Брайан Макдермонд впитал любовь к родине с молоком матери, и любовь эта постоянно поддерживалась разговорами о том, как счастливо они все заживут, когда свергнут англичан. Он сражался за Шотландию и готов был сражаться еще и еще. Но одно дело – война, и совсем другое – жизнь в шатком, хрупком мире.

Жить стало гораздо труднее. Разговоры о свободе прекратились, сменились тихим шепотом о том, как вынести бремя английского владычества. Ему запретили играть на волынке и забрали инструмент, но его клан оказался хитрее и спрятал для него еще один инструмент. И время от времени Брайан поднимался на утес над Лох-Мором и изливал душевную боль через звук.

Кое-кто намекал, что на него могут донести, что он рискует угодить в тюрьму или на виселицу. Но когда тоска делалась нестерпимой, когда пустота в душе не давала дышать, Брайан Макдермонд, презирая наставления трусов, брал волынку и играл дроку, оленям и орлам.

И там он встречался с Энн Имри, когда та, преступив все запреты, приходила послушать его волынку. Жена лэрда, женщина с нежной печальной улыбкой. На утесе над Лох-Мором они изливали друг другу душу, и Брайан Макдермонд узнал наконец, что есть нечто, помимо волынки, что может даровать ему умиротворение, – это его любимая.

Энн, черноволосая и кареглазая, улыбалась застенчиво и как бы неуверенно. Она была обычной девушкой из Инвернесса и приходилась лэрду дальней родственницей.

Они говорили о своих детях, о свободе, о тех законах, что призваны были задушить в шотландцах все шотландское. Не говорили они только о своих супругах.

И никогда не говорили они о том, что чувствовали друг к другу.

Приготовления к балу в честь прибытия мистера Лофтуса и Мириам в Гэрлох совпали с сильнейшим недомоганием мистера Лофтуса.

Уже три дня американец возлежал на постели в покоях лэрда и так мучился, что даже Элизабет, ухаживавшая за ним, была бледнее обычного. Хельмут нашел какие-то дела, требовавшие его присутствия вдали от больного, и даже обедал и ужинал в конюшнях.

Каким бы вредным ни был мистер Лофтус, таких мучений он не заслужил. Шона дважды вызывала из Инвергэр-Виллидж доктора. Доктор дважды приходил, осматривал мистера Лофтуса и дважды объявлял, что тот абсолютно здоров, если не считать приступа подагры и чрезмерной любви к тяжелой пище. Он посадил беднягу на строгую диету и предупредил, что, если тот нарушит предписания, последствия могут быть самые плачевные.

Спустя два часа Хелен была замечена на лестнице с графином виски и тарелкой бараньих отбивных под белым соусом.

Когда доктор пришел во второй раз, он наградил Шону таким взглядом, словно та пыталась отравить несчастного гостя. Из любви к Хелен она и слова не сказала, только сурово посмотрела на нее, предостерегая, чтобы та по доброте душевной больше не потакала прожорливости мистера Лофтуса.

Впрочем, она подозревала, что кто-то за ее спиной снабжает американца виски и едой, которую доктор категорически запретил.

Мириам ни капельки не расстроилась из-за болезни отца. Она прокомментировала его состояние так: «Папа, наверное, съел что-нибудь не то» – и больше не обращала на него внимания. Однако она принимала самое активное участие в подготовке к балу.

Два дня назад Шона сказала:

– У нас нет оркестра. Есть барабаны, волынка, флейта и скрипка – придется обойтись ими.

Интересно, эта глупышка хоть понимает, что они будут играть не вальсы для нее, а деревенские танцы? Официально вечер мог посвящаться Мириам, но на самом-то деле он подразумевался как праздник для жителей деревни и других гостей. А также как прощание последних Имри с Инвергэр-Глен.

Эта мысль чудовищно угнетала Шону.

Она решительно схватила книгу, в которой делала пометки, и удалилась на второй этаж в Фиалковую гостиную, названную так из-за дорогих французских обоев с узором из букетиков фиалок.

