Город. Семнадцатью годами ранее.

КАПИТАН СТРАЖИ

— Сегодня я свидетельствую в суде, Поз. — Капитан стоял, подняв руки на уровень плеч, а верный помощник, присев на колено, поправлял перевязь парадного меча, выполненную из тончайшей кожи и украшенную крохотными бриллиантами. — Позже зайду пообедать к Джирре в "Грот".

— Почётный эскорт? — сладив, наконец, с застёжками, поинтересовался Поз. — Шесть мечников, как обычно?

— Не надо мечников, — подумав, сказал капитан. — Что со мной может случиться в моём же Городе?

— Да господин. — Поз не торопился подняться. Разглаживал несуществующие складки на шёлке, дышал на блестящие пряжки и протирал их рукавом. В конце концов, капитан, устав держать руки поднятыми, догадался:

— Ещё что-нибудь?

— Да, господин. Нур, господин. Он просит о встрече.

— Да они что возомнили о себе, эти накаррейцы? — Капитан опустил руки, и услужливый Поз юркнул в сторону, уходя от пинка. — Я же просил тебя передать этим парням: никаких писем, никаких встреч.

— Это по поводу его брата, господин.

— И что? Он зарезал торговца рыбой из-за трёх серебряных мер. Как тебе это нравится, Поз?

— Совсем не нравится, господин, — согласился помощник, перебравшийся на обычное для себя место: за письменный стол. Совершенно незаметно и бесшумно, как всегда. — Если каждый начнёт резать рыбных торговцев из-за таких смешных денег, что за жизнь настанет в вашем Городе?

— Недурно, — оценил капитан, покрасовавшись у огромного медного зеркала, отполированного до рези в глазах. — Вот именно, Поз, вот именно. Раз этот ублюдок неподсуден нашему суду, пусть посидит у меня на яме, подумает о том, что натворил — перед тем, как уплыть навсегда по сточным водам. Кажется, у этого Нура есть ещё братья?

— Девять, господин.

— Ну, вот: где девять, там и восемь. Не вижу такой уж большой разницы. А если ему почему-то дорог именно этот, пусть заплатит за него выкуп…

— Двести золотых мер, господин. Я сказал ему заплатить двести золотых мер. До завтрашнего дня.

— Двести? — Капитан поднял было руку — подумать, почесать затылок. Но, к счастью, вовремя остановился: заботливо уложенная складка на тунике едва не растянулась. — Что ж, пусть будет двести. Чего ж ему тогда надо?

— Не знаю, господин, — сокрушённо вздохнул Поз. — Торговаться, наверное, хочет. Дикари, господин. Никакого понятия о чести и достоинстве.

— Появится у ворот без денег — вышвырни пинками, — приказал капитан. — А послезавтра положи всё, что останется от брата в мешок, и перекинь через забор любого накаррейского борделя. Торговаться, надо же… Да он обнаглел, этот Нур.

— Сделаю, господин.

— Да, и вот ещё что. — Капитан, уже повернувшийся к выходу, внезапно остановился. — Чуть не забыл. На шлюхах в Бенот-Сукотте появился красный жемчуг. Контрабанда, или нелегальная добыча. Пошли туда людей, пусть выяснят, откуда он. Не каждая достойная женщина способна накопить на такое ожерелье за всю жизнь, а тут он на шлюхах, да ещё и не самых дорогих. Куда катится этот Город, Поз?

— Хвала богам, у него есть вы, господин. И ваша стража.

— Да! — согласился капитан. — Ты прав, Поз. Однако поторопись: никто не сделает нашу работу за нас.

— Станет ли господин ужинать?

— Нет, — бросил капитан через плечо. — Ужинаю я сегодня дома, в обществе двух городских судей и помощника суффета. Армейского тупицу, конечно, можно было и не звать. Но уж больно он забавляет мою жену и дочек.

— Да пошлёт им Гаал здоровья и богатства.

Уже сидя в паланкине, капитан пожалел, что проявил несвойственное ему благодушие, отказавшись от мечников. Сейчас их тяжёлые доспехи и кулаки пришлись бы весьма кстати. Несмотря на полуденную жару, улицы были полны народа, и носильщики, отпихивающие прохожих, не справлялись. Паланкин вяз в толпе, наполнялся пылью и зноем, настроение стремительно портилось.

А ведь ещё вчера эта поездка сулила только приятное.

— Само по себе дело решённое, — прошептал на ухо городской судья, один из приглашённых на сегодняшний ужин. — Но ваши свидетельства придадут ему завершённость и монументальность. Произойдёт полное торжество закона.

— М-м-м, — неопределённо кивнул капитан, высасывая мозг из фазаньей косточки. — Что же натворил этот человек?

— Утверждает, что занял денег одному достойному гражданину. Требует их обратно, ссылаясь на какую-то расписку, которую, несомненно, нарисовал сам.

— Вот же мерзавец! — посочувствовал капитан. — А чем мои показания смогут помочь этому достойному гражданину?

— Суд будет вершить королевский судья Котар. — Гость шептал так тихо, что приходилось напрягать слух. — Большой человек, с ним надо быть аккуратнее. Он весьма близок к Закхею, старшему из мытарей.

— Я слышал об этом Котаре, — соврал капитан. — Говорят, он очень осторожен и неглуп.

— И берёт дорого, — пожаловался судья, уже совсем по-свойски. — Весьма трудный человек, да к тому же и пьяница. Без ваших показаний будет сложно добиться истины.

Был он ещё не стар, но уже лыс: жидкие волосы росли только на шее и затылке. Кожа была усыпана пятнами разных оттенков, часть которых покрывала короста. В некоторых местах они кровоточили — это было заметно даже сквозь слой пудры. Когда губы судьи приближались к уху, зловоние гниющей плоти, смешанное со сладким запахом сернистых мазей, мешало дышать и думать.

— И что это за истина?

— Что владелец расписки ранее был судим за махинации с документами и подлог. Потом выступит наш человек, обученный сличению почерков, и дело выиграно. — Судья пил вино большими глотками, испытующе глядя на собеседника. — Если вы поможете установить истину, достойный гражданин, о котором мы говорили, согласен уступить в вашу пользу десятую часть долга.

— О какой сумме идёт речь? — поинтересовался капитан, и, услышав цифру, широко улыбнулся. — Этот достойный гражданин щедр, а щедрость — качество, угодное богам. Я сообщу суду истину. Говорить правду легко и приятно.

— Вы очень хороший человек, — многозначительно произнёс судья. — И мне кажется, боги со временем вознаградят вас за это. Вы далеко пойдёте.

Кто бы мог подумать, мрачно подумал капитан, что это случится так скоро. Только не в том смысле, на который намекал вонючка, а в самом прямом. Что придётся оставить паланкин и целых два квартала протискиваться сквозь толпу на своих двоих. Какие уж там теперь складки на тунике!

Но это оказалось только началом мучений — похоже, что боги решили испытать несущего истину целым ворохом затруднений. Несмотря на то, что дело было последним и должно было решиться до полудня, солнце уже стояло в зените, а на площади всё ещё толпился народ, скучающий, вялый, перегревшийся.

— Чего тянут? — спросил капитан у одного из своих лейтенантов, охранявших подсудимых. На скамье их сидело ещё четверо, и один из них был тем самым, из-за которого пришлось проделать долгий путь сквозь потную толпу. Утомлённые жарой и ожиданием, все они казались законченными злодеями. Их лица несли печать обречённости: быстрей бы уже всё кончилось.

— Судье нездоровится, господин, — ответил лейтенант. Этот был из своих, старая гвардия. Поэтому капитан не стал срывать на нём накопившуюся злобу. Похоже, лейтенанту тоже пришлось несладко: его потное лицо было покрыто приличным слоем серой городской пыли.

— Что с ним?

— Похоже, что перебрал вчера и разомлел. Десять раз отлучался, и два раза засыпал. — В голосе лейтенанта сплелись тоска и зависть. — Будить не посмели.

— Дело о фальшивой расписке когда?

— Только боги знают. Но перед ним ещё трое.

— Ускорить-то можно?

— Это же королевский судья, господин, — устало ответил лейтенант. — Подчиняется только королю.

Носильщики стояли сзади, понуро вжав головы в плечи и пряча за спиной корявые, изуродованные работой, руки. Капитан выбрал самого ближнего:

— Куда смотришь, свинья?

— Господин? — только и успел спросить тот. Этого было довольно. Кулак с хрустом врезался в скулу, тяжёлый удар отозвался болью в запястье, но голова слуги лишь слегка откинулась назад. Преодолевая боль, капитан бил снова и снова — хлёстко, с оттяжкой. Голова моталась из стороны в сторону, усталый лейтенант старательно разглядывал плывущие по небу редкие облака, кровь брызгала в пыль под ногами.

— Хорошо, — признался капитан, брезгливо вытирая тяжёлые перстни. — Теперь-то ты будешь знать, как надо глядеть на господина.

Избитый дёрнул разорванной в лохмотья щекой и медленно опустился на колени, сплёвывая в пыль кровавые ошмётки. Трое оставшихся невредимыми носильщиков испуганно зыркали исподлобья. Раздражение нисколько не уменьшилось, скорее наоборот. Плохо дело.

— Господин, — пришёл на выручку лейтенант. — Вон в том дворике можно присесть и отдохнуть. Кажется, там даже подают холодные напитки. Когда начнётся, я пошлю за вами человека.

Маленький дворик, расположившийся в тени западной колоннады, и впрямь был хорош для отдыха. Там стояли прохладные каменные скамьи, росли причудливые пустынные растения, и даже журчал небольшой фонтанчик.

— Откуда здесь вода? — пробурчал капитан себе под нос. Но один из стражников, выделенных лейтенантом для охраны, принял эти слова за вопрос.

— Прямо из реки, господин. Там внизу, у речной пристани, стоят огромные колёса, которые день и ночь крутят волы.

Капитан остановился, и некоторое время внимательно вглядывался в рябое простодушное лицо, покрытое разводами от растворённой в поту пыли.

— Что-то я не помню твою рожу, солдат, — сказал он, крепко ухватив стражника за щёку. — Ты из какого десятка?

— Из тридцать восьмого, господин.

— Кто сотником?

— Андурф Варвар, господин. А десятником — Мот, тощий такой, белоглазый. Совсем недавно повысили.

Капитан прищурился, словно старательно пытался что-то припомнить.

— Разве сотня Андурфа не должна сегодня патрулировать Кирпичный квартал и пристань?

— Истинно так, господин. Но нас с братом направили сюда, в помощь господину лейтенанту.

— Брат? — Капитан с сомнением оглядел лицо второго стражника, покрытое страшными шрамами. Целыми, кажется, остались только глаза. — Не больно-то вы похожи. Где это тебя так, солдат?

— В землях горцев, господин, — проскрипел изуродованный. Капитан поморщился: неприятный гнусавый голос, казалось, состоял из ржавых крючков, цепляющихся за уши. — В плен попал. Насилу вырвался оттуда.

— Не повезло, — бросил капитан, сворачивая разговор: стало не до стражника. Если глаза не лгали, то возле высокой живой ограды из искусно подрезанных кустов тёрлось двое накаррейцев, закутанных в чёрное тряпьё. Капитан поморгал, но накаррейцы, одним из которых был Нур, никуда не исчезли. А сам Нур стал усиленно жестикулировать, привлекая внимание.

— Каков наглец, — с чувством произнёс капитан. — Однако ты скоро доиграешься, козье семя!

— Господин? — не понял искушённый в вопросах водоснабжения стражник.

— Вот что, орлы… — Капитан развернулся на пятках. — Видите вон тех чёрных? Давайте их сюда, да без церемоний!

Церемониться стражники не стали, сработали чётко. Похоже, Андурф Варвар и неведомый белоглазый Мот своё дело знали хорошо. Нур, конечно, немного пошумел — иначе бы это был не Нур. Но получив тяжёлой сандалией в живот, улёгся, зарылся лицом в пыль, и стал пускать кровавые пузыри. Здоровенный спутник Нура оказался умнее, и ему досталось разве что тупыми концами копий — скорее для порядка.

— Что, свинья? — Капитан присел рядом накаррейцем и, брезгливо уцепившись за чёрную ткань, поднял его голову. — Я же тебе сказал — без денег не приходи! Принёс деньги?

— Нет денег, — задушенно прохрипел Нур, закатив глаза. — Есть информация. Вместо денег. Очень дорого стоит.

— Сколько? — скептически поморщился капитан.

— Не меньше двух тысяч.

— А ну-ка, ребята, — приказал капитан, роняя голову накаррейца обратно в пыль. — Проверьте-ка этот дворик, и проводите всех на выход. Да повежливее.

Друг Нура переминался с ноги на ногу, пыхтел и, наверное, очень жалел, что ввязался в эту историю. Был он замотан очень плотно даже по накаррейским меркам: ткань скрывала всё тело и даже лицо. Всё, кроме глаз. Что-то в этом несуразном здоровяке было не так, но капитан не стал думать об этом, а снова склонился над ёрзающим в пыли Нуром:

— Надеюсь, что ты не лжёшь. Иначе твой брат будет умирать очень долго.

— Плевать мне на брата, — сказал накарреец, усевшись в пыли и подтянув колени к подбородку. — Пусть получает, что заслужил. Я хочу свою долю.

— Её ещё надо заработать, — ответил капитан и от души пнул Нура в бок. Настроение улучшалось прямо на глазах. Похоже, боги решили, что утренних мучений будет довольно.

— Всё чисто, господин! — отрапортовал запыхавшийся от усердия стражник, прорвавшись прямо сквозь заросли. А вот изуродованный брат решил обогнуть кусты и выйти, как полагается, по дорожке. — Был там один купчишка, но мы его проводили. Вежливо, как и приказал господин. Почти и не били.

— Хорошо, — капитан потрепал рябого по щеке. — Совсем неплохо для тупой деревенщины. Тридцать восьмой десяток, говоришь? Я запомню. Служи так же, задавай поменьше вопросов, и со временем попадёшь в первую сотню.

— Да пошлёт вам Гаал долгих лет, господин.

— Пошлёт, куда он денется… — Капитан сделал приглашающий жест. — Идите за мной, накаррейские отродья! Посмотрим, чего стоит ваша информация. А вы, ребята, стойте здесь и никого сюда не пускайте.

— Сделаем, господин! — сказал рябой и, ударив кулаком в панцирь, застыл в парадной стойке: подбородок вверх, грудь колесом, глаза горят. Всё по уставу, приятно посмотреть. Надо бы не забыть этих парней: верных людей трудно найти.

— Ну? — многозначительно произнёс капитан, отодвигая ковёр и опускаясь прямо на прохладный мрамор. — Что за информация, разбойник? Налёт, ограбление, кража из дома? Контрабанда? Чего ты там шепчешь, говори громче!

Нур и впрямь делал странные вещи: округлив глаза, шевелил губами, словно засыпающая рыба. Но капитан не умел читать по губам и ему было недосуг потакать чужим причудам.

— Громче, во имя богов! С каких пор ты стал так пуглив?

Грузный накарреец шагнул вперёд, толкая Нура своим гигантским животом. Тот обернулся, глядя на своего спутника с труднообъяснимым страхом, и, нервно облизав губы, выдал:

— Кража. Из поместья на Холмах. Сегодня ночью.

— Кража? — поднял бровь капитан. — Не твой, вроде, вид занятий. Однако мне нравится эта мысль, если не будет чересчур много крови. Чьё поместье?

— Жемчуг, господин. И украшения.

— Да что с тобой сегодня, чёрный? — нахмурился капитан. — Ты издеваешься надо мной? Тебе напекло голову и заложило уши? Я спросил у тебя: чьё это поместье? На Холмах их сотни.

— Я… — Нур снова оглянулся на молчаливого спутника. Что-то кольнуло капитана в затылок: знакомый признак того, что ситуация становится опасной. — Я не могу, господин. Очень большой человек. Разве что на ухо.

— Что? — Но Нур уже нагнулся, и капитану пришлось вытянуть шею. Нахмурившись, он сосредоточенно слушал вплывающую в уши чушь, в которой было не больше смысла, чем в плеске фонтанчика, выложенного розовым камнем.

— Бегите, господин, бегите — если хотите жить…

— Чего? — Капитан, зверея, оттолкнул накаррейца, так что тот отлетел и едва удержался на ногах. — Ты обезумел?

— Бегите! — заорал Нур уже во весь голос, и тут тяжёлый кулак упал на его плечо, превращая крик в жалобный вой. Судя по хрусту, молчаливый здоровяк сломал ему ключицу.

— А ну, — растерянно произнёс капитан, цепляясь за меч, но здоровяк уже стащил с головы платок, скрывавший лицо. Под ним оказалась чёрная, как дёготь, кожа, покрытая сетью церемониальных татуировок. Так вот что в этом накаррейце было странного, запоздало подумал капитан. Он очень напоминал туага, а я не обратил внимания. Как глупо.

Перед тем, как лезвие, нырнув в воздухе серебристой рыбкой, погрузилось в бок, капитан успел задержать дыхание. Но боли не было — за резким уколом пришла тёплая волна, от которой конечности стали вялыми, а мысли спутались. Что-то потекло из живота на пол. Капитан захотел посмотреть вниз, но тяжёлые ладони прижали его к скамье.

— Стража! — прохрипел он из последних сил. — Тридцать восьмой…

Чёрные пальцы осторожно вытащили из негнущихся пальцев церемониальный меч. Не порви перевязь — захотел сказать капитан, но поперхнулся: кровь пошла ртом.

— Эй, Ронд! — Откуда-то сзади раздался знакомый гнусавый голос. Капитан дёрнулся, но ласковые тёплые ладони не пустили, просто погладили по голове: лежи, скоро уже всё. — Чего с этим возишься? Давай я!

— Спокойно, Хейга! — ответил ему голос рябого стражника. — Надо сделать так, чтобы подумали, что они друг друга… Дай-ка мне капитанский меч.

Перед глазами крутились ускоряющейся спиралью чужие лица: судьи, лейтенанта, дочки. Потом раздался свист рассекаемого металлом воздуха, глухой удар и приглушённый визг, в котором не было уже ничего человеческого.

— А дрянной мечишко-то… Обломился между рёбер.

— Так он только для красоты, дубина. А то, что обломился — это даже хорошо. Наш доблестный капитан храбро сражался, но смог убить только одного злодея. Остальные трусливо бежали. Ножик не забудь — вложи этому в руку…

— Да знаю я…

— Да в левую же, Хейга! Всем известно, что Нур — левша. Что с тобой сегодня такое? Не выспался?

— Давно, наверное, никого не убивал. Теряю навыки.

Я у себя в саду — понял вдруг капитан. Заснул на любимом ложе под кипарисами, перебрав нисибисского. И это всё мне снится… Надо только сделать усилие, и проснёшься.

Ну же… Ну… Сейчас…

Город. Подземелья под королевским дворцом.

ЭЛАТО

Человек, а точнее то, что от него осталось, висел на стене, прикованный цепями к скользкому камню. Толстые железные кандалы, чёрные от запекшейся крови и пригоревшего жира, туго охватывали его бицепсы и икры, не давали упасть. Старая каменная кладка, позеленевшая от времени, тянулась вверх на несколько локтей. Там, где она кончалась, вроде бы угадывались черные балки потолочных перекрытий, но свет чадящих факелов туда уже не доставал.

— Он сможет говорить? — с сомнением спросил король. Стоявший за его спиной Элато остался невозмутим. За него ответил лысеющий человек в плотном кожаном фартуке, с помощью небольших мехов раздувавший огонь в печке.

— Да, повелитель. Ходить и трогать — вряд ли. Но говорить будет.

— Тогда пусть начинает.

— Повелитель изволит присесть? У меня как раз есть свободная скамейка, почти чистая. Только протереть…

— Начинайте, — процедил Мануил сквозь зубы, и палач, уже схвативший какую-то ветошь, испуганно отпрянул.

Кровавый обрубок на стене дёрнулся, поднял голову и уставился на Мануила взглядом, полным боли. У него и в самом деле не было кистей рук и ступней. Похоже, что их отделяли очень долго, по кусочку, не забывая прижигать каждый надрез раскалённым железом: чтобы пленник не умер раньше времени.

— Воды…

— Дай ему, — кивнул Мануил, и палач, бросив любовно разложенный на верстаке инструмент, засуетился, забегал, звеня металлической миской. Пленник пил жадно, торопливо, громко. Как набегавшаяся по жаре охотничья собака.

— Говори, — приказал король, глядя, как по подгоревшей бороде бывшего лекаря стекает растворённая в воде сажа.

— Спрашивайте, — прохрипел тот, обмякнув на дрожащих под его весом цепях. — Всё скажу, повелитель: мне скрывать нечего. Я ему так и сказал: если что, то молчать не буду.

— Кому — ему? — глухо спросил Мануил. — Раззе?

— Нет, — помотал головой лекарь. Во все стороны полетели капельки пота. — Бруно. Лекарю королевы Тамилы.

— Ближе к делу, — приказал Элато из-за спины короля. Тот промолчал, уступая инициативу молодому накаррейцу. — Отчего умерла королева Тамила?

— Бруно давал ей корешки. Они губят и младенца, и мать…

— Откуда Бруно взял эти корешки?

— Я передал.

— Что ты получил за это?

— Пятьсот золотых мер, господин. Этого как раз хватало на небольшой дом по дороге к Холмам. Я всегда мечтал жить у Холмов… Боги, как же я был глуп!!!

Элато покосился на короля. Мануил безмолвствовал — похоже, предоставлял право задать следующий вопрос ему.

— Что ж, — Элато откашлялся в кулак и сделал это: — Кто велел тебе передать корешки?

— Разза, — простонал повешенный. — Я сам не хотел… Он заставил, запугал… Убейте, прошу. Мне так страшно…

Мануил продолжал молчать, разглядывая распятого, словно бесполезную диковину, которую отчего-то жалко бросить. Элато подождал, стараясь не встречаться с королём взглядом: выражение его глаз было неописуемым. С ободранных штанов завывающего лекаря обильно потекло — кажется, тот, наконец, понял, что на свете бывают вещи хуже смерти.

— Почему Тайный Советник приказал отравить повелительницу Тамилу?

Пленник взвыл сильнее и забился в кандалах, как опутанная силками птица. Из открывшихся ран закапала кровь. Палач, с раскалёнными щипцами наготове, переводил взгляд с короля на лекаря, и никак не решался вмешаться:

— Повелитель, разрешите прижечь раны. Кровь, как со свиньи, потекла. Помрёт ведь, а я виноват буду.

— Говори, — разлепил губы Мануил. — Говори, лекарь, и, может быть, я разрешу тебе умереть. Если будешь молчать, клянусь, тебя достанут и в Шеоле.

— А-а-а!!! — истошно заорал лекарь, брызгая слюной. — Не могу!!! Не могу!!! Страшно!!! Зачем, зачем, я полез в это?

— Почему Тайный Советник приказал отравить повелительницу Тамилу? — повторил Элато. Но его, похоже, уже не слышали: лекарь, звенящий цепями, впал в настоящую истерику. Края кандалов разодрали струпья на его ранах, и кровь, которая раньше просто капала, теперь потекла струйками.

Мануил кивнул палачу, и тот проворно ткнул уже остывающими щипцами в ближайшую культю. Дикий вопль заглушил раздавшееся шипение, и лекарь смолк, безвольно повиснув на цепях. Процедура повторилась снова. На этот раз шипение плоти раздалось в полной тишине.

— Это что — всё? — небрежно спросил Мануил.

— Э-э-э, — растерянно протянул бледный от напряжения палач. — Надеюсь, что нет, повелитель.

С этими словами он воткнул уже остывшие клещи куда-то в подмышку несчастного, сжал их и крутанул с неприятным хрустом. Раздался слабый задушенный стон, и гора кровавого мяса снова ожила, зашевелилась.

— Всегда приятно видеть, как работает мастер своего дела, — прокомментировал Элато. — Ты слышишь меня, лекарь?

— Да, господин, — пробулькал подвешенный.

— Что, больше не страшно?

— Мне уже всё равно, господин.

— Прекрасно! — с чувством сказал молодой накарреец и не удержавшись, хлопнул в ладоши. Звонкий хлопок разбудил эхо, и оно заметалось под потолком.

— Почему Разза приказал отравить повелительницу Тамилу?

— Чтобы… Чтобы погубить нерождённого сына короля.

— Зачем? — Мануил сделал шаг вперёд. — Для чего?

— Чтобы сделать наследником сына от Гевы, — прошептал лекарь, закрыв глаза от страха. — Так мне сказал Бруно.

— И какой в этом смысл? — Мануил развёл руками, огляделся по сторонам, но ответа так и не услышал. Элато молчал, запахнувшись в плащ, а палач благоразумно скрылся за стойкой для своих приспособлений. — У меня есть близнецы, да и сам я ещё не стар. Может, он хотел отравить нас всех, этот Разза? Не много ли чести одному старому накаррейцу?

— Я не знаю, повелитель, — обречённо помотал головой лекарь. — Может, и хотел: он страшный человек, этот Разза. Только Рогатый знает, что он задумал. Мне заплатили только за корешки, и не посвящали в свои планы.

В задумчивости король покачался с пятки на носок, потом резко развернулся и зашагал к выходу:

— Элато, со мной!

— А с этим что делать, повелитель? — растерянно проблеял палач. Пленник, свисающий с цепей, смотрел вслед Мануилу с дикой тоской в красных глазах.

— Что хочешь…

— Понял, повелитель… — Палач, подобострастно улыбаясь, подобрался к пленнику с острым мясницким ножом и одним отточенным движением перечеркнул вены на ногах. Тёмная кровь залила лохмотья, оставшиеся от штанов, заполнила глиняный поддон и весело закружилась в сливном отверстии.

— Благодари повелителя! Считай, что уже отмучался…

— Благодарю, — только и сумел прошептать пленник, прежде чем умереть, но никто из удалявшихся по коридору не услышал его. Все уже забыли о нём, выполнившем свою часть работы безупречно — как и было обещано Магону.

Коридор петлял, как загнанная антилопа, сужался, превращался то в узкую пещеру, то в просторный, освещённый факелами, проход. Элато едва успевал вслед за развевающимся плащом Мануила: сухонький человек нёсся вперёд быстрыми размашистыми шагами.

— Однажды ты спас мне жизнь, накарреец…

Такие люди должны умирать молодыми — подумал Элато. Им не пристало дряхлеть вместе с созданными империями и видеть, как плоды их побед пожинают прятавшиеся доселе в тени, трусливые и хитрые. Не герои.

— Почему ты не ответил на мой вопрос?

Тёмный коридор, казавшийся бесконечным, вдруг закончился и пятно мрака рванулось навстречу. Ах, нет, это не тупик, это король резко остановился. Чуть не влетел в его спину, задумавшись. Всё эти три бессонные ночи.

"Когда имеешь дело с Мануилом, не стоит отвлекаться даже на секунду, Элато. Скажи ему, что не понял".

— Я не понял, что это был вопрос, повелитель.

Элато шагнул назад и под подошвами захрустели доски настила. Значит, до поверхности оставалось уже недалеко: на самых нижних уровнях полы были каменными. Мануил молчал, глядя исподлобья. Твоё время уходит, подумал накарреец. Ты и сам это знаешь, а я чувствую, как ты ослаб и устал.

Глаза повелителя трети земель, населённых людьми, жгли, давили вниз, к полу. В них ещё жил огонь, но его жар уже можно было терпеть, как терпят дикие горцы, когда переносят раскалённые угольки, катая их в ладонях.

— Наверное, да — это был не вопрос. Вопросы будут позже. Сейчас я просто хотел напомнить о том, что нас с тобой связывает. Напомнить и мне и себе.

— Я готов ответить на любой вопрос повелителя, — Элато поклонился, радуясь тому, что получил возможность избавиться от пронзающего взгляда. Не зря, не зря этого человека ещё при жизни прозвали Великим. Но, кажется, его величие постарело вместе с ним. Седина не портила шкуру Белого Барса, однако та уже потеряла свой былой блеск.

— Чудесно, — сказал король. Его голос был холоден. Казалось, он исходил вовсе не из тонких, поджатых губ, а прямо из стен, из сырого безжизненного камня. — Ведь у меня их много.

— Я, повелитель… — начал было Элато, но король нетерпеливо оборвал его:

— С Раззой мы были знакомы почти тридцать лет. Я хорошо изучил его и считал, что всегда смогу узнать, когда он что-то скрывает или лжёт. В последнее время его поведение изменилось, но лжи я не чувствовал. Скорее, он скрывал что-то. Так ответь, накарреец, кому мне верить — своему чутью или лекарю?

"Очень лёгкий вопрос. Верить надо только себе".

