Убил ли Холмс Мориарти у Рейхенбахского водопада? Что Мориарти встретил там свою смерть, не вызывает сомнений, но была ли она кульминацией тщательно продуманного плана? Многим эти вопросы покажутся извращенным домыслом.

В общепринятой версии событий предумышленность и преступные намерения приписываются профессору, ярящемуся на Холмса, который расстроил его зловещие замыслы. Это Мориарти преследует Холмса, сбежавшего из Лондона в Швейцарию.

Тем не менее преследуемая жертва, возможно, не собиралась прятаться до бесконечности. Быть может, она не только желала быть загнанной в угол, но и спланировала погоню так, чтобы решающее столкновение не просто оказалось неминуемым, но и произошло при выгодных для нее условиях.

Разъезжая в конце весны 1891 года по Европе в обществе растерянного сверх обыкновения Уотсона, Холмс рассчитывал выманить Мориарти из безопасного лондонского убежища туда, где тот чувствовал бы себя менее уверенно.

Уотсон описывает это в «Последнем деле Холмса», и мы видим бегство сыщика от опасности до самой схватки у водопада его глазами. Но стоит лишь изменить точку зрения, как становится ясно, что на самом деле доктор излагает историю хитроумной кампании, призванной спровоцировать Мориарти на столкновение лицом к лицу, выжить в котором у профессора будет мало шансов.

Братья Холмс до мельчайших деталей спланировали путешествие, закончившееся у Рейхенбахского водопада. Мориарти изначально была уготована смерть. На деле в этом и состоял смысл всей затеи.

В Лондоне Мориарти ничто не угрожало. Сложнейшая паутина, которую Холмс сплел для поимки профессора, не работала. И сыщик знал это. В сеть попались почти все подручные профессора, но главная добыча ускользнула. По всей вероятности, не осталось никакой надежды отдать Мориарти под суд, а если этого и удалось бы добиться по воле случая, его наверняка оправдали бы.

Следовало придумать другой план, позволяющий устранить выманенного из Англии профессора. И братья Холмс хладнокровно и тщательно выстроили цепочку событий, которые неизбежно приведут Мориарти к Шерлоку.

Исход поединка между ними не оставлял сомнений. Мориарти всегда больше полагался на ум, чем на грубую силу. Холмс же хотя и посвятил себя интеллектуальной жизни, не только мог гнуть железо, но и владел приемами японской борьбы, которую Уотсон называет «баритсу» и которая позволяет добиться победы в схватке один на один. Исход противоборства на краю Рейхенбахского водопада был заранее предрешен.

Хотя поклонникам братьев Холмс будет трудно это признать, эти двое нередко выходили за рамки закона, когда не могли добиться желаемого законным путем. Устранение Мориарти, без сомнения, сделало мир более безопасным, но нет сомнения и в том, что с юридической точки зрения профессор был убит.

С исчезновения Мориарти в пучине Рейхенбахского водопада начинается период жизни Холмса, известный как Великое Зияние. Эти три «выпавших» года вызывают больше споров, чем какой-либо другой период карьеры детектива.

Многие ученые отказались принять версию событий, которую Холмс поведал Уотсону, и предложили взамен всевозможные гипотезы разной степени достоверности, включающие все что угодно – от шпионажа в Германии до поездки в Америку для разрешения загадки Лиззи Борден.

Отчет самого Холмса лаконичен до крайности. Три года экстраординарной деятельности втиснуты в несколько коротких фраз:

Два года я пропутешествовал по Тибету, посетил из любопытства Лхасу [sic] и провел несколько дней у далай-ламы. Вы, вероятно, читали о нашумевших исследованиях норвежца Сигерсона, но, разумеется, вам и в голову не приходило, что то была весточка от вашего друга. Затем я объехал всю Персию, заглянул в Мекку и побывал с коротким, но интересным визитом у халифа в Хартуме… Отчет об этом визите был затем представлен мною министру иностранных дел.

Вернувшись в Европу, я провел несколько месяцев во Франции, где занимался исследованиями веществ, получаемых из каменноугольной смолы. Это происходило в одной лаборатории на юге Франции, в Монпелье .

Лишь узнав об убийстве достопочтенного Рональда Адэра весной 1894 года и тут же сообразив, что убит он, вероятнее всего, ближайшим помощником Мориарти, полковником Себастьяном Мораном, Холмс решил вернуться в Лондон и восстать из мертвых.

Велика ли вероятность того, что рассказанная Холмсом история – чистый вымысел? Разумеется, как вы уже имели случай убедиться, Холмс регулярно вводил Уотсона в заблуждение. И на первый взгляд кажется вполне вероятным, что сыщик выдумал факты, объясняющие, где он пропадал три года. Возможно, он рассчитывал легко убедить Уотсона в их достоверности, не ожидая, что доктор станет донимать его вопросами. И действительно, Уотсон редко докучал ему приступами неуемного любопытства.

С другой стороны, у Холмса не было особых причин обманывать Уотсона. Если бы он хотел избежать вопросов доктора о том, где провел три года, гораздо лучше подошла бы менее экзотическая версия событий. Если в наше время человек, внезапно исчезнувший на несколько лет, по возвращении станет рассказывать друзьям, что был на Луне, это вызовет гораздо больше недоверия и любопытства, чем, скажем, история про дом, купленный им в Дордони и послуживший ему уединенным приютом. В конце XIX века посещение Тибета и Мекки выглядело почти так же необычно, как сегодня полет на Луну.

