– Зачем ты это сказал? – набросилась Шона на Гордона, как только тот закрыл за экономкой дверь.

– Ты собираешься заполучить денежки и жить в Лондоне?

– Я не люблю Лондон.

– В Инвернессе или Эдинбурге?

Шона скрестила руки на груди и посмотрела на Гордона:

– Ты же знаешь, меня нельзя запугать.

– Правда?

– Правда, – солгала она. – Тебе так точно не удастся.

Вторая ложь в добавление к первой.

– Зачем ты продаешь Гэрлох и брошь?

Он обвинил ее в гордыне. Теперь у нее не осталось ни гордыни, ни даже гордости. Шона выпрямилась и опустила руки. Ладно, если позор – это цена спасения, то так тому и быть.

– У меня нет денег, – сказала она.

Гордон молча сверлил ее взглядом.

– Если мне удастся продать Гэрлох, то я смогу купить маленький дом для нас троих.

Она почувствовала, что губы задрожали, и стала их кусать, чтобы остановить дрожь.

– Твой муж тебе ничего не оставил? – спросил Гордон на удивление бесстрастным тоном.

– Ничего.

– Выходит, семь лет назад ты поступила не очень мудро. У меня-то по крайней мере деньги еще есть.

Шона снова отвернулась к окну. Ей хотелось убежать из этой комнаты. Но от Гордона она еще могла убежать, а от себя не убежишь.

Он подошел и встал у нее за спиной, так близко, что она чувствовала тепло, исходившее от его тела. Она опустила голову и уставилась на свои сомкнутые ладони.

– Я куплю у тебя брошь, Шона.

Он положил руки ей на плечи и привлек к себе.

Она прижалась спиной к его груди и на мгновение позволила себе эту слабость – откинула голову назад и ничего не сказала, когда ладони Гордона скользнули вниз по ее рукам. Он обнял ее, и она закрыла глаза, вкушая это редкое, драгоценнейшее мгновение, наслаждаясь им.

Она всегда его помнила, каждую секунду, проведенную с ним, страсть и смех, что они делили вместе. Вначале воспоминания эти наполняли ее сердце радостью, потом несли лишь горе и печаль.

За окном плакал дождь. Длинные капли ложились на стекло, замирали на миг и стекали вниз. Путь домой будет ужасен.

– Я отправлю тебя домой в карете, – сказал Гордон, словно прочтя ее мысли.

Он всегда умел вот так позаботиться о ней, предвосхитить ее невысказанные просьбы. Насколько проще было бы расстаться с ним и с Гэрлохом, если бы он вел себя, как в Инвернессе: демонстрировал высокомерие и раздражительность, легко сердился.

Но на фабрике, всего несколько дней назад, они полностью забыли гнев и обиды. Осталась только острая потребность друг в друге, страстное желание. А теперь?

Еще секунда – и она забудет, зачем пришла.

Шона осторожно отступила в сторону и повернулась к Гордону. Он не дал ей заговорить.

– Сколько у тебя осталось денег? – спросил он.

Это, конечно, его не касается, но она уже прыгнула в яму, так что если даже она откроет ему правду, хуже не станет. Шона назвала сумму – он ничего не сказал и даже не поморщился, как она ожидала.

– Я два года в Инвернессе вела домашнее хозяйство на честном слове. Титул графини Мортон, конечно, дает некоторые преимущества, но в конце концов даже мясник хочет получить деньги за свой товар.

– Выходит, что на самом деле ты не могла себе позволить завести лакея из тех, что я видел в тот день, – проговорил Гордон, чем немало ее насмешил.

– Нет, не могла. А теперь вот Фергус задумал званый вечер в честь американцев. Я понятия не имею, чем их кормить на следующей неделе, не говоря уже о том, чтобы устраивать какие-то званые вечера.

Выражение его лица изменилось, глаза сделались непроницаемыми. Шона вдруг поняла, что он собирается сказать что-то, что причинит ей боль.

– Ты меня когда-нибудь любила?

Она отвернулась к окну, желая, чтобы дождь полил сильнее и разразился гром. Безжалостная горная гроза как нельзя лучше подошла бы к ее нынешнему настроению.

«Ты меня когда-нибудь любила?» Какой жестокий, болезненный вопрос. Не следовало ему спрашивать. Разве он не знает?

– Прошлое уже прошло, – угрюмо отозвалась Шона, – и как бы мы ни хотели вернуть его, этого все равно не случится. Мы стали старше и мудрее на семь лет.

– Неужели?

Она бросила на него взгляд и обнаружила, что он расстегивает манжету.

– Что ты делаешь?

– Я куплю у тебя брошь с одним условием.

Она прищурилась:

– Я не продаюсь.

Он изогнул бровь:

– Да что ты говоришь? А твой муж об этом знал?

Гнев гораздо лучше, чем слезы.

Ей хотелось влепить ему пощечину. Или запустить в него вот этой фарфоровой статуэткой со столика. Или пнуть его по голени – у нее тяжелые, крепкие ботинки, удар вышел бы хороший. В этот момент ей много чего хотелось сделать с Гордоном Макдермондом, но плотская любовь в этот список не входила.