— Своему чутью, повелитель. Под пытками легко оговорить и себя, и других. Лекарь здесь лишь потому, что получив донесение от своих людей, я не стал медлить и размышлять. Сказанное показалось мне очень важным. Охотно верю, что дядя не лгал повелителю. Ведь мой король не спрашивал его напрямую: что ты задумал, старый друг?

— Почему ты так стараешься утопить своего дядю? — брезгливо спросил король. Хотел было уцепить за щёку, как хорошенького мальчишку в борделе, но в последний момент передумал, не стал. — Он же твоей крови…

— Я служу не крови и не родству, — ответил Элато, положив низкий поклон. — Я служу своему повелителю.

— Все мы служим лишь себе самим, — ответил Мануил после недолгого молчания. — Своим желаниям. Своим мечтам. Своим потаённым страхам. Однажды я спросил твоего дядю, кому служит он. Знаешь, каков был его ответ?

"Вопрос посложнее, но не намного. Разза не станет делиться своими потаёнными мыслями ни с кем".

— Не знаю, повелитель.

Наверху что-то глухо ухнуло, и с потолка посыпалась пыль, повисшая в воздухе. Последний уровень. А там, над сводами, укреплёнными железным деревом — первый этаж королевского дворца. Хозяйственные помещения, комнаты слуг в левом крыле и казармы Святого Отряда в правом. Интересно, удастся ли ещё хоть раз увидеть свет солнца?

— А где он сейчас, ты знаешь?

"Правду говорить легко и приятно. Но Мануил, наверняка, ожидает от тебя только лжи. Сделай это, солги ему — и останешься под землёй навсегда".

— Знаю, повелитель, — ответил Элато, с трудом преодолев самоубийственное желание. — Дядя сейчас в Накарре Дальней. Отбыл в срочном порядке позавчера.

— Когда обещал вернуться?

"Такого не случалось ни разу".

— Он никогда ничего не обещает, повелитель. Никому.

Мануил задумался, а накарреец почувствовал лёгкое головокружение: словно стоял на дрожащей чаше весов, которая качалась в темноте. Другую чашу было не разглядеть. И не поймёшь, которая из двух перевешивает.

— Если бы Разза задумал дурное, вряд ли бы уехал в спешке, оставив Бирсу и Геву на тебя. Да ещё важного свидетеля. Сдаётся мне — ты лжёшь, накарреец.

"Мы с тобой не раз обсуждали, как следует отвечать на эти вопросы".

О, боги, которых не существует, как же тяжела и неподъёмна липкая усталость, лежащая на плечах и языке…

— Про лекаря никто не знал, повелитель. Если бы дурня не подвёл пьяный язык, если бы рядом не оказалось моего человека… Что же до вашей жены, то её охраняют две сотни бойцов, ни в чём не уступающих гвардейцам. У них есть приказ: не дать ей попасть в чужие руки. Бессмысленно даже пытаться.

— А сколько из этих бойцов работает на тебя?

— Слишком мало, повелитель…

"Теперь не помешает поклониться ещё раз. И втянуть голову, в знак осознания своего ничтожества".

— Понимаю, что слова лекаря звучат странно и опасно. Но у меня не было выбора: я должен был сделать хоть что-нибудь.

— Складно выходит, — тем же безжизненным тоном подытожил Мануил. — Мальчишка, однажды спасший жизнь королю, решил сделать это снова? Предав своего дядю? Начав войну, в которой его народ будет уничтожен? Ради чего?

— Я лишь служу своему…

— Накарреец, ты слышал когда-нибудь о такой штуке, как политика? Я вполне способен забыть о словах лекаря, придушить тебя и других свидетелей, договориться с Раззой. Просто потому, что не желаю войны именно сейчас. И если я приму это решение, ты умрёшь нехорошей смертью. Это ясно, надеюсь?

"Вот он, самый сложный момент. Дальше будет легче — если это дальше вообще будет. Давай, Элато!"

— Да, повелитель… — Элато гордо вытянул подбородок. — Я понимаю. И приму любое ваше решение. Хотя тот король, которому я давал клятву служить и защищать, вряд ли стал бы договариваться с изменником. И бежать от войны.

Теперь нужно быстро закрыть глаза и ждать сокрушительного удара в челюсть, или укола стали в незащищённое горло. Главное, уговорить себя держать руки внизу, крепко прижатыми к бёдрам. И ни в коем случае не поднимать, что бы ни случилось. Ну же… Давай, бей!

Но ничего не произошло.

— Щенок, — устало бросил Мануил. Элато слегка приоткрыл один глаз. Король стоял, опираясь на стену, и выглядел осунувшимся и постаревшим. — Вечно вы считаете себя… Да и Теодор точно такой же.

Я выиграл — совершенно спокойно подумал Элато.

"Мы выиграли", — поправил мягкий, вкрадчивый голос в голове. — "Но не стоит расслабляться: мы только начали".

— Что там стряслось в вашей проклятой Накарре такого, что Разза помчался туда сломя голову?

— Что-то очень плохое, повелитель… — Элато тоже позволил себе опереться на стену: ноги ходили ходуном.

— Да пошлёт Гаал ему удачи, — совершенно спокойно сказал король. — Поговорим с ним позже, если получится. Кстати, о богах, накарреец: почему ты вдруг обратился к Валидату, чтобы пробиться ко мне на доклад? Странный выбор.

Да, теперь пошло намного легче, подумал Элато, мысленно вытирая вспотевший лоб. Главное сделано: он задумался. Всё ещё не верит мне, но уже просчитывает варианты.

В голове прошелестел тихий, довольный смех.

— Ничего странного, повелитель. Я исповедую Гаала с детства. Сам Верховный коген посвятил меня ему. Это не было секретом и для дяди. Он всегда говорил, что в таких, как я, таится будущее нашего народа.

Мануил поглядел на накаррейца с удивлением, словно увидел впервые.

— А каким будущее своего народа видишь ты?

"Самый лёгкий вопрос. Кажется, ты заслужил право увидеть солнце".

— Откровенно говоря, мне наплевать, повелитель. Этот народ никогда не был моим. Пусть они все хоть сдохнут — мне нет до этого никакого дела.

Король, наклонив голову, долго изучал выражение лица Элато. Ни к чему стараться: ведь это чистая, правда, незамутнённая, как вода в горном роднике.

"Правда выходит у тебя хорошо", — рассмеялся живущий в голове. — " А лгать за тебя будут другие, вроде того лекаря".

— Значит, хочешь спасти своего короля ещё раз? — вкрадчиво поинтересовался Мануил. — Что ж, вот тебе задание, сынок: отправляйся в Бирсу и забери оттуда мою жену. Мне всё равно, как ты это провернёшь. Но, если вдруг с её головы упадёт хоть волос, лучше для тебя будет умереть там же…

"То, что нужно!" — воскликнул голос в голове. — "Он клюнул! Ещё бы не клюнуть: две сотни бойцов Раззы вполне способны держать Бирсу хоть несколько лун. А у него нет этого времени, так, что сейчас ты для него просто находка, Элато. Я же говорил, что это будет просто!"

"Чему ты обрадовался? Как я сумею выполнить это задание и остаться в живых? Воины не подчинятся моему приказу, а вывезти Геву тайно не выйдет. Нас просто убьют — у Сагалу есть недвусмысленный приказ на этот счёт".

"И что из этого выходит?"

"Что ж… Выходит, Мануил именно этого и хочет?"

"Он уже пожалел, что долго слушал сказки старого Раззы о Белом Быке. С пророчествами всегда так — слишком уж много с ними хлопот. Мысленно Мануил уже похоронил и Геву, и ребёнка в одной могиле с тобой".

"Так ему сейчас мешает ребёнок? Не Договор?"

"Договор без Раззы — пустые слова на клочке пергамента. Разза без Белого Быка — меньше, чем ничто. Сейчас, когда Мануил взбешён, ему захочется разом избавиться от всех иллюзий, а также от лишних языков. Такие люди как он, предпочитают не развязывать узлы, а рубить их. Тем более, что выпала такая удачная возможность: решить проблему руками восторженного дурака. Впрочем, пообещай ему, что вернёшься. Пусть по-прежнему считает себя самым умным".

— Не волнуйтесь, повелитель. Я вернусь вместе с ней.

— Вот тогда и поговорим, — многозначительно сказал Мануил, и посторонился, уступая дорогу. Впереди робко проглядывала сквозь мрак тяжёлая дверь из потемневшего кедра. Она вела на лестницу, к свету и жизни. — Поговорим обо всём. Иди и верни мне мою жену, накарреец.

Где-то в горах Накарры. Много ранее.

ВЬЯЛА

"Проснись, Вьяла! Проснись, скорее!"

Зачем — хотел было спросить Вьяла, но не сумел: губы оказались вдруг тяжеленными и непослушными. Разлепить их получилось, а вот выдавить что-то осмысленное уже нет. Какая разница, впрочем: всё равно человек, живущий в тумане, каким-то образом слышит каждую его мысль.

"Нет времени объяснять! Открой глаза, быстро!"

Сначала это казалось смешным и забавным. Когда тебе четыре года, всё кажется смешным и забавным — даже голос, который никто, кроме тебя, не слышит. Даже эти странные сны, что приходят каждую ночь: про огромный зал, заполненный туманом, про улыбчивого человека в огромном кресле, который уговаривает не бояться его. Вот ещё выдумал — снов бояться.

"Да проснись же, наконец!!!"

Стоило немного подрасти и стало ясно: дружить с туманным незнакомцем не только забавно, но и выгодно. Пусть его голос всегда шелестит в ушах, говорит всякие глупости — можно не обращать на них внимания. Это несложно. Вот ветер тоже шумит в ветках, отвлекает от работы. Что ж теперь, отложить все порученные дела, сесть на пригорке и целый день вслушиваться в его шёпот? Этак недолго отхватить от отца мочёными прутьями по голому заду, безо всякой для себя пользы.

А от призрачного голоса в голове польза изрядная: всегда подскажет, где вещь потерянную найти, или как порученную работу половчее сделать. А иной раз и тайну чужую откроет — а как ей с друзьями не поделиться? Пусть из-за этого вся деревня на кузнецова сына косо поглядывает — и что с того? Когда тебе всего семь, все люди вокруг кажутся добрыми, а жизнь — прекрасной и удивительной.

А потом сгорела отцова кузница. Ночью, ни с того, ни с сего. И детство сразу кончилось, будто свечку задули.

"Открой глаза, мальчик!"

Глаза, да. Они были ужасны. Точнее, их не было, только жуткие бельма с точками увядших зрачков. Когда Смотрящий снял маску и положил на плечо грязную ладонь, стало страшно. Очень захотелось на двор, по-маленькому. Когда совсем прижало, припустил немного, прямо в штаны. Стыдно не было: страх выел все эмоции, всю душу сожрал. Осталась только дрожащая мясная оболочка.

"Кто говорит тебе все эти вещи?"

"Не отвечай! Не говори старику обо мне! Будет плохо, очень плохо. И тебе, и твоей семье!"

Голос в голове встревожен. От обычной вкрадчивости не осталось и следа. Только сейчас приходит понимание: похоже, ты вляпался в скверную историю, кузнецов сынок.

"Кто говорит тебе все эти вещи? Отвечай, мальчишка, иначе я вырву твои глаза и скормлю их собакам!"

"Молчи, Вьяла! Не смей упоминать обо мне! Иначе узнаешь, что такое настоящий страх!"

Надо закрыть глаза и представить, что гудящий в голове голос — просто шум ветра в высокой траве. Иногда завывания складываются в осмысленные слова — но это просто расшалилось воображение. Не слышу тебя. Не хочу больше слышать, никогда! Залепил бы уши воском, да знаю, что не поможет.

"Г-голос в моей голове…"

Ладонь сжимается, превращаясь в цепкую корявую лапу, которая, больно защемив кожу под туникой, тянет ближе к вонючему рту и слепым бельмам.

"Что за голос?"

"Молчи, Вьяла! Молчи, если хочешь жить!"

"Я… я не знаю…"

Потом, когда убегали из деревни, под свист и проклятия соседей, оказавшихся вовсе не такими добрыми, страха уже не было. Да и вообще ничего не было, кроме дикой злости. На себя, на человека из снов, прицепившегося, как репей к собачьему хвосту, на старика, на деревенских. На весь мир.

"Куда мы едем?"

Отец молчит. Телега трясётся на ухабах, сестра орёт, мать испуганно косит глазом. Знакомый мир удаляется, схлопывается в точку, впереди только неизвестность в виде разбитой горной дороги.

В животе что-то переворачивается.

"Куда мы едем"?

"К твоей тётке, в Козье урочище", — неохотно отвечает отец. — "Вроде бы там нет башни".

"Молчи, ублюдок!" — вдруг взрывается мать, худая, горбоносая женщина. В её глазах — ненависть. Это совсем непохоже на неё, забитую, никогда не открывавшую рта без разрешения. — "Молчи, отродье! Что же ты не шею сломал, когда свалился с того дерева, а всего лишь руку? Почему собачий кашель задушил твоего брата, а не тебя? Как бы я хотела, чтобы ты был мёртв! Поплакала бы тихонько, да и забыла, что ты вообще жил на свете!"

От таких слов мокнут глаза. Над дорогой висит молчание, мрачное, как тучи, зацепившиеся за горные вершины. В голове непривычно пусто: впервые за столько лет голоса не слышно. Это пугает гораздо больше, чем истерика матери.

Тётка встретила неласково: шипела, ругалась. В дом пустила только мать и сестру — мол, и так места мало. Если б отец не был кузнецом, точно выгнала бы. Поэтому пришлось отойти подальше по руслу ручья, найти место поровнее и начать строить дом — чтобы пореже хозяйке на глаза попадаться.

Местность вокруг дикая, безлюдная. Разве пройдёт раз в неделю по ручью охотник, или пастухи встанут на ночёвку. Иногда тёткины сыновья прибегают, но дружбы пока не предлагают, присматриваются: дразнятся издалека, да камнями кидаются. Впрочем, скучать некогда: работы много.

Когда разгрузили скарб, построили навес для лошадей, расчистили площадку под дом и принялись таскать с ручья плоские булыжники для будущей кузни, отец признался:

"Смотрящий сказал, что тебя надо убить".

"Что ж не убил?" — сорвалось с языка.

"Потому, что в нашем роду ты такой не первый", — ответил он. — Многие разговаривали с туманом. Мой младший брат, например. Оба племянника. Разные были ребятишки — и озорные, и спокойные. Но кончалось всё всегда одинаково: приходил Смотрящий, и говорил те же слова".

"И их всех убили?"

"Кого во сне придушили, кого опоили ядом. Бывало, конечно, что у родителей рука не поднималась. Тогда ребёнок просто пропадал, соседи помогали. Уже много лун такое творится… Не знаю, что там с этими голосами не так, только от Смотрящих пощады не жди. Они убирают говорящих с туманом чужими руками. Вроде как щенков кусачих топят, оставляют только послушных".

Потом отец сделал шаг навстречу, сильные жёсткие ладони крепко сжали горло, выдавливая воздух. Стремительно темнеющее небо закружилось в глазах.

"Чтобы я никогда больше не слышал ни о каких голосах! И никто в округе! Пообещай, иначе, клянусь, я задушу тебя прямо сейчас!"

Следующей ночью, наконец, приснился таинственный незнакомец, впервые за много дней. Он больше не улыбался. Напротив, казался разочарованным, даже разозлённым. Сидел на своём троне вполоборота, не смотрел в глаза и даже говорил иначе: брезгливо цедил слова сквозь зубы:

"Ты предал меня, сын кузнеца".

Сын кузнеца — так он говорит только, когда очень недоволен. Во всех остальных случаях зовёт по имени.

"Меня заставили. Этот старик напугал меня".

Сказанные слова были беспомощны, как новорождённые котята. Сидящий на троне усмехнулся:

"И ты позволил себе испугаться выжившего из ума слепца? Что ж, пора показать тебе вещи, которых действительно стоит бояться. Пора даровать тебе Настоящий Страх. Либо научишься черпать из него силу, либо он тебя сожрёт".

"Не надо", — прошептали дрожащие губы, сами по себе.

Человек на троне рассмеялся в голос:

"Не благодари. И не бойся — никого, никогда. Ведь ты всего лишь щенок, чья вина лишь в том, что доставил людям хлопоты. Тем, что родился на свет".

Потом туман начал сгущаться, и пришёл ад ночных кошмаров, который длился очень долго: несколько лун. И с каждой ночью становилось только хуже.

"Да проснись же, наконец! Открой глаза, сын кузнеца!"

— Я хочу спать, — пробормотал Вьяла, переворачиваясь на другой бок и подтаскивая за собой тяжёлое одеяло из стёганого войлока. Сознание раздвоилось. Часть его всё ещё была одурманена сном, другая начала осознавать проступающую сквозь него реальность: слежавшееся сено под рёбрами, запах дыма, громкий храп отца, как всегда, уснувшего, лёжа на спине.

"Очнись, глупый мальчишка! Речь о твоей жизни!"

— Ну и что? — Очень уж странное оно, это состояние, когда завис между сном и явью. Зыбкое, непонятное. То ли взаправду отвечаешь невидимому собеседнику, то ли тебе это просто снится. — Моя жизнь, мне ей и распоряжаться.

"В этом ты ошибаешься, Вьяла. Сильно ошибаешься".

— Тогда заставь меня проснуться, человек из тумана. Что, опять будешь пугать своими кошмарами? Теперь я не боюсь их: ведь они всего-навсего сон.

"И в этом ты тоже ошибаешься, сын кузнеца".

Туман снова сгущается, и из него, в который уже раз, выныривают причудливые твари. В этот раз незнакомые, таких ещё не было. Сгорбленное тело покрыто шелестящим чешуйчатым хитином. Неестественно длинные ноги поросли чёрной влажной шерстью и дрожат мелкой дрожью.

— Ну и что? Нисколько не страшно, просто противно.

Твари разбредаются по залу: принюхиваются, шевелят гигантскими усами. От них исходят невидимые удушливые волны, словно стоишь над открытой мусорной ямой, куда сваливают рыбьи потроха и выплёскивают помои. Какой-то он странный, этот сон. Слишком уж похожий на реальность.

"Поднимайся. Сегодня твоя жизнь изменится, раз и навсегда".

Внезапно одна из тварей замечает притаившегося в углу зала, и издаёт пронзительный визг. Над её головой раскрывается складчатый гребень, состоящий из острых хрящей и желтоватых перепонок между ними. С гребня капает что-то липкое и жёлтое. Спустя секунду тварь уже мчится к лёгкой добыче, разбрасывая в стороны волосатые ноги.

— Это — просто сон. Ничего она мне не сделает.

"И опять ты ошибаешься".

Не добежав примерно десяти локтей, тварь резко тормозит. Из слюнявой пасти вылетает что-то острое и длинное. То ли язык, то ли жало, то ли струя кислоты. Думать о том, что это такое, некогда: шею обжигает чудовищная боль.

Всё-таки, жало: если скосить глаза, можно увидеть, как оно торчит из-под кожи. Кровь из разорванной артерии хлещет на пол, по которому ползают струйки тумана. Ноги становятся ватными, а зародившийся крик никак не может протиснуться сквозь горло, пробитое насквозь. Остаётся лишь шевелить губами и надувать кровяные пузыри. Словно ещё живая рыба под разделочным ножом.

— Нет!!! — заорал Вьяла, неведомо как и чем. Схватился обеими руками за жало, впившееся в шею, стал раскачивать, пытаясь выдернуть. Через какое-то время понял, что сжимает в руках всего лишь плотную связку сухого сена, одну из тех, что служили постелью. Чтобы убедиться, что уже не спит, мазнул рукой по шее. Ладонь вернулась мокрой и скользкой.

— Так это был не сон?

Из потухшего очага медленно полз синеватый дымок, нырял под сбитую из кривых досок дверь и исчезал в ночи, полной шорохов и всхлипов. Отец перевернулся на бок и перестал храпеть. Только сестра спала беспокойно, пиная ногами одеяло, наполовину сползшее на пол.

"Сон. Не сон. На самом деле никакой разницы нет, сын кузнеца. Ты поймёшь это, рано или поздно. Но кровь из тебя сегодня действительно пили".

— Комары, — догадался Вьяла. — Просто комары.

Сделанное открытие убедило мальчика в том, что он уже не спит, а все твари с острыми жалами остались там, в тумане. Есть только мелкие кровососущие пакостники, но не пристало же взрослому восьмилетнему парню всерьёз бояться, что комары способны выпить всю кровь из его тела?

— Зачем ты разбудил меня? — спросил Вьяла, усаживаясь на ложе. За крошечными окнами стояла кромешная тьма. Ночь вступила в свои законные права, и родные спали крепко. Можно было бы не шептать, и даже не шевелить губами, можно было просто думать — живущий в голове всё отлично понимал и так. Но мальчик всё равно продолжал шептать, проговаривая слова, обращённые к незнакомцу. Ощущение, что все твои мысли кто-то слышит, всё ещё были непривычны. Всё ещё пугали.

"Возьми свою одежду и беги отсюда прочь. Одеваться нет времени. Будить родных нет времени. Считай, что они уже мертвы. Есть время только для того, чтобы бежать со всех ног".

— Что? — пискнул Вьяла, вжимаясь в тёплое, пахнущее дымом, сено. Опомнившись, заткнул себе рот, но его возгласа никто не услышал. Только сестра зашевелилась, простонала — её сны тоже были тяжёлы. — Бежать? Зачем? Как?

"Как можно быстрее. Сюда идут люди, которые хотят твоей смерти".

— Я не сделал ничего плохого, клянусь!

"Им довольно того, что ты ещё дышишь. Другие причины не нужны".

Смерть. Даже взрослые, знающие всё на свете, боятся этого слова, стараются не слышать и не произносить его. Это выглядит смешно и глупо. Ведь страх — просто инструмент для достижения цели, и сам по себе бесполезен.

"Всё верно. Я хорошо обучил тебя. Однако есть слово, за которым существует смысл. Это слово звучит так: дело. Наше общее дело. Ты — один из тех, кому удалось дожить до восьми лет. Если они схватят тебя, мне придётся начинать всё сначала".

— Мать? Отец?

"Твой путь будет очень долгим. На нём ты встретишь множество людей, и тебе придётся научиться использовать их в интересах дела. Придётся научиться жертвовать ими, оставлять за спиной без сожаления и состраданий. Родители — первые в твоём списке потерь, но далеко не последние."

— Отец спас мне жизнь!

"А мать прилюдно отреклась. Ты научишься не обращать внимания на такие вещи. Через некоторое время слова "мать" и "отец" потеряют для тебя смысл. Нет, конечно, ты будешь помнить, что такие люди были, но от этой памяти тебе не будет никакого прока. Когда вещи и слова теряют свой изначальный смысл, оставляя лишь бесполезные воспоминания — это и есть смерть, Вьяла."

Босые ноги осторожно встали на пол. Даже уложенная в два слоя, солома обожгла холодом. Земля по ночам быстро остывает: до настоящего лета ещё целых две луны. Туника переброшена через плечо, сандалии, сплетённые из ивовой коры и подшитые кожей, зажаты в руке. Теперь главное — не наступить в темноте на маленьких козлят. Если заблеют, тихо уйти не получится. Эх, ножик свой забыл… Он в стене спрятан, там камень вынимается, приметный такой.

"Некогда! Они уже рядом, в пяти минутах. Прошли через перевал, оставили коней и спускаются в долину пешком, не привлекая внимания. Они страшные люди, сын кузнеца."

— Как Смотрящие?

"Смотрящие никогда не убивают своими руками, а эти люди лишают жизни так же легко, как дышат. Хорошо, что их осталось мало. Недавно была большая война и почти все ублюдки погибли. Но не все, к сожалению".

Дверь, посаженная на вырезанные из сучков петли, даже не скрипнула, отворилась беззвучно. Разгорячённое тело обдало зябкой ночной свежестью, и на коже сразу высыпали мурашки. Как ни крепился, всё равно бросил прощальный взгляд — туда, во тьму, пахнущую дымом, козами и грязным человеческим телом. Прощай, детство, теперь уже навсегда.

— Куда бежать?

"Вверх, по тропинке, ведущей к обрыву. Я хочу, чтобы ты увидел всё своими глазами".

Перепрыгнуть через хлипкую изгородь — дело нехитрое, даже в темноте. Дремлющие лошади почуяли человеческий запах, недовольно захрапели, забили копытами. Громко вышло — как бы не разбудили спящих в доме. Чего им не спится? Вон даже пёс не загавкал, даром, что молодой. Поворчал немного, да и затих себе: знает, что пробежал сын хозяина. На то он и сын хозяина, чтобы бегать, куда ему вздумается.

— Слишком темно…

Лес встал на пути сплошной чёрной стеной. Днём он совсем другой: живой, весёлый, полный жизни. А теперь — просто стена мрака. Узкий серпик месяца светит еле-еле. Идти туда без факела, да ещё и добровольно — безумие. Или навернёшься с обрыва, запнувшись за корень, или волки разорвут, или…

"Ты просто боишься, сын кузнеца. Точнее — боится твоё тело. Надеюсь, разум помнит, что никакого страха не существует? Закрой глаза и бегом в гору, времени почти не осталось. Стоит ли напоминать, что ты прекрасно помнишь все повороты на этой тропинке?"

— А зачем глаза-то закрывать? Всё равно ничего не видно.

"Чтобы не давать пищи своему страху. Никто не откармливает пса для охоты на самого себя".

Раз, два, три, четыре… Вверх, отбивая голыми пятками дробь по твёрдому, слежавшемуся песку, вверх, задыхаясь и сопя. Острые камни и лежащие поперёк тропинки сучки впиваются в подошвы, сбивают с шага. Сколько там осталось до поворота: пятнадцать шагов, или шестнадцать? Там и днём-то страшно бегать: под ногами открывается обрыв, в который легко соскользнуть по влажным камням. Надо открыть глаза…

"Не смей! Даже не думай об этом, сын кузнеца!"

На повороте, над самым обрывом растёт бук, старый, раскидистый. Его корни давно вылезли наружу и качаются в воздухе. Кажется, что дерево вот-вот рухнет вниз. Ан нет: ещё сто лун простоит, не меньше. Когда заиграешься, забудешь про крутой склон, и начнёт сносить с тропинки в обрыв, надо бежать на его ствол. Пусть оцарапаешь руки и разобьёшь нос, это всё лучше, чем считать кости, упав с обрыва. Так сколько же осталось до поворота? Пять шагов? Шесть?

"Давай! Сейчас!"

Выброшенные вперёд ладони царапают шершавую кору. Мгновение для того, чтобы осознать это. Ещё одно для того, чтобы сгруппировать разогнавшееся тело, оттолкнуться от ствола и бежать дальше. Теперь уже спокойно, без лишних нервов, стараясь беречь сбитое дыхание: уже недалеко осталось. Повернуть налево, а потом всё время вверх.

— Там дальше будет обрыв… Можно открыть глаза?

"Над обрывом растёт высокая трава. Скройся в ней и замри. Стань камнем, если хочешь жить".

— Что дальше?

Земля под травой, у самых корней, сырая и скользкая. По корням вьётся какой-то колючий сорняк, который впивается в голые ноги и локти. Ужасно холодно и сыро, всё тело чешется — то ли клопы покусали, то ли нервы расшалились. Больше всего хочется плюнуть на причуды голоса и вернуться домой, под тёплое одеяло, к потухшему, но ещё горячему очагу. Как знать: может, незнакомец просто решил пошутить. С него станется.

"Жди".

Ждать пришлось недолго, сердце ещё не успело отойти после слепого бега сквозь ночной лес. В темноте заворчал пёс, сначала нерешительно, потом всё громче. Когда понял, что не почудилось, что чужие уже подбираются к дому, залаял в голос. Но тут же сбился на булькающий вой, захрипел и затих.

— Они его… они его… Моего пса…

"Нет, не ножом. Издалека взяли. Арбалет, наверное. Кто-то из них видит в темноте, как кошка, и это плохо. Не высовывайся. Просто лежи и слушай".

Невидимая рука легла на вспотевший затылок и вдавила подбородок во влажную землю. Внизу медленно и торжественно разгорелось мрачное зарево: судя по глухому хлопку, кто-то швырнул внутрь кузни глиняную бутыль с жидким огнём. И, после того, как огонь окреп, затрещал, чужие бросились к дому, уже не скрываясь за темнотой.

Мальчик, закрыв рот испачканными руками, слышал их топот и тяжёлое дыхание. Слышал треск изгороди, гудение огня, вопли матери, отчаянный визг сестры. Но затем все звуки заглушило дикое ржание лошадей, привязанных неподалёку от кузни — они осознали, что им суждено сгореть заживо.

