Луи бежит за Университет Южной Калифорнии, 1938 год, когда он установил рекорд Национальной студенческой спортивной ассоциации, пробежав милю за 4:08,3
Семейные правила
У моего отца было правило: сначала нужно платить по счетам и лишь потом думать о хлебе насущном.
Все мы нуждаемся в некоем своде этических правил, которыми бы мы руководствовались, особенно в сложные времена, когда каждый должен выполнять свою часть обязательств ради светлого будущего, спасения семьи или группы людей.
Мы жили на Грэмерси-авеню в Торрансе, штат Калифорния. В 1920-е и 1930-е это был небольшой промышленный городок, расположенный к югу от Лос-Анджелеса. Там насчитывалось больше полей, чем домов, а ячмень достигал трех футов в высоту.
Незасеянные участки кишмя кишели кроликами, утками и курами, а океан изобиловал моллюсками – едой бедняков. Если у нас не было денег, я шел на охоту или ловил что-нибудь на ужин. Это стало для всех нас хорошим уроком: засучить рукава – и за дело. Все в семье знали: чтобы выжить, нужно чем-то пожертвовать.
Я брался за любую работу и получал где пять центов, а где и десять. Если я помогал весь день продавцу мороженого, то он платил мне пятьдесят центов за восемь часов. Сбивая масло на молочной ферме, я получал десять центов. Все заработанное я отдавал маме, чтобы она могла прокормить нас до конца недели, пока отцу не выдадут зарплату. Десяти центов хватало надолго. А когда мы могли себе что-нибудь позволить, то с огромной радостью покупали сладости у торговца шербетом, ходившего со своей тележкой по улицам нашего городка. Больше всего я любил шербет со вкусом винограда.
Мама была строгой, но справедливой. Она много работала и неустанно прививала нам, детям, основные ценности. Утром, перед тем как отправиться в школу, каждый из нас должен был выполнить свою часть обязанностей по дому – таким образом мы привыкали вносить свой вклад в общее дело и работать с детства.
А еще мама потрясающе готовила. Когда наша жизнь немного наладилась, мама стала подавать на ужин несколько блюд. Все с удовольствием ели и были в прекрасном настроении. После ужина мы частенько гуляли по нашему кварталу и разговаривали друг с другом или с соседями. Еще родители играли на музыкальных инструментах: мама на скрипке, папа – на гитаре и мандолине. Мамин брат, Луи, умел играть на чем угодно. Он был оркестрантом на Lurline – круизном лайнере, курсировавшем между Лос-Анджелесом и Гонолулу. Ни мой старший брат Пит, ни я не умели играть, зато хорошо пели.
Иногда, когда денег было в обрез, мы с Питом бегали на пляж – но не рыбачить. Я мастерил самодельное сито, и мы просеивали через него песок в поисках какой-нибудь мелочи. А еще мы подметали пол на спортплощадке начальной школы в надежде найти пару монет, выданных на обед и оброненных кем-то из детей, а потом еще рыскали в раздевалке для старшеклассников. Если удача нам сопутствовала, то улов мог составить и пятьдесят центов.
Конечно, себе мы не оставляли ничего. Это было бы против семейных правил: один за всех и все за одного.
Каждый может в корне изменить свою жизнь
Я был проблемным ребенком. Что скрывать. Да, я помогал дома, но это не мешало мне быть неугомонным и непослушным (если не сказать хуже). Мое поведение сильно огорчало родных и в конце концов стало причиной, по которой я принял одно из самых важных решений в жизни.
Я всегда доставлял кучу хлопот буквально всем: родителям, соседям, учителям в школе и даже полицейским – если, конечно, последним удавалось меня поймать. У меня были чудесные родители, хорошие сестры и потрясающий старший брат, который всегда наставлял меня на путь истинный. Но при всем при этом я постоянно искал неприятностей на свою голову, главным образом чтобы посмотреть, смогу ли я выпутаться. Меня обуревала жажда приключений. Мне хотелось перепробовать все.
Оглядываясь назад, я понимаю, что еще у меня были большие проблемы с самооценкой.
Будучи еще совсем мальчишкой, я не говорил по-английски, несмотря на то, что родился в Америке. Мои родители общались по-итальянски – и я тоже. Меня оставили на второй год в первом классе, потому что я не понимал учителя. Мой английский был таким ужасным, что учителю пришлось попросить родителей перейти на английский дома ради моего же блага. Забавно, что теперь, много лет спустя, я совершенно забыл итальянский.
Из-за проблем с языком меня часто задирали. Я как огня боялся школьных перемен: ученики окружали меня, отпускали язвительные замечания, глумились, пинали и щипали, пока я, сорвавшись, не изрыгал на них поток итальянских ругательств. Но, казалось, детей это только забавляло.
А еще я думал, что уродлив. Я ненавидел свои ноги, большие уши и особенно волосы, черные и жесткие, как проволока. Как же я хотел, чтобы они были прямыми! Я зачесывал их назад, но они все равно топорщились. Я мочил их на ночь, зачесывал их назад и спал, натянув на голову нейлоновый или шелковый чулок. Не помогало.