По сути, у нас очень мало причин сомневаться в рассказе Холмса и выдумывать неубедительные альтернативы. Мы имеем достаточно свидетельств того, что сыщик побывал именно там, где рассказывал. Холмс безошибочно передает географию своих странствий, пусть и достаточно вольно обходится с датами. Но честен ли он, когда говорит о причинах путешествий?

Принятое всеми на веру объяснение трехлетнего отсутствия Холмса крайне подозрительно. Согласно версии, которую он огласил, восстав из мертвых, сыщик после схватки не на жизнь, а на смерть у Рейхенбахского водопада тут же понял, что перед ним открываются головокружительные возможности. Он говорит Уотсону:

В ту секунду, когда профессор исчез в глубине пропасти, я вдруг понял, какую необыкновенную удачу посылает мне судьба. Я знал, что Мориарти был не единственным человеком, искавшим моей смерти. Оставались по меньшей мере три его сообщника. Гибель главаря могла только разжечь в их сердцах жажду мести. Все они были чрезвычайно опасные люди. Кому-нибудь из них непременно удалось бы через некоторое время прикончить меня. А если эти люди будут думать, что меня уже нет в живых, они начнут действовать более открыто, легче выдадут себя, и рано или поздно мне удастся их уничтожить. Тогда я и объявлю, что я жив!

Все вроде бы логично, но вопросов возникает столько же, сколько дается ответов. Действительно ли жизни Холмса грозила такая опасность, как он утверждал?

Величайший его противник Мориарти погиб. Пришедший на смену профессору полковник Моран, при всем его уме и безжалостности, был не гением преступного мира, а отставным военным, жадным до азартных игр и женщин. Б́ольшую часть организации, которую Мориарти с таким трудом создавал на протяжении 1880-х годов, удалось уничтожить.

И до и после схватки у Рейхенбахского водопада Холмс сталкивался со сходными угрозами его жизни, но не считал необходимым разыгрывать собственную смерть и пропадать три года в самых отдаленных и наименее исследованных уголках мира. Да и могло ли совершиться столь сложно разыгранное исчезновение под влиянием минуты? Это кажется крайне маловероятным.

При внимательном рассмотрении становится очевидным, что решение разыграть кончину Холмса было принято после совещаний с Майкрофтом за несколько недель до отъезда на континент.

У Майкрофта имелись собственные причины на то, чтобы внушить миру, будто его брата больше нет в живых. Числящийся в умерших Шерлок, свободный от сыскной работы в Лондоне, которую Майкрофт всегда считал пустой растратой его талантов, как никто другой подходил для иных поручений – поручений много более серьезных, нежели выслеживание уголовных преступников или разрешение «пустяковых полицейских ребусов», которые Майкрофт так решительно отметает в рассказе «Чертежи Брюса-Партингтона».

На первый взгляд мало что связывает места, где Холмс побывал за три года своего отсутствия, помимо того, что в начале 1880-х Лхаса, Мекка и Хартум были запретными городами, куда европейцев не допускали. Зачем же туда отправился Холмс?

Стоило ли забираться так далеко от торных путей, чтобы избежать преследований полковника Себастьяна Морана и других подручных Мориарти, если таков был его главный мотив? Ответ на этот вопрос, как и на многие другие загадки карьеры Холмса, следует искать в его отношениях с Майкрофтом.

Благодаря очень важному, хотя и не афишируемому положению, которое Майкрофт занимал при правительстве (если верить Холмсу, временами его брат и являлся британским правительством), он был осведомлен о мельчайших переменах в политике империи, о каждом выпаде и каждом туш́е в извечной дуэли, которую вели между собой дипломаты великих держав. Он знал, что интересы Британии поставлены на карту в двух из запретных городов, сколь бы далеки те ни были и от столицы империи, и от помыслов большинства британцев. (Причины, по которым Холмс посетил Мекку, как мы увидим позднее, не имели отношения к политике.)

Из Тибета в Лондон доходили пугающие слухи о намерении России внедриться в этот регион. Хартум был столицей растущего мусульманского государства, которое всего несколькими годами ранее унизило Британскую империю, казнив одного из самых прославленных ее генералов и принудив англо-египетские войска покинуть территорию халифата. Надежные сведения из этих «запретных» городов настоятельно требовались мандаринам, определявшим политику Британской империи, а какой источник мог быть надежнее, чем младший брат одного из них?

Выражение «Большая игра» для обозначения соперничества между Россией и Британией за влияние в Центральной Азии и странах, граничащих с Индией, предположительно пустил в оборот в 1840-х годах Артур Конолли, офицер Шестого полка бенгальских улан. Наибольшую известность оно получило благодаря роману Киплинга «Ким», впервые увидевшему свет в 1901 году. Однако лежащее в его основе мировоззрение пронизывает тысячи книг, эссе и передовиц, написанных во второй половине XIX века.

В 1882 году, например, викторианский историк Дж. Р. Сили подчеркивал настоятельность особо пристального внимания к отдаленным областям, которого требовала от Британии «Большая игра»:

За малейшим движением в Турции, за каждым новым поветрием в Египте, за любым изменением ситуации в Персии или в Трансоксиане [66] , в Бирме [sic] или в Афганистане мы обязаны пристально наблюдать. Причина состоит в том, что мы владеем Индией и питаем живейший интерес к делам всех стран, которые лежат на пути к ней. Это, и только это, вовлекает нас в постоянное соперничество с Россией, которая для Англии девятнадцатого века стала тем же, чем была Франция в веке восемнадцатом, когда они соперничали за Новый Свет.