— Здесь его нет, Старший. Постель ещё тёплая. Где-то рядом притаился. Может, по нужде вышел.

Голос грубый, лающий. Человек, изрыгающий подобное, должен выглядеть истинным зверем. Воображение нарисовало оскал великана-людоеда, с ног до головы заросшего шерстью. Зубы начали выбивать затейливую дробь.

"Спокойно, Вьяла. Не бывает никаких великанов-людоедов. Это всего лишь люди. Я хотел показать тебе, что люди бывают и такими. Запомни это".

Глухой треск и сноп искр до самого неба: в горящей кузне стали рушиться столбы, подпирающие крышу. Из нагретой стены испарилась глина, и начали громко трескаться камни, натасканные с ручья. Один за другим.

— Не ко времени вышел, — отозвался невидимый в темноте Старший. Его голос был сух и напоминал скрежетание жерновов. — Давайте сюда отца.

Зубы впились в загрубевшую кожу пальцев. Во рту стало тепло и солоновато. Сестра верещала без передышки — что с ней делали, оставалось только гадать. Непонятно: почему ей ещё не заткнули рот железом, как убитому псу? Должно быть, она для чего-то им нужна.

— Или нет. Сначала мать.

— Извини, Старший, бабу не удержали — слишком уж кусалась. Вырвалась, и к лесу… Ну, я выстрелил вслед. Сам не понял, как вышло: вроде в плечо метил.

— Тогда тащите отца, болваны. — Скрипучий голос не дрогнул, словно речь шла о невинных вещах. — И не забудь вытащить из тела болт: мы не должны оставлять следов.

"Терпи, мальчик. Терпи. Сейчас ты не сможешь сделать ничего, только погибнешь зря. Мы обязательно отомстим, я клянусь тебе. Но для этого надо постараться выжить".

— Где твой щенок?

— Что вам… Кто? У-х-х-х…

Судя по сдавленному стону, отцу от души зарядили сапогом между ног, чтобы лучше вспоминалось. И ничем не помочь: чужую боль на себя не примешь… Можно спуститься вниз и сдаться, да только это никого не спасёт. Ясно, что чужаки ни за что не оставят живых свидетелей.

"Почему я так хорошо слышу, что он говорит? Обрыв довольно высок. Там, внизу, стоит невообразимый шум, но я могу разобрать каждое слово… Это ведь ты делаешь, да? Но зачем? Очередной урок? Чего не бывает на этот раз? Боли? Ненависти? Жалости? Сострадания?"

"Нет вообще ничего. Есть только цель, и устремлённая к ней воля. Но ты в очередной раз ошибаешься: я делаю это не для того, чтобы преподать урок. Я не могу спасти твою семью, но могу позволить слышать их последние слова."

— Повторяю вопрос — где твой щенок?

— Я отправил его прошлой луной. В Ватаскаласку, учеником горшечника…

— Тогда ты первый из кузнецов, что послал сына учиться гончарному делу. Придумай что-нибудь поумнее. Даю тебе на размышление три удара сердца. Раз…

— Но… Это правда, господин…

Негромкий сухой щелчок, за которым никому не расслышать тихого стона. К тому же стон надёжно спрятан в грязную ладонь.

"Именно так и ломаются шейные позвонки: словно свежая, полная соков, ветка. Звук точь-в-точь такой же".

"Я ненавижу тебя. Клянусь, я отомщу за то, что случилось с моей семьёй. Сначала им, а потом тебе. Доберусь до тебя, где бы ты ни прятался".

Кулаки сжались так сильно, что, кажется, вот-вот лопнет туго натянутая кожа. В голове раздался лёгкий смешок.

"Договорились, сын кузнеца. Сначала им, а потом мне, всё так. Тогда знай: главного зовут Разза, Старший. Он очень большой человек за проливом, но мало кто догадывается, что у Старшего есть другая, тайная жизнь. Запомни это имя хорошенько. Думаю, вы ещё встретитесь".

"Я убью его, клянусь".

"Мы обсудим это позже. А пока послушай-ка, что он скажет. Мне кажется, у него к тебе есть предложение".

Скрипучий голос негромок, но поразительно силён: то, что говорит этот Старший, слышно весьма хорошо — сквозь треск догорающих стропил, сквозь ржание бьющихся на привязи коней. А может, это опять голос постарался.

— Послушай меня, мальчик. Ты где-то рядом и прекрасно меня слышишь, я уверен в этом. Кончай свою глупую игру и выходи на свет. Больно не будет.

Нашёл дурака — мелькнуло в голове. Однако через секунду снизу вновь раздался громкий плач ребёнка. Проклятье.

— Иди сюда, и твоя сестра останется жить. Я обещаю. Нет никакого смысла убивать её: она слишком мала, чтобы запомнить наши лица.

"Сейчас выхожу". — Прежде, чем подняться на колени, пришлось проговорить это про себя добрый десяток раз. Когда удалось встать на ноги, эти слова превратились в тугой звон, лишённый всякого смысла.

"Замечательно", — едко сказал голос. Он наблюдал за мальчиком и решил вмешаться тогда, когда поверил: тот и в самом деле собирается это сделать.

"Ну, и ради чего эта жертва?"

"Ради сестры, непонятно, что ли?"

"Что???" — Тут в голове раздался раскатистый хохот. Голос смеялся над его словами так самозабвенно, как никогда до этого. Обида и злость ударили мальчика под колени, заставляя опуститься обратно в траву. От этого смеха уверенность в собственной правоте растаяла, словно утренний снег под солнцем.

"Что смешного-то?"

"Кто же учил тебя врать? Точно не я. Тогда, может быть, мать? Или отец, когда надоедало кузнечное дело?"

"Я не врал. Я действительно собирался…"

"Вздор! Конечно же, ты врал, сын кузнеца! Причём твоё враньё было самым бесполезным из всех видов вранья: ты пытался обмануть сам себя! Запомни, мальчик: это опасное искусство следует применять исключительно для достижения цели. И никак иначе".

"Ради сестры я…"

"… и лопуха для задницы не сорвёшь! Прекрати врать себе, малыш: на самом деле тебе плевать на сестру. И на мать с отцом плевать. Ты только думаешь, что любил их, но на самом деле ты не любишь никого. Даже себя. Именно поэтому ты — один из самых ценных сосудов, что мне встречались".

Кровь закипела в тоненьких жилах. Дыхание сбилось, превратилось в озлобленное сопение: по всему, мальчик сильно обиделся. Непонятно, правда, что он собрался делать дальше — реветь, или драться. Но вот сжатые кулачки медленно разжались, сведённые домиком брови разъехались в стороны, и стало ясно: всё-таки плакать. От того, что проклятый голос вновь оказался прав. Да, всё это правда, пусть такие мысли до этого никогда не приходили в голову.

"Повтори это ещё раз, сын кузнеца".

"Это правда. Да, ты прав… И мне очень стыдно за это".

"Не стоит. Свою природу не переделаешь. К тому же, твоей сестре ничего не угрожает: Разза не станет её убивать".

"Откуда ты знаешь?"

Голос промолчал. Вместо него раздался другой: скрипящий, надтреснутый. Похоже, убийцам надоело ждать ответа от ночных холмов.

— Это бесполезно. Он где-то здесь, рядом, но не выйдет.

— Вот зверёныш, — прорычал другой голос, принадлежавший арбалетчику, случайно застрелившему мать. — Так что с девчонкой?

— Королевская кровь дороже золота. Если не начнёт разговаривать с туманом до восьми лет и будет способна зачать, останется лишь выдать её замуж.

"Королевская кровь? О чём это он говорит?"

"Однако, ты наблюдателен", — отметил голос, но как-то вяло, без особого удовольствия. Словно Разза, проговорившись, выдал какую-то тайну, которую голос намеревался сохранить. — "Сейчас не стоит заострять на этом внимания. Ты увидел всё, что нужно и настало время убираться подальше".

— Подожди… — Вьяла уселся, подгребая под себя примятую траву. — Королевская кровь… Что это значит? И… Кто такой ты?

"Просто голос в голове. Голоса водятся в самых разных головах. В голове горшечника звучит голос простолюдина, в голове особы королевской крови — голос короля. Когда мы совершаем глупость или гадость, то с лёгким сердцем сваливаем вину на голоса в голове. Они как сквозняк: никакой пользы, один вред. Я бы посоветовал спешить: они собираются пустить по твоему следу собак".

"Собак?"

"Это такие твари с острыми зубами и тонким нюхом. Ты запамятовал, наверное: у тебя была одна такая, но её только что застрелили из арбалета".

— Мальчишки нигде нет, — У подножия холма раздался другой голос, весёлый, звонкий. Его обладатель словно радовался тому, что не нашёл маленького беглеца. — Может, побежал под крылышко к тётке?

— Мы навестим её на обратном пути, — отозвался Разза. — Вряд ли она станет прятать племянника, за сведения о котором получила десять золотых мер. Нет, он где-то рядом, я чувствую. Долина небольшая, из неё ведёт только одна дорога. Думаю, до утра мы успеем обыскать здесь каждый камешек. Спускайте собак, парни. Но сначала сжечь всё дотла!

Спустя несколько ударов сердца за спиной поднялось алое тревожное зарево. Казалось, что языки огня достают до самого верха обрыва. Конечно, это было всего лишь иллюзией, но мальчику, который вслепую нёсся по ночному лесу, некогда было размышлять об этом. На этот раз он не думал, что может споткнуться, или свалиться в пропасть. На это раз он просто бежал. И страха больше не было — голос снова оказался прав.

"Куда бежать?"

"Помнишь осыпь, возле которой ты прошлой луной загарпунил окуня?"

"Такое не забудешь".

"На другом берегу, напротив, есть старая лисья нора".

"Не лисья. Отец говорил, что раньше там жили барсуки. Лиса просто отобрала у них нору".

"Как угодно. В общем, забирай правее, и спускайся к ручью. Пойдёшь по воде — это ненадолго собьёт собак со следа. Поторопись, сын кузнеца: они почти настигли тебя".

"Но я ничего не слышу".

"Конечно. Это тебе не шавки какого-нибудь гуча, натасканные на полудохлом волке, брехливые и бестолковые. Собаки Непрощённых преследуют жертву молча. Иногда ты просто умираешь, даже не успев услышать лязг их зубов на своём горле. Я чувствовал это много, много раз".

"Непрощённые? Так называют себя те, кто убили моего отца? Это название очень им подходит".

"Береги дыхание, мальчик. Ты слишком важен для меня. За столько тысяч лун я поверил только три раза. И близок к тому, чтобы поверить в четвёртый".

Деревья разбегались с дороги — большие тёмные пятна, мелькающие слева и справа. Пару раз согнутые в локтях руки задели грубую шершавую кору, получилось весьма болезненно. Нельзя думать об этом. Нельзя бояться, иначе попадёшься собакам и никогда не сможешь отомстить.

В воду Вьяла забежал с разбега. Поднял фонтан брызг и встал: холод вцепился в ноги больнее любой собаки. Ждал, стиснув зубы, чтобы не закричать. Долго — целую бесконечную минуту. Тоненький серебряный месяц, словно сбежавший с бедной материной подвески, подслеповато таращился с неба. Хорошо, что сегодня молодая луна. Говорят, на неё чутьё собак притупляется.

"Теперь не беги. Иди быстро, но поднимай ноги повыше. Если собаки услышат плеск воды, тебе конец".

Легко говорить такие вещи бестелесному голосу. Идти по каменистому дну невыносимо, каждый шаг превращается в пытку. Сандалии, сплетённые из ивового лыка и подшитые кожей, остались далеко наверху. Острые камни режут босые ступни. Или это просто спазмы от ледяной воды?

"Если ты можешь чувствовать боль, значит, ещё жив. Если ты ещё жив, значит, есть шанс закончить начатое. Для того чтобы дойти до осыпи, тебе придётся сделать пятьсот маленьких шагов. Вероятно, скоро у тебя сведёт ноги, сын кузнеца. Обещаю: если ты выживешь, я стану звать тебя только по имени".

— Плевать, — прошептал Вьяла. — Мне нечего стыдиться своего отца. Он не предал меня, как тётка. Клянусь, тебе не жить, старая ведьма.

"Слишком много клятв для такого маленького мальчика. О твоей тётке позаботится Разза. Он никогда не оставляет свидетелей".

Ноги начало сводить сразу. Ничего острого, как назло, под рукой не оказалось. В колени то и дело тыкались палочки и прутики, плывущие по воде, но все они были тонкими и гнилыми. От выкручивающей боли спасало только одно средство: что есть сил лупить по окаменевшим мышцам кулаком.

"Зачем эти плохие люди забрали сестру?"

"Я не говорил, что они плохие. Я сказал, что они страшные. Плохие люди как раз мы с тобой — если смотреть с точки зрения, общепринятой в этом мире. Впрочем, забудь об этом, сын кузнеца, как и о мысли об острых гранях камней. Не стоит резать кожу: в холодной воде истекаешь кровью незаметно. Массируй мышцы, мни их, как мнут тесто. Не обращай внимания на боль".

"Да, я знаю. Её не существует. Но тогда что же так грызёт мои ноги?"

"Твоя жалость к себе. Она поселилась в ногах без спроса, так сожми кулак покрепче, и выгони её. Не хватает сил и веса — воспользуйся булыжником. Вперёд, сын кузнеца, скоро начнёт светать. Осталось всего двести шагов".

Темнота обволакивала, душила. Временами казалось, что вокруг не существует вообще ничего, кроме мрака, холода и монотонного плеска воды. Попытка считать шаги закончилась позором: пальцы кончились, а другому способу подсчёта отец не научил. Может, оно и к лучшему — всё равно через какое-то время они вообще перестали сгибаться.

"Я хочу умереть. Пожалуйста, разреши мне это сделать".

"Нет, сын кузнеца. Даже не надейся".

Вот она, наконец, и осыпь. Чтобы разглядеть тёмную громаду пологого берега, тусклого света месяца хватает едва-едва. Пора выбираться из ручья, но ноги не слушаются. Они словно вырезаны из бесчувственного дерева. Вроде того чёрного бука, что пошёл на сваи для дома.

Пара неловких шагов, и вот темнота летит навстречу, острая, как нож. У неё жёсткое каменное тело и солёный вкус. Перед глазами плывут мутные зелёные круги. Боли почти нет, тело выбрало свою маленькую долю сполна и больше никак не реагирует на удары о камни. Наверное, так чувствуют себя трупы: очень хочется пошевелиться, но сковавшая тело усталость так глубока.

"Поднимайся, сын кузнеца! Цель близка, но собаки ещё ближе! Давай же, мальчик, двигайся!"

"Я не могу двигаться. Я мёртв".

"Прости, не поверю. Я немного разбираюсь в смерти. Да, она дышит тебе в затылок, но выглядит совсем иначе, чем ты представляешь. На самом деле у неё острые зубы и холодная сталь. Поднимайся: нора совсем близко".

"Как я найду её в такой темноте?"

Ответ стал очевиден, когда удалось отползти от ручья. Гнилая вонь, сначала еле уловимая, всё усиливалась и у самой норы стала почти осязаемой. Если встать, то дышать станет легче. Жаль, что ноги не держат.

"Да, ты прав. Лиса — гнусное, нечистоплотное животное. Именно так она и выжила отсюда барсуков: подкидывала им свои подгнившие объедки. Барсуки не терпят грязи, а лисы, напротив, никогда не чистят своих нор. Именно это и должно спасти твою жизнь, маленький Вьяла".

Нора — овальное тёмное пятно под нависшим каменным козырьком, которое можно разглядеть, лишь подобравшись вплотную. Тьма внутри кажется ещё более плотной, чем вокруг, то же можно сказать и о чудовищном запахе. Рядом по земле разбросаны высохшие кости, которые больно впиваются в ладони. На ощупь — узкая, зловонная глотка какого-то чудовища, лезть в которую приходится добровольно.

"Это обязательно? Неужели нет другого способа обмануть собак?"

"Это единственное место, которое даст тебе хоть какой-то шанс".

Нора оказалась слишком узкой. Пришлось не ползти, а вкручиваться в неё ногами вперёд. Поэтому пришлось пережить несколько ужасных мгновений, застряв в середине и решив, что это навсегда. Что выбраться уже не получится, а если дёргаться слишком сильно, сочащийся сыростью свод обрушится и похоронит под собой.

"Я больше не могу. Мне нечем дышать".

"Двигай своими проклятыми ногами, сын кузнеца! Ты зашёл слишком далеко для того, чтобы отступать!"

Песок сыпется за шиворот, прилипает к подмышкам, скрипит на зубах. Дышать здесь страшно. Если вдохнуть отравленный воздух, желудок, скорее всего, взорвётся. Этого допустить нельзя: в норе настолько тесно, что не повернуть головы. Поэтому рвота застрянет в горле и задушит, медленно и мучительно. Ещё медленнее, чем обрушившийся свод.

Через какое-то время нора стала шире, настолько, что удалось расправить плечи. Сначала мальчик обрадовался, но оказалось, что рано: на полу стали попадаться обглоданные кости, вонь стала плотной и удушливой. Когда острый обломок кости проткнул кожу на животе, Вьяла не выдержал, взвыл от боли.

"Тише, сын кузнеца!"

"Всё. Дальше я не поползу. Пусть даже меня разорвут собаки!"

"Заткни свой рот и лежи тихо. Они здесь".

Всё это время Вьяла не открывал глаз: зачем, если всё равно ничего не видно? Но, услышав тихое ворчание где-то впереди, не выдержал. Вроде бы там, у самого входа, в густой душной темноте, что-то движется? Кажется, даже блеснуло огнём, самую малость. Но глазам, привыкшим к мраку, довольно и слабого отблеска, их трудно обмануть.

— Что происходит?

Это голос Старшего, приглушённый землёй и камнями, но всё равно узнаваемый. От этого скрежета хочется закрыть рот ладонями и превратиться в камень. Но руки плотно прижаты к телу осыпающейся землёй, и остаётся только уговаривать глупое сердце не стучать так громко.

— Да вот, собака что-то почуяла.

Рычание из темноты, тихое, но угрожающее. Словно зверь сомневается: здесь ли жертва, чьи следы пришлось искать так долго? Похоже, лисья вонь сбивает с толку чуткое обоняние — всё, как было задумано Так кто же он такой, этот голос в голове, чьи советы убивают твою семью, но спасают твою жизнь?

— Конечно, почуяла. Даже я почуял: смердит за лигу. Но на лис мы поохотимся в другой раз. Пока же ответь, следопыт: куда же делся этот щенок? Может, его не было в доме?

— Собака взяла след на горе уверенно. Потом, на берегу, потеряла. Похоже, мальчишка спустился вниз и пришёл сюда по ручью, чтобы обмануть нас.

Вьяла скрипнул зубами, и ворчание тут же раздалось снова, теперь более уверенное, злое. В темноте что-то зашуршало: гончая попыталась протиснуться следом за хитрой жертвой. Не сумела, и принялась копать, расширяя проход.

— Гляди, Старший, как скулит. Кто-то там, в этой норе, есть, это уж точно.

— Конечно. — Голос Старшего был полон сарказма. — Там лиса. Сидит внутри, как и положено лисам. Восьмилетний ребёнок придумал, как обмануть наших гончих, прошёл по ледяной воде четверть лиги и спрятался в этой зловонной дыре… Слышал бы ты, что несёшь!

Пристыжённый следопыт в ответ только кашлянул, и, судя по сдавленному хрипу, рванул за поводок опозорившую его собаку. Вовремя: она влезла в нору уже по самые плечи.

— К ноге, Вепрь! Стой смирно, сучье отродье! Чей след ты взял?

В ответ собака залаяла, злобно глотая лай, давясь им.

— Ты что, ждёшь, когда он тебе ответит? Понимаешь собачий язык?

Вьяла услышал, как кто-то охотно хохотнул над шуткой. Наверное, тот весёлый, что искал его следы в лесу.

— Дай мне факел, — буркнул вконец обозлившийся следопыт. — Вепрь, сучий ты сын, уйди прочь, не мешайся!

Поняв, что сейчас будет, Вьяла, уже не обращая внимания на впившиеся в кожу кости, засучил ногами, пытаясь вкрутить тело ещё глубже в темноту. С потолка посыпался песок. Потом с шумом оторвался целый пласт и рухнул на спину, придавив к земле. Хорошо ещё, что успел закрыть глаза, иначе песок забил бы и их, а не только рот и ноздри.

"Прижмись лицом к земле! Лежи, не двигаясь! Даже не дыши — тогда, может и не заметят".

— Не видно ничего, — сказал, наконец, следопыт. Вьяла, стиснув зубы, слушал, как трещит пламя факела, как на песок капает горячая смола, и не дышал, как велел голос. — Обвалилась, похоже. Да она по виду старая, эта нора, не должно там никого быть. Что на тебя нашло, Вепрь?

— Я же говорил, к тётке он побежал, — подал голос молодой и весёлый. — Куда ему ещё деваться?

— Дальше только перевал, на который ведёт пара охотничьих троп, — задумчиво сказал Разза. — В темноте их не найти даже с собаками. Лучше бы ты оказался у тётки, мальчик: смерть от переохлаждения весьма неприятна. Возвращаемся к усадьбе. Скоро начнёт светать, и в тумане мы не найдём никого.

— Что делать с тёткой и её сыновьями?

— Что и обычно.

— Там прислуга ещё: кухарка, шорник…

— Убивайте всех: шорников, плотников, кухарей. Увы, это необходимо. Иначе завтра про нас станут говорить по всей Накарре.

Шаги и ворчание смолкли, уступив место тишине и звуку текущей воды. Вьяла долго лежал, не двигаясь, уткнувшись носом в воняющие тухлятиной кости. Голос в голове молчал: давал возможность обдумать услышанное. Заговорил только тогда, когда перед входом в нору посветлело.

"Ты хорошо держался, сын кузнеца".

— Что дальше? — прошептал Вьяла.

"Дальше — перевал. Непрощённые уедут, убив всех в Козьем урочище. Когда тебя отыщут, поползут слухи о выжившем мальчике, и они вернутся снова. Нет, из Долины нужно уходить. Тебе нужно новое имя и новая история".

— Охотничьи тропки… Как я смогу отыскать их в тумане, если Разза сказал, что это трудное дело даже для собаки?

"Я помогу".

Выбраться из норы оказалось куда проще, чем залезть. Посильнее отталкивайся от стен пятками и выкручивай тело, стараясь плотнее прижать худенькие плечи к щекам. Изгибайся, как змея, не чувствуя ни боли, ни холода.

Мрак растаял, как и не было. Солнце ещё не поднялось, и над руслом ручья стоял густой туман, как и всегда в это время года. Ноги держали плохо: сделав несколько шагов, мальчик пошатнулся. Впереди высились мрачные горы, закрывающие вход в долину.

— Я не смогу подняться туда, — покачал он головой. — Это даже смешно: думать, что я смогу. Я продрог до костей. У меня совершенно нет сил. Можно мне хотя бы вернуться к дому? Возможно, на пепелище остались какие-то припасы?

"Всё ты сможешь. Если перестанешь жалеть себя и оглядываться назад. Что же до еды, думаю, на перевале можно отыскать ягоды, или орехи".

Вьяла не выдержал, засмеялся. Со стороны, наверное, это смотрелось нелепо и даже страшновато: маленький мальчик в драной, испачканной кровью и землёй тунике, трясётся, как припадочный, беззвучно открывая и закрывая рот.

"Что смешного?"

— Там нет никаких ягод, всезнайка. Слишком рано: весна только началась.

"Отыщем" — пообещал голос. И снова оказался прав: орехи удалось обнаружить в расщелине старого пня, у самого подножия холма. Наверное, белка делала запасы на зиму, да и забыла, пустоголовая. Жёсткие, позеленевшие, тронутые плесенью, но вполне съедобные. Прилипший к позвоночнику желудок недовольно заурчал, но выдержал, не подвёл. О чувстве сытости говорить было трудно, но, по крайней мере, в животе исчезла сосущая тяжесть.

Оглянуться назад всё же пришлось. Один раз, когда забрался так высоко, что смог разглядеть тоненькую ниточку дыма на горизонте. Это было всё, что осталось от тёткиного дома и от Козьего урочища. От всей прошлой жизни.

"Не смотри туда, мальчик. Незачем. Гляди вперёд".

— Куда мы… Куда я иду?

"В земли гуча Саал-Зава. Там нас ждёт человек, который поможет. Непрощённые станут искать мальчика, знающего кузнечное ремесло, а когда не найдут, перевернут дома всех горшечников Накарры. Но этот человек, живущий в землях Саал-Зава, он бондарь — к счастью для тебя. Будь любезен, по пути придумай себе имя, да попроще, чтобы не выделяться".

— Какой из меня бондарь? — прохрипел висящий на ветке мальчик. Голова кружилась отчаянно, то ли от усталости, то ли от голода. — Я ничего не знаю о том, как делают бочки. Или этому ты тоже меня научишь?

"Ты смышлёный парень, и, без сомнения, справишься".

— И долго идти до этого самого Саал-Зава?

"Дня четыре пути. По лесу, конечно — выбираться на дороги небезопасно".

— Тогда разреши мне спрыгнуть вниз вон с того утёса. Так моя смерть будет хотя бы быстрой.

Утёс и в самом деле был красив, на загляденье. Вздымающаяся до самых облаков громада, под которой только пустота, и ни одного деревца на светлом камне. Лететь оттуда намного веселее, чем карабкаться вверх.

"Ты справишься, Вьяла. Уже придумал себе новое имя?"

Мальчик попытался захохотать, но что-то встало комом в груди, и вместо смеха получился рваный сухой кашель.

— Я не выдержу даже пары часов. Это невозможно. Но, даже если и выдержу — то ради чего? Вместо того чтобы мёрзнуть и голодать, можно спуститься с перевала, попросить помощи у охотников. Зачем идти в Саал-Зава?

"Ты узнаешь, со временем. Пока же могу сказать лишь то, что дело в самом гуче. Человек он довольно заурядный, но есть одна изюминка, что делает его важным для нас с тобой. А ещё у него есть сын и дочь. Мальчишка примерно твоего возраста. Зовут его Элато. Мне кажется, вы подружитесь".

Накарра Дальняя.

АСКЕ

Туман, повисший на верхушках гор, был густым, как сметана. Сквозь белую мглу виднелись смутные очертания вздыбленных над ущельем скал.

— Тот, другой туман? Он выглядит так же? — с интересом спросил Аске, забыв, что спрашивает всегда Старший, а его дело — отвечать, коротко и по делу.

— Иначе… — Разза откликнулся неохотно: подъём в темноте, по тайным горным тропам, вымотал его, как и остальных. — Он выглядит как открывшаяся преисподняя. Желаю тебе никогда не увидеть при жизни, как она открывается.

Уставшие лошади брели по каменистому руслу, мотая гривами. Медленная вода, бегущая навстречу, с тихим плеском разбивалась о копыта — глубины здесь было на два пальца. Нависшие с боков тёмные склоны, поросшие искривлёнными деревьями, давили на человека, привыкшего к простору пустыни, заставляли постоянно оборачиваться, ждать чего-то плохого.

— За столько лет я совсем отвык от этих гор, — мрачно сказал Разза, запахнув плащ. Вороной, обрадованный тем, что удила ослабли, наклонил голову к воде, был остановлен больным грубым рывком и раздосадованно фыркнул. С губ во все стороны полетели капли, ледяные даже на вид.

— Я представлял себе всё иначе, — признался Аске. — Думал, что будет похоже на земли горцев. Совсем не похоже.

— Да уж, — хмыкнул Разза, и на этом разговор оборвался. Пять всадников в тумане остались наедине со своими мыслями. До тех пор, пока из-за невысокой скалы, превращённой ветром в выщербленный скелет, не брызнуло солнцем.

— Уже утро, — пробормотал Разза, сбрасывая оцепенение, и требовательно помахал рукой. — Живее — осталось немного.

Аске помотал головой: унылая утренняя сырость, оседающая на плаще прозрачными каплями, навевала сон.

— Что там, Старший? Там, куда мы направляемся?

— Башня, — ответил Разза, приникнув к вороной гриве. — Очень древняя, одна из самых первых.

— Надеюсь, это того стоило. Подъём вышел нелёгким.

— Будет ещё один. А пока — помолчи. Мне надо подумать.

Ещё один подъём — подумал Аске, качаясь в седле. Как будто было мало ночного. Однако, Разза ещё крепок: держится в седле цепко, с ровной спиной. Устал, как и все, но не показывает вида. Ну, на то он и Старший. Значит, и нам, молодым нельзя расслабляться. Несмотря на ноющую спину, на отбитые ягодицы, на острое чувство одиночества: будто потерялся на этих тёмных тропах.