Я тратил уйму времени на обуздание своих вихров, и если кто-то дотрагивался хоть до одной пряди, ему было несдобровать. Однажды я даже ударил девчонку – хотя и не знал, что это девчонка. Я просто среагировал на прикосновение и вмазал не глядя. К счастью, удар прошел по касательной.
Мой старший брат никогда не изводил меня и всегда старался помочь. Он говорил, что спать с чулком на голове – классная идея. Вместе мы не раз экспериментировали, пытаясь различными способами прилизать мои волосы, – даже использовали оливковое масло. (Много позже, когда моя антисоциальность достигла апогея, я даже жевал чеснок, чтобы отпугнуть мальчишек. Для полноты кулинарной картины мне не хватало лишь тушеных томатов, пряностей и кастрюли.)
Дрались в школе часто, и, как правило, я оказывался среди побежденных. Мой отец, работавший на Тихоокеанской железной дороге, сделал мне из свинца набор гирь и научил боксировать. А еще принес подвесную грушу. Я вцепился в нее так, словно давно о ней мечтал, и уже вскоре, если мальчишки дразнили меня, мог дать сдачи. Со всей силы. Теперь уже победителем выходил я.
Курить я попробовал в шесть лет. В те времена многие взрослые, с которых мы должны были брать пример, курили – этим и объясняется мое тогдашнее любопытство.
Я помню свою первую сигарету. Я шел в школу, когда из проезжавшей мимо машины кто-то выбросил дымящийся окурок. Я подобрал его и сделал первую затяжку – просто чтобы понять, что в этом курении такого особенного. Немного дыма попало мне в легкие – я закашлялся, и у меня закружилась голова.
Но мне понравилось. После того случая я стал караулить проезжающие мимо машины. Если кто-то вдруг выбрасывал окурок, я тут же хватал его. Я подчищал пепельницы у нас дома и подбирал окурки в гостиницах и магазинах, фланируя туда-сюда с опущенной головой. Однажды я попробовал жевать табак – дело было в классе. Учитель заметил меня, но решил, что это обычная жвачка, и велел выплюнуть. Вместо этого я ее проглотил. Как же меня тогда скрутило!
Когда я перешел в третий класс, директор решил, что он достаточно долго терпел мои вредные привычки. Он перебросил меня через колено и отстегал огромным ремнем, который висел на стене в его кабинете. Вечером родители, увидев лиловые кровоподтеки, спросили, что произошло. «Меня отлупил директор», – простонал я.
– За что? – запричитала мама, обнимая меня.
– Увидел, как я курил.
Родительское сочувствие тут же испарилось. Не знаю даже, чего я ожидал в данной ситуации, но теперь уже отец перегнул меня через колено и прошелся ремнем. Но я не разревелся. Курить, правда, тоже не бросил.
Став старше, я часто бегал по поручению дяди Луи в магазин с запиской: «Пожалуйста, продайте моему племяннику пачку Chesterfield». Дядя давал мне деньги, я протягивал продавцу записку и получал сигареты. Конечно, мне хотелось иметь собственные сигареты, а не выковыривать их из пепельниц или подбирать с тротуаров. Несложно догадаться, что я предпринял – подделал дядину записку.
Но уже на второй попытке получить по ней сигареты меня поймали. Дело в том, что владелец магазина предусмотрительно сохранил одну из записок дяди и сравнил почерк. Уличив меня в мошенничестве, он позвонил маме. Меня наказали. Я же придумал как рассчитаться с подлецом.
Здания, располагавшиеся по обе стороны магазина, а также на противоположной улице, были промышленными. Летом порой стояла настолько непереносимая жара, что многие магазины не закрывали двери; они просто опускали на входную дверь огромную стальную решетку, позволяя таким образом циркулировать воздуху. И вот однажды в воскресенье, когда на работе никого не было, я взял рыболовную удочку и пошел в кондитерскую, прихватив с собой приятеля, которого поставил на стреме. Решетка была опущена, а дверь – широко открыта. Витрина со сладостями и сигаретами находилась на расстоянии примерно восьми футов от порога, и я приготовился «рыбачить». Приятель в это время смотрел во все глаза, не идет ли кто и не проезжает ли мимо машина. Занимался я этим промыслом каждое воскресенье, пока мама не заподозрила неладное, обнаружив мои тайные припасы, и не позвонила владельцу магазина, а тот в свою очередь в полицию.
Полицейские знали и любили моих родителей и потому сжалились надо мной. Я же упорно продолжал в том же духе, не обращая внимания на их доброе ко мне отношение. За свое поведение я просто получал очередной нагоняй от полиции и родителей, и все.
Позже, когда меня взяли в церковь помогать священнику во время службы, я выяснил, где именно святой отец хранил вино, и распитие спиртных напитков пополнило мой список вредных привычек. А еще я возглавил маленькую банду. Парни звали меня Мозг, потому что мне всегда приходили в голову идеи, как выйти сухим из воды. Мы воровали выпивку у бутлегеров, живших по соседству и торговавших домашним пивом. Во времена сухого закона и Великой депрессии они варили какое-то количество пива, продавали большую часть, чтобы продержаться на плаву, а остальное выпивали. Запах можно было учуять даже с улицы. Именно так их и обнаружила полиция. Наши соседи, Уинклеры, держали в кухне, за занавеской, под раковиной, большой глиняный кувшин. По субботам, когда все уходили в кино, мы забирались в дом и отводили душу.
