Потребовались четыре дюжих молодца, чтобы затолкать его в карету. Несмотря на то что Маршалл был в бреду, он понимал, что происходит что-то ненормальное. Когда в прошлом у него возникало подобное чувство, он всегда к нему прислушивался, и теперешняя ситуация не была исключением.

Когда Маршалл сопротивлялся, ему показалось, что он слышит протестующие крики Джейкобса, однако никто даже не пытался прийти ему на помощь. Спустя несколько минут его утихомирили и посадили в карету.

Он не знал, куда его собираются везти. Со времен Китая его еще никто не заставлял делать чего-либо против его воли. Неожиданно — словно это было напоминанием — напротив него в карете оказался Питер. Рядом с ним был Мэтью.

Ладонь левой руки Маршалла вдруг начала дергаться, и ему захотелось, чтобы боль стала невыносимой — заслуженное наказание за их смерть.

Он прислонился затылком к спинке сиденья и в какой-то момент — это, должно быть, была вспышка сознания — он понял, что перед ним не Питер и Мэтью, а двое дюжих молодцов с угрюмыми лицами, совсем недавно заталкивавших его в карету. У одного через все лицо проходил шрам, другой почему-то прикрывал ладонью нос. Они, наверное, удивлялись, как они здесь оказались и почему хозяин Эмброуза граф Лорн связан по рукам и ногам, словно рождественский гусь.

Если бы Маршалл мог говорить, он сказал бы им, что не держит на них зла за их действия. Они, в конце концов, представления не имели, каким ужасом было для него заключение в тюрьму…

Карету сильно трясло, и он почувствовал, что его начинает подташнивать. А может, это от того, что он уже несколько дней ничего не ел. Когда это было в последний раз? Это была единственная здравая мысль перед тем, как карета остановилась и его из нее извлекли.

Перед ним было здание, которого он никогда прежде не видел, но дальше его мысль оборвалась, и он потерял сознание. Спустя мгновение он очнулся и почувствовал, что его ведут — скорее, волокут — внутрь этого здания.

Странные, гулкие голоса окружали его, пока его поднимали по нескольким лестницам. Он услышал слово «Эмброуз», а потом кто-то к нему обратился, но вопрос затерялся где-то в глубине сознания.

Его положили на кровать и оставили одного. Кругом была тишина. Единственным звуком, который он услышал, был скрип ключа, поворачиваемого в замке. Значит, он опять стал заключенным.

«Боже милосердный, дай мне умереть».

На мгновение ему удалось воскресить в памяти образ Давины. Она стояла рядом и, склонившись над ним, нежно гладила его лоб. Он любил ее. Любил всей душой и всем сердцем.

Потом все озарилось голубым и белым светом, затем превратилось в окрашенный фиолетовыми оттенками туман. А потом не стало ничего.

Прошло бесконечно долгое время, пока они добрались до Эмброуза. Поездка оказалась более длительной, чем три недели назад, когда она уезжала в Эдинбург.

Давина вышла из кареты еще до того, как ей помог лакей, взбежала по ступеням парадного входа в Эмброуз, одним махом преодолела ступени лестницы, промчалась по коридору и остановилась перед апартаментами Маршалла.

Дверь была закрыта. Она начала стучать обоими кулаками, пока к ней не подошел слуга.

— Дверь заперта, ваше сиятельство. Принести вам ключ?

— Да, — ответила она. — А по дороге спросите миссис Мюррей, как она посмела запереть моего мужа в его комнате?! — Она глубоко вдохнула. — Впрочем, не надо. Пусть миссис Мюррей придет сюда, и я сама ее об этом спрошу.

У слуги был такой вид, будто он разрывается на две части. Наконец он сказал:

— Извините, ваше сиятельство, но миссис Мюррей нет. И графа тоже здесь нет.

— Где же они?

Как странно, что ее голос звучит так спокойно.

Она приложила обе ладони к дверям апартаментов и была удивлена, что дерево такое теплое. А может быть, это у нее руки холодные?

— Я не знаю, где миссис Мюррей, ваше сиятельство. Она уехала в карете сразу же после того, как они пришли и забрали графа.

— Кто пришел? Когда? Где он?

Слуга молчал, и она сердито спросила:

— Куда они его увезли?

Она уже не была такой спокойной. Ей хотелось кричать или медленно и с большим удовольствием разорвать миссис Мюррей на куски.

— Не знаю, ваше сиятельство, — сказал слуга, отступив в испуге.

— А я знаю.

Она обернулась и увидела, что Джим поднялся наверх вслед за ней. За ним шла Нора, которая вела, обняв за талию, дрожащую и плачущую молодую горничную.