Нет, эта убогая земля, напоминающая складки на растянутой старческой коже, эти мрачные горы, нависающие над тёмными, заваленными буреломом, ущельями — не та загадочная Накарра из наших снов, которую мы, дети переселенцев, однажды потеряли и мечтали когда-нибудь обрести. Вряд ли кто-то в здравом уме пожелал бы вернуться сюда.

Чтобы понять это, Аске хватило одного дня — стоило лишь подняться на перевал и оглядеться.

Мохнатые облака, полные влагой. Низкое небо, на которое можно встать ногами. Чёрный, скрюченный лес и голые, неприветливые скалы. Вот, что открылось перед глазами, когда караван, собранный Хо, спустился с перевала на плоскогорье. Эта картина сразу же вызвала резкое отторжение, словно кусок плохо прожаренного мяса, съеденный за ужином.

— Что там, Старший? — Если приложить ко лбу ладонь, то можно увидеть, как на самом горизонте, у подножия прозрачных гор, блестит россыпь маленьких серых камешков. — Город?

— Ватаскаласка, — подтвердил Разза, отогревая ладони дыханием. Здесь, на высоте, гулял ветер с гор, неожиданно резкий и холодный. — Город, точнее, обнесённый частоколом посёлок, которым правит гуч Боргэ. У него четыре тысячи всадников. Если пренебречь особенностями местной политики, то это место, пожалуй, и есть столица Накарры Дальней.

— Мы направляемся туда?

— Если ты желаешь спать на вонючем войлоке рядом с козами.

— Неужели гуч не окажет нам гостеприимства?

— Гуч не должен знать, что мы здесь. Впрочем, всё равно пышного приёма ждать не стоило. Он и сам спит на вонючем войлоке, а у его подданных нет даже этого. Нищая страна, населённая диким народом… Чего ради Ойнас полез сюда?

— Это к лучшему, Старший. Иначе и нам пришлось бы жить здесь.

— Может, ты и прав. Однако в моей семье войлок всегда был чистым и вычесанным. Всё зависит от самого человека. Помоги-ка мне с застёжкой…

Игла фибулы была слишком мягкой, подкладка тяжёлого плаща — слишком плотной, а окоченевшие пальцы — неловкими. Да ещё и гнедой мешал: дёргал головой, сбивался с шага. Справиться удалось только с пятой попытки. Всё это время очертания города на горизонте не отпускали взгляда, манили.

— Вот так, — удовлетворённо произнёс Разза, завёрнувшись в плащ.

— Что-то у этого города стен не заметно.

— Их нет. Разве что те, что стоят вокруг цитадели гуча. Они несерьёзные, хлипкие, и десяти локтей не будет. Кого ему здесь бояться — с такой-то армией?

— Мануила, например.

— Его отец прошёл бы эти земли до самого северного моря, почти не встретив сопротивления, если бы не Смотрящие за горизонт. Видишь те желтоватые холмы с круглыми вершинами? Там всё и случилось.

— Эти холмы кажутся мне серыми, Старший.

— Ах, да, я совсем забыл, что ты не различаешь цвета. Самому сейчас не верится, но ведь я был там, Аске. Стоял вместе со своим отцом. Вон у того холма, где наверху торчат каменные зубы — всё, что осталось от одной из башен. Мне сильно повезло в тот день. Самый главный день в моей жизни.

С каждым шагом холодный ветер крепчал. На погонщиках, что шли пешком, появились тёплые меховые шапки. Люди Младшего накинули капюшоны и согнулись в сёдлах: берегли тепло. После утреннего зноя Тилиски эта картина казалась дикой бессмыслицей.

— Мне хотелось бы побывать на этих холмах, Старший. Но мы, наверное, идём в другую сторону?

— До них целый день пути. В горах расстояние кажется обманчивым. Возьми Ватаскаласку — ползти до неё мы будем не меньше двух дней. Скоро тропа пойдёт вниз, и там уже не будет такого ветра. Многие караванщики ночуют в этом месте. Хотелось бы, конечно, никого не встретить, но не стану рассчитывать на такое везение. Ты что, спишь?

— Нет, — помотал головой Аске, с ужасом понимая, что действительно задремал и ещё раз пережил все вчерашние передряги во сне. Настоящий, не приснившийся Разза смотрел сычом. Пришлось, освободив ногу из стремени, нагнуться, зачерпнуть горсть ледяной воды и брызнуть на лицо.

Холодное умывание помогло: расплывающийся мир начал обретать знакомые очертания. Пока Аске дремал, ручей обогнул высокий мыс, и вода ушла, оставив после себя длинный каменный язык, заваленный принесённым плавником. Отдохнувшие кони бодро цокали по мелкой гальке. Солнце ещё не поднялось из-за гор, но стало намного светлее. В ветвях оживились птицы и проснулись мухи, тут же принявшись кусать гнедого за уши.

— Долго ещё, Старший?

— Подъём будет вон за той россыпью… — Разза, поднявшись в стременах, с наслаждением хрустнул спиной. — Не спи, Аске. Сейчас не время спать.

Вскоре каменистая россыпь, о которой говорил Старший, оказалась сбоку, и вода стала заметно выше. И впрямь, приметное место: свалившиеся сверху глыбы сложились в подобие пирамиды, вроде тех, под которыми хоронят мертвецов знатные нисибиссцы. Где-то здесь берёт начало обещанная тропка: уж не под тем ли сухим деревом? Слишком уж вызывающе оно торчит, мёртвое, белое.

— Почему именно эта башня, Старший? Это что, земли вашего рода?

— Были моего брата, — ответил Разза, потянув поводья на себя. Разбежавшийся конь затанцевал, пытаясь встать на дыбы. — Всё, дальше лошадям пути нет. Пойдём налегке. С собой брать только оружие, воду и самую малость еды. Гоэч, ты останешься с лошадьми. Если не вернёмся к закату, не вздумай искать нас и сразу возвращайся к Младшему. Лишних лошадей убьёшь.

— Да, Старший, — радостно пробасил Гоэч. Ну, правильно — а с чего ему печалиться? Отведи лошадей к россыпи, найди неприметное место, привяжи и ложись спать дальше. Не надо бить ноги, взбираясь в гору. Только и печали, что костра не развести: не положено. Но, ничего, днём разжарит.

Белое дерево оказалось ни причём — тропинка началась совсем в другом месте, шагах в ста от него. Разза огляделся, поднял нависшую над камнями ветку и проворно юркнул в лесной мрак. Уже через несколько мгновений даже самый острый взгляд не сумел бы отыскать и следа маленького отряда.

— Пойдёшь первым, — приказал Старший. Переплетающиеся стволы росли, казалось, в хаотичном порядке. Однако намётанный глаз уже заметил просвет между ними, похожий на длинную тёмную кишку, взбиравшуюся вверх по склону. В конце придётся карабкаться на четвереньках — подумал Аске. Кивнул и неторопливо зашагал вверх, экономя силы и дыхание.

Солдаты переглянулись. Один из них перевесил болтающийся на бедре арбалет за спину и подтянул ремешки потуже. Туда же перекочевал и колчан с болтами. На поясе остались лишь фляга и толстый металлический крюк для взвода тетивы, приделанный намертво.

Подъём оказался именно таким, как думалось. Аске ошибся лишь в одном: карабкаться на четвереньках пришлось намного раньше. Хорошо ещё, что вода, стекающая по склону, смыла большую часть грунта, обнажив камни и спутанные толстые корни, за которые было удобно хвататься.

— Как вы, Старший? — Преодолев отвесный участок высотой локтей в десять, Аске протянул пыхтящему внизу старику руку: корней здесь было мало, а скользкой грязи достаточно. — Может, стоит передохнуть?

— Вперёд, — прошипел Разза сквозь зубы. Солдаты ползли вверх молча. Снизу доносилось только тяжёлое дыхание и шорох осыпающихся камней. — Вперёд! Осталось немного.

Врёт — решил Аске, бросив взгляд вверх: конца у подъёма не было. Деревья вздымались всё круче, до самого неба. Скоро придётся ползти, подумал накарреец и вздрогнул от отвращения, представив, как холодная глиняная жижа прикасается к его телу.

— Неужели нет другой дороги, Старший?

— Есть, — сказал усевшийся рядом Разза, критически оглядывая свою испачканную одежду. — Но тогда нам пришлось бы пройти совсем близко от деревни, а этого я хочу избежать.

Строгость к себе и безжалостность к остальным — всё, как обычно. Интересно, есть ли предел силам этого старика? Откуда они вообще берутся? А ведь Разза не спал уже больше суток, с самого корабля. И вчера вечером, когда караван остановился на ночлег, не сомкнул глаз ни на минуту.

Помнится, он подошёл сзади, как всегда, неожиданно. Только что вроде стоял возле лошадей, о чём-то беседуя с погонщиками. Но стоило отвлечься, подбрасывая в огонь очередную ветку, как Разза вырос прямо за спиной. Впрочем, чему тут удивляться — недаром ведь его зовут Человеком — Из — Тени.

— На другой стороне балки встали караванщики из Тилиски. Мимо них не пройти. Но я ждал подобного: в этом месте встают на ночёвку многие.

— Старший, надо бы послать к ним кого-нибудь… Расспросить о новостях, преломить хлеб у костра. Ведь настоящие караванщики так и поступают.

— Не твоя это печаль, — задумчиво ответил Разза, глядя, как поднявшееся пламя жадно облизывает свежую пищу. Его глаза казались ещё более тусклыми, чем обычно. — Младший сделает всё сам: это ведь его караван, а мы с тобой обычные погонщики. Ты помнишь место, где мы съехали с дороги? Там ещё по левую руку руины сожжённой деревни?

— Да, Старший.

— Когда солнце сядет, возьми двоих… Нет, лучше троих. И выдвигайтесь к руинам без лишнего шума. Особо не спеши — пусть стемнеет, как следует. Но и не мешкай — не то в соседнем лагере улягутся спать, и ваша возня станет заметна часовым. Я буду ждать вас у крайнего от дороги дома.

— Старший… Один вопрос… Если позволите…

— Говори, — разрешил Разза, встав вполоборота и высунув из-под капюшона кончик носа. — Только побыстрее…

— Та башня, где была битва… — Аске сжал в руках подобранный прутик, и тот лопнул с тихим треском. — Там длинная гряда холмов. Такое место очень трудно оборонять. Оно годится разве что как… Ловушка?

— Примерно так, — согласился Разза, внимательно глядя на собеседника. — Мы хотели заманить в долину и запереть в ней как можно больше пехотинцев Ойнаса. Мои всадники должны были замкнуть кольцо. Это был наш единственный шанс на победу. Но у нас ничего не вышло: если хочешь загубить дело, поручи его нескольким накаррейцам сразу.

— Да простит меня Старший, но я собирался спросить о другом. — Аске ковырял обломком прутика в утоптанной глине, рисуя странный кривой орнамент. — Лагерь, приманку, разбили рядом с башней. Случайно ли?

— Нет, — сухо ответил Разза. — Но большего тебе знать пока не нужно. Когда настанет время — узнаешь. Начинай готовить людей: солнце почти село.

— А если это время никогда не настанет? — негромко спросил Аске, поднимаясь с плетёного коврика и тщательно сворачивая его в трубку. Круглый кожаный чехол очень удобен в переноске и не промокает. С ним только одна беда: он слишком узкий. Поэтому коврик надо сворачивать как можно туже.

— Тем лучше для всех нас, — ответил Разза, растворяясь в темноте. — Не думай об этом, и проживёшь дольше.

И Аске не стал думать.

Вскоре одежда промокла насквозь, особенно низ штанов и рукава. Сапоги ещё кое-как держались, не пропускали воду. Посиневшие пальцы срывались с мокрых корней. Чтобы не опрокинуться на спину, приходилось падать на колени и шарить в грязи в поисках новой опоры. Склон поднимался всё круче. Террас, вымоин, где можно было бы перевести дыхание, встречалось всё меньше. Похоже, отряд поднимался на высокую гору с пологой, поросшей лесом, стороны.

Хорошо, что ещё с пологой — подумал Аске, отогревая озябшие пальцы тёплым дыханием. С Раззы сталось бы заставить подниматься и по отвесной стене. Как он там, кстати?

Но стоило лишь на секунду остановиться, как в лодыжку тут же больно вцепилась рука старика, дёргая, не давая покоя:

— Шевелись, Аске! Вперёд!

Наконец, подъём кончился, как рано или поздно кончается всё на свете. Со всех сторон обрушились свет и свежий ветер. Подтянувшись в последний раз, Аске перевалился через сплетение корней и без чувств растянулся на камнях.

— Видишь её? — хрипло спросил Разза, упавший рядом, по левую руку. Близкие к обмороку солдаты приходили в себя, стоя на коленях: падать навзничь в присутствии командиров не мог позволить себе никто рангом ниже Младшего. Не зря всё-таки проходили беспощадный отбор.

Аске отстегнул с пояса измятую кожаную флягу, вгляделся в пляшущее белое пятно, а потом ответил:

— Да, Старший. Она прекрасна.

Башня, сложенная из белого камня, тонкая, словно ножка изящного серебряного кубка, была со всех сторон окружена небом. Казалось, что здание слегка раскачивается, но, скорее, это были просто шутки восприятия.

— Через полчаса мы будем там.

— Впервые вижу одну из них, Старший, — признался молодой накарреец в промежутке между жадными глотками. Вода была прохладной и бесконечно вкусной. Не успела ещё задохнуться в плотно закупоренной фляге. — Кто построил её? Ну, не местные же. Они и овчарни достойной не построят.

— Это было слишком давно… — С третьей попытки Разза встал, наконец, на ноги, и, судя по перекошенному лицу, это далось ему нелегко. Увидев, как Старший поднялся, зашевелились и солдаты, с ног до головы перепачканные глиной. Их лица были такими же серыми, как камни под ногами.

— Там деревня, внизу. Время от времени кто-нибудь из деревенских приносит к башне еду. Нас не должны заметить.

Башня стояла на возвышенности, под которой разверзлась пропасть — словно маяк, освещающий путь в лесных дебрях. Над ней нависали тёмные горы. Их голые вершины закутал туман, сквозь дыры в котором проглядывали бурые плеши: на такой высоте не росло уже ничего, кроме чахлой травы.

Тропинка изгибалась, петляла. Порой башня пропадала из вида, а потом неожиданно возникала снова, вынырнув из-за очередной скалы. В конце концов, прошмыгнув между двумя скрюченными деревьями, тропинка взобралась на пологий каменистый холм. Оттуда стала отчётливо видна песчаная дорога, взбегающая в гору, а потом исчезающая за…

— Там кто-то был, Старший, — уверенно сказал Аске, провожая взглядом убегающую тень. — Кто-то стоял на дороге.

— Он заметил нас? — спросил Разза, останавливая отряд. — Заметил?

— Да, — кивнул Аске. — К башне ведёт только одна тропинка?

— Да. Обойти не получится, кругом осыпи. — Из-под плаща показалось острие обнажённого меча. — Идём тихо. Хотя, скорее всего, мы уже опоздали.

Подчиняясь быстрому жесту, солдаты выдвинулись вперёд, обтекая Раззу с флангов. Проскользнувший мимо арбалетчик даже не взглянул на Старшего, которого прикрывал Аске. Его раскосые глаза деловито ощупывали раскинувшиеся впереди заросли. Грязный палец прижимал болт, уютно устроившийся в жёлобе: чтобы ненароком не выпал.

Аске попробовал, как ходит в ножнах кинжал — вроде бы легко. Сейчас уймётся дрожь в пальцах, которая всегда донимает перед чем-то серьёзным. Вот и всё, прошла. Теперь вперёд. Заслоняя Старшего корпусом, не давая ему высунуться из-за плеча. Он ловок и силён, даром, что стар, поэтому за ним нужен глаз, да глаз. Ну, в конце концов — это твоя работа, Аске.

Солнце взбиралось всё выше, било в спину, которую начало припекать. Пот скатывался по лбу и ел глаза. Арбалетчик шёл по обочине, недоверчиво озираясь по сторонам, словно собака, потерявшая след. Похоже, нервы играли и у него: слишком уж часто он облизывал свои бледные губы. Высокая сухая трава с едва слышным треском ложилась под покрытые глиняной коркой подошвы.

До перекрёстка дошли без приключений, хотя мест для засады было довольно. Вон, хотя бы, за поворотом, где таится невидимый, пока не подойдёшь ближе, грот. Или там, наверху, где высохшая трава сбилась в несколько рыжих островков на гребне каменной стенки. Посади в эту траву пару лучников — и у идущих по тропке сразу минус два бойца.

Когда до перекрёстка остались какие-то сто шагов, сердце тоскливо заныло. Выдохнув страх, Аске прошёлся тыльной стороной ладони по мокрым бровям, сбивая нависшие капли пота. Вон там, где дорога забегает на голый, усыпанный каменными обломками, холм. Дальше просто негде…

— Никого, — вздохнул солдат, забравшийся на холм первым. Арбалетчик, покосившись на Аске, опустил оружие: в нём больше не было нужды.

Дорога лежала прямо перед глазами, извиваясь как серая змея. Ей больше некуда было деваться: перемычка, соединявшая скалу, которую оседлала башня, с основным массивом, была не шире десяти шагов. Справа и слева открывались бездонные пропасти. Ещё одна тропинка поворачивала налево, не доходя до холма, и, покружившись между каменных останцев, исчезала в зарослях колючего, похожего на спутанную гриву, кустарника.

— Эта дорога ведёт вниз, в деревню? — спросил Аске, опустившись на корточки над тёплым песком. — Здесь следы от подков, Старший. Кто-то проехал к башне — человека четыре, не меньше. Налегке. Совсем недавно.

Разза опустился рядом и потрогал песок. От этого движения плащ распахнулся, и из-под него неожиданно пахнуло конским потом и чем-то кислым.

— Восемь гвоздей, — сказал он, показывая на хорошо отпечатавшиеся в слежавшемся песке следы подков. — В наших краях всегда пробивают десять на копыто. И вообще, узкие они какие-то, эти подковы. Не горные. Или кузнецы моего рода дружно сошли с ума, или на этих лошадях приехали чужаки.

— Какие будут приказания, Старший?

Вместо ответа Разза закряхтел, потирая колено, и бросил на башню неприязненный взгляд. Вблизи она уже не казалась изящной, скорее выглядела забытой и покинутой навсегда. В глаза сразу бросились неровные швы между блоками и тёмные пятна плесени на стенах. Как только солнце скрылось в набежавших тучках, в грубой кладке стали заметны сколы и глубокие трещины.

За высокой аркой начиналась широкая лестница с каменными ступенями, разбитыми и поросшими травой. Когда-то она была защищёна от непогоды деревянным навесом, теперь полусгнившим, чёрным и дырявым, будто решето.

— Старший?

— Не крути головой, — попросил Разза. — Они нас видят.

— Движение в окне, — вполголоса предупредил арбалетчик. — Вон в том, что второе справа. Человек в чёрной одежде выглянул наружу.

Аске аккуратно скосил глаза в указанном направлении, но никого не увидел. Вытянутая вверх каменная арка, увитая плющом, находилась на приличной высоте и была пуста.

— У меня взгляд намётан, не сомневайтесь, — мрачно сказал арбалетчик, не отрывая взгляда от наблюдавшей за маленьким отрядом башни. — Не нравится мне это место, Старший. Если это деревенские — чего они тогда прячутся?

— Что делаем, Старший? — в третий раз спросил Аске.

— Ничего, — ответил Разза, отстёгивая плащ и расстилая его подкладкой наружу. — Вряд ли засевшие в башне знают, кто мы: я не посвящал в свои планы никого. Проследить за нами тоже не могли. Пусть они думают, что делать, не мы.

— Старший… — Аске подался вперёд и понизил голос. — А что, если они ждут подкрепления, которое ударит нам в спину?

— Толстяк сказал, что их всегда четверо. Если же там простые разбойники, то они сейчас, должно быть, напуганы куда больше нашего.

— Старик? Он ещё жив?

Аске вспомнил мерзкий серп, что ему довелось подержать в руках в подвале Хо. Какие же они были острые, эти каменные зубы, даже на вид…

— Вряд ли, — ответил Разза, отряхивая с ладоней прилипший песок. — Жаль, конечно: я ведь помню его ещё с детства. Пусть Судья будет милостив к нему.

— Зачем мы шли сюда, Старший?

— Чтобы задать старику вопросы, задать которые следовало бы гораздо раньше. Но, кажется, мы опоздали. Впрочем, если они захотят говорить, мы будем с ними говорить. Хотя бы для того, чтобы ты понял — с кем мы имеем дело.

— А если они просто дожидаются ночи, чтобы уйти?

— Мимо нас не пройдут, — ответил Разза, с наслаждением вытянув ноги, тем самым давая понять, что разговор окончен.

— Тогда привал, — махнул Аске, и солдаты, не дожидаясь приказа, мешками попадали на землю. — Эй, не расслабляться! Ты, Риго — наблюдай за башней, а ты, Деван — разведи-ка костёр. Я с удовольствием съел бы чего-нибудь…

— И я, — бодро откликнулся Разза. — Только когда будешь собирать хворост, далеко не отходи: птички в любой момент могут вылететь. Хотя, думаю, мы увидим их и отсюда: коновязь вон за той скалой, возле кладбища. Эй, Риго, сколько всадников ты сможешь уложить, пока они доскачут до перекрёстка?

— Двоих, Старший, — подумав, ответил арбалетчик. — Одного возьму на ста шагах. Можно и дальше, но не хочу рисковать. Перетяну тетиву и в упор возьму второго — должен успеть. Вот третьего уже не успею, да простит меня Старший.

— Выходит, нам остаётся двое, — усмехнулся старик. — Не такая уж непосильная задача. Одного из них непременно нужно взять живым. Если в башне сидят те, кто нам нужен, клянусь, я принесу в жертву этому Гаалу сто быков!

— Почему Гаалу? Вы же не верите в него?

— Да хоть Рогатому! — отмахнулся Разза. — Лишь бы только мои догадки оказались правдой…

Подошедший Деван вывалил из подвёрнутого под руку плаща охапку хвороста и снова отправился гулять вдоль обочины. Аске отстегнул от пояса сумку, в которой дожидался своего часа кусок солонины, завёрнутый в подсохшие листья. Но надеждам на завтрак не суждено было сбыться.

— Кто-то выходит из ворот, — вполголоса сказал Риго, и арбалет в его руках слегка дрогнул, будто от нетерпения. — Спускается по лестнице. Оглядывается, смотрит вверх. Слишком маленький для взрослого человека.

— Мальчишка, — подтвердил обернувшийся Деван.

Маленькая, почти прозрачная фигурка, закутанная в совсем уж непотребное тряпьё, спустилась со ступеней и безвольно застыла, словно идти дальше не было сил. В окне снова мелькнул чёрный силуэт, ветер донёс обрывок резкого окрика. Ребёнок, вздрогнув, как от удара хлыстом, дёрнулся и побрёл вперёд, вжав голову в тощие плечи.

— Старший?

— Пусть подойдёт ближе, — ответил Разза одними губами.

Когда паренёк миновал тень от остатков навеса, Аске заметил странный свёрток в его ручонках. Тащил он его явно не по своей воле. Казалось, если бы не нацеленные в спину стрелы, мальчик тут же выбросил бы свою поклажу и задал стрекача. Куда угодно, хоть вниз головой в пропасть.

— Эй, глазастый, — обратился Аске к Риго. — Это что у него такое в руках?

— Не пойму, — отозвался тот, поглаживая уютно устроившийся в жёлобе болт. — Что-то круглое в рогожу завёрнуто. Сейчас, подойдёт ближе…

Но маленький оборванец не стал подходить ближе, а замер на полпути, словно под его грязными босыми ногами была проведена невидимая для остальных черта. Судя по его придавленной позе, двигаться дальше он не собирался. А собирался стоять, до тех пор, пока ветер не занесёт его песком с головой.

— Сколько от него до башни? — спросил Аске.

— Шагов сто пятьдесят, — неторопливо ответил Риго. — Похоже, мальчишке запретили идти дальше.

— Арбалеты?

— Как бы даже не луки… Из арбалета трудновато стрелять прицельно на ста пятидесяти шагах. А вот лучник, если искусный, вполне может…

— Довольно, — бесцеремонно оборвал его Разза. — Приманка это, или нет, мы не можем ждать, целую вечность! Оставить всё лишнее здесь — и вперёд!

Приказ есть приказ, подумал Аске, застёгивая сумку с солониной и отбрасывая её на обочину. Переглянувшись, Деван и Риго сложили рядом свою поклажу, накрыли её плащами, навалили на края камней — и получился серый, раздувшийся от ветра, холмик. Пару секунд накаррейцы постояли над ним, опустив головы — словно перед свежей могилой.

Первым встряхнулся Деван: обнажил оба кинжала и покрутил руками, разминая хрустящие плечи. Риго в два больших глотка осушил флягу, отбросил её в траву, и, вытерев повисшие на усах капли, сказал:

— Мы готовы, Старший.

— Тогда пошли, — скомандовал Разза. — Деван первый, Риго замыкает. Говорить буду я. Сигнал к атаке — слово "жалость". Как только услышите — бегом со всех ног под навес. Какая-никакая, а всё же защита от стрел.

Сто пятьдесят шагов. Сто сорок девять. Сто сорок восемь. Если вдуматься, это же меньше двух минут, даже таким, черепашьим шагом. Две минуты, и накопленное напряжение сорвётся, как срывается с пальцев тугая тетива. Превратится в ярость схватки и жажду чужой крови. Всё лучше, чем до боли в глазах высматривать врага среди зарослей.

— Риго, сможешь со ста пятидесяти попасть в то окно?

— Трудновато, — уклончиво ответил арбалетчик, оценив расстояние. — Но попробовать можно.

— Главное — не убить лучника, а сбить ему прицел. Если пройдёт чуть выше, или ниже, тоже ничего.

— Да понял я, понял. Только вряд ли он там один, этот лучник. — Риго сплюнул через плечо. — Я прикрою вас, но и вы уж тогда бегите так, словно демоны щекочут вам пятки.

Сто. Девяносто девять. Девяносто восемь.

Маленькая фигурка немного подросла в размерах и приобрела вполне конкретные очертания: тоненькое тельце, закутанное в развевающиеся по ветру лохмотья, голые сбитые колени, закатившиеся к небу чёрные глазёнки. И странный свёрток в дрожащих руках — нет сил держать, но нельзя бросить.

Шестьдесят. Пятьдесят девять. По форме напоминает какой-то сосуд. Может, это бомба с жидким огнём, вроде тех, что делают лиумуйцы? Или осиное гнездо с залепленной воском горловиной? Кажется, в Северном Союзе используют такие вещи. Ну, ничего: метательный нож под левой подмышкой ходит в ножнах легко, будто в тающей головке масла. Да и рука набита, за столько-то лет — пусть мальчишка только дёрнется. Главное — смотреть не в глаза намеченной жертвы, а только туда, куда хочешь попасть. И не думать ни о чём. Начнёшь — собьёшь темп. И ты, считай, не жилец больше.

Шли змейкой: так, чтобы каждый контролировал слепую зону за спиной идущего впереди. Засаде, конечно, взяться было неоткуда: слишком уж узка горная дорога. По краям осыпи да обвалы, а ещё ниже — бездна. Кроме нескольких чахлых деревьев, никто не уцепится за рыхлые, покрытые трещинами, камни. Но шли всё равно змейкой. И чем ближе подходили, тем больше трясло оборванца. Когда до мальчишки осталось шагов двадцать, тот предсказуемо не выдержал:

— Не убивайте! Я ничего… Меня… Они приказали только передать!

Разза поднял руку, останавливая отряд. Пять. Сто сорок пять, значит. Глаз у этого Риго и в самом деле, словно у орла.

— Никто не собирается тебя убивать. Не верещи.

Но парнишка уже ничего не слышал. Упав на колени, он закрылся от направленного в него железа своим свёртком и стал тихо подвывать. Аске из-под ладони разглядывал башню, в окнах которой то и дело мелькали чёрные силуэты. Тоненький вой сбивал с мысли. Хотелось подойти ближе и пнуть тщедушное тельце ногой: всё равно никакой пользы с него.

— Приказали передать… Учлирбеги. Сказали передать Учлирбеги…

— Хватит нести чушь! — рявкнул Аске, но тут на плечо опустилась чужая рука. Пришлось посторониться и пропустить Старшего вперёд. Глаза Раззы неестественно блестели.

— Что ты сказал? Повтори-ка это имя ещё раз, сынок… Не бойся, тебя никто не обидит. И, ради всех твоих предков, перестань жевать сопли!

