увидев изувеченную руку мужа. В ее взгляде не было отвращения — в глазах ее была лишь боль.

Склонившись над рукой Алекса, Лаура поцеловала ее, и он, закрыв глаза, почувствовал, что на ладонь его капают слезы жены.

— Не надо печалиться, моя милая. Все уже позади.

— Я не могу ничего с собой поделать.

Он снова обнял ее. Граф знал, что Лаура испытывает в эти мгновения такую же боль, как и он.

Что ж, вероятно, с такой женой ему придется нелегко: Лаура упряма и непредсказуема; однако будет у них немало и счастливых минут, таких, как эти. И конечно же, будут дни, когда им не захочется вставать с постели, они просто не смогут этого сделать. Да, их союз не распадется: даже сейчас он чувствовал, что переполнен ею — ее запахом, ее красотой, ее любовью…

Лаура молча смотрела на мужа, она знала, что в эти мгновения ничего говорить не надо, — такое молчание значило гораздо больше, чем самые торжественные клятвы.

Потом они лежали в постели, и он обнимал ее обеими руками. Усталая и счастливая, Лаура чувствовала, что засыпает. Перед тем как заснуть, она поцеловала мужа в губы, потом сладко зевнула и, устроившись поудобнее, еще крепче прижалась к Алексу.

Граф, засыпая, думал о том, что судьба перестала над ним смеяться.

Судьба ласково улыбнулась ему и даже подмигнула.

 

Глава 21

— Ни за что! — Лаура весело рассмеялась. — Алекс, нельзя же быть таким…

— Но я не вынесу этого…

Подавшись вперед, Лаура ущипнула мужа.

— Какой противный!

— Неужели? — улыбнулся Алекс. — Видишь ли, я считаю, что пение должно доставлять удовольствие, а не терзать слух.

Пальцы графа заскользили по клавишам, и Лаура узнала старинную балладу, которую очень любила.

— Я в самом деле не могу понять, почему ты не позволяешь мне петь! — Лаура надула губы.

Алекс невольно усмехнулся — странные мысли приходили ему в голову.

— Я не позволю тебе даже насвистывать, моя дорогая.

Хотя Алекс в этот момент не смотрел на жену, он почти физически ощущал ее присутствие.

— Грубиян! — воскликнула Лаура. Граф рассмеялся.

— Очень может быть. Но я еще не оглох.

Лаура бросила в Алекса подушкой, но тот вовремя наклонился.

— Иди сюда и сыграем дуэтом, — предложил он.

— Но ты же говоришь, что я и играть не умею, — сказала Лаура.

Граф поднялся и подвел жену к инструменту, Вот уже несколько месяцев он обходился без маски — надевал ее только в присутствии слуг и во время визитов редких гостей. Оставаясь наедине с Лаурой, он отбрасывал то, что она называла тщеславием.

— Верно, и играть не умеешь. Но ты все-таки попробуй. А мне игра помогает разрабатывать пальцы на моей клешне. Без этого упражнения я не мог бы ими даже пошевелить.

Алекс уселся на табурет и усадил Лауру к себе на колени.

— Что ты задумал? — спросила она.

— Ничего особенного. — Он стал наигрывать мелодию, которую им предстояло сыграть дуэтом. — Нет-нет, дорогая, — сказал граф через несколько секунд. — Ты неправильно держишь руки. Делай так, как я тебе показываю.

Лаура предприняла новую попытку, но опять неудачно.

— Если бы я не знал, что это не так, я мог бы подумать, что ты притворяешься, моя дорогая.

— Я по-прежнему неправильно держу руки?

— Да, и не только это. У тебя вообще нет техники. Тебя в твоей школе хоть чему-то учили?

Лаура усмехнулась. Муж, хотя и занимался с ней музыкой, тоже не слишком преуспел.

Она заерзала у него на коленях. Затем провела ладонью по его бедру.

Он, нахмурившись, проворчал:

— Чем ты занимаешься?

— Отрабатываю технику, Алекс. — Лаура поцеловала мужа в губы. — И учусь правильно держать руки.

Он засмеялся и провел ладонью по ее груди.

— Ты пользуешься запрещенными приемами, моя милая. И отвлекаешь меня от важных занятий.

Лаура почувствовала, что ее действия уже привели к ожидаемому результату.

— Полагаю, милорд, что у вас найдутся еще более важные занятия.

Потянув мужа за руку, она заставила его опуститься на колени.

— Здесь? — спросил он, поглядывая на полуоткрытую дверь.

— Думаю, что слуги давно уже привыкли к нашим шалостям, — со смехом ответила Лаура.

— Ты неисправима, — усмехнулся граф.

Он поднялся, подошел к двери и плотно закрыл ее. Затем помог жене расшнуровать платье.

— Неисправима? Возможно. Но ты и не пытаешься меня исправить.

— Уж пусть лучше мои колени сотрутся о ковры Хеддон-Холла, — с улыбкой пробормотал граф.

Лаура рассмеялась.

— Есть способ спасти ваши колени, милорд.

— Неужели?

Лаура, уже нагая, уселась на табурет и, прислонившись спиной к клавесину, раскинула в стороны ноги.

Граф покачал головой, поражаясь изобретательности жены.

— Не посмотреть ли нам, насколько я музыкальна в этом положении? — проговорила она с лукавой улыбкой.

Десять минут спустя Алекс с усмешкой подумал о том, что стоны и крики Лауры гораздо приятнее для слуха, чем ее пение.

Просматривая депеши, граф то и дело хмурился, поправляя очки на носу.

Либо Питт совершил ошибку, либо нарочно вложил в пакет несколько переведенных с французского донесений, касающихся намерений Франции относительно Португалии. Алекс взглянул на дату на пакете.

Нет, Питт никогда не ошибается. И никогда не упускает детали, которые другому могли бы показаться незначительными. Питт — гениальный тактик. Но черт возьми, зачем министр подсунул ему эти бумаги?

Алекс еще раз перечитал переводы. Затем встал, подошел к шкафу, где хранил карты, и развернул их на столе.

Если Питт не ошибся, Испания действительно готовилась к войне. Конечно, министр частенько заставлял своих подчиненных разгадывать головоломки, но в данном случае выводы напрашивались сами собой. Похоже, Испания намеревалась вторгнуться в Португалию, и, если Англия ничего не предпримет, испанцы добьются своего.

К счастью, тактика Питта приносила плоды — набеги на побережье Франции оказались действенными. Удалось уничтожить боеприпасы на складах прибрежных городов, а также нанести ощутимый урон французским кораблям, принимавшим участие в войне. Да, судя по всему, Англия в этой войне одерживала победу. Тактика Питта состояла в том, что он не боялся атаковать противника небольшими силами, — министр верил в британских моряков, творивших в бою чудеса. О том, что Англия одерживает победу за победой, свидетельствовали и донесения из Америки, а также из Индии.

Однако если Испания вступит в войну, то придется считаться с другими факторами, и все намного усложнится. Сможет ли Англия, ослабленная непрерывными войнами, устоять против такой могущественной морской державы, как Испания?

Алекс молил Бога, чтобы все поскорее закончилось.

Еще два года назад люди Питта перехватили депеши, из которых следовало, что Испания намерена вступить в войну. В испанских портах — на Кубе и на Филиппинах — наблюдалась повышенная активность.

Одолеваемый самыми ужасными предчувствиями, Алекс сел писать Питту. Граф любил свою страну, а также почитал короля и министра. Но эти чувства не мешали ему видеть истинное лицо войны. И теперь ему было что терять.

Теперь у него появилась Лаура.

Граф Кардифф, хотя и был пэром королевства, не стремился появляться при дворе. Более того, он не очень-то дорожил своим титулом. И все же он согласился выполнить задание Питта и относился к своим обязанностям самым добросовестным образом.

Едва ли не каждый вечер граф допоздна засиживался в кабинете, склонившись над документами, и его жене приходилось спать в одиночестве. Но если бы не Лаура, он не смог бы выполнять задание Питта. Просматривая депеши, Алекс то и дело вспоминал о прозорливости жены — ведь она подарила ему очки…

Думая о Лауре, граф невольно улыбался. После того как эта чудесная женщина стала его женой, все в его жизни изменилось. Мир сузился до пределов дома и семьи, и море уже не манило его: ему хватало нескольких акров возделанной земли и нежной любящей женщины, жившей с ним под одной крышей.

Алекс отложил перо и снова улыбнулся. Интересно, что преподнесет ему завтрашний день — чего ждать от его непредсказуемой Лауры? Жизнь с ней становилась похожа на затейливый гобелен — как тот, что по ее настоянию повесили у них в спальне.

Каждый вечер перед сном она прикладывала палец к губам, а затем прижимала его к губам рыцаря на гобелене. Алекс множество раз говорил ей, что гобелен был соткан в тринадцатом веке, но Лаура все равно утверждала, что рыцарь похож на него.

— Наша жизнь — как гобелен, правда ведь? — сказала она как-то раз, сидя рядом с ним на кушетке в Оранжевой гостиной.

— О чем ты, любовь моя?

— Ну… каждая нить что-то выражает. Как на гобелене. Есть нити для надежд и для мечты, есть нити для раздумий и ожиданий. Есть нити для дяди Бевила и дяди Персиваля. И для Джейн тоже есть своя нить. Даже для миссис Вулкрафт и ее школы. Даже для Элайн. — Лаура поморщилась. — И конечно, есть нить для тебя, — добавила она с ласковой улыбкой. — Твоя нить самая яркая и прочная, и она проходит через весь гобелен. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Пока жизнь не подойдет к концу, мы так и не сможем понять, что за картину выткала для нас судьба.

— Да ты, оказывается, философ, малышка. — Алекс рассмеялся. — И все же… как выглядит гобелен твоей жизни? Не догадываешься?

Лаура подумала немного и сказала:

— Он похож на тот гобелен, что висит в спальне. Это прекрасный рыцарь на фоне многочисленных отпрысков, очаровательных маленьких Уэстонов. Красивая и яркая картина.

Граф усмехнулся. Да уж, прекрасный рыцарь.

Лаура потребовала, чтобы при ней он не носил маску, и граф Кардифф делал то, чего хотела его жена. Теперь она частенько — пожалуй, даже слишком часто — целовала его изуродованное лицо.

Алекс поднялся из-за стола и подошел к окну. Интересно, где сейчас Лаура? Может, она в саду, может, ухаживает за розами? Нет, наверное, донимает нового секретаря, уже третьего по счету.

Граф снова усмехнулся. Он прекрасно понимал, что Лаура просто ревнует его, поэтому и старается выжить из дома беднягу секретаря. Очевидно, она полагала, что муж, расставшись с ним, вновь сделает ее своим секретарем. Что ж, Лаура, пожалуй, справилась бы с этой ролью. Но в таком случае он не смог бы скрывать от нее донесения, которые приходили чуть ли не каждую неделю. Она и так проявляла излишнее любопытство при появлении очередного курьера.

Алекс вздохнул и вернулся к столу. Усевшись, взялся за перо, но тут же отложил его в сторону. Сложив бумаги в шкаф, он громко рассмеялся: мысль о том, что граф Кардифф влюблен в собственную жену, показалась ему забавной. Да, он любил Лауру и восхищался ее умом. И он любовался ею каждое мгновение, даже когда она читала ужасные романы, которые постоянно доставляли ей из Лондона. «Но они служат мне источником великолепных идей», — заявляла она, когда он говорил, что у нее отвратительный вкус.

Интересно, что она делает сейчас? Может, читает очередной роман?

 

Глава 22

Лаура вздохнула. Только что доставили очередную посылку с книгами, а времени для чтения, как назло, не было. Да, сегодня у нее дела поважнее: надо установить в комнате подарок Алексу ко дню рождения. Разумеется, она не собиралась собственноручно затаскивать в кабинет тяжелый стол из черного дерева, как и не собиралась заниматься перестановкой мебели в гостиной. Но Джейн, похоже, по-прежнему считала ее маленькой девочкой, нуждавшейся в постоянном присмотре. Няня допекала ее своими советами, хотя Лаура и так прекрасно справлялась с обязанностями хозяйки Хеддон-Холла.

Молодая графиня с улыбкой взглянула на Джейн, следовавшую за ней по пятам. И вдруг, шагнув к няне, крепко обняла ее — казалось, она только сейчас поняла, что нянюшка очень постарела за последние годы. Лаура решила, что непременно поговорит с Алексом о том, чтобы Джейн назначили пенсион.

— С чего это вы? — проворчала Джейн.

Однако Лаура прекрасно видела, что старая няня растрогана этими неожиданными объятиями. Джейн хотелось поскорее вернуться к своей воспитаннице, и она с нетерпением дожидалась, когда у молодых супругов закончится их затянувшийся медовый месяц. Но графиня не желала, чтобы кто-либо нарушал эту идиллию, даже такой близкий человек, как Джейн.

Последний год стал самым счастливым в жизни Лауры. Алекс оказался не только превосходным любовником, но и настоящим другом, интересным и остроумным собеседником. К сожалению, он слишком много времени проводил у себя в кабинете. Именно поэтому Лаура и решила подарить мужу новый письменный стол — она надеялась, что теперь Алекс сможет работать, сидя рядом с ее спальней, а не в Орлиной башне. Конечно, постель ее от этого теплее не станет, но все же приятно будет сознавать, что Алекс близко. Лаура прекрасно понимала, что только чувство долга заставляет мужа на время забывать о ней.

К счастью, граф Кардифф оказался неплохим хозяином. Он прочел множество книг по земледелию и стал наконец настоящим землевладельцем. Правда, иногда он обращался за советом к жене; когда ее знаний оказывалось недостаточно-к обоим ее дядюшкам, изредка навещавшим молодых супругов.

— Все-таки странный подарок, — ворчала Джейн, глядя на массивный письменный стол, который только что внесли в гостиную.

Лаура молча улыбнулась. Она-то знала, почему подарила мужу на день рождения именно стол. Этот подарок был не самым главным. Графиня собиралась преподнести мужу друг эй, более желанный.

Лаура была счастлива, и на всех окружающих она смотрела с улыбкой, даже на Симонса.

Дворецкий ходил за ней, точно верный пес. Каким-то чудом он всегда оказывался рядом, когда требовалось открыть перед хозяйкой дверь. Стоило ей лишь подумать о том, что неплохо бы выпить чаю, и перед ней тотчас появлялся поднос с чайником. Она старалась чаще улыбаться Симонсу, и тот, как ни странно, тоже улыбался.

Лаура с гордостью отмечала произошедшие с ней перемены. Грудь ее налилась и немного побаливала, однако по утрам она совершенно не чувствовала той тошноты, о которой говорила няня.

Скоро она родит Алексу ребенка.

Лаура то и дело прижимала ладони к животу — ей хотелось почувствовать, как ребенок там шевелится, но Джейн говорила, что до этого еще далеко, ведь молодая графиня была беременна не более чем два месяца. Значит, через семь месяцев она родит первенца — наследника Хеддон-Холла, следующего графа Кардиффа. Почему-то Лаура была уверена, что родится именно сын, причем с такими же черными волосами, как у Алекса.

Лаура была по-настоящему счастлива. Она решила, что сегодня вечером наконец-то сообщит мужу о своей беременности.

Но как лучше об этом сообщить?

Наверное, она сядет вязать, а когда Алекс спросит, что она вяжет, ответит, что вяжет пинетки, и протянет ему, чтобы посмотрел. Муж обнимет ее, прижмет к себе и скажет, что она самая замечательная из женщин и что он очень-очень ее любит.

Но тут Лаура вспомнила, что не умеет вязать. Значит, Алекс наверняка что-то заподозрит, как только увидит ее со спицами в руках.

Наверное, надо разложить по всей в спальне маленькие подсказки-намеки, самое главное — крестильный чепчик, который в семействе Уэстонов передавали из поколения в поколение.

Нет, чепчик — это уж слишком.

И Лаура решила, что устроит романтический ужин при свечах с последующими утехами. Когда же оба устанут от наслаждений, она сообщит мужу о ребенке.

Ну разве не замечательно придумано?

Разве не замечательно, что у них появится такая тайна?

Граф еще раз прочел письмо Питта. Всего лишь час назад он отослал министру письмо — и вдруг приехал курьер и вручил ему это послание.

«Лорд Уэстон,

Уильям Питт».

как я уже говорил, поддержать меня некому — я один. Поэтому моя отставка неизбежна. Я был призван моим королем и моим народом. Я делал, что мог, когда другие отказывались что-либо делать. Но теперь в моих советах никто не нуждается.

Таким образом, мой мальчик, я оставляю пост министра и сообщаю об этом королю.

Да, мне остается только молиться о том, чтобы мы все же одержали победу, даже если в войну вступит Испания.

Во имя нашего дела прошу вас отправиться к Сондерсу — он сейчас в Средиземноморье, чтобы обсудить с ним те планы, о которых я упоминал.

В ваших руках, лорд Уэстон, судьба Англии.

Прощайте. Поторопитесь же!

Новость — хуже не придумаешь.

В течение пяти последних лет Питт фактически правил страной. Он был не самым ласковым капитаном на корабле под названием Англия, однако вел свое судно к безопасному берегу. Да, Питт был суров, но он прекрасно знал, чего от него ждет народ, и делал все, что мог.

Алекс понимал, о каких планах писал министр. Следовало поддержать Португалию в борьбе против испанской угрозы. Было очевидно: новая война неизбежна, и исход ее вновь решит британский флот. Испания должна быть повержена, и чем быстрее, тем лучше: силы Англии на исходе, и она не смогла бы долго противостоять еще одному противнику.

Сондерс, командовавший флотом в Средиземном море, должен как можно быстрее получить все необходимые документы и карты, но такого рода документы не отправишь с обычным курьером.

Что делала бы Англия без Питта?

Что будет делать Лаура без него, Алекса?

 

Глава 23

Блейкмор

— У Питта дела ни к черту, — проворчал Бевил Блейк.

Бевил уважал Питта, несмотря на его грубость и неотесанность. Бывший министр действительно был умнейшим человеком, и только глупцы этого не понимали. А ведь его отстранили от дел в угоду престарелому воспитателю короля! Бьют был обречен на непопулярность не только из-за своей необычайной глупости, но и потому, что был шотландцем.

— Да, несправедливо с ним поступили, — сказал Персиваль. Он очень надеялся, что Бевил поймет: не стоит сейчас затевать политические дебаты, каким бы удобным ни казался повод. И конечно, не следовало вовлекать в дебаты Алекса — ведь он, судя по всему, пришел сообщить им нечто весьма важное и весьма неприятное. Пять минут спустя Бевил проговорил:

— Что ж, мальчик мой, долг есть долг, и мы обещаем присмотреть за Лаурой.

— Благодарю вас, лорд Бевил, — кивнул граф.

— Не стоит, мой мальчик, называть меня лордом. Нам давно пора отбросить формальности. Я для тебя просто дядя Бевил. Хотя помню времена, когда перспектива такого обращения внушала мне ужас.

— Вы были не слишком хорошо подготовлены к роли опекуна, — с улыбкой заметил Алекс.

— Да уж! Лаура много себе позволяла. И не думаю, что замужество сильно ее изменило. — Бевил подмигнул мужу племянницы, и тот, явно смущенный, промолчал.

— Прошу вас помнить о том, что я вам сообщил, — сказал граф, выдержав паузу.

В упор глядя на Алекса, Бевил продолжил:

— Будем надеяться, что этим не придется воспользоваться. Не знаю, как она будет жить без тебя.

— И все же… если что-то случится, воспользуйтесь паролем. Питт сумеет помочь.

— Хорошо, — кивнул Бевил. Ему оставалось лишь надеяться, что полученная от графа информация никогда не пригодится. — Обещаю присматривать за ней. Можешь положиться на нас с братом.

— Спасибо. — Немного помедлив, Алекс шагнул к двери.

— Ты ей еще не говорил, так ведь? — неожиданно спросил Персиваль.

Алекс замер у порога. Он смотрел на усыпанную гравием дорожку, видневшуюся за открытой дверью.

«Наверное, Алекс вспоминает тот день, когда прощался с Лаурой», — думал Персиваль.

Она долго плакала, глядя куда-то вдаль. Если бы силой любви можно было перенести человека из одного места в другое, она бы вернула Алекса в Блейкмор уже тогда. Каково же будет ей теперь, когда на войну придется провожать уже не друга детства, а любимого мужа?

— Нет, я еще не говорил, — сказал Алекс, переступая порог.

Граф недвусмысленно дал понять, что не желает говорить на эту тему. Но Персиваль и так понимал: прощание будет трудным для них обоих.

Стоя у открытой двери, Персиваль смотрел, как Алекс садится в седло. Точно так же он когда-то смотрел на Лауру, седлавшую свою лошадку. Скоро она, его повзрослевшая племянница, будет смотреть вслед уезжающему мужу… Господи, что с ней произойдет, если ее Алекс так и не вернется домой?

Сидя за столом в Орлиной башне, граф готовился сказать Лауре о том, что должен уехать. Но как ей рассказать? Конечно, она ничего не скажет, но ее зеленые глаза наполнятся слезами, а нижняя губа задрожит. Она будет держать себя в руках, но ему от этого не станет легче.

Граф встал и принялся расхаживать по кабинету. Как он сможет покинуть ее? Как сможет смотреть в лицо смерти, зная о том, что дома его ждет любимая?

Было бы куда легче, если бы она его не ждала.

Было бы куда легче, если бы она принялась обвинять его, если бы заявила, что мужчины просто забавляются на войне, забывая о женах и детях.

Интересно, когда она собирается рассказать ему о ребенке? Он-то уже об этом догадался… Более того, он чувствовал, как набухла грудь жены и как она поправилась в талии. Ребенок будет крупным. Их первенец, их мальчик… Алекс улыбнулся, на миг забыв о своей печали.

И все же он должен на время покинуть Лауру. Ведь Испания непременно вступит в войну.

Алекс помнил то, о чем просила его Лаура после свадьбы. Она просила не забывать Хеддон-Холл, не забывать о ней и о том, что он в ответе за всех здесь живущих.

Но как он мог забыть о них? Ведь он теперь граф Кардифф, наследник титула и наследник всех тех обязательств, которые приобрел вместе с титулом.

И самое главное: у него теперь была Лаура, женщина, которую он любил, женщина, достойная восхищения. Она не только согревала по ночам его тело — она согревала его душу. Лишь благодаря ей он вновь почувствовал себя полноценным человеком.

Она считала его храбрым и честным, считала человеком долга.

Храбрость? Да, пожалуй, он действительно ничего не боялся, хотя прекрасно знал, что его миссия сопряжена со смертельной опасностью. Ему предстояло каким-то образом пробить заслон французских кораблей и добраться до Сондерса, чтобы лично вручить бумаги. Причем это следовало сделать до того, как Питт будет окончательно отстранен от дел и Бьют примет полномочия.

Долг? Что ж, если Питт дал подобное поручение не только ему, то таких людей все же немного. Алекс не знал, кто эти люди, но не очень-то стремился узнать — так было безопаснее.

Честь? Да, прежде всего он был морским офицером и лишь потом — графом. А то обстоятельство, что он ушел в отставку, ничего не меняло. Алекс понимал: если бы он сейчас отказался действовать, погибли бы сотни английских моряков.

Господи, еще никогда ему не было так тяжко, казалось, сердце вот-вот разорвется.

Но как же рассказать обо всем Лауре? Она подарила ему любовь и надежду, она сделала его счастливым — и вот сейчас ему приходится расставаться с ней. Приходится расставаться, потому что война незваной гостьей появилась у порога его дома.

Он молился, чтобы у нее хватило сил. Молился о том, чтобы он смог вернуться домой до того, как родится ребенок. Молился о том, чтобы Лаура не возненавидела его за то, что он покидает ее в такой момент, и о том, чтобы его молитвы были услышаны.

Наконец граф снова уселся за стол и с четвертой попытки написал записку. Затем откинулся на спинку кресла и, надев очки, прочитал написанное.

Но он еще долго сидел за столом. Сидел, тяжко вздыхая.

Она попросила Симонса накрыть ужин в смежной со спальней гостиной и украсить стол лучшими канделябрами, однако дворецкий заявил:

— Прошу прощения, но милорд уже отдал такое распоряжение.

— Да? — Лаура улыбнулась. Неужели у Алекса на уме то же, что и у нее?

Она пошла в сад и срезала несколько первых весенних роз. Всего год прошел с тех пор, как она появилась здесь впервые после долгого перерыва. Всего год, а как много перемен, но главное — то, что сейчас она носила под сердцем ребенка Алекса. Ну разве это не счастье?

Бог любил ее, любил всегда. Она потеряла родителей еще в детстве, но все же никогда не испытывала недостатка в любви. Дядя Персиваль и дядя Бевил заменили ей мать и отца, они одарили ее такой любовью, на которую не всякие родители способны. К тому же она была богатой наследницей. И теперь стала женой графа, графиней и хозяйкой огромного поместья. Но самое важное — она была замужем за любимым человеком и вскоре должна была родить ему первенца, продолжателя династии Уэстонов — Блейков.

Они назовут сына Диксоном — в честь отца и, пока он не вырастет, будут называть его Диком. Лаура вдохнула аромат роз. Возможно, потом она родит девочку, а затем — еще одного сына. Она нарожает кучу детей — мальчиков и девочек с темными, как у отца, волосами. Правда, у одной из девочек будут золотистые локоны, как у матери. А глаза у детей будут черные и зеленые. Лауре казалось, что она уже слышит детский смех и видит малышей, бегающих по саду. Они с Алексом будут рассказывать детям о Хеддон-Холле. Расскажут и о трех музах…

Лаура запрокинула голову и посмотрела на одну из башен — на ней высились три скульптуры. Когда-то она спросила у Алекса, что они символизируют, и он сказал, что одна исполняет желания, другая отпугивает врагов, а третья, стоявшая чуть поодаль, решает, какие желания исполнять и каких врагов предавать проклятию.

Лаура загадала желание, и ей показалось, что одна из статуй кивнула. Проклинать же ей было некого, поскольку счастливый человек не имеет врагов. Так что оставалось лишь надеяться, что третья статуя не станет возражать и ее желание будет выполнено.

Перед тем как вернуться на их с Лаурой половину, Алекс принял ванну, надел шелковую рубашку с тугим воротом и пеной кружев, застегнул манжеты запонками из оникса и прошелся по сапогам щеткой, чтобы они сияли как зеркало. Напоследок он приказал Симонсу расставить повсюду свечи — даже среди растений в оранжерее.

Граф уже сидел в гостиной, когда его жена, разрумянившаяся на весеннем солнышке, вошла в комнату с букетом роз в руках. Он поднялся, поцеловал Лауру в лоб и вышел, давая ей возможность переодеться в одиночестве.

Алексу казалось, что он видит свой дом впервые. Освещенный множеством свечей, Хеддон-Холл напоминал сказочный дворец. Свет и тени играли под высокими потолками, и боги с богинями словно оживали. Свет и тени играли на колоннах, и даже мраморные полы сверкали в свете свечей.

Алекс любил свой дом, любил с детства, и сейчас ему казалось, что он слышит зов предков. Граф вдруг понял: как бы далеко ни забросила его судьба, его все равно будет тянуть сюда, и этот зов всегда будет звучать в его сердце.

Он уже давно велел секретарю передать Лауре книги, где делались хозяйственные записи, — граф знал, что жена в его отсутствие обо всем позаботится. Кроме того, он успел переговорить с управляющим имением — тот должен был держать Лауру в курсе всех хозяйственных дел. Алекс не сомневался в том, что Лаура сможет разрешить любые проблемы, — ведь он нередко обращался к ней за советом, и результаты не замедлили сказаться: земли стали приносить гораздо больший доход, чем прежде.

С нотариусом граф тоже успел переговорить и переписал свое завещание. Алекс решил: если он не вернется и Лаура родит не мальчика, только титул перейдет к дальнему родственнику, дом же останется жене и ребенку. Во время визита в Блейкмор граф сообщил родственникам Лауры о своем завещании. Кроме того, было решено: если от него долго не будет вестей, Персиваль с Бевилом свяжутся с Питтом и, когда тот что-нибудь выяснит, сообщат обо всем Лауре.

Алекс зашел в библиотеку, куда благодаря прозорливости Лауры, подарившей ему очки, стал наведываться довольно часто. Он снял наугад книгу с полки и рассмеялся, узнав по обложке один из романов жены. Положив книгу на стол, граф подошел к окну. Отсюда открывался вид на реку и холмы за рекой. Трава в сумерках казалась черной; на землю опускалась ночь.

И вдруг Алекс почувствовал, что ему будет ужасно больно покидать Хеддон-Холл, будет больно покидать женщину, которую он любил больше всего на свете.

