Маршалл не вернулся в спальню Давины, а ушел к себе. Она, наверное, не спит и начнет его расспрашивать. Но существовали темы, которые он не был готов обсуждать сейчас. А возможно, и вообще никогда не сможет.

Он вообще не ожидал, что встретит Джима снова, особенно в таком состоянии. Тот был истощен до предела. Маршалл подумал о том, о чем Джим ему не рассказал, — о своем уходе с флота и, возможно, о чем-то еще более важном.

Скорее всего, он не мог найти работу. А может быть, Джим вообще не сможет работать после того, что ему пришлось пережить в тюрьме.

Китай запускал свои щупальца глубоко в душу человека и никогда больше не отпускал.

Вместо того чтобы лечь спать, Маршалл пошел к себе в кабинет и не удивился тому, что лампа была зажжена, а графин полон вина. Благодаря усилиям миссис Мюррей все было приготовлено для него.

Он сел, налил себе вина, зная, что вряд ли заснет сегодня ночью. Появление Джима всколыхнуло воспоминания, которые ему удавалось заглушить, когда рядом была Давина.

Она не может быть его талисманом все время. Ничто не сможет стереть звуки и образы, которые ему услужливо подсказывает его мозг.

Его арестовали спустя всего несколько часов после того, как он прибыл в Китай. Китайцы не подписали важный для Британии договор, чем вызвали недоумение англичан. Королева Виктория послала Маршалла в Китай, чтобы он получил личную подпись императора. Однако китайцы все еще были недовольны ввозом в их страну опиума и не хотели подписывать документ, который должен был легализовать торговлю этим наркотиком. Чтобы показать свое неудовольствие, император приказал немедленно бросить в тюрьму Маршалла и его людей — сорок человек.

Давина как-то спросила его, скучает ли он по своей профессии дипломата. Ответ был удивительно прост и столь же удивительно горек. Он больше не мог с чистой совестью представлять Британскую империю. Если королева не знала о том, как действует опиум — не только на китайцев, — значит, она глупа. А если знала и намеренно закрывала на это глаза, тогда она была хуже любого преступника.

Он больше никогда не будет выполнять поручения коррумпированного правительства. И никогда никому больше не доверит свою душу. Но поскольку он уже однажды сделал это, поскольку покрыл себя и свое имя позором, он обречен на такие ночи, как сегодняшняя.

До рассвета было еще далеко. До сна — тоже.

Его подташнивало, в ушах стоял звон. Только бы не сегодня. Сегодня он не выдержит этих видений. Прошлое застало его врасплох. Он беззащитен перед теми людьми, которых обрек на верную смерть.

Он вышел из дома, намереваясь пойти в Египетский дом. Проходя мимо апартаментов Давины, он замедлил шаг. Но остаться с ней сейчас было свыше его сил. Он прошел мимо и стал спускаться по лестнице. В какой-то момент у него так закружилась голова, что ему пришлось схватиться за перила, чтобы остаться на ногах.

Внизу он увидел себя в зеркале на противоположной стороне. Изображение расплывалось, глаза были безумными. Он почувствовал, как за его спиной образуется облако, а потом в стене появилась фигура.

Неужели это пришел Питер, чтобы опять мучить и изводить его? Или Мэтью, с его нескончаемым терпением?

Пусть призраки ищут его сегодня ночью. Пусть бродят невидимыми по коридорам Эмброуза. Он не собирается с ними общаться.

Освещенный снаружи лунным светом, Египетский дом был погружен в темноту. Идеальная ночь для видений. Странно, что не видно призрака его отца. Похороненный в семейном склепе в египетском саркофаге, Эйдан был бы просто идеальным привидением.

Внизу, у лестницы Египетского дома, Маршалл зажег лампу. Наверху он зажег еще несколько ламп, при этом у него опять закружилась голова. Он не будет сегодня ночью сидеть в темноте и смотреть на черную лужу крови. Пусть призраки поищут его, а потом найдут и низвергнут в ад.

Он сидел за письменным столом и ждал. К горлу снова подступала тошнота.

Неожиданно ему показалось, что он чувствует запах духов Давины. Это напомнило ему, что он мог бы сейчас быть с ней рядом в постели. Он сжимал бы ее в своих объятиях в надежде, что этого будет достаточно, чтобы держать в узде привычные ночные страхи.

Рядом ее, однако, не было, а подвергать ее опасности было бы жестоко.

Он слышал громкие и пронзительные звуки китайских музыкальных инструментов, игравших в сопровождении флейты. Ему почудились запахи, но не экзотических духов и не блюд из риса. Пахло ароматом роз — духами Давины.