Это мог бы сказать и Майкрофт. Слова Сили суммируют исходные посылки, которыми руководствовались старший из Холмсов и десяток других влиятельных фигур Уайтхолла. Таково было умонастроение, заставившее младшего Холмса отправиться за тысячу миль на другой конец земного шара.

Двенадцатого мая 1891 года, всего неделю спустя после решающего поединка у Рейхенбахского водопада, Холмс прибыл во Флоренцию. Сыщика встречал британский консул, извещенный о его прибытии депешей Майкрофта.

С самого начала своей «посмертной» карьеры Холмсу доставляло определенные трудности сохранение инкогнито. Некоторых чиновников консульства приходилось ставить в известность о личности визитера, чтобы он заручился помощью, необходимой путешественнику. Во Флоренции, кроме всего прочего, жило немало англичан, приверженных dolce far niente, и среди них могли быть люди, знавшие Холмса по Лондону. Благодаря Уотсону и Дойлу он уже не был безвестным сыщиком-консультантом, как когда-то.

По иронии судьбы превращение Холмса в легенду англоязычного мира началось после его предполагаемой смерти, когда «Стрэнд мэгэзин», подталкиваемый Дойлом, согласился опубликовать некоторые рассказы Уотсона. Первый из них увидел свет не ранее осени 1891 года. К тому времени Холмс находился в Гималаях и не подозревал о своей растущей славе. Опубликованные Уотсоном и Дойлом повести «Этюд в багровых тонах» и «Знак четырех» не имели большого успеха, но тем не менее внесли свою лепту в то, чтобы вывести Холмса из сумерек безвестности, в которых он до тех пор трудился.

Опасаясь, как бы кто-нибудь во Флоренции не узнал его, Холмс снова облачился в одеяние итальянского патера, в котором ускользнул от внимания Мориарти на вокзале Виктория, и покинул город при первой же возможности. Он направился на юг, в Бриндизи, где сел на пароход компании «Пи энд Оу», державший курс на Египет. Пересев на другое судно той же компании в Порт-Саиде, в устье Суэцкого канала, Холмс ступил на путь, которым в последние десятилетия XIX века проследовали тысячи холерических полковников, нервных младших офицеров и грозных мемсаиб.

Плавание на борту парохода «Пи энд Оу» служило ритуалом инициации для тех, кто строил империю в Индии и на Востоке. Пиренейская и Восточная компания, основанная в 1830-х годах двумя предприимчивыми шотландцами, быстро стала неотъемлемой частью транспортной системы Британской империи.

К началу 1890-х дорога из Европы в Индию, некогда мучительный морской марафон, порою длившийся месяцами, занимала чуть более двух недель. После плавания по Суэцкому каналу и через Индийский океан судно, на котором заказал каюту Холмс (вероятно, один из двух пароходов-близнецов, «Аркадия» и «Океана», спущенных на воду в 1888 году и курсировавших между Европой и Индией и Австралией), пришвартовалось в Бомбее в начале июня – меньше чем через месяц после того, как, заглянув в рейхенбахскую бездну, Холмс узрел роковое падение Мориарти, чье тело низринулось на камни и было поглощено водой.

Для биографа, даже если он верно угадал все этапы великого странствия Холмса, попытки проследить его индийский маршрут грозят обернуться мучительной погоней. Б́ольшую часть пути он вынужден будет проделать в кромешной тьме. Фигура сыщика ускользает от взгляда. Лишь изредка вспышка молнии высвечивает ее ненадолго, прежде чем она снова исчезает в окружающей тьме. Как призрак, Холмс переносится на огромные расстояния, не оставляя никаких следов своего присутствия.

У нас нет сколько-нибудь достоверных данных о пребывании сыщика в Бомбее, но кажется маловероятным, что он надолго задержался в этом городе. Инструкции Майкрофта требовали его скорейшего прибытия в Тибет. У него не было времени на знакомство с достопримечательностями, бесполезными в его миссии.

Тогда существовало регулярное железнодорожное сообщение между Бомбеем и Калькуттой. И нам известно, что уже неделю спустя, покрыв огромные пространства Центральной Индии, Холмс оказался в столице колониального владения.

В Калькутте сыщик ненадолго выходит из тени, хотя образ его смутен, словно запечатлен на поблекшей старой фотографии. Десятого июня 1891 года чиновник колониальной администрации делает загадочную запись в дневнике, повествующую о разговоре в клубе с европейским путешественником, направляющимся в Дарджилинг. Предметом обсуждения послужили ни больше ни меньше как труды Бертильона и сэра Френсиса Гальтона.

Этот чиновник, некий Эдвард Генри, недавно занял пост генерального инспектора бенгальской полиции, и на него огромное впечатление произвели познания загадочного гостя, глубокое понимание им прошлого, настоящего и будущего полиции и сыскного дела. Путешественник показался Генри немцем, он даже называет его Зигсоном, но это, без сомнения, Холмс, который уже надел личину, избранную им для миссии в Тибет.

Сыщик давно интересовался методами, позволяющими безошибочно опознавать преступников по антропометрическим характеристикам. Обе упомянутые Генри фамилии – Бертильон и Гальтон – свидетельствуют, что, даже действуя под прикрытием на пути в Гималаи, Холмс не устоял перед соблазном изложить свои соображения по этому поводу, когда ему выпало встретить сочувственного и сведущего слушателя.