«О, Лаура, — мысленно простонал он, прислонившись лбом к прохладному оконному переплету, — Лаура, я буду очень по тебе скучать».

Когда— то он решил, что ему никто не нужен. Но теперь знал, что нуждается в Лауре -нуждается в той, которая могла помочь ему, могла приободрить в моменты, когда меланхолия обволакивала его черным туманом. Казалось, Лаура чувствовала ее приближение и улыбкой или добрым словом разгоняла тоску. Он нуждался в той, которая безоговорочно верила ему и вернула утраченную было надежду.

Он нуждался в ней, но Англия нуждалась в нем, и выбора у него не оставалось.

Алекс молился о том, чтобы Лаура поняла: он обязан выполнить свой долг, обязан во что бы то ни стало выполнить миссию, возложенную на него Питтом.

Граф уже хотел отвернуться от окна, когда вдруг увидел нечто, похожее на призрак. Внезапно «призрак» помахал ему рукой, и Алекс засмеялся.

Выбежав из библиотеки, граф бросился на поиски жены. Он нашел ее в тисовой аллее, и на ней была лишь полупрозрачная белая ночная рубашка. Алекс улыбнулся — Лаура, неистощимая на выдумки, не переставала удивлять его.

Граф взглянул на дом, взглянул на мелькавших за окнами слуг и покачал головой. А в следующее мгновение увидел, что Лаура убегает от него. Он бросился догонять жену и вскоре нашел ее — она пряталась за деревом.

От нее пахло травой и розами — пахло весенней ночью. Он обнял ее и засмеялся, прижавшись губами к ее затылку. Лаура, как всегда, сумела отвлечь его от тягостных раздумий.

— Ты замерзнешь, любовь моя, — проговорил Алекс, покрывая шею жены поцелуями.

— Но, милорд, разве вы меня не согреете? — спросила она со смехом.

— Я люблю тебя, Лаура, — прошептал он. Она взяла его лицо в ладони.

— Я знаю, Алекс. — Муж не раз говорил ей эти слова, но всегда она принимала их как самый драгоценный подарок. — Я знала это с самого начала.

— Что же еще ты знаешь, малышка? — спросил он, целуя ее в губы.

— Наверху ждет ужин, — шепнула она.

— И уютная кровать, — улыбнулся он.

— Да, но мы можем устроиться и в саду.

— У нас куча слуг, и они могут увидеть нас из окна.

— Слуги нас не разглядят, если мы разденемся и спрячемся в кустах.

Они громко рассмеялись.

— Но в саду сейчас комары, — заметил граф.

— Зато коврам здесь ничто не грозит, — сказала графиня, нежно обнимая мужа.

— Лучше пусть износятся ковры, чем моя шкура, комары меня точно искусают.

Алекс подхватил Лауру на руки и понес к дому. Не обращая внимания на любопытствующих слуг, он ногой распахнул парадную дверь и понес полураздетую жену вверх по лестнице. Изумленные слуги смотрели им вслед.

У дверей спальни она сказала:

— Это было замечательно.

— Рад, что тебе понравилось, — ответил Алекс с поклоном. — Если ты считаешь, что это было замечательно, то что же ты скажешь теперь?

— Жаль, что мы упустили такую возможность, — прошептала Лаура.

— В другой раз, дорогая. Пусть комары насытятся чужой кровью — жаль отдавать им на съедение свою нежную плоть.

— А что теперь, Алекс?

— Неужели не догадываешься? И они снова рассмеялись.

Какое— то время они лежали, обнимая друг друга, и Лаура думала о том, что никогда еще не испытывала такого блаженства.

А потом они наконец-то съели свой остывший ужин, и Лаура отчасти все же получила желаемое. Совершенно обнаженные, они ужинали в оранжерее, смежной со спальней, и сквозь стеклянный потолок на них смотрели звезды.

Алекс, ее драгоценный, любимый Алекс!

Лаура вспомнила, что забыла совершить ежевечерний ритуал, и в темноте пересекла комнату, чтобы запечатлеть поцелуй на губах рыцаря. Затем вернулась в постель — в объятия Алекса.

Граф откинул волосы с ее щеки и нежно поцеловал.

— Который час? — спросил он неожиданно. Она взглянула на часы на каминной полке.

— Уже почти утро, любимый.

Алекс подумал о том, что на рассвете ему предстоит отправиться в путь, но тратить последние часы на сон не хотелось.

И тут Лаура наконец-то сообщила ему о ребенке. Он поцеловал жену и сказал, что она будет самой чудесной матерью на свете. А она сказала, что он станет самым замечательным отцом.

Потом они долго молчали. Лаура поглаживала пальцами шрамы мужа, а он думал о том, что скоро, слишком скоро наступит рассвет…

— Алекс, спасибо тебе, — проговорила она вдруг.

— За что?

— За то, что любишь меня, за этот чудесный год, за ребенка… И за то, что тебе нравится мое пение, — добавила она с лукавой улыбкой.

Он привлек ее к себе.

— Готов подписаться под всем вышеперечисленным, кроме пения.

Она снова улыбнулась и уткнулась лицом ему в грудь.

— Алекс, неужели ты не понял, что я имею в виду? Он рассмеялся.

— Любимая, но благодарность — не то, что я хотел бы получить от тебя.

— А что бы вы хотели получить от меня, милорд? — Она провела ладонью по его груди.

— Пожалуй, немного твоей изобретательности.

— Вы не устали, милорд?

— Едва ли подобное возможно, — засмеялся Алекс. — Слишком уж живо я реагирую на каждое твое прикосновение.

Граф поцеловал жену в губы. Погружая пальцы в шелковистое золото ее волос, он прошептал:

— И тебе спасибо, Лаура.

Он принялся поглаживать ее груди. Затем стал целовать соски;

— Спасибо, любимая, за твою красивую грудь и за эти чудесные соски.

Она улыбнулась и тихонько застонала.

— Спасибо за то, что принимаешь меня, — сказал он, поглаживая ее по животу.

Лаура чувствовала, что уже вновь готова принять его.

— Спасибо, любимая, за твои сладкие губы. — Он провел ладонями по ее бедрам. — И за те стоны, что ты издаешь, когда мы сливаемся воедино. И за вздохи и укусы, когда твои острые зубки впиваются в мое плечо.

Она провела ладонью по его лицу, и он поцеловал ее руку.

— Спасибо за то, что не скрываешь своих чувств, спасибо за твою страстность. — Он прикоснулся к ее увлажнившемуся от желания лону, затем коснулся груди, расцветавшей от его ласк. — Спасибо за то, что ты такая горячая и влажная.

— А что во мне тебе больше всего нравится, Алекс? — Она провела пальцем по его губам.

— Любовь моя, мне нравится в тебе все.

— Невежливо отказываться от подарка, милорд.

Лаура обняла мужа и поцеловала в губы. По телу его пробежала дрожь и в следующее мгновение он вошел в нее. Она тихонько вскрикнула и тотчас же застонала.

— Значит, я отказываюсь от подарка? — прошептал Алекс. Он приподнялся и, чуть отстранившись, принялся поглаживать пальцами ее лоно.

Лаура обвила руками его шею и простонала:

— Ты мучитель, Алекс…

— Но ты такая сладкая, — пробормотал он, принимаясь целовать ее груди.

Тут Лаура, обхватив ногами бедра мужа, привлекла его к себе, и он снова вошел в нее. Она опять застонала и, устремившись ему навстречу, увлекла его в огненный водоворот страсти. Казалось, это продолжалось часами, и наслаждение было почти болезненным.

Потом они долго лежали в полном изнеможении, лежали, думая о том, что им с каждым разом становится все лучше вместе — все больше страсти рождалось между ними.

Наконец Лаура со вздохом, пробормотала:

— Всегда так… пожалуйста.

И оба рассмеялись.

 

Глава 24

Крепко зажав в кулаке записку, Лаура закрыла дверь дрожащей рукой. Двигаясь очень медленно, словно каждый шаг давался ей с огромным трудом, она подошла к новому столу — Алексу за ним так и не пришлось посидеть — и, опустившись в кресло, начала читать.

«Моя дорогая жена,

Диксон Александр Уэстон, граф Кардифф».

ты просила меня помнить Хеддон-Холл и добавить твое имя к моему списку забот — просила так, будто не являлась моей величайшей радостью и самой священной из моих обязанностей.

Я вынужден покинуть тебя сейчас, но не потому, что хочу этого, а потому, что долг велит мне сделать это.

Я буду тосковать по тебе, как святой тоскует по Господу, как ребенок — по матери, как мужчина — по своей возлюбленной.

Моя любовь к тебе вступила в конфликт с чувством долга, но если бы я отказался выполнить то, что от меня требуется, я перестал бы быть тем человеком, которого ты любишь.

Каждую ночь ты будешь мне сниться. И каждое утро рассвет будет напоминать мне о твоей улыбке.

Считай дни, которые мы проведем в разлуке, чтобы потом, когда у нас останутся лишь обязательства друг перед другом и перед нашими детьми, стократно возместить каждый из потерянных нами дней.

Береги себя и нашего ребенка, а я буду беречь себя.

Я лишь на время оставляю тебя, любимая. Ты должна верить, что я вернусь.

Твой навеки

«Алекс!» — мысленно взывала она в отчаянии, но глаза ее оставались сухими.

Лаура стояла у окна, выходившего в сад, однако ничего перед собой не видела — все сливалось в сплошную розоватую и зеленовато-желтую массу. В какой-то момент она вдруг сообразила, что думает о розах и о том, что надо поговорить с садовником: пусть, когда будет перекапывать землю под розами, добавит побольше опилок. Почему-то такие мелочи казались ей сейчас чрезвычайно важными.

Потом она долго сидела за столом, внимая звукам просыпавшегося дома. Хеддон-Холл и впрямь напоминал живое, только что проснувшееся существо. Из гардеробной доносился плеск льющейся воды — наполняли куб; по холлу расхаживала поломойка, молодой садовник спросил кое о чем молоденькую горничную, и та ответила ему грубостью на грубость… И еще мерно тикали часы на каминной полке.

В открытое окно вливался запах влажной земли, уже прогретой солнцем, — сладкий запах весеннего утра. Кроме того, в воздухе витал аромат лимона — его добавляли в состав для полировки мебели. И еще она чувствовала запах Алекса — комната по-прежнему хранила его запах…

Машинально разгладив записку мужа, Лаура положила ее на стол. Она смотрела на строчки, написанные рукой Алекса, но буквы расплывались у нее перед глазами. Ей казалось, что в душе ее что-то рушится и ломается…

Алекс ее оставил.

С какой легкостью он рассуждал о долге, и как зловеще звучали его слова — словно сама смерть наступила ей на горло.

Она надеялась, что он не забыл очки и теплый сюртук. И надеялась, что он уехал в карете, а не верхом, — с его ранениями не следовало изнурять себя верховой ездой. Зимой Алекс кашлял, и она постоянно боялась, что муж простудился, хотя он уверял, что кашель — последнее напоминание о дыме, которого ему пришлось наглотаться в бухте Квиберон.

Сколько опасностей подстерегало его — и некому уберечь от них. Он будет изматывать себя чрезмерными нагрузками. И наверное, будет есть что придется, тогда как дома кухарка готовила ему специальные блюда — побольше зелени и фруктов.

Ему будут сниться кошмары, и некому будет успокоить его, обнять, прошептать на ухо, что он любим, что все хорошо и все плохое может случиться с ним только во сне.

Он будет тосковать по ней так, как она тоскует по нему сейчас. Ей казалось, она видит его на носу корабля, видит, как он стоит, глядя за горизонт, — стоит, словно воплощенный дух моря, храбрый и непоколебимый.

Лаура закрыла глаза и увидела смеющегося Алекса; он склонился над ней, лаская ее и целуя.

О, Алекс…

Он подшучивал над ней из-за ее любви к танцам. Иногда Алекс подхватывал ее, и они вместе пускались в пляс — кружились по галерее. Бывало, он начинал обучать ее замысловатым па, а потом вдруг приподнимал над полом и начинал кружить, соглашался отпустить только в обмен на поцелуй.

Они, будто вернувшись в детство, заново открывали для себя Хеддон-Холл и носились по дому, играя в прятки. Она помнила, слишком живо помнила, как он, вытаскивая ее, протестующую, из очередного убежища, привлекал к себе и начинал целовать.

Она насмехалась над его витиеватым почерком, и он даже пригрозил вылить чернильницу ей на голову. Тогда она схватила его перья и сказала, что вышвырнет их в окно. Он крепко ее обнял и выкупил свои письменные принадлежности поцелуем.

Она приносила ему розы из сада, а потом они говорили о политике. И еще она заставляла его пробовать новые блюда, которые по ее рецепту готовила кухарка. Он наголову разбивал ее в шахматных сражениях, зато она часто обыгрывала его в карты. А он, когда она принимала ванну, подхватывал ее на руки и уносил нагую в постель.

Она улыбалась по утрам и улыбалась вечерами, слушая, как он играет на клавесине. А он смеялся, когда она пела, и щекотал ее, когда она спала, и только однажды они заговорили о будущем ребенке.

Господи, Алекс…

Лаура любила дождливые дни, когда они вместе сидели в библиотеке у пылающего камина. Иногда она устраивалась в дальнем углу и тогда постоянно чувствовала на себе взгляд Алекса. Время от времени они ласково улыбались друг другу, а потом каждый принимался за свое дело, однако оба знали: впереди у них еще ночь. Иногда они не хотели ждать, и старые книги становились свидетелями их близости.

А сейчас ей казалось, что само время замедляет свой ход; казалось, еще немного, и оно остановится совсем, и тогда наступит покой, абсолютный покой — она останется единственным бодрствующим существом в этом сонном царстве, а за окнами ее спящего замка будет вставать черное солнце, не способное никого разбудить.

Она чувствовала, как немеет тело — сначала руки, потом ноги, и только сердце продолжало биться ровно, оно одно продолжало жить. И в груди образовалась какая-то странная пустота — черная дыра, из которой страх расползался по всему телу, страху от которого леденели руки и ноги. Но она любила тепло и солнце, любила смех Алекса, хотя он смеялся реже, чем ей хотелось бы. Возможно, он смеялся бы чаще, если бы рука его не болела при переменах погоды.

Алекс ее покинул, и боль казалась невыносимой.

Лаура хотела спрятаться от этой боли, но боль разрасталась и теперь была не только в ней, но и вокруг нее — она словно дышала болью. И даже комната стала частью этой боли, потому что хранила запах Алекса, хранила воспоминания о нем.

В шкафу висел его морской мундир. Кем он сейчас считается — капитаном корабля или только графом, аристократом благородных кровей? Где он сейчас? Неужели есть на свете долг более священный, чем долг мужа и отца?

С губ ее сорвался стон.

Она вспомнила, как, проснувшись, не открывая глаз, протянула к нему руки. Но его половина постели была пуста, и только записка ждала ее на подушке — записка и свежесрезанная, в капельках росы роза.

Но плакать она не могла, лишь прижимала записку к груди, прижимала так, будто обнимала самого Алекса.

О Господи, неужели их счастью суждено было длиться лишь год? Неужели воспоминания об этом единственном годе счастья будут поддерживать ее всю оставшуюся жизнь?

Лаура закрыла глаза. Ее одолевали ужасные предчувствия. Отгоняя беду, она прижала ладони к животу и стала молиться о том, чтобы ее ребенок увидел отца живым. Пусть не живым и невредимым, а только живым.

 

Глава 25

— Если бы я тебя не знала, то могла бы подумать, что ты меня обманываешь.

Персиваль, подмигнув племяннице, взялся за слона.

— В шахматах обмануть довольно трудно, дорогая, если, конечно, партнер внимательно следит за игрой.

— Как это понимать, дядя? Ты даешь мне урок стратегии или просто проверяешь мою бдительность?

— Мне уже не хочется так ходить, — печально признался Персиваль, поставив слона на прежнее место.

— Просто следует внимательно следить за игрой, — с улыбкой проговорила Лаура.

— Ну вот, обидела старика…

— Глупости, — сказала Лаура. — Во-первых, ты не старик, а во-вторых, ты вовсе не обиделся. Подозреваю, что знаний у тебя гораздо больше, чем у дяди Бевила, хотя ты обожаешь разыгрывать из себя шута.

Персиваль засмеялся и одобрительно посмотрел на племянницу.

— Ты знала, чем меня утешить!

— Выходит, ты позволил дяде Бевилу узурпировать должность старшего брата?

— О нет, дорогая. Все не так. Я просто не препятствовал ему занять этот высокий пост. Не так-то легко управлять таким огромным имением, как Блейкмор. Наверное, у меня на это не хватило бы энергии.

— И тут ты лукавишь. Скорее, ты просто позволяешь дяде Бевилу думать, что он принимает решения единолично.

— Боги! Ты приписываешь мне качества хорошей жены!

Еще несколько месяцев назад Лаура рассмеялась бы вместе с дядей, но сейчас она молча посмотрела ему в глаза. Персиваль, глядя в зеленые глаза племянницы, видел в них боль, которую она тщательно от всех скрывала.

Она очень повзрослела и изменилась, его племянница. Изменился даже ее смех — теперь он стал таким же «впалым», как ее щеки, некогда круглые. Изменилась и улыбка — теперь она была столь же бледной, как ее губы, некогда сочные. Она по-прежнему называлась Лаурой, но от прежней Лауры осталась лишь тень.

Персиваль невольно отвел глаза, он не мог вынести взгляда племянницы.

Лаура впервые в жизни задумалась о том, почему ее дядя так и не женился.

Конечно, опекунство сильно осложнило жизнь обоим ее дядюшкам, и все же эта причин не могла быть единственной. Дядя Персиваль всегда был веселым и обаятельным, но сейчас, присмотревшись к нему повнимательнее, Лаура заметила какую-то затаенную печаль в его глазах. Интересно, почему она раньше не замечала эту грусть.

Казалось, она заново открыла для себя человека, и ей вдруг подумалось: «Постичь скорбь другого невозможно, пока на собственном опыте не узнаешь, что такое страдание».

Он не удивился ее вопросу. Скорее, удивлялся тому, что она до сих пор не задавала его.

— Почему ты не женился, дядя Персиваль? — спросила Лаура, надеясь, что у него хватит мужества ответить сразу, сказать первое, что придет в голову.

Персиваль мог бы ответить вопросом на вопрос — мол, с чего бы мне желать той боли, что вижу я в твоих глазах? — и не покривил бы душой. Но он ответил по-другому и тем не менее сказал правду.

Жила когда-то женщина — очень красивая, с волосами цвета пламени и глазами зелеными, как лес. Но она предпочла старшего брата.

Лаура была потрясена его ответом — Персиваль понял это по ее глазам. В изумлении глядя на дядю, она пробормотала:

— Моя мать? Персиваль молча кивнул.

Конечно, это все объясняло: и беззаветную любовь к дочери этой женщины, и беззаветное служение этой девочке, и неизбывную печаль, тоску по той, которая давным-давно ушла ИЗ жизни.

— И у тебя никогда не возникало желания жениться? — немного помолчав, спросила Лаура.

«А у тебя бы оно возникло?» — хотел он спросить, но удержался.

— Нет, — отрезал Персиваль и тут же сменил тему: — Вот чего я действительно хочу, так это заполучить настоящего партнера. Игра в шахматы с дилетантом не может удовлетворить мое тщеславие.

— Что ж, дядюшка, давай еще попробуем, но на сей раз обещаю дать тебе серьезный отпор.

Персиваль от всей души желал, чтобы история ее любви окончилась не так трагично, и молился о том, чтобы Бевил привез из Лондона хорошие вести.

Он посмотрел на племянницу, и она, подняв голову, ответила ему долгим пытливым взглядом. Они поняли друг друга без слов.

Прошло полгода с того дня, как Алекс покинул Хеддон-Холл. Шесть долгих месяцев от него не было ни строчки. Лаура делала вид, что спокойна, однако все понимали, что спокойствие это только кажущееся.

Но никто ни разу не видел, чтобы она плакала.

Живот ее рос, и ей все труднее становилось выбираться в Блейкмор, поэтому Персиваль все чаще навещал ее в Хеддон-Холле Она прекрасно держалась, и эта ледяная сдержанность почему-то больше всего его пугала. Казалось, все чувства в ней скованы льдом. Все было, как прежде, изменилась лишь сама Лаура.

Лаура была идеальной хозяйкой, и, хотя ей все труднее становилось взбираться по лестницам, она старалась вникать во все хозяйственные мелочи, чтобы Алекс, вернувшись, увидел, что имение в полном порядке.

Если только он вернется.

Персиваль поспешил отогнать подобные мысли. Что с того, что от него нет вестей? Ведь он на войне, а на войне с почтой всякое случается.

«Но где же Алекс?» — спрашивал себя Перси. Ему не приходило в голову, что Лаура узнала ответ на этот вопрос еще месяц назад.

* * *

— Леди Уэстон, — сказал секретарь, — я не могу найти книгу учета расходов.

— Она в шкафу, Уэсли. Разве граф не говорил вам, где ее найти?

Лаура и секретарь были заняты расчетами, необходимыми для того, чтобы сделать долгосрочные запасы, — дело трудное, а без расходных книг за прошлые годы почти невыполнимое.

Лаура действительно была образцовой хозяйкой. Она чувствовала, что, вникая во все хозяйственные дела, отвлекается от грустных мыслей — только так можно было сохранить в здравии рассудок. Но если днем хозяйственные заботы целиком поглощали Лауру, то ночью ничто не могло отвлечь ее от дум об Алексе. Тогда она начинала молиться, сидя перед гобеленом, перед прекрасным рыцарем, образ которого отождествляла с образом любимого. И в такие минуты ей начинало казаться, что рыцарь оживает. В глазах его появлялась глубина, и они меняли выражение в зависимости от того, что происходило в ее сердце. Иной раз они казались полными решимости, иногда в них читалась грусть, и тогда Лаура задевалась вопросом: в какой момент своей жизни запечатлен пот далекий предок Алекса? Он уходил на войну или возвращался домой? О чем он думал? Повторял ли, как заклинание, извечное «честь, доблесть, мужество» или думал о тех, кого оставил горевать дома? Она так тосковала по мужу, что, и бы не ребенок, вообще не выходила бы из комнат, хранивших его запах.

Она вспоминала дни и ночи, проведенные вместе с любимым. И вспоминала ощущения, которые испытывала в его объятиях.

Конечно, она была не одинока в Хеддон-Холле. Рядом с ней почти постоянно находились дядя Бевил, дядя Персиваль, а также Джейн. И разумеется, ребенок, которого она носила под сердцем. Но Лаура никого не любила так, как Алекса, никого, даже ребенка.

Она тосковала по мужу и находила забвение лишь во сне, когда его присутствие становилось явью. Но наступало утро, чудо исчезало, и тоска становилась еще острее.

Она выходила на прогулки и питалась только потому, что это требовалось для растущего в ней сына Алекса, потому, что так хотел Алекс; но в сердце ее постоянно жил страх за его жизнь, страх, от которого тошнота подступала к горлу.

Однажды она его едва не потеряла и не знала, сможет ли пережить его гибель. Она старалась думать о будущем, старалась верить подбадривавшим ее дядюшкам, но страх все время жил в ней, и никакие слова не могли его уничтожить.

И чем дольше Алекс не возвращался, тем сильнее становился этот страх.

Лаура медленно поднялась со стула — беременность сделала ее неуклюжей — и открыла шкаф, чтобы достать книгу расходов.

Знал ли Алекс, что покинет ее на столь долгий срок?

Скоро малыш появится на свет, а от мужа ни строчки.

— Это не та книга, миледи, — сказал секретарь.

Лаура в смущении улыбнулась — из толстой тетради выпали листы. Уэсли бросился собирать их с пола. Он знал, что хозяйке едва ли понравится то, что она увидит.

Лаура развернула одну карту, потом вторую. Депеша, приложенная к одной из карт, была столь зловещего содержания, что у Лауры мурашки по спине побежали. Она взглянула на даты. Оказалось, что вся эта переписка с Уильямом Питтом велась в то время, когда Алекс старательно делал вид, что самое главное для него — это их счастье, что в мире нет никого и ничего, кроме них. Или, может, это ей в ослеплении любви так казалось?

Ну что же, по крайней мере одна тайна раскрыта. Алекс отправился выполнять миссию, возложенную на него Уильямом Питтом.

— Оставьте меня, Весли, — сказала Лаура, и секретарь поспешно удалился.

Она уселась за стол и разложила перед собой документы. Чтобы вникнуть в содержание переписки, ей потребовался не один час. Итак, Испания вошла в союз с Францией, и теперь Англии придется воевать в Средиземноморье сразу с двумя врагами. Лаура собрала письма и одно за другим сожгла в камине. Последнее письмо от Питта огонь пожрал особенно быстро.

 

Глава 26

Португалия

Как бы он хотел оказаться в другом месте, в ином окружении, чтобы не слышать этот нескончаемый рев ветра и грохот волн, заливавших палубу. Фонари раскачивались в темноте, бросая вокруг причудливые тени. И, словно тени, метались по палубе матросы.

«Непобедимый» подбрасывало на волнах, точно щепку, хотя корабль имел осадку в двадцать с лишним футов и соответствующее водоизмещение. Час назад матросам выкатили бочку рома и хорошенько накормили — на флоте его величества по-прежнему считалось, что на сытый желудок, согретый ромом, сражаться приятнее.

Однако Алекс от ужина отказался. Ему было не по себе.

Более того, он чувствовал, что стал слишком стар для всего этого. Сражения — удел молодых, веривших в собственное бессмертие. Но он-то знал, как все они — и он в том числе — и мы.

Алекс стоял на палубе, пытаясь разглядеть корабль Сондерса. «Непобедимый» должен был оказать Сондерсу поддержку, когда тот вступит в бой с огромным испанским кораблем, видневшимся на горизонте.

Господи, как бы он хотел сейчас оказаться в другом месте! Пусть его назовут трусом, ему наплевать, он успел послужить Англии честно и доблестно, и изуродованное лицо — лучшее доказательство его доблести.

Если бы он распоряжался только своей жизнью! Увы, в его подчинении находились люди — сотня английских моряков. Видит Бог, он не хотел брать на себя эту ответственность. Он согласился стать курьером, и то неохотно. Но неведомая болезнь свела в могилу сразу нескольких закаленных в боях капитанов Сондерса, и так уж вышло, что через два дня после прибытия Алекс Уэстон уже командовал кораблем, которому предстояло сразиться с объединенными силами французов и испанцев.

Казалось, все повторялось — ведь когда-то он уже стоял на капитанском мостике накануне битвы. Ветер завывал все громче; матросы притихли — они мысленно обращались к прошлому, к тем любящим сердцам, что остались за горизонтом. Кто-то вспоминал теплую материнскую руку, кто-то смех сестры или любимой. Вот что вдруг стало самым важным, более важным, чем битва. Так было в бухте Квиберон. Так было и сейчас.

И тем не менее ситуация существенно отличалась от той, прежней. Хотя на море и сейчас штормило, ветер был не настолько силен, чтобы сбить их с курса. Да и в нынешнем задании не было ничего безумно-гениального. План был предельно прост: уничтожить испанский флот, сжечь как можно больше кораблей противника.

Алекс принял командование совсем недавно; матросы и офицеры не знали его лично, но маска и перчатка на изуродованной руке, а также слухи о его участии в легендарной битве сделали свое дело: моряки считали его заговоренным и себя заодно с ним. Если прежняя его команда отдавала себе отчет в том, что они совершают самоубийство, то эти были уверены в победе. Алекс мог лишь надеяться, что так и случится. И что он тоже останется в живых. У него имелась серьезная причина для того, чтобы задержаться на этом свете подольше.

Жена и ребенок.

«Господи, сохрани ее», — подумал он. Алекс уже знал, что не сможет вернуться домой до рождения ребенка.

И все же интересно, знал ли Уильям Питт о том, что посылает его на битву? Впрочем, какая разница? Из опыта работы в адмиралтействе Алекс вынес: думая о судьбах страны, трудно задумываться о судьбах отдельных людей. Великие умы не могут принимать в расчет мужа, мечтающего поддержать жену во время родов.

Алекс был благодарен судьбе уже за то, что она избавила его от необходимости продумывать стратегию боя. Он отвечал за этот корабль и выполнял конкретную задачу, не более того. Конечно, лучше бы выполнять совсем другие задачи — не покидая пределов Хеддон-Холла…

Пушечный выстрел с судна Сондерса вернул его к действительности. Увы, выстрел не достиг цели. Алекс приказал своим людям воздержаться от огня, пока корабль неприятеля не подойдет ближе. Ни к чему попусту тратить порох.

Между тем испанская картечь уже дырявила паруса «Непобедимого». Канониры смотрели на него вопросительно, но Алекс не давал команду стрелять. Уж если действовать, то наверняка.

