Иногда по ночам Джеймс как будто бы слышал голос Алисы, она словно посещала его. Однажды, когда ему было восемь лет, он помогал выгружать сено в дальнем хлеву для отела. Внезапно его охватило ужасное чувство, что Алиса в опасности Он так и не смог объяснить, откуда он узнал, где она, и как ему удалось помешать ей войти в стойло к одному из жеребцов. Ей было, всего три года, но он почувствовал угрозу и каким-то образом понял, что нужен девочке. С того дня их что-то связало — чудесное и волшебное, как невидимая нить.

Даже теперь он ее чувствовал. Даже теперь, когда она умерла.

Он не знал, когда это понял. Из его жизни ушел свет, исчезла музыка. Сэмюел предложил ему ехать в Вену, а ему больше не хочется играть.

Ему не показалось странным, что вместо мелодий, вместо нарастающего звучания скрипок и труб к нему пришла Алиса. Он полюбил ночи, темные, спокойные, когда звучал только ее голос, разговаривая с ним так тихо, словно слова предназначались ему одному и больше никто в мире не должен их услышать. Пока с ним Алиса, мир обойдется без него.

Она никогда его не покидала, никогда не отказывалась от их любви.

Какой могла бы стать их жизнь! Какую радость они могли бы испытать! Она вдохновляла его, укрепляла, дарила то, чего ничто и никто не мог ему дать. Утренняя Алиса — с только что умытым лицом и рассыпающей солнце улыбкой. Алиса — беззаботно смеющаяся, ее нежная ладонь доверчиво покоится в его руке. Пахнущая лавандой Алиса, чьи поцелуи увлекали его в небеса.

За прошедший год он порой был готов умереть, если бы это означало соединение с нею. Если бы он мог, то продырявил бы свое сердце и выпустил всю накопившуюся боль. Только тогда он смог бы жить в мире без Алисы Она пришла бы к нему, если бы смогла. Они договорились встретиться на перекрестке, сесть в почтовый дилижанс до Плимута, а там найти корабль, который увез бы их все равно куда. Лишь бы быть вместе!

Он навсегда запомнил день накануне их побега, снова и снова возвращаясь к нему в мыслях.

— Жаль, что нельзя по-другому, Джеймс. Я хочу начать нашу новую жизнь достойно. Я всегда буду сожалеть, что причинила ему боль.

В батистовом желтом платье и таком же шерстяном жакете она походила на полевую маргаритку. Локоны светлых волос были убраны под мягкую коричневую шляпку, голубые глаза смотрели серьезно. Он не удержался и чмокнул ее в нос, несмотря на то что они стояли на перекрестке и их могли увидеть. Последнее свидание перед отъездом из Англии. Они стремились навстречу новой жизни, где им не придется скрывать свою любовь, где не нужно подавлять свою страсть.

— Он слишком долго владел тобой, любимая, — сказал Джеймс, желая вызвать искорку радости в ее выразительных глазах.

— И все равно я бы пощадила его, если бы смогла. Он поклялся, что прогонит с ее лица серьезное и строгое выражение.

— Ты слишком добрая, Алиса, слишком нежная. Никому не хочешь причинить боли. Пострадает либо Арчер Сент-Джон, либо мы. Выбирай.

Ее взгляд смягчился, улыбка озарила лицо.

— Я не могу тебя бросить, милый Джеймс. Ты мое истинное сердце. Сердце моего сердца. Почти брат.

— Если бы все так и осталось, я все равно любил бы тебя, ты же знаешь.

— И не сказал бы ни слова.

— Такая любовь запрещена, Алиса, милая.

— Как наша.

— Нет. — Он протянул руки, их ладони встретились. Они уже говорили об этом, но он не мог расстаться с ней, не напомнив еще раз: — Если бы нам разрешили обвенчаться, в этом не было бы никакого греха.

— Мой отец не знал, Джеймс, что мы любили друг друга, иначе, я уверена, заговорил бы раньше.

— И сказал бы мне, что я незаконнорожденный? Что между нами нет кровной связи? Твоя мать тут же запретила бы это.

Теперь ее взгляд стал печальным, и он захотел взять свои слова назад, уберечь ее от горя, заставить улыбнуться.

— Несмотря на все ее недостатки, я буду скучать по ней, Джеймс. Буду скучать по своим родным.

— Если ты не хочешь уезжать, Алиса, только скажи. Одно слово, и тебе не придется винить себя, сожалеть, тосковать.

— И потерять тебя навсегда? О, Джеймс, я скорее вырву себе сердце!

Одарив его напоследок ясной улыбкой, она повернулась и пошла в сторону Сандерхерста.

Больше он ее никогда не видел.

На протяжении долгих месяцев он обвинял себя, сгибаясь под бременем своей вины. В то утро, когда он должен был встретиться с Алисой, Сэмюел решил отправиться на скачки в Ферхэвен. Нужно было перевезти туда всех участвовавших в состязаниях лошадей. Поездка была недолгой, всего несколько миль, но задержала его на три часа. Когда он наконец пришел на перекресток, с востока, а не как обычно с юга — со стороны имения Моршемов, — там никого не оказалось. Только вдали виднелся силуэт дилижанса.

Он прождал шесть часов. Даже дольше, пока день не сменился ночью. Вернулся домой с разбитым сердцем, потому что был уверен: Алиса передумала, не пожелала бросить графа. Только через несколько дней он понял, что она, наверное, где-то дожидается его: ведь с того утра ее никто не видел.

Он знал, что Алиса умерла. Арчер Сент-Джон убил ее. Другого объяснения не было.

А теперь еще одна женщина в опасности.