Когда она закрывала дверь, со стороны Ратмора донесся еще один взрыв. Уже несколько дней Гордон экспериментировал со взрывчаткой различной мощности. Когда в первый раз люди высыпали из замка, чтобы посмотреть на источник столь чудовищного звука – все, кроме мистера Лофтуса и Элизабет, – Шона хотела сказать им: не волнуйтесь, это просто Гордон.

Она не видела его с тех пор, как он оставил кошелек с деньгами у ее ног.

Разве он не должен по крайней мере изредка навещать Фергуса? Или он решил игнорировать и друга тоже?

В этот момент распахнулась дверь.

– Мне надо съездить в Эдинбург за подходящим платьем, – заявила Мириам.

– Вечер состоится через три дня, – ответила ошарашенная Шона, – на поездку нет времени.

– Мне нечего надеть.

Шона закусила губу, чтобы не сказать лишнее, и волевым усилием смягчила тон:

– Мириам, для жителей Инвергэр-Глен вы настоящая принцесса. Вы к простому ужину надеваете такие платья, которые привели бы их в благоговейный восторг. Нет необходимости покупать что-то еще.

Мириам недовольно поджала губки:

– Возможно, вы и правы. Кроме того, вряд ли в Эдинбурге найдется портниха, которая отвечала бы моим запросам.

Шона продолжала улыбаться только потому, что она урожденная Имри, и никому не под силу было вывести ее из равновесия, тем более такой козявке, как Мириам Лофтус.

– А вы что наденете?

Этот вопрос застал Шону врасплох.

– Я еще об этом не думала.

И правда, что она наденет? Единственное приличное платье, которое у нее осталось, – черное. Как же она устала от черного!

Мириам прищурилась:

– Вы же не станете надевать очередное черное платье?

Шона расправила плечи и вымучила улыбку:

– Мой траур только что закончился.

– Черный вам совсем не идет.

Шона не знала, что на это ответить.

– У меня есть платье, которое вам должно подойти. Оно мне велико, но я не стала его перешивать, потому что не собиралась его носить.

– В этом нет нужды.

Шона невероятным усилием воли сдержала улыбку.

– Я велю Элизабет, чтобы вам его принесли, – заявила Мириам, словно не слыша Шону.

Элизабет ей не служанка, но Шона не стала об этом говорить. К чему слова? Мириам все равно никого не слушает.

Мириам просто повернулась и вышла из комнаты. Шона в смятении проводила ее взглядом.

Неужели правила приличия обяжут ее надеть какие-то ужасные обноски этой американской девчонки? И свой последний праздник в Инвергэр-Глен она проведет одетая как пугало?

Гордость Имри сменяется унижением Имри.

Шона нахмурилась, еще несколько секунд смотрела на дверь и потом снова склонилась над записной книжкой. Она уже спланировала угощение – на него уйдет изрядная часть оставшихся денег, дай Бог, чтобы хватило прокормить мистера Лофтуса с его оравой в течение нескольких недель. Она договорилась, чтобы несколько женщин из деревни пришли и убрались в пиршественном зале и примыкающей к нему малой гостиной, так как гости будут главным образом веселиться в этих комнатах.

Волынщик, которого она наняла, отказался брать с нее деньги, сказав, что для него выступать в Гэрлохе – большая честь. Она едва не расцеловала Рори в ответ. Нет, конечно, она не стала смущать старика, но и слез благодарности сдержать не смогла.

Хелен постучалась и робко вошла в гостиную. Со вчерашнего дня, после визита доктора, они так по-хорошему и не разговаривали. Шона бросила взгляд на Хелен, отложила записную книжку на столик и принялась изучать компаньонку более внимательно. Что-то было не так. И судя по опухшим глазам, Хелен плакала.

– В чем дело? – спросила Шона.

Она позволила себе роскошь развести небольшой огонь в камине, и в комнате по этому случаю было очень тепло, а солнечный свет добавлял уюта.

Хелен села в кресло напротив и уставилась на свои колени.

– Хелен?

– Ты когда-нибудь чувствовала себя скверно из-за того, что наделала?

– Много раз. А в чем ты чувствуешь себя виноватой?

– Я сделала глупость, – поспешно ответила Хелен.

Шона выдохнула:

– Только не говори, что снова дала мистеру Лофтусу виски! Или лепешки! Ему же нельзя!