Судно сменило курс, присоединившись к «Королю Георгу и лишь тогда Алекс кивнул своим канонирам. Затем с фланга к ним пристроилось еще одно британское судно, и все вместе они дали очередной залп.

Вскоре они приблизились к испанцам на расстояние, позволявшее расслышать то, что происходило у них на борту. Испанцы дали залп, и тут, словно в кошмарном сне, Алекс увидел, что «Король Георг» накренился и стремительно уходит под воду. Англичане ответили залпом из всех орудий, но «Королю Георгу» уже ничто не могло помочь.

Некоторые из людей Алекса принялись спасать тонувших англичан, но остальные продолжали палить по испанцам. Когда рассеялся черный дым, Алекс увидел, что прямо на них идет еще один неприятельский корабль. Более того, он видел даже испанского капитана — его исполненное решимости лицо. Испанцы шли на абордаж.

«Нет, только не сейчас, не сегодня», — еще успел подумать Алекс, проваливаясь в темноту.

 

Глава 27

Хеддон-Холл

Бевил Блейк многое отдал бы, только бы этот день никогда не наступил.

Он все еще продолжал надеяться на то, что судьба избавит его от необходимости выполнить поручение графа Кардиффа.

Алекс все подготовил самым тщательным образом. Имя Уильяма Питта действительно открывало многие двери, и на пятый день пребывания в Лондоне Бевил уже знал: сбылись самые худшие его предчувствия.

Персиваль был смертельно бледен. Очевидно, и сам Бевил выглядел не лучше. Этот день состарил обоих на добрый десяток лет.

— Господи, — пробормотал Персиваль, — что будет с ней? Она так его любила.

Бевил молча кивнул. Ему казалось, что в этот момент любые слова будут звучать глупо и фальшиво.

— Мы поможем ей, — проговорил он наконец. — Мы — ее семья, и мы должны быть с ней рядом в самый трудный момент. Пусть она лучше узнает все от нас, а не от курьера.

Да, ближе Лауры у них никого не было. С тех пор как братья стали опекунами девочки, они не знали недостатка в любви, ибо Лаура отвечала им любовью на любовь. В ней, в этой девочке, был смысл их жизни: слова, которые им сейчас придется произнести, причинят ей невыразимую боль, но оба были готовы разделить с ней эту боль.

Симонс распахнул дверь и тут же заметил траурные повязки на рукавах братьев. В глазах обоих опекунов была горестная решимость. Дворецкий отступил в сторону, поклонившись, и пропустил визитеров в дом: не ему надлежало сообщать хозяйке печальную весть.

«Не будет больше смеха в Хеддон-Холле», — с грустью подумал Симонс. Он вдруг осознал, что успел привязаться к молодой графине. Впрочем, ее все любили. Именно благодаря ей служанки перестали бояться графа. Хозяйка не страшилась маски мужа — значит, не так уж он грозен… И вообще ничто человеческое не было ему чуждо; самые любопытные из горничных нередко заливались краской, когда становились невольными свидетельницами любовных сцен, которые происходили то тут, то там — в любое время дня. Сам же граф после женитьбы чаще улыбался, чем хмурился.

Она принесла радость в Хеддон-Холл, когда впервые появилась здесь в облике деревенской простушки. Но теперь все кончилось — не будет больше молитв о возвращении графа в дом его предков, не будет больше звучать его смех, не будут целоваться в укромных уголках граф и его любящая жена.

— Хозяйка дома? — спросил Бевил и тут же заметил Лауру, стоявшую на верхней площадке парадной лестницы.

Увидев их раньше, чем они заметили ее, она все поняла. И тотчас же вспомнила, что все это уже было. Она помнила дядюшек с черными повязками на рукавах и помнила это выражение на лице дяди Бевила, когда он произнес: «Твои родители погибли, дитя мое, но мы с Персивалем будем всегда рядом с тобой и постараемся как-то заменить их».

Вот и сейчас он произнесет роковые слова. И они на самом деле сделают все возможное, чтобы утешить ее.

Лаура судорожно вцепилась одной рукой в перила, другую прижала к животу, где как раз в этот момент шевельнулся ребенок.

Она ни о чем не спрашивала — все и так было ясно. На шею ей словно накинули удавку. Она закрыла глаза и покачнулась…

Бевил бросился наверх, но не успел. Словно во сне, когда все происходит так ужасно медленно, но успеть что-либо предпринять все равно невозможно, он видел, как Лаура разжала руку, которой держалась за перила…

В следующее мгновение она скатилась по ступенькам парадной лестницы и замерла у их ног.

Лаура была молода и пережила падение, отделавшись сломанной ногой и многочисленными синяками.

Но ребенку не суждено было выжить.

Очнувшись, она почувствовала боль в животе и услышала истерические крики Джейн и молоденькой служанки. Персиваль тотчас же подхватил ее на руки и понес в спальню. Он уложил племянницу на кровать, и Лаура, вновь потеряв сознание, погрузилась в спасительную темноту.

 

Глава 28

— Я хочу его видеть, — проговорила Лаура слабым голосом.

Джейн убрала со лба своей воспитанницы влажные от пота пряди. Как бы ей хотелось, чтобы Лаура не осознавала того, что произошло. Звать акушерку было бессмысленно — она все равно не успела бы, и они собственными силами сделали все, что могли.

Крохотный граф Кардифф родился бездыханным. Джейн смахнула со щеки слезу. Хорошо бы и Лаура поплакала — ей стало бы легче.

— Ни к чему на него смотреть.

— Если ты мне его не принесешь, я встану и сама найду его, — каким-то чужим голосом проговорила Лаура.

— Ты в самом деле этого хочешь? — осторожно спросил Персиваль. Но он понимал, что Лаура не успокоится, пока ее просьба не будет выполнена.

— Дядя, пожалуйста, принеси его сюда.

Лаура поморщилась от боли, приподнимаясь на подушках. Когда Джейн попыталась уложить ее, она отстранила руку няни. Кровать — та самая, на которой рождались многие поколения Уэстонов, — была не слишком удобной, и деревянная спинка с резным узором из роз врезалась в спину. Но Лауре было все равно.

Персиваль внимательно посмотрел на племянницу, затем принес ей крохотный сверток. Лаура взяла бездыханное тельце и попросила всех уйти.

Оставшись одна, она развернула ребенка — это был прекрасный младенец. Лаура провела ладонью по его нежной коже, холодной и чуть подернутой голубизной. Этот мальчик сейчас мог бы жить и дышать.

Она осмотрела крохотные ручонки, которые могли бы сжимать ладонь отца, потом держать перо и мяч, а потом и поводья пони.

Форма ступни была точь-в-точь отцовской — та же тонкая кость, те же пальцы. Вот эти ножки могли бы бегать по травянистым лужайкам и по коридорам Хеддон-Холла, забираться во все закоулки.

Длинные черные ресницы малыша, такие же черные, как у отца, покоились на побелевшей щеке. Эти глаза могли бы увидеть мир во всех его чудесных проявлениях: наблюдать полет голубей, обозревать обширные графские владения, радоваться восходу солнца и созерцать волшебные летние сумерки.

Пух на головке малыша тоже был черным. Лаура дрожащим пальцем пригладила волоски. Возможно, он приобрел бы привычку откидывать назад волосы — так делал его отец, когда сердился.

Его губки были чуть раскрыты, как будто он хотел молока. Он с жадностью требовал бы материнской груди, потом стал бы учиться говорить, потом стал бы сам сочинять истории или пересказывать то, что увидел или услышал от других.

Лаура поднесла его к груди. Как бы ей хотелось согреть его и накормить молоком, переполнявшим грудь. С гримасой боли она поцеловала его крохотный чистый лобик. Затем возвела вверх взор, пытаясь найти слова, чтобы обратиться к Богу. Ей хотелось кричать, но не было сил. Лаура держала мертвого ребенка у груди и молила о чуде.

Наконец, снова запеленав малыша, она принялась осторожно покачивать его на руках, словно хотела успокоить перед долгим путешествием.

Она боялась, что он будет часто болеть, боялась, что из нее не получится хорошая мать, и была почти уверена: Алекс сможет присутствовать при рождении их сына, он успокоит ее, приободрит, а потом, возможно, и посмеется над ее трусостью.

В мечтах она видела сына уже не младенцем, а мальчиком, юношей, молодым человеком.

Она хотела видеть его счастливым и не могла представить мертвым.

Возможно, там, в неведомом мире, он встретится с отцом, и Алекс тут же его узнает. Может быть, даже сейчас его маленькая душа сопровождает Господа в райских кущах.

Лаура тихонько напела сыну песенку — эта песня должна была ускорить его путешествие в рай. Она обняла его и попросила Бога о том, чтобы Он дал умереть и ей, чтобы позволил воссоединиться с самыми дорогими для нее людьми.

Персиваль осторожно взял мертвого ребенка из ее рук. Она неохотно рассталась с мальчиком.

На лице Персиваля застыла маска скорби. Он не стеснялся своих слез, но глаза его племянницы оставались сухими. Боль была слишком горяча, чтобы пролиться слезами.

— Дядя, он такой маленький и черноволосый. Персиваль на секунду зажмурился. Затем прикрыл лицо младенца краем пеленки.

Лаура, закусив губу, протянула руки к ребенку. Мысль о том, что он будет заточен в вечный холод саркофага, казалась невыносимой.

Вечная тьма.

— Пора, — произнес Персиваль; он не мог сказать больше ни слова.

Лаура не смогла присутствовать на похоронах. Но она знала: если тело Алекса будет доставлено на родину, сын с отцом будут лежать рядом. Тогда она сможет навещать обоих.

Лаура еще несколько недель пролежала в постели. Однако она не чувствовала физической боли — эта боль была лишь слабым отголоском боли душевной.

Она просила у Бога лишь одного — скорой смерти.

Но слез по-прежнему не было.

 

Глава 29

Персиваль видел ее издали, он знал, что она опять пошла к памятнику, там ее всегда можно было найти. Персиваль смотрел, как она проводит ладонью по мрамору, словно прикосновением к Алексу, высеченному из камня, она могла оживить его. Не могла смириться с его смертью — ни тогда, ни сейчас, спустя месяцы.

Услышав шаги, Лаура зажмурилась, представляя, что это его шаги. Увы, она знала, что слышит шаги дядюшки.

— Я знал, где тебя найти, — с притворной бодростью проговорил Персиваль.

— Боль никогда не уйдет? — спросила она, ожидая услышать фальшивые слова утешения.

Однако ответ удивил ее.

— Время притупит боль, но чувство утраты все равно останется, — с грустью в голосе сказал Персиваль.

Она протянула ему руку, и он, пожав ее, продолжал:

— Время призвано дать нам покой, но вместо этого годы лишь подтверждают, что ничего нельзя изменить.

— Ты никогда не лжешь мне, Персиваль.

— А зачем лгать? Ты и так знаешь правду.

— Как мне это вынести?

Персиваль обнял племянницу за плечи. Как сказать, что он не знает ответа на ее вопрос? Как объяснить ей, что каждый человек идет по долине скорби своим собственным путем? Как объяснить, что единственный способ жить по-настоящему — это смириться с неизбежностью смерти?

— Просто жить день за днем, — сказал он наконец. — Вдыхать и выдыхать. Просыпаться и ложиться спать. Есть, когда испытываешь голод. Существовать, пока существование вновь не станет жизнью. Вот все, что я знаю.

— Я не могу представить жизнь без него, — проговорила Лаура, глядя на холмы Хеддона.

— Он знал, что может не вернуться, — неожиданно сказал Персиваль.

— Как это было?

— Как случилось, что он узнал об этом?

— Нет. Как он умер?

Она первый раз спросила об этом. Лаура слушала молча, и глаза ее оставались сухими. Откуда столько стойкости в этой хрупкой женщине?

— Он был на борту «Короля Георга», моя дорогая. Корабль затонул, и все, кто находился на нем, считаются погибшими.

В ее глазах по-прежнему не было слез.

— Долг, честь, мужество, — прошептала она.

Лаура закрыла глаза, и он решил, что она вот-вот заплачет.

Но она не заплакала.

Персиваль видел, как она, четырнадцатилетняя девочка, плакала, провожая Алекса на войну. Он видел слезы радости в ее глазах, когда граф вернулся. Но с тех пор, как Алекс покинул Хеддон-Холл, будучи ее мужем, она не заплакала ни разу.

— Бог одарил тебя великой любовью, Лаура, — в волнении проговорил Персиваль. — Немногие могут этим похвастаться. Тот год, что вы провели вместе, останется в твоей памяти как самое дорогое воспоминание. Но ты сможешь оценить этот дар, когда боль поутихнет, не раньше. Сейчас боль заслоняет от тебя все, и ты можешь испытывать лишь гнев.

— Я не злюсь, дядя, — ответила Лаура. — Я была бы рада, если бы могла разозлиться. Я вообще ничего не чувствую, кроме черной пустоты внутри.

— Все еще придет, — сказал он, заглядывая в зеленые глаза племянницы. — Придет время, когда ты будешь злиться на него за то, что умер и оставил тебя. Будешь злиться на весь мир, потому что увидишь: он продолжает существовать, как будто Алекс вообще не появлялся на свет.

— И когда придет этот день?

— Когда рана начнет затягиваться. Когда ты изменишься. Когда сможешь принять неизбежное.

— Я не хочу принимать его смерть как неизбежное, — сказала она, глядя на памятник.

— Это неизбежно, — сказал напоследок Персиваль. — Ты можешь не желать этого, но все равно будет так.

* * *

Он был прав, ее мудрый дядюшка. Она хотела бы, чтобы он ошибался, но знала, что дядя Персиваль прав. Снова и снова вспоминала она его слова — вспоминала, встречая очередной рассвет и провожая очередной день, не отмеченный ничем, кроме обычного хода часов. Жизнь ее стала пустой, живыми оставались лишь воспоминания.

Алекс в новенькой морской форме — с начищенными до блеска пуговицами, с красивым лицом и черными волосами, отсвечивающими на солнце синевой. Алекс, недоступный и прекрасный как бог, не способный заметить бледности на лице обожавшей его девочки.

Алекс, приезжавший домой на каникулы, — красивый юноша, преследуемый маленькой бестией, от которой не было способа избавиться, кроме как в отчаянии воззвав к ее няне.

Алекс, читавший с ней новую пьесу, — Алекс, изображавший злодея, делавший страшные глаза и понижавший голос до хриплого шепота.

Алекс, стонавший от боли в руке и скрывавший от нее эту боль, а рядом она — целует и гладит его руку, надеясь, что поцелуи и ласки могут заглушить боль.

Алекс в маске, делавшей его похожим на пирата, ласкавший ее с нарочитой медлительностью, заставлявший ее громко вскрикивать и стонать. Алекс, нашептывавший ей на ухо непристойности или, наоборот, высокие слова любви — в зависимости от настроения.

Алекс, приносивший ей в полночь букеты роз, Алекс, с которым они устраивали набеги на кладовую. Алекс, который учил ее, как разжечь страсть множеством нежных поцелуев.

Она не могла больше смотреть на гобелен с рыцарем и велела Симонсу унести его туда, где он висел раньше.

Ее Аполлон, ее рыцарь больше никогда не вернется.

Только теперь она начала замечать, что рыцарь на гобелене на самом деле мало походил на ее Алекса. У Алекса волосы были длиннее и тронуты сединой. В Алексе чувствовалась утонченность, которой был лишен неизвестный рыцарь, да и улыбка у рыцаря казалась теперь другой — в ней были лишь горечь и цинизм. Может, он тоже знал, что ему не суждено вернуться с войны?

Впервые Лаура подумала о тех, чьи руки выткали этот гобелен с такой любовью и прилежанием. Может, у той, что ткала, не раз на глаза наворачивались слезы при воспоминании об ушедшем на войну, но так и не вернувшемся любимом, муже, брате?

Ткань ее гобелена — она его в таких ярких красках описывала Алексу — теперь пообтрепалась по краям, краски поблекли, а некоторые нити оказались оборваны. Она больше не могла его видеть — гобелен стал для нее воплощением скорби и страха.

Она возненавидела Хедцон-Холл за то, что он постоянно напоминал ей об Алексе. Временами ненавидела даже людей, ее окружавших, за выражение скорби на их лицах. Они каждый на свой лад принуждали ее быть мужественной, а ей не хотелось храбриться, ей хотелось с криком бежать по коридорам и проклинать Бога за то, что Он сделал с ней. Увы, у нее даже на гаев не хватало воли. Она хотела проклинать всех, кто затевал войны, Уильяма Питта в особенности: ведь он жертвовал другими, в то время как его жизни ничто не угрожало. Она готова была предать проклятию всех тех, кто посылал на смерть отцов, сыновей и мужей лишь ради того, чтобы фигурки на воображаемой шахматной доске передвинулись туда, куда заблагорассудится невидимым игрокам. Но у нее на это не хватало сил.

Дядя Бевил и Джейн постоянно повторяли ей, что жизнь продолжается, но она никак не могла взять в толк, почему она должна продолжаться. Они говорили, что она, Лаура, должна жить, потому что этого хотел бы Алекс. Что за абсурд! Откуда им знать, чего бы он хотел? Она точно знала, что он хотел смеяться и держать ее в объятиях, хотел наслаждаться солнцем и цветением вишни. Он любил рисовый пудинг, вишневую наливку и хороший коньяк. Он хотел иметь детей — мальчиков и девочек.

Алекс хотел жить.

Они смотрели на нее с сочувствием и говорили, что надо жить дальше. Ну почему они не могли понять, что ее жизнью был Алекс?

Ей хотелось спрятаться от окружавших ее людей, ведь они, пусть не намеренно, стремились проникнуть в те потайные уголки ее души, где жила скорбь.

Почему она должна жить, как прежде?

Она ненавидела себя за то, что все еще жила.

За то, что ее сердце билось, а его — нет.

За то, что кожа ее могла быть теплой или холодной, а его — нет.

За то, что ноги ее ступали по земле, а его нога больше не ступит на землю.

За то, что ее глаза смотрели на мир, а его навеки закрылись.

За то, что пальцы ее касаются клавесина, а его пальцы больше никогда не извлекут ни звука.

Она ненавидела Хеддон-Холл за то, что это его дом и его присутствие ощущалось повсюду; в пределах этого дома некуда было бежать, чтобы укрыться от него, как нельзя убежать от самой себя.

Ей захотелось покинуть Хеддон-Холл, хотелось бежать из этого дома, бежать от той лестницы, по которой она поднималась каждый день и замирала наверху, хватаясь за перила, — как тогда, когда ее сын был еще жив.

Прочь из дома, где она когда-то была счастлива.

Уйти в другой мир, где она больше не будет малышкой Лаурой, любимой и любящей.

Где она будет такой, какой ощущала себя, — надломленной и холодной.

Где она будет как иней, что оседает на стенах саркофага, в котором покоится ее ребенок.

Где она будет холодной, как море, навеки поглотившее ее мужа, заключившее его в свои холодные объятия.

— Я не думаю, что она поедет в Лондон, Бевил, даже если король ей прикажет.

— Надо что-то делать, Персиваль. Прошел уже год, а она не меняется.

— Ты в самом деле надеялся, что она изменится? — Персиваль взирал на брата в недоумении.

— Пожалуй, нет. Но я сам больше не могу выносить эту молчаливую скорбь. Если бы она хотя бы плакала, тогда можно было бы надеяться на то, что она оправится.

— Она его всю жизнь любила. Как ты думаешь, такое легко пережить?

Персиваль подумал о том, что Лаура, возможно, пришла бы в себя, если бы был жив ребенок. Но, лишившись и ребенка, она едва ли оправится.

Все дело было в глазах — глаза ее стали безжизненными. Персивалю казалось, что прежней Лауры больше нет.

— Мы должны хотя бы попытаться, Персиваль. Попробуй уговорить ее поехать с нами в Лондон. Она могла бы сделать это хотя бы ради тебя.

— Не думаю, Бевил, что она согласится, но попытаюсь.

Больше всего ей хотелось умереть, но если Бог отказывал ей в смерти, то она по крайней мере откажется от прежней жизни.

Она уедет.

Согласиться на уговоры Персиваля ее заставил ужасный сон — сон со слезами и рыданиями…

— Ты не думаешь, что он похож на меня? — спрашивал Алекс улыбаясь. Он нагнулся и убрал со лба ребенка пушистые волосенки.

— Конечно, похож, — с улыбкой соглашалась она. Ребенок с жадностью сосал молоко из ее груди.

Отец осторожно коснулся пальцем щеки ребенка, словно желал похвалить его за отменный аппетит.

— Красивый мальчик, правда? — спросил он.

— Верно, красивый, — согласилась она.

Ребенок перестал сосать грудь, и она приподняла его к плечу. Дождавшись, когда малыш отрыгнет, она поцеловала его в лоб.

— Ну разве не умница? — с широкой улыбкой проговорил отец.

Она засмеялась и протянула ему ребенка. Отец взял малыша и высоко поднял его. Полюбовавшись, прижал к груди.

Малыш ударил отца в грудь твердым кулачком. Затем начал теребить волоски на его груди.

Алекс засмеялся и поцеловал малыша в теплую щеку. Потом усадил его к себе на плечо и, осторожно придерживая, пронес по комнате. Мальчик совсем не хотел спать и с удовольствием играл с отцом. Он что-то лопотал, а лица родителей светились гордостью.

Она смотрела на ребенка и на его отца и вдруг увидела, что над полом спальни стал подниматься туман, густевший на глазах; и вскоре черные клубы заполонили комнату. Она в страхе протянула руки к Алексу, но тот повернулся к ней, покачал головой, и во взгляде его была бездна скорби…

А сын их уже дремал, прижавшись головкой к плечу отца. Алекс же вдруг улыбнулся — грустно и ласково… И тут же на глаза ее навернулись слезы, рыдания сдавили грудь.

Внезапно Алекс отступил в туман, и туман окутал его — он с каждой секундой становился все гуще и вскоре поглотил сильные руки, державшие ее ребенка, а затем и лицо любимого.

— Алекс! — позвала она. И ей показалось, что он оглянулся перед тем, как раствориться в тумане.

Он ничего не сказал ей перед уходом — просто исчез вместе с сыном, словно их и не было.

Она закричала и рывком приподнялась на постели.

— Тихо, — прошептала Джейн, поглаживая ее по волосам. — Тихо, тихо, — шептала она, прижимая воспитанницу к груди.

Лаура чувствовала, как бешено колотится сердце. Она смотрела туда, где только что видела Алекса с ребенком на руках.

Она поняла, что означает этот сон.

Ей предстояло жить еще очень долго.

И они приходили, чтобы сказать ей «прощай».

 

Глава 30

Лондон

— Когда человек устает от Лондона, он устает от жизни, — пробормотала Лаура.

Ее соседка, пожилая леди с напудренными волосами и обилием драгоценностей, внимательно посмотрела на сидевшую рядом молодую женщину. На ней было простенькое платьице цвета лаванды, вопиющее о скромности, — и это в то время, когда все прочие разоделись по самой последней моде, призванной скорее раздеть женщину, нежели одеть ее. Золотисто-каштановые волосы молодой леди были уложены весьма скромно — ничего похожего на замысловатые прически всех прочих дам.

Но внимание пожилой леди привлекло не это. Завораживал взгляд этой женщины: ее зеленые глаза казались безжизненными, никакого намека на веселье, хотя разве не для увеселений посещают балы? О чем могли бы говорить подобные глаза? Возможно, сидевшая рядом молодая женщина пережила большое горе, но знала и великое счастье…

Доротея, герцогиня Бат, была весьма заинтригована.

Лаура выпила немало вина, чтобы действительность чуть затуманилась и чтобы не думать о том, что она говорит и кому.

— Так вы устали от Лондона, моя дорогая? Или все же от жизни? — спросила герцогиня; она посматривала на танцующих и вместе с тем не спускала глаз с лица соседки.

Лаура с удивлением посмотрела на пожилую леди. Она не думала, что та услышит ее. Во всяком случае, не ожидала подобного вопроса.

Впрочем, глаза пожилой дамы Лауре понравились — в них была доброта.

— Не упрекайте тех, кто резвится в своей невинности, — с улыбкой проговорила герцогиня. — Оставим им их игры. Их время придет — рано или поздно.

Лаура вежливо улыбнулась в ответ. Она поспешила бы ретироваться, если бы пожилая дама не положила руку ей на плечо.

— Я никого ни в чем не упрекаю. — Лаура снова улыбнулась, но в глазах ее по-прежнему была печаль.

Герцогиня внимательно посмотрела на нее, и Лаура уже пожалела о том, что высказала свои мысли вслух.

Она оказалась здесь лишь потому, что дяди долго уговаривали ее сюда приехать. Бал давали в честь свадьбы Люси — ее лучшей подруги в школе миссис Вулкрафт.

— Не спорьте, вы их осуждаете, — возразила герцогиня.

Лаура снова посмотрела в голубые глаза собеседницы — они действительно казались добрыми и при этом весьма проницательными.

— Вы осуждаете их за беззаботность и веселый смех, — продолжала герцогиня. — Осуждаете за то, что они хорошо спят по ночам. Возможно, даже за то, что они любят и любимы.

— Я не представляла, что моя скука настолько очевидна для окружающих, — холодно заметила Лаура.

Герцогиня ответила улыбкой.

— Это не скука. Вы проявляете нетерпимость. Молодые люди приглашают вас танцевать, не зная, что вы тоскуете по другому, его объятия вы приняли бы с радостью. Вы слушаете музыку, но при этом слышите шаги того, кого больше нет. Вы смотрите на все это великолепие, но видите лишь лицо дорогого вам человека.

— Не понимаю, о чем вы, — опустив глаза, сказала Лаура.

— Такие балы хороши не только тем, что они способствуют знакомству молодых людей и, следовательно, образованию новых семейных пар. Благодаря большому количеству гостей такие балы обеспечивают анонимность. То есть вы можете говорить совершенно свободно, не опасаясь пасть в моих глазах.

Герцогиня обвела взглядом танцующих. Ей вспомнился похожий вечер — это происходило много лет назад, но было такое же обилие свечей и танцующих пар…

Порывшись в ридикюле, она достала визитку и протянула ее Лауре. Та приняла карточку с вымученной улыбкой.

— С незнакомым человеком легче говорить откровенно, не так ли?

— Возможно, умнее вообще не говорить, — заявила Лаура. Однако она была заинтригована: казалось, эта женщина видела ее насквозь.

— Но с незнакомым человеком можно говорить о том, что вас тревожит, — сказала герцогиня. — В особенности если этот незнакомый человек к вам расположен.

Тут герцогиня подозвала слугу и распорядилась, чтобы подали ее экипаж.

Лаура взглянула на визитку. Герцогиня Бат — женщина, знакомства с которой добивались уже потому, что она считалась неуловимой, ибо редко появлялась на светских раутах. Женщина-загадка… Встреча с ней считалась удачей.

Лаура вдруг поняла, что больше не может находиться на балу. Оказалось, что она все еще способна испытывать чувства; глядя на новобрачных, она действительно испытывала боль — невыносимо острую…

Муж Люси был красив и богат, и глаза его светились любовью, когда он смотрел на свою молодую жену.

Лаура тотчас же вспомнила свое венчание, вспомнила сумрачную часовню, вой ветра за окнами, пламя свечей и оранжевые блики на кожаной маске жениха…

Не надо было приезжать в Лондон. Она здесь только две недели, а уже успела устать от него. С нее довольно. Довольно жизни. Довольно Лондона. Не надо было слушать дядюшек.

Но в Блейкмор ей тоже не хотелось возвращаться. Блейк-мор — это слишком близко от Хеддон-Холла, там те же воспоминания.

Перед отъездом Лаура попрощалась с Хеддон-Холлом, простилась с каждой из комнат. Она не собиралась туда возвращаться. Дольше всего она простояла в Орлиной башне. Когда подали экипаж, она послала горничную сказать, что скоро придет, а сама в последний раз вышла во внутренний двор.

Глядя на три статуи, она думала о том, что была слишком наивна, загадывая желания, которые не могут осуществиться. И все же снова загадала… «Не допусти, чтобы мне еще раз стало так больно», — попросила она у первой музы. «Прокляни все, что станет между мной и тем душевным равновесием, которое я когда-нибудь обрету», — попросила у второй. «Суди с сочувствием», — попросила у третьей.

Джейн осталась в Блейкморе — для пожилой няни это путешествие было слишком утомительным. Но она не хотела брать с собой Джейн еще и потому, что та одним своим присутствием напоминала бы ей о событиях последнего года.

Почти двое суток провела она в пути, прежде чем добралась до пригородов Лондона. Ее не слишком интересовало все то, что происходило во внешнем мире, но Лаура все же выглянула в окно.

