Она приблизилась к нему. Медленным, размеренным шагом она шла навстречу искушению, и тело рядом с Гордоном Макдермондом испытывало знакомое желание и знакомую потребность.

Носки ее туфель касались теперь его ботинок. Юбка отчаянно льнула к его шерстяным брюкам.

Шона медленно положила руку ему на грудь поверх рубашки. Эту простую белую рубашку сшил почти невидимыми стежками аккуратный портной, добавил к ней костяные пуговицы… Мог ли тот портной знать, что под его рубашкой будет биться ровно и сильно такое отважное сердце? Мог ли он предугадать, что в один прекрасный день женщина захочет разорвать эту рубашку, презрев и его многочасовой труд, и дороговизну ткани?

«Люби меня».

Она часто повторяла эти слова, но никогда в подобной ситуации. Сейчас они прозвучали бы рискованно. Шона нежно коснулась щеки Гордона, провела пальцем по скуле. Она не могла смотреть ему в глаза и потому не отводила глаз от своих пальцев. Какое знакомое ощущение: кожа теплая, гладкая после утреннего бритья… Казалось, даже ямочка у него на подбородке манит, просит, чтобы к ней прикоснулись.

Шона привстала на цыпочки и поцеловала его в эту ямочку.

Гордон прерывисто вздохнул, и она улыбнулась. Он чувствует то же самое, он оказался в ловушке собственной сдержанности. Оба они силятся разбить скорлупу, защищавшую тех людей, которыми они стали, от тех, какими когда-то были.

В груди у нее разлилось тепло – ее охватила неожиданная, ярчайшая радость. Она положила обе руки ему на грудь, скользнула пальцами к плечам.

– Никогда в жизни меня никто не целовал так, как ты, – негромко проговорила Шона, целуя его грудь сквозь рубашку.

Сердце Гордона колотилось так же бешено и быстро, как и ее собственное.

Он медленно наклонил голову, подождал, пока она поднимет к нему лицо, – и поцеловал. Какое новое, другое – и в то же время какое знакомое ощущение! У Шоны все внутри заныло от воспоминаний. Сколько часов они провели, познавая и исследуя друг друга?

Наверное, женщина никогда не забывает своего первого мужчину. Или первую любовь.

Шона молча расстегнула пуговицу на его рубашке – самую верхнюю.

Гордон накрыл ее руку своей.

Она посмотрела на него. В его глазах читалось предостережение – и что-то еще. Вспыхнувший голод.

Высвободив пальцы из-под его ладони, Шона продолжила свое занятие. Вопрос задан, и получен ответ, хотя никто не произнес ни слова.

Гордон наклонился, желая проделать то же самое с ней. Но ему предстояло расстегнуть шестнадцать пуговиц. Чудовищно, невозможно много!

Однако к тому времени как Шона закончила с его рубашкой, Гордон успел расстегнуть все шестнадцать…

Она взглянула на него два раза. В первый она еще уловила на его лице тень предостережения. Во второй – увидела потемневшие скулы и сжатые губы.

В минуты страсти он всегда становился таким.

Когда она расстегивала последнюю пуговицу, ее руки дрожали. Она прижала ладони к его обнаженной груди, потом подалась вперед – и поцеловала.

Гордон издал какой-то нечленораздельный звук, обхватил Шону за талию и привлек к себе.

«Да, целуй меня! Пожалуйста…»

Он слишком медлит. Она обхватила его лицо ладонями и поцеловала в губы. Сама.

Какой же горячий и мягкий у него рот… И какой искусный. Его дыхание – жизнь. Он тронул языком ее нижнюю губу – ласка-приглашение, ласка-намек. Воспоминания дарили столько же сладости, сколько и его руки, скользившие по ее коже.

Он потянул ее за собой – они почти что протанцевали в какую-то нишу. Ей казалось, что она не может дышать. И не важно, гораздо важнее его прикосновение, ощущение его кожи под пальцами. Она гладила большими пальцами его шею, отодвигая ворот расстегнутой рубашки. Ей вдруг остро и сильно захотелось провести руками по его спине, расцарапать, разодрать кожу в кровь, оставить отметины – чтобы он запомнил ее навсегда.