— Учлирбеги! — горестно выкрикнул оборванец, прячась от впившегося взгляда. — Учлирбеги по прозвищу…

— По прозвищу Старший. Это я. Видишь, они не обманули, я пришёл. Тебя только, поэтому не убили?

Мальчишка, осторожно выглядывая из-за свёртка, часто закивал. Его смуглое лицо, распухшее от ударов и слёз, покрытое грязью и запёкшейся кровью, напоминало маску древнего бога забытых племён, что живут на дальних границах Северного Союза. Проклятье… Получается — засевшим в башне известно настоящее имя Старшего? И, на самом деле, это мы в ловушке, не они? Им всё известно, а значит, нас предали… Но кто же?

Аске окатила холодная волна осознания, от которого снова задрожали пальцы рук. Он помотал головой, разгоняя бегающие в голове мысли: нет, ещё не пришло время для паники. Старший мудр и ему известно гораздо больше, чем нам. Он непременно предусмотрел такую ситуацию, иначе…

— Сколько их? — мягко спросил Разза. Его глаза, казалось, смеялись, и выглядело это для людей, знавших его годами, странно и дико. — Сколько?

— Семь, — сказал оборванец, шмыгая носом. — Или восемь.

Услышав это, внимательно наблюдавший за окнами Риго невесело присвистнул. Деван хмыкнул, подбросил один из кинжалов вверх и поймал за рукоятку. Высказывать своё мнение бойцам не полагалось, но Аске прекрасно понимал, о чём они сейчас думали. Это же надо было — купиться на россказни толстяка и дешёвый трюк со следами от подков! Как знать, может, в этот момент враг заходит сзади, отрезая единственный путь к отступлению?

В конце концов, устав бороться с собой, Аске уступил панике: бросил короткий взгляд назад. Перекрёсток был пуст — пока. Однако нехорошее чувство, поселившееся в районе солнечного сплетения, всё нарастало.

— Говори, что велели.

— А вы не убьёте? — с надеждой спросил мальчишка.

— Мы — не они, — просто ответил Разза. Солдаты смотрели на ребёнка мрачно, исподлобья. Наткнувшись на эти взгляды, оборванец вздрогнул и стал торопливо рассказывать, стуча зубами, словно замерзающий насмерть:

— Они велели передать Учлирбеги, известному, как Старший, чтобы тот уходил туда, откуда пришёл. Сказали, что никакого Белого Быка не будет — ему не дадут родиться. Говорили, что наступает обещанное время. И что грядёт Король.

— Кто грядёт? — Голос Раззы был страшен. — Кто? Где ты набрался этой мерзости? Повтори ещё раз, щенок? Кто грядёт?

— Какой-то Король, — пискнул мальчишка, пытаясь закрыться грязными ладошками. — Какой-то Король! Король! Король!!!

Сделав шаг вперёд, Разза ударил коленопреклонённого носком сапога, торопливо, грязно и неуклюже. Чуть сам не упал, споткнувшись, но всё-таки пробил слабую защиту из переплетённых пальцев. Мальчишка упал на спину, перекатился на бок, подтянул колени к подбородку и тоненько завыл.

— Если ещё раз услышу это — убью! — сказал старый накарреец, задыхаясь и клокоча. — Понял? Повтори!

— Больше не говорить о Короле, — покорно взвизгнул извивающийся в остром каменном крошеве оборванец. — Не стану говорить! Не стану — клянусь!!!

Аске покосился на солдат. Риго оглядывал окна, а Деван невозмутимо жевал травинку. Всё правильно: если происходит что-то, недоступное пониманию, сосредоточься на выполнении своей задачи — иначе ты труп.

— Так-то лучше, — произнёс отдышавшийся Разза. Оборванец вжался в камни и затих. — Теперь я стану говорить, а ты поправляй, если ошибусь. Как тебя зовут? Хотя пропустим это: мне плевать на твоё имя. Итак, ты — слуга старика. Готовишь ему еду, стираешь и прибираешься, так?

— Так, — с готовностью подтвердил мальчишка.

— Сколько тебе лет?

— Не знаю, господин Учлирбеги.

— Они появились вчера вечером?

— Ночью, господин Учлирбеги.

— Если ещё раз назовёшь это имя, я отрежу тебе язык. Ладно, ночью. Какой масти их лошади и где они сейчас?

— Вороные. На коновязи, господин. Это рядом с кладбищем. Они надели им на морды торбы с овсом, чтобы не выдали ржанием. С рассветом вас ждали — припозднились вы.

— Заткнись. При этих людях были серпы с острыми каменными зубами, сделанные из челюсти быка?

— Были, господин, — подтвердил слуга, облизывая разбитые губы.

— Всё сходится. Но почему их тогда не четверо? Неужели — Хо? Впрочем, сейчас это неважно… А что, если я откажусь от их предложения? Что случится тогда? Они сказали тебе?

— Да, — с опаской произнёс мальчишка. — Они сказали, что тогда все вы умрёте плохой смертью. И велели передать тебе, господин… Вот это…

Взгляд оборванца опасливо скользнул по пыльным сапогам Раззы и уткнулся в круглый свёрток.

— Аске!

Рогожа была жёсткой и заскорузлой. Переборов брезгливость, накарреец отогнул в сторону первый слой. Грубая ткань пропиталась насквозь какой-то чёрной жидкостью, и сейчас это высохшее чёрное с тихим треском отваливалось тонкими чешуйками. Аске посмотрел на ладони слуги. Их покрывала грязь, но лишь вблизи стало ясно — какая. Это был не песок, или глина, а те самые чешуйки.

В глубине души накарреец уже знал, что увидит, размотав последний слой ткани до конца. Сердце дёрнулось и зачастило. Чтобы удержать его в груди, пришлось вдохнуть глубже. Вдох получился очень похожим на всхлип.

Судя по всему, голову у старика отрезали тем самым серпом: посиневший обрубок шеи был искромсан, рваная кожа свисала лохмотьями. На лбу было выжжено нечто, напоминающее пять троек в круге. Тот же знак был на рукоятке серпа, показанного толстым трактирщиком. Крови не было — похоже, вся она осталась на рогоже и ладонях слуги.

— Заверни. — На Раззу было страшно смотреть. Аске накинул на отрезанную голову край рогожи, закрывая высохшие бельма. — Кто у них главный?

— Человек в кожаной маске, — прошептал мальчишка.

— Можешь идти восвояси. Твоя служба окончена.

— Мне некуда идти…

— Какая ЖАЛОСТЬ, — бросил Разза. Оборванец с недоумением уставился на него. Риго, до сих пор скучавший изо всех сил, упал на колено. Раздался тугой хлопок освобождённой тетивы. Сорвавшийся болт, с жужжанием набрав высоту, влетел точно в намеченное окно — арбалетчик оказался мастером своего дела. И в этот самый момент время остановилось.

Сердце дёрнулось ещё раз.

Чего же ты стоишь — мелькнуло в голове. Беги.

Из окон башни навстречу уже летели стрелы, медленно и красиво, несколько тонких чёрных линий на синем фоне. Риго, зацепив крюком тетиву, выпрямлялся, таща её за собой — так же медленно. Первая стрела клюнула землю в двух локтях у его ног, и, отскочив от гладкого булыжника, принялась кувыркаться по камням. Впереди мелькало что-то чёрное, непонятное, размытое, словно по дороге катились два чёрных колеса.

Аске потёр глаза, поморгал, и картинка вдруг стала чёткой. Ах, да. Это же бегут к башне Деван и Разза, Старший, которого ты поклялся беречь и защищать.

И тогда молодой накарреец рванул за ними — будто с разума и ног вдруг сняли тяжёлые кандалы.

Вообще это было безумием: нестись под падающим с неба металлом. Дорога была узка, как лезвие стилета, входящего в глаз — слишком мало места для манёвра. Но Аске всё равно бежал, как учили: петляя, будто антилопа, уходящая от барса. И стрелы ложились за его спиной. Лучники стреляли с упреждением, но никак не могли поймать рваного ритма. Только одна из стрел, самая меткая, царапнула по шее, соскользнула с наплечника, и ушла в песок, шипя от злости.

Первым не повезло Девану. Лучников было несколько и в воздухе постоянно висело две-три стрелы. Рано, или поздно, ему должно было не повезти, тем более, что солдат бежал первым. Шагах в пятидесяти от навеса свистящая смерть всё-таки нашла его. Ударила в плечо, развернула и опрокинула навзничь.

— Деван!

— Беги!!! — прошипел Деван, прижимая левую руку к телу. Правой он пытался раскачать и обломать древко, пробившее клепаный нагрудник. Но это причиняло такую сильную боль, что глаза закатились под лоб. Зарычав, солдат вцепился в древко зубами, пытаясь разгрызть его. Выше лопатки вызывающе торчал прошедший насквозь наконечник, покрытый кровью — тонкий, похожий на шило.

Затормозить сразу не получилось. Пришлось скользить по камням, поднимая тучи пыли, пришлось перекатываться кувырком, уходя от летящей прямо в лицо стрелы. На пятидесяти шагах они уже били метко, надо признать.

— Деван! — Аске рухнул рядом с истекающим кровью, обнял за здоровое плечо. Сейчас. Надо прикинуть, в каком месте ломать древко, чтобы наверняка, и без лишней боли. — Она прошла насквозь! Потерпи, сейчас я её вытащу!

— Старший! — Солдат выкинул вперёд правую руку, показывая на бегущего. По бороде потекла струйка крови из прокушенной губы. — Прикрой его! Бе…

Калёный наконечник вошёл точно в горло, оборвав крик. Раздвинув позвонки, он вышел из шеи, дрожащий, красный от счастья. Оттолкнув обмякшее тело, Аске вжался в камни: просвистело рядом, всего в ладони от лица. Прости, Деван, и да будет милостив к тебе Судья.

Разза бежал легко и красиво, словно двадцатилетний. Только боги, которых не существует, знали, чего это ему стоило. Старик пригибался, кланялся, снова срывался с места — и стрелы проходили рядом, над головой, между ног, не задевая маленького чёрного тела. Лучники били прямой наводкой, уже не прячась. Высовывались из окон по пояс, но никак не могли попасть. Со стороны это было похоже на какое-то волшебство.

Внезапно один из потерявших осторожность всплеснул руками, выронил лук, и повис в окне, раскачивая руками. Повисев немного, он стал сползать вниз и, сорвавшись, разбился о камни с тупым чавкающим звуком. На бегу Аске оглянулся. Риго, подобравшийся ближе, выпрямлялся, готовый к стрельбе. Но остальные лучники попрятались, и дождь из стрел поутих.

Тем временем Старший добрался до остатков навеса и нырнул под них. Тут же распахнулась окованная железом дверь, и из башни вывалилось несколько чёрных визжащих теней. Одна из них накинулась на Раззу, но тот ловко ушёл от удара. Второй удар пришёлся на вовремя подставленный меч, и на ступенях пошла пляска со смертью.

Время опять замедлилось. Аске выдохнул и потянулся к левой подмышке. Дрожи в пальцах больше не было. Нож вырвался из руки в самый нужный момент, словно обладал разумом и способностью принимать решения.

Чёрная борода и оскаленный провал раскрытого в крике рта окрасились бордовым. Человек, бежавший навстречу, схватился за раскрывшееся горло и мешком осел на камни. Пробегая мимо, Аске с наслаждением добавил кинжалом поперёк бороды, подняв ещё один фонтан рубиновых брызг.

Разза держался, танцуя один с двумя, но его зажимали в угол, где дожали бы, навалившись с обеих сторон. Подчиняясь наитию, Аске вырвал из чужой ладони рукоять выщербленного меча и наудачу запустил его в свободный полёт.

Сегодня был хороший день: перевернувшись в воздухе, меч вошёл прямо в худую спину, затянутую чёрной тканью. Хруст разрезанных рёбер заглушил короткий вскрик. Освобождённая душа, протиснувшись сквозь разорванные лёгкие, отлетела в Шеол, а тело свалилось прямо под ноги Старшему. Значит, они не носят никаких доспехов, даже кожаных. Это значительно облегчает задачу.

Аске легко залетел на ступени. Последний из врагов был обескуражен тем, как внезапно и бесповоротно изменилась ситуация. Его удар был неточен и слаб — страх уже сковал тело. Перехватить занесённую руку за запястье оказалось несложно. Дальше — дело привычное, результат долгих тренировок. Немного разворачиваем кисть, и, скользя вдоль чужого предплечья, наносим удар по венам и связкам. Это хорошо, что они не носят доспехов, даже наручей.

В нос ударил тяжёлый, сырой запах свежей крови. Аске посмотрел на собственное отражение в чужих зрачках, огромных от боли и страха. Потом ударил ещё раз, снизу в грудь. Лезвие, преодолевая сопротивление кожи и костей, вошло в чужую плоть до упора. Это хорошо, что они не носят доспехов — мысль болталась в голове, как глиняный шарик в погремушке. Это хорошо…

— Хватит, — приказал Разза, бледный, осунувшийся, постаревший ещё на добрую дюжину лет. — Остановись.

Аске непонимающе посмотрел в его сторону. Потом в пустых глазах зажёгся огонёк разума, и он дёрнул кинжал на себя. Тот вышел из грудной клетки с лёгким скрипом, дымясь от горячей крови. Тело рухнуло на колени, немного постояло и улеглось на ступени. И тогда стало тихо, так тихо, что молодой накарреец услышал, как колотится его сердце.

— Ранен? — Разза показал кончиком меча — куда.

— Что? — Аске, бездумно следуя за указующей сталью, провёл пальцами по кровоточащей щеке. — Нет, Старший. Ободрал, когда кувыркался в камнях.

Два трупа лежало на ступенях, обнявшись, как любовники, а третий чуть дальше, на камнях. Текло с них обильно, словно с быков, забитых в честь Гаала. Над разорванным горлом дальнего, над упрямо вздёрнутой к небу слипшейся бородой, вспухали и лопались алые пузыри. Похоже, кинжал перерубил артерию, кровь вытекла, и в остывающих жилах осталась только пена.

— Повезло, значит, — оценил ситуацию доковылявший до своих Риго. Его правая нога была наспех перехвачена каким-то лоскутом, с которого на ступени капала кровь. — Девана жалко, а так — хорошо сработали.

Аске вытянул шею. Деван лежал там, где его оставили, тихий и неподвижный, весь утыканный стрелами, словно песчаный ёж — иглами.

— Что с ногой? — хрипло спросил Разза.

— Это? — Солдат махнул рукой. — Да ерунда. Мясо пробито, а кость цела. Ну, что — одного я взял точно, а во второго вроде попал, но не уверен. Да ещё эти трое. Значит внутри осталось всего трое, или четверо. Раз плюнуть. Идём, что ли?

За закрытыми воротами тяжело ударило в пол. Отдача дошла до ступеней и пощекотала ступни. Потом это тяжёлое застонало, заскрипело, зашаталось. Похоже, оставшиеся внутри спешили пододвинуть к воротам что-то огромное.

— Идём, — согласился Разза. — Ждать нельзя. Аске, ты первый.

— Нет… — Риго возразил Старшему, наверное, первый раз в жизни: горячка боя ещё туманила его голову. — Я пойду.

— Ты ранен, — сказал Аске, взявшись за кованое кольцо, которое служило дверной ручкой. — Прикроешь меня.

— Это ерунда, — повторил упрямый солдат. — Я пойду. У меня всё равно последний болт остался.

— Пусти его, — поморщился Разза. — Давай, открывай!

Дверь, как и все старые двери, простоявшие долгие годы на дожде и ветру, открывалась туго, скрипела. Помня о лучниках, Аске не спешил, и правильно. Как только фигура Риго показалась в проёме, раздались два хлопка и тяжёлый удар. Первая стрела расщепила гнилые доски и высунула наконечник наружу, пробив дверь насквозь. Вторая просвистела мимо и легла на дорогу.

— Ух, — сказал Риго, сумевший отскочить лишь чудом. — Я только краем глаза глянул… Баррикада там. Надо сейчас брать, не то до ночи будем сидеть.

— Как брать-то? — спросил Аске, не скрывая злости.

— Есть мысль, — успокоил арбалетчик. — Только, извиняюсь, придётся в крови руки попачкать.

— Да хоть в дерьме, — устало сказал Разза. — Кажется, я понял твой замысел. Которого из них?

— Которого дотащите, — ответил Риго, широким жестом обведя лежащие на ступенях трупы. — Мне всё равно.

Лежавший сверху показался немного полегче. Взяли его, хотя текло с трупа нещадно, да и запах шёл тяжёлый. Похоже, при жизни покойник не отличался чистоплотностью.

— Ну? — поинтересовался Аске, придерживая труп под плечо. Голова с открытыми глазами откинулась назад и безвольно болталась, как бычий хвост. Сбоку, подсев под тело, пыхтел Разза, однако учитывая разницу в росте, основной вес ложился на спину и руки молодого накаррейца.

— Дверь открывайте, — прошипел Риго, морщась от боли. Неведомо как, но ему удалось натянуть тетиву, упираясь в стремя арбалета пробитой ногой. — Этого — туда, а сами — в сторону.

На этот раз лучники ударили точнее и раньше. Труп тряхнуло и вырвало из уставших рук. Он упал ничком, ломая застрявшие в груди стрелы. Освободившись от груза, Аске поймал кольцо и рванул дверь. Карауливший этот момент Риго вынырнул из-за угла, прищурился и выпустил болт — как показалось, наудачу. За дверью загремело, но в проём уже прыгнул Разза с мечом наперевес, и Аске ничего не оставалось, кроме как ворваться в башню следом.

Невидимые лучники оказались людьми из плоти и крови. Один из них лежал, откинутый выстрелом на груду покрытых пылью амфор и царапал вырастающее из грудины оперение болта. Второй, бросив и лук и колчан, перепрыгнув наспех сложенную баррикаду, улепётывал вверх по витой лестнице. Разъярённый Риго запустил ему вслед уже бесполезным арбалетом, но не добросил: тот с треском врезался в прогнившие перила.

— Вот же ублюдок! — в сердцах сказал арбалетчик.

Отбитый в бою первый этаж представлял собой круглое мрачное помещение локтей в тридцать от стены до стены. Судя по ржавым подставкам под факелы, по остаткам белёной штукатурки, эта башня знавала и лучшие времена. Но сейчас это место больше напоминало старый чулан.

И везде — на стенах, на пыльных полах, красовались эти проклятые тройки в круге. Рисунков было не меньше дюжины — больших, поменьше, выжженных раскалённым железом, и просто нарисованных пальцем в толстом слое пыли.

— Мерзость, — с чувством сказал Разза, растерев нарисованные тройки подошвами. — Из какого угла преисподней вы, твари, выбрались? Тысячи лун не было никакого намёка на ваше существование, а теперь, в самый ненужный момент… Эй, бросайте оружие и спускайтесь вниз, если хотите жить!

Наверху под чьими-то ногами заскрипели полы, и из-под рассохшихся досок беззвучно посыпался песок, прямо на задранное вверх лицо Старшего.

— Хорошо, — сказал тот, доставая из глаз песчинки. — Хотите умереть — пожалуйста! Вперёд!

Узкая витая лестница, по которой сбежал лучник, оборачивалась вокруг себя и уходила вправо. Подняться по ней можно было только друг за другом — и идущий впереди рисковал больше всех.

— Риго, ты — первый, — скомандовал Аске, пряча взгляд.

— Ага, — ответил тот, улыбаясь широко и безмятежно. — Правильно. Куда я вам с такой ногой. Обуза только.

Ступеньки под ногами кряхтели и завывали. Через некоторые пришлось перешагивать: сгнили, стали тонкими, как ледок над горным озером. Интересно, как этот слепой тут ходит? Или он никогда не спускается на нижний этаж?

Преодолев две трети подъёма, Аске остановился. Отвечая на вопросительный взгляд Риго, махнул ему — действуй. Арбалетчик кивнул и, прилепившись спиной к перилам, ушёл за поворот короткими приставными шажками. Сжав зубы, Аске молился всем известным ему богам, чтобы затаившийся за поворотом не услышал лёгкого пения ступеней.

— Чисто! — звонко прокричали сверху. Судя по интонации, солдат был весьма обрадован, что прогулка по лестнице закончилась именно так, ничем. — А вот и кожаная маска… Вот только вряд ли получится с ним поговорить. Да простит меня Старший — я попал в него совершенно случайно…

Человек в уродливой кожаной маске действительно существовал, не соврал слуга-оборванец. Только он, увы, был мёртв: похоже, стал первой же жертвой этого боя. Болт, прилетевший со ста пятидесяти шагов, вошёл в живот, отбросил на пол. Но не убил сразу: дал отползти к стене, прислониться к ней, тихо истечь кровью и содержимым кишечника.

— Бедновато они живут, эти Смотрящие, — заявил Риго, окидывая взглядом обстановку в жилище старика, и в самом деле, убогую. Куча несвежей соломы вместо ложа, хлипкий столик с глиняной миской, несколько покосившихся полок. И небольшой сундук со сбитой крышкой — похоже, искали что-то.

— Бедновато, — согласился Аске, отпихнув выпавший из-за пояса мертвеца нож подальше. На всякий случай.

— Тут и взять-то нечего, — с явным сожалением сказал солдат. — Ради чего тогда это всё? А, Старший?

— Ты не поймёшь… — Разза навис над сидящим, полоснул лезвием по лямкам, завязанным на затылке, брезгливо ткнул сталью в лицо мертвеца. Но маска, а точнее просто кусок плохо выделанной кожи с прорезями для глаз, держалась, как приклеенная. — Эй, помоги, не поддаётся…

Преодолев тошноту, Аске намотал кожаный лоскут на пальцы и дёрнул. Раздался лёгкий треск и маска оторвалась. Нет, она не присохла на крови — просто умирающий вцепился в неё зубами, оставив мокрый полукруглый отпечаток.

— Кто ты? — спросил Разза у мертвеца. Тот, ясное дело, промолчал. Обычное для накаррейца лицо без особых примет, тронутое бледноватой синевой. В толпе увидишь, отвернёшься и тут же забудешь. — Почему я о тебе не слышал?

— Старший… — негромко позвал Риго. Что-то в его голосе заставило оторвать взгляд от бледного незнакомца и повернуться. — Глядите: лошади…

Окно было то самое, второе справа, увитое плющом. Именно из него отдавал приказы перепуганному мальчишке человек с кожаным лицом. А ещё из него была видна коновязь, скрытая от любопытных глаз невысокой грудой камней. Сразу за ней начиналось кладбище. Сперва Аске и не понял, что это за огромные чёрные пятна развалились между невысоких каменных пирамидок. А потом понял, но не поверил глазам.

— Гаал, — произнёс Разза, потрясённый до глубины души. — Торбы, говоришь, повесили, чтоб не выдали ржанием? Острый нож решает эту проблему куда быстрее. Похоже, эти люди и не собирались отсюда уходить.

— Козье семя, — выругался помрачневший Риго. — Ладно, старик, но лошадей-то за что?

— Сейчас у них и спросим, — ответил ему Аске. — Остался всего один этаж, выше идти некуда.

— Да, — согласился Риго, с трудом оторвавшись от окна. Похоже, его рана вовсе не была ерундой и царапиной. — Знаешь, командир, вчера я видел сон: будто лежу в траве, а по мне змеи ползают. Нехороший сон. Хотел было рассказать толкователю, да где в этой дыре найдёшь хорошего толкователя?

— А сам как думаешь — к чему этот сон?

— Не знаю. Такие сны, они либо к смерти, либо к деньгам. Лучше бы к деньгам, конечно.

— Да уж, — усмехнулся Аске. — Лучше бы.

— Послушайте меня! — Разза кричал вверх, уцепившись за перила. — Ваш главарь мёртв! Отступать некуда! Бросайте оружие!

— А не пошёл бы ты… — Негромкий голос с третьего этажа был приглушён перекрытиями, но всё равно отчётливо различим, особенно в конце фразы.

— Я иду первый, — предупредил побагровевший Риго. — Сейчас я тебе твои слова в зад засуну, ублюдок!

— Моё имя Учлирбеги! — Поднявшись ещё на пару ступеней, Разза осторожно заглянул за поворот. — Вы ждали меня, и я пришёл! Так что, будем разговаривать?

— Будем, — донеслось сверху. — Мы и в самом деле ждали тебя, прозванный Старшим, но не для разговоров. Впрочем, ты всё равно уже мертвец. Отчего бы и не поговорить напоследок?

— Сколько вас там? — прокричал Аске.

— Я один. Поднимайтесь, стрелять не буду.

Третий этаж был завален хламом: разбитой мебелью, старой упряжью. Из дыр, зиявших в сгнившей кровле, выглядывало синее небо. В комнате было два человека. Один сидел в окне, беззаботно болтая ногами над бездной, другой лежал поодаль, накрытый грязной рогожей. Был этот другой каким-то коротким, будто обрубок: должно быть, труп принадлежал безголовому старику. Из-под него натекла лужа, впитавшаяся в дерево и ставшая большим чёрным пятном.

— Опустите ваше оружие, — сказал человек в окне. — Оно вам не поможет: слишком поздно. Всё уже случилось, только ты ещё об этом не знаешь, Учлирбеги по прозвищу Старший.

— О чём ты говоришь? — поморщился Разза. Риго попробовал было, прикрывшись спинами, нырнуть в тень, чтобы незаметно добраться до окна. Аске поймал его за руку и покачал головой: нет, без приказа не надо.

— Грядёт Король, — пообещал человек в окне. Был он какой-то несуразный: толстенький, с короткими ручками, свёрнутым набок носом и копной русых, нехарактерных для Накарры, волос. — Тот, кто живёт в Шеоле. Тот, кто ничего не забыл. Тот, кого ты боишься больше всего на свете.

— Всё кончено, — устало сказал Разза. — Слезай-ка оттуда.

— Ничего не кончено! — Толстячок всплеснул руками, чуть не свалившись вниз, что развеселило его ещё больше. — Ты ошибаешься, Учлирбеги по прозвищу Старший! Всё только начинается, и не тебе обещать мне жизнь, дерьма кусок.

— Как бы то ни было, я тебя не убью, — Разза пропустил оскорбление мимо ушей. — Довольно крови на сегодня.

Толстячка била истерика: он щипал себя за лицо, грыз пальцы и раскачивался, рискуя упасть. Аске доводилось видеть такую картину и раньше — в Квартале Попрошаек, где продавали листья цхал. Нищие жевали эту дрянь с утра до ночи, пихая за щеку всё новые порции. К вечеру щёки надувались так, что зелёная кашица лезла изо рта, и человека охватывала беспричинная эйфория.

— Ты глуп, старик! Крови не может быть слишком много! Скоро только кровь и будет спасать вас, смертных. Вы сами прольёте её целое море! Но ты этого уже не увидишь, Старший, потому, что сдохнешь. А я буду жить вечно. Рядом со своим Королём, в Шеоле.

— Расскажи это мёртвому парню в кожаной маске, — ответил Разза, кивая себе под ноги. — Вашему главному.

Человек в окне взвыл, что есть сил вцепился в нечёсаные волосы и зашёлся диким, каркающим смехом.

— Он так и сказал: это будет очень легко, потому, что вы, глупцы, не знаете, куда смотреть. Как он тебя, а? Разза, Чёрный Паук, глупый, напыщенный индюк! Раскрой глаза: ведь он был в твоих руках, но ты сам его отпустил!

Надо отдать должное Раззе: размышлял он всего пару мгновений. Потом нагнулся над лежавшим на полу телом. Сдёрнул ткань, мотнул головой и принялся ругаться — долго, громко. Лежавший сверху худющий мальчонка со свёрнутой головой вцепился в труп старика, обняв его тоненькими ногами. Накинь сверху рогожу, и никто не догадается, что под ней не один труп, а два.

— Старший?

— Как он выглядел? — проскрипел изменившийся в лице Разза. — Слуга старика, с которым мы говорили на дороге?

— Лет десять, — насупился Риго. — Смуглый, хромал на левую ногу.

— Вот как… — Разза тяжело вздохнул. — А мне показалось, что ему около двенадцати… Небольшого роста. Светлые волосы и никакой хромоты.

— Четырнадцать, не меньше, — медленно произнёс Аске. Понимание приходило, но слишком медленно: мешал безумный смех кривляющегося в окне. — Длинный, тощий… Хромал, да — но на правую ногу. И…

На этом месте все слова закончились: они были уже не нужны. Теперь всё было предельно ясно и без них. От этой ясности внутри стало холодно и пусто.

— Это что же такое делается, Старший? — спросил Риго, шмыгнув носом. — Глаза он нам отвёл, что ли?