Платная дорога, которая считалась последним достижением дорожного строительства, на деле оказалась обычной булыжной мостовой, на которой карета то и дело подпрыгивала. Но и самая сильная тряска не могла разбить скорлупу, внутри которой спряталась Лаура, напротив, чем ближе они подъезжали к центру города, тем толще становилась эта скорлупа.

Не желая проводить в гостинице еще одну ночь, она решила сразу снять дом, но, как оказалось, Блейки ни разу дом в городе не снимали; а так как время было позднее, близился вечер, то пришлось отправиться в лондонский дом, принадлежавший Уэстонам.

В дом, где жила Элайн.

Об этом своем решении Лаура почти сразу же пожалела.

Конечно, присутствие Элайн освобождало Лауру от необходимости заводить компаньонку. Но оказалось, что иметь в компаньонках Элайн еще опаснее для репутации, чем обходиться без нее. Будучи вдовой, Элайн могла многое себе позволить — гораздо больше, чем замужняя женщина, — однако поведение вдовствующей графини казалось откровенно вызывающим.

Элайн каждый вечер приглашала к себе поклонников, которых угощала историями и шутками весьма сомнительного свойства. Гости тоже не стеснялись. Так что Лауре оставалось лишь вставать и уходить из гостиной к себе.

Лаура искала в Лондоне покой, но о покое не могло быть и речи — она забыла, что такое тишина.

С утра до ночи за окнами раздавался цокот копыт и слышалась брань извозчиков. В доме каждый день бывали гости. Гости напивались, и кое-кто задерживался до утра, причем довольно часто.

В обществе горничной Агнессы и лакея Питера Лаура иногда отправлялась осматривать город, но ничего для себя интересного не обнаружила.

Как— то раз все трое стояли на Вестминстерском мосту и смотрели на Темзу. Водную гладь сплошь усыпали лодки, баржи и прочие суда. Над пристанью высился целый лес мачт -казалось, здесь собрались корабли со всего света. Не прибыл только один корабль — тот, который Лаура хотела бы увидеть.

Когда она была в «Ковент-Гардене», там исполняли Генделя — специально для короля. Лаура с презрением смотрела на сидевшего в ложе монарха: ей казалось, что и он виновен в смерти Алекса.

Она гуляла в Кенсингтонском саду, но ни чудесные арки, ни деревья в цвету не вызывали у нее восхищения.

Лондон не произвел на Лауру впечатления. Более того, кое-что ее возмущало.

Ее обхаживали льстецы и негодяи; проведав о ее богатстве и вдовстве, они пытались за ней ухаживать. Тот факт, что ее считают невестой с приданым, казался ей возмутительным. Неужели кто-то полагает, что может заменить Алекса?

Его никогда никто не заменит.

Лаура не желала выслушивать комплименты и лживые обещания. Она хотела лишь одного — чтобы ее оставили в покое. И никаких светских раутов, никакого общения. В конце концов она сказала Агнессе, чтобы та выбрасывала все приглашения, не вскрывая конвертов.

Лаура презирала тех, кто стремился к деньгам и к титулам. Если бы Алекс не стал графом, она все равно была бы счастлива выйти за него замуж.

Однако лондонская знать жила по своим собственным законам. Особы, приближенные к королевской семье, купались в роскоши, остальные из последних сил рвались наверх. Все это походило на цветущий сад — вначале замечаешь красоту растений, а потом, приглядевшись, понимаешь, что идет жестокая борьба за место под солнцем.

Но если она хотела оказаться подальше от Блейкмора и Хеддон-Холла, если хотела увидеть совсем другую жизнь, то она своего добилась — в Лондоне жили по особым правилам.

Лондонские дамы стремились делать как можно более замысловатые прически — и на голове вырастали подобия цветов, фруктов и даже кораблей. Лица покрывал толстый слой белил, а декольте позволяли любоваться чуть ли не всей грудью. Элайн назвала Лауру глупой провинциалкой, когда та отказалась надеть платье с подобным вырезом.

Наряды поражали яркостью и роскошью. Одно платье могло стоить столько же, сколько содержание всех слуг Хеддон-Холла в течение года.

Лаура считала дни и недели, постоянно задаваясь вопросом: когда же наступит вожделенный покой в душе? Оказалось, что от перемены места мало что изменилось. Она по-прежнему страдала.

…Лаура опустила визитку в сумочку. Добравшись до дома, разделась и, пожелав Агнессе спокойной ночи, легла в постель. Затушив свечу, она достала из потайного ящика трюмо музыкальную шкатулку и стала слушать. Казалось, каждый звук проникает в сердце, и сердце сжималось от сладкой боли.

Она тихонько напела мелодию, и то, что у нее не было слуха, не имело значения — некому было критиковать ее пение.

 

Глава 31

— Как я понимаю, вы наследница большого состояния? — спросила герцогиня Бат.

Лаура посмотрела на нее с удивлением. В свете было не принято спрашивать о деньгах; если у тебя их нет, никому это не интересно, а если есть — все и так об этом знают.

Агнесса разбудила Лауру рано утром, сообщив, что ее хочет видеть герцогиня. Лаура сначала посмотрела на часы, потом на горничную. Герцогиня вела себя довольно странно: в Лондоне не принято было делать визиты до полудня.

Лаура спала плохо — как обычно. За время пребывания в столице она успела понять: крепкий ночной сон — это для нее такая же недоступная роскошь, как душевный покой.

Она знала, что мечтать хотя бы об одной ночи полного забвения не стоит: каждую ночь Алекс приходил к ней во сне, и никакие молитвы не помогали. Он был в ее мыслях и днем, и ночью, и он не покинет ее, покуда она не умрет.

Ей мнилось, что она научится жить без Алекса, но, увы, она заблуждалась. Стоило ей уснуть — и он приходил, словно напоминая о том, что она никогда не сможет освободиться от него.

Если бы она могла забыть.

Агнесса сообщила, что Элайн не вернулась домой накануне вечером. Так что Лауре пришлось быстро одеться и спуститься к ждавшей ее гостье. Джейкоб, к счастью, успел подать герцогине чай с печеньем. Лаура присоединилась к утренней трапезе.

— Я всегда считала, что деньги — вопрос весьма деликатный, — как ни в чем не бывало продолжала герцогиня. — Но мне кажется… Кстати, я отнюдь не бедна. Так вот, мне кажется, что с каждым годом человеку требуется все больше средств.

Лаура снова промолчала — она ждала продолжения.

Однако было очевидно, что герцогиня не собирается ничего объяснять. И тогда Лаура решилась спросить, что имела в виду гостья, заговорив о деньгах.

Но герцогиня, казалось, не услышала вопрос хозяйки.

— У вас намечены какие-нибудь дела на утро?

— Я бы хотела провести утро дома, — пробормотала Лаура; она уже поняла, что гостья не оставит ее в покое.

И не ошиблась.

— Прекрасно, — заявила герцогиня. — Тогда пойдете со мной. Я хочу кое-что вам показать.

Герцогиня встала, подошла к двери и приказала Джейкобу подать Лауре плащ. Минуту спустя пожилая леди уже вела ее к экипажу — весьма скромному черному ландо.

— Разумеется, я знаю, кто вы, иначе не пришла бы к вам с визитом, — неожиданно проговорила герцогиня. — И я понимаю, что ваш муж был слишком молод, чтобы умереть. Но смерть, как вы знаете, не выбирает. Могу сказать одно: он погиб как герой. Впрочем, думаю, вы и сами все знаете.

Лаура невольно нахмурилась. Герцогиня затронула весьма болезненную для нее тему. Разумеется, она знала, при каких обстоятельствах и во имя чего погиб Алекс, однако не говорила об этом даже с дядюшками.

— Мне бы не хотелось говорить о гибели моего мужа.

— О да, дорогая. И тем не менее должна заявить: я искренне вам сочувствую. Мне кажется странным, что вы не желаете говорить о смерти вашего мужа — как будто и не скорбите о нем. Впрочем, я прекрасно знаю, что вы скорбите, не так ли, леди Уэстон?

Лаура посмотрела в глаза герцогине и, не выдержав ее взгляда, уставилась на свои руки, сложенные на коленях.

— Когда погиб мой Генри, — продолжала герцогиня, — никто из знакомых не осмелился произнести при мне его имя — словно его и не было никогда. Но ведь он жил когда-то. Неужели все забыли о нем?

— Может, люди просто не знали, что сказать? — предположила Лаура.

— От них требовалось лишь одно — они должны были сказать, что сочувствуют мне. Вот поэтому, моя дорогая, ваша скорбь мне понятна и близка. Не стану говорить: вы молоды и сумеете это пережить. Или: время лечит. Иногда от горя невозможно оправиться, и время не помогает. С каждым годом тебе становится все хуже.

Слова герцогини звучали словно эхо тех слов, что говорил когда-то дядя Персиваль. Лаура украдкой взглянула на свою странную спутницу, но та перехватила ее взгляд и улыбнулась.

Лаура с любопытством смотрела на свою похитительницу.

На герцогине было скромное темно-синее платье свободного покроя, украшенное лишь белым кружевным жабо и белыми кружевными манжетами. Ее черные волосы на сей раз не были напудрены.

Лишь сейчас Лаура сообразила, что нынешняя герцогиня совершенно не походила на ту обвешанную драгоценностями пожилую даму, которую она встретила на балу.

Впрочем, лавандовое платье Лауры было еще проще. Она не стремилась одеваться нарядно. Уступив просьбам дядюшек, Лаура наконец-то сняла траур. В конце концов, что мог изменить цвет? Черный цвет лишь свидетельствовал о статусе вдовы. Но не все ли равно окружающим? Стоило взглянуть на нее повнимательнее — и все без траура становилось ясно. Потому что траур всегда был в ее душе.

— С вами так и было? — наконец решилась спросить Лаура.

Герцогиня снова улыбнулась, но на сей раз в ее улыбке была грусть.

— Почему было? Все так и есть. Вначале ход времени отмечался только годовщинами его гибели, и то, что я становилась старше, ничего не меняло. Я другая, совсем не та женщина, какой была с Генри. Не потому, что я так захотела, просто так вышло. Сейчас моя жизнь в некотором смысле даже полнее, чем была, но прежней она не стала и никогда не станет.

Лаура в задумчивости смотрела на проплывающие мимо магазины, на людей, спешивших куда-то или неторопливо прогуливавшихся. Она чувствовала то же самое: ей казалось, что прежняя Лаура выгорела дотла, и теперь она стала другой. Сколько она себя помнила, жизнь ее была связана с Алексом. Даже девочкой она словно ждала, когда он войдет в ее жизнь и заполнит ее собой целиком. А после его смерти образовалась пустота. Она построила свою жизнь на песке, и этот песок вдруг поплыл под ногами. Она отдала всю себя без остатка, и теперь у нее ничего не осталось.

Сможет ли она измениться, как герцогиня? Найдет ли цель в жизни? Лаура молилась об этом, но не слишком верила, что такое возможно.

Ландо катилось все дальше, и пейзаж становился все более унылым. От сточных канав поднимались зловонные испарения, и женщины вынуждены были подносить к носу надушенные платки, чтобы не задохнуться.

Внезапно экипаж остановился у дома из красного кирпича. Впрочем, цвет лишь угадывался — стены были покрыты густым слоем сажи и копоти.

Выбравшись из ландо, герцогиня направилась в дом. Лаура молча последовала за ней. Когда глаза ее привыкли к полумраку, она увидела женщину средних лет, растрепанную и в ужасных лохмотьях. Женщина шла к ним навстречу, и, когда она приблизилась, в ноздри Лауры ударила жуткая вонь. Это существо напоминало ведьму из страшной сказки. Сходство усилилось, когда женщина улыбнулась, показывая гнилые обломки зубов. Она что-то говорила герцогине, но Лаура почти ничего не понимала — ее речь совершенно не походила на английский язык тех, с кем общалась Лаура.

Наконец ведьма кивнула женщинам, стоявшим чуть поодаль, и те вывели вперед детей.

Дети были так же грязны, как и взрослые. На лицах у многих кровоточили язвы; волосы сбились в колтун, так что даже цвет не всегда можно было определить.

Лаура в изумлении смотрела на герцогиню. Та с невозмутимым видом собрала вокруг себя детей, потом о чем-то спросила ведьму и, кивнув Лауре, направилась к выходу.

Вздохнув с облегчением, Лаура поспешила следом за герцогиней; ей хотелось как можно быстрее уйти из этого ужасного дома.

— Вот чем мы сегодня займемся, дорогая, — проговорила герцогиня, кивнув на детей.

Слуга усадил двух мальчиков на запятки, а девочку лет пяти герцогиня усадила в ландо рядом с собой. Малышка сосала палец, а другой ручонкой крепко ухватилась за юбку герцогини. Волосы девочки липкими сосульками падали на плечи, а по грязным щекам тянулись белые полоски — там прокатились слезинки. Впрочем, и мальчики выглядели не лучше. Все дети были отчаянно худы, и у всех в глазах застыл страх.

Лаура не знала, что и думать. Она заметила, как герцогиня перед тем как уйти, сунула в грязную ладонь ведьмы несколько монет.

— Вы их наняли? — спросила Лаура, когда поняла, что герцогиня не намерена ничего объяснять.

— Нет, я их купила, — ответила пожилая леди с невозмутимым видом.

Лаура в ужасе уставилась на свою спутницу.

— Мы были в сиротском приюте — богоугодном заведении, — пояснила герцогиня. — У этих детей нет родителей — дети улиц, так сказать. Ничего не стоит уговорить опекуна или опекуншу продать их.

— Продать?!

Лаура по— прежнему ничего не понимала.

— Да, дорогая. Вы не знали, что у нас процветает рабство? Так вот вам наглядный урок. О, в приюте скажут, что деньги идут на пропитание остальных, но на самом деле все осядет в карманах опекунши.

— И закон не запрещает это?

— Закон поддерживает подобную практику. Разве вы не знаете, что бродягу надлежит вернуть туда, где он родился? А это означает, что он рано или поздно снова окажется в том же приюте, в котором успел составить впечатление о жизни и справедливости, и, в свою очередь, станет чьим-нибудь опекуном. Все, круг замкнулся. Может, вы не знаете и о том, что эти приюты снабжают бесплатной рабочей силой работные дома? Это, кстати, делается в полном соответствии с законом.

— И никто не предложил изменить этот закон?

— Многие пытались, моя дорогая. Но есть прискорбные традиции, которые выживают, несмотря на наше вмешательство, а иногда благодаря ему. До сих пор жалованье рабочим выплачивается в ближайших тавернах в субботу вечером, то есть поощряется пьянство. Разве удивительно, что рабочий остается без единого пенни? Зато одну ночь он чувствует себя счастливым…

— Такое бывает не только с бедняками, — в задумчивости проговорила Лаура, вспоминая то, чем похвалялись гости Элайн.

— Бедняки и аристократы… у них много общего, — с усмешкой сказала герцогиня. — Во всяком случае, и те и другие часто хотят забыться…

— И все же я не понимаю, — пробормотала Лаура. Впрочем, кое-что она уже поняла: теперь ей стало ясно, почему герцогиня заговорила с ней о деньгах. — Но неужели нельзя как-то изменить положение?

— Изменить все общество очень сложно, леди Уэстон. — Герцогиня едва заметно улыбнулась. — Так что мы пытаемся сделать лишь то, что в наших силах. Вот почему я купила этих детей.

Пожилая леди взглянула на сидевшую рядом с ней девочку и осторожно отвела в сторону грязную ручонку, тянувшуюся к ее ридикюлю.

— У нас детям будет лучше, — продолжала герцогиня. — В наших сиротских приютах свежий воздух, солнце, здоровая пища… К тому же они получат возможность обучиться какому-нибудь ремеслу.

— А я? Так почему же вы… — Лаура осеклась. Герцогиня взглянула на нее с ласковой улыбкой.

— А вы поможете им, моя дорогая. Возможно, они станут счастливыми.

Герцогиня в чем-то очень походила на миссис Вулкрафт — во всяком случае, она была такая же требовательная и даже придирчивая.

И все же Лаура не жалела о том, что поехала с пожилой герцогиней; ей казалось, что полученный в тот день опыт в чем-то обогатил ее. Она узнала то, о чем не рассказывали в школе миссис Вулкрафт; разумеется, и дядюшки не делились с ней подобными знаниями. Возможно, лишь работа на кухне Хеддон-Холла в какой-то мере напоминала то, чем она занималась в приюте герцогини Бат.

Много раз Лаура задавалась вопросом: почему она осталась с герцогиней, почему не уехала домой? Вероятно, в тот момент ей показалось, что было бы неуместно просить герцогиню, чтобы та отправила ее домой в экипаже.

В этот день ей пришлось перемыть десятки малышей и обработать уксусом множество детских головок, пораженных вшами. И еще она варила кашу, которую вливала в голодные детские рты. Белоснежный фартук, который ей дали, к концу дня превратился в серую тряпку.

Многое в этот день поразило Лауру и ужаснуло.

— Джин, — распорядилась герцогиня, когда мальчик лет шести стал со стонами кататься по полу.

Джин принесли, и герцогиня, смешав его с молоком, дала ребенку.

— Мы отучаем их от спиртного, — пояснила она, перехватив недоуменный взгляд Лауры. — Отучаем, но постепенно: многие привыкли к джину, ибо впитали его с молоком матери.

Герцогиня с невозмутимым видом делала свое дело — даже после того, как один из мальчиков закатил глаза и испустил дух.

— Всех мы спасти не можем, — сказала она. — Но многих все же удается спасти.

В просторных и светлых комнатах приюта стояли маленькие кроватки, на каждой из них лежал выздоравливающий ребенок. Больных детей было множество, и все они были окружены заботой, всем пытались помочь, хотя, как сказала герцогиня, помочь не всегда удавалось.

— А теперь о главном, моя дорогая, — сказала герцогиня в конце дня. — Нам нужны деньги. Мы делаем все возможное, по нам не хватает средств. Денег требуется все больше — чтобы строить новые приюты и чтобы лечить больных. Чтобы вырвать их из нищеты.

— Вы могли бы сразу все объяснить, — с некоторым раздражением проговорила Лаура. Теперь она поняла, почему пожилая леди сначала привезла ее в приют, а уж потом, в конце дня, заговорила о главном. Это был своего рода урок. Но неужели герцогиня полагала, что она сразу же не откликнулась бы на просьбу? — Между прочим, я постоянно занимаюсь благотворительностью, — добавила Лаура.

Герцогиня внимательно посмотрела на нее. Немного помолчав, спросила:

— Вы решили, что я привезла вас сюда, чтобы преподать урок?

— А разве нет? Для того вы и привезли меня сюда. Чтобы показать, что я должна быть благодарна судьбе за все, что имею. — Лаура прикусила губу и отвернулась.

— Вы не избавитесь от боли в любом случае, — сказала герцогиня. — Как бы вы ни жили и чем бы ни занимались — не избавитесь. Зато вы можете помочь этим несчастным. И не только деньгами…

— Почему вы это делаете? — спросила Лаура. Взглянув на девочку, сидевшую на одной из кроваток, герцогиня с улыбкой сказала:

— Я сама была такой. Меня воспитала повариха… Потом я стала горничной в доме хозяев этой поварихи. А потом — женой хозяина дома, самого доброго и чудесного человека, Однако я не могу забыть о своем происхождении.

— Здесь еще очень много работы, — уклонилась от темы Лаура. Она посмотрела на свои покрасневшие руки и с усмешкой вспомнила, как, будучи «служанкой», не могла даже воду вскипятить. Тогда она чувствовала себя ужасно неловкой и никчемной. То же самое чувствовала и сейчас.

Словно прочитав ее мысли, герцогиня заметила:

— Возможно, вы думаете, что ваши усилия ничего не меняют, но уверяю вас: скоро вы поймете, что даже улыбка, подаренная ребенку, прежде не знавшему ничего, кроме побоев и брани, — даже эта улыбка очень многое изменит в его жизни.

Лаура молча смотрела в глаза герцогини. Только сейчас она поняла: хотя в глазах этой женщины была не только доброта, но и боль, жизнь ее не была бессмысленной.

— Чем я могу помочь? — спросила Лаура. Герцогиня расхохоталась так громко, что дети посмотрели на нее с удивлением.

— Вы могли бы помочь деньгами, моя дорогая. Но я также нуждаюсь в ваших руках и добром сердце.

В эту ночь Лаура спала крепким сном — впервые за долгое время.

И на сей раз — тоже впервые — ей не снился Алекс.

 

Глава 32

Склонившись над своим любовником, Элайн Уэстон рассмеялась — рассмеялась чувственным грудным смехом. Она легонько провела ногтем по груди, поросшей густыми золотистыми волосками. Затем, глядя в голубые глаза любовника, прикоснулась подушечкой пальца к крохотному мужскому соску и вдруг царапнула ногтем свою жертву.

Джеймс Уоткинс никак не реагировал. Тогда Элайн, склонившись над ним еще ниже, поцеловала его в грудь, затем лизнула и тут же легонько прикусила сосок своими острыми чубами.

— Черт бы тебя побрал, — беззлобно проворчал Уоткинс. Элайн засмеялась и впилась коготками в грудь любовника. Это было своего рода испытанием. Однако Уоткинс и глазом не моргнул, даже когда Элайн вырвала с корнем один из золотистых волосков.

— Шлюха, — обронил он с невозмутимым видом. Она снова засмеялась.

— Может, наказать тебя? — спросил Уоткинс.

Он посмотрел Элайн в глаза и усмехнулся. Графиня была замечательной любовницей, ее гибкое тело превращалось в отличный инструмент для наслаждений, но она была слишком уж безнравственна и, как кошка, неразборчива в связях.

— Шлюха, — снова изрек Уоткинс.

Элайн одарила любовника очаровательной улыбкой, словно тот сделал ей комплимент.

— Даже не пытайся причинить мне боль, ничего не выйдет, — неожиданно проговорил Уоткинс, и холодок в его голосе заставил Элайн поежиться. — Если еще раз попытаешься, мне придется ответить тебе той же монетой.

Он приподнялся и провел языком по ее губам. Она хотела прижаться к нему, но любовник, отстранив ее, снова откинулся на спину. Внезапно его ладонь легла ей на живот, и тотчас же пальцы проникли в ее лоно.

Но взгляд Уоткинса по-прежнему оставался ясным, в глазах его не было тумана страсти. И все же он был возбужден. Элайн чувствовала, как в ее бедро упирается отвердевшая восставшая плоть.

Элайн застонала, теперь она смотрела на любовника с мольбой в глазах. Ей хотелось его ласки, хотелось поцелуев, однако он ни разу не поцеловал ее и даже не прикоснулся к ее груди. Лишь пальцы, по-прежнему шевелившиеся в ее лоне, свидетельствовали о том, что любовник все же обращает на нее внимание.

Несколько раз Элайн пыталась придвинуться, прижаться к нему, но он тотчас же отодвигался, и пальцы его замирали. Тогда она еще шире раздвигала ноги, и пальцы снова начинали шевелиться. Время от времени Элайн опускала голову, чтобы взглянуть на руку, столь дерзко ласкавшую ее; Уоткинс, замечавший эти взгляды, криво усмехался.

Наконец Элайн, не выдержав, громко вскрикнула и застонала. И Уоткинс тотчас почувствовал, что по запястью его струится теплая влага.

— А теперь смотри, — сказал он, убирая руку. Крепко сжав пальцами свою возбужденную плоть, он пристально посмотрел на любовницу, и она заметила, что в глазах его по-прежнему не было тумана страсти.

Элайн едва не разрыдалась: было очевидно, что Джеймсу Уоткинсу гораздо приятнее обходиться без ее услуг.

— Ты, наверное, считала себя хозяйкой положения? — усмехнулся Уоткинс. — Даже не надейся. Ты меня поняла?

Элайн тяжко вздохнула; она прекрасно знала: эта игра будет повторяться вновь и вновь, пока она не смирится. Пока не станет послушной — такой, какой Джеймс хотел ее видеть.

— Ты меня поняла? — снова спросил он.

Элайн кивнула и с дрожью в голосе простонала «да». В следующее мгновение Уоткинс расплескал по ее животу жемчужные капли семени.

— Ты хорошая девочка, моя дорогая, — заметил он с совершенно невозмутимым видом. — В следующий раз я позволю тебе это проделать. — Он приподнял пальцем ее подбородок и заглянул ей в глаза. — Хочешь?

Она снова простонала «да», и Джеймс Уоткинс тотчас поднялся с постели.

Он ожидал, что Элайн протянет к нему руки и станет просить, чтобы ее не покидали, — так обычно бывало. Но графиня на сей раз удивила его. По-прежнему лежа на постели, она сказала:

— Жаль, что ты так беден. — Это был не упрек, скорее констатация факта. Однако Уоткинс вздрогнул, точно от внезапного удара.

— Жаль, что ты так развратна, — сказал он. Она с улыбкой спросила:

— Ты не думаешь жениться?

— На тебе, дорогая? Боюсь, я должен сказать «пас». Джеймс Уоткинс усмехнулся. Он пока еще не обезумел…

Стать мужем этой шлюхи — все равно что отправиться прямиком в ад. Став супругом Элайн, он тотчас же сделается объектом самых рискованных экспериментов.

— Нет, не на мне. На графине Кардифф, — ответила Элайн; слова Уоткинса ничуть ее не смутили.

— На твоей родственнице? На молоденькой графике? Очень изобретательно, дорогая. — Уоткинс — в этот момент он уже заправлял рубашку в бриджи — громко расхохотался.

— А почему бы и нет, Джеймс? — Элайн внимательно посмотрела на своего любовника. Ей казалось, что ее идея пришлась ему по вкусу.

— Дорогая, почему на ней?

— Она молода, довольно привлекательна, доступна и очень, очень богата.

— Но твой образец добродетели недавно овдовел.

— Прошло почти два года. Достаточно времени, чтобы созреть для нового брака.

— А почему я? — спросил Уоткинс.

Он с улыбкой подошел к кровати, и Элайн, неверно истолковав его улыбку, протянула к нему руки. Но ее любовник с усмешкой отвернулся и прошелся по комнате. Остановившись, вопросительно посмотрел на графиню.

— Почему не ты, Джеймс? — проговорила она. — У тебя все было бы под контролем. Все деньги Уэстонов. Ты всегда был бы рядом и имел бы возможность проявить щедрость по отношению к родственникам.

— Полагаю, ты не имеешь в виду моих родственников в Корнуолле. — Уоткинс рассмеялся. — Очевидно, ты имеешь в виду себя, не так ли, Элайн? Но скажи мне, что могло бы подвигнуть Ледяную Леди на новый брак? К тому же на брак с таким субъектом, как я? Она могла бы выбрать кого-нибудь и получше.

— Ах, это очень просто. Можно, например, устроить скандал. Леди Уэстон ни за что не согласилась бы на то, чтобы на имя Уэстонов пала тень. Тебе надо скомпрометировать эту дурочку, и все будет в порядке.

Джеймс Уоткинс снова прошелся по комнате, на сей раз в глубокой задумчивости.

Джеймс Уоткинс не мог похвастаться тем, что является объектом охоты девиц на выданье и их родителей. Но не потому, что не был хорош собой. Напротив, он являлся счастливым обладателем черт — нос, подбородок и прочее, — весьма ценимых художниками и скульпторами времен Древнего Рима. У него были глаза чрезвычайно редкого голубого цвета; они меняли оттенок в зависимости от освещения или настроения Джеймса. А его золотистые вьющиеся волосы вызывали зависть у всех без исключения особ женского пола. Следует добавить, что он был высок, строен и плечист.

У Джеймса Уоткинса имелся всего лишь один серьезный недостаток, тот самый, который не прощают в обществе, — отсутствие денег. Денег у него не было, как не было и богатых родственников на смертном одре. Так что он мог улучшить свое имущественное положение лишь одним способом — жениться на деньгах. Впрочем, не исключалась и удача в картах, но пока что она ему не сопутствовала. Входя в один из своих излюбленных игорных клубов, он всегда испытывал чувство, сходное с тем, которое, наверное, испытывает капитан корабля, отправляясь в плавание к неизведанным землям по неизвестному маршруту.

Жизнь в Лондоне постепенно превращалась в выживание, и Джеймс все больше склонялся к мысли, что женитьба на деньгах является тягостной необходимостью. Однако Джеймсу Уоткинсу не были чужды понятия о чести и достоинстве.

* * *

Временами он презирал себя, это верно, но унижаться до притворства не желал и не умел — еще один недостаток, губительный для бедняка.

Да, к сожалению, он не умел себя подать.