Иногда мы брали награбленное на пляж, но после того как нас однажды застукали за распитием спиртного, я придумал кое-что получше. Мне тогда было, наверное, лет тринадцать. Я подрабатывал на летних каникулах на местной молочной ферме. Однажды я взял пустую литровую бутылку из-под молока, покрасил ее снаружи в белый цвет, а потом, налив немного краски внутрь, поболтал ее, чтобы бутылка окрасилась и изнутри тоже. Я перевернул ее вверх тормашками, поставил на газету и оставил на ночь, а на следующий день положил на крышу гаража подсохнуть на солнышке. Когда в следующий раз мы с мальчишками собрались на пляж, мы наполнили бутылку тем, что удалось наворовать, и валялись себе на песочке, пока «плавали» наши головы. Спасатели принимали нас за образцовых деток, попивающих полезное молоко.
В то, что мы пили молоко, было легко поверить, так как мы заедали напиток украденными из магазина Мейнцера пирожками. Поскольку многие магазины по воскресеньям не работали, рынки и некоторые рестораны иногда раздавали оставшуюся или подпорченную еду голодающим и нуждающимся, которые обычно собирались у черного хода к закрытию в субботу.
К тому времени, когда пришли мы, уже ничего не осталось. Поэтому мы направились в лавку Мейнцера спросить у хозяина насчет нетоварного вида пирогов, которые он бы все равно выбросил. Тот оказался не в духе и захлопнул дверь прямо перед нашим носом.
Я был злее самого злого шершня и решил усовершенствовать технику ловли конфет и сигарет на удочку, для чего взял тяжелую проволоку и прицепил к самому ее кончику крючок. Я осторожно пропихнул удочку сквозь решетку лавки и открыл дверную защелку. Мы набрали пирогов и съели их, добравшись до своего укромного уголка. Парням всегда нравились яблочные пироги, я же обожал пироги с вишней.
Наше предприятие оказалось настолько успешным, что еще одна группа мальчишек последовала по нашим стопам, но была поймана. Ребята решили прихвастнуть и взяли на себя всю ответственность за наше озорство. На следующий день местная газета вышла с передовицей: «ПОЙМАНЫ ВОРИШКИ, ОРУДОВАВШИЕ В МАГАЗИНЕ ПИРОГОВ МЕЙНЦЕРА». Мы подождали два дня и снова обокрали магазин, просто чтобы продемонстрировать, что полиция схватила не тех, кого надо. В газете появился новый заголовок: «Магазин Мейнцера снова ограблен».
Моя семья совсем отчаялась вернуть меня на путь истинный.
Мои родители были католиками, но при этом никогда не посещали церковь. Если священник подходил к нашей двери просить пожертвования, а у родителей не было денег, они делали вид, что их нет дома.
Я же изредка ходил в церковь. А однажды очень сильно опоздал к службе, потому что где-то слонялся. Когда я пришел, народу собралось столько, что яблоку было негде упасть. Мне удалось найти местечко позади всех, в самом конце. Священник, завидев меня, прошел через весь собор, схватил меня за ухо и, выкрутив его, произнес: «А ну-ка марш домой за запиской от матери, где бы объяснялась причина твоего опоздания».
Как же меня это разозлило, я хотел ударить его, но лишь молча вышел.
Маме я сказал, что больше никогда туда не вернусь. И отправился с приятелем в баптистскую церковь, у которой была большая звонница. Однажды я нашел огромную катушку и отмотал себе немного веревки. Шутки ради я забрался на башню, привязал веревку к колоколу, а конец бросил на улицу, где затем спрятал в кроне растущего неподалеку дерева. Когда стемнело, я потянул за веревку что было мочи. Динь-дон! Динь-дон! В окнах всех окрестных домов тут же вспыхнул свет. Народ высыпал на тротуар. Одна из женщин закричала: «О mama mia, это же чудо!»
Приехали пожарные и полиция. Я же тихонько спустился с дерева и исчез.
У меня в запасе было еще множество проделок.
Однажды я выпустил пулю из пневматического пистолета в собаку, которая укусила меня, пока я развозил газеты. Я обстреливал девчонок бумажными шариками и частенько оказывался в углу за свое дурное поведение. Однажды, когда меня в очередной раз наказали (хотя именно тогда я был не виноват), я отомстил учительнице, спустив после уроков колесо в ее автомобиле.
Да всякое бывало.
По сравнению с делами нынешних хулиганов все мои тогдашние выкрутасы выглядят лишь детскими шалостями. Но в то время все это казалось весьма серьезным делом.
Я стащил пару пирогов из грузовика булочника, и водитель заявил об этом в полицию. Мне пришлось заплатить за украденное. Но я замыслил месть. Я укрылся в засаде и набросился на парня, когда они с приятелем выходили из здания местного театра. Мы сцепились в темном переулке. Сначала общий друг из наших вызвался мне помочь, так как водитель был на тридцать фунтов тяжелее меня, но я знал, что он будет осторожничать и никто не пострадает. У меня были иные цели.