Внутреннее напряжение, которое она испытывала, растаяло. Руки и ноги сделались ватными, губы – мягкими, а внизу живота растеклось мягкое, сладкое тепло.

Гордон снял с нее юбки и отбросил куда-то, не важно куда. Она возилась с пуговицами на его брюках и досадовала, что у нее не такие проворные пальцы. Он накрыл ее руку своей и отступил на шаг.

«Только ни о чем меня не спрашивай», – подумала Шона.

Иначе здравый смысл может взять верх, и тогда она снова станет осторожной и осмотрительной. Нет, не сейчас, не тогда, когда ей больше всего на свете нужно – это. Нужен он.

Но нет, Гордон сбросил обувь, расстегнул брюки и, не сводя с Шоны глаз, полностью разделся.

Нагим он выглядел еще прекраснее, чем семь лет назад. Война оставила ему на память шрамы, но также и отшлифовала его фигуру. Мускулистые руки и ноги, широкая грудь, тонкая талия. Ей до боли хотелось прижать ладони к его бедрам, заново познать изгибы ягодиц.

Но ее глаза были прикованы к его мужскому естеству, бесстыдно напряженному. Какое чудесное орудие наслаждений – и все для нее!

Пульсирующий жар между ее бедер сделался еще сильнее.

Шона медленно расшнуровала корсет. Она не спешила, дразнила и его, и себя. Гордон не двигался, только смотрел на нее. Его руки напряглись, когда она отбросила корсет. И вот она сняла нижнюю рубашку…

Обнаженная грудь с затвердевшими сосками ныла от желания.

Шона медленно сняла панталоны и осталась в одних чулках и туфлях.

Гордон шагнул к ней, но она покачала головой, смягчив предупреждение улыбкой.

Она сняла туфли и неторопливо, один за другим, чулки.

Гордон продолжал смотреть на нее. Она подошла к нему с улыбкой восторга и предвкушения на губах.

В мгновение ока она уже лежала на спине, на ворохе своей одежды. Он обнимал ее, зарывался пальцами в волосы, целовал бесконечно долго, отчего перед закрытыми глазами вспыхивали цветные пятна, дыхание сбивалось, а сердце пускалось в галоп.

Гордон губами прочертил дорожку от одного ее уха к другому, поцеловал нос и закрытые веки, подбородок, щеки… Раньше он никогда не говорил на гэльском, никогда не шептал ее имя с такой отчаянной страстью. Никогда не говорил «дорогая», отмечая словом паузы между поцелуями. А теперь он все это делал.

У нее на глазах выступили слезы, ресницы сделались мокрыми.

Она обвила его руками, ощущая всю силу мускулов, и в знак приглашения раздвинула ноги. Сегодня ей не хватит терпения для долгой любовной игры, для тягучих, томных поцелуев.

Он поднялся на локтях и прижался к ее входу.

Время как будто замедлилось. Словно происходило нечто очень и очень важное. Событие, которое нужно запомнить на всю жизнь. Шону затопили воспоминания обо всех моментах их близости, когда у него было вот такое же лицо, когда вот так же бушевала страсть в глазах.

Они никогда в жизни друг другу не «уступали», всегда приходили к этому моменту одинаково жаждущими, охваченными неистовой страстью.

Ничто не изменилось и теперь.

Гордон вторгся в нее с такой силой, что Шона вскрикнула, запрокинула голову и впилась пальцами в его плечи.

Она ничего другого не чувствовала – только его.

«Дорогой мой. Мой Бог!»

Гордон принялся целовать ее, перемежая поцелуи ласковыми словами. В его глазах пылало обещание.

Каждый раз, когда он двигался прочь, ее заполняло чувство потери. Каждый раз, когда стремился ей навстречу, она вздыхала от облегчения. Снова и снова, пока ощущения, пронзительные, как боль, не хлынули через край.