Она еще ни разу не являлась ему как видение, но, возможно, это всего лишь вопрос времени.

— Маршалл…

Он поднял глаза и увидел, что она стоит на пороге.

— Если бы я знала, что ты склонен шататься по ночам, я бы надела ботинки. — Она взглянула на свои ноги. — На мне только тапочки, и они насквозь промокли от росы.

Неужели она призрак? Воздух вокруг нее колыхался. Но его видения никогда не говорили о таких прозаических вещах, как тапочки, и это давало надежду, что Давина, возможно, все же настоящая.

— Извини, — сказал он. — Закажи дюжину тапочек в Эдинбурге.

— Дело не в тапочках, — возразила она и вошла в кабинет. — Дело в моем муже.

Она села на стул у письменного стола и накрыла своей рукой его руку. Рука была теплая. Значит, она настоящая. Это либо так, либо его видения стали такими реальными, что он больше не может отличить правду от своих фантазий.

Разве не так определяется безумие?

— Твой муж нуждается в одиночестве.

Она воздержалась от комментариев, и он был ей за это благодарен. Воздух задрожал, и прямо за ее плечом появился Пол. Его отделенная от тела голова выглядела точно так же, как та, что китайцы принесли Маршаллу на обед.

— Что случилось, Маршалл?

Он покачал головой, но решил, что этот жест вызывает у него тошноту и головокружение.

— Уходи, Давина.

— Что я не так сделала?

— Ничего. Просто оставь меня одного.

Она встала, но не отошла от стола.

Лишь бы она ушла до того, как случится что-то еще.

Возле двери на ковре образовалась лужа крови, которая начала растекаться ручейками, похожими на длинные пальцы, прямо к нему. В его глазах отразился ужас.

— Что ты видишь? — спросила Давина.

Он закрыл глаза. Зря он сюда пришел. На дверях не было замков, и не было колокольчика, которым он мог бы позвать слугу, чтобы тот увел ее.

Она сделала шаг, а у него не было сил предотвратить ее приближение.

— Расскажи мне — почему, Маршалл. Скажи, почему я не должна приближаться к тебе? Ты боишься, что можешь зарубить меня одной из этих сабель? Или ты боишься того, что жажда наркотиков может быть так велика, что ты причинишь мне вред?

— Я могу убить тебя, — сказал он и закрыл глаза, чтобы не видеть выражения ее лица.

Сколько дней она уже замужем? Месяц, не больше. А может, меньше. За это время ей пришлось перечувствовать страсть, отчаяние, гнев, ревность и надежду. Она смеялась и плакала, сопереживала и приходила в отчаяние. Она сомневалась в нем и в себе. Она оплакивала женщину, которую никогда не знала, и тщательно изучала ее характер.

А еще в это время она влюбилась. Не слегка, не легко, а сильно, неожиданно и неохотно, и поняла, что если уж влюбишься в такого человека, как Маршалл Росс, граф Лорн, разлюбить его уже будет невозможно.

Он встал, покачиваясь, и схватился за край стола. Посмотрел на нее, а потом быстро отвел взгляд влево. Она проследила за его взглядом, но не увидела в углу ничего, кроме каменного постамента, на котором, очевидно, когда-то стояла статуя.

Снова взглянув на Маршалла, она увидела, что выражение его лица стало суровым, губы сжались в тонкую линию, а глаза прищурились. Если бы она была провинившейся в чем-то служанкой или торговцем, поставившим негодный товар, она бы не на шутку испугалась. Но она была графиней Лорн, Давиной Макларен Росс, и один этот титул придавал ей смелости.

Она выпрямилась и посмотрела на него в упор.

— Что ты видишь, Маршалл?

Он осторожно покачал головой.

— Давина, будет лучше, если ты уйдешь.

Она скрестила на груди руки и не сдвинулась с места. У нее не было никакого намерения покидать комнату. Ему придется выносить ее отсюда на руках. Он неожиданно повернул голову и уставился на что-то в противоположной стене, а потом в пол.

— Что такое, Маршалл?

Он сел и, облокотившись на стол, закрыл кулаками глаза.

— Пожалуйста, Давина, уйди. Прошу тебя.

— У тебя видения, не так ли? — спросила она. — Расскажи мне, что ты видишь, Маршалл. Пожалуйста!

Он неожиданно рассмеялся, но невесело. В его смехе было такое отчаяние, что она на секунду заколебалась — не сделать ли ей то, о чем он ее просит, и уйти? Но она не могла оставить его в этот момент, так же как не могла бы покинуть никого, кто испытывал боль. Потому что по выражению его лица было видно, что он не в себе.