– Все в порядке, – сказал я и в следующую секунду снова бросился на водителя. Дрались мы долго, и наконец я сбил его с ног. Он откатился в канаву и лежал там, истекая кровью. Я же пошел домой. Я был весь перемазан. Мама подумала, что со мной случилось что-то страшное. Она закричала, на ее вопль прибежал отец. Я промямлил что-то нечленораздельное в свое оправдание, и они оставили меня в покое.
Во время драки никогда не думаешь о том, что кто-то может серьезно пострадать по твоей вине, а то и умереть. Проснувшись на следующее утро, я вспомнил, как сильно избил водителя накануне. Сколько же было кровищи! Я не мог успокоиться, осознав, что натворил. Я заставил себя вернуться на место драки, надеясь, что он все еще лежит там. Но, конечно, его там не было. А через пару дней я увидел его за рулем грузовика, с распухшим лицом. Я испытал облегчение: жив. В ту же самую секунду мои опасения сменились ликованием: отделал я его как надо!
Глава полиции Торранса, Коллиер, не желал больше мириться с моими выходками. Он решил предпринять хоть что-нибудь и посадил меня в местную тюрьму, чтобы я познакомился с заключенными. Мы остановились перед одной из камер и несколько минут стояли, не двигаясь. А затем он спросил: «Луи, куда ты обычно ходишь по субботам?»
– На пляж, – ответил я.
– Так вот, когда будешь сидеть здесь, – произнес он, кивая на двоих мужчин, находящихся в камере, – ты уже не сможешь этого делать.
И тут я кое-что понял, но совсем не то, что шеф полиции Коллиер хотел до меня донести. Я вдруг осознал, что теперь мне следует действовать хитрее, творя свои бесчинства, чтобы больше не попадаться. Спустя пару дней я, высунувшись из-за дерева, швырнул помидор в лицо полицейскому. Когда тот пришел в себя, я уже успел смыться.
Но и на этом я не успокоился. Я вдруг обнаружил, что ключ от моего дома каким-то удивительным образом подходит к задней двери школьного спортзала, – так что мы с друзьями могли отныне играть в баскетбол совершенно бесплатно. Но кто-то донес на нас, и замки поменяли, а я снова оказался за решеткой.
На этот раз все, кто уже давно хотел свести со мной счеты, получили такой шанс. Мои родители и Пит устали от постоянных визитов полицейских. Шеф полиции и директор школы уже отчаялись со мной бороться. Но, откровенно говоря, мне было совершенно все равно – меня волновала одна-единственная вещь: я не хотел, чтобы на меня навесили клеймо душевнобольного. Времена тогда были непростые, и детей, чье поведение не поддавалось коррекции, могли забрать в соответствующее заведение, а также стерилизовать, чтобы их гены неуправляемости не передались последующим поколениям. Самый распространенный вопрос тех лет – «Есть ли в вашей семье случаи душевного расстройства?»
К счастью, сейчас времена другие.
Но с другой стороны, именно тогда я подумал, что, может, мне и правда пора что-нибудь поменять. Мог бы я как-то кардинально изменить свою жизнь?
Мой брат Пит всегда принимал мою сторону и старался подавать мне положительный пример. Но он был настолько непроблемным ребенком, что с ним не имело смысла соревноваться, хотя я и сам не знаю, почему думал, что мне нужно это делать. Может, потому, что я осознавал, что по сравнению с ним далек от совершенства. Пит никогда не доставлял никаких хлопот. Он всегда был идеальным сыном и идеальным братом. Многие дети не хотели бы иметь «идеальных» брата или сестру, я же любил его несмотря ни на что.
А кроме того, когда я пытался вести себя хорошо, это всегда оказывало прямо противоположный эффект, как в той истории, когда родители поехали в Сан-Педро. Пока они отсутствовали, я до блеска отскреб пол на кухне. Однако, вернувшись, они воскликнули: «Вы только посмотрите, какую работу проделал Пит!»
Я ни слова тогда не произнес. Пит же промолчать не смог: «Это не я. Пол вычистил Луи». Но я на всю жизнь запомнил первую реакцию родителей.
Пока родители, школа и полиция размышляли над тем, как меня образумить, Пит повел меня на местный сталелитейный завод. Рабочие показались мне грязными, потными, чумазыми. Я сказал: «Господи, что за отвратительная работа! Не хотел бы я заниматься чем-нибудь подобным».
– Думаешь, это не для тебя? Однако именно этим ты и будешь заниматься, просто ты никогда не работал, не разгибая спины, – только и ответил Пит.
Мысль о подобной перспективе и страх, что меня будут считать безнадежным, наконец-то повергли меня в такой шок, что я задумался: может, я и правда что-то делаю не так?
Все решили дать мне еще один шанс.
Меня обязали участвовать в школьных спортивных соревнованиях.
Я не вышел ростом для американского футбола, поэтому директор определил меня в группу легкой атлетики и включил в состав бегунов для забега на 660 ярдов, организованного для учеников параллельных классов. Если я справлюсь, мне простят все мои школьные выговоры. «Если ему дать шанс, Луи, возможно, осознает, что на свете есть и другие способы привлекать к себе внимание и получать признание».