Холмс был поклонником французского криминалиста Альфонса Бертильона и придуманной им системы идентификации преступников на основе антропологических измерений, хотя и сознавал недостатки того, что вскоре станет известно как бертильонаж. (Пикировка между Холмсом и доктором Мортимером в «Собаке Баскервилей» заставляет предположить, что сыщик немного завидовал восхищению, выпавшему на долю француза.)

Великий детектив также по достоинству оценил и работу сэра Френсиса Гальтона, эрудированного кузена Чарльза Дарвина, доказавшего возможность опознания преступников по отпечаткам пальцев. Ни одна полицейская служба мира еще не использовала дактилоскопию, но Холмс, как бывало довольно часто, опережал свое время.

В нескольких отчетах Уотсона отмечена роль, которую играют в расследовании отпечатки пальцев. Уже в середине 1880-х годов Холмс подчеркивал потенциал этого средства опознания преступников.

По воле случая единственным стражем порядка, которому хватило прозорливости и воображения, чтобы распознать возможности, предлагаемые дактилоскопией, и применить их на практике, оказался тот самый полицейский, который знойной июньской ночью беседовал с сыщиком в калькуттском клубе.

Эдвард Генри (в будущем сэр Эдвард) уже обдумывал возможность использования отпечатков пальцев в практике бенгальских полицейских. Несколько лет спустя он воплотит в жизнь идеи, которые обсуждал с удивительно сведущим «немцем». Система классификации, которую он разработал в 1896–1897 годах, до сих пор служит основой для большинства тех, что приняты в англоязычном мире.

Из Калькутты Холмс выехал по Дарджилинг-Гималайской железной дороге, строительство которой завершилось всего десятью годами ранее, и прибыл в небольшой курортный городок в предгорьях в августе 1891 года.

Загадочная запись в дневнике Эдварда Генри указывает, что сыщик уже в Калькутте выдавал себя за норвежского исследователя Сигерсона. Почему Холмс в своих странствиях по Востоку выбрал именно такое прикрытие, остается предметом споров.

История не знает ни одного исследователя по фамилии Сигерсон, норвежца или представителя какой-либо другой национальности. В 1890-х годах шведский путешественник Свен Гедин действительно предпринял экспедицию в самые отдаленные регионы Центральной Азии, где сходились смутно прочерченные границы Тибета, Китая, Непала и Британской Индии, хотя в Тибет он добрался лишь после возвращения Холмса в Лондон.

Эти двое не могли встретиться, но в Калькутте до Холмса, вероятно, дошли слухи о предполагаемой экспедиции Гедина, и он, возможно, решил, что, если примет какое-нибудь скандинавское имя, его перепутают со шведом.

Сигерсон, или, если быть точными, Сигурдссон, – достаточно распространенная скандинавская фамилия, к тому же знакомая Холмсу по расследованиям в Скандинавии. (Вполне вероятно, что Холмс использовал как раз форму Сигурдссон, а Уотсон неверно расслышал ее и передал как Сигерсон.)

В Дарджилинге одним из первых мест, которые посетил Холмс, была вилла «Лхаса», принадлежавшая индийскому ученому и путешественнику Сарату Чандре Дасу. Хотя Холмс представился своим nom de voyage, маловероятно, что Дас заблуждался относительно цели расспросов гостя. Если кто-то и угадывал всю подоплеку «Большой игры», так это хитрый и остроумный ученый из Читтагонга, в Восточной Бенгалии.

Часто называемый прототипом Хари-бабу из романа Киплинга «Ким», Сарат Чандра Дас много путешествовал по Тибету под видом паломника, желающего обрести просветление, а на самом деле как географ и картограф, состоящий на службе у властей Британской Индии.

В мае 1882 года он вступил в Лхасу и провел там две недели в жилище, предоставленном панчен-ламой (вторым по рангу после далай-ламы). Он даже удостоился аудиенции у шестилетнего тринадцатого далай-ламы. «Великий лама, – писал Дас, – дитя… с чистой и светлой кожей и розовыми щечками. Глаза у него большие, взгляд проницательный, черты лица на удивление арийские, хотя и несколько испорчены удлиненностью глаз. Худоба его тела, вероятно, следствие утомления придворными церемониями и религиозными обязанностями и аскезой его сана».

Во всем Дарджилинге и даже во всей Британской Индии не было никого, кто более полно ответил бы мнимому Сигерсону на расспросы о Тибете и его загадках. Индиец не только знал эту страну, но и снабдил Холмса именами тех, кто способен помочь ему в путешествии.

Нам известно, что в Лхасу Холмс прибыл с двумя спутниками. Вероятнее всего, это были проводники, рекомендованные ему Дасом, который также помог сыщику обзавестись вьючными животными и провизией.

Однако Лхасу тем летом посетил не один только Холмс. В своих автобиографических заметках Дас намекает на визит Сигерсона, хотя прямо не называет его, а также дает понять, что скандинав был не единственным европейцем, навестившим его дом. Дас не упоминает имени своего второго гостя, но из его оговорок явствует, что это был Моран, бросившийся в погоню за Холмсом через полмира, а также то, что Дас уже встречался с полковником. Оба были участниками «Большой игры» в Гималаях в 1870-х годах.

Парадоксально, но, забравшись на самую окраину империи, Холмс вступил на территорию, слишком уж хорошо знакомую новому главе преступной организации Мориарти. Со смертью профессора руководство ею перешло к полковнику Себастьяну Морану.