Мамаши, озабоченные тем, как бы повыгоднее сбыть с рук подросших дочерей, Уоткинса не любили. О, вначале они бывали очарованы его улыбкой, его внешностью, его элегантностью, его безупречными манерами. Но через пять минут, насторожившись, смотрели на него уже совсем другими глазами. И причиной этой метаморфозы являлась еще одна черта его характера, вернее, отсутствие таковой. Джеймс не желал, чтобы его воспринимали как «милого молодого человека». Не хотел, чтобы его считали добряком. Стоило ему случайно проявить нечто похожее на доброту, как он в корне пресекал все проявления подобной слабости. Поэтому он выглядел в глазах света именно таким, каким хотел казаться, — холодным, циничным и даже немного опасным субъектом. В его голубых глазах было нечто от ангела, но еще больше от сатаны — характерный прищур и блеск, свойственный донжуану и бретеру. Его смех звучал вызовом обществу, а речь — насмешкой. Но, отвращая мамаш, он привлекал к себе таких, как Элайн.

И дело было не только в его внешности. Вдовствующей графине особенно льстил тот факт, что она смогла заполучить такого гордого и независимого мужчину. Она чувствовала, что и его к ней влечет. Кто-то мог бы принять такое влечение за любовь, но только не Элайн. Джеймс не клялся ей в вечной привязанности, и часто в его глазах было одно лишь презрение. На него не действовали ни угрозы, ни шантаж, и, по мнению Элайн, он был замечательным мужчиной. Джеймс относился к ней с полным безразличием, возможно, именно поэтому она пыталась во что бы то ни стало удержать его подле себя. Она была готова подсунуть другую женщину, только бы он оставался с ней. Она готова была женить его на Лауре, только бы он не забывал о ней. Элайн не сомневалась: Лаура глупа и не сумеет удовлетворить такого мужчину, как Джеймс. В Лауре она не видела соперницу.

На карту были поставлены деньги. Немалые деньги. Элайн устала от постоянных финансовых проблем. Рано или поздно ей все равно бы пришлось обращаться за помощью к Лауре.

Уоткинс снова подошел к кровати. Пристально глядя на любовницу, он ответил:

— Нет, моя дорога. Если бы твоя графиня была девственницей, у нас, вероятно, что-нибудь получилось бы. А так — едва ли. Ведь она вдова, а общество снисходительно относится к тем романам, что случаются у вдов.

Элайн приподнялась на локте и, прищурившись, уставилась на любовника.

— Тогда что ты предлагаешь, Джеймс?

— Я предлагаю тебе не лезть в мою жизнь, дорогая, — заметил он, застегивая пуговицы на манжетах.

— Но это же несправедливо, — сквозь зубы процедила Элайн. — Несправедливо, что все деньги достались ей.

Уоткинс весело рассмеялся; впрочем, в его смехе звучало и презрение.

— И что же ты намерена делать? Избавишь ее от денег?

— Если такой способ есть — непременно, — заявила Элайн.

 

Глава 33

Герцогиня появилась в доме Лауры уже на следующее утро. Пожилая леди сообщила, что Лауру будут ждать в недавно открытой больнице дважды в неделю; причем сказала это таким тоном, что сразу стало ясно: отказа герцогиня не примет. Однако Лаура и не думала отвечать отказом. Ведь предыдущей день подарил ей ночное забвение. Впервые за долгое время она спала без сновидений.

День проходил за днем, и день за днем Лаура выполняла одну и ту же работу: мыла полы с завидным усердием, так что колени краснели и опухали; носила тяжелые ведра с водой и помоями; отмывала грязь с тощих тел и вычесывала вшей; грела суп и кормила с ложки больных детей; а также стирала и кипятила белье до немоты в руках.

Лаура узнала еще одно лицо Лондона — его жестокость. Люди умирали из-за того, что жили в невыносимых условиях. Среди бедноты свирепствовал тиф. Между бедностью и богатством существовала пропасть, о глубине которой она прежде не догадывалась.

Лаура привыкла к зловонию, и ее уже не страшил вид несчастных; когда от побоев или от голода умирал ребенок, она молилась за него и вспоминала тот день, когда умер ее собственный сын.

Как— то раз она увидела мальчика с черными как смоль волосами и живыми блестящими глазами. Лаура невольно отвела взгляд: ей подумалось, что он чем-то похож на ее умершего сына. Она едва не убежала -так ее поразила эта мысль. Взяв себя в руки, начала мыть малыша, представляя, что моет своего мальчика.

Ухаживая за больными детьми, Лаура чувствовала: стена отчуждения, которую она воздвигла между собой и миром, постепенно рушится. Дети сделали то, чего не могли сделать ни красивые виды, ни блестящее общество.

Улыбка ребенка пробила первую брешь в стене.

Лаура впервые это почувствовала, когда в больницу привезли маленькую девочку по имени Джилли. Малышка отшатнулась от доктора Ратли, пытавшегося осмотреть ее, но Лауру к себе подпустила. И еще долго после этого она не отходила от Лауры и все жалась к ней, словно птенец с перебитым крылом. Малышка Джилли и весом была как птичка.

Лаура с улыбкой поглядывала на добрейшего доктора Ратли, чем-то напоминавшего ей дядю Бевила.

С ними была и Джулия Адаме, дочь графа Чесвира. Она уставала быстрее других, возможно, потому что недавно переболела корью, которой заразилась здесь же. Самой неутомимой из них была Мадлен Хоберт, происходившая не из благородного сословия, однако столь же богатая, как и Мэтью Петтигрю, виконт.

Работали почти без отдыха; лишь когда за окнами темнело, все понимали, что день прошел. Расходились же, когда все дети засыпали.

С каждым днем Лаура все больше сочувствовала несчастным детям и все больше возмущалась существовавшими в сиротских приютах порядками. Особенно ее возмущал закон об опекунах — ведь было очевидно, что многие опекуны избивают детей и всячески издеваются над беззащитными малютками.

Лаура любила петь для самых маленьких, и те смотрели на нее так, будто видели ангела. Она со счастливой улыбкой слушала, как некоторые из выздоравливающих детей учатся читать под руководством лорда Хоули. Ее постоянно тянуло к малышам, и она даже сама не замечала, что проводит в больнице не два дня в неделю, как было оговорено, а все шесть. Не замечала Лаура и того, что улыбка стала все чаще появляться на ее лице. Не замечала и тех взглядов, что бросали на нее единомышленники, когда она, появившись утром в больнице, снимала бархатное платье, чтобы облачиться в простой и практичный хлопок. Волосы ее рассыпались по плечам, и влажные пряди прилипали к щекам, но Лаура этого не замечала — она с улыбкой смотрела на детей, тянувшихся к ее волосам своими грязными ручонками.

Когда Лаура раздавала детям одежду, она безошибочно угадывала, какой девочке придется по вкусу розовое платье, а какой — желтое. Когда слышался веселый детский смех, все взрослые, не сговариваясь, кивали в ее сторону и переглядывались. И даже герцогиня Бат стала все чаще обращаться к ней за советом.

Неделя проходила за неделей, и в один из дней Лаура твердо решила: она должна во что бы то ни стало убедить облеченных властью людей в необходимости изменить ужасные законы, должна заставить их позаботиться о несчастных детях; если придется обойти каждого из членов парламента — она сделает и это, но добьется своего.

— Лорд Карнахан, — говорила Лаура, — вы можете послужить Англии, если измените эти законы.

— Не могу представить, — отвечал дородный лорд, — каким образом можно изменить существующие законы. Ведь всем не угодишь — любые законы кому-то непременно покажутся плохими.

Глядя в покрасневшие, заплывшие жиром глазки лорда, Лаура думала о том, что с тем же успехом могла бы обращаться к бульдогу. Какой смысл говорить с таким человеком? Впрочем, реакция лорда Карнахана немногим отличалась от реакции других членов парламента. Они смотрели на нее с недоумением и отчасти с вожделением, как будто губы женщин предназначались лишь для поцелуев и для улыбок, но никак не для членораздельной и связной речи. Вероятно, эти мужчины полагали, что женские головки предназначаются исключительно для ношения затейливых шляпок и ни одна мысль не может посетить их. Что ж, Лаура предпочитала не раздражать облеченных властью людей; она делала то, что от нее ожидали, — кивала и улыбалась. Не следовало восстанавливать против себя тех, от кого зависел успех ее миссии, это было бы непростительной глупостью. Ведь она действовала от имени несчастных детей, которых видела ежедневно. Даже если бы она решила никогда не возвращаться в приют или больницу, все равно постоянно видела бы перед собой их исхудавшие лица.

К сожалению, лишь немногие из влиятельных членов парламента соглашались принять Лауру. Чаще всего ее визитную карточку возвращали со словами: «Хозяина нет дома». Лаура вздыхала, надевала шляпку и шла дальше.

Вот и сейчас она вышла из дома Карнахана с тяжким вздохом — от лорда разило виски уже с утра.

Лаура и Долли постоянно устраивали балы и благотворительные вечера — только бы собрать побольше денег на приюты и больницы. Хотя обе были весьма состоятельными, их денег не хватило бы на то, чтобы помочь всем несчастным. Выход был один — заставить правительство выделить средства на приюты. И разумеется, следовало упразднить закон, согласно которому бедняков загоняли сначала в приюты, а потом — в работныедома.

Как— то раз Лауре пришло в голову, что неплохо бы вернуть Питта из отставки. Этот деятельный человек сумел бы ей помочь. В конце концов, он у нее в долгу. В неоплатном долгу.

Чем больше Лаура об этом думала, тем больше склонялась к мысли, что именно так и следует действовать. Да, надо привлечь Питта на свою сторону. Уильям Питт — ее должник, и она заставит его заплатить по счету.

Просматривая утреннюю почту, Хестер Питт с удивлением взглянула на письмо, написанное явно женской рукой. Она поднесла конверт к носу, но аромата духов не почувствовала. Печать самая обычная. В том, что ее муж получил письмо, не было ничего особенного; удивление вызывало другое: прибыло оно не с дипломатической почтой, как обычно, и не из парламента.

Заинтригованная, Хестер пошла с письмом наверх, в кабинет мужа, и положила странное письмо ему на стол, поверх всех прочих бумаг. Питт, однако, лишь бросил на него взгляд и отвернулся. Хестер вздохнула. Она знала, что очередь до этого письма может не дойти и через месяц, а ей ужасно хотелось узнать, что за женщина написала мужу.

Лондонский свет тщательно избегал его, Англия про него забыла. За долгие годы счастливого брака Хестер впервые получила возможность ежедневно наслаждаться обществом мужа, ей не приходилось делить его ни с кем. И никаких битв, никакой борьбы с парламентом, никаких сумасшедших королей.

Услышав вздох жены, Питт поднял на нее глаза и улыбнулся. Прочитав во взгляде Хестер с трудом скрываемое любопытство, спросил:

— Хочешь прочесть его, дорогая?

Питт заметил, что письмо написано женской рукой, однако не собирался браться за него в первую очередь.

Хестер тоже улыбнулась: муж слишком хорошо ее знал и сразу обо всем догадался. Она взяла письмо и, вскрыв конверт, начала читать. Сначала Хестер просто пробежала глазами строчки и улыбнулась, увидев подпись. Потом, при более внимательном чтении, выражение ее лица изменилось, и она прижала ладонь к губам…

Питт с удивлением посмотрел на жену. Что могло так ошеломить Хестер?

— Ну?… — Он не скрывал своего любопытства. — У меня появилась поклонница, а ты не желаешь мне об этом сообщать? Что ж, время летит, нельзя упускать такую возможность… Или ты ревнуешь?

Хестер засмеялась и протянула письмо мужу.

Он бросил на жену быстрый взгляд и начал читать.

«Дорогой сэр,

я уверена, что вы не помните нашей встречи, но все же хочу напомнить вам о своем муже в надежде, что вы, покопавшись в памяти, припомните этого человека.

Диксон Александр Уэстон, граф Кардифф, был вашим верным слугой, верным беспредельно — ведь по вашей просьбе он оставил свою жену и поместье.

Разумеется, я уверена: вы ни в коем случае не чувствуете своей вины в его гибели и спите безмятежным сном младенца. И все же буду просить вас об услуге именем моего погибшего мужа — погибшего за дело, которое он считал не только справедливым, но спасительным для Англии».

Питт читал и глазам своим не верил. Неужели с такой страстной речью обращалась к нему глупенькая — так ему тогда показалось — жена графа? Сначала она приняла его за своего мужа и уселась ночью к нему на постель, а утром, почему-то обрядившись служанкой, выложила ему самые интимные секреты. И вдруг такое письмо… Питт откашлялся и продолжил чтение.

— О Господи, — пробормотал он, еще раз пробежав глазами последние строчки. — Она требует, чтобы я помог ей. — Питт в замешательстве посмотрел на жену.

«Если я не смогу получить помощь от такого великого человека, как вы, то предупреждаю: в моем распоряжении имеются документы, которые, если их предать огласке, могут вызвать живейший интерес».

«Черт бы ее побрал», — подумал Питт, вспомнив о последнем письме, отправленном графу Кардиффу. Письмо было датировано числом, с которого он, Питт, уже находился в отставке, и, следовательно, оно могло быть расценено как заговор.

Значит, необходимо во что бы то ни стало уничтожить мое письмо. Нельзя допускать, чтобы этот документ был предан огласке.

— Проклятая… — процедил Питт сквозь зубы.

 

Глава 34

Хеддон-Холл

Время пришло.

Месяцы, проведенные в Лондоне, отчасти принесли ей покой. Лаура знала, что никогда не будет жить в Хеддон-Холле, но все же хотела еще раз заглянуть туда. Это посещение станет для нее испытанием, однако она должна решиться, должна проявить стойкость. Стойкость стала частью ее натуры с тех пор, как два года назад она получила известие о гибели мужа. Два года прошло с тех пор, как умер, не успев родиться, ее сын. Два года, в течение которых все — за исключением дяди Персиваля — уговаривали ее забыть прошлое и жить настоящим.

Как будто скорбь подвластна ходу времени: год — и боль отступает; два — и боль становится вполне терпимой; пять — и все забыто.

Но, увы, ее скорбь не желала уходить.

Боль оставалась столь же острой и мучительной, как и два года назад.

Вроде бы ничто не менялось… Пожалуй, изменилась лишь она сама. Она чувствовала себя старой, даже древней. И хотя была богата, чувствовала себя нищенкой. Внешне Лаура оставалась все той же, но ей казалось, что лицо ее стало другим.

Как— то раз она читала немецкую сказку -о том, как одна фея пришла к двум маленьким девочкам.

— Предлагаю вам сделать выбор, — сказала фея, — но только вы должны как следует подумать. Можете выбрать счастливое детство, но тогда в старости вам придется расплачиваться за свое счастье. Можете отказаться от счастливого детства, но всю остальную жизнь проживете счастливо.

Каждая сделала свой выбор.

Первая девочка выбрала счастье немедленно — ведь она была ребенком, а в детстве будущее кажется очень далеким. И она оказалась на удивление счастливым ребенком, но едва выросла, как лишилась крова, и ей пришлось жить в бедности, вымаливая милостыню на кусок хлеба.

Вторая девочка решила отложить счастье на будущее. Она лишилась родителей и жила в бедности, пока не повзрослела. А потом ее приметил принц, живший по соседству, влюбился в нее, и они прожили долгую и счастливую жизнь.

Когда вторая девочка состарилась и приготовилась к смерти, фея навестила ее еще раз. Вокруг старушки собралась вся ее счастливая семья — дети, внуки, правнуки, — и она, глядя на них, улыбалась.

— Почему ты выбрала счастье в зрелости? — спросила фея счастливую старушку, бывшую когда-то несчастным ребенком. Почти все дети, которым фея предоставляла возможность сделать выбор, желали получить счастье немедленно.

И старушка ответила:

— Потому что меня научили: вначале надо выбирать худшее, чтобы потом наслаждаться лучшим. Вот почему мне всегда приходилось есть овощи, прежде чем я могла получить десерт.

О себе Лаура могла сказать: она сделала тот же выбор, что и первая девочка. Детство ее было удивительно ярким, счастливым и светлым. Правда, она осталась сиротой, но дядюшки никогда не давали ей почувствовать, что она сирота.

А теперь ей до конца жизни придется расплачиваться за годы счастья и за тот восхитительный год, когда она чувствовала себя избранницей судьбы, счастливой и беззаботной, как мотылек.

Въехав на мост, Лаура придержала лошадку и выбралась из коляски, чтобы полюбоваться, как когда-то, Хеддон-Хол лом. Сможет ли она вернуться сюда как домой? Прошел год, с тех пор как она уехала отсюда. Долгий, мучительный год. Постояв немного на мосту и собравшись с духом, Лаура зашагала по тропинке, ведущей к зимнему саду.

Она уже не была девочкой, когда-то часто приходившей сюда. Не была и молодой супругой, излучающей счастье, словно сама весна. Она была вдовой, в чьей памяти жили и девочка, И счастливая супруга, — вдовой, которую терзали воспоминания…

«Алекс, так нечестно!»

«Нет, Алекс, не надо! Ты поймал чудесную рыбу, но она слишком хороша для того, чтобы ее съесть. Прошу тебя, отпусти ее обратно!»

«Алекс, я скучаю по тебе. Сохрани тебя Бог, Алекс. Сохрани тебя Бог».

Она не заметила, как ногти ее вонзились в ладонь. Она сжимала кулаки, пока не почувствовала боль.

Тяжко вздохнув, Лаура продолжила путь. По дороге она сорвала с куста только что распустившуюся розу. И положила эту розу на мраморный саркофаг, в котором лежало тело ее сына.

Однако она не стала останавливаться у памятника Алексу. Боль была слишком острой. Ей хотелось попрощаться с Хеддон-Холлом — но не с Алексом, с ним она не хотела прощаться.

В те дни, когда Лаура не работала ни в больнице, ни в приюте, она старалась чем-то занять себя, чтобы не думать о нем.

Даже сейчас ей было очень больно.

С тех пор, как она себя помнила, она жила любовью к нему. Даже маленькой девочкой она делила дни на те, которые провела с ним, и те, которые прожила без него. Но теперь ее любимый умер. Он больше никогда не вернется. Дядя Персиваль и Долли оказались правы. Боль не проходит со временем. По ночам она по-прежнему пыталась прижаться к нему покрепче, но его не было рядом. И никогда, никогда не будет. Она прекрасно понимала это, но сердце отказывалось верить в окончательность приговора.

Она поднялась по ступеням и зашла в холл. Симонс принял плащ из ее рук.

— Как вы сегодня себя чувствуете, миледи? — спросил он так, словно она пришла с прогулки, а не вернулась после годичного отсутствия.

— Спасибо, Симонс, прекрасно. — Она улыбнулась. — А как ты?

— Здоров. Как всегда, миледи. — Дворецкий тоже улыбнулся.

— А как остальные?

— Все такие же никчемные, миледи, — сказал Симонс, тотчас погрустнев. Как и раньше, в Хеддон-Холл шли служить неохотно. По округе ходили слухи о призраке страшного графа, навещавшем дом предков. Глупые суеверные люди!

Окинув взглядом широкую парадную лестницу, Лаура медленно поднялась по ступеням и остановилась перед массивной дверью. Симонс молча подал ей ключ. Лаура открыла ее, вошла и тихо притворила за собой Дверь.

Она не видела тревоги на лице Симонса.

Она вообще ничего не видела. Прошлое нахлынуло на нее, заслонив настоящее.

«Благодарю тебя, Лаура. За твою красивую грудь и за твои исковые губы. За то, что приняла меня таким, какой я есть. За сладость твоих губ и нежность твоих поцелуев».

Она повернула голову. Массивная кровать под зеленым балдахином стояла на том же месте. Лаура не сомневалась в том, что балдахин каждую неделю тщательно чистят. В центре комнаты стоял круглый стол, тот самый, с которого они как-то во время любовной игры свалили вазу…

«Ты хочешь этого, Лаура?»

«Да, хочу. Всегда хочу, когда об этом спрашиваешь ты».

Дверь возле письменного стола вела в гардеробную, где по-прежнему хранились вещи Алекса. Она не осмелилась открыть шкаф. И даже не стала открывать дверь, потому что увидела бы огромную ванну и трубу, ведущую к бочке на крыше. Потому что, увидев ванну, вспомнила бы, как они плескались там вдвоем, словно дети.

«Прекрати! Не терзай мой слух!»

«Ни за что! Ты не жалеешь меня, постоянно злоупотребляя моей чувствительностью!»

«Если я и хочу чем-то злоупотребить, то отнюдь не твоей чувствительностью, а твоим телом, дорогая».

«Ну только одну песню…»

«Ты торгуешься, как на рыбном рынке».

«Нет, всего лишь как твоя жена».

Лаура прошла в застекленную оранжерею. Растения еще больше разрослись, так что закрыли почти все стекло. Она опустилась на стул, но, посидев несколько секунд, встала и покинула комнату.

Здесь жили призраки. Призраки счастья. Призраки любви.

Она больше не могла находиться среди призраков.

Но все— таки в тот же день сделала перестановку.

Хотя Лаура поклялась не возвращаться в Хеддон-Холл даже после того, как ее дяди переберутся сюда, она все же не удержалась — решила вызволить рыцаря из темницы и перенести гобелен в Орлиную башню.

Симонс помог ей повесить гобелен на стену напротив стрельчатого окна. Отпустив дворецкого, Лаура окинула взглядом комнату.

Да, она была права — именно здесь должен висеть гобелен. Отсюда рыцарь сможет обозревать бескрайние равнины и холмы Хеддона. Лаура повернулась к окну. Вот та дорога, по которой она шла к черному ходу, чтобы разыскать Алекса и вытащить его из добровольного заточения. Сейчас этот «хитроумный» план казался Лауре по-детски наивным.

Она окинула взглядом холмы за рекой. Вся эта земля принадлежала Алексу. И после него должна была принадлежать его сыну. Потом — сыну его сына, и так до скончания века.

За это Алекс боролся. За эту землю, за покой на этой земле. Чувство долга привело его к гибели, как ее чувство долго завело в мрачные закоулки Лондона. Человеку дана стойкость от Бога, ибо дети, которых она выхаживала, отчаянно цеплялись за жизнь и выживали вопреки всему. А Алекс… Он выполнял свой долг, как она выполняла свой, помогая детям.

Долг, мужество, честь. Она всегда будет слышать эти слова — и всегда будет при этом вспоминать Алекса.

Своего любимого, своего друга.

А сейчас, стоя солнечным утром у окна Орлиной башни, она наконец-то начала постигать истину… Она постигала ее и принимала, впускала в свое сердце.

Принимала не со слезами, не с гневом. Принимала, потому что чувствовала: ей был преподнесен бесценный дар. Хотя этот дар был отнят так скоро, воспоминание о нем навсегда останется в ее сердце, и оно до конца жизни будет греть своим волшебным теплом.

— Прощай, моя любовь, — прошептала Лаура.

Тут утреннее солнце осветило лицо рыцаря и коснулось его губ тонким лучиком, порождая на губах улыбку. Да, рыцарь улыбнулся ей. Рыцарь с ней попрощался.

 

Глава 35

Пруссия

Мало того, что его корабль подожгли, так еще и его самого взяли в плен. Алекс предпочитал не вспоминать этот ужас и позор — граф Кардифф оказался в трюме французской плавучей тюрьмы.

Когда судно, на котором он был пленником, захватили союзники Англии, у него появилась надежда, но она вскоре угасла… Фридрих Прусский решил держать графа Кардиффа у себя в качестве заложника.

Алекс был зол на французов, еще больше — на пруссаков. Свое возмущение он высказал эмиссару Георга III. Этот тщедушный человечек занял столь высокий пост лишь потому, что был женат на дочери государственного секретаря.

Граф смотрел на эмиссара — тот лишь разводил руками и оправдывался — с нескрываемым презрением.

— Не знаю, что вы должны сделать, — подытожил Алекс, — но вы обязаны вытащить меня отсюда!

Пребывание во французской тюрьме пагубно сказалось на его здоровье. Хотя пруссаки относились к нему очень неплохо, он не желал злоупотреблять их навязчивым гостеприимством. Граф стал хромать еще сильнее, и к его многочисленным шрамам прибавились новые. Однако физические страдания не шли ни в какое сравнение со страданиями душевными.

Лейб— медик Фридриха, лечивший его, давал рекомендации и тщательно проверял, следует ли им пациент. Это продолжалось уже пять месяцев -пять мучительных месяцев, в течение которых Алекс каждый день молил Бога о том, чтобы поскорее вернуться домой.

Вот уже три месяца он чувствовал себя относительно здоровым и мог бы выдержать путешествие, только бы эмиссар короля поторопился и позаботился о его освобождении.

Черт возьми, ему не терпелось встретиться с женой.

Он верил, что Лаура не утратила надежду, и хотел побыстрее увидеть ее. Хотел увидеть ребенка и Хеддон-Холл. Но его свобода зависела от чьих-то переговоров — всего лишь от чьих-то слов.

Алекс мерил шагами комнату, любезно предоставленную Фридрихом в его распоряжение. Эта комната была просто-напросто тюрьмой, и лепной потолок, чудесные картины на стенах и дорогая мебель ничего не меняли. Алекс прекрасно знал, что у дверей постоянно дежурят двое вооруженных часовых — охраняют, так сказать, его покой и безопасность.

Он смотрел на тщедушного эмиссара и удивлялся… Неужели те, кто прислал его, дабы он уговорил Фридриха отпустить пленника, могли всерьез рассчитывать на такого посланника? Фридрих чувствовал себя преданным, и, черт возьми, его действительно предали: условия заключенного в Париже перемирия были таковы, что Пруссия оказалась обделенной. Да, его предали, и он решил отомстить — пусть по-детски, — захватив в заложники троих подданных его величества Георга III. А теперь этот похожий на мышку человечек будет пытаться вернуть англичан на родину. Странно, но эмиссар, оказывается, не знал о том, что, помимо графа Кардиффа, в плену находятся еще двое англичан. Относительно возвращения всех троих на родину он, как выяснилось, никаких распоряжений не получал.

В сердцах ударив по столу кулаком, Алекс разбил фарфоровую статуэтку.

— Вы можете связаться с Питтом? — Алекс протянул посланнику короля письмо, которое написал с большим трудом, — очки потерялись во время взрыва.

Вынудив Питта уйти в отставку, король лишил страну не только мудрого министра, но и блестящего дипломата. Питт сумел бы провести переговоры так, чтобы обе стороны остались довольны.

— Вот еще одно письмо, — добавил граф. — Прошу вас не подвергать его цензуре — это письмо моей жене.

Лаура… Господи, как она, должно быть, страдает! Эмиссар кивнул и проговорил:

— Я позабочусь о том, чтобы Питт получил ваше письмо. А также постараюсь освободить вас. Сделаю все, что смогу.

— Да уж, постарайтесь, — сквозь зубы процедил Алекс. Эмиссар поднялся со стула и уставился на пленника своими птичьими глазами-бусинами.

— Королю обо всем доложат, сэр, но вы должны знать: его величество Георг Третий не станет вести переговоры, если его будут шантажировать.

— Меня не интересует, как будут вестись переговоры! Вытащите меня отсюда!

Эмиссар молча кивнул и, попятившись к двери, исчез за ней.

Алекс посмотрел в окно. Боже, как он скучал по своим туманным, холодным и унылым холмам, как он скучал по Англии!

Но еще больше он скучал по жене.

Ему хотелось увидеть ее глаза — зеленые, как лесная чаща, как омытая росой трава. Эти зеленые глаза могли бы подарить ему душевный покой, могли бы излечить его душу от боли, помогли бы забыть о войне. Как он скучал по ее веснушкам — по этим нежным поцелуям солнечных фей. Как скучал по ее губам, по ее чудесной улыбке.

Он вспоминал ее голос. Вспоминал, как она отвечала ему цитатами из классиков, как отчитывала его, как смеялась, выигрывая у него в карты. Он вспоминал то, что люди привыкли считать мелочью. Но в любви мелочей не существует.

Лаура…

Он прислонился лбом к оконному стеклу. Боже, как ему хочется вернуться домой!

Расправив морщинистой рукой измятое и порванное в нескольких местах письмо, нацарапанное почти детскими каракулями, Уильям Питт с удивлением посмотрел на курьера. Его запыленный мундир выдавал принадлежность к королевской гвардии.

Когда же король опомнится? Питт три часа кряду надсаживался, отстаивая свою версию Парижского мира, но король поступил так, как считал нужным, — король Фридрих был предан. Это стало последней каплей.

Нет, вот что стало последней каплей. Питт в гневе размахивал письмом перед носом курьера.

— Ты потерял письмо его жене, дурак?! — кричал, срываясь на визг, этот некогда лучший оратор страны.

— Нет, сэр. Король решил, что оно должно быть направлено графине по почте.