Она обошла письменный стол и опустилась на колени на пыльный пол рядом с Маршаллом. Она слегка провела пальцами по его руке.

— Пожалуйста, Маршалл, — тихо произнесла она. — Позволь мне помочь тебе. Позволь мне сделать что-нибудь, что может тебе помочь.

— Забери из моей памяти последние два года, — медленно сказал он. — Поделись своей мудростью и направь меня, чтобы я перестал быть таким безумным. Отними у меня память о Китае, Давина. Если ты не можешь это сделать, уходи.

— Я не могу оставить тебя, Маршалл.

Он посмотрел в дальний угол комнаты. То, что он ожидал увидеть, все еще было там.

— Ты ничего не видишь? — спросил он у нее.

— Нет. Здесь нет никого, кроме нас с тобой.

— Мой мозг подсказывает мне, что ты, вероятно, права. Мозг всегда это знает. Но мои глаза говорят о другом.

— Значит, ты должен просто приказать своим глазам не обращать внимания на то, что они видят.

Он улыбнулся:

— Проще простого, не так ли? Мои монстры вовсе не такие страшные?

— Может, и страшные. Я уверена, что меня они бы напугали. Но разве не легче встречаться с ними, если рядом с тобой кто-то еще?

— Нет, — устало сказал он. — Оставаясь здесь, ты подвергаешь себя опасности, а монстры не уйдут. Они хотят, чтобы я принадлежал только им одним, понимаешь?

— Почему?

— Скажи, ты никогда не устаешь от собственной любознательности? Оно тебя не утомляет? У тебя никогда не бывает такого дня, когда ты просыпаешься и говоришь себе: сегодня я буду принимать все таким, какое оно есть? Сегодня я не буду подвергать сомнению правомерность мира?

— Нет, не бывает. Особенно когда дело касается тебя. Особенно если тебе больно, а я могу чем-то помочь.

— Ты ничем не можешь помочь, разве что уйдешь.

— Потому что ты граф Лорн? И должен со всем справляться один? Неужели никогда не было такого времени, когда ты обращался к другим людям? Я твоя жена. Разве это не означает, что я должна тебя поддерживать?

— Что в тебе такого, что заставляет тебя неумолимо колотить по одному и тому же месту?

— Упрямство. Сознание того, я права.

— Тебе не обязательно быть такой преданной женой, Давина. Я этого не заслуживаю. Я в ответе за смерть двадцати двух человек, бывших под моим началом.

— Ты их застрелил?

Ее вопрос явно его поразил.

— Ты зарубил их саблей? Или отравил? Или нанес им раны своими мыслями? Может, взглядом? Или каким-либо желанием? Неужели ты обладаешь способностью убивать словом? — Она улыбнулась и погладила его по рукаву. — Ты их не убивал.

— Но я их убил. — Она молчала и он продолжил: — Я действительно их убил. Надо было выбирать между моей жизнью и их жизнями, и я выбрал их смерть. Так что не говори мне, какой я добродетельный и благородный. Не говори, что я считаю себя каким-то особенным. Я совершенно точно знаю, что я сделал и каким образом.

— Я тебе не верю.

— Поверь. Я выбирал их по именам. Меня поставили перед выбором: умереть самому или выбрать одного из моих людей. Я так и поступил. Первым, кого я выбрал, был Питер. Его замучили. Он умирал два дня. Тебе хорошо известно, что такое упрямство. Так вот… Питер был слишком упрям, чтобы умереть.

Она встала. Он смотрел прямо перед собой, словно обращаясь к одному из призраков.

— Следующим был Мэтью. Я выбрал его, потому что он был сукин сын и раздражал меня. Он постоянно меня подкалывал. Но он кричал меньше, чем Питер.

Он посмотрел на нее, и его улыбка была почти нежной.

— Теперь ты знаешь, что произошло в Китае. Ты довольна? Счастлива? Ты удовлетворила свое любопытство?

У нее не было слов, а если бы были, то она не смогла бы их произнести — в горле застрял ком. Маршалл, впрочем, и не ждал ответа, и уже это одно заставило ее заговорить.

— Да. Ты убедил меня. Я возвращаюсь в Эдинбург. Совершенно очевидно, что ты считаешь наличие жены чем-то вроде препятствия. Я устала удерживать тебя от твоих мрачных мыслей и самобичевания, Маршалл. Когда меня не будет, ты сможешь заняться тем, что будешь свободно общаться со своими призраками и тешить себя мыслью, что во всем виноват ты.