Перспектива начать девятый класс с чистого листа, без единого нарекания, показалась мне пленительной. Все, что мне следовало сделать, – это пробежать некую дистанцию. «Думаю, у меня получится, если ты заставишь», – сказал я Питу.
– Никто не будет тебя заставлять, – возразил брат. – Ты уже достаточно взрослый парень, чтобы принимать решения самостоятельно. Можешь продолжать деградировать, ведя тот образ жизни, который ведешь, и со временем окажешься в тюрьме, на сталелитейном заводе или в поле, где будешь собирать спелый арахис. А можешь попытаться чего-нибудь добиться.
Все, что от меня требовалось, – это пробежать. Тут не шла речь о том, чтобы выиграть. Поэтому я никого не разочаровал, придя последним, совершенно вымотанным и задыхающимся, потому что был курильщиком, с саднящей болью в груди. Я поклялся себе тогда, что это первый и последний раз. Но уже спустя неделю был вынужден бежать снова. Было так же невыносимо, за тем небольшим исключением, что, уже находясь на финишной прямой, я услышал подбадривающие возгласы одноклассников, кричавших: «Давай, Луи!» А я и не знал, что им известно мое имя. «Поднажми!» В итоге я пришел третьим.
И вот тогда я осознал, что мне предстоит принять серьезное решение: по-прежнему докучать окружающим или стать бегуном. Мне очень нравилось то новое ощущение, которое я испытывал благодаря бегу, но стоило ли продолжать? Однозначно. И я стал тренироваться так же неутомимо, как до этого чинил козни.
Мне потребовалось еще несколько забегов, чтобы наконец начать выигрывать. Никого уже не удивляли мои результаты, да и сам я вдруг понял, что не могу без бега. Я принял участие в городском финале в забеге на 660 ярдов и пришел пятым. Не так уж плохо для мальчишки, который бы с большим удовольствием занимался чем-нибудь еще, но был вынужден спасать свою шкуру.
Благодаря Питу, продолжавшему направлять меня в нужное русло, а также моему растущему желанию чего-то добиться мне удалось радикально изменить свою жизнь. Пит помогал мне тренироваться: он бежал позади, подгоняя меня небольшим хлыстиком.
В 1934 году, все еще будучи школьником (так как был оставлен на второй год), на межшкольных соревнованиях я установил мировой рекорд, пробежав 1320 ярдов за 3:17. Пит сказал мне тогда, что я мог бы стать бегуном на милю – все, что мне требовалось, это пробежать на один круг больше школьного стадиона. «Но если ты хочешь быть лучшим бегуном, нужно бегать везде, где только можно, – заявил он. – Если думаешь, что школьная площадка слишком грязная, бегай вокруг квартала». Так я и сделал: бегал в своей обычной уличной одежде. «И никогда не пропускай тренировки, – наставлял меня Пит. – Бушует вокруг пыльная буря – закрой рот платком и беги. Идет дождь – беги». Спасибо, что в Торрансе хоть снега не было.
Когда закончился учебный год и началось лето, я действительно бегал везде, где мог. Я просто бегал, бегал, бегал. Вместо того чтобы просить водителей попутных машин подбросить меня до пляжа, я пробегал четыре мили от Торранса до Редондо. Затем я пробегал две мили вдоль пляжа и еще четыре обратно до Торранса. Я очень любил горы, поэтому частенько приезжал туда на своем старом «додже» 1926 года и бегал вокруг озера Кристал, перепрыгивая через небольшие горные речки и поваленные деревья, а случалось, и через гремучих змей. Иногда я гонялся по холмам за оленями.
Я бегал все лето и, сам того не осознавая, выработал в себе потрясающую физическую выносливость, впоследствии поражавшую всех во время соревнований, на которых я неизменно занимал первые места.
Но раскрою небольшой секрет: бегать по кругу не имело для меня особого смысла, потому что я всегда оказывался в той же точке, с которой начинал. Куда комфортнее я себя ощущал, передвигаясь в открытом пространстве. Что я хочу этим сказать? Что после всех моих детских шалостей и проступков я чувствовал себя намного лучше, обретя свободу.
И, думаю, никому бы в голову не пришло со мной об этом спорить.
Разница между вниманием публики и признанием – в самооценке
Долгие годы я размышлял над тем, почему в детстве причинял столько неприятностей окружающим, и наконец пришел к выводу, что таким способом искал признания. Это совсем не то же самое, что желать внимания. Ведь оно как приходит, так и уходит – невероятно быстро. А вот признание – то, что длится гораздо дольше. Я хотел, чтобы дети принимали меня, чтобы мною восхищались. Сначала благодаря бегу меня заметили, а потом, по мере того как улучшались мои достижения и менялось всеобщее отношение ко мне, я узнал, что такое признание, и стал разрывать тот порочный круг, в который попал, стал повышать самооценку, работая на износ и добиваясь новых результатов.