— Мне кажется недопустимым, Сэмюел, что эта женщина снова появилась в нашем обществе.

Сесили Моршем вышла из-за ширмы в широкой полотняной ночной рубашке, непроницаемой завесой окружившей ее невысокую, пухлую фигуру. Супруг подошел к кровати с другой стороны, одетый точно так же, — его наряд дополнял ночной колпак. Он предпочел бы спать раздетым, но такой поступок привел бы жену в ужас. Они сняли с кровати покрывало и аккуратно сложили его в ногах. Движения их были согласованны — долгие годы перед сном они неизменно повторяли этот ритуал.

— Не стоит об этом думать, Сесили. Она тебя, похоже, расстроила.

— Как расстраивает всех добрых людей, Сэмюел. Всех, кто осознает меру ее испорченности. Даже Библия говорит, чтобы достойные «жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоцветною одеждою, но добрыми делами».

Сэмюел, у которого не было ни терпения, ни интереса к бесконечным рассуждениям жены о «добрых делах», держался того мнения, что Сесили выказывает милосердие не из истинного сострадания к обездоленным, а потому, что хочет казаться такой. Его жена, как он давно для себя решил, была несносной служительницей Божьей.

— Мой долг следить за моралью окружающих меня. Хотя другие станут терпеть эту распутницу из-за ее денег. На моей памяти люди всегда прощали Сент-Джонам такое поведение из-за титула и положения.

— Ты хотела бы и того, и другого.

Только по участившемуся дыханию он понял, что она разгневана.

На протяжении двадцати семи лет Сэмюел ложился в их общую постель, ухитряясь не показать своей жене ни дюйма обнаженной кожи. Умиротворение оказалось наилучшей тактикой.

— Возможно, годы сделали ее более зрелой и менее опасной.

Он затушил свечу, чтобы Сесили не видела его лица.

— Я не потерплю, чтобы ты ее защищал! Сэмюел хотел возразить: мол, кто-то должен защищать жертв ее религиозного рвения, — но промолчал. Ночи — худшая часть его брака. Если Сесили впивалась в какую-то тему, она не выпускала ее, пока не обгладывала до костей. А ему хотелось спать, а не выслушивать бесконечные тирады жены.

Сесили закончила молитвы, оправила рубашку, взбила подушку.

— Я хочу поговорить с тобой о Джеймсе. Тишина. Притвориться, что спит, или защитить мальчика? Любопытство в конце концов победило.

— А что с Джеймсом?

— Нужно увести его прочь с пагубной тропы, супруг.

— О какой пагубе ты говоришь, Сесили?

— Он хочет заниматься музыкой, Сэмюел, не желая идти по твоим стопам.

— Не вижу ничего плохого в том, что Джеймс разовьет свой талант, Сесили. Я выделяю ему не такое уж большое наследство.

— Ты баронет, Сэмюел. Не забывай о своей роли в жизни: ты должен служить образцом для низшего сословия. — Ее голос неприятно скрипел.

— Я хочу заниматься только лошадьми, Сесили, образцами пусть служат другие.

— Твоего сына некому наставить на путь истинный. По этой причине он вот уже год не был в церкви.

— Скорее уж потому, что служба длится по четыре часа, а эти проклятые скамейки очень жесткие.

— Ты проявляешь неуместное легкомыслие! — резко сказала она.

— В семье кто-то должен уметь улыбаться, Сесили. Со времени замужества Алисы в доме не слышно смеха.

— Ты хочешь, чтобы я приветствовала порок?

— Это случилось с тобой из-за потери Алисы, моя дорогая? Ты потеряла чувство юмора?

— Я не хочу говорить об Алисе. Возможно, ей было так же больно, как и ему.

— Тогда давай поговорим о Джеймсе. Я не знаю Библию так хорошо, как ты, но разве там не говорится о возносимых к Господу звуках радости?

— Псалтырь противоречит божественному, Сэмюел. Его не должно соединять с истинным словом Божьим.

— Ты слишком прямолинейна в отношении того, что Хорошо, а что плохо, Сесили. Я не могу винить Джеймса за то, что он не хочет посещать твои молитвенные собрания. Твоя нетерпимость к чувствам других иногда переходит все границы. Ты слишком сурова.

Она приподнялась и посмотрела на мужа:

— Ты поговоришь с ним?

— Нет, Сесили. Я мечтаю, чтобы он был счастлив, женился, а последнее время он был очень несчастен, это очевидно. Я предложил ему денег, чтобы он мог учиться в Вене, Сесили, и больше я не хочу об этом говорить.

— Что ты имеешь в виду, Сэмюел?

— То, что сказал. Он уедет отсюда и займется музыкой. Ему нужно сменить обстановку, отвлечься от своего горя.

— Что это за горе, Сэмюел Моршем?

— Ты прекрасно знаешь, Сесили, — вздохнул он, — хотя и пытаешься отрицать это. Он горюет по Алисе.

— Любовь брата.

— Сердце возлюбленного.

— Ты богохульствуешь. Принесешь в этот дом порок. Грех. Зло!

— Я не несу ничего, кроме правды, дорогая. Возможно, безобразной, но все равно правды. Ничто не мешало их союзу перед Богом и людьми. Кроме, конечно, неверно выбранного времени и графа Сандерхерста.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— У тебя дрожит голос. Но признайся, это не такой уж большой удар. Ты никогда не говорила себе, что Джеймс на меня не похож?

— Значит, ты признаешь его незаконнорожденным?

— К моему бесконечному сожалению, я сделал это слишком поздно. Ни к каким особым последствиям это не привело бы, а счастья ему прибавило.

— Жизнь полна не только счастья, Сэмюел Моршем. Кто, как не он, знал об этом!