Сочтя викторианское общество слишком ханжеским для человека его вкусов и амбиций, Моран распрощался с Англией сразу по окончании Оксфорда и отплыл в Индию. Там он вступил в британскую Индийскую армию и вскоре составил себе репутацию человека храброго, безжалостного и сведущего в охоте. Это реноме сохранилось за ним и тридцать лет спустя, когда он стал завсегдатаем карточных клубов Лондона.

В рассказе «Пустой дом» после ареста Морана за убийство достопочтенного Рональда Адэра Холмс признает, что полковник пользуется славой «искуснейшего стрелка в Индии» и заверяет Уотсона, что Моран как-то «прополз по высохшему руслу реки и спас человека, вырвав его из когтей раненого тигра».

Автор «Охоты на крупного зверя в Западных Гималаях», опубликованной в 1881 году, Моран, несомненно, знал горы лучше любого другого офицера британской армии. Однако сведения о ранней карьере Морана в Индии на удивление обрывочны.

В официальных документах он фигурирует лишь как офицер саперного полка, принявшего участие в Джовакской кампании 1877 года – одной из многих карательных экспедиций, предпринятых британцами для усмирения мятежных племен на северо-западной границе нынешнего Пакистана.

К тому времени Морану было уже под сорок. Следовательно, его служба во Второй афганской войне достаточно хорошо задокументирована до того, как таинственный скандал вынудил полковника выйти в отставку и вернуться в Лондон.

Но что делал Моран в конце 1860-х – начале 1870-х годов, когда документы странным образом умалчивают о его местопребывании? Наиболее вероятное объяснение таково: его отправили куда-то с разведывательной миссией. А наиболее вероятным местом представляются Гималаи, малоизученный горный регион, где Британская Индия граничила с такими загадочными независимыми государствами, как Сикким, Непал и Тибет.

Именно здесь Моран мог познакомиться с Дасом. Что бы тогда между ними ни произошло, из автобиографического повествования Даса следует, что индиец не любил полковника и не доверял ему. Моран получил на вилле «Лхаса» резкий отпор.

Неудача с бенгальским ученым заставила полковника искать в Дарджилинге другого союзника. Его выбор пал на шотландца Остина Уоддела, армейского врача, увлеченного изучением ядовитых змей и хищных птиц, а также языка и культуры Тибета.

Во время пребывания в Дарджилинге Уоддел познакомился с несколькими исследователями Индии, которые, подобно Дасу, путешествовали по стране. «Из их уст я слышал, – писал он, – волнующие рассказы о приключениях». Один из этих пионеров, сиккимец по имени Кинтхап, сопровождал его в ряде экспедиций в сердце Гималаев.

Отношения Уоддела с Дасом, однако, были весьма далеки от дружбы, какую Остин завязал с Кинтхапом. Это была обоюдная неприязнь.

Уоддел патологически завидовал успеху индийца, которому удалось отчасти проникнуть в тайны Тибета, и боялся, что Дас являет собой угрозу его статусу крупнейшего в Британской Индии эксперта по горной стране – пусть даже он сам себя объявил таковым.

Десять лет спустя Дас будто бы обмолвился другу, что Уоддел «сделал все возможное, чтобы распустить слух, будто я выдал литературное произведение за реальную хронику моих путешествий» и что шотландец выставлял его «ловким обманщиком».

Намерение Морана обратиться к Остину Уодделу было – с точки зрения полковника – столь же разумным, как решение Холмса прибегнуть к помощи Сарата Чандры Даса. Друг Даса едва ли снискал бы сочувствие Уоддела, и с помощью последнего Моран вскоре сумел громко заявить о своем присутствии в Дарджилинге.

В городке, где живет не более пятнадцати тысяч человек, каким был Дарджилинг, новые европейские лица не оставались незамеченными. Холмс узнал о появлении Морана всего через несколько часов после прибытия полковника.

Хотя сыщик наверняка держался настороже, Моран дерзнул совершить по меньшей мере два покушения на его жизнь, как следует из путаных сообщений калькуттских газет в конце августа. Независимо друг от друга «Калькутта телеграф» и «Индиэн миррор» поместили заметки о перестрелках с участием европейцев в городе возле станции в предгорьях.

«Телеграф», чей местный корреспондент явно был лучше информирован, привел больше подробностей, известив, что под покровом темноты неизвестный дважды выстрелил в человека, которого газета назвала «торговцем чаем из Северной Европы». Невзирая на все усилия немногочисленной полиции Дарджилинга, продолжает «Телеграф», мотивы нападения установить не удалось, но вскоре ожидается арест, как (с необоснованной уверенностью) утверждает корреспондент газеты.

Холмсу пришло время двигаться дальше, и в начале сентября он и два его неизвестных спутника, рекомендованных Дасом, выступили к границе Тибета.

Чтобы попасть из Дарджилинга в Лхасу, бородачу (ягнятнику), хищной птице из семейства ястребиных, охотящейся в горах и на Тибетском нагорье, понадобилось бы преодолеть каких-то 259 миль. Однако эти мили уводили путешественника от границ Британской Индии, хорошо известных по уже составленным картам, в области, которые, невзирая на труды исследователей вроде Даса и Кинтхапа, оставались, по сути, terra incognita.

На протяжении всего XIX столетия Тибет был для европейцев скорее страной сказок, нежели фактов, а его столица Лхаса служила предметом бесконечных домыслов. Лишь три европейца посетили ее за целое столетие.