Сердобольная жена Питта отвела посыльного на кухню, где его напоили чаем с пирогом. Подкрепившись, молодой человек тотчас же отправился во дворец — ему очень не хотелось снова встречаться с бывшим министром. Однако Питт кричал на курьера лишь потому, что злился на короля.

— Плохие новости? — спросила Хестер, присаживаясь рядом с мужем.

— Видишь ли, дорогая, похоже, наш король совсем обезумел.

— Он в самом деле безумен?

— Возможно, он просто туп, как его дед. Подозреваю, что все дело в вырождении. Братья женятся на своих двоюродных сестрах, племянницы выходят замуж за собственных дядюшек. У доброго англичанина от этих переплетений генеалогического древа наших Ганноверов волосы на голове становятся дыбом.

Хестер засмеялась, и ее смех заставил Питта на несколько минут забыть о мучительной боли в ногах. Он очень редко беседовал с женой о политике, но в последнее время скука вынуждала его искать собеседника. Оказалось, что говорить с женой не только приятно— ибо она всегда слушала его с восхищением, — но и полезно, так как Хестер порой задавала очень неглупые вопросы.

Питт хотел бы, чтобы его и во дворце выслушали разумные люди, но только разум и здравый смысл бежали дворцовых коридоров, как крысы бегут с тонущего корабля. У безумного короля и окружение безумное.

А ведь Англия заслуживала лучшей доли. Его страна, родина прекрасных легенд, родина мужественных и великодушных воинов, заслуживала лучшего… Могучая империя, раскинувшаяся по всем континентам, заслуживала правителя лучшего, нежели тот, кто впадал в истерику по любому поводу и всем занятиям предпочитал игры со своим воспитателем.

Сам Питт как-то сказал о себе: «Я верю в Англию и в то, что я ей нужен». В Англию он по-прежнему верил, что же касается второй части высказывания… Англия была в опасности, и он мало что мог изменить. Фактически ничего, покуда безумный король сидел на троне.

— Я думаю, — в задумчивости проговорил он, перечитывая письмо, — что тут наша общая вина — моя и Георга. Именно поэтому я должен что-то предпринять.

 

Глава 36

Шелби, герцог Каррингтон, дунул на высокую пышную грудь сидевшей рядом дамы и рассмеялся. Он решил, что выглядит как заправский соблазнитель.

Лаура ударила его веером по плечу, может, несколько сильнее, чем это было принято в подобных случаях. Тот факт, что она не обращала на герцога ни малейшего внимания, совершенно его не смущал. С упорством, достойным лучшего применения, он продолжал играть роль соблазнителя; не в силах отвести глаза от столь заинтересовавшей его части тела, герцог обмакнул два пальца в бокал с бургундским и брызнул вином на роскошное декольте Лауры. Она бросила на него презрительный взгляд и вытерла грудь салфеткой.

Лаура никак не могла взять в толк, почему нормальные в обычном состоянии мужчины начинают вести себя как дикари, стоит им выпить. Осторожно отодвинувшись от герцога, Лаура мысленно взмолилась о том, чтобы вечер побыстрее закончился.

Последние несколько месяцев ей приходилось играть весьма неприятную для нее роль приманки для богачей — хозяйки, чьи приглашения принимались с удовольствием, возможно, потому, что раздавались они далеко не всем и довольно редко. В свете важно взять верный тон. Устраиваете приемы часто — и скоро всем наскучит у вас бывать. Тот факт, что гостей созывали с одной лишь целью — ради пожертвования на сирот, — мало кого смущал.

Но сегодня никого не просили раскошелиться, наоборот, раскошелилась хозяйка.

Сегодня подавались дорогие вина и закуски, приготовленные лучшими столичными поварами. И надо было такому случиться, что именно сегодня она дала пищу для сплетен и слухов, обеспечив светских дам темой для бесед на недели, если не месяцы.

Наконец музыканты принялись настраивать скрипки. Несколько минут душераздирающих звуков — и заиграла музыка, означавшая, что настало время танцевать. Те же, кто не танцевал, не пытались даже делать вид, что не разглядывают хозяйку, — гости во все глаза смотрели на Лауру.

Она, улыбаясь, переходила от одного гостя к другому, обмениваясь с ними банальностями, — в высшем обществе это называлось светским общением. Никто не замечал, что улыбка ее была натянутой; когда она в очередной раз отказывала в танце приглашавшему ее кавалеру, никому и в голову не приходило вспомнить о том, что хозяйка дома никогда и ни с кем не танцевала.

Лаура не позволяла себе вольности, которые часто позволяли себе вдовы. И она тщательно следила за тем, чтобы в отсутствие мужа — пусть даже ему никогда не суждено было вернуться — его имущество пребывало в сохранности, а имение процветало. Более того, она вела себя так, словно супруг ее в любую минуту мог появиться на пороге.

Даже спустя два года после его гибели она ловила себя на том, что, просматривая счета и переписываясь с управляющим поместьем, готовит себя к вопросам, которые Алекс мог бы задать.

Лаура общалась в основном с пожилыми женщинами, а не с дамами своего возраста. Она была слишком молодой для того, чтобы окружающие видели в ней старуху, но слишком много пережила и не могла проявлять свойственную юности беззаботность. Она стала молчаливой и серьезной, отчужденность чувствовалась в ее общении со всеми — с управляющим, с поверенным, даже с дядей Бевилом. Только общаясь с дядей Персивалем и с Долли, Лаура позволяла себе некоторое проявление эмоций.

Она и впрямь стала Ледяной Леди, как называли ее в свете.

Лаура прекрасно справлялась с обязанностями хозяйки, хотя улыбки давались ей с огромным трудом. Вот-вот должны были подать поздний ужин, и она снова прошла в столовую, чтобы дать последние указания Хендриксону.

До полуночи никто ее дом покидать не собирался. Да и к чему им торопиться? Она устроила для гостей неплохое развлечение — будет о чем поговорить. Лаура болезненно поморщилась, вспоминая досадный инцидент.

— Не переживай, дорогая, все не так уж плохо, — говорила ей Долли. По выражению лица Лауры она поняла, что та не может забыть эпизод, произошедший в столовой час назад.

— Все очень плохо, Долли, и вы об этом знаете, просто хотите меня успокоить.

— И все из-за этой ужасной женщины…

То, что сделала сегодня Лаура, было, конечно, из ряда вон. Но ее поведение бледнело по сравнению с тем, что постоянно позволяли себе Элайн и некоторые другие светские дамы. Лаура не танцевала на столе обнаженной в присутствии гостей (впрочем, дамы, позволявшие себе такую вольность, имели обыкновение на следующее же утро забывать о своих ночных выходках; и, странное дело, свидетели их буйства тоже делали вид, что ничего не помнят — по крайней мере в присутствии этих дам). Она не рожала детей от конюха и не заводила себе любовника, чтобы кормить, одевать его и держать в том же доме, где жили ее муж и дети. Она не проигрывала в карты состояний и не закладывала семейные драгоценности; она всегда платила по счетам точно в срок и не торговалась при этом, требуя снизить цену, что делало ее в глазах сапожника или портнихи воистину святой. То есть она вела вполне праведную и даже скучную жизнь.

— Мне не следовало терпеливо все сносить от нее так долго, но вы же знаете, мне было не до нее.

Долли с благодарностью посмотрела на женщину, проявлявшую такую самоотверженность во имя дела, которое она, Долли, считала смыслом своей жизни. Лаура очень изменилась с тех пор, как герцогиня впервые увидела ее, но грусть в глазах осталась прежней.

— Что сделано, то сделано, — сказала она. — И не казни себя, Лаура, прошу тебя, Элайн одна в ответе за то, что произошло.

Лаура промолчала. Ей казалось, что она виновата в той же мере, что и Элайн, возможно, в большей.

Все началось вполне невинно.

Лаура была удивлена тем, что Элайн явилась на бал. Удивлена и несколько раздосадована. Но ее сопровождал лорд Хоули, а он, с точки зрения Долли, был весьма полезен, поскольку никогда не жалел денег, и, следовательно, его усердие не грех было поощрить. Его и пригласили, чтобы в какой-то мере отблагодарить за те пожертвования, что он перевел на счет фонда. Именно поэтому Лаура, даже увидев, кого он привел с собой, не могла указать ему на дверь.

После приезда в Лондон Лаура довольно быстро поняла, что должна искать себе жилье. Общество Элайн не только претило ей, но и могло пагубно сказаться на ее репутации. Казалось, Элайн вся сочилась злобой — странно, что немногие это замечали. Злобой и жестокостью. Достаточно было лишь мельком взглянуть на руки ее горничной, чтобы заметить следы побоев и щипков. Правда, девушка не захотела обсуждать с Лаурой эту тему, но по ее затравленному взгляду Лаура поняла: Элайн способна на такое, о чем даже думать не хочется.

В детстве Лаура инстинктивно сторонилась Элайн, а когда выросла, невзлюбила ее за то, что та плохо относилась к Алексу. Овдовев, Лаура решила, что общее горе поможет им найти общий язык. Но, приехав в Лондон, она поняла: Элайн люто ее ненавидит; причем в ненависти этой было что-то мистическое — Лауре казалось, что она имеет дело с ведьмой, способной навести порчу.

Элайн не шла на открытый конфликт по одной лишь причине: она была зависима от Лауры в финансовом отношении.

Они не виделись с тех пор, как Лаура, купив небольшой особняк, покинула дом, много лет принадлежавший Уэстонам, — дом, где по-прежнему жила Элайн. И вот сейчас, явившись к Лауре с лордом Хоули, гостья с улыбкой промолвила:

— Хорошо выглядишь, моя милая.

Элайн осторожно прикоснулась к своей замысловатой прическе, украшенной искусственными цветами из красного шелка и крохотной птичкой из бархата, примостившейся за ухом. Убедившись, что и цветы, и птичка на месте, Элайн поправила поясок платья, также украшенный цветами. На Элайн было на редкость безвкусное платье с весьма впечатляющим декольте; цена наряда, судя по всему, тоже была впечатляющей.

— Спасибо, Элайн. — Лаура сдержанно кивнула гостье и улыбнулась ее спутнику.

Но лорд Хоули даже не заметил улыбки хозяйки; он смотрел на свою даму с обожанием, смотрел так, словно она была не женщиной, а бесценным произведением искусства, на приобретение которого не жаль даже целого состояния. Впрочем, так оно отчасти и было — Элайн обошлась лорду недешево, но он считал такое вложение средств вполне оправданным.

— Вдовство тебе идет, — сказала гостья, окинув Лауру цепким взглядом.

На красивом лице Элайн появилась злорадная улыбочка. О, как же она ее ненавидела, эту скромницу! Эта рыжая тварь не только отняла у нее принадлежавшие ей по праву деньги, она отняла у нее Лондон — драгоценное внимание света. В гостиных только и шептались, что о Лауре. Чем она заслужила восхищение взыскательной публики, одному дьяволу ведомо.

Лаура через силу улыбнулась «дорогой родственнице». Настоящая леди должна оставаться таковой при любых обстоятельствах и не забывать о приличиях.

Лаура старалась избегать общения с родственницей, и у нее это прекрасно получалось.

Казалось, ничто не предвещало грозы. Она не ожидала скандала, даже когда гости уселись за столы, — им еще перед ужином должны были подать вина и закуски. По правую руку от Элайн сидел Джон Мельбурн, по левую — Марк Хатауэй, известный в Лондоне хирург. Лаура сидела за этим же столом, неподалеку от своей родственницы.

Следует заметить, что Лаура была категорически против установившегося в обществе обычая рассаживать гостей в соответствии с их титулами и доходами, и свет, как правило, весьма тщательно следивший за тем, чтобы традиции не нарушались, для Лауры сделал исключение — ей прощали эту маленькую слабость. В конце концов, хозяйка сама решает, кого пригласить и кого куда усадить.

Элайн хватило нескольких секунд, чтобы понять, кто ее соседи. Она не стала тратить время на разговоры с Джоном Мельбурном — тот не отличался красноречием, а его заикание вызывало у некоторых усмешки. Но у всех хватало такта не замечать изуродованную левую руку и хромоту доктора Хатауэя, пострадавшего на войне. Доктор служил хирургом.

И Мельбурн, и Хатауэй часто навещали Лауру, оба считались друзьями дома. Но после того, что произошло этим вечером, Лауре оставалось лишь надеяться, что они не забудут дорогу в ее дом.

Посчитав Джона Мельбурна недостойным своего внимания, Элайн повернулась к Марку Хатауэю и, брезгливо поджав губы, принялась разглядывать его левую руку. Затем демонстративно отодвинулась от доктора и, прищурившись, посмотрела на Лауру — посмотрела так, будто Лаура хотела оскорбить ее, усадив именно на это место.

Несколько секунд Элайн пристально смотрела на хозяйку, затем вдруг проговорила:

— Лаура, дорогая, пожалуй, Лондон ошибся, назвав тебя Ледяной Леди.

Лаура прервала свою беседу с соседом справа, Джонатаном Ханвеем. Ее собеседник был известным филантропом, оказавшим существенную помощь сиротскому фонду. Кроме того, он создал «Общество помощи флоту» — обеспечивал моряков всем необходимым — и даже открыл для мальчиков морскую школу, где они готовились стать моряками. Лаура взглянула на Элайн с осуждением; ей очень не понравились слова гостьи.

Лаура прекрасно знала, что в свете ее называли Ледяной Леди, и ей ужасно это не нравилось.

^Раздражало уже то, что ее недоступность рассматривалась мужчинами как вызов. Охотничий инстинкт заставлял даже тех, кто не очень-то любил волочиться за женщинами, идти на приступ «ледяной крепости».

Лаура знала, что являлась для многих загадкой. Она была, добродетельной женщиной в тот век, когда добродетельность превозносилась лишь на словах, к тому же весьма состоятельной вдовой, не жалевшей денег на благотворительность. Графиня, вдова пэра королевства, не стыдясь, по-дружески беседовала с прислугой. Кроме того, не сплетничала и не имела любовников.

— Неужели Лондон может ошибаться? — спросила Лаура.

— Я полагаю, тебе следовало бы называться Красавицей с Чудовищами, — как ни в чем не бывало заявила Элайн.

Гости в изумлении уставились на вдовствующую графиню, потом посмотрели на хозяйку. Лаура почувствовала, как краска заливает ее грудь, шею и лицо.

— Дело в том… — Элайн с невозмутимым видом отправила в рот кусочек форели. — Все дело в твоем пристрастии… ко всему необычному. Может, тебя это возбуждает?

Лаура осторожно опустила бокал на хрустальную подставку. Она ни на миг не отводила взгляда от своей незваной гостьи.

— Ты окружаешь себя весьма странными личностями, — продолжала Элайн. — Сначала муж-чудовище, а теперь все эти экспонаты.

Лаура заметила, что ее друзья уставились в тарелки.

Они не заслуживали такого.

Она не заслуживала такого.

Алекс не заслуживал такого.

И тут вдруг вспомнились все оскорбления, нанесенные ей Элайн за многие годы. Лаура вспомнила, как Элайн унижала ее в детстве, потом вспомнила сцену после первой в ее жизни ночи любви. Даже в день венчания Элайн попыталась унизить ее. Да и здесь, в Лондоне, вела себя не лучшим образом.

Долли положила руку ей на плечо, словно желала успокоить, но Лаура осторожно отстранила руку подруги. Затем, по-прежнему глядя на Элайн, медленно поднялась из-за стола. Гости с любопытством поглядывали на женщин. Высокая и стройная, даже величественная в своем отделанном кружевами платье цвета слоновой кости, Лаура смотрелась особенно выигрышно на фоне миниатюрной Элайн, явившейся на вечер в вульгарном ярко-красном наряде.

Элайн запоздало поняла, что совершила роковую ошибку, решив, что Лаура будет и дальше безропотно сносить оскорбления. Она зашла слишком далеко, покусившись на память об Алексе.

Странно, но потом Лаура не могла вспомнить, как именно все происходило. В тот момент она отчаянно желала лишь одного — чтобы вдовствующая графиня замолчала и избавила ее от своего присутствия.

Лаура не помнила, как бокал с вином оказался у нее в руке; бокал вложил в ее протянутую руку Джон Мельбурн.

Вино оказалось губительным для лица Элайн, вернее, для румян и белил. Элайн пронзительнб взвизгнула, но Лауру это не остановило — она еще раз плеснула вином в лицо гостьи, опорожнив весь бокал. Некоторые из гостей были возмущены, других же эта сцена позабавила. На шум прибежал Хендриксон. Увидев Элайн, вышколенный слуга не удержался от улыбки, что случалось нечасто.

— Наша гостья уезжает, Хендриксон, — сказала Лаура, все еще державшая в руке пустой бокал. — Уезжает немедленно.

Следом за Элайн вышел возмущенный лорд Хоули.

— Надо было вылить ей на голову еще и соус, — с усмешкой проговорила Долли.

— Хватит с нее и вина, — пробормотала Лаура, и обе рассмеялись.

— Надо придумать тебе новое прозвище, дорогая, — улыбнулась Долли. — Ледяная Леди оказалась не такой уж ледяной.

— Могу себе представить, как меня теперь станут называть, — закатив глаза, сказала Лаура.

— Может, Ангелом мщения?

— Сравнение с ангелом мне почему-то не кажется уместным, Долли.

— Пожалуй, ты права, — кивнула Долли.

— Кажется, придумала… — сказала Лаура. — Леди Шампанское!

— Но в бокале было не шампанское.

— Пусть такие мелочи тебя не смущают, дорогая.

Герцогиня улыбнулась, и Лаура улыбнулась ей в ответ.

Однако она прекрасно понимала, что приобрела в лице Элайн смертельного врага.

 

Глава 37

— Она хочет перебраться в Блейкмор! — воскликнул Бевил, размахивая письмом. Персиваль продолжал как ни в чем не бывало разрыхлять землю в кадке с китайской розой.

Бевил вел все финансовые дела поместья; он с увлечением высчитывал всевозможные проценты и подсчитывал доходы. Однако Персиваль полагал, что брату не грех бы оторваться от цифр — не то с ума сойдет.

— Что же здесь такого? Ведь Блейкмор принадлежит ей? — Похоже, любовь к цветам пошла на пользу нервной системе Персиваля.

— Конечно, — согласился Бевил. — Но она говорит, что не хочет лишать нас собственности и поэтому отдает нам Хеддон-Холл. — Бевил плохо разбирался в юридических тонкостях и сейчас напряженно размышлял об этом «обмене».

— А она может это сделать? — оживился Персиваль. Он тотчас вспомнил о том, что в Хеддон-Холле прекрасные цветники; говорили даже, что некоторым розовым кустам лет по двести.

— Думаю, может, — в задумчивости проговорил Бевил. Бевил и сам был бы не прочь перебраться в Хеддон-Холл.

Там имелась прекрасная библиотека, и он мог бы спокойно посиживать в кресле, листая страницы старинных фолиантов. Ведь там, в Хеддон-Холле, ему не пришлось бы самому отдавать распоряжения слугам, он мог бы передоверить это такому замечательному дворецкому, как Симонс.

— Лаура написала, зачем ей Блейкмор? — спросил Персиваль.

— Она пишет, что ей нужно побольше места для детей.

— Еще больше детей? Разве у нас сейчас их недостаточно? — Персиваль взглянул в окно и улыбнулся. Блейкмор распрощался с покоем и угнетающей тишиной. Несколько месяцев назад к ним стали приезжать дети, и поместье ожило; худеньким и бледным лондонским детям требовалось не так уж много времени, чтобы освоиться. А потом хорошее питание и свежий воздух делали свое дело — дети предавались шумным играм с утра до вечера.

Персиваль подошел к брату и, взяв из его рук письмо, быстро просмотрел его.

Итак, Лаура затевала нечто грандиозное. Когда-то у нее была одна цель в жизни — завоевать сердце Алекса. Но теперь появились другие интересы, жизнь началась заново.

— Что она затевает? — спросил Бевил. Он знал, что Персиваль и Лаура часто говорят по душам, но ни разу не упрекнул брата за то, что ему, Бевилу, ничего об этом не известно, вернее, не известно, о чем именно они беседуют.

— Понятия не имею, — сказал Персиваль. И, ухмыльнувшись, добавил: — Но могу сообщить: ты скоро обо всем узнаешь.

«Да уж, — подумал Бевил, — решение практических вопросов всегда ложилось на мои плечи».

На серебряном подносе лежало измятое письмо, перевязанное голубой лентой, с большой сургучной печатью и прекрасно известным ей гербом. Не отрывая взгляда от таинственного послания, она медленно снимала перчатки, высвобождая палец за пальцем. Только поднявшись в спальню, она позволила себе заняться этим письмом. Сломав печать и оставив без внимания записку от государственного секретаря, она уселась в кресло у туалетного столика и принялась читать письмо, явившееся от того, кого давно считала мертвым.

«Моя любимая!

Нас разделяет пространство, но ни время, ни козни правителей не могут нас разделить.

Я сижу за столом, и горящая свеча отмеряет время каплями воска, стекающими по подсвечнику.

Тот самый ветерок, что колеблет пламя свечи, играет с твоими волосами, и, вспоминая пламя твоих волос и твой смех, я уношусь за пределы времени и пространства. Когда ты была девочкой, я восхищался тобой. Когда ты стала женщиной, ты околдовала меня. Став моей женой, ты взяла меня в плен.

Моя любимая, я всего лишь простой смертный, и, как бы мне ни хотелось подобно бесплотному духу перенестись к тебе, я вынужден подчиняться обстоятельствам. Фридрих держит меня в плену, но я почти ни в чем не знаю отказа, не могу лишь прикоснуться к тебе, не могу ощутить, что ты так же реальна, как я.

Я скоро буду с тобой, и наша жизнь вновь станет прекраснее, чем самая смелая мечта.

Твой любящий муж Диксон Александр Уэстон».

Сердце ее бешено колотилось. Не хватало воздуха, и ей казалось, что она вот-вот задохнется.

Она поднесла письмо к пламени свечи. Сначала загорелась и сморщилась его подпись. Затем письмо превратилось в факел, и этот факел осветил ее молочно-белую кожу и ее пухлые губы. Еще мгновение — и бумага превратилась в черный пепел.

Элайн Уэстон, вдовствующая графиня Кардифф, бросила обратившееся в пепел письмо в ночной горшок. Пусть горничные гадают, что это было.

* * *

Лондон

— Не понимаю, почему бы вам не перебраться в Хеддон-Холл, — продолжала Лаура.

Она старалась не обращать внимания на кислую мину дяди Бевила. Точно так же дядюшка выглядел, когда племянница как-то раз решительно заявила, что больше не вернется в школу миссис Вулкрафт.

— Я никуда не переберусь, пока не выясню, что ты затеяла, — твердил дядя.

Лаура с удовлетворением отметила, что ее планы относительно Блейкмора нисколько не шокировали дядю, напротив, он принял новость так, словно такого рода мысль ему и самому приходила в голову.

— Но, — продолжил он, — ты не можешь так просто передать нам Хеддон-Холл.

— Почему? — улыбнулась Лаура. — Ведь он мой.

Поверенный Алекса ясно дал ей понять, что она отныне полноправная хозяйка Хедцон-Холла. Денег у нее теперь было больше, чем она могла бы потратить за всю жизнь. И даже больше, чем могли бы потратить ее дети, если бы Бог дал ей детей.

— Но Хеддон-Холл из поколения в поколение принадлежал Уэстонам, — терпеливо объяснял дядя.

Бевил прекрасно понимал, что Лаура на законных основаниях могла делать с домом и поместьем все что угодно, даже спалить, но полагал, что племянница не имеет морального права отказываться от Хеддон-Холла.

— Род Уэстонов прервался, дорогой дядя, — тихо проговорила Лаура. — В живых не осталось ни одного.

— Что ж, хорошо, — пробормотал Бевил, глядя в пол. — Блейкмор твой, а мы с Перси можем перебраться в Хеддон-Холл, но при одном условии.

Лаура улыбнулась.

— Назови его.

— Хеддон-Холл должен формально оставаться за тобой. Ты не должна отдавать его даже нам с Персивалем.

— Но, дядя, я уже попрощалась с этим периодом своей жизни и никогда туда не вернусь.

— Никогда не говори «никогда», Лаура. Обещай, что никому не отдашь Хеддон-Холл.

— Хорошо, — снова улыбнулась Лаура. — И слово «никогда» постараюсь пореже употреблять.

— Вот и умница. — Бевил. с облегчением вздохнул. Он уже представлял, как переложит на плечи Симонса часть хозяйственных забот. — Да, ты не в курсе, Питт действительно возвращается из отставки?

Лаура ответила не сразу. Дядя был бы в шоке, узнай он, что его племянница опустилась до шантажа. Конечно, она винила Питта в гибели Алекса, но его заслуги перед Англией считала неоспоримыми, как и его способность вести страну самым верным курсом. Кроме того, Лаура не сомневалась: придя к власти, Питт займется пересмотром тех законов, которые она считала несправедливыми. Питт был слишком искушен в политике, чтобы не принять к сведению ее угрозы.

— Воспитатель короля все еще очень силен, и никто не знает, сколько он продержится, — проговорила она наконец. — Даже думать не хочется, что могло бы случиться, если бы принц Фред не умер. Как бы там ни было, Бьют не слишком популярен в народе из-за того, что близок к матери короля, и еще потому, что шотландец. Хотя, как мне кажется, большинство шотландцев куда лучше, чем он.

— Правда, что на его экипаж было совершено нападение? Лаура усмехнулась.

— Если бы только на экипаж. Ему били окна, и толпа под окнами его дома орала непристойные песни. Даже король не может не замечать того, что Бьюта не любят. Особенно невзлюбили после Парижского мира.

— Да уж, договор из рук вон плох. Слишком великодушен по отношению к Испании и Франции и оскорбителен по отношению к Фридриху — нашему союзнику. Не удивлюсь, если он пойдет на нас войной.

— А ведь королю всего двадцать пять лет, — заметила Лаура.

— И он полубезумен, если верить слухам.

— Я не общаюсь с теми, кто близко знаком с королем, — сказала Лаура. — Но и до меня кое-какие слухи доходили.

— Я понимаю, почему ты избегаешь придворной суеты. Ты всегда была слишком умна для этого.

— Пожалуй, не столько умна, сколько нетерпелива. При дворе надо уметь предавать, обманывать и плести интриги, а все это весьма скучно. Что же касается Георга… Самое лучшее, что я могу сказать о нем, так это то, что он любит свою жену.

— Бывали короли и похуже, — проворчал Бевил.

Лаура промолчала, хотя и не вполне была согласна с дядей. Ей казалось, что нет ничего, хуже, чем безумец на троне и глупец в премьер-министрах. К счастью, она отвечала лишь за благополучие детей, заботу о которых взяла на себя.

— Ну вот, кажется, все, — пробормотала Лаура.

Два дня потребовалось им, чтобы упаковать вещи. Даже не верилось, что за один год в Лондоне она успела обзавестись таким количеством вещей.

— Отдохните, миледи, — проговорила Агнесса с нотками материнской заботы в голосе, как некогда Джейн. — Вы ведь так устали — делаете то, что слуги должны за вас делать.

Горничная пошла заваривать чай, а Лаура с улыбкой подумала о том, что Агнесса уже успела забыть, как когда-то работала вместе с ней на кухне в Хеддон-Холле. Лаура обвела взглядом пустую спальню. Несколько недель назад она приняла решение уехать из Лондона и тут же стала готовиться к отъезду. Если для Долли Лондон был и домом, и родиной, то Лаура в душе всегда оставалась провинциалкой, любившей холмы и свежий воздух. Она тосковала по запаху трав, по полевым цветам, по тишине летних ночей и хрустящему белому снегу зимой. И самое главное, она хотела начать новую жизнь — начать так, чтобы прошлое как можно реже напоминало о себе.

Но в Блейкмор она поехать не могла. Лаура любила его не меньше, чем Хеддон-Холл, однако знала: вернувшись в дом своего детства или в дом Алекса, она снова с головой бросится в пучину скорби и тогда уже не сможет осуществить задуманное.

Нет, она поедет в другое место. Дом, который она выбрала-в пяти милях от Блейкмора, в живописном месте, — был не очень удобен для детей, но Лаура намеревалась перестроить его. А дядюшки при желании смогут навещать ее. Да она и сама могла бы изредка приезжать к ним…

Лаура улыбнулась. Ей не хотелось забывать ни Блейкмор, ни Хеддон-Холл, оба дома жили в ее памяти, как прежде она жила в них.

Но оба они принадлежали прошлому. Леди Уэстон никогда не станет прежней Лаурой. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

И визит в Хеддон-Холл это подтвердил.