Он тем же неторопливым движением расстегнул вторую манжету.

– Я не собираюсь с тобой спать, – заявила Шона.

– Побойся Бога, о чем ты говоришь?

Шона нахмурилась:

– Ты прекрасно меня понял.

– Действительно. Понял.

Он принялся закатывать один рукав. Она прищурилась и сделала шаг к двери.

– Давай займемся этим последний раз. В знак доброй воли.

– Нет.

– О да, Шона Имри. – Он подошел к ней, коснулся пальцами скулы, приподнял лицо. – Ты сделаешь это. И я хочу видеть в твоих глазах страсть. Не раздражение, не одолжение, не презрение – страсть. Хочу вспомнить ту девушку, которую когда-то обожал.

– Я не твоя радуга, Гордон Макдермонд.

Он улыбнулся странно грустной улыбкой:

– Сейчас – да. Может, уже никогда ею и не будешь. Но мы ведь можем сделать вид, что все иначе. Ненадолго, а? Лично я не горю желанием быть на семь лет старше и мудрее.

Юноша, которого она знала, любил жизнь и воспринимал ее с восторгом. Этот же мужчина, закаленный войной, притягивал и пугал ее одновременно.

Он потребует от нее все, включая правду. Притворство не пройдет. Он будет любить ее, пока она не задрожит в его объятиях, а потом снова будет любить. Он утомит ее страстью, и она насытится ею, станет податливой и расслабленной.

Женщине нужна смелость, чтобы вступить в такого рода связь.

Женщине придется беречь свое сердце, чтобы не гладить с нежностью его спину и не целовать его плечи в блаженной неге после соития. Женщине нужно будет хранить свой разум, чтобы его логика и настойчивость не оказались сильнее ее воли.

Смелая женщина, здравомыслящая и владеющая своими чувствами, могла бы справиться с этой задачей. Но Шона вовсе не была уверена, что это описание ей подходит.

И лишь одно помешало Шоне в ту же минуту выбежать из комнаты или позвать миссис Маккензи или служанку. Одна-единственная вещь – память о семи годах, прожитых без него. Она про себя отмечала его дни рождения и другие их тайные даты: день, когда они в первый раз занимались любовью, и день, когда он вернулся из академии, и новое чувство вспыхнуло между ними как пожар.

Она читала письма Фергуса и надеялась, что он хотя бы упомянет о Гордоне, и боялась этого, боялась, что голос ее дрогнет, когда она станет читать эти строки мужу вслух. Она лежала в своей постели и молилась, чтобы Господь ниспослал исцеление ее мужу, спасение от пуль ее брату – и силы ей, чтобы забыть Гордона Макдермонда.

Он подошел к двери и протянул ей руку.

– Я не могу с тобой бороться, – сказала Шона. – Я не могу бороться со всем миром, с американцами, Хелен, Фергусом и с тобой. Это уже слишком.

– И я не хочу, чтобы ты со мной боролась. Я хочу, чтобы ты пошла со мной, только и всего.

Она уже пришла с разбитой вдребезги гордостью, однако этот момент не имел никакого отношения к гордости, к подчинению и главенству.

«Люби меня».

Она никогда не сомневалась в его чувствах: он любил ее, и так… так уверенно и красиво, что она часто чувствовала себя недостойной подобного отношения. Как он мог задать ей такой вопрос: «Ты меня когда-нибудь любила?»

Достаточно ли одной любви?

Когда-то она не думала об этом, не желала смотреть правде в глаза. Хотя это единственное, что она могла дать ему, единственное, что принадлежало ей целиком и полностью.

Она не ценила свою любовь. А что теперь?

Может, на этот вопрос нет ответа. А может, это просто уже не имеет значения.

Будь она мудрой, она бы ушла прямо сейчас. Но когда это она бывала мудрой в вопросах, касавшихся его? Даже в юности, зная, что свою девичью честь нужно беречь как зеницу ока, она не колеблясь отдалась Гордону. И отдавалась много-много раз. Глупая, безрассудная, сорвиголова – какими только словами она себя не честила. Оглядываясь назад, она искренне не понимала, как могла допустить такую глупость.

А теперь, глядя, как его губы изгибаются в усмешке, она понимала, что просто не может ему отказать. И никогда не могла.

Она глубоко вздохнула – тщетная попытка успокоиться. Гордон, пугающе терпеливый, не двигался. Шона медленно направилась к нему, не сводя глаз с его лица. Если она и уступит ему, то только на своих условиях. Может, это снова дает о себе знать гордость. Но он не будет господином, нет – они вступят в игру как равные. Как это было между ними всегда.

Она вложила свою ладонь в его и удивилась: какая же горячая у него рука! Он обвил ее пальцы своими, делясь теплом. Гордон увлек ее прочь из комнаты, мягко, но настойчиво, и повел в одному ему известном направлении. Шона никогда не видела этой части Ратмора. Они поднялись по крепкой лестнице, гораздо более удобной, чем в Гэрлохе. На площадке Гордон замедлил шаг и оглянулся на нее. Он выглядел мрачным. Он ничего не говорил, не соблазнял, не задавал вопросов.