Разза оставил вопрос без ответа. Незаметно для сидящего над бездной, Аске сделал два маленьких шажка влево: так дорога просматривалась гораздо лучше. Никого на ней не было, конечно. Оборванец, а точнее тот, кто скрывался под его личиной, был уже далеко отсюда. Так вот зачем ему потребовалось убивать лошадей. Чтобы не догнали.

— Что ему было нужно? — спросил Аске, неожиданно для себя. Толстячок довольно забулькал, потёр ручки и пренебрежительно ответил:

— Хотел поглядеть на вас, прежде чем вы умрёте.

— Зачем?

— Спроси у своего Старшего. Он всё ещё не верит, но это уже неважно.

Разза медленно поднял на него тяжёлый, полный ненависти, взгляд.

— Не будет этого — слышишь ты, мразь!

— Но это УЖЕ происходит, — возразил толстячок. Его глаза вспыхнули мрачным торжественным огнём. — Никому не остановить Короля. Тем более тебе, Учлирбеги по прозвищу Старший. Зря ты уехал из Бирсы в такое смутное время. О, извини… Ты, наверное, думал, что поступаешь очень мудро.

Разза молниеносно метнулся вперёд, словно атакующая змея-гремучка. Но толстячок оказался быстрее: руки старика только царапнули по его рукаву. Удаляющийся смех оборвался вместе с жизнью, расплескавшись по острым камням у подножия башни.

Подойдя к окну, Аске осторожно выглянул наружу. Фанатик лежал в позе спящего: сломанная рука покоилась под разбитым затылком. Мрачная улыбка так и не покинула его лица, превратившись в оскал смерти.

— Надо бы здесь всё сжечь, Старший, — Риго выглянул из-за плеча, посмотрел вниз и брезгливо сплюнул.

— Некогда, — прошептал Разза. Его побелевшие пальцы сильно сжали холодный камень. — Надо уходить. Кажется, я впервые в жизни совершил ошибку.

Дорога на Нисибис.

ТЕОДОР

— Должно быть, это был королевский гонец, — сказал Гвидо, показывая на грудь мертвеца. — Сюда они обычно пришивают бронзовую бляху, прямо на одежду. Похоже, её оторвали, но следы остались. Смотри: вот торчат нити.

— Тем хуже для него, — ответил Теодор, придерживая храпящего коня. — Вот какая награда ждёт всех верных слуг моего отца. Снимите и закидайте камнями.

Распятый висел, пригвождённый к искривлённому стволу саксаула двумя копьями. Одно прошло сквозь живот, второе через левое плечо, насквозь. Издали казалось, что человек стоит, облокотившись на ветку, прямо посреди жаркой каменистой пустыни. Эта пугающая неподвижность и заинтересовала Теодора.

Стервятники, отогнанные топотом коней, нетерпеливо выглядывали из веток пустынной акации, косили глазом, толкались, чтобы подобраться поближе. Самые наглые ждали до последнего, надеясь, что странные шестиногие твари пронесутся мимо, не посягнув на их добычу. Последний из них с трудом оторвался от красных лохмотьев, что когда-то были лицом, вывернул лысую шею в истошном крике и тяжёло взлетел, мазнув краем крыла по руке Гвидо.

Выдернуть глубоко вошедшие в дерево наконечники не вышло даже у самых дюжих гвардейцев. Поэтому пришлось сломать древки и стаскивать тело с их обломков. Выглядело оно чудовищно, хотя разложение только началось. Скорее всего, большинство страшных ран на лице и груди оставили не когти и клювы падальщиков, а люди. Ещё при жизни бедняги.

— Письма при нём не было, значит, его забрали убийцы, — задумчиво сказал Гвидо, глядя, как истерзанное тело быстро скрывается под холмиком из плоских камней. — Куда же он направлялся, этот гонец?

— В Нисибис — здесь одна дорога, — нехотя отозвался Теодор. Доброе расположение духа давно покинуло наследника, уступив место ожесточению и хандре. — Сам виноват: надо было идти морем. В этих краях не прокормиться честным трудом, а у гонца всегда добрый конь и толстый кошель.

— Это ничейные земли, Тео. Горцы сюда не заходят, а караваны ходят южнее. Здесь некого грабить.

Теодор посмотрел в убегающие глаза и приказал:

— Говори, что думаешь.

— Думаю, что беднягу послал твой отец, — признался Гвидо. — Чтобы предупредить номарха о нашем появлении. Но он не доехал. И мне очень не нравится мысль о том, что это письмо попало в чьи-то руки.

— Это сделали вонючие горцы, — Теодор похлопал друга по щеке. — Его пытали: горцы это любят. Если письмо у них, не беда: они не умеют читать.

— Умельцы найдутся. Те, что заплатили им, например.

Теодор поскрёб заметно отросшую бороду. Уставший стоять жеребец изловчился и лязгнул зубами у самой коленки всадника. Изогнуть шею сильнее помешали поводья, намотанные на перчатку.

— Когда это ты успел стать таким подозрительным?

— За девять дней рядом с тобой, — ответил Гвидо. Гвардейцы закончили работу. О распятом теперь напоминали только две глубокие раны на коре и невысокий каменный холм под саксаулом. — Я уже забыл, как ты улыбаешься.

— Мне можно, — сказал Теодор, глядя, как оставшиеся без обеда стервятники вымещают зло друг на друге. Самые умные уже встали на крыло: пока гиены не разбросают камни, здесь делать нечего. — Подозрительность — наша фамильная черта. Но я отчего-то спокоен. Может, оттого, что моя полусотня стоит полутысячи? Столько разбойников не наберётся во всей пустыне.

— Ты об этих гильдейских сосунках? — усмехнулся Гвидо.

Всадники встали поодаль, полукругом. Часть из них спешилась, разминая ноги. Кони фыркали, танцевали, косились на застывшее в зените солнце. На каждом из всадников красовался плотный серый плащ, из-под которого тускло поблёскивали металлические пластины и торчала рукоятка меча. Движения были скупы и неторопливы, глаза — обманчиво равнодушны. Над огромной пустыней висело ожидающее молчание.

— Да, не очень-то похожи на гильдейских, — согласился Теодор. — Ну и славно — раз это видим мы с тобой, увидят и другие.

— Может, стоит поднять у седла гильдейский флаг, как приказал Мануил? Если тебе это не по душе, я мог бы…

— Я велел изорвать и сжечь эту тряпку ещё на первом привале, — сообщил Теодор, поглаживая жеребца по мокрой от пота шее. — Прошли половину пути без неё, пройдём и другую. Прости, старый друг, если моё настроение злит тебя…

Мы могли бы просто сесть и поговорить об этом — подумал Гвидо. Что в наших отношениях изменилось? Почему мы вдруг стали чужими друг другу?

— Но я не хочу обсуждать это. Пусть будет, как будет. Если мне суждено…

Не закончив, принц дёрнул щекой и ударил пятками под чёрные бока. Жеребец, выбросив из-под копыт мелкие камни, взял с места в галоп.

— Ничего, Тео… — пробормотал Гвидо, глядя, как вороной залетает на невысокий гребень и поднимается на дыбы, как карауливший этот момент сотник поднимает к раскалённому жёлтому шару сжатый кулак, как люди вокруг приходят в движение. — Сам не знаю, что со мной творится. Наверное, гложет дурное предчувствие. Но, не тревожься: я обещал быть с тобой до конца и сдержу обещание.

Никому не нужные слова слетели с языка, так и не достигнув ушей всадника на чёрном жеребце и растворились в дрожащем от зноя воздухе. Остался лишь осадок в душе — словно высохшая соль на оголённых отливом камнях.

"Наплевать ему на все твои предчувствия, да и на тебя тоже. Видишь — он избегает общения. Не лги себе".

— Не стану, — сказал Гвидо, окинул прощальным взглядом одинокий холмик и свистом подозвал Кобру. Авангард, ведомый развевающимся плащом принца, уже скрылся за гребнем. Чтобы угнаться за ним, надо было спешить.

Горы кончились вчера, на восьмой день пути, как-то незаметно. Сначала они были впереди, потом вокруг, потом от них остались только силуэты на горизонте. Горцы наблюдали за отрядом: дозорные чувствовали их постоянное присутствие. Что бы ни было у них на уме, они не рискнули показаться на глаза.

— Костяное Ущелье научило их думать, прежде чем делать, — сказал Теодор на предпоследней ночёвке. — Те, кто выжил, стали осторожнее.

Сам принц осторожнее не стал. Наоборот, безумия прибавилось, как в поступках, так и во взгляде. Вечерами он подолгу сидел у костра вместе с солдатами, потом исчезал в сгустившейся темноте: шёл проверять караулы. Гвидо ни разу не удалось застать его спящим. Почти всю ночь внутри палатки горел странный, дрожащий свет. Ровно за час до рассвета, когда всё вокруг становилось серым, Теодор выходил наружу, голый по пояс, с мечом и кинжалом в руках. Гвидо следовал за ним, неслышной тенью, скользящей между каменных глыб.

Выбрав место подальше от лагеря, принц начинал бой с пустотой. Сначала легко, небрежно, потом в полную силу, хрипя от ярости, перекатываясь, делая сальто, уходя от видимых только ему ударов. С изодранной спины текла кровь, глаза горели мрачной злобой. Со стороны это было похоже не на разминку, а на какой-то ритуал в честь жестокого и ненасытного бога.

С каждой ночёвкой он уходил всё дальше и никогда не брал с собой охранников. Одна мысль о том, что с принцем может случиться дурное, лишала Гвидо сна и заставляла красться по его следам. Скорее всего, Теодор знал об этом, и скорее всего, ему было всё равно.

Однажды Гвидо почти столкнулся с разведчиками горцев, но вовремя разглядел их, присевших на корточки. Наблюдая за прыжками и выпадами Теодора, горцы испытывали нечто вроде благоговейного ужаса. Гвидо слушал сбивчивый трехголосый шёпот и жалел, что темнота скрывает их глаза, полные страха. В ту минуту он понял, как жалки были его потуги защитить друга Тео от неведомой угрозы. Никакого друга Тео больше не было, был только свирепый Человек — Барс. Так его называли между собой перепуганные горские разведчики.

Поговорить по душам получилось лишь однажды, но получился этот разговор скомканным. Это произошло, когда горы уже остались позади. Впереди ждала пустыня, её душное дыхание уже обжигало щёки. Утром плащи и палатки покрыл тонкий слой пыли, а к полудню её стало столько, что пришлось остановиться. Надо было накинуть на каркас повозок ещё один слой шкур, обернуть припасы рогожей, распределить между людьми и лошадьми воду.

— Горы изменились, — Теодор выглядел измученным. Гвардейцы выстроились извилистой колонной, сжимая в руках пустые меха. Мокрый от пота десятник заведовал бочкой с водой и следил, чтобы всем досталось по три черпака.

— Что ты имеешь в виду? — хрипло спросил Гвидо.

После случая с горцами он перестал искать встречи с принцем, даже случайной. Гвидо решил отвлечь себя работой — её в походе никогда не бывает мало. Но нервное истощение взяло своё. Стоило на секунду прикрыть глаза, как Кобра, белая кобыла, взяла дело в свои копыта и пристроилась в очередь за водой, прямо за вороным жеребцом Теодора. Вот так бывает: открываешь глаза, а перед тобой человек, за минуту общения с которым ты готов заложить накаррейскому скупщику свою душу. Первая радость тает быстро. Потому, что видишь: он не рад этой нечаянной встрече. Он думает — ты всё подстроил.

— Камень пропал, — сообщил Теодор, царапая воспалёнными глазами цепочку гор на горизонте. Они и впрямь выглядели иначе, чем раньше: были более приземистыми и рыхлыми. — Осталась только засохшая глина. Видно, эти горы Гаал сотворил после сытного обеда. Выставил из-за облаков зад, навалил куч, а потом под солнцем всё высохло.

Отлично, подумал Гвидо, отдёргивая руку, которую хотел положить на плечо друга. Последний раз он касался его тела ещё в Городе, и сейчас внутри проснулось жгучее желание ощутить знакомое тепло. Но в чёрных глазах принца застыла смертная тоска.

"Я теряю тебя второй раз, Тео. В первый раз я хотя бы знал — кого за это винить и ненавидеть".

— Ты всё ещё опасаешься засады? — спросил Гвидо первое, что пришло в голову. Очередь двигалась медленно, черпак скрёб по дну, из повозки уже достали новую бочку и неторопливо катили её по скрипящим доскам, уложенным на песок. — Или думаешь об отце?

— Думаю о том, что завтра к вечеру мы доберёмся до оазиса, — ответил Теодор, перебирая поводья. — И о том, что там придётся заночевать. Вода кончается, люди и лошади устали.

— Хозяева фундука вряд ли смогут опознать тебя, но по пустыне разлетятся слухи о полусотне крепких воинов. И дойдут до ушей тех, кому это интересно.

— Знаю, — мрачно бросил принц. — Наверное, отец этого и желал. Иначе мы бы пошли морем, и уже сегодня увидели бы башни у Воющих Скал. Но нет, ему зачем-то потребовалось удлинить наш путь на десять дней.

— Значит, мы будем идти как можно быстрее, Тео.

Но принц снова ушёл в себя. Получив свою воду, он спрыгнул с жеребца и повёл его в поводу к своей палатке. По пути попался почерневший от усталости сотник, с которым Теодор перекинулся парой слов. Благодаря этой задержке Гвидо удалось нагнать друга, как бы случайно.

— Может, нам стоит поговорить?

— Да? — В голосе принца прозвучало что-то вроде недоумения, возможно, хорошо сыгранного. — О чём же?

Как это глупо — плестись по следам пренебрегающего тобой человека, разговаривая с его спиной. Слава богам, вот она, наконец, и коновязь. Точнее — натянутая на вкопанных в песок жердях плотная ткань, дающая тень, в которой любимый конь сможет переждать самые жаркие часы.

— О тебе. Ты сам на себя не похож.

— Правда? — Теодор соорудил из поводьев петлю и накинул на столб, потом развязал горловину мехов. Жеребец, почуяв воду, потянулся к ней, жадно вытягивая губы. — Ладно, Мрак, немного можно. Остальное получишь, когда остынешь… Сотник, пришли бойца, пусть расседлает коня! И на кого же я похож?

— На своего отца.

Как это вырвалось, Гвидо и сам не понял. Будь возможность вернуться назад, зашил бы себе рот толстыми нитками. Ну, а теперь что толку винить свой язык? Чего хотел, того и добился: принц повернулся и смотрит прямо в глаза. Пристально, с лёгкой долей презрения.

— Знаешь, я давно хотел спросить у тебя одну вещь.

Перед лицом Гвидо закачалось толстое кольцо с маленькой красной полусферой отшлифованного рубина посередине. А над кольцом приметный раздвоённый ноготь указательного пальца. Одну вещь, понятно.

— Какую же? — Голос предательски дрогнул, как всегда, когда предстоит оправдываться неизвестно за что.

— Как брат узнал, что я привожу Кевану в казармы?

— Я… — Тут в лёгких кончился воздух, и захотелось просто убежать, подальше отсюда. Забиться в змеиные норы, забросать себя песком, ничего не видеть, и не слышать. — Не знаю, Тео.

— Не ты ли всякий раз стоял в карауле за моими дверями?

— Не помню… Ты не доверяешь мне?

— Доверяю, — сказал Теодор, чуть опустив голову. — Кому же мне ещё доверять, как не тебе, старый друг? Поэтому, сделай одолжение: не задавай мне больше вопросов о моём самочувствии. Тогда и я не стану задавать своих.

Как выходил из-под навеса, Гвидо запомнил плохо. Сил хватило лишь на то, чтобы бросить взгляд на отвернувшегося Тео. Тот кормил коня с ладони.

Следующие два дня они не разговаривали вовсе, будто невысказанное встало между ними стеной. Теодор всё так же удалялся размяться и возвращался с первыми лучами солнца. Теперь это уже не вызывало страха за его жизнь, только раздражение. Так всегда бывает, когда тебя ловят за руку в чужом кошельке: кажется, что с тобой поступили очень несправедливо.

После погребения гонца прошло два часа, однообразных, как пустыня вокруг. Невысокие цепи глиняных холмов тянулись слева и справа, зажав равнину в тиски. Песка не было, только жёсткая бурая глина, обожжённая солнцем. Иногда поднимался ветер, который гнал мелкую колючую пыль, царапающую щёки, забивающую ноздри и глаза. Самое время накрутить на голову шерстяной платок и закрыть лицо его краем, как это делают погонщики караванов.

В какой-то момент Кобра начала фыркать, вытягивать морду и грызть удила. Гвидо поднял голову. Бредущий рядом сменный конь, серый от налипшей пыли, вдруг всхрапнул и попытался встать на дыбы. Похоже, тоже почуял воду. Неудивительно: ведь уже третий день лошадям давали только половину от нормы.

Фундук стоял за выбежавшими на дорогу горами, прячась в низких отрогах. Был он невелик. Рядом с Нисибисом встречались фундуки, способные вместить тысячи постояльцев — обнесённые высокими стенами, способными выдержать полноценную осаду. На то он и юг: там золото катится по караванным тропам само собой, только подставляй ладони. Здесь, на ничейном распутье, постояльцы были роскошью: этим путём ходили только самые отчаянные.

Жизнь ещё цеплялась за этот увядающий оазис. Стена, выложенная из глиняных кирпичей, просела в нескольких местах, но над фундуком струился дымок от костра. У ворот прямо в пыли лежали верблюды, тощие, покрытые свалявшейся комками шерстью. Сидевший в тени мальчишка долго смотрел, раскрыв рот, как на дорогу выкатываются всё новые всадники. Потом побросал своё рукоделие и стремглав понёсся к навесу, из-под которого и поднимался дым.

— Ха! — резко скомандовал Теодор и дёрнул поводья на себя, останавливая разгорячённого Мрака. Тот заплясал на месте, поднимая клубы пыли. Лежащие в пыли верблюды медленно повернули головы — надменно и горделиво, как это умеют лишь высокородные женщины и верблюды.

— Сразу видно: дрянное место, капитан-комит, — сказал сотник, принимая поводья. — Может, нам стоит пополнить запасы воды и двигаться дальше?

— Людям нужен отдых, — спрыгивая с коня, ответил Теодор. К воротам уже спешили хозяева: молодой пустынник вёл под руку старого, закутанного в красную складчатую ткань до самых пяток. Его смуглое лицо было покрыто бледными пятнами: прожил столько, что кожа начала выцветать. Из-за их спин выглядывал сидевший у ворот мальчишка. В его взгляде отчётливо читались и страх и любопытство: дети всех народов одинаковы.

Гвидо огляделся. Низкое здание, сложенное из того же кирпича, что и стены, плотно прижалось к скале. Рядом был устроен навес, покрытый связками соломы. На другой стороне двора виднелся колодец, вокруг которого росло несколько чахлых деревьев. Неподалёку темнел ещё один навес, под которым горел очаг, и сновало несколько маленьких женщин. Им было не до столпившихся у ворот солдат: они были заняты делом. Пекли хлеб, судя по запаху.

— Чего желает господин? — спросил молодой пустынник, безошибочно выбрав среди одинаково одетых людей Теодора.

— Крова, пищи и воды, — ответил принц. — Господин желает провести хоть одну ночь под крышей.

Молодой повернулся к старику и выплюнул что-то колючее, состоящее из одних шипящих. Тот медленно зашевелил губами, повторяя одну и ту же фразу. Из любопытства Гвидо прислушался, но ничего не разобрал: у пустынников столько же диалектов, сколько песчинок в горсти.

— Это твой отец?

— Да, господин.

— Он не говорит на общем языке?

— Нет, господин. Я говорю.

— Не очень хорошо, — заметил Теодор. Акцент у сына хозяина фундука и впрямь был ужасен: он глотал окончания и отвратительно прищёлкивал языком. Будь его фразы длиннее, скорей всего, никто не понял бы ни слова.

— Я жил в Городе несколько лун, — сообщил молодой, оскалив неправдоподобно белые зубы в широкой улыбке, искренней, как любовь шлюхи. — Не очень хорошо говорю, да.

— Что сказал твой отец? — спросил Теодор, кивнув в сторону старика. Тот заправил красные складки одеяния за ухо и старательно прислушивался к разговору, будто и в самом деле хоть что-то понимал.

— Он спросил: сколько вас, господин.

— Полсотни. И мы сильно проголодались, а наши лошади хотят пить. Сколько вы берёте за ночлег?

Отец с сыном снова обменялись шипением и щёлканьем. Теперь оно сопровождалось жестами, смысл которых был ясен и без перевода. Хозяева были не рады гостям, но понимали, что их мнения никто не спрашивает.

— Нет столько места, — сказал, наконец, молодой, сочувственно разведя руками. — Никогда не было столько людей. Два десятка поместятся, не больше.

Старик кивал в такт каждому слову, подслеповато щурился. Гвидо поглядел на солнце — оно клонилось к горам, как сонная голова к подушке.

— Тебя как зовут?

— Шамма, господин. Но это не настоящее имя.

— Я понимаю. Большинство моих людей станут лагерем снаружи. От вас мне нужна только вода и мясо.

— Нет мест, чтобы спать, — упрямо повторил Шамма. Старик снова принялся шипеть, дёргая сына за руку. — Нет одеял. Нет мяса. Вам надо поискать другое место, господин.

— Да? И далеко ли до другого оазиса?

— Два дня пути на юг, — признался молодой пустынник.

— Значит, мы остановимся здесь. Нам не нужны ваши вшивые одеяла: у нас собой палатки. Всё, что требуется, это вода и мясо. Если найдётся вино, вообще хорошо. Сколько воды вмещает твой колодец?

— Пятьсот вёдер, господин, — ответил Шамма, заворожённо наблюдая за тем, как в пальцах ловко пляшет золотая монета. Мальчишка, тот и вовсе раскрыл рот, забыв обо всём на свете, кроме блеска золота. — Потом надо ждать сутки.

— Пятисот вёдер маловато, но это лучше, чем ничего, — кивнул Теодор, выуживая из кожаного кошеля вторую монету. Сотник, державший кошель, демонстративно хмыкнул. Старик, наконец, замолчал и глядел на золото влажными, разом помолодевшими глазами. — Наши бочки уже показали дно.

— Нет мяса, — печально сказал Шамма, очень тихо.

— А это что? — Теодор обвёл рукой лежащих у ворот верблюдов. Один из них, самый грязный, возмущённо заревел, выгибая шею. — Сколько они стоят?

— Верблюдов нельзя, — голос пустынника задрожал. — Без них мы умрём.

— Оставим вам парочку, чтобы сумели добраться до Нисибиса и пригнать новых. — Теодор вырвал из рук сотника кошель и высыпал монеты на ладонь. — Гаал, неужели я и, правда готов заплатить за эту кожу и кости пятнадцать золотых мер? Весь ваш фундук не стоит и половины этого!

Старик снова дёрнул сына за руку и начал что-то говорить. Тот пытался отнекиваться, но удостоился лишь тычка сухоньким кулаком.

— Что он говорит? — с любопытством спросил Теодор.

По глазам Шаммы было видно, что переводить ему не хочется.

— Отвечать господину! — рявкнул сотник так, что не ожидавший этого Гвидо вздрогнул. — Быстро!

— Отец говорит: если молодой господин так глуп, что не знает цены деньгам, то надо взять с него тридцать мер.

Услыхав это, гвардейцы, что стояли ближе, дружно загоготали. В конце концов, улыбнулся и Теодор.

— Возьми, — сказал он, засовывая кошель в дрожащие руки Шаммы. — Здесь, наверное, все пятьдесят. Лучшая сделка в твоей жизни, пустынник: тебе повезло, что я не знаю цены деньгам! Всем расседлать коней и разбить лагерь! Сотник, организовать водопой и наполнить бочки!

— Господин, — робко позвал заметно побледневший Шамма. Кошель прыгал в его грязных пальцах, словно золото жгло руки даже сквозь толстую кожу. — Отец спрашивает: вы кто такие? Не отвечайте, если не желаете: старый осёл выжил из ума, а мне наплевать, кто вы. Пусть даже демоны-гала.

— А сам-то ты как думаешь? На кого я похож?

Старик довольно щерился во все оставшиеся три зуба. Гвидо вспомнилось, что у пустынников цвет зубов определяет статус: обеспеченный человек следит за тем, чтобы они всегда оставались белыми. Для этого жуют какие-то корни и натирают дёсны особым порошком. Странно: вроде бы голытьба, никогда не выбиравшаяся из своего развалившегося фундука, а зубы безупречны. У молодого, разумеется.

— Гильдия? — пискнул он, набравшись духа. Тут Теодор расхохотался уже в голос. Глядя, как на мгновение друг стал прежним, его смех поддержал и Гвидо.

— Давай, режь верблюдов, — приказал принц, снимая со щеки набежавшую слезинку. — Мои люди зверски голодны. Гильдия — нет, ну ты слышал?

Через несколько часов солнце опустилось до самых гор и стало быстро темнеть. Неподалёку от ворот вырос разбитый по всем правилам лагерь, в котором расположилась основная часть отряда. Напившиеся, довольные кони бодро хрустели ячменём, над костром истекала плавящимся жиром выпотрошенная туша, и запах жареного мяса доносился до самого обиталища богов, которым принесли щедрые жертвы: кости и требуху.

Нашлось и вино, прокисшее, зато пахнущее пряными травами. Его оказалось неожиданно много, и разговоры стали громче, а несколько пьяных голосов затянули песню. Теодор слушал её, полулёжа на накрытой плащом циновке. Морщины на его лбу разгладились, и впервые за несколько дней принц казался расслабленным. Однако он опять молчал, а блюдо с дымящимися рёбрами, стоявшее у локтя, оставалось нетронутым. Кубок, впрочем, был осушен уже дважды, но Гвидо не мог уверенно сказать: к добру ли это.

— Я обожрался, Тео, — заявил он, хлопая себя по животу. Чёрная женщина застыла поодаль с деревянным подносом в руках. Подчиняясь ленивому кивку, она собрала посуду и чуть не бегом убежала. — А ты, смотрю, не голоден?

— Нет, — коротко ответил Тео.

— Что, так и будешь лежать и пить вино?

— Что здесь плохого? — пожал он плечами. — Если ты так печёшься о моём здоровье, позови хозяина: пусть принесут что-нибудь получше верблюжатины.

— Чего, например?

— Не знаю. Сыра, если есть. Только не овечьего.

— Откуда здесь взяться овечьему? — сказал Гвидо, поднимаясь на ноги. — Всё здесь сделано либо из глины и дерьма, либо из верблюдов.

Навес был зажат между двумя скалами. Гвидо задержался: отсюда, с высоты, открывался неплохой вид на ущелье, погружавшееся в сумрак. Едва заметная дорога взбиралась на барханы, ползла вдоль впадин и обрывалась, исчезая в сплошном сером. Вроде бы там, у горизонта, заметалось странное облачко пыли. Гвидо поморгал. Нет, не разглядеть: слишком темно.

Под крышей было душно и тесно. Продвигаясь вперёд на ощупь, Гвидо натыкался на столбы, на свисающие с низкого потолка пучки сушёных трав. Очаг, горевший посередине помещения, давал очень мало света, зато дыма было вдоволь. Над очагом свисали куски мяса, пробитые железными крючьями: здесь коптилась впрок недоеденная верблюжатина.

У стола, согнулась одна из маленьких чёрных женщин. Она ловко орудовала кривым ножом, отделяя мясо от костей.

— Эй! — сказал Гвидо, почему-то шёпотом. — Хозяин где?

— Он мне не хозяин, — ответила женщина, бросая нож на стол и вытирая мокрые руки прямо о свой чёрный наряд.

— Знаешь общий язык? — Гвидо был весьма удивлён. — А кто же он тебе?

— Он называет меня женой, но я обычная наложница. — Несмотря на невысокий рост, женщина обладала низким грудным голосом, весьма приятным на слух. Её произношение оказалось гораздо лучше, чем у Шаммы.

— Откуда ты? — Гвидо подошёл ближе. — Из Нисибиса?

— Из Города. — Чёрная ткань по пустынному обычаю укрывала всё лицо, кроме горящих глаз. — Горцы украли меня два года назад. Когда узнали, что я бесплодна, продали сюда.

— И как тебе здесь живётся?

— А ты как думаешь? — Женщина пожала плечами. — Поверни направо, потом налево. Там он. Отца укладывает, чтоб их обоих демоны сожрали.

Молодого хозяина удалось отыскать в самом дальнем углу фундука, рядом с ложем отца. Старик, накрытый одеялом, что-то бормотал своим беззубым ртом, пуская слюни.

— Пойдём. — Гвидо положил руку на плечо пустынника, и тот вздрогнул.