Хелен покачала головой. Она выглядела такой печальной, что Шона всерьез забеспокоилась. Она подалась вперед и положила руку на плечо подруги.

– Хелен, пожалуйста, расскажи мне все.

– Я думаю, история имеет свойство повторяться, тебе так не кажется?

Любопытный вопрос.

– Ты о чем?

– Ты говоришь себе, что больше не сделаешь того, что делала в прошлом, но при схожих обстоятельствах начинаешь вести себя точно так же, как и раньше. А как же все уроки, которые ты вынесла? Как же боль, которую ты испытала?

Шона откинулась на спинку кресла и посмотрела на Хелен долгим взглядом. Откуда та узнала? Она достаточно быстро возвращалась в Гэрлох – и после случая на фабрике, и из Ратмора. Она ни в чем не признавалась Хелен, но та, похоже, отчитывает ее за недостойное поведение!

Она, однако, это заслужила.

Хелен старше ее всего на несколько лет и во многих областях гораздо более зрелая, чем Шона. Возможно, так сложилось потому, что Хелен много лет ухаживала за больным отцом. Или потом, когда после его смерти осталась без гроша в кармане. По крайней мере в этом они похожи.

– Я чувствовала себя такой одинокой, – проговорила Шона. – Что, конечно, не извиняет моего безрассудства. Я с ним теряю голову. Вижу Гордона – и весь мир как будто исчезает.

Хелен как-то странно на нее посмотрела.

– Я не могу изменить прошлое, Хелен. Но ты права. Я могу изменить свое поведение в настоящем.

– А что бы ты хотела изменить в прошлом? Если бы могла?

Шона взяла со стола записную книжку и раскрыла ее, однако страницы расплывались перед глазами, и она ничего не могла разобрать.

– Семь лет назад ко мне подошел отец Гордона и сказал, что Гордон собирается сделать мне предложение, потому что они с Фергусом друзья и ему известно, насколько плохи наши дела. – Она заложила пальцем нужную страницу и закрыла книжку. – Понимаешь, у нас совсем не было денег. – Шона вздохнула. – Боюсь, сейчас мы в такой же ситуации. Генерал сказал, что Гордон женится на мне из жалости, но кроме того, этим он поставит крест на своей карьере.

– Судя по тому, что ты вышла за моего кузена, ты ему поверила.

Шона кивнула и отвернулась. Эту комнату обставляла мать – она любила все французское. Но нравился ли ей на самом деле узор на обоях? Или они оказались здесь лишь потому, что их привезли из Парижа? Эти букетики довольно милы, если не обращать внимания на то, что они местами выцвели до светло-сиреневого и голубого цветов.

– Ты вышла за Брюса назло Гордону? Чтобы доказать ему, что кто-то другой тебя хочет?

Она, потеряв дар речи, смотрела на Хелен. Эта мысль никогда не приходила ей в голову, хотя Фергус и спрашивал, к чему такая спешка со свадьбой. Она говорила, что это из-за того, что у них нет денег. Но без денег они остались еще тогда, когда умерли их родители. Она считала, что незачем откладывать, ведь Брюсу не терпелось сделать ее своей женой.

Неужели там было что-то еще?

Молчание затянулось. Шона понимала, что Хелен ждет ответа. Как же ей открыть правду? Наверное, надо просто заставить себя произнести горькие слова.

– Я полюбила Брюса. Я готова была прожить с ним всю жизнь. Мне хотелось сделать его счастливым.

Хелен молчала, ни словом не облегчая исповедь, но и не прерывая ее.

– Но к Гордону я испытывала совсем другие чувства. Не знаю, как объяснить.

Словами не описать того, что она чувствует к Гордону. С юности он занимал в ее сердце особое место, нишу, предназначенную для него одного. Когда он уехал учиться, она была безутешна. Когда вернулся – мир преобразился, заиграл красками. В его присутствии сердце ее всегда билось быстрее и даже дыхание выравнивалось в такт с его. Они могли разговаривать часами, спорить и соглашаться друг с другом. С Гордоном не существовало запретных тем и нелепых вопросов.