Одним из них был Томас Мэннинг. Эксцентричный математик из Кембриджа, друг эссеиста Чарльза Лэмба, поэтов Кольриджа и Вордсворта, он увлекся культурой Китая и Дальнего Востока. В 1811 году ему удалось под чужим именем проникнуть в Лхасу. Неудивительно, что его обман вскоре обнаружился, но ему позволили остаться в городе на несколько месяцев, и его принял девятый далай-лама, в то время маленький мальчик.

На Мэннинга, который преодолел череду ужасающих препятствий, чтобы удовлетворить свое любопытство, увиденное не произвело большого впечатления. «Улицы кишат собаками, – писал он, – одни огрызаются и глодают зловонные куски кожи, которые в изобилии раскиданы повсюду; другие рычат и кажутся бешеными, третьи покрыты язвами, четвертые умирают от голода, и их клюют вороны, пятые уже издохли и стали добычей сородичей. Коротко говоря, все кажется убогим и мрачным…»

Тридцать четыре года спустя двум французским священникам-миссионерам, Эваристу Юку и Жозефу Габэ, также удалось достигнуть Лхасы и погостить у тибетцев почти год, пока они не были изгнаны по настоянию китайского императорского посланника.

Во второй половине XIX века многие пытались пройти путем Мэннинга и двух французов, но никто, кроме Холмса, в этом не преуспел. На пути тех, кто преодолевал естественные препятствия, вставали препоны, чинимые тибетцами, которые желали возможно дольше оставаться в изоляции от остального мира.

Принадлежавший к белорусскому шляхетскому роду Николай Пржевальский в 1870-х годах, французский путешественник Пьер Бонвало в 1880-х и капитан английской армии Гамильтон Боуэр в 1890-х принадлежат к числу тех смельчаков, которым удалось пересечь границу страны, но и они были вынуждены повернуть назад до того, как достигли столицы.

В 1892 году миссионер Энни Тейлор первой из европейских женщин попала в Тибет. После многих трудностей и опасностей она оказалась всего в нескольких днях пути от Лхасы, когда ее обнаружили тибетские чиновники.

Изгнанная из страны, она упорствовала во мнении, что ей Богом предначертано обратить тибетцев в христианство, и убеждала местные власти позволить ей остаться в пограничной фактории Ятунг.

Возможно, потому, что ее имя созвучно тибетскому слову, означающему «монахиня», ее просьбы были удовлетворены, и она прожила достаточно, чтобы встретить военную миссию Янгхазбенда двенадцать лет спустя. К тому моменту она обратила в христианство лишь одного человека.

Временами тибетцы не ограничивались выдворением под конвоем незваных гостей, а подвергали их суровым карам.

В 1897 году, почти через шесть лет после посещения страны Холмсом, в запретный город попытался проникнуть художник, писатель и антрополог Генри Сэвидж Лэндор, сопровождаемый небольшой группой слуг-туземцев. Задержанный тибетцами, Лэндор был сначала заключен в тюрьму, потом подвергнут пыткам, а после его заставили много миль проехать в седле, усеянном металлическими шипами, которые рвали ему тело. Со временем он был освобожден благодаря вмешательству британских чиновников из Северной Индии и Непала.

Три года спустя французу Дютрею де Рену повезло еще меньше. Его подстерегли и убили разбойники.

Тибет был тогда дикой, «нецивилизованной» территорией, которой, что вполне логично, мало интересовались западные правительства и обыватели, разве что жители граничащих с ней областей. Тем не менее многие строители Британской империи конца викторианской эпохи были одержимы параноидальными страхами перед предполагаемой угрозой безопасности Индии со стороны России, пытающейся оказывать влияние на данный регион.

Тибет, возможно, и был малолюдным пустынным царством горных пиков и неприступных плато, но он действительно граничил с британской территорией. Если бы русские упрочились тут, они ступили бы на порог Британской Индии.

Страхи британцев имели под собой некоторое основание. Русские через посредников-буддистов зондировали почву, встречая благосклонную реакцию тибетских властей. В 1901 году далай-лама направил письмо Николаю II, в котором религиозный вождь как будто призывал царя в союзники против Британии. «Буддистской вере народа Тибета, – писал он, – грозят извне враги и угнетатели – англичане. Будьте так любезны сообщить моим послам, чт́о может внушить нам уверенность ввиду этих пагубных и подлых деяний».

Тем не менее масштабы сотрудничества тибетцев с русскими и русского присутствия в Тибете были непомерно преувеличены английскими чиновниками в Индии, начиная от рядовых агентов разведывательный службы и кончая вице-королем, лордом Керзоном, который оставался при убеждении, что малейшее посягательство России есть часть грандиозного замысла по захвату тотального контроля над Азией.

Более реалистичную оценку угрозы, содержавшуюся в отчете Шерлока Майкрофту, быстро затмила лихорадочная тревога, характерная для официальной позиции правительства.

В 1904 году экспедиционный корпус Янгхазбенда, отправленный с благословения Керзона, ожидал при вторжении в Тибет встретить многотысячную армию, вооруженную новейшим русским оружием и винтовками. На деле многие солдаты, с которыми они сталкивались, имели при себе лишь древние ружья с фитильным замком и традиционные тибетские мечи и казались выходцами из другого века. После стычки при деревушке Гуру тибетцы потеряли почти 500 человек убитыми и ранеными, а потери англичан свелись к десятку раненых. Перерыв тибетский лагерь в поисках русских винтовок, английские офицеры нашли три штуки.