— Расскажи ей, — приказала Нора девушке. Горничная испуганно посмотрела на Давину, а потом на Джима.

— Расскажи ей! — раздраженно приказал Джим, и это напугало горничную еще больше, чем присутствие Давины, но она наконец заговорила.

— Ваше сиятельство. — Девушка сделала книксен. — Они увезли графа. Не более часа назад. Я слышала, как кучеру приказали ехать в Черный замок.

Давина уже слышала о Черном замке. Это была частная клиника, расположенная в уединенном месте, куда привозили больных, за которыми уже не могли ухаживать их родственники, или тех, кто был в таком состоянии, что их было необходимо изолировать. Черный замок, который правильнее было бы называть замком Брэннок, был местом, куда, по слухам, привозили своих заболевших родственников семьи, у которых было больше денег, чем терпения. Даже само название этого места внушало страх.

— Что нам делать сейчас, ваше сиятельство? — спросил Джим.

— Разумеется, ехать в Черный замок, — ответила она, заставив себя улыбнуться.

Улыбка, видимо, выглядела странно, потому что все четверо — слуга, горничная, Нора и Джим — смотрели на нее так, будто и ее надо было отправить в сумасшедший дом.

— Ждите меня. Я буду через пятнадцать минут, — сказала она Джиму. — Мне надо переодеться и кое-что сделать.

Если бы Гэрроу проводил столько же времени с женщиной, сколько он сидел перед зеркалом, причесывая свои волосы, он был бы весьма искусным любовником.

Но причесывание волос отнимало у него гораздо больше времени.

Если бы он нравился ей немного больше, Тереза мягко намекнула бы ему на его недостатки. Однако то, что он отвратительный любовник, она считала своей удачей. Ей не пришлось разыгрывать роль соблазнительницы. Тем более что Гэрроу был убеждён: настоящая леди не должна быть в постели возбужденной сверх меры.

Поэтому Тереза лежала без движения и с улыбкой смотрела в потолок, пока он пыхтел.

Мастер, изваявший фигурки ангелов на потолке, был, несомненно, талантлив, и Тереза с интересом их разглядывала.

Несмотря на то, что от нее не ждали ни стонов, ни вскрикиваний, ни вообще какого-либо выражения эмоций или удовольствия, ей все же удалось довести до сознания Гэрроу, что он великолепный любовник.

Этот дурень всякий раз просто сиял, покидая постель.

Сейчас он скрылся в ванной комнате, и Тереза услышала шум воды. Он по крайней мере заботился о своей личной гигиене.

Тереза села на край кровати и потянулась за своим пеньюаром.

— Я возвращаюсь в Эдинбург, — сказала она, когда Гэрроу вернулся в спальню. — Я беспокоюсь за Давину.

Он перестал вытирать полотенцем лицо, ничуть не заботясь о том, что он голый, хотя в его нынешнем виде — с дряблой кожей и отвисшим животом — он был не то чтобы непривлекательным, а просто противным, и было бы лучше, если бы он надел халат.

— Она взрослая женщина, Тереза.

Тереза с трудом удержала на лице улыбку.

— Я кое-что узнала от своих людей, Гэрроу. — Правильно ли она делает, сообщая ему об этом? Но она решила продолжать, потому что в его глазах она была неумной и одурманенной любовью женщиной, которая поступила бы именно так. — Давина уехала из Эмброуза. Она уже несколько недель живет в Эдинбурге.

Гэрроу, видимо, не был удивлен этой новостью.

— Ты знал об этом?

— Да, мне сообщила об этом экономка. — Он повернулся к зеркалу и улыбнулся своему отражению. — Меня держат в курсе дел, происходящих в Эмброузе.

— Почему ты мне ничего не сказал? — забеспокоилась Тереза.

— А тебе это важно?

Что, черт побери, ему ответить? Что Давина за последние два года стала ей больше дочерью, чем племянницей? Что она единственная родственница, оставшаяся у нее на всем свете? Но открыться Гэрроу означало дать ему оружие против себя.

— Мне ты нужна больше, чем Давине, Тереза. Мне бы не хотелось, чтобы ты сейчас меня оставила.

За последние двадцать дней она помогала короне чем могла. Она всегда выполняла свои поручения охотно и вкладывала в это всю свою душу. Работа была ее жизнью. Она заняла место того молодого мужчины, который был ее мужем. Но от нее никогда не требовалось так много, как сейчас.

— Если ты считаешь, что так будет лучше, — смиренно согласилась она.

— Да, я так считаю, дорогая.

Она лениво потянулась, позволив пеньюару распахнуться.