Но, как оказалось, корень моих проблем с самооценкой таился гораздо глубже. После того как я побил мировой рекорд в забеге на милю среди старшеклассников, в мою честь устроили вечеринку. Меня убивала сама мысль о том, что придется идти туда одному, потому я решил подождать, пока появится кто-нибудь еще, чтобы войти в зал вместе. В то время меня уже все знали, у некоторых я даже вызывал восхищение, и меня избрали президентом школьного совета. Все произошло очень стремительно, у меня даже не было никакой предвыборной кампании. Я испытывал страшную неловкость, когда приходилось стоять перед аудиторией и что-то говорить. Ведь выступления перед публикой это совсем не то, что бег, где я могу рассчитывать только на себя. В тот день я стоял позади всех, надеясь, что учителя меня не заметят, но один из них вдруг остановил на мне свой взгляд – и мне пришлось выйти на сцену. Придя домой, я даже не сказал маме, что стал членом школьного самоуправления. Когда же она об этом узнала и спросила, почему я промолчал, я лишь пожал плечами: «Не думал, что это важно».
Есть два вида самооценки. Однажды я прочел в газете, что людей с очень высокой самооценкой часто можно встретить в тюрьме. Почему? Потому что из-за того, что какое-то время им удавалось выйти сухими из воды, они даже мысли не допускали, что может быть по-другому. Когда дело касалось краж, моя самоуверенность зашкаливала. Воруя пирожки, я с каждым разом вел себя все наглее и мнил королем мира. Но в том, что касалось школы и одноклассников… Тут земля уходила у меня из-под ног. Моя самооценка во многом зависела от мнения окружающих. Переживал я ужасно, и это заметно ослабляло мою природную уверенность в своих силах, а также жутко злило, потому что в основе положительной самооценки лежит самоуважение. А чтобы уважать себя, нужно сначала сделать что-то хорошее. Понятно, что мои бесчинства явно не относились к категории добрых дел.
А вот бег действительно стал моим первым хорошим поступком, совершенным для собственного блага, пусть изначально и против воли. Меня очень вдохновляла вера в меня моих одноклассников.
Чем больше я бегал, тем активнее они меня подбадривали. Зная, как тяжело мне приходилось тренироваться для моих побед, я обрел самоуважение, а мимолетное внимание окружающих переросло в долговременное признание.
Я никогда не забывал, какую важную роль сыграли мои фанаты и семья в том, что я добился успеха. Такая поддержка нужна каждому – даже если поначалу вам кажется, что вы справитесь и без нее. Оглянитесь. Посмотрите, сколько людей на вашей стороне и болеют за вас.
Вы вовсе не обязаны проходить свой путь в одиночку.
Дело не в том, как вы побеждаете, а в том, как проигрываете
Я как раз окончил среднюю школу, когда позвонил мой брат и сообщил, что записал меня в участники Комптоновских соревнований по легкой атлетике на дистанцию 5000 метров, которые проводились в 1936 году на стадионе «Мемориал Колизеум» в Лос-Анджелесе. Он знал, что в мои планы входило стать членом олимпийской команды бегунов на милю. Однако Пит предупредил, что в стране уже есть пять отличных спортсменов. «Подожди 1940 года, когда будут проходить Олимпийские игры в Токио, – посоветовал он. – Заодно и подготовишься получше». Пока же он хотел, чтобы я встретился на дорожке с Норманом Брайтом, который, по словам Пита, «почти наверняка должен был стать членом олимпийской команды в этом забеге».
Пять тысяч метров – это двенадцать с половиной кругов по стандартному четырехсотметровому стадиону. Когда оставались два последних круга, стало понятно, что мы с Брайтом сильно оторвались. Я решил, что у меня есть все шансы на победу. Но бегун, которого я обгонял, допустил ошибку: вместо того чтобы немного сместиться влево, он пересек дорожку и ушел вправо. В результате мы столкнулись, и я упал. Поднявшись и еле сдерживая ярость, я рванул ближе к внутреннему кругу. Я нагнал Брайта на финишной прямой, но судьи уже опустили флажок, знаменуя окончание забега. Я до сих пор считаю, что была ничья, однако хронометристы решили, что Брайт обошел меня на несколько дюймов. Я ничего не мог с этим поделать.
Я всегда знал, что когда-нибудь удача отвернется от меня. После первой победы я в течение трех с половиной лет непременно занимал первое место во всех забегах. Вместе с тем я понимал, что неизбежен тот день, когда я не смогу коснуться финишной ленточки первым. И часто думал о том, как же я буду себя чувствовать в этот момент. Буду ли опозорен? Обижен? Зол? Честно говоря, я не знал ответа на этот вопрос.
Обычно я выигрывал забеги с преимуществом в десять, двадцать или тридцать ярдов. Я был на седьмом небе от счастья. Меня поздравляли друзья, родители довольно хлопали в ладоши, моя девушка бросалась меня обнимать. Я давал интервью для радио и смотрел, как друзья и родственники других спортсменов пытаются их утешить. Я представлял себе, как бы чествовали того, кто пришел раньше меня, – и размышлял о том, нуждался ли бы я, проиграв забег, в поддержке и утешении.