Сам Холмс не обнародовал никакого отчета о своем пребывании в Тибете. Нам приходится довольствоваться краткими фразами, которые Уотсон воспроизвел в «Пустом доме». Тексты Дойла обнаруживают некоторое знакомство с горной страной, которым он, возможно, обязан своим беседам с Холмсом в конце 1890-х, но с уверенностью ничего утверждать нельзя. Любой документ, который мог сохраниться в государственных архивах, пока закрыт для широкой публики.

В отсутствие бесспорных свидетельств все утверждения о путешествии сыщика в запретную страну строятся на домыслах, но наиболее вероятным представляется, что он отправился по пути, которым позднее проследовал в Лхасу полковник Френсис Янгхазбенд и его военная миссия. До Янгхазбенда даже доходили слухи, что десяток лет назад долину Чумби пересек странный, возможно сумасшедший, европеец. Скорее всего, это был Холмс.

Нет никакой загадки в том, почему Тибет так долго оставался изолированным от мира. Не существует природного барьера более внушительного, нежели окружающие его горы. Слишком мало встречается мест, где пеший путник или вьючное животное способны вскарабкаться на массивные бастионы Гималаев.

Одно из них – перевал Джелепла (Красивый уступ), через который пролегает путь от границы с Сиккимом в долину Чумби и далее к Тибетскому нагорью. Именно через него миссия Янгхазбенда вступила в Тибет. И вероятно, здесь двенадцатью годами ранее Холмс вместе с двумя проводниками, рекомендованными Саратом Чандрой Дасом, пробирался все выше по обрывистым тропам, таким узким, что зачастую им приходилось двигаться вереницей.

Преодолевать такую местность тяжело, особенно поздней осенью, когда путешествовал Холмс, так как в Гималаях зима наступает рано. Даже человеку его исключительной выносливости путь, наверное, показался трудным.

Хотя Холмс нигде не упоминал о пережитых испытаниях, это сделали другие, прошедшие той же дорогой. Одним из них был Перси Лэндон, газетный корреспондент, примкнувший к миссии Янгхазбенда. Он сохранил для истории, какого труда потребовало от людей и животных преодоление перевала Джелепла.

«Едва ли кто-то, – писал он, – даже те, кто б́ольшую часть пути проделал верхом, избег боли в висках и глазах; многих сразила горная болезнь, и несколько вьючных животных пали на обочине».

Еще мучительнее был переход через Тангла (Чистый перевал), преодолев который англичане наконец вышли на плато. Лэндон штурмовал его в метель. «Ветер, никогда не стихающий на этом странном перевале, гнал нам в лицо замерзший туман, пронизанный жалящими льдинками. Людей и животных сковала ледяная броня, бороды и даже ресницы опушила и убелила изморозь. Трудно было видеть дальше пятидесяти ярдов».

Мы не знаем, какие погодные условия сопутствовали Холмсу и его проводникам, но, вполне возможно, они перенесли все мучения горной болезни, столь красочно описанной Лэндоном. «Мозг, – писал журналист, – словно бы разрублен надвое, и каждый удар сердца вгоняет в него клин, тупой, но занозливый. Частичное облегчение приносит бурный приступ тошноты, а тебе все равно нужно идти, и идти, и идти…»

Перевалив через Тангла, Холмс и его спутники оставили позади самые худшие естественные препятствия на своем пути. До Лхасы, лежавшей на северо-востоке, оставалось еще множество миль. Их ожидали другие горные перевалы и тягостные переходы, но ничего, что могло бы сравниться с негостеприимной местностью, которую они уже пересекли.

Поднявшись на высокое Тибетское нагорье, путники внезапно обнаружили, что их окружают признаки цивилизации: возделанная земля и человеческие жилища. Один из участников экспедиции Янгхазбенда двенадцать лет спустя описывал ландшафт, который открылся и перед Холмсом.

«Теперь, – писал он, – за уступом нам открылась долина Гьянцзе, которая тянулась приблизительно на две мили перед нами… Мы обогнули отрог, и перед нами простиралась эта плодородная долина, с аккуратными белеными домами, видневшимися в рощах среди ухоженных полей.

На плодородных долинах среди ухоженных полей появление чужаков, разумеется, не могло пройти незамеченным. Наверное, Холмс и два его спутника ожидали, что их, подобно Лэндору, Энни Тейлор и многим прочим путешественникам, остановят и отправят восвояси.

Морану и Уодделу, следовавшим за ними по пятам, не удалось столковаться с местными властями. Старейшины поселка, возле которого их остановили, вынудили чужаков – надо полагать, по распоряжению верховной власти – вернуться тем же путем, каким они пришли.

Как следует из документов, к концу сентября Уоддел уже снова был в Дарджилинге, а значит, и Моран тоже. (В следующем году Уоддел вместе с сиккимским горцем Кинтхапом вновь проник в Тибет. Он опять прибег к маскировке, которая подвела его годом ранее – шаг дерзкий, но глупый, – однако его выдали голубые глаза, и он снова был выпровожен из страны.)

Каковы бы ни были причины, Холмсу и его спутникам позволили продолжить путь. Все дальше продвигаясь в глубь страны, они понемногу приближались к ее загадочной столице. Пятнадцатого октября или около того Холмс вошел в ворота города.

В 1891 году Лхаса была небольшой, по европейским меркам, однако, расположенная в окружении гор, казалась величественной – во всяком случае, издалека. Над городом нависала громада Поталы, храмовой резиденции далай-ламы. Перси Лэндон, корреспондент, путешествовавший с Янгхазбендом, был поражен видом Поталы.