— Ты обязательно должен уйти?

— Обязательно. Мне надо кое с кем встретиться. А тебе не стоит покидать мой дом в такой час. Тебя могут увидеть.

Неужели он пытается сохранить видимость респектабельности? Неужели он думает, что королевский двор станет терпеть его после того, как станет известно, чем он занимается? Если ей не удастся доказать его вину, она по крайней мере может погубить его репутацию. Ее репутация тоже, конечно, пострадает, но она готова заплатить эту цену за то, чтобы Гэрроу Росс был наказан.

— Конечно, Гэрроу.

Возможно, лорд Мартинсдейл был прав, и она обладает талантами, которые пока еще не были использованы до конца. Тереза раньше и не подозревала, что она такая искусная актриса и что сумеет так глубоко запрятать свое отвращение.

Он снисходительно рассмеялся, и этот смех подействовал ей на нервы. Все же ей удалось сохранить мину глупой обиженной дамы.

— Надеюсь, в твоем бизнесе нет женщины, Гэрроу?

Будто женщина, если только она в своем уме, может добровольно согласиться связаться с Гэрроу Россом!

Гэрроу улыбнулся ей и опять повернулся к зеркалу. Ему и вправду надо ограничить себя в еде, подумал он. Он определенно пополнел, а его зад становится непривлекательным, несмотря на все эти ямочки.

— Не беспокойся о моем бизнесе, Тереза. Женщина перестает быть женственной, если она слишком озабочена делами мужчины. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой случилось такое.

Она посмотрела на него с улыбкой — милый котенок, благодарный за то, что его гладят. Может быть, ей действительно стоит подумать о карьере актрисы?

— Значит, ты останешься в Лондоне? — осведомился он.

— Если таково твое желание, Гэрроу.

— Да, я так желаю. — Он ущипнул ее за сосок.

— А что мне делать с Давиной?

— Видимо, мой племянник стал неуправляем. С тех пор как уехала твоя племянница, его состояние ухудшилось.

У Терезы похолодела спина. У нее вдруг появилось чувство, что Маршалл в беде. Судя по тому, как Гэрроу говорил о племяннике, участь Маршалла его совершенно не волновала. Надо кого-нибудь предупредить. Может быть, лорда Мартинсдейла. Он наверняка знает, как защитить графа Лорна.

— А что тебе сообщила экономка? Она ждет, что ты что-то предпримешь?

Гэрроу был явно недоволен расспросами Терезы, но она ему улыбнулась с невинным видом.

— Я думаю, что настало время что-то делать с бедным мальчиком. Он становится неуправляемым. Опасным для себя самого и обузой для семьи.

Поскольку семья Гэрроу состояла только из двух человек — Маршалла и его жены, — единственным человеком, который считает, что Маршалл стал обузой, был Гэрроу.

Какая нелепость!..

Гэрроу продавал людей сотнями. Он торговал китайскими крестьянами так, как другие торгуют специями. Он свозил их в порт Макао, а потом переправлял морем на Кубу или в Перу — в любую страну, где рабов продавали за золото. И этот человек посмел считать Маршалла обузой?

Она сосредоточилась на своих ногтях, пытаясь не выдать волнения.

— Но тебе незачем об этом беспокоиться, Тереза, — благодушно заявил Гэрроу.

— Конечно, Гэрроу. Прости, что я об этом спросила.

Когда она подняла на него глаза, она знала, что в них уже не было ненависти, которую она к нему испытывала.

— Поцелуй меня на прощание, дорогой. — Она протянула к нему руки.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Тебе надо излечиться от своей прискорбной привычки быть слишком прямолинейной, моя дорогая. Это не очень привлекательная черта.

Она лишь улыбнулась.

Жаль, что корона согласилась выдать Гэрроу китайцам и она не увидит, как этого негодяя повесят.

Менее чем через двадцать минут Давина была готова.

— Постарайся ехать побыстрее, — сказала она кучеру, уже сидевшему на козлах.

Ночь уже наступила, и в темноте вряд ли можно было ехать быстро, но Давина не хотела ждать до утра.

Джим открыл дверцу кареты и помог ей сесть. Сам он сел напротив, рядом с Норой. У Давины не хватило духу приказать девушке остаться в Эмброузе.

Все молчали. Да и о чем было говорить? Давина решила сохранить силы до того момента, когда придется действовать. Она потрогала то, что спрятала в кармане, надеясь, что этого будет достаточно для освобождения Маршалла.

Жадность должна будет послужить справедливости.

Давина откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, стараясь удержать слезы. Сейчас не время поддаваться эмоциям.