Агнесса, зашедшая с подносом, налетела на сундук, но все же удержалась на ногах. Осторожно поставив перед хозяйкой поднос, горничная сказала:

— Отдыхайте, миледи, я сама закончу.

Агнесса принялась подтягивать ремни на дорожных сундуках. Лаура думала о том, как они с дядей Бевилом покинут Лондон. Она подозревала, что и Агнессе не терпится уехать из столицы.

— Подожди, — неожиданно сказала Лаура, когда горничная принялась закрывать последний сундук. Она подошла к секретеру, выдвинула верхний ящик и, достав оттуда музыкальную шкатулку с эмблемой Кардиффов, передала ее Агнессе. — Убери на хранение. — Она даже не открыла шкатулку.

— Но, миледи… — запротестовала горничная.

— Не спорь, Агнесса, — перебила Лаура. Она на несколько секунд задумалась, а потом вновь заговорила: — Мы должны помнить, что есть время бросать камни и время собирать камни, есть время сеять и время жать. Время рождаться и время умирать. Время убивать и время лечить раны, время ломать и время строить, время плакать и время смеяться. Время носить траур и время танцевать. — Лаура умолкла, к горлу ее подступили рыдания. — Убери ее, прошу тебя, — с трудом проговорила она.

Агнесса поспешно убрала шкатулку в сундук; в глазах горничной блестели слезы.

 

Глава 38

— Где моя жена, миледи?

Бледная как полотно, Элайн молча смотрела на него своими ясными голубыми глазами.

Джейкоб сам поднялся, чтобы сообщить ей новость, и на его обычно невозмутимой физиономии появилась подобострастная улыбка, как будто весть о том, что пасынок вернулся, могла ее обрадовать! Она не стала тратить время на переодевание, просто накинула халат и спустилась. И замерла на последней ступеньке, вцепившись в перила так, что костяшки пальцев побелели.

Значит, монстр все-таки вернулся… Элайн на несколько секунд закрыла глаза, чтобы привыкнуть к этой мысли. Разумеется, стоявший перед ней человек не был привидением — ведь она узнала о том, что он выжил, из его письма, того самого, что сожгла. И все же она надеялась, что Фридрих его не отпустит, возможно, тайно умертвит.

Но кто же он, этот Уэстон? Демон, терзающий ее всю жизнь?

Алекс с трудом сохранял терпение, дожидаясь, когда мачеха придет в себя. Сперва Джейкоб от волнения заикался и пыхтел, когда он спросил его о Лауре, а теперь эта женщина молчала, словно воды в рот набрала.

Час был, конечно, ранний, и все спали, когда он пришел, и все же где Лаура?

Если потребуется, он обыщет весь дом, перевернет его вверх дном… Заметив движение Уэстона, Элайн наконец заговорила и сказала, что Лауры в доме нет.

Она успела заметить, что выглядит он весьма внушительно. Постарел, разумеется. В уголках рта появились складки, которых раньше не было; в волосах серебряные пряди, но осанка и разворот плеч все те же. И наряд такой же элегантный, черный, как обычно…

— Ее здесь нет? Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать?

…И все же он остался чудовищем — одноглазый, с изувеченной рукой. Она, поморщившись, взглянула на его руку, обтянутую перчаткой.

Алекс нахмурился; его одолевали недобрые предчувствия. Неужели он напрасно торопился? В адмиралтействе, куда граф прибыл для того, чтобы сложить с себя полномочия, ему предстояло встретиться с министром, но он отказался от этой встречи — хотелось побыстрее встретиться с женой.

Алекс решил, что ему повезло: в адмиралтействе он узнал, что Лаура находится в Лондоне. Он и так потерял слишком много времени, выслушивая поздравления и отвечая на вопросы. Его даже приглашали отужинать; казалось, никто не понимал, что главное для него — как можно быстрее увидеть жену и ребенка.

Слуги высыпали в холл, и впереди всех была горничная, когда-то приносившая ему чай. Она едва не упала в обморок, увидев графа.

— О, сэр, это вы! — воскликнула она.

Алекс мог утешаться тем, что хотя бы слуги ему рады.

— Вынужден повторить вопрос, миледи, — сказал он, когда они с Элайн снова остались вдвоем. — Где моя жена?

Он столько раз представлял, как Лаура выйдет ему навстречу, как улыбнется и обнимет его, представлял, как он прижмет ее к груди…

— Я в самом деле не знаю, милорд, где она. Лаура не ставит меня в известность о том, куда уходит. В Лондоне множество развлечений. Кто знает, где она сейчас развлекается?

— Значит, она уподобилась тебе, Элайн?

— Жизнь для того дана, чтобы жить, Алекс, — с улыбкой ответила Элайн. — Тебя не было слишком долго. Почему ты думаешь, что женщина, особенно такая, как Лаура, будет сохранять верность призраку?

— Слово «верность» в твоих устах звучит как насмешка, Элайн.

Малышка Лаура. Какой нежной и желанной представала она перед ним во сне. Может, она в самом деле устала хранить верность тени? Может, устала быть женой калеки?

— А ребенок? — спросил он. Элайн по-прежнему улыбалась.

— Бедняжка так и не сделал ни одного вдоха, но Лаура справилась с горем. Может, оно к лучшему. Ребенок привязал бы ее к себе, а так она свободна наслаждаться жизнью.

Мечты, мечты, где ваша сладость?…

— Значит, у меня был сын.

Граф был слишком поглощен горестными раздумьями и не заметил злобную усмешку Элайн.

— Алекс, уже утро настало, а Лаура так и не вернулась. Откуда мне знать, где она?

Все надежды обернулись горьким разочарованием. Алекс схватил плащ и, не прощаясь, вылетел из дома, едва не сбив с ног привратника.

— Что ей сказать, когда она вернется? — прокричала ему вслед Элайн.

— Говори, что хочешь!

Итак, он вернулся… Значит, все войдет в прежнее русло: Уэстон позаботится о том, чтобы ей платили в год не более той суммы, что положил покойный супруг. Значит, снова придется просить и унижаться. Той чудесной жизни, когда, пользуясь именем Лауры, она открывала счет у любого лондонского портного, придет конец. Нет, хватит с нее унижений! Она должна кое-что предпринять.

Уэстонов вновь ждет несчастье. Трагедия, которая перечеркнет весь род. Какая жалость, что супруги погибли вместе. Граф Кардифф и его прелестная жена — в один день! Какая жалость!

 

Глава 39

— Ну и глупа же ты… — вполголоса проговорил Джеймс.

Элайн невольно вздрогнула. Она знала, что Джеймс всего опаснее именно такой — когда голос его едва слышен, а губы поджаты.

— Назвал бы тебя змеей, — продолжал Уоткинс, — но Бог, снабдив тебя ядом, забыл дать змеиную хитрость.

Он улыбался, и от этой улыбки мурашки по спине пробегали. «Так, наверное, улыбается королевский палач», — поежившись словно от холода, подумала Элайн.

Она снова окинула взглядом комнату. Жилище Джеймса Уоткинса провоняло капустой и рыбой — он жил совсем не так, как подобает джентльмену.

— Если ты думала, что я соглашусь помочь тебе, то ты совершенно безнадежна, — продолжал Джеймс.

В глазах его была ярость, одна лишь ярость и ничего кроме ярости.

— У тебя есть идея получше? — спросила Элайн.

Она не ожидала такой реакции. Она доверяла Джеймсу, поэтому и поделилась с ним. Собственно, только ему одному Элайн доверяла. И никак не думала, что он отреагирует подобным образом.

— Идея получше? — усмехнулся Уоткинс. — С чего ты взяла, что твои проблемы меня интересуют? Конечно, мы провели несколько часов в одной постели, но это ничего не значит.

— Но мне надо что-то предпринять.

— И ты решила, что идеальное решение проблемы — убить обоих. — Уоткинс рассмеялся. — Нет, моя маленькая красотка, убийство — это явный перебор, тебе так не кажется?

— Нельзя ли без фамильярностей, Джеймс? — Элайн начинала злиться. — Если не знаешь, как меня назвать, можешь называть графиня Уэстон.

Джеймс громко расхохотался.

— Нет, моя дорогая, ты всего лишь выскочка, сумевшая выйти замуж за графа. Уверила несчастного, что ты стоящее приобретение. Но приличные родители не могли произвести на свет такое ничтожество, как ты.

Элайн фыркнула и попыталась, изображая негодование, придать лицу надменное и высокомерное выражение. Однако на Джеймса ее мимика не произвела ни малейшего впечатления. С усмешкой поглядывая на любовницу, он продолжал:

— Да-да, ничтожество. К тому же ты на редкость глупа, если всерьез рассчитывала на мою помощь.

— Ты что, разбогател, Джеймс? — пристально глядя ему в глаза, спросила вдовствующая графиня; что-то в его взгляде навело ее на эту мысль.

— К чему лукавить? — Уоткинс улыбнулся. — Да, я помолвлен и собираюсь жениться на красивой и весьма образованной девушке, да еще и девственнице. Можешь представить — старина Джеймс и девственница?

— И что подумают о тебе твои новые родственники, когда узнают подробности твоих похождений?

Элайн знала, что Джеймсу рано или поздно придется жениться. Она и сама собиралась выйти замуж — не зря же позволяла этому скучнейшему лорду Хоули ухаживать. И все же поведение Джеймса казалось ей возмутительным: заполучить красавицу невесту и приданое, оставив ее, Элайн, без гроша! Он использовал ее и выбросил за ненадобностью, и сейчас она ненавидела его даже больше, чем Лауру и своего пасынка, Алекса Уэстона.

— Знаешь ли, Элайн, от того, что ты расскажешь моей невесте подробности, вряд ли что-то изменится, разве что она еще сильнее привяжется ко мне. Видишь ли, она верит в возможность начать новую жизнь, верит в то, что всякий негодяй может раскаяться и исправиться. Решив наставить меня на путь истинный, она ни перед чем не остановится. Так что, Элайн, убирайся отсюда, пока я не потерял терпение и не забыл о том, что мои предки в отличие от твоих были людьми порядочными.

Джеймс отвернулся, давая понять, что больше не намерен с ней разговаривать. Когда он мельком взгляну на нее, то увидел пистолет в ее дрожащей руке. В глазах Элайн блестели слезы.

Уоткинс засмеялся, пораженный столь бурным проявлением чувств. Причем ее чувства к нему скорее всего были неподдельные. Что ж, он будет скучать по ней — она, эта шлюха, придавала его жизни остроту, но ведь не станешь посыпать перцем каждое блюдо.

— Не глупи, дорогая, — сказал Джеймс. — Потом вспомнишь, и станет стыдно. Зачем?

— А что мне терять? — проговорила Элайн, и что-то в ее голосе насторожило Уоткинса, теперь он уже всерьез обеспокоился. — Я старею, Джеймс, — продолжала она. — Да, старею, и надеяться мне не на что. У меня даже собственного дома нет. А мой любимый меня предал… Так что же мне терять?

Джеймс в изумлении уставился на вдовствующую графиню. Неужели она всерьез считала, что любит его? Поразительно!

— Элайн, то, что было между нами, не может называться любовью. Говорить о симпатии я тоже поостерегся бы, однако признаю: ты была неплохой любовницей. Но увы, теперь это в прошлом.

— Итак, ты мне не поможешь?

— В убийстве? Ты, должно быть, не в себе. Я не хочу оказаться в Ньюгейте (Ньюгейт — лондонская тюрьма.) по твоей милости, Элайн.

Он пристально смотрел ей в глаза. Было очевидно, что она и в самом деле могла выстрелить.

Но Джеймс ее опередил. Стремительно выбросив вперед руку, он отнял у Элайн пистолет и тут же выпроводил ее из дома.

Несколько минут Джеймс Уоткинс в задумчивости расхаживал по комнате. На сей раз Элайн действительно его удивила.

 

Глава 40

— Сэр… — раздался из темноты чей-то голос.

Бевил Блейк остановился и крепко сжал трость — в Лондоне было множество грабителей.

— Сэр… — послышался тот же голос.

Бевил стоял у живой изгороди, окружавшей дом его племянницы. Он вглядывался в темноту, но смог рассмотреть только силуэт в длинном плаще.

— Покажитесь! — с невесть откуда взявшейся хрипотой прокричал Бевил.

Тень отделилась от изгороди, и Бевил с облегчением вздохнул, увидев в свете уличного фонаря молодую женщину с уродливым родимым пятном во всю щеку. Незнакомка была явно встревожена.

— В чем дело? — спросил Бевил.

— Сэр, вы ее дядя? — Женщина подошла поближе, и Бевил увидел, что ей лет двадцать, не больше.

— Чей? Кого ты ищешь, девушка?

— Друзей, сэр. Друзей леди Лауры Уэстон.

— Зачем? — удивился Бевил.

— Сэр. — Голос девушки дрогнул. Мэгги очень рисковала, решившись выскользнуть из кухни, куда вдовствующая графиня отправила ее, чтобы она приготовила легкий ужин. Если только хозяйка узнает, то… Мэгги решительно отогнала эту мысль. Пришло время говорить правду, и ее не пугало то, что она, всего лишь служанка, обвиняла в преступлении знатную даму. Конечно, она очень боялась, когда подслушивала, прижавшись ухом к двери Джеймса Уоткинса. И еще ее очень насторожило выражение решимости в глазах графини, когда она вышла из комнаты.

Мэгги любила леди Лауру: ведь только она одна никогда не забывала, как зовут прислугу, и всегда спрашивала, здоровы ли ее, Мэгги, родственники. Разве не леди Лаура, заметив синяки у нее на руках, спросила, кто так плохо обходится с ней? И разве не леди Лаура тратит столько времени и денег на несчастных детей, о которых некому позаботиться?

В конце концов Мэгги решила поступить по совести. Слишком многое она видела и терпела, чтобы оставаться немой.

Впрочем, она, может, и не решилась бы на это, если бы не Сэмюел. Он не замечал ее безобразия, признался ей в любви, и они решили, что будут жить вместе. Но сначала следовало скопить денег, чтобы купить где-нибудь землю. Тогда бы они стали фермерами, независимыми людьми.

Страх, может, и помешал бы Мэгги, но Сэмюел поведал ей одну тайну, и тогда девушка наконец-то решилась… Сэмюел знал, что сделал конюх в тот день, когда карета старого графа опрокинулась, — в тот день погиб отец лорда Алекса, а затем умер и старший брат, получивший тяжкие ранения. Господь свидетель, эту злую женщину надо было остановить.

— Говори же, девушка, не бойся, — сказал Бевил, заметив, что Мэгги дрожит от страха.

— Это все графиня, сэр. Она очень злая женщина. Она ненавидит леди Лауру, и она солгала графу. А теперь замышляет что-то ужасное, сэр…

— Говори же…

— Граф Уэстон… он вернулся, сэр.

— Александр Уэстон? Жив?

— Да, сэр. Граф пришел забрать жену. — В глазах девушки блеснули слезы.

— Когда он приходил?

— Этим утром, сэр.

— Где сейчас граф?

— Не знаю, сэр. — Мэгги чуть не плакала; она видела, что собеседник волнуется, и сама ужасно волновалась.

Окинув взглядом улицу, Бевил подозвал возницу, но девушка придержала его за рукав.

— Сэр, я еще не все рассказала. Мы с Сэмюелом считаем, что вы должны знать…

Позже, вспоминая эту встречу, Бевил думал о том, что ночной туман стал весьма удачным фоном для слов, сказанных Мэгги Боуз. Но в тот момент он ни о чем не думал, ибо понял, что должен действовать немедленно.

Он решил, что должен как можно быстрее найти лорда Уэстона.

 

Глава 41

Занавески на окнах кареты были задернуты, на черных дверцах ни герба, ни украшений. Окутанная ночным туманом, карета уже довольно долго стояла у таверны, из которой доносились пьяные крики и хриплый смех. И таким же хрипловатым смешком — слишком уж неестественно — в очередной раз рассмеялась вдовствующая графиня.

Прикрыв лицо капюшоном, Элайн вытащила из-под плаща кошелек. В нем осталось всего лишь несколько монет, но их должно было хватить. Ирония заключалась в том, что за смерть графа и его супруги она намеревалась расплатиться его же деньгами. Элайн с радостью заплатила бы щедрее, будь у нее больше денег. Хотя едва ли наемный убийца потребует больше. Человеческая жизнь в Лондоне недорого стоила…

Проклятый граф вернулся с того света, и, дабы исправить ошибку фортуны, ей надлежало как можно быстрее отправить его вслед за отцом. К счастью, в Лондоне отправить человека на тот свет зачастую дешевле, чем сшить платье.

Она нашла оставшимся у нее золотым наилучшее применение. Взмах ножа — и она сможет свободно распоряжаться всеми деньгами. Ведь эти деньги давным-давно должны были принадлежать ей…

Элайн решила, что проявит великодушие — велит отправить Алекса на тот свет быстро, без мучений. Что ж, он заслужил быструю и легкую смерть, раз уж ему дважды удавалось обманывать судьбу… Что же касается Лауры, то Элайн была не против, чтобы убийцы сначала потешились в свое удовольствие и только потом ее прикончили.

В конце концов, разве Лондон не считается опасным местом, особенно для тех, кто пренебрегает опасностью?

Элайн улыбнулась, вспомнив Джеймса. Она решила, что когда-нибудь рассчитается и со своим бывшим любовником. Да, непременно рассчитается, когда у нее появятся деньги…

Забившись в дальний угол кареты, Мэгги в ужасе смотрела на хозяйку. Девушка пыталась взять себя в руки, но ей никак не удавалось унять дрожь во всем теле.

Этот район Лондона пользовался самой дурной репутацией — не слишком подходящее место для молодых женщин. Возница пошел искать людей, которых хотела нанять хозяйка. «Так что скоро здесь появятся убийцы», — думала дрожавшая от страха Мэгги. Впрочем, боялась она не только за себя.

Внезапно карета покачнулась — высокий мужчина в длинном плаще уселся на сиденье напротив вдовствующей графини, уселся рядом с Мэгги. Девушка осторожно отодвинулась.

Элайн усмехнулась и протянула незнакомцу монеты. При этом она старалась сидеть так, чтобы лицо ее оставалось в тени.

— Кого прирезать? — прохрипел незнакомец, и Мэгги в ужасе вздрогнула.

Элайн назвала имя, и незнакомец, молча кивнув, с жадностью сгреб монеты с ладони Элайн. Графиня снова усмехнулась — все оказалось так просто, даже слишком просто.

Однако радость ее была недолгой.

Внезапно незнакомец снял шляпу, широкие поля которой бросали тень на его лицо, и резким движением распахнул дверцу кареты. Свет из окон таверны прорезал темноту.

— Я же сказал тебе, что ты на редкость глупа, — с улыбкой проговорил Джеймс Уоткинс, но улыбку его едва ли можно было назвать ласковой.

Джеймс повернулся и передал кошелек и монеты Бевилу Блейку — тот, как оказалось, стоял у дверцы кареты.

— На сей раз тебе не удастся нанять убийцу, все кончено, Элайн.

Блейк отступил в сторону, пропуская к карете людей из магистрата.

Элайн взвизгнула и, осыпая Джеймса проклятиями, попыталась вцепиться ногтями в лицо бывшего любовника. Но Уоткинс вовремя уклонился — уж он-то прекрасно знал, с кем имеет дело. Знал, что Элайн способна на все, даже на убийство, именно поэтому и согласился подыграть Бевилу Блейку. Джеймс, как бы низко он ни пал, не желал отправляться на виселицу. Не хотелось ему умирать и от руки наемного убийцы — Элайн была мстительна и отнюдь не щепетильна.

— Я убью тебя, — прошипела графиня, с ненавистью глядя на Уоткинса.

Мэгги еще дальше отодвинулась от Элайн. Девушка знала повадки своей хозяйки и не без оснований опасалась, что та сорвет злость на ней. Бевил, очевидно, тоже не исключал такой возможности. Он обошел карету и, открыв дверцу со стороны Мэгги, вызволил служанку из западни. Затем, пристально глядя на вдовствующую графину, проговорил:

— Миледи, если кому и предстоит умереть за совершенные преступления, то это вам.

Элайн предстояло ответить за убийство мужа и его старшего сына. Отпираться смысла не имело. Сэмюел уже дал показания. Конюх, соучастник убийства, уже давно сбежал в Америку, и сейчас британское правосудие не могло до него добраться. Блейк понимал, что скандал неизбежен, понимал и то, что правосудие отнесется к Элайн гораздо мягче, чем к обычным преступникам: ведь она носила громкий титул. И все же убийство есть убийство, и вдовствующей графине предстояло ответить за содеянное.

«Пусть хотя бы потомится в Ньюгейте, — думал Бевил. — Тамошняя атмосфера если не приведет ее к раскаянию, то по крайней мере умерит ее пыл. В тюрьме она уже не сможет навредить порядочным людям — разве что таким же негодяям, как сама».

 

Глава 42

Ночь была такая же, как и все предыдущие, — типичная лондонская ночь, сырая и туманная. Лаура снова взглянула в окно. Если бы не туман, она могла бы увидеть угол дома, в котором совсем недавно жила Элайн. Значит, Алекс находился так близко от нее… Значит, он был совсем рядом, когда, исполненный надежд, входил в дом Уэстонов.

Он был здесь, живой, а сердце ничего ей не подсказало.

Она ничего не почувствовала.

Она ни о чем не догадалась.

Все эти долгие месяцы, все эти годы она ничего не знала. Лаура поежилась, обхватив плечи руками. Она пристально вглядывалась в ночной туман, словно туман мог поведать ей больше, чем рассказал дядя Бевил.

Он уже закончил свой рассказ, а Лаура все смотрела в ночь, смотрела, не произнося ни слова.

Бевил не на шутку встревожился. Он был готов к истерике, к слезам, даже захватил лишний носовой платок, но этой холодной отчужденности он не ожидал.

Что случилось с племянницей?

— Ты понимаешь, Лаура? — проговорил он наконец с некоторым раздражением.

— Да, дядя, — кивнула она. — Да, я понимаю.

— Дитя мое, Алекс жив! — воскликнул Бевил.

— Да, я поняла, — пробормотала Лаура, кутаясь в шаль. — Я все прекрасно поняла.

— И тебе больше нечего сказать?

— А что бы ты хотел от меня услышать, дядя?

— Черт побери, что-нибудь более эмоциональное! Племянница вела себя так, будто все его старания этой ночью были напрасными. А ведь ему пришлось потрудиться…

Во— первых, следовало устроить ловушку для Элайн -об этом противно было даже вспоминать. Затем он отправился в адмиралтейство, где ему пришлось употребить все свое влияние для того, чтобы выяснить обстоятельства освобождения Алекса. И наконец, надо было срочно отправить Персивалю депешу — сообщить о событиях последних часов.

Только к полуночи он добрался до дома Лауры, чтобы поведать ей о произошедшем.

Но поведение Лауры казалось совершенно необъяснимым. Вместо того чтобы помчаться в Хеддон-Холл, куда, без сомнения, поехал Алекс, она, кутаясь в шаль, молча стояла у окна.

— Лаура, что с тобой? — спросил Бевил.

— Просто у меня нет слов, дядя. Тебе не кажется это странным?

«Нет, не кажется», — думал Бевил, глядя на женщину, теперь уже совсем не похожую на ту девочку, которую он когда-то знал. Слишком остро она чувствовала, слишком яркой была ее любовь, слишком молчаливой была скорбь по двойной утрате: ведь Лаура потеряла и мужа, и ребенка. Может, иссяк колодец ее чувств?

— Дитя мое. — Бевил положил ей руку на плечо. — Тебе требуется время. Время, чтобы привыкнуть к этой замечательной новости, чтобы принять ее.

— Возможно. — Она осторожно отстранила руку дяди.

— Может, Алекс уже подъезжает к Хедцон-Холлу? — предположил Бевил. — Может, он будет там ждать?

Лауре вдруг захотелось рассмеяться.

Алекс в Хедцон-Холле — как раньше! Как будто вообще ничего не происходило. Прошлое откатилось, как откатывается волна от берега.

Но ведь прошлое не может откатиться, словно волна. Время не может повернуть вспять.

Дядя требовал от нее невозможного.

И все же — где радость?

Она боялась воспоминаний — боялась вспоминать Алекса, боялась представлять, как он стоит в дверном проеме, не желала вспоминать его улыбку, его смех, его шутки. Не хотела ощущать его родной запах. Она не хотела вспоминать его походку, его хромоту, его красоту, прятавшуюся под шрамами.

Дядя Бевил был прав. Она не могла принять услышанное. И все же — почему в душе нет радости?

— Ты непременно захочешь вернуться домой, — сказал Бевил.

— Нет, не захочу, — не задумываясь, ответила Лаура.

— Не захочешь? — Бевил смотрел на нее во все глаза. — Но ведь Алекс будет ждать тебя…

— Будет? — Она наконец-то отвернулась от окна и пристально посмотрела в глаза Бевила.

— Ну… раз ты не хочешь возвращаться, что же ты намерена делать?

— Дядя Бевил, я пока не знаю, не решила… — Лаура посмотрела на сундуки, стоявшие посреди комнаты. Она понимала, что рано или поздно ей придется принять решение…

Услышав, как хлопнула дверь, — это ушел дядя Бевил, — Лаура зажмурилась.

Алекс был мертвым, а теперь ожил.

Господи, ну почему она ничего не чувствует?

После того как Лаура узнала о смерти мужа, она ежедневно молилась о том, чтобы сегодняшний день настал. Она предлагала Богу сделку: обещала отдать свою жизнь в обмен на его жизнь. Когда стало очевидно, что чудес не бывает, что воскресения не будет, она начала свыкаться с мыслью о том, что Алекс умер, и это окончательно.

Вначале ей приходилось переступать через боль, поскольку способа избежать боли все равно не было. В душе ее образовалась зияющая пустота. Она покорно несла свой крест — так черепаха носит на спине свой панцирь, свой дом. Потом она привыкла к тому, что боль и эта пустота в душе — ее сущность, и с ней стали происходить любопытные изменения. Она начала любить и лелеять эту свою боль, казалось, боль поселилась в ней навечно. Скорбь не отпускала ее ни на день — она просто стала ее частью.

А теперь ей предстояло отринуть эту скорбь, предстояло начать новую жизнь — вернее, вернуться к прежней жизни.

Но ведь она не могла стать прежней Лаурой?

Прежней Лауры больше не существовало. Та Лаура была избалованным, капризным существом, свято верившим в то, что жизнь предсказуема, знавшим, что улыбкой можно всего добиться. Она могла лгать и находить оправдание собственному эгоизму, потому что ее поступки всегда находили поддержку и одобрение. Ей казалось, что она всегда будет счастлива и что ее всегда будут любить. Казалось, что с ней никогда ничего плохого не случится. /

Да, она была избалованным ребенком, не имевшим представления о долге и об ответственности. Она была беззаботной девочкой, абсолютно уверенной в том, что всегда будет выходить победительницей из поединка с судьбой. Но прежней Лауры, сентиментальной и легкомысленной, уже не существовало.

Та Лаура умерла.

За последние два года она поняла, что должна не только научиться жить без Алекса, но и научиться жить в ладу с собой.

Она стала старше и мудрее и теперь, несмотря на молодость, смирилась с тем, что люди смертны, и понимала, что жизнь очень скоротечна. То время, что она провела с детьми, лишь укрепило ее в этой вере: едва ли не каждый день ей приходилось видеть смерть несчастных…

Лаура не тратила время на удовлетворение собственного тщеславия. Она не интересовалась модой, была скромна в быту и не любила сплетен. Принимая решения, полагалась лишь на себя. И сама распоряжалась своим имуществом.

Она жила там, где хотела жить, и общалась с теми, с кем хотела общаться. Если раньше она поступала сообразно своим сиюминутным желаниям, не задумываясь о последствиях, то теперь тщательно взвешивала все «за» и «против». Она проявляла мужество и решительность, когда боролась за права несчастных детей. Она даже не побоялась бросить вызов такому могущественному человеку, как Уильям Питт.

Нет, она уже не была прежней Лаурой.

Новая Лаура не стала бы устраивать глупейший маскарад, дабы заполучить Алекса. Она не стала бы терпеть интриги Питта, затеявшего тайную переписку с ее мужем. И эта новая Лаура не сидела бы дома, охваченная скорбью, если бы узнала об отъезде мужа. Она разозлилась бы на него и, вместо того чтобы покорно дожидаться его дома, отправилась бы следом за ним, даже если бы ей пришлось рожать во время морского сражения.

Она бы требовала от него любви, не желая с благодарностью принимать редкие признания. Она бы стала ему настоящей помощницей и не чувствовала бы себя девочкой, наивным ребенком…

Алекс одарил ее любовью и страстью, но его смерть преподнесла ей неожиданный и еще более дорогой подарок.