Когда это момент настал, я был полон решимости все сделать правильно. Уступив пальму первенства, я хотел принять этот факт с легким сердцем, поэтому от души поздравил Брайта с победой. Я обнял его за плечи и сказал: «Это было потрясающе, и ты заслужил первое место». Говоря это, я улыбался. Его родители, стоявшие рядом, открыли рты от удивления. А потом его мама обняла меня. И это было совершенно правильно. Если ты вложил все свои силы, но проиграл, что ж поделать? Не умирать же от этого. Уходил я со стадиона с полным осознанием того, что могу спокойно справиться с фактом проигрыша. И в тот момент моя самооценка была выше, чем если бы я пришел первым.
Мускулы сегодняшних атлетов развиты гораздо сильнее, у них более продуманные программы тренировок и более легкие кроссовки. Но некоторые из спортсменов так и не научились правильно проигрывать. Возможно, причина – в том внимании, которое пресса привлекает к соревнованиям, или же в денежном вознаграждении медалистов. Я бы не удивился, если бы сегодня кто-то, выиграв золотую медаль и предвкушая получение чека, подумал: «Я миллионер!» Но мы сражались из любви к спорту. Конечно, спортсмены и тогда могли прибегать к допингу, но никому и в голову не приходило мошенничать или вредить своему здоровью. В наше время мы просто хлопали того, кто оказался быстрее, по спине, желая ему всего хорошего, и все.
Сегодня же, когда я вижу спортсмена, который хоть и не плачет в открытую из-за проигрыша, но сидит на земле, опустив голову и ощущая свое ничтожество, а может, и злясь на себя, это разрывает мне сердце. Это ужасно.
Да, я проиграл забег Норману Брайту, но зато выиграл следующий, и еще один, и еще, и еще. Я постоянно находился в свете прожекторов. И мое признание или слава, называйте как хотите, всегда оставались со мной, неважно, выигрывал я или проигрывал. Уж если вы на вершине, то вы на вершине. Ваши достижения реальны. Их у вас уже никто не отнимет.
С того забега я начал медленно, но верно двигаться к членству в олимпийской сборной и участию в забеге на 5000 метров в Берлине. Этого никогда бы не произошло, если бы я не пообещал своему брату Питу всегда помнить о своей истинной цели.
У каждого из нас бывают взлеты и падения, но по большому счету все в мире происходит к лучшему.
Я, кстати, не победил на той Олимпиаде в гонке на 5000 метров. Но стать членом команды и не выиграть – все равно что, приземлившись на Луне, споткнуться о камень и упасть. Невелика беда! Вы же все равно на Луне.
Не говори гоп, пока не перепрыгнешь
Получив стипендию для атлетов, я стал студентом Университета Южной Калифорнии и начал бегать на милю, но, отправившись однажды кататься на лыжах, повредил колено и связки голеностопа и на три месяца вышел из строя. Однако в самом конце бегового сезона, поскольку я был олимпийцем, меня как первокурсника пригласили на большой турнир в Принстон, где мне предстояло бежать две мили. Тогда-то я и выиграл свой первый национальный титул.
Но о чем я действительно мечтал, так это победить в забеге на милю.
За два года до этого, в 1934-м, Пит взял меня на чемпионат по легкой атлетике, который проходил на стадионе «Колизеум» в Лос-Анджелесе; брат хотел, чтобы я увидел соревнование между Гленном Каннингэмом и Биллом Бонтроном в забеге на милю. Каннингэм уже показал хорошие результаты, пробежав милю на стадионе за 4:08,4, а на шоссе за 4:09,8. В среднем я уступал ему восемь секунд. В большинстве ситуаций восемь секунд не так уж критичны. Но что касается забега на милю, то это время гораздо значительнее, чем может показаться, ведь это семьдесят пять ярдов.
Гленн Каннингэм был моим героем. Я читал историю о том, как еще ребенком он получил серьезные ожоги во время пожара, стоившего жизни его старшему брату. У Гленна сошла практически вся кожа на коленях и голенях. Когда ему меняли бинты, просматривались голые мышцы. Кроме того, он потерял почти все пальцы на левой ноге. Много лет спустя я как-то увидел его в душе и убедился, что все, что о нем писали, правда. Ожоги покрывали обе ноги, а сзади доходили до середины спины. Врачи едва верили в то, что он когда-нибудь вообще сможет ходить. Но Каннингэм и не думал сдаваться.
Он сумел быстро восстановить физическое и душевное здоровье и был полон решимости действовать. Он делал себе массаж ног, стимулируя кровообращение в конечностях. Собрав всю волю в кулак, он прошел курс физиотерапии, а затем усилием воли заставил себя встать на ноги и заново научился ходить.
Через какое-то время он уже бегал. Я понятия не имею, как ему это удалось, но он стал моим кумиром и источником вдохновения. Его непоколебимость помогла мне осознать, что, приложив усилия и пожертвовав чем-то, я тоже мог бы стать чемпионом. Каннингэм был величайшим спортсменом из всех и отличным примером мужества для любого атлета. Я по сей день не знаю более потрясающей истории успеха.
Кроме того, он был очень порядочным человеком. Однажды я участвовал с ним в забеге на стадионе. Я дышал ему в затылок и, хотя находился в лучшей спортивной форме, никак не мог его обогнать. Просто из уважения. «Луи, черт тебя побери, – крикнул он. – Да обгоняй же!» И против своей воли я поступил, как он хотел.