Дом, надежный, приземистый, решительно вписавшийся в пейзаж, словно сомкнулся вокруг них, образовав сферу тишины и покоя. Слуг не было видно и слышно. Если они где-то и занимались обычными делами, смеялись, шутили и разговаривали – они этого все равно не слышали.

Гордон еще раз оглянулся и продолжил путь наверх, крепко сжимая ладонь Шоны.

Она не спрашивала, куда они идут, не нарушала тишины ненужными расспросами. Может статься, они идут к своей гибели. Уж точно – не в рай. Слишком много правил нарушено, слишком много канонов попрано. С кафедры будут раздаваться проповеди о них. Священник предаст их порицанию. Прихожане станут бросать на них косые взгляды, если им хватит мужества явиться на службу. Их судьба станет уроком для всех преисполненных похоти недальновидных мужчин и женщин.

И может быть, им позавидуют.

А сейчас ее сердце глухо стучало и было трудно дышать. В ее крови поселилось электричество, оно покалывает кожу, будто иголочками. Шона решительно зашагала за Гордоном. И чем выше по лестнице она поднималась, тем глубже погружалась в разврат.

Она так и видела себя на допросе у барристера хорошего тона:

– На третьей ступеньке, Шона Имри Донегол, вы разве не думали о том, что хоть в прошлом вам и везло, на этот раз вы вполне могли забеременеть?

– Нет, ваша честь. Я ни на секунду об этом не задумалась.

– На шестой ступеньке, Шона Имри Донегол, могли ли вы вырваться и сбежать?

– Легко, ваша честь. Я могла покинуть дом, сбежать в грозу и спастись.

– Тогда почему же вы этого не сделали?

– Ах, ваша честь, если бы я могла объяснить, я бы не стояла здесь, перед судом добродетели, который решает мою судьбу.

Наверху Гордон повернул налево, потом снова налево. В конце коридора имелась дверь, он открыл ее. Шона удивилась, увидев крохотную комнатушку, и вопросительно посмотрела на него.

– В детстве и юности я спал в этой комнате.

Здесь помещались только узкая кровать, стул с решетчатой спинкой и конторка. Изумрудно-зеленые шторы явно перекочевали сюда из другой комнаты, края их были перелицованы.

В Гэрлохе комнаты для слуг обставлены с большей роскошью, чем эта убогая келья.

Гордон смотрел на нее пронзительным взглядом, но тень того мальчика тоже жила в нем. Он – сын генерал-лейтенанта Макдермонда, человека, к которому всегда следовало обращаться исключительно по форме… Да, сэр. Нет, сэр. Возможно, сэр. Но никогда – «отец». Никогда – «папа».

– Теперь у меня спальня побольше. – Гордон подошел к Шоне и наклонился, так что дыхание коснулось ее щеки. – Но это единственная спальня с окном на Гэрлох. Я хочу взять тебя здесь, где столько раз мечтал об этом…

Шона едва дышала.

– Дай мне брошь, – велел он.

Она сунула дрожащую руку в карман и достала украшение, почти не заметив, что застежка оцарапала кожу. Она передала ему брошь и опустила голову.

– Теперь дай мне свое тело.

Она вскинула голову.

Гордон потянулся к ее воротнику и принялся расстегивать пуговицы ловкими пальцами. Сегодня все иначе, чем тогда на фабрике, в лихорадке. Сегодня его движения были медленными и уверенными. Дюйм за дюймом Гордон обнажал ее кожу, убеждаясь в том, что Шона уже не та девочка, которую он знал. Ее тело стало более зрелым, округлым, жадным до любви. Теперь она знала, что упустила.

Еще несколько пуговиц – и Шона задышала чаще. Ее охватил жар, чувство беспомощности только усилилось. Она уступала не его воле, а своему собственному желанию.

Шона чувствовала себя так, словно выпила слишком много виски. Пальцы Гордона опьяняли, дурманили, лишали рассудка.

От него пахло чистым бельем, чуть-чуть – взрывчаткой, с которой он недавно экспериментировал, и еще дорогим мылом. Кончики его пальцев были грубыми, но касались ее исключительно нежно, и когда он трогал обнаженную кожу, Шона начинала дрожать.

Грудь ее налилась и сладко заныла, внизу живота разлилось тепло. У нее подгибались колени, как будто ноги не могли почему-то дольше выдерживать вес тела.

Она открыла глаза и увидела, что он изучает ее. Слишком много лет прошло – она не могла уже прочесть выражение его лица. Она с нежностью прижала руку к его щеке. Тишина обволакивала ее как вата.

Он поцеловал кончик ее большого пальца и слегка улыбнулся, подбадривая.

Знал ли он, что она совсем не боится соития с ним? И никогда не боялась. Если она чего и боялась, то лишь того, что ничего не может ему дать, помимо плотских наслаждений. Ну может, еще свое сердце. И душу… Будет ли он удерживать ее в плену? Или просто испепелит – и вернет за ненадобностью вместе с сердцем и пустой безжизненной оболочкой?