Она знала, что такое боль. Боль от того, что она странная девушка и над ней смеялись, а потом шептались за ее спиной, когда настало время представить, обществу. Эта боль была похожа на уколы булавки, повторенные сотни раз. Эти уколы она, конечно, замечала, но они не слишком глубоко ее ранили.

Она все еще чувствовала боль, которую испытала после смерти матери, хотя прошло уже много времени. Эта потеря оставила в ее сердце странное ощущение пустоты, в которой постоянно отдавалось гулкое эхо.

Была еще боль от собственной неуклюжести. Она не была уверена в том, что понимает, как работает ее тело и куда ведут ее ноги. Она очень долго была неловкой и неграциозной. Ей приходилось носить очки, что не прибавляло ей привлекательности. На самом деле она просто была другой. И хотя она убеждала себя, что ей следует гордиться своей уникальностью, секрет был в том, что ей хотелось быть такой, как все.

Когда она наконец превратилась в очаровательную девушку, жить ей стало еще труднее. Красота не спасала ее от потерь и печали.

После смерти отца весь мир будто покрылся туманом. Боль мешала ей даже дышать. Но за последние полтора года острая боль немного утихла, осталось лишь слабое, но постоянное напоминание о том, что отца больше нет. Но то, что она испытывала сейчас, не было похоже на ту боль, какая мучила ее прежде. Эта боль была как копье в сердце. От нее немели кончики пальцев и холод пронизывал все тело. Эта боль была огромной — она окружила ее, проникла внутрь, стала ею самой. Она уже не могла отделить себя от этой боли, как яркий весенний день неотделим от солнца, а гроза — от грома.

Какой же наивной она была всего несколько коротких недель назад, поддавшись глупым, ненужным, а порой и безумным чувствам! Как могло ее волновать, что кто-то будет предписывать, как ей жить? Она жаждала независимости, не понимая, что независимость — это всего лишь синоним одиночества. Не понимала она и того, что быть частью чего-то было гораздо приятнее, чем быть чем-то отдельным и свободным.

Она стала частью жизни Маршалла. Эта жизнь, пусть странная, словно вывернутая наизнанку, а иногда пугающая, обладала для нее своей самоценностью и была, несомненно, более приемлемой, чем то одинокое существование, какое она вела в Эдинбурге.

Маршалл был ее партнером, ее возлюбленным и другом. Он не требовал, чтобы она сдавалась. Он не хотел управлять ею. Но все же это было похоже на то, будто он одной рукой удерживал ее в своей полной приключений жизни, а другой — отталкивал.

Но ведь она поступила точно так же. Эта мысль так поразила ее, что Давина выпрямилась. Неужели и она сначала привлекала людей к себе, а потом отталкивала? Может быть, она использовала свою любознательность, чтобы играть в любовь, хотя прекрасно понимала, что ее сердце в этом не участвует, и она сможет отступить, как только об этом догадаются? Неужели она использовала свои знания как щит, которым могла отгородиться от дружбы с девочками в школе? И так же вела себя с женщинами своего круга в Эдинбурге?

Она так прочно себя защитила, что неудивительно, что и она, и Маршалл испытывали чувства близости, сходства, родства. Возможно, он видел в ней частицу себя — она вела себя как затворница, создавшая для себя подобие тюрьмы своими комплексами и страхами.

Он вовсе не отверг ее, а просто стоял около двери, когда она собралась уходить, и не стал ее задерживать. Он превратил Эмброуз в свою гавань, свое прибежище, а если она хочет его покинуть, он не станет ее отговаривать. Тюрьма была для него проклятием, поэтому он не станет силой удерживать ее в Эмброузе как в заключении. Она должна была сама захотеть остаться. А она этого не поняла. Не осознала того, что он хотел, чтобы она пришла к нему как женщина, которая знала бы, что может уйти в любой момент, когда захочет, но которая больше всего хочет остаться.

Он хотел покоя, хотел, чтобы его утешили. А что сделала она? Ушла. Она оказалась эгоисткой, думавшей лишь о своей боли.

Он считал, что его нельзя простить и полюбить, и она лишь подтвердила его страхи, покинув его.

— Ваше сиятельство! — Нора подалась вперед и протянула Давине носовой платок. — Вы плачете.

— Правда? — Давина взяла платок и начала промокать слезы.

Нора и Джим смотрели на нее с состраданием, но она ничего не стала говорить.

Понимал ли Маршалл, что теряет контроль над рассудком?

Она должна найти способ спасти его и, если это возможно, спасти его рассудок.

«Боже милосердный, сделай так, чтобы для этого уже не было слишком поздно…»