Она невольно зажмурилась, когда наступил апогей страсти, когда перед глазами вспыхнула молния, когда от трепещущего наслаждения сердце замерло на долгий, долгий миг.

Гордон содрогнулся всем телом. А потом стал целовать Шону в висок и щеку, и прерывисто дышать в ухо. Она расслабилась и опустила ноги, руки ее тоже скользнули вниз – на пыльный пол.

Он поцеловал ее между ключицами, там, где выступил пот.

Молчание отмеряло секунды.

Слова казались лишними. Сколько слов, колючих, острых слов, они бросили друг в друга в последние дни? Удивительно, как они только не истекли кровью от этих своих разговоров…

Она положила ладонь ему на спину – это прикосновение словно соединяло ее с сегодняшним днем, «здесь и сейчас». Они стали на семь лет старше, а связь никуда не делась. И потребность в нем разрывала ее на куски – пока не была удовлетворена.

Он взял ее на полу. А она и рада.

Боже правый, что она наделала? Какое безрассудство! Опять.

– Я снова допустила ошибку, да? – Она смотрела на затянутые паутиной балки над головой. – Во-первых, я пришла сюда…

А во-вторых, повела себя как шлюха.

Он поднял голову, но не ответил. Какое у него непроницаемое лицо. Он, наверное, вот так же смотрел на своих солдат. Мог ли кто-то из них угадать тогда, о чем он думает? Она – не может. Если только это не тень презрения в его глазах.

Шона мягко оттолкнула его, и он перекатился на бок. Красивый он… Даже шрамы делают его тело не отталкивающим, а еще более привлекательным. Как такое возможно?

Ей хотелось спросить, откуда взялась эта отметина на груди, и как он получил тот шрам на ноге. Но спрашивать не стала. Вне зависимости от того, ответит он или нет, она будет переживать и волноваться. Семь лет она переживала и волновалась за него.

– Ты можешь куда-нибудь уехать? – спросила она. – Может, у тебя есть какие-то дела в Лондоне? Или в Инвернессе? Или в Эдинбурге?

– Может, мне следует любезно убраться с глаз твоих долой на войну? Чтобы успокоить твою совесть?

Ну вот опять, как семь лет назад. Неужели они никогда не смогут оставить это в прошлом? Или она еще не достаточно искупила свою вину?

– Я уехала из Инвергэра раньше, чем ты.

– Это я помню. Может, помню даже лучше, чем хотелось бы.

– Я не могу изменить прошлое. Не могу все исправить. Не могу.

– Не можешь.

Как отвратительно звучат слова «не можешь». Но это только звук, не более того…

– Единственное, что я могу, – это сосредоточиться на настоящем.

Она начала одеваться – гораздо поспешнее, чем раздевалась. Она посмотрела на корсаж, убедилась, что он застегнут правильно, поправила манжеты и заколола волосы как положено.

Гордон тоже одевался, брюки успел застегнуть, рубашку – нет.

– Я прилично выгляжу? – спросила она.

Он не ответил, только кивнул.

Снова перед ней чужак, незнакомец, вовсе не тот любовник, которого она держала в объятиях несколько минут назад. Настоящий баронет, настолько, что она не удержалась:

– Каково это – быть баронетом?

– Точно так же, как и полковником или просто Гордоном. Ничего не изменилось.

«Нет, изменилось. Изменился ты».

Но и она изменилась тоже, и возможно, именно поэтому ей сейчас отчаянно захотелось разрыдаться, и без оглядки бежать с фабрики, и поклясться больше никогда не видеть Гордона Макдермонда.

Знаменательный выдался день. Прошлое ворвалось в его жизнь и громогласно заявило, что на самом деле было здесь всегда.

Гордон смотрел на языки пламени, пляшущего в печи, как будто надеялся найти там ответы на свои вопросы. И хотя ему еще предстояло много работы, он не мог думать ни о чем, кроме Шоны.