— Куда?

— Господину не понравилась верблюжатина, и он требует чего-нибудь другого. Сыр есть?

— Если господину не понравилась верблюжатина, ему тем более не понравится и сыр. Он жёсткий и сильно пахнет. У меня есть травы, которые отобьют у мяса неприятный привкус.

— Сказано — подать сыр, значит подавай. Наш господин — большой привереда. Как знать: может, ему как раз придётся по нраву то, от чего другие плюются.

Шамма неохотно подчинился.

— Эй, — приказал он странной женщине на общем языке. — Нарежь сыра, того, что помоложе. Найди Зию, и скажи, чтоб отнесла под навес, господину.

— И вина, — вспомнил Гвидо. — У господина хандра, а в кувшине всего на три кубка. Это ему на час, не больше.

Не отрываясь от работы, женщина что-то прошипела через плечо. Видно, её слова пришлись Шамме не по душе, и он, бросив на Гвидо тревожный взгляд, стал шипеть и щёлкать в ответ, злобно брызгая слюной.

— Полегче… Говори на общем языке, чтобы я понимал. Что она сказала?

— Я сказала, что сама обслужу господина.

— Ну? И что здесь такого?

— Господин плохо знает наши обычаи, — сказал присмиревший Шамма. Его взгляд оставался полон злобы, и не сулил женщине ничего хорошего. — Моей молодой жене нельзя обслуживать чужих мужчин.

— Если ты опять пришлёшь ему ту старуху, господин может расстроиться, — сообщил Гвидо. — Может, аппетит покинул его как раз из-за того, что пришлось лицезреть её увядшие прелести? Не хочешь привлекать внимание к молодой жене, пошли мальчишку. Где-то здесь бегал, шустрый такой…

— Не понимаю, — затряс головой Шамма. — Не понимаю…

— Да чего тут понимать? — сказал в сердцах Гвидо. — Парнишка, который сидел у ворот. Потом тёрся под ногами, а сейчас его что-то не видать…

— Не понимаю, — повторил Шамма, втянув голову в плечи и опасливо косясь на гвардейца. Гвидо вдруг захотелось намотать его ворот на кулак, и встряхнуть так, чтобы зубы лязгнули.

— У тебя пять минут, — сообщил он. — Ищи парнишку, или подавай сам, мне всё равно. Если господину не понравится сыр, ручаюсь, он сорвёт зло на том, кто подал ему это дерьмо. Такой уж у нас господин суровый — никуда не денешься. А вот молодая женщина может, и смягчит его гнев. В любом случае шевелись, сын и внук верблюда: тебе заплатили вдесятеро!

Когда Гвидо выбрался на улицу, там было уже темно. Закат длился меньше часа: так всегда бывает в пустыне. Вместе с солнцем за горы провалилась и жара. Теодора под навесом не оказалось, но искать его долго не пришлось. Он стоял там же, где и несколько минут назад Гвидо. Скрестив руки на груди, принц наблюдал за ущельем, которое покрыла тьма.

— Сейчас подадут вино и сыр, — сказал Гвидо. — На что ты смотришь?

Он не ждал ответа: привык уже. Однако Теодор ответил, не сразу, неохотно. Похоже, надоело оставаться под завалами мрачных мыслей одному.

— Вчера я видел сон. Из ущелья выползла огромная кобра и вцепилась мне в палец, вот этот. Теперь жду, когда она появится, эта кобра.

— Так это всего лишь сон, Тео, — растерянно ответил Гвидо. Что ещё придумаешь сказать в ответ на такое? — Всего лишь кошмар, который наслал пролетающий мимо демон. Надо принести в жертву Гаалу чёрного петуха, и…

Внезапно Гвидо всё понял. Так вот почему он так странно себя ведёт… И его ночное бдение, и неразговорчивость, и мрачные мысли… Всё одно к одному.

— Как давно тебе снятся плохие сны, Тео?

— Шесть месяцев, — глухо ответил Теодор, и на секунду его лицо скривила гримаса боли. — Как только узнал, что эта накаррейская шлюха беременна.

— Но… — Слова вдруг стали тяжёлыми и неудобными, как огромные булыжники. Чтобы произнести их, пришлось приложить огромное усилие, от которого спина покрылась горячим потом. — Ты всё равно остаёшься наследником.

— Если бы дело было только в этом, — невесело усмехнулся принц. Под его ногами плыла темнота. Из-за стены, с того места, где стоял лагерь, доносились пьяные выкрики. Кажется, пока ходил за сыром, они стали ещё громче.

— А в чём ещё?

— Поговорим в следующий раз, старый друг… — Стряхнув оцепенение, Теодор хлопнул по плечу Гвидо. — А пока надо проверить часовых и сказать сотнику, чтобы парни не снимали на ночь доспехов. И не слишком налегали на вино. Сон это, или не сон, но меня гложет смутное предчувствие чего-то дурного.

— Господин? — тихо позвали сзади.

Женщина, с которой он разговаривал, стояла, уткнувшись в утоптанную глину с деревянным подносом наперевес. Кроме сыра, там наличествовали сушёные овощи, травы, и даже какой-то соус в маленькой глиняной чашечке.

— Ты говоришь на общем языке? — спросил Теодор, задумчиво разглядывая маленькую фигурку. Весьма неплоха для этой глуши: ягодицы подтянуты, талия тонка, груди ещё не обвисли, а осанка не испорчена тяжёлой работой. — Должно быть, ты не местная, женщина.

— Нет, господин. Я родилась в Городе.

— Так я и думал, — сказал Теодор, потеряв интерес к разговору. — Поставь это под навес…

Из темноты вынырнул донельзя озабоченный сотник. Если бы Гвидо не знал, что у этого человека не бывает другого выражения лица, подумал бы, что случилось что-то ужасное.

— Капитан — ко…

— Тихо! — поднял руку Теодор, и сотник, только сейчас заметивший вцепившуюся в поднос женщину, прикусил язык.

— Что случилось?

— Я подумал, что четверых часовых маловато, и решил удвоить караулы. Потом вспомнил, что господин велел людям отдыхать. Пришёл уточнить.

— Четверых вполне достаточно, — подумав, сказал Теодор. — Всё равно в округе нет никого, кроме шакалов. Главное, чтобы они менялись каждые два часа. Что у тебя там за визги — все перепились, что ли?

— Есть немного, господин, — признался сконфуженный сотник, терзая рукоятку меча беспокойными пальцами. — То ли устали ребята с дороги, то ли вино такое пьяное попалось. Уже распорядился отобрать то, что осталось. Да только мало что осталось. Ничего, к утру протрезвеют.

— Пусть на ночь наденут доспехи, — приказал Теодор. Сотник замер, выпучив глаза. Было заметно, что он очень хочет что-то спросить, но боится сболтнуть лишнего. — Просто считай это прихотью твоего командира. Выполняй.

— Да, господин… — Сотник поклонился и исчез в темноте.

— Ты ещё здесь? — Женщина застыла неподвижно, словно вросла в землю. — Я велел тебе поставить всё под навес.

— Мне сказали, что у господина хандра, — смиренно ответила она. Теодор поднял бровь: это означало недоумение. Потом покосился на Гвидо, а тот сокрушённо развёл руками: сказал, мол, но не имел в виду ничего дурного.

— И что с того?

— Там, в Городе, я была танцовщицей. Если господин позволит, я могла бы развеять его дурное настроение танцем.

— Танцовщица? — недоверчиво протянул принц, оглядывая женщину с ног до головы. — И где же ты танцевала? В каком заведении? В Бенот — Сукотте?

— Я была танцовщицей, а не шлюхой, — ответила женщина и подняла глаза. — Я работала в "Игольном Ушке". Это рядом с Гаванью.

— Я знаю, — кивнул Теодор. — Там собираются моряки с торговых кораблей, и те, кто желает наняться в команду. Этот твой… Кто он тебе — хозяин, или муж?

— Что-то посередине.

— Плевать. Ему это не понравится. И он проучит тебя за наглость. Как по мне, так ты это вполне заслужила.

— Это будет только утром, господин, — ответила женщина. — Прошу, позволь станцевать для тебя, пока я ещё что-то помню. Здесь это искусство не в чести. Довольно уметь раскатывать тесто, собирать верблюжий помёт и рожать. Прикажи достать дудки, и твоя хандра растает, как туман под солнцем.

— Будь, по-твоему, — нехотя сказал Теодор, и, обращаясь к Гвидо, добавил: — Твоих рук дело?

— Нет, — покачал тот головой, ругая себя последними словами за то, что связался с сумасшедшей. — Я ничего не знал, она сама так решила.

Но гроза так и не разразилась: безумная танцовщица заинтересовала Теодора. Тотчас появились гвардейцы с пучками хвороста на плечах, и под навесом стало ясно, словно днём. Закончив работу, мужчины расселись у костров, прямо на землю. Неподвижная тонкая фигурка, подсвеченная пламенем, смотрелась неплохо, и зрелище обещало быть достойным.

— Начинай, — приказал Теодор, поднявшись на локте.

— Играйте, — сказала женщина музыкантам, сидящим у края вытоптанного пятачка, превращённого в сцену. — Дуйте в дудки и стучите.

— Чего стучать-то? — переспросил один из них, обнявший босыми ногами большой барабан. — Я только военные марши знаю. Под них не потанцуешь.

— Потанцуешь, — возразила женщина. — Отбивай ритм. А вы, с дудками, подхватывайте. Помнишь такой: "На стену, ставь лестницы, вбивай крюки"?

— Да, — подтвердил тот. — Такой бьют, когда идут на приступ. Только откуда его знаешь ты, женщина?

— Доводилось слышать пару раз.

— Была солдатской шлюхой, что ли? — понимающе подмигнул гвардеец.

— Нет. Я не была шлюхой. Я стояла на стене.

Барабанщик пожал плечами и над ночным небом поплыл рваный сухой рокот. Сердце Гвидо дёрнулось: любому опытному бойцу знаком этот ритм, срывающий из-под надёжного щита и бросающий вперёд, под летящие стрелы, в объятья к смерти. Пьяные крики притихли. То ли сотник добрался до последних запасов, то ли гвардейцы притихли, не понимая, что происходит.

Поймав ритм, взвыли костяные дудки — будто стая воронов закружилась над фундуком, закаркала, требуя тёплой человеческой плоти. Танцовщица выгнулась колесом, вызвав одобрительный гул. Коснувшись земли, она начала выпрямляться, плетя пальцами замысловатые кружева. То, что сейчас звучало, трудно было назвать музыкой. Да и движения тела, затянутого в чёрное, не были танцем в полном смысле этого слова. Но Гвидо не мог оторвать глаз от её заломанных рук. Это было мрачно, это тревожило душу — но это было красиво.

— Быстрее! — крикнула женщина, отбивая ритм босыми пятками. Раскрасневшийся барабанщик кивнул, обнял барабан покрепче и вдарил от души. Дудки взвыли ещё истошнее, щёки музыкантов надулись до пределов возможного, со лбов покатились капли пота. Женщина закружилась юлой, сорвала с головы покрывало, закрывавшее лицо, и подняла над головой, гордо и яростно, словно отбитое у врага знамя. Теперь её руки были неподвижны: ритм отбивали плечи и бёдра, трясущиеся, словно в лихорадке.

— Её волосы, — прошептал Теодор. — Они рыжие…

Да, рыжие, удивлённо подумал Гвидо. Как очищенная медь. Сияют, подсвеченные огнём — цвет редкий для жителя пустыни. Да и её танец, словно огонь: чем дольше смотришь, тем больше притягивает. Похоже на колдовство.

Женщине удалось привлечь к себе внимание. Из темноты возникали всё новые тени, рассаживались вокруг, завывали, мотали головами в такт движениям бёдер. У костров собралось уже человек тридцать — все, кто ещё мог стоять на ногах. Они зажали танцовщицу, образовав круг, через который не перешагнуть, но её, вроде бы, это нисколько не смутило.

Внезапно женщина замерла, словно прислушиваясь к своим мыслям, а потом вытянулась на земле, срывая завязки на щиколотках. Толпа одобрительно заорала и была вознаграждена: завязки полетели в сидящих на земле, и за них завязалась драка. Освобождённые от завязок, шаровары надулись ветром. Стало ясно, что это на самом деле длинная широкая юбка. Когда женщина кружилась, сгибала ноги или делала выпад в сторону, подол поднимался, открывая ноги до коленей. От этого зрелища гвардейцы пришли в исступление.

Но рыжей, казалось, было мало прикованного к ней внимания. Изогнувшись, она сорвала пояс и закружилась вокруг костров, касаясь вытянутых рук кружащейся тканью. Распоясанная рубашка развевалась в сгустившемся воздухе, открывая смуглый голый живот. Один из гвардейцев не выдержал, поднялся на нетвёрдые ноги, зарычал, примеряясь броситься. Его дёрнули назад, и он с проклятьями упал навзничь. Ритм стал замедляться: выдохшиеся музыканты не могли больше поддерживать такой темп.

— Меч!!! — задыхаясь, крикнула рыжая. — Дайте мне меч!

Со всех сторон вверх взмыли клинки — рукояткой вперёд. Кто-то завопил:

— Лови!

Танцовщица поймала клинок, с показной лёгкостью вытянувшись в шпагате. Потом перекатилась на спину, подняла ноги, раздвинула их, и с силой вонзила клинок в землю между своими бёдрами.

— Вперёд! — пронзительно завопила он. — На стену!!!

Солдаты принялись отбивать знакомый ритм на всём, что попадётся под руку. На коленях, на кожаных нагрудниках, на подвешенных к поясу шлемах.

— На стену!!! На стену!!! — загремел хор в тридцать глоток. Красные лица мужчин стали страшными, а рты перекосила ненависть, словно сигнал к приступу был настоящим. — Ставь лестницы! Вбивай крюки! Разбивай черепа! Их жизни принадлежат нам! Их золото принадлежит нам! Их женщины принадлежат нам! На стену! На стену!

Рыжая замерла с поднятым клинком — тяжело дышала, впитывала в себя разбуженную мужскую ярость. Меч запорхал в её руках серебряной молнией. Бешеная пляска продолжилась, теперь уже с мужчиной, которого изображала блестящая полоска стали. Обтекая тонкую фигурку со всех сторон, она ни разу не коснулась даже одежды — как и положено мужчине в танце.

— Однако, Тео, — пробормотал потрясённый Гвидо. — Мечом она владеет лучше многих. А танцует — как демон. Разве эта дыра — место для такой женщины?

Друг смотрел на рыжую во все глаза. Что-то легонько кольнуло в голове. О себе напоминала какая-то важная, но не додуманная до конца мысль.

— Что? — спросил Гвидо у себя. — Что не так?

Тем временем, рыжая, наплясавшись, рухнула на колени. Тут же стихли барабан и дудки, словно волшебство кончилось, и музыкантов разом покинули силы. Несколько секунд стояла тишина, а потом толпу прорвало. Мужчины орали, колотили по головам сидящих впереди, свистели, выли. Танцовщица с трудом поднялась на ноги, опираясь на меч. Когда она убирала с лица мокрые волосы, случайный отблеск костра озарил её лицо.

— Кевана, — прошептал Теодор, блестя глазами в темноте.

Гвидо помотал головой, не веря глазам. В первую секунду ему и впрямь показалось, что перед ним стоит женщина, умершая два года назад. Но потом разум победил чувства: эта была ниже ростом, обладала более низким лбом и не такой длинной шеей. Что же до лица, то оно и в самом деле было полной копией того, что давно обглодали черви.

— Это не она, — ответил Гвидо. Что-то внутри кричало: не говори ему этого, будет только хуже. — Она умерла. Кевана давно умерла. Это не она.

Не слушая, Теодор стряхнул с себя руки друга и медленно побрёл к кострам. Рыжая не торопилась: раскланивалась, отвечала на скабрезные шуточки, отмахивалась от тянущихся из темноты рук. Было ясно, что она ждёт кого-то. И когда этот кто-то появился на границе освещённого пламенем круга, гомон стих. Ещё не отошедшая от пляски женщина с вызовом посмотрела в блестящие глаза:

— Ну как, господин? Мне удалось развеять твою хандру?

— Пойдём со мной, — хрипло сказал Теодор. Рыжая покачала головой — с несомненным удовольствием:

— Не выйдет, господин. У меня есть муж.

— Плевать на него, — сказал Теодор, отпихнув зазевавшегося гвардейца. — Завтра утром ты поедешь с нами. А пока — пойдём со мной.

— Зачем? — Женщина ловко протиснулась между двумя пьяными гвардейцами. Теодор успел поймать только край распоясанной рубашки. Она жалобно затрещала, оставив в руках наследника длинный чёрный лоскут.

— Держи её, капитан-комит! — весело заорал кто-то из солдат. Его дружно поддержали: свистом, топотом и улюлюканьем. — Держи её, не то уйдёт!

Темнота обрушилась внезапно, как пыльный мешок на голову. Но для того, чтобы следовать за рыжей, глаза были не нужны. Её лёгкие шаги и смех были хорошо слышны. Она шла, не прячась.

На ходу Теодор прижал мокрую ткань к лицу. Кеваной ткань не пахла, только женским потом и песком. Ничего: дело стало лишь за ароматным маслом, которое шлюха заказывала у одного мастера, по тридцать золотых мер за склянку.

Слева что-то зашуршало и едва заметно пахнуло уже знакомым запахом. Теодор остановился, вобрал ноздрями воздух. Потом, сделав три быстрых шага, поймал её, притаившуюся в темноте, за талию. Преодолев сопротивление, прижал к груди и впился своими губами в её, сухие, горячие.

— Капитан-комит? — прошептала она, когда принц позволил ей дышать. — А мой глупый муж уверен, что вы гильдейские. Разве гильдейские носят доспехи?

— Я капитан-комит Святого Отряда, — признался Теодор. — Если ты жила в Городе, то поймёшь, что к чему.

— Солидный титул для такого молодого господина.

— Ты удивишься, когда узнаешь настоящий, — пообещал Теодор, проведя языком по обжигающей жаром шее, от уха до ключицы. Кожа оказалась солёной от пота. Рыжая не выдержала, испустила сдавленный стон и обмякла в руках.

— Как тебя зовут?

— А тебе не всё равно, капитан-комит? Зови, как хочешь.

— Я буду звать тебя… Кевана. Ты не против? Если…

Маленький пальчик уткнулся в губы, принуждая принца к молчанию.

— Знаешь, мне всё равно. В конце концов, я и сама уже забыла своё имя. Буду Кеваной, раз ты этого хочешь. А как мне называть тебя, капитан-комит?

— Зови меня Тео, — сказал принц, отбрасывая последние сомнения. Словно шагнул из осадной башни на вражескую стену: вперёд — трудно, назад — невозможно. На мгновение женщина напряглась, её сердце, стучавшее в живот Теодора, дёрнулось. Он поднял руку, чтобы погладить её по щеке, но ладонь была поймана ловкими маленькими пальцами.

— Странный у тебя ноготь, — задумчиво сказала рыжая. — Вроде бы один, а кажется, что два. Давно он такой?

— С рождения.

— Значит, мне повезло, — заключила она. — И тебе повезло.

— Почему это?

— Выходит, ты сегодня не умрёшь, Теодор, сын Мануила.

— Что? — растерянно сказал принц, разжимая объятья. Рыжая тут же воспользовалась этим: вцепилась зубами в руку, оттолкнула и исчезла в темноте.

— Проклятье! — Принц помотал прокушенной рукой, разгоняя боль, — Эй, женщина! Что за игры? Да, я Теодор, сын Мануила. Но я действительно полюбил тебя с первого взгляда, и заберу с собой в Нисибис, чего бы мне этого не стоило!

— Ты тоже понравился мне, — прошелестело справа. Принц сделал выпад, но пальцы схватили только темноту. — Ты красив, силён и быстр, Чёрный Барс. Но Рабу Первого и Единственного ты понравишься куда больше.

— Что ещё за раб? — спросил принц, озираясь по сторонам. Голос будто звучал одновременно отовсюду. Рука царапнула пустоту у бедра. Проклятье, меч остался возле ложа: он ни к чему, когда идёшь воевать с женщиной.

— Ещё не понял, сын Мануила? Наверное, не стоило переводить это святое имя на ваш поганый общий язык. На севере этот человек известен, как Агд. Посланник истинного бога, рождённый в шатре и вскормленный верблюдицей.

— Хорошо. Я как раз еду на юг, чтобы поймать его. Если ты знаешь, где он скрывается, скажи мне.

В темноте раздался искренний, звонкий смех.

— Едешь на юг, чтобы поймать его? И что, далеко уехал? Нет, сын барса… Это он поймал тебя, дурачок.

За спиной снова зашелестело. На этот раз шаги были другие: тяжёлые, торопливые. Теодор инстинктивно пригнулся, и это движение спасло его: над головой, рассекая воздух, пролетело что-то тяжёлое. Поймав нападавшего за руку, принц выгнул узкое волосатое запястье и перехватил падающую рукоятку. А когда кость щёлкнула и незнакомец, взвыв, осел на землю, от души угостил его по голове. Увесистая дубинка, судя по звуку, была обмотана на конце чем-то мягким. Значит, хотели взять живьём. Не соврала рыжая.

— Гвидо! — заорал Теодор. Но к нему и так уже бежали: от двух больших пятен света отделилось несколько маленьких, дёргающихся на бегу. У костров кто-то завопил, его поддержали. Эти крики не предвещали ничего хорошего.

— Факел мне сюда, быстро! Сюда, я здесь!

Через несколько секунд послышалось тяжёлое дыхание, лязганье оружия и топот подкованных сапог.

— Что случилось?

— Огни, — только и смог вымолвить запыхавшийся Гвидо. — Огни… В ущелье! Несколько сотен! А все пустынники куда-то пропали, даже старик! Проклятье! Это ловушка, Тео!

— Я уже понял, — Теодор вырвал из пляшущей руки факел и ткнул себе под ноги, туда, где лежал отключившийся обладатель дубинки. Курчавые волосы на макушке зашипели, скрючились от близкого жара. — Ну же, покажи своё лицо! Ах, это ты, Шамма, сын и внук верблюда!

— Это всё мальчишка, — простонал Гвидо, вцепившись в волосы. — Он исчез почти сразу. Мне стоило догадаться раньше. Клянусь Гаалом, это он ведёт их сюда, кем бы они ни были.

— Это Агд, — коротко ответил Теодор. Глаза сотника полезли на лоб, а Гвидо грязно выругался. — Только не спрашивайте меня — чего он забыл так далеко на севере! Надо срочно уходить! Сколько у нас есть времени?

— Э-э-э, — протянул сотник. — Боюсь, его нет вообще. Может, мы и задержим их, на пять минут… Вам нужно бежать, господин! Пока ещё не поздно!

— Бежать? Ты, верно, забыл, кто я такой?

— Тревога! — долетел от южного поста дикий вопль часового. Долетел и оборвался, словно кричавшему заткнули рот острым железом. Перепуганное эхо забилось в скалах, многократно усиливая хрип. — К оружию! К о-о… ргх…

Бросив на сотника дикий взгляд, Теодор рванул с места, туда, где у потухающих костров мелькали взбудораженные тени: пьяные, сонные, неловкие.

— К стене! — взревел он, вцепившись в рукав пробегающего мимо гвардейца. Приказ надеть доспехи был выполнен только наполовину: на нём красовался расшнурованный нагрудник, без наплечников и наручей. — Где твой меч, солдат?

— А-а-а!!! — вопил тот, не узнавая никого вокруг. Сотник от души врезал ему под дых. Солдат согнулся, извергая на утоптанную глину выпитое вино.

Теодор окинул двор быстрым взглядом. Некоторые бежали к стене, но многие метались, охваченные паникой, как куры с отрубленными головами. Жалкое, отвратительное зрелище, недостойное звания гвардейца.

— Поздравь меня, — сказал он, глядя на Гвидо, который чуть не плакал. — Впервые в жизни я не знаю, что делать. Принеси-ка мой меч, дружище. Встретим наступающий конец, как ты и мечтал: спиной к спине.

Тут над разбитым за стеной лагерем медленно и торжественно поднялось зарево, осветившее место будущей резни до самой последней кочки, до самого последнего рта, раскрытого в диком крике. Это невидимые лучники выпустили из-за бархана сотни горящих стрел.

Город. Зал Совета.

МАНУИЛ

— Третьего дня пятой луны капитан встречался с конезаводчиком Уль-Гашими из Нисибиса, с которым договорился об оказании покровительства и получил двести мер золотом задатка. Впоследствии поджоги прекратились, как и случаи отравления лошадей. Следующим утром капитан свидетельствовал в суде, который вершил королевский судья Котар Неподкупный. Истцом выступал шурин городского судьи Филена, ответчиком был… С позволения повелителя я пропущу эти несущественные детали.

Мануил сидел, закрыв глаза ладонью. На обращённый к нему вопрос он отреагировал нетерпеливым движением пальцев: дальше, дальше…

Лицо Магона оставалось непроницаемым. Лишь загадочная улыбка становилась шире — по мере того как мытарь погружался в описание деяний покойного капитана стражи всё глубже. Лица членов Совета, поначалу полные возмущения, сейчас напоминали сморщенные от жары груши.

— Дальше речь идёт о тяжбе из-за виноградников в верховьях Соколиного ручья, — продолжил Закхей, откашлявшись. — Благодаря показаниям ныне покойного капитана, королевский судья Котар Неподкупный признал ответчика виновным в подделке казённых печатей. Капитан получил двести золотых мер.

— Однако! — крякнул великий дука, вытирая вспотевший лоб. — Двести мер! Каждый раз вылезает эта сумма!

— Те, кто имел с ним дело, так его и звали: "Двести Мер", — тут же отозвался Магон. — За глаза, конечно…

— Немыслимо, — прошипел Верховный королевский судья Адони. Его пылающие щёки покрылись разноцветными пятнами: серыми, бурыми и даже гранатовыми. Он терзал плотный ворот, расшитый мелким жемчугом, приглаживал всклокоченные седые кудри, стараясь не глядеть в сторону короля.

Закхей, дождавшись очередного движения пальцев, обвёл присутствующих взглядом, полным печали, и продолжил:

— Шестого дня пятой луны капитан стражи повелел выпустить из тюрьмы накаррейца Элейчио, известного так же, как Спятивший Барсук. Он содержался под стражей по обвинению в убийстве некоего Магарта, мельника по роду занятий. За это капитан получил от накаррейской общины…

— Двести мер, — перебил мытаря король, не отнимая от глаз побелевших пальцев. — Довольно!

Закхей замолчал и принялся скатывать расстеленный по столу свиток. Весь его вид говорил о том, что мытарь испытывает облегчение, избавившись от тяготившей ноши.

— Это всё — только за год? — Мануил выразился несколько туманно, но Магон всё понял правильно.

— Да, повелитель. Есть ещё шесть свитков, в которых закреплены показаниями свидетелей все деяния покойного за предыдущие годы. Полагаю, даже их простое перечисление, без погружения в подробности, утомит Совет. Рискну взять на себя дерзость просить не предавать это дело огласке.

Под ласковым взглядом Кормчего Верховный судья поперхнулся, взлохматил свои седины и быстро-быстро закивал.

— Никакой огласки не будет, — сказал Мануил, поднимая голову. Глядел он из-под насупленных бровей недобро, вовсю играл желваками на щеках: весьма дурной признак. — Похоронить это дерьмо со всеми положенными почестями и выдать безутешной вдове от моего имени… Скажем, двести мер золотом.

— Ха! — хмыкнул великий дука. — Это позабавит многих.

— Смешного здесь мало, — подал голос Валидат. — Капитан королевской стражи зарезан, как баран. Средь бела дня! И кем? Чёрными!

— Это мы обсудим позже… — Король воткнул воспалённые глаза в тонкую переносицу Кормчего. — Почему ты решил воспользоваться этим только сейчас?

— Гильдия не занимается тайным сыском, повелитель. К тому же покойник был неглуп и старался не давать мне повода для обиды. Я надеялся, что Разза всё видит, понимает и, когда придёт время, примет необходимые меры.

— Но он молчал!!! — рявкнул Мануил, привстав с кресла. Пятна на щеках Верховного Судьи стали стремительно чернеть, а сам он выглядел близким к обмороку. — Почему он молчал?

— Возможно, не желал ссориться с общиной…

— Вот-вот, — прокаркал Валидат достаточно тихо, чтобы сказанное показалось простым старческим бурчанием, и при этом довольно громко, чтобы услышали все. — Если бы Чёрному Пауку предложили выбор между верностью королю и своей проклятой общине, ручаюсь — он выбрал бы второе…

— Довольно! — Глаза Мануила налились кровью. — Ты рассуждаешь о том, о чём не имеешь ни малейшего понятия!