Возможно, в ее решении выйти за Брюса и содержалась толика мести. «Я тебе покажу, Гордон Макдермонд. Кто-то желает меня, и вовсе не из жалости. И не кто-нибудь там, а граф, мужчина при деньгах и с титулом. Так-то!»

Как она могла в этом себе признаться?

Чем оправдывала боль, которую испытывала? Даже если бы она проигнорировала слова генерала, какая-то часть ее вечно задавалась бы вопросом: а может, он сказал правду? Она не хотела милостей от Гордона. И не могла встать между ним и его будущим, и не могла потребовать больше, чем дала бы взамен.

Хелен нахмурилась:

– А как он отреагировал, когда ты сказала, что собираешься выйти за другого?

О Господи, Хелен знала, куда бить.

Шона встала и положила записную книжку на стол. Ей вдруг остро захотелось сбежать, спрятаться от вопросов Хелен.

– Но ты хотя бы рассказала ему о своих чувствах?

Шона оглянулась на свою компаньонку:

– А что он мог на это сказать?

Хелен откинулась на спинку кресла, вытаращив глаза.

– Ты так с ним и не поговорила? Не объяснила своих действий?

Шона покачала головой.

Семь лет она придерживалась принятого решения, изо всех сил старалась быть Брюсу хорошей женой и выбросить Гордона из головы. Но он проникал в ее сны – и в мысли, стоило только потерять бдительность.

– Ты была бы счастлива с ним, – сказала Хелен, не дожидаясь, пока Шона соберется с силами и ответит. – Счастливее, чем с моим кузеном.

Она махнула рукой, намереваясь возразить, сказать, что любила Брюса, но Хелен не дала ей такой возможности:

– Но вместо этого ты предпочла поверить генералу. Потому что так было проще.

Шона смотрела на Хелен, осознавая услышанное:

– Нет. Я поверила ему, потому что он сказал правду.

Хелен ничего не ответила, но это и не имело значения. Шона много лет лгала самой себе, и теперь стены лжи, которые она возвела вокруг себя, стремительно рушились.

– Какая теперь разница? Прошлого не вернешь, – горько заметила она.

– Возможно, ты не в силах переписать прошлое, Шона, но неужели ты собираешься повторить ту же ошибку?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Хелен покачала головой:

– Все ты понимаешь. Он там, совсем рядом. – Она указала в сторону Ратмора. – Ты когда-нибудь говорила ему, что чувствуешь? Что испытываешь прямо сейчас?

Шона отвернулась.

– Из твоего молчания я делаю вывод, что не говорила, – подытожила Хелен. – Не упусти свой шанс, Шона. Потому что когда-нибудь настанет день, когда ты снова захочешь переписать прошлое, но это будет уже невозможно. Не позволяй гордости помешать тебе.

– Дело не в гордости, – выпалила Шона. Ах, если бы только гордость… – Если бы речь шла о том, что сделала я, то я могла бы это исправить. Но дело в нем. – Слезы застили ей глаза, когда она посмотрела на Хелен. – Он меня не хочет.

– Откуда ты знаешь?

– Я здесь. А он там. Если бы он меня хотел, то пришел бы в Гэрлох.

– А ты его хочешь? Любишь его? Возможно, настало время сказать ему об этом.

Шона отвернулась, подошла к двери и сделала вид, что ее очень интересует резьба на двери.

Они никогда не произносили слова «любовь». То, что происходило между ними, не требовало слов, и любые клятвы показались бы насмешкой.

– А вдруг уже слишком поздно? – тихо спросила Шона.

– Слишком поздно только после смерти. А пока ты жива, у тебя есть возможность все исправить.

Правда ли это? Их все еще связывает похоть, может, потребность друг в друге. Но любовь? Вдруг уже слишком поздно для любви?

– А что ты натворила? – спросила Шона у Хелен, отчаянно желая сменить тему разговора. – Ты сказала, что скверно себя чувствуешь из-за того, что сделала.

Хелен улыбнулась:

– Уже не важно. – Она покачала головой. – Может, я поступила не очень мудро, но таких глупостей, как ты, не делала.

Последнее замечание уязвило Шону, однако с правдой такое часто случается.