Его смерть заставила ее повзрослеть.

Странно… Ей очень хотелось рассказать Алексу о том, чему она научилась, но ведь именно из-за того, что он погиб, она смогла научиться всему этому.

Да, она очень быстро повзрослела.

Она могла бы сравнить себя со свечой, горевшей ярко и сгоревшей слишком быстро. Она сожгла себя во имя Алекса. Когда от нее совсем ничего не осталось, собрала оплавившийся воск и слепила себя заново. На этот раз она горела не так ярко, но пламя было ровнее, так что затушить его не так-то просто.

Алекс был ее прошлым, человеком из того прошлого, которое никогда не вернется, как она сама не сможет стать прежней Лаурой. Алекс был ее идолом, ее богом, ее единственным другом. Теперь она чувствовала себя отрезанной от собственного прошлого. Та девочка, что так отчаянно его любила, стала другим человеком.

Она еще могла мысленно представить ту девочку, какой была когда-то, но видела себя прежнюю как бы со стороны. Та наивная девочка стала ей чужой, ибо теперь она, Лаура, была мудрой и зрелой женщиной.

Нет, она не ожесточилась; Ожесточение само по себе не могло бы привести к такому превращению, на это способна только смерть. Да, она умерла — и возродилась, но уже в новом качестве, возродилась другим человеком.

Ее жизнь стала совсем другой, и отношение к жизни тоже изменилось. Теперь все было совсем другое.

Алекс исчез, и ей пришлось привыкать к жизни без него. Сначала она свыклась с мыслью о том, что его нет рядом, потом — с мыслью о том, что его никогда уже не будет рядом, и, наконец, привыкла к новой Лауре.

Но вот он вернулся, он, словно Феникс, возродился из пепла.

Она не могла вернуться в прошлое. Не могла жить так, будто ничего не произошло.

Более того, она не хотела вновь превращаться в ту беззаботную и наивную девочку, какой была когда-то. Не хотела превращаться в девочку, готовую поступиться гордостью во имя любви, готовую отдавать себя без остатка во имя великой любви.

Но Алекс вернулся — и что же теперь?…

Теперь ей следовало ехать в Хеддон-Холл, к нему. И следовало притворяться, что она все та же, прежняя Лаура.

Но она не могла притворяться.

К тому же она сомневалась, что у нее хватит сил для любви, для прежней любви.

Дядя Бевил не смог ее понять. А Алекс?

Теперь она не желала принимать боль в обмен на ту великую любовь, которую он предлагал ей. Оборотной стороной великой любви всегда будет тревога. Она теперь предпочитала пусть скучную, но спокойную жизнь.

Но разве можно любить вполсилы?

Алекс заслуживал только великой любви. Он заслуживал жены, способной любить, не задумываясь о последствиях.

А сможет ли она так любить? Не будет ли всю оставшуюся жизнь скупиться на чувства из опасения вновь испытать боль? Может, ей суждено остаться осторожной и сдержанной?

Как— то дядя Персиваль сказал, что злость и гнев станут первыми признаками выздоровления.

Лаура прежде никогда не чувствовала гнева, вернее, никогда не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы выплеснуть свою ярость.

Однако сейчас с ней происходило нечто странное. Она чувствовала такую злость, такую ярость, что ей хотелось бить и крушить все вокруг.

— Это нечестно, — прошептала она. — Я не могу! — закричала она, охваченная гневом.

Она злилась на Алекса, злилась за то, что он ее оставил. Оставил тогда, когда она больше всего в нем нуждалась. Он оставил ее ради Англии и Уильяма Питта. За это она никогда не сможет его простить. Он оставил ее, потому что его позвал долг — не Хеддон-Холл, не жена, не будущий ребенок. Проклятый долг! Он предпочел оставить ей записку, вместо того чтобы сказать ей все в глаза и принять на себя часть ее боли и скорби. И она за два года не получила от него ни строчки!

Едва ли она сможет его за это простить.

Долгие вечера, сидя над картами, он посвящал не ей, а Питту.

И за это она никогда не сможет его простить.

— Будь ты проклят, Алекс! — закричала она.

Весь гнев, что копился в ней в течение двух долгих лет, излился на Алекса именно сейчас, когда, казалось бы, пришло время совсем иному чувству.

Лаура прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Она слышала, как бешено колотится ее сердце.

Судьба приготовила ей чудесный подарок, самый чудесный из всех возможных, — возвращение человека, которого она так любила.

И этот подарок страшил ее.

 

Глава 43

Хеддон-Холл

Он мечтал вернуться сюда. Ему часто снилось возвращение.

Глупец, он представлял, как она с улыбкой выйдет встречать его, представлял, как его сын будет прятаться за юбки матери, поглядывая на него недоверчиво. Он представлял, как малыш поднимет глаза на мать и, увидев ее радостную улыбку, тоже улыбнется отцу, а потом протянет к нему свои ручонки.

Он представлял, как опустится на колено и обнимет сына.

Граф миновал кованые ворота, ведущие к склепу, и остановился у входа, собираясь с духом. Вот сейчас он войдет под мраморный свод.

Алекс провел ладонью по надписи, высеченной на мраморе.

Вот каким оказалось его возвращение. Жена где-то в Лондоне, а ребенок в могиле.

Если бы он знал, остался бы в Пруссии.

Алекс почувствовал: что-то надломилось в нем. Ведь именно вера помогала ему выжить во французском плену и поддерживала его в плену у Фридриха. Он верил в лучшее, верил вопреки всему.

А теперь… Алекс боялся, что не выдержит этого.

— Она думала, что ты умер, — раздался у него за спиной голос Персиваля.

— Я думал, что она более постоянна, — не поворачивая головы, отозвался Алекс.

— Ты должен увидеть еще кое-что, — тихо проговорил Персиваль.

Он положил руку на плечо графа и повел его к памятнику.

На мраморе были высечены слова:

Алекс отвернулся.

Он не мог произнести ни слова.

— Лаура приходила сюда почти каждый день, — сказал Персиваль. — Иногда она проводила здесь весь день. И всю ночь. Порой ей казалось, что ее мертвому сыну будет страшно одному в темноте. И тогда приходилось уводить ее отсюда. Первый год ей было особенно трудно.

Граф по— прежнему молчал, но Персиваля его молчание нисколько не смущало.

— Ты должен еще кое-что знать, Алекс, — продолжал Персиваль.

— Что бы ты мне ни сказал, мне не станет легче, — с горькой усмешкой проговорил Алекс. — Разве что скажешь мне, что мое возвращение в Хеддон-Холл — кошмарный сон, что Лаура ждет меня в доме и что мой сын жив. Если это так, я готов выслушать все. Если нет, тогда до свидания.

— Но мой рассказ, возможно, заставит тебя взглянуть на вещи по-другому, — заметил Персиваль. — Мертвых я воскрешать не умею, но могу рассказать тебе о Лауре.

— Я ничего не желаю слышать о моей вероломной жене, — заявил Алекс.

— Ты судишь о ней с чужих слов? А ведь следует судить по поступкам.

Сообщение Бевила из Лондона оказалось весьма многословным, что Бевилу свойственно не было. Но брат, конечно же, хотел, чтобы он, Персиваль, составил ясное представление о том, что произошло.

— Алекс, ты так доверяешь Элайн? Неужели она, по-твоему, достойна доверия?

— Элайн — подлое ничтожество. Но она последовательна в своих словах и поступках. Если она солгала, то где же тогда Лаура? Разве она бросилась меня встречать? По каким ее поступкам я должен судить о ней?

Персиваль промолчал. Он прекрасно понимал: гордость не позволит Алексу отправиться в Лондон, чтобы отыскать Лауру и поговорить с ней напрямую. Граф полагал, что Лаура могла найти себе мужчину и получше, — какой соперник из калеки? Она провела с мужем всего один год, а потом, когда опьянение чувствами прошло, поняла, что очень многим пожертвовала, согласившись на такой брак. Возможно, Лондон открыл ей глаза.

— Похоже, Элайн сказала правду, — проговорил Алекс охрипшим от волнения голосом.

— Прежде чем составить свое мнение, тебе надо еще кое-что увидеть, Алекс. Поверь мне, на это стоит посмотреть.

Настойчивость Персиваля сделала свое дело.

— Что же ты хочешь мне показать? Персиваль ответил не сразу.

— Прости меня, Алекс, но я хочу, чтобы ты проводил меня до Блейкмора. Там ты все увидишь собственными глазами. Не сердись, если отнимаю у тебя время.

Алекс с удивлением посмотрел на Персиваля. Тот загадочно улыбался. «Что за игру он затеял?» — подумал граф.

— Кажется, у меня вообще ничего не осталось, кроме времени, — пробормотал он. — Ни жены, ни ребенка, ни надежды.

Алекс последовал за Персивалем. Довольно долго оба молчали.

— Так где же она? — не выдержал наконец граф.

— В Лондоне, в своем доме, — ответил Персиваль. — Жить вместе с Элайн она не смогла. Если бы ты потрудился расспросить кого-нибудь из слуг, то избавил бы себя от напрасных подозрений.

Алекс нахмурился, однако промолчал.

Персиваль тоже отмалчивался до самого Блейкмора.

В Блейкморе они увидели детей. Многие из них сидели на траве, а Джейн что-то читала им. Некоторые пытались помочь садовнику, другие играли в мяч.

— Ты не замечаешь ничего особенного в этих детях? — спросил Персиваль.

Алекс с озадаченным видом покачал головой.

— Присмотрись, — посоветовал Персиваль.

Алекс по— прежнему не замечал ничего необычного. Персиваль улыбнулся малышу, сидевшему на ступенях, и поманил его к себе. Мальчик улыбнулся в ответ -радостно и открыто, и Алекс почувствовал, как что-то перевернулось в его душе.

— Вот этого зовут Дикси, — сказал Персиваль, убирая волосы со лба мальчика. — Ему всего два года. Столько же, сколько должно было исполниться твоему сыну. — Персиваль помахал рукой остальным малышам, и они тоже заулыбались.

— Мальчики все темноволосые, почти все темноглазые. Девочки же по большей части такие же огненно-рыжие, какой была Лаура в детстве. — Персиваль улыбнулся. — Не думаю, что она осознает, что делает. Даже Бевил скорее всего ничего не заметил. Она устроила приюты в нескольких домах, но в Блейкморе дети особенные.

Алекс молча смотрел на детей. Действительно, все мальчики были черноволосыми, так что на солнце волосы отливали синевой. И все дети были очень худыми, правда, у многих щеки уже успели порозоветь — видно, им неплохо жилось в Блейкморе.

— Доктор сказал, что у нее не будет больше детей, — тихо проговорил Персиваль. Алекс многое бы дал, чтобы он замолчал. Граф зажмурился и развернул коня, но все равно услышал: — Она считает себя виновной в гибели твоего сына, и долгое время ей вообще не хотелось жить.

Алекс ни разу не перебил Персиваля, пока тот рассказывал ему, как все произошло.

— И душа ее столь же изранена, как твоя плоть, Алекс, — закончил Персиваль. — Даже не знаю, сможешь ли ты до нее достучаться. Я никогда не видел, чтобы о ком-то горевали так, как о тебе горевала Лаура. Я не видел, чтобы смерть близкого затушила в человеке Божью искру, — она словно умерла душой.

Алекс молча смотрел на детей, игравших в саду.

— Думаю, она тоже надела маску, — продолжал Персиваль; его слова могли бы удивить Бевила, но племянница прекрасно бы его поняла. — Лаура очень изменилась. Стала совсем другой. Только недавно в ней произошли перемены к лучшему. Дети вернули блеск жизни ее глазам.

— Так почему же она не в Хеддоне? Или ты хочешь сказать, она не знает, что я, подобно Лазарю, воскрес из мертвых?! — воскликнул Алекс.

Персиваль с усмешкой проговорил:

— Когда Лаура была девочкой, я часто говорил ей о том, что не следует в тебя влюбляться. И знаешь, что она мне на это отвечала?

Алекс вопросительно взглянул на собеседника.

— Она сказала мне, что я ничего не понимаю. Я до сих пор слышу этот тоненький визгливый голосок. «Дядя Персиваль, — говорила она, — он мой. Он, может, сам этого еще не знает, но это так. Диксон Александр Уэстон всегда будет моим, покуда я не умру».

— Но это не объясняет ее действия, — судорожно сглотнув, пробормотал Алекс.

— И я помню, как она приходила к твоему памятнику. Она стояла, касаясь мрамора, словно в нем жила твоя душа. Я помню один такой день. С утра накрапывал дождь, и я стал уговаривать ее уйти в дом, но она не захотела. А потом сказала нечто очень странное. Лаура сказала: «Я убила бы себя, дядя Персиваль, если бы не думала, что Бог в наказание не подпустит меня к душе Алекса. Но быть может, я уже умерла». Ты знаешь, она никогда не плакала. Ни разу. Держала скорбь в себе, будто боялась, что стоит появиться од ной слезинке — и тогда поток горя не остановить, он смоет все плотины.

— И все равно это не ответ, — проговорил Алекс, проклиная дрожь в голосе, выдававшую его волнение.

— Ты хочешь знать правду? Она в словах самой Лауры. Она сказала, что будет любить тебя до самой смерти, и в каком-то смысле она умерла вместе с тобой.

Граф стиснул зубы; он держался из последних сил.

— Ты хочешь сказать, что это все, что между нами ничего не осталось?

— Я этого не говорил, Алекс. Я лишь хочу сказать: для того, чтобы наладить жизнь с ней, тебе придется проявить больше терпения, больше сочувствия и больше сострадания, чем ты можешь представить. Если ты позволишь мне высказать мое мнение по поводу того, что происходит с Лаурой, то знай: она боится, Алекс, отчаянно боится. Она столько отдала-и все потеряла. Чего ты от нее ждал? Что она будет счастлива, дожидаясь твоего возвращения? Она всего лишь женщина, со своими достоинствами и недостатками. Она бывает права, бывает, что и ошибается. Конечно, Алекс, ты страдал, но поверь: пока ты сражался с французами, Лаура вела свою собственную битву. Когда ты находился в плену, она тоже была в плену. Но тебя ад лишь окружал, а Лаура носила ад в душе.

— Господи, так что же мне делать?!

— Люби ее. Верь в свою любовь. Эта вера поддержит тебя. Иначе нельзя. — Персиваль улыбнулся грустной улыбкой человека, знакомого с одиночеством не понаслышке.

Алекс развернул коня и поехал в Хедцон-Холл. Ему было над чем подумать.

Какое— то время Персиваль смотрел ему вслед. Затем, снова улыбнувшись, медленно поехал следом за графом.

Алекс направился прямо к реке. Стоя на мосту, он смотрел на воду и думал о Лауре.

В своих молитвах он чаще обращался к ней, чем к Богу. Она навсегда поселилась в его сердце.

Он вспоминал девочку с куклой под мышкой, девочку, смотревшую на него полными любви глазами. Вспоминал Лауру, читавшую в саду, и Лауру, игравшую с ним в шахма-ты. Он видел перед собой Лауру в наряде горничной, и Лауру, целовавшую на ночь рыцаря на гобелене. Видел Лауру, нагую и прекрасную, как сирена.

Он думал, что ей будет хорошо в Хеддон-Холле в его отсутствие. Надеялся, что и их ребенку будет хорошо.

Ему даже в голову не приходило, что Лаура может измениться, что она может стать другой.

Он заморозил ее, свою маленькую Лауру, как с упреком сказал ему Персиваль. Заморозил, мечтая о том, что, вернувшись, пробудит ее поцелуем и заживет с ней, как прежде. Но живое существо не может выдержать такого холода. Он убил ее.

Он считал ее символом всего того, ради чего стоит жить, а она в это время считала его мертвым.

Думая о ней, он думал о будущем, он надеялся… А у нее не было даже надежды. Ее уделом оставались лишь воспоминания и скорбь.

Как— то раз он подумал о том, что Лаура, при всей ее душевной щедрости и отзывчивости, не знает, что такое жизненные испытания. Он полагал, что она никогда не поймет причину той меланхолии, что стала часто посещать его после взрыва пушки.

Теперь, наверное, она бы его поняла.

Теперь Лаура прошла через испытания, которые ничем не легче тех, что пришлось пережить ему.

Персиваль прав. Она сражалась на своей собственной войне.

И быть может, ее битва оказалась посерьезнее, чем его сражения.

 

Глава 44

Блейкмор

— Господи, ну и конюха нанял твой дядя, — сказала герцогиня Бат, заходя в гостиную.

К лифу платья герцогини булавкой был приколот пыльный фартук — Долли предпочитала приглядывать за работами лично, ни на кого не полагаясь. Плотники, занятые отделкой кухни, после ее ухода вздохнули с облегчением.

— Надеюсь, лошади от него будут в восторге, потому что рядом с детьми ему делать нечего — всех до смерти перепугает.

— Что за новый человек? — Лаура оторвалась от книги расходов. Она только что произвела последние вычисления. Бюджет был уже немного превышен, но это не так страшно. Куда хуже то, что они отставали от графика, очень отставали. Детей надо было срочно расселять, а работы все время что-то задерживало.

Ей не хотелось возвращаться в Блейкмор, но Долли чуть ли не силой притащила ее сюда. Герцогиня заявила, что можно на несколько дней задержаться в Блейкморе, ничего страшного не случится.

Ах Долли, Долли… Она была ее единственной подругой. Герцогиня сказала: если даже Лаура ее не пригласит, она все равно поедет с ней.

Долли и дядя Бевил тотчас стали друзьями. Что касается дяди Персиваля, то тот, забыв о своей обычной сдержанности, начал прямо-таки ухаживать за герцогиней. Лаура наблюдала за этой парочкой с улыбкой, ибо и герцогиня проявила себя с весьма неожиданной стороны: она не только с удовольствием принимала ухаживания, но и напропалую флиртовала с Персивалем.

— Лаура, ты что, не слышишь? Я говорю про конюха, которого нанял твой дядя, — сказала герцогиня.

Лаура молча кивнула и вновь склонилась над книгой.

— Лаура, сколько можно корпеть над цифрами? Ты стала белая как полотно.

Однако Лаура подозревала, что дело вовсе не в цифрах. Просто она слишком мало спала в последние дни — ее мучила бессонница. Лаура все еще не свыклась с новой жизненной ситуацией, хотя прошла уже неделя с тех пор, как она узнала, что муж жив.

Ночь за ночью она простаивала у окна, спрашивая себя: где он сейчас, что делает и, главное, что думает и чувствует?

Поймет ли он ее?

Простит ли за смерть сына?

И — самый трудный из вопросов — сможет ли он полюбить новую Лауру? Предпочтет ли ее прежней Лауре?

За эти семь дней произошло одно событие, достойное упоминания: Симонс специально приехал из Хеддон-Холла, чтобы вручить ей письмо — торжественно и церемонно, что вполне в духе Симонса. Когда она вернула ему конверт, не вскрывая, он тяжко вздохнул и спросил:

— Вы уверены, что это все, миледи?

У дворецкого был такой грустный вид, что ей захотелось погладить его по щеке, словно ребенка. Если бы были такие слова, которыми она могла бы объяснить ему свои поступки, Лаура с радостью бы произнесла их, но, увы, таких слов не существует.

Она не хотела читать то, что написано почерком Алекса. Не хотела видеть его витиеватую подпись. Не хотела ничего чувствовать.

Она не знала, когда будет готова к встрече с ним и будет ли готова вообще.

Прошла всего неделя. Неделя, наполненная мучительно-сладкими воспоминаниями.

Она вспоминала его голос, его смех, вспоминала многие их разговоры и ночи любви…

Прошла всего неделя.

И она испытывала жуткий страх, думая о предстоящей встрече с ним.

Каждую ночь, едва забывшись во сне, она вдруг просыпалась в полной уверенности, что Алекс где-то рядом, поблизости, что он ищет ее, зовет, умоляет вернуться.

Прошедшей ночью ей приснился душераздирающий сон.

Они были вдвоем в их спальне в Хеддон-Холле. Она — в простенькой ночной рубашке, в одной из тех, в которых спала последние два года. Он же, нагой, стоял на мраморном полу, залитый лунным светом. Лицо его не было покрыто шрамами — оно было прежним.

Он подхватил ее на руки и осторожно уложил на плед, который расстелил на мраморном полу. От пола веяло приятной прохладой. Она, приподнявшись на локте, смотрела, как он ложится рядом. Одним быстрым движением он стащил с нее рубашку.

И тут началось самое странное.

Он оросил ее слезами. И осушал слезы, касаясь ее тела губами.

— Что ты делаешь? — проговорила она с дрожью в голосе.

Он осторожно приподнял ее и обнял.

— Я благословляю тебя, любовь моя, — сказал Алекс, целуя ее в приоткрытые губы. Его губы были чуть солеными от слез и сладкими. — Люби меня, дорогая, — прошептал он, и слова его проникли в ее душу.

Она обхватила руками его шею и привлекла к себе. Прикосновение его рук было нежным и страстным. Он коснулся губами ее груди, и она застонала. Он целовал ее губы, груди, соски — целовал так, будто они могли напоить его соком забвения.

Она шептала ему слова любви, и вот уже он был в ней, и счастью ее не было предела.

Она проснулась со щемящим чувством одиночества. Словно вернулось то время, когда он покинул ее и она считала — навсегда.

Лаура подошла к окну, выходящему в сторону Хеддон-Холла.

Господи, как давно это было! И все же не так давно, чтобы она могла его забыть.

Она всей кожей ощущала его присутствие, его нетерпеливое ожидание.

Она страдала, она ощущала почти физическую боль.

Пойти к нему сейчас — значит рискнуть всем, что у нее осталось. В глубине души она знала, что если еще раз его потеряет, то просто не сможет этого пережить. Она умрет.

Умрет, но уже не воскреснет в ином качестве.

Пойти к нему — значит проявить великое мужество, но она не знала, под силу ли это простой смертной.

— Оставь свои цифры, — снова раздался голос Долли. — Довольно трудиться, пора отдохнуть, подышать воздухом. Пойди надень костюм для верховой езды, а я распоряжусь, чтобы подали лошадей.

Герцогиня взяла у нее из рук книгу, и Лаура со вздохом пошла одеваться. По глазам Долли было понятно: она что-то затевает. Но Лаура слишком устала, чтобы строить догадки.

Спустившись в холл, Лаура с удивлением обнаружила, что Долли вовсе не одета для прогулки верхом.

— Нет, дитя мое, я полагаю, тебе лучше прокатиться в одиночестве, — сказала герцогиня и буквально вытолкнула Лауру за дверь.

Лаура улыбнулась. Какое уж тут одиночество? Ведь вокруг столько детей… Дети с любопытством смотрели, как к дому подводят лошадь.

Конюх был в темных штанах и в хлопковой рубахе, некогда белой, но теперь покрытой пятнами, о происхождении которых Лаура предпочла не думать. Он низко ей поклонился.

В его черных как смоль волосах поблескивало серебро.

Он сложил вместе ладони. Сложил не без труда, ибо одна его рука была изувечена.

Сердце ее замерло.

— Прошу вас, миледи, — почтительно проговорил он, подставляя руки под ее ступню.

Она не двигалась.

Не могла пошевелиться.

— Алекс? — спросила она и не узнала собственный голос.

Страх в груди ее стремительно таял, как тает лед под жарким солнцем. Как просто было испытывать страх, не видя любимого.

Господи, Алекс.

Он поднял голову и посмотрел ей в глаза. Он никогда не снимал маску на людях. До этого дня. Он обнажил лицо перед Долли, перед детьми и перед слугами, приехавшими из Лондона. Должно быть, они насмехались над новым конюхом, но он со смирением принял их насмешки.

Человек, ужасно боявшийся быть осмеянным и оскорбленным, человек, гулявший по собственному саду лишь в темноте, он теперь стоял перед ней коленопреклоненный, как слуга.

Он смотрел на нее и думал о том, что никогда прежде не видел более прелестной женщины. Он хотел обнять ее, прижать к себе, но по-прежнему лишь молча смотрел на нее.

Лицо ее чуть округлилось, губы стали полнее, а волосы сверкали, словно солнечные лучи. Глаза были огромные и зеленые, как изумруды, и они излучали свет.

Он улыбался, но Лаура смотрела на него в немом ужасе, словно увидела привидение.

— Алекс? — повторила она, и он молча кивнул.

Да, это был он, ее Алекс. Постаревший, с новыми шрамами на лице и новым взглядом, от которого ей становилось больно.

Она не заметила, как одинокая слеза скатилась по ее щеке.

Но он заметил слезинку и вспомнил слова Персиваля.

«Ты знаешь, она никогда не плакала. Ни разу. Держала скорбь в себе, будто боялась, что стоит появиться одной слезинке — и тогда поток горя не остановить»…

— Почему? — выдохнула она. И он, глядя в зеленые глаза, увидеть которые мечтал долгих два года, проговорил:

— Ты однажды пришла ко мне под видом служанки. Пришла, чтобы достучаться до меня и убедить меня в твоей любви. Неужели я не мог сделать того же?

Он коснулся пальцем ее щеки — там оставила след слезинка.

Лаура! Господи, Лаура! Он думал, что сердце его разорвется.

Она же видела его как бы издалека, но не мили разделяли их, а годы и боль.

Алекс ласково улыбнулся, и она закрыла глаза.

— Лаура, любимая…

И тут она все вспомнила. Все, что упорно прятала, что не желала вспоминать, чтобы не возвращалась боль. И новая Лаура, леди Уэстон, вдруг словно отступила в прошлое, и на ее месте возникла Лаура прежняя — бесстрашная девочка, умевшая любить так, что ничто не могло стать преградой между ней и любимым.

Стремительное возвращение в прошлое было сродни головокружительному полету. Стон сорвался с ее губ.

Он улыбнулся ей, а потом развернулся и пошел к дому.

Этот поступок оказался самым трудным в его жизни.

Она еще придет к нему. Будет время.

Он не лгал Персивалю. Все, что у него теперь осталось, — это время. Время, чтобы вылечить любимую, чтобы вылечить женщину, без которой он не мыслил свою жизнь.

Она смотрела ему вслед и чувствовала, как вновь становится взрослой Лаурой. Мир снова стал прочным и надежным.

И в этот момент она поняла, что будет с ним, будет лелеять его и любить до конца жизни. Не потому, что он — вторая ее половина. Не потому, что не мыслила жизни без него. Она научилась жить одна. Нет, она придет к нему, потому что очень этого хочет. Его она выбрала, еще будучи девочкой. Она повзрослела, но девочка оказалась мудрее женщины.

Девочка осознавала свою любовь и не боялась ее.

Девочка не боялась того, что любовь может обернуться болью.

В этот момент, глядя ему вслед, она уже знала: когда-нибудь они разлучатся — смерть разлучит их, кто-то из них уйдет из жизни первый. А другому выпадет на долю боль, которую не утолить. И все же любовь — это тот подарок, от которого нельзя отказаться. Дороже любви нет ничего.

Только с Алексом она сможет жить по-настоящему. Только с ним, с этим сильным человеком, который пришел к ней, переборов свои страхи.

Никогда еще она так остро не ощущала биение жизни, как сейчас.

Да, может настать для нее день скорби, когда ей захочется умереть вместе с ним. Но до этого, дня они будут вместе — чтобы принимать каждый новый день, как величайший дар, ибо только любовь зажигает сердца и наполняет жизнь смыслом.

Алекс — вот ее любовь. Та девочка, что была во сто крат мудрее и храбрее женщины, кричала ей об этом.

Она смотрела ему вслед, и ледяной панцирь, образовавшийся вокруг ее сердца, тая, превращался в слезы — в потоки слез.

Вначале он не услышал ее сдавленный крик.

— Алекс! — закричала она вновь и бросилась за ним следом — бросилась в его объятия, как когда-то в детстве.

Он обнял ее, нет, не рыжеволосую девочку — он обнял взрослую женщину, свою жену, свою любимую.

Он подхватил ее на руки, и никто из них не видел, как Долли утирала слезы, как Джейн бросила книгу в траву и заплакала, как прыгали и веселились дети.

— Алекс, Алекс, — шептала она, заглядывая в его изуродованное лицо, открытое солнечному свету. — Алекс, Алекс, — повторяла она, целуя мужа и орошая его слезами.

Он пронес ее мимо Долли и ошеломленных слуг. Занес в дом, в ее спальню, и, не выпуская из объятий, опустился с ней на кровать.

Лаура плакала, и слезам ее не было конца; она промочила насквозь рубаху Алекса. Не замечая, что говорит сквозь слезы, она рассказывала ему про свою боль, про отчаяние, про радость, и слезы скорби смешивались со слезами радости. А он по-прежнему держал ее на руках, и она крепко прижималась к нему.

Наконец— то состоялось возвращение домой.