Она сложила руки и посмотрела на него.

— У тебя, конечно, есть право запретить мне уехать, Маршалл. Ты можешь запретить конюху приготовить мне карету. А если я решу поехать верхом, я уверена, ты можешь обвинить меня в краже лошади и сообщить об этом мировому судье. А если я выражу желание отправиться в Эдинбург пешком, я не сомневаюсь, что ты прикажешь запереть меня в моей комнате.

— Ты прекрасно знаешь, что я ничего такого не сделаю, Давина.

— Нет? Ты заставил меня думать, что ты самый ужасный человек из всех живущих, что у тебя чудовищный характер. Почему ты не сделаешь ничего из того, о чем я сказала? Человек, убивший такое количество своих людей, не станет долго колебаться, чтобы наказать свою непослушную жену.

— Черт возьми, Давина!

— Я не боюсь драконов, Маршалл. Я не буду сидеть в углу, как маленькая девочка, и ждать, что меня спасут.

— Почему у меня такое чувство, Давина, что ты вообще ничего не боишься?

— Ошибаешься! — твердо заявила она. — Я опасаюсь очень многих вещей. Мне не нравится быть в темноте, хотя я иногда специально себе ее устраиваю. Я не люблю болеть. Просто ненавижу. Когда у меня болит голова, я от этого становлюсь грубой. Но по-настоящему я еще никогда не боялась до того времени, как оказалась здесь. Пока не стала женой.

— Это я заставил тебя бояться?

— Я боюсь не тебя, Маршалл, и не того, что беспокоит тебя. Меня страшит то, что я готова отдать тебе свое сердце и свою душу, а ты не считаешь это драгоценным подарком, а всего лишь помехой и обузой. Я боюсь, что ты выберешь свое отчаяние, свой несчастья и свое прошлое, а не будущее со мной.

Она еще никогда не видела, чтобы человеческое лицо становилось таким бесстрастным: он будто приложил усилие, чтобы скрыть от нее свои — все до единой — мысли. Его взгляд остановился на каком-то предмете у противоположной стены, словно для того, чтобы только не смотреть на нее.

— Я ухожу, Маршалл. Я думаю, что так будет лучше.

Он кивнул всего один раз, и этот простой жест болью отозвался у нее в сердце. Избегая смотреть на него, она направилась к двери. На пороге она оглянулась. Она не хотела, чтобы он увидел слезы в ее глазах, и потому смотрела в окно у него за спиной на слабую тень от Иглы Эйдана.

— Это деликатная тема, Маршалл, но о ней следовало сказать.

Он молчал. Она собралась с духом и проговорила:

— Я сообщу тебе, Маршалл, если окажусь беременна. Если это так, то рожать я, разумеется, приеду в Эмброуз. В противном случае остается нерешенной проблема наследника. Может быть, ты будешь навещать меня раз в месяц. Будем рассматривать твои визиты как случку жеребца и кобылы. Строго для того, чтобы произвести на свет жеребенка.

Он никак не отреагировал на ее вызов, и она помолчала, чувствуя, как ее начинает душить гнев.

— Неужели тебе нечего сказать? Твоя жена покидает тебя, а ты молчишь, будто так и надо. Вам нечего мне сказать, ваше сиятельство? У вас не находится ни одного слова, чтобы остановить меня? Вы не чувствуете себя ни оскорбленным, ни раздраженным, ни даже рассерженным? Вы не позволяете себе никаких чувств, ваше сиятельство?

— Ты не захочешь слышать, о чем я думаю, Давина. Так уж лучше я буду молчать.

— Ты сам себя запер в тюрьме, Маршалл. На сей раз это делают не китайцы.

Он посмотрел на нее в упор.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал, Давина? С воем носился по улицам Эдинбурга, чтобы все указывали на меня как на сумасшедшего?

— Я не знаю, что на это ответить. — Это была правда. — На самом деле, Маршалл, я не знаю ответов на большинство твоих вопросов. Все, что я знаю, — это…

Она вдруг запнулась. Он был не в том настроении, чтобы признаваться в своих чувствах.

— Ты вообще еще не уезжал из Китая. Тюрьма расположена в другом месте, но ты по-прежнему в ней.

Он смотрел на нее не моргая. «Он, наверное, ненавидит меня», — подумала она. Так гонцам, приносящим плохие вести, когда-то отрубали голову.

Она наконец отступила, понимая, что между ней и дверью ничего нет. Ничего между ней и Эдинбургом.

Она ушла, прежде чем он мог увидеть, что она плачет.