Простота высекла чудо в камне, длиною в девятьсот футов. Возносящаяся на семьдесят футов, она вздымается выше собора Святого Павла. Потала была бы видна изо всех уголков Лондона, Лхасу же она просто затмевает. Невозможно подходить к этому сооружению с европейскими мерками, ведь нет ничего, с чем его можно было бы сравнить… Центральное здание дворца, Пходанг Марпо, жилище живого божества, выделяется на фоне массивных темно-алых построек, оттененных золотом крыш. Эта толика великолепия добавлена с безупречным вкусом и умеренностью иллюстраторов наших древних манускриптов и дополняет общий колорит, складывающийся из разных оттенков зелени, алого, белого, темно-бордового и голубого .

Узрев дворец, Холмс и его спутники были, наверное, поражены не меньше Лэндона, но, углубляясь в город, все реже находили отраду для глаз. Исключая Поталу и менее значительные храмы и монастыри, город был всего лишь невзрачным скоплением мелких глинобитных и кирпичных домиков, закручивающимся спиралью лабиринтом грязных улочек, которые мало изменились за восемьдесят лет, прошедших с посещения Томаса Мэннинга.

Почему Холмсу удалось достичь Лхасы, в то время как многие другие терпели и будут терпеть неудачу? Как преодолел он бесконечные препоны, которые тибетские власти чинили незваным гостям?

Опыт целого ряда исследователей-неудачников свидетельствует, что попытки путешествовать под чужой личиной не приносили успеха. Европейцам иногда удавалось сходить за своих среди индийцев, афганцев, а порой и арабов (как докажет это Холмс на следующем этапе странствий). Однако в Тибете эти уловки оказались бы так же неуместны, как и сам англичанин.

Даже Холмсу, с его умением преображаться, не удалось бы подобрать подходящий камуфляж. Свен Гедин, например, пытаясь попасть в Лхасу десять лет спустя, обрил голову, избавился от усов и натер кожу смесью сала и сажи в надежде сойти за странствующего ламу. Но когда он проезжал мимо тибетского лагеря всего в нескольких милях от границы, в нем тотчас же распознали европейца – из-за роста. Холмс, в котором было больше шести футов роста – а при своей необычайной худобе он, по свидетельству Уотсона, казался еще выше, – выглядел бы тут Гулливером среди лилипутов.

Достойна внимания версия, согласно которой Холмса пустили в Тибет, потому что религиозные власти сочли его человеком особенным. Известны случаи, когда гостей с Запада (даже тех, к которым ламы относились без особой симпатии) признавали воплощениями святых.

Остин Уоддел, который сопутствовал Морану, когда тот последовал за Холмсом в Тибет, в своем труде о тибетском буддизме объявлял жрецов-монахов этой страны обычными поклонниками дьявола.

На протяжении всей своей карьеры Уоддел пренебрежительно отзывался о тибетской духовности, утверждая, что – его собственные слова – «ламаизм лишь слабо и неумело приукрашен буддистским символизмом, из-под которого мрачно просвечивает зловещая опухоль суеверных страхов перед сонмом демонов».

Тем не менее многие ламы в Дарджилинге и Сиккиме прославляли его как реинкарнацию будды Амитабхи, будды Безграничного Света. И все же в Лхасу Уоддел сумел попасть не раньше 1904 года, когда отправился туда с Янгхазбендом.

По всей видимости, дорогу в Тибет Холмсу открыли письма или пропуска, подписанные кем-то из высших светских или религиозных иерархов страны. Какое же влиятельное лицо желало его присутствия в Лхасе?

Одна из многих загадок, окружающих визит сыщика в Тибет, заключается как раз в мимолетном упоминании важного духовного лица, с которым он там встречался. Действительно ли он провел несколько дней в обществе далай-ламы?

Духовная власть Тибета издавна была сосредоточена в далай-ламе, избираемом ребенком и считающемся реинкарнацией предыдущего далай-ламы, но политическая власть принадлежала другим, главным образом регенту, который действовал от имени избранника, пока тот не достигнет совершеннолетия.

Большинство далай-лам XIX столетия – что примечательно – не достигало этого возраста. Девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый далай-ламы умерли молодыми. Предполагается, что некоторые были убиты регентами. (Наиболее экстраординарная смерть постигла двенадцатого далай-ламу, когда в 1875 году регент устроил так, чтобы на голову ему обвалился потолок его спальни – с фатальными последствиями.)

Ко времени визита Холмса тринадцатому далай-ламе было шестнадцать лет, и он по-прежнему проводил свои дни в затворничестве, проходя суровую подготовку, требовавшуюся для исполнения роли, которую ему позволят – или не позволят – взять на себя. С ним Холмс беседовать не мог.

Не мог это быть и панчен-лама, глава монастыря Ташилунпо, который считался вторым лицом в тибетской духовной иерархии, подчиняющимся только далай-ламе. В 1891 году девятый панчен-лама был еще моложе: ему исполнилось восемь лет.

Кем бы ни был собеседник Холмса, это он обеспечил сыщику доступ в Лхасу. Наиболее вероятным кандидатом представляется амбань. Он вообще был не ламой (тут Холмс, несомненно, ввел Уотсона в заблуждение), а высокопоставленным китайским чиновником, блюдущим в Тибете интересы империи Цин. Создается впечатление, что не только Майкрофт и британское правительство желали присутствия Холмса в Лхасе. Еще более оно требовалось теряющей власть маньчжурской династии в Китае.