Тогда, в 1934 году, мне так и не довелось познакомиться с ним, когда он бежал в лос-анджелесском «Колизеуме» вместе с Биллом Бонтроном, показавшим лучший результат: 4:08,9. Было бы здорово, если бы все сложилось по-другому. Но именно тогда я и пообещал себе, что когда-нибудь обязательно отыграюсь за него.
В 1938 году я отправился вместе с командой Университета Южной Калифорнии в Миннеаполис на чемпионат NCAA. Я уже был бегуном на милю и находился в своей лучшей форме. Я чувствовал себя тигром, в крови которого бушует адреналин. Накануне забега ко мне в комнату зашел тренер Николсон. «Мне неприятно это говорить, – начал он, – но я только что вернулся со встречи тренеров Восточного побережья. Они подстрекают своих бегунов на милю выжать тебя завтра с дистанции. Парни заблокируют тебя на второй полумиле». Спортсменам с Восточного побережья надоело, что тренера Университета Южной Калифорнии Дина Кромвеля называли лучшим в мире, ведь на счету его ребят было немало побед. Хотя это и неудивительно, особенно учитывая тот факт, что в его команде выступал лучший бегун на милю. Я.
Надо сказать, частично в сложившейся ситуации был виноват и я, потому что однажды допустил ошибку: стал хвастаться, что легко пробегу четыре мили по непересеченной местности. И, по мнению атлетов и спортивных журналистов, у меня были все шансы это осуществить.
– Я сам могу за себя постоять, – самонадеянно заявил я тренеру Николсону. Возможно, мне следовало больше ценить его заботу и обратить на предупреждение особое внимание. Но ведь всем известно, как обычно ведут себя молодые амбициозные люди: им кажется, что они знают все лучше всех.
На следующий день на стадионе бегунов представили публике. Чак Фенске из Висконсина, ставший победителем в прошлом году, пробежал милю за 4:13,9. У меня был план. Я хотел пробежать первые два круга за 1:58, а затем резко рвануть перед самым финишем, по своему обыкновению выложившись по полной. Еще никому не удавалось обогнать меня при таком раскладе.
Но спесь до добра не доведет. Как и предсказывал тренер Николсон, соперники взяли меня в кольцо, не став дожидаться двух последних кругов. Когда я попытался обратиться к спортсмену, бежавшему рядом со мной, тот лишь огрызнулся в ответ. Другой просто прошелся своей шиповкой прямо по моему мизинцу. Еще один, бежавший впереди, задержал ногу в воздухе на лишнюю секунду, а потом вмазал мне по голени. Каждому бегуну известно, что, когда во время тренировки какая-нибудь бездомная собака начинает преследовать тебя, все, что нужно сделать, это отступить на несколько дюймов и двинуть ей по носу подошвой с шипами – псина больше не помешает. Когда я пробегал мимо третьего участника, он дал мне локтем прямо по ребрам так, что одно из них хрустнуло.
Парни держали меня в плотном кольце, пока до финиша не осталось каких-то ста двадцати ярдов; Фенске, лидер гонки, казалось, уже сильно ушел вперед. И только тогда мои соперники немного отступили. Я воспользовался моментом и проскользнул, несмотря на боль, мимо них… Я пробежал мимо Фенске и устремился прямиком к финишной черте. Обошел я его на пять ярдов.
Тренер Кромвель кинулся ко мне: «Как думаешь, с какой скоростью ты бежал?» «Ну, если мне повезло, то я побил 4:20», – ответил я. После всех тумаков, пинков, ударов локтями и шипами, которые сопровождали забег, я думал, что вряд ли могу рассчитывать на хороший результат. Но когда выяснилось, что у меня есть шанс, я припустил и замедлился лишь на секунду уже ближе к концу гонки, потому что был очень расстроен. «Тогда повезло тебе, – сказал тренер, усмехаясь. – Ты только что побил национальный университетский рекорд. Ты пробежал за 4:08,3». Я ушам своим не поверил. Существовавший до этого рекорд, установленный еще Бонтроном, был равен 4:08,9.
Мой рекорд держался в течение пятнадцати лет.
На следующий день газеты вышли с фотографией, на которой меня запечатлели со всеми полученными ссадинами. Я, весь забинтованный, выглядел так, словно оказался в центре какой-нибудь хоккейной потасовки. Но от этого вкус победы был только слаще. Я выиграл забег для себя, а еще, как я когда-то поклялся, для Гленна Каннингэма.
(Спустя много лет, когда я встретил свою будущую жену Синтию, она призналась, что помнит, как увидела это фото в газете еще будучи ребенком.)
Конечно, в те годы я этого еще не осознавал, но мое упорство, стойкость и нежелание сдаваться в, казалось бы, совершенно безнадежных ситуациях уже тогда были частью характера, благодаря которому я смог выстоять и остаться в живых во время Второй мировой войны.
Разумеется, совсем не обязательно переживать войну, чтобы заставить все эти качества работать на вас в повседневной жизни. Иногда и день, проведенный в офисе, или воспитание детей могут оказаться столь же непростым занятием.