Она его соблазнила, и он не просто поддался искушению – на самом деле яркость и сила собственной реакции его ошеломила.

Она уже не та девочка, которую он знал когда-то. Он осознал это, когда утоленная страсть отступила и сменилась нежностью. Шона не дразнила его, как это бывало семь лет назад. В ее глазах он увидел печаль, будто близость всколыхнула в ней чувства, которые она обычно тщательно скрывала.

Ее грусть потрясла его, застала врасплох, разбила наголову. Он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег.

– Женщина – она ушла? – спросил Рани.

Гордон обернулся к другу:

– Ушла.

И отвергла его предложение проводить ее до дома – опять эта несносная гордость Имри.

Не сделал ли он ей больно? Не обидел ли?

– Прошу прощения за опоздание, – сказал Рани.

– Ты же не видел?..

Гордон начал застегивать рубашку.

Рани перебил его:

– Я увидел, что вошла женщина, и решил подождать снаружи. Это твоя потерянная любовь?

Гордон, удивленный, покачал головой.

– А по-моему, это она. Та, кто занимает все твои мысли, перед кем ты хочешь проявить себя. – Рани улыбнулся. – У меня тоже есть такая женщина. Прекрасная, как цветок, с темно-карими глазами и губами, которые хочется целовать и целовать.

Гордон понятия не имел, что сказать в ответ на такую откровенность. Его отношение к Шоне и так всем очевидно.

Это кем же надо быть, чтобы овладеть женщиной прямо на голом фабричном полу, не задумываясь, что кто-то может их увидеть?

– Вчера со мной приключилось нечто интересное, – сообщил Рани. – Я опоздал из-за этого. В моей комнате все вверх дном, думаю, кто-то приходил за моими записями.

– И этот кто-то преуспел? – спросил Гордон.

Рани слегка поклонился.

– С некоторых пор я больше не веду записей и всю информацию храню здесь.

Он постучал пальцем по виску.

– Кто-то интересуется нашим открытием.

– Может, генерал Абботт? Он ведь служит в армии, а если армии что-то нужно, она это получает.

Кому, как не Рани, это знать…

– Перебирайся ко мне в Ратмор, там ты будешь в большей безопасности.

– Я и так в безопасности, – покачал головой Рани. – Меня почти никто не знает – и никто не беспокоит.

Иными словами, Рани дорожит своим уединением.

– Ты не завел друзей среди селян? Шотландцы известны своим гостеприимством, особенно здесь, в Инвергэре.

– Я со многими беседовал, – ответил Рани. – Кого-то интересует, что я за человек. Но большинство интересует, кем я не являюсь.

Рани мастерски маскировал свои мысли и чувства, но Гордон все лучше и лучше расшифровывал его слова.

– Рани, предрассудки есть везде.

– Это мне известно. Я не сержусь. Я отличаюсь от твоих земляков.

Гордон отложил метлу и направился в кабинет, Рани шел рядом.

– Нам очень повезло, что ты всю информацию держишь в голове, а не на бумаге.

– Такое происходит уже не в первый раз, – сказал Рани, не глядя на Гордона.

Тот остановился и заглянул другу в глаза:

– Почему ты раньше не сказал?

– Я не совсем в этом уверен. Тот, кто посещал мое жилище, не доставил мне особых хлопот.

– Что-нибудь исчезло?

– Этого я не знаю, – приглушенным голосом ответил Рани. – С тех пор я ничего не записываю.

Гордон не знал, как приободрить Рани или самого себя.

«Нас интересует, как ваше изобретение будет работать. Хотелось бы посмотреть», – так сказал Абботт.

Как далеко готово зайти военное министерство в погоне за взрывчаткой?

Гнев заставил Гордона замолчать. Время научило вышестоящих офицеров быть сдержанным даже перед лицом вопиющей глупости. В данном случае речь шла о глупости его собственной. Во-первых, он поддался соблазну, как неопытный мальчишка, а во-вторых – недооценил угрозу, озвученную генералом Абботтом.

Кто же опаснее: Шона – или военное ведомство?

Она сегодня утром не надела шляпку, и, пока добиралась до Гэрлоха, холодный ветер вновь растрепал ее волосы. У нее ныла грудь, на бедрах высыхало семя Гордона, а стыд жег кожу, словно огнем.

Что она натворила?

Она даже не задрала юбку и не предложила ему себя, нет – она разделась догола, она стояла перед ним в чем мать родила, она позволила – нет, она умоляла! – взять ее прямо на полу.

Гэрлох впереди являл собой воплощенный укор.

На дороге Шона увидела Фергуса и вздохнула.

– Ты была с Гордоном?

Нужно ли отвечать: у нее это на лице написано. Губы до сих пор горят от поцелуев.

– Я знал про вашу хижину, – огорошил ее Фергус. – Но ничего не говорил. Я твой старший брат, и мне следовало поступить иначе.

Она не остановилась, только замедлила шаг, чтобы он мог за ней поспевать.

– Чего ты ждешь от меня, Фергус? Что я должна сказать? Что я была дурочкой? Да, была.

«Я и сейчас такая же».

– Я думал, тебе нужен любовник. А может, просто предпочел закрыть на все глаза. Но теперь я не намерен повторять прошлые ошибки, Шона. Я с ним поговорю.

Она остановилась и посмотрела на него:

– Ты ведь уже говорил с ним раньше, не так ли? – И как она прежде не догадалась?! – Ты просил его жениться на мне?

– Зачем ты спрашиваешь?

Шона покачала головой:

– Не уходи от ответа, Фергус. Это важно. Просил?

– А если и так, что это меняет? Он и сам собирался сделать тебе предложение. Он тебя любил.

Она отвернулась и посмотрела на Гэрлох.

– Это ничего не меняет. – Только сейчас до нее дошла вся горькая правда этих слов. – Ни-че-го.

Она пошла еще медленнее.

Лучи закатного солнца просачивались сквозь деревья, словно играя с ними. Закат окрашивал небо в тона оранжевого, желтого и голубого, будто напоминая миру, что ночи нечего предложить по сравнению с этим великолепием красок.

– Я отказываюсь продавать Гэрлох, Шона, – заявил Фергус.

Она не собиралась сейчас вести этот разговор. Она только что отдавалась Гордону на пыльном полу фабрики. Господи, похоже, она совсем спятила?

– Я хочу, чтобы ты отказала американцам.

Она остановилась и посмотрела на него тяжелым взглядом.

Фергус не одобрял ее брака, она прекрасно это знала. Но в последние полгода, когда она ухаживала за ним, их детская связь, казалось, возродилась и окрепла. А теперь все снова может рухнуть – и все из-за любви, которую Фергус питает к Гэрлоху.

– Тебе придется согласиться, Фергус. – Она зашагала дальше по дороге. – У меня кончились деньги.

– Я уверен, что банк с радостью выдаст тебе наличные.

Она оглянулась на Фергуса. Ну как он не понимает? Или она виновата сама? Она снова остановилась и повернулась к нему лицом:

– Гордон сказал, что я нянчусь с тобой, как с младенцем.

Вдруг он прав?

Ее реплика его огорошила.

– Нужно было поговорить об этом давно, много недель, нет, месяцев назад. – Она вздохнула. – У меня нет никаких денег в банке, Фергус. Деньги кончились почти год назад. Их вообще нет.

– Не глупи. А твое наследство от Брюса?

– Нет никакого наследства, и не было, Фергус. Он умер, не оставив мне ни гроша. Я все распродала. У меня осталась всего одна шляпка, сорочка с кружевом и фамильная брошь. Больше мне даже продать нечего. – Может, и стоило раньше признать всю тяжесть их финансового положения. – Если ты не согласишься продать замок, нам нечего будет есть. Все очень просто. Но мне не улыбается перспектива умереть здесь с голоду.

Шона зашагала вперед. Ей очень хотелось сейчас побыть одной. На сегодня с нее достаточно унижений. Хватит.