— Зато твой Разза разбирался во всём на свете, — нисколько не спасовал Верховный коген. — И где он теперь?

Сидевшие за столом опустили глаза и вжали головы в плечи, ожидая грозы. Но её не последовало — король махнул рукой и опустился обратно в кресло.

— Чего ты хочешь? — спросил он у Магона. В голосе отчётливо читалось задавленное усилием воли раздражение. — Чтобы я передал Корпус Стражи в подчинение Гильдии?

— Ни к чему, повелитель, — ответил Магон. — Пусть стража по-прежнему ходит под судейскими. У Гильдии хватает забот помимо патрулирования улиц. Лучшей из наград для меня стало установление истины, повелитель.

Верховный Судья испуганно глядел в рот Кормчему, и никак не мог уяснить: в чём скрывается подвох?

— Истины… — Король просмаковал это слово как глоток редкого вина. — Ты прямо как старый Разза. Тот искал истину тридцать лет, и нашёл её, предав меня. Так кого ты посоветуешь поставить взамен покойного? Если верить твоим свиткам, все лейтенанты — такие же воры и убийцы.

— Наличие этих свитков гарантирует лояльность любого из них — если он будет исполнять обязанности скверно, его ждёт казнь. Посему осмелюсь посоветовать отдать предпочтение тому, кто обнаружил тело. Да, он брал золото от воров, но никак не связан с накаррейцами. Да, он жесток, но не глуп.

— Приведи его вечером ко мне, — распорядился Мануил, и верный Закхей, кивнув, принялся скрипеть по восковой дощечке. — Благодарю, Кормчий. Ты действительно полезен и не зря занимаешь своё место. У тебя всё?

— Э-э-э… — Магон отвёл глаза в сторону. — Вообще-то нет, повелитель. Вчера на заднем дворе "Игольного Ушка" зарезали купца. Ну, как купца — так, купчишку. Подгулял, да и забрёл в нехорошее место…

— Говори — в чём сложность? Хотя молчи, угадаю сам. Купец был гильдейским, а его убийца родом из Накарры?

— Да, повелитель, — склонил голову Магон.

— Его взяли живьём?

— Да ещё со всеми уликами, повелитель. Включая окровавленную одежду.

— Ну, и в чём же сложность? — брезгливо бросил Мануил. — Сверните накаррейцу шею и пустите плыть по сточным водам. Или отдайте семье жертвы — пусть делают с ним, всё, что захотят.

— Убийца не в Гильдии, — медленно произнёс Магон. — Он у судейских.

— Ну, так забери его оттуда, — поморщился Мануил. — Тебе что, для этого нужна королевская печать?

— Всё не так просто, — замялся Кормчий. — Дело в том, что об этом узнала община и теперь требует его выдачи. Дикари уверены, что убийцу станут судить, а по их дикарским понятиям это святотатство. Если повелитель ещё не получил их требования, то, думаю, получит в ближайшее время.

В Зале Совета стало очень тихо и стало слышно, как мухи бьются в мутные стёкла витражей.

— Что смогут сделать какие-то накаррейцы, — начал, кто-то, кажется суффет. Но Магон не стал ждать, пока он закончит свою мысль.

— Они смогут обвинять нас в нарушении Договора, и будут правы по букве закона. Забавно: дикари, отрицающие власть и государство, приучились разбирать чужие законы с ловкостью прожжённых крючкотворов.

— Адони, — сказал Мануил после долгой паузы. — Я давно слышал, что ты страдаешь от любовной хвори, но не придавал этому значения. А теперь вижу, что зря: похоже, болезнь добралась до твоих мозгов, и они начали гнить.

Глаза Верховного Судьи, и без того выпученные, полезли из орбит. Дрожащая рука царапала ворот, обрывая жемчуг, губы дрожали, но из распухшего, посиневшего горла вырывалось только слабое шипение.

— Значит, сказать тебе нечего… — Выражение лица Мануила было неописуемо. — Тем хуже для тебя… Стража!!!

Массивные двери распахнулись с пугающей лёгкостью, почти беззвучно. На пороге замерли двое стражников в наглухо закрытых шлемах и алых плащах.

— Взять, — приказал Мануил. — В подвал ублюдка. Передайте Смотрителю Подземелий, что я спущусь к нему, как только закончу здесь. Хочу лично вскрыть череп и поглядеть: чем же Верховный судья думал, когда принимал решение?

Суффет, сидевший рядом с обречённым, не стал испытывать судьбы, и счёл за благо покинуть своё кресло, освобождая дорогу грохочущим сапогам. Верховный судья, казалось, не понимал, что происходит: вертел головой во все стороны и даже пытался улыбаться.

— Встать! — приказал стражник, замерев за спиной судьи. Тот не обернулся, его руки дрожали. Бросив короткий взгляд в сторону короля, стражник нанёс выверенный удар чуть ниже седого затылка. Раздался чавкающий звук, и судья рухнул на стол вниз лицом. Его подхватили под руки, и потащили прочь.

Почти у самых дверей к Адони вернулся дар речи, и он завизжал, щедро брызгая кровью из разбитого носа:

— Повелитель! Я не знал! Мне не доложили! Капитан всегда решал эти проблемы сам! Если бы я знал…

— Заткните ему рот! — зарычал Мануил. Один из стражников сунул латным кулаком куда-то в область печени, с виду легко. Однако выпученные глаза тут же закатились под лоб, тело обмякло, и голова упала на грудь.

— Итак, слушайте все! — произнёс король, раздувая ноздри. — Договор — это скала, на которой стоит королевство, и эта скала будет стоять вечно! Что бы не случилось с Раззой, я собираюсь соблюдать Договор до последней возможности!

Возразить взбешённому Мануилу не рискнул никто, даже Валидат.

— Вот и славно! — сказал король, опускаясь в кресло. — Кормчий, отправляйся к судейским, и сделай так, чтобы этого чёрного никогда не было на свете. В тюрьме нет ни одного накаррейца: именно так я собираюсь ответить общине. Если они вдруг обнаружатся, я буду выглядеть очень глупо.

— Их там не будет, — негромко ответил Магон. — Но поверит ли община?

— А это уже не моё дело. Главное: убедить их, что мы соблюдаем Договор до последней буквы. Если же община взбунтуется — тем хуже для неё. В этом случае Договор будет считаться разорванным по их вине. Суффет! Какое количество солдат сможет выделить гарнизон?

— Двадцать сотен, — отозвался суффет. Голос чуть заметно задрожал: на Совете генералу приходилось присутствовать нечасто. Однако Диедо отбыл с инспекцией за пролив, и теперь армию представлял именно этот человек в грубом солдатском плаще. — Сразу, как только поступит приказ.

— Чудесно, — широко улыбнулся Мануил. — Итого двадцать сотен солдат, пять сотен гвардейцев и десять сотен Корпуса. Что ж, пусть себе бунтуют, тем хуже для них. Закхей! Задержи представителей общины под любым предлогом.

— Да, повелитель, — смиренно склонил голову мытарь.

— Совет окончен, — сказал король, трижды хлопнув в ладоши. — Всем оставаться в Городе. Вероятно, ваши услуги понадобятся.

— Давно бы так, — сварливо сказал Валидат, дождавшись, пока стражники закроют двери. — Пора показать чёрным на их место. А то я уже запутался: кто в этой стране король?

— Придержи язык, коген, — насупился Мануил, сцепив пальцы в замок. — Иначе отрежу, клянусь Гаалом!

— Вот как, — усмехнулся Валидат. — Стоило Чёрному Пауку предать короля, и тот сразу вспомнил о Гаале. Что же мешало тебе вспомнить о нём раньше, когда отрекался от него?

— Я ни от кого не отрекался, — поморщился король, брезгливо стряхивая с мантии что-то невидимое. — А если даже и так, не тебе требовать от меня по счетам, коген. Этот твой Гаал — просто дерево, просто камень, или бронза. А Белый Бык… Он существует. Если прижать ладонь к животу моей жены, можно почувствовать, как он бьёт ножкой.

— Бедный, бедный Мануил, прозванный Великим, — сокрушённо покачал головой Валидат. — Проклятый Разза сплёл в твоей голове такую плотную паутину, что её уже не собрать метлой. Надо только поджигать, рискуя спалить всё королевство! Он убедил тебя, что твой сын и есть король мира, предсказанный тысячи лун назад? Что за нелепая, лживая чушь!!!

— Довольно!!! Уходи тотчас, иначе тебя уведут под руки!

— Как несчастного глупого Адони? — Валидат возмущённо всплеснул руками. — Меня, слугу Гаала? В своём ли ты уме, Мануил? Очнись — чёрные просто использовали тебя в своих целях!

— Ты не знаешь, о чём говоришь. — Повелитель одной третьей части мира, населённого людьми, держался из последних сил. — Тебе лучше уйти, коген.

— Не лги себе! — Валидат яростно погрозил королю скрюченным пальцем. — Пророчество о Белом Быке, древнее и страшное, сбывается прямо на наших глазах. Но вовсе не так, как тебе обещал Разза! Этот король, которого они ждут столько тысяч лун — только ИХ король! Поэтому они и забрали ребёнка себе: ты больше никогда не увидишь его.

— Ты несёшь чушь, старик!

— Что ж, тогда попробуй вернуть свою жену в Город! Если уж Разза предал тебя — почему бы не сделать это, Мануил? А если ты продолжишь медлить, их вывезут в Накарру. Мать воспитает ребёнка так, как нужно старикам с отрезанными веками. Чёрный Паук отравит его своим зловонным ядом, и скоро все чёрные станут поклоняться твоему сыну. А не тебе, Мануил!

— Не станут… — Король поднялся с кресла, поправил мантию, отмерил несколько шагов до стола и застыл, облокотившись на него. — Должно быть твой человек, этот странный накарреец, уже сообщил тебе, какое задание я ему дал. Никакого бога у них не будет. Может, ты прав, коген, и я совершил ошибку. Если это так, твой человек её исправит.

— Я бы не стал недооценивать Элато, — заметил Валидат, уже более спокойно. — Раззе удалось создать из этого парня нечто особенное. Вполне возможно, ему удастся вернуть тебе жену и сына. Если это случится, что ты станешь делать?

— Не твоё дело, коген, — ответил Мануил. — Твоё дело — приносить богам жертвы. Сосредоточься на этом, и позволь мне править моим королевством самому. Ты свободен.

— Тебе стоит вернуть Теодора, — Валидат не шелохнулся. — Народ должен знать, что судьба королевства в надёжных руках. Неплохо также заранее сообщить о смерти младенца и его матери. Накаррейцев не любят. То, что один из них сможет когда-нибудь унаследовать трон, уже сейчас вызывает ненужное раздражение. Ни к чему, Мануил, эти игры с чужими богами и смутными пророчествами. Врагов и без того достаточно.

— Теодор отослан с важной миссией, — ответил король сквозь зубы. — Я не стану его возвращать. Но в твоих словах есть резон, коген. Похоже, пора посылать корабль в Утику, пока Андроник не пустил там корней.

— Не стал бы я на твоём месте ворошить это змеиное гнездо, — прищурился Валидат. — Заберёшь заложника, и тем весьма обеспокоишь местные семьи, а они и без того мало нам доверяют. Если поднимется весь Запад, мало не покажется.

— Мой сын — не заложник, — покачал головой Мануил. — Не я должен бояться Запада, а Запад меня. Я покорил его один раз, покорю и другой. Может, хорошая война — как раз то, что сейчас нужно королевству. Клянусь, если в Утике надумают взбрыкнуть, я не оставлю от этого города камня на камне, а руины прикажу засеять морской солью.

— Солью… — Валидат недовольно поджал губы. — Чтобы эта земля больше никогда не смогла родить. Ты жесток, Мануил, но я всегда говорил: твоя жестокость слепа. Её нужно уметь держать в узде, как норовистую лошадь. Иначе она когда-нибудь понесёт, и ты вылетишь из седла.

— О чём ты, глупый старик? — Взгляд короля был полон брезгливого недоумения. — Что, по-твоему, полагается делать с мятежниками? Приползти на коленях и умолять их о мире?

Однако Валидата было не так-то просто смутить.

— Если ты помнишь, я советовал тебе сровнять Утику с землёй ещё десять лет назад. Но ты отказался, и тогда я дал тебе второй совет: возьми жену из этого города, из семьи Карго, например. Нет — ответил ты. Как можно? Ведь я помолвлен с племянницей Раззы!

— Я — король! — взревел Мануил. Маленький кулачок с грохотом обрушился на стол. — Этим миром правит моя воля! Утика ещё стоит, только потому, что я того пожелал! И она будет стоять до тех пор, пока я того желаю! Ни днём больше!

— Пусть так, — согласился Валидат. — Но взять её во второй раз будет гораздо тяжелее. Это хорошо, что ты задумал избавиться от Гевы и её ребёнка. Лучше уж поздно, чем никогда. Так сделай и второй шаг: породнись, наконец, с кем-нибудь из этих проклятых западных гордецов! Объяви о свадьбе, и ты увидишь, как весь цвет Утики приползёт к тебе на коленях, умоляя оказать честь их семье! В этом вся суть этих прохвостов!

Мануил молчал. В какой-то момент Валидату показалось, что его слова услышали, в кои-то веки.

— Посмотри, — стал он загибать пальцы. — Южные варвары угрожают перерезать караванные пути. Без них Нисибис обречён. За проливом — Накарра, неподалёку от Города — паучье гнездо с целым выводком паучат. Не хватало ещё настроить против себя Запад…

— Ты забыл о Востоке… — В уголках тонких губ короля притаилась злая усмешка. — Там из пенных волн прибоя выползают ужасные твари. Или легионы утопленников. Или девы с рыбьими хвостами — я уже не помню…

— За всю свою жизнь ты прислушивался только к одному человеку, — покачал головой Валидат. — Да и то им был мерзкий лживый накарреец! Почему ты так упрям, Мануил? Ты не можешь воевать в одиночку со всем миром…

— Кто сказал? — глухо ответил король. — Я всю свою жизнь только этим и занимаюсь. Не вижу никакой проблемы в том, чтобы вернуть домой собственного сына. Я не стану заключать союз с побеждёнными и не стану разрывать Договор. Как бы тебе того не хотелось, слуга Гаала.

— Очнись, Мануил… — Гордость не позволяла Валидату просто встать и уйти. — Ты великий воин, но есть один враг, который не по зубам даже тебе. Это старость. Именно она подсказывает тебе опрометчивые решения свои беззубым ртом! Не Утика должна лежать в руинах — но Бирса и Ватаскаласка! Всё остальное вполне можно решить дипломатией.

— Дипломатия? Я не знаю такого слова, — ответил Мануил, заворачиваясь в мантию. — И, ручаюсь, его не знают сорок тысяч моих пехотинцев. Уходи, коген. Молись своим богам хорошенько. Скоро мне понадобится вся их сила.

Город. Храм Баала.

МАГОН

Каждый раз Кормчему снился один и тот же сон — будто он тонет, совсем недалеко от берега. Этот сон всегда приходил под утро и заканчивался неприятным пробуждением. А всю остальную ночь Магон падал в черную бездонную пропасть, и его полёт был бесконечным.

Иногда Кормчему казалось, что никакого падения нет. Что его невесомая душа парит в бесконечном океане мрака, и её удерживают тысячи тонких чёрных щупалец. Эти мысли вызывали поочерёдно то ужас, то восторг. Обе эмоции были настолько сильными, что от них перехватывало дыхание. Разглядывая тёмную громаду Храма, Магон впервые в жизни почувствовал нечто похожее наяву.

— Ждите здесь, — приказал он, очнувшись от наваждения.

— Да, господин, — проскрипел невидимый в темноте Хейга. Ронд не сказал ни слова, лишь лёгкий ветерок, поднятый его взметнувшимся плащом, дотронулся до щеки и подсказал, что помощник встал за колонной. Кормчий снова остался один во мраке — только сейчас ему предстоял подъём, а не падение.

Храмовую площадь по ночам не освещали: считалось, что это нарушает естественный ход вещей, установленный Гаалом. Верховное божество имело власть, как над светом, так и над тьмой. Сейчас на площади царила тёмная половина бога.

Ряды выплывающих из мрака статуй со скрещёнными на груди руками, непроглядная чернота на вздыбленных к небу террасах, огромный, давящий монолит самого Храма, который, казалось, висит в воздухе — всё это вызывало озноб и трепет. Молодая луна, оседлавшая тонкий золотой шпиль, была стройна, словно двенадцатилетняя девочка, и почти не давала света. Того что был, едва хватало, чтобы угадывать очертания ста восьми ступеней на крутой лестнице.

Там, наверху, у ворот, всегда горели два факела — в знак того, что ночь не бесконечна. Магон ожидал, что его встретят именно здесь, но двор Храма был пуст и тёмен. Огонь в Тофете давно погасили: горючую земляную кровь вычерпывали изо рва с закатом, чтобы к рассвету залить снова. После некоторых сомнений Кормчий продолжил путь, перепрыгнув через ров: Тофет был неширок, и служил скорее ритуальной границей между земным и божественным.

Вот из мрака показались круглые смутные тени — это были две огромные чаши на невысоких гранитных возвышениях. Левая была серебряной, и посвящалась Тиннит, богине Луны. Каждый вечер в неё помещали внутренности принесённого в жертву животного, чтобы ночные духи не терзали спящий Город кошмарами. Правая была выполнена из чистого золота — она принадлежала светлой, солнечной ипостаси Гаала и служила вместилищем для пепла сожжённых в Тофете жертв. Кормчий прошёл между чашами, и, не удержавшись, провёл ладонью по холодному металлу, на счастье.

Никто не ждал его и у ворот, однако их створки были слегка приоткрыты. Настолько, чтобы между ними можно было протиснуться, втянув живот. Весьма недвусмысленное и весьма унизительное приглашение. Несомненно, Валидат выдумал эту штуку с дверью специально, чтобы позлить гостя.

Не стоило связываться с ним — запоздало подумал Магон. Впрочем, что уж теперь сожалеть о сделанном выборе: в костёр брошено слишком много поленьев, и кровавая каша вот-вот хлынет через края кипящего котла. Главное — быть в этот момент как можно дальше от костра, чтобы не забрызгало.

Внутри храма было не так темно: блёклый лунный свет проникал сюда сквозь хитроумные отверстия в своде. Кормчий сумел разглядеть сплетённые из тростника корзины, доверху набитые подношениями: одеждой, едой и даже отрезанными волосами. На рассвете содержимое корзин будет торжественно сожжено в Тофете под ликующие крики толпы, а оставшийся пепел высыплют в золотую чашу. Взойдёт солнце, и толпа станет жертвовать снова, чтобы следующий день стал добрым и принёс удачу. А молчаливые когены в островерхих капюшонах будут набивать тростниковые корзины новыми вещами.

Жёсткие циновки полностью гасили звук тихих шагов, и Кормчий скользил по длинному коридору бесшумно, словно ночная тень. Стены были покрыты мрачными барельефами, отделанными слоновой костью и золотыми пластинами. Почти все они изображали чудовищ первозданного Хаоса, с которыми Гаал бился, когда ещё не было ни земли, ни времени.

Наконец, коридор кончился, и показалась высокая арка — за ней находилась статуя Гаала и его алтарь. Запахло пряными травами и дымом: когены следили, чтобы огонь в маленьких курильнях, окружавших статую, не угасал ни днём, ни ночью. Циновки кончились. Теперь под подошвами был только голый камень, отшлифованный миллионами ног до состояния стекла.

Пройдя под аркой, Кормчий остановился, чтобы успокоить разошедшееся сердце. Статуя бога потрясала размерами: темнота под куполом скрывала тело и голову Гаала. Отсюда были видны только мускулистые ноги и низ каменной юбки, отделанный бахромой из тонких золотых пластин. Благородный металл тускло светился в лучах лунного света. Казалось, что это свечение испускает сам камень.

Валидата не оказалось и у подножия статуи. Кажется, в храме вообще не было ни одной живой души: Магон не встретил ни следа присутствия человека, не услышал ни одного звука, отличного от обычных звуков ночи. Застыв под аркой, он лихорадочно решал, как же ему теперь поступить.

На другом конце огромного зала виднелись створки золотых ворот, закрывавших проход к алтарю, но входить туда могли только когены. Вряд ли Валидат, даже будучи обладателем скверного характера, умышленно подталкивал Кормчего совершить святотатство. Но где же он тогда? Сейчас не то время, чтобы демонстрировать союзнику свою спесь.

В конце концов, Кормчий решился и сделал пару шагов вперёд. А потом прошептал обращённое к себе проклятье и в сердцах шлёпнул по лбу: слева, в самом углу, обнаружилась невысокая дверь, закрытая занавесом из плотной ткани. Из-под неё сочился желтоватый свет факела.

— Вот вы где, Верховный коген, — радостно сказал Магон, отдёргивая занавес. В ноздри ударил тяжёлый запах сгоревшего жира, слегка разбавленный ароматом ладана. — А у вас тут душновато. Может, стоило переговорить на свежем воздухе? Или боитесь, что нас может подслушать Гаал?

— Зачем ты просил о встрече? — спросил Валидат, всем видом показывая, что не собирается скрывать недовольства. — Всё давно решено. Или в последний момент возникли трудности? Это значит, что ты плохо сделал свою работу.

— Никаких трудностей, — покачал головой Магон, оглядывая комнатку. Вряд ли старик бывает здесь часто: слишком уж аскетична обстановка для него, привыкшего к шелкам и нежной мягкости лебяжьего пуха. Скорее всего — место тайных встреч, и кабинет для одиноких размышлений. — Всё идёт так гладко, что становится даже тревожно.

— А ты не тревожься впустую, — посоветовал Валидат. Одет он был так, словно готовился ко сну: в длинную рубашку с глубоким треугольным вырезом на груди. На ногах, покрытых синими буграми вздувшихся вен, красовались мягкие зелёные туфли с загнутыми носами. — Думай лучше о своей награде, которую получишь, когда всё кончится. Ты уладил проблему с тем накаррейцем, которого судейские бросили в тюрьму?

— Да не было там никакой проблемы… — Кормчий махнул рукой, показывая, что интрига была слишком проста и не стоит внимания. — Накарреец давно кормит рыб у причала "Игольного Ушка". Судейские сразу поверили в свою ошибку: они слишком глупы. Через людей, вхожих в общину, мне удалось пустить слух о возможном нарушении Договора. Если верить их донесениям, чёрные были в бешенстве. Люблю, когда всё выходит, как задумано.

— Хорошо, — довольно закряхтел Валидат. — Люди, охваченные бешенством, способны совершить роковую ошибку, которая встанет им очень дорого. Слышал, что сказал твой король? Если община взбунтуется, тем хуже для неё: в этом случае Договор будет считаться разорванным по их вине. Плод почти созрел, сынок. Осталось немного подтолкнуть дерево, и он упадёт прямо тебе в руки.

— Судя по тому, что я видел в зале Совета, моего короля тоже охватило бешенство, — задумчиво ответил Магон. — Как знать — не совершит ли и он какой-нибудь роковой ошибки?

— Он совершит то, что должен. — Ухмылка сползла с лица Валидата, и взгляд снова стал холодным и колючим. — Предоставь это мне, сынок. Что Ночной Круг? Они в деле?

— О, да… — Усмешка вышла невесёлой, но Кормчий не очень старался. — Устроить погром на постоялом дворе согласились многие, даже пришлось выбирать, кому доверить это дельце.

— А что с храмом? — перебил его Валидат.

— С храмом? — переспросил Магон, раздумывая, куда бы присесть. Некуда, а значит, придётся простоять весь разговор на ногах. Мелкая, а всё же подлость, как раз в духе Валидата.

— С храмом, да.

— С храмом всё несколько хуже. Почти все отказались: боятся, что убийство когена лишит их удачи. Согласны лишь несколько наёмников, но я не уверен в их надёжности. Такое отребье, что им опасно доверить свинью заколоть.

— Нападение на храм — самая важная часть нашего замысла, — напомнил Верховный коген. — Необходимо, чтобы всё выглядело, как месть чёрных за суд над их единоверцем. Святотатство за святотатство. Очень важно, чтобы это было воспринято именно так. Иначе будет трудно убедить Мануила в своей правоте. Он опять замкнулся в скорлупе своего гнева и скоро станет непредсказуемым.

— Что ж, мои люди сделают всё как надо, — с какой-то тоской в голосе сказал Магон. — Если без этого не обойтись…

— Я понял, зачем ты пришёл, — кивнул внимательно наблюдавший Валидат. — Просить, чтобы я изменил план… Ясно. Что ж, сынок — для этого уже слишком поздно. Всё случится послезавтра, именно так, как планировали. Чего ты боишься? Что я выставлю тебя единственным виновником случившегося?

— Нет, — рассмеялся Магон. — Вы шутите, или держите меня за дитя? Нет, если я кого и опасаюсь, то не вас: доказательств вашей причастности довольно, они укрыты в надёжном месте, и непременно попадут в руки Мануила, если со мной произойдёт неожиданное. Скорее, меня настораживает этот ваш новый приятель, Элато. Есть в нём… Не знаю… Что-то неестественное, отвратительное.

— Забудь о нём, — поморщился Валидат. — Элато был полезен, но его время вышло. Считай, что он мёртв: Мануил не любит считать себя обязанным.

— Да, это ловкий ход — отправить его в Бирсу. Одной стрелой сразу трёх оленей… Ну, на то он и великий, наш Мануил… — Магон заметно помрачнел. — Знаете, Валидат, до того, как я перешагнул ваш порог, у меня не было чёткого понимания: зачем я здесь. А теперь вот пришло, только что… Постараюсь передать, как смогу, только не примите за умалишённого.

— Попробуй, — разрешил Валидат.

— События выходят из-под контроля. Что случится послезавтра, не предсказать ни одному прорицателю. Желая освободить поле от камней, мы схватились за самый тяжёлый камень, и я боюсь, что мы можем надорваться. Так, почему бы нам не бросить его, прямо сейчас?

— Мы не станем, — вкрадчиво ответил старик. — Поздно. Но ты прав: это очень тяжёлый камень. Не для слабаков.

— Я не слабак, — отмахнулся Магон. — Просто… Всё слишком запуталось. Мы рискуем разжечь пожар, который запросто спалит всё королевство. Во имя чего? Только не говорите мне про накаррейцев — дались они вам.

— Ты всё равно не поймёшь. — Черты лица Валидата заострились и начали проваливаться внутрь черепа: это огонёк на фитильке светильника запрыгал, озорничая. — Делай то, что должен, сынок, и не спрашивай, что дальше. Послезавтра мир изменится, а пока об этом знаем только мы и боги. Слышишь, как это звучит: мы и боги? Будто мы равны им.

— Почему для этого нужно убивать когенов? — Кормчий недоверчиво покачал головой. — Не слишком ли, Валидат, даже для вас? Это убийство приведёт толпу в бешенство…

— То, что нужно, — сказал Верховный коген, торжественно подняв вверх длинный сухой палец. — Бешеная толпа — как раз то, что нам нужно.

— Но не перегибаем ли мы палку?

— В чём дело, сынок? — Валидат нахмурился. — Никогда раньше не приходилось убивать людей? Когены сделаны из того же мяса, что и горшечники. Если ты боишься гнева богов, то твой грех я заберу на себя. Впрочем, о чём это я? Ты, кажется, и вовсе ни во что не веришь?

— Нет, отчего же, верю, — признался Магон, вытирая со лба нервную испарину. — Я верю в золото и силу, которое оно даёт.

— Золото, — удовлетворённо кивнул старик, закинув ногу на ногу. — У тебя его будет довольно. Там, в зале, стоит огромная статуя моего бога. Каждый раз, глядя на неё, я вижу определённые вещи. Какие — я расскажу тебе позже. Пока же задам вопрос: а что, глядя на моего бога, увидел ты?

— Камень, — ответил Магон после долгого молчания. — Я увидел только камень, изящно обработанный искусным камнерезом. А также слоновую кость, дерево и немного золота.

— Немного… — Старик негромко рассмеялся. — Когда я смотрю на моего бога, то вижу целые горы золота. И прекрасных женщин, изгибающих тела в танце. Реки вина и тысячи изысканных блюд. И ещё я вижу власть, равной которой в мире нет и не будет. Согласен: с виду статуя напоминает обычный камень. Но это далеко не так — просто надо знать, куда смотреть. Подойди ближе и наклонись.

Магон сделал пару неловких шагов и послушно нагнул голову — словно лунатик. В руке старика блеснуло лезвие, до этих пор тщательно скрываемое в рукаве. Отреагировать Кормчий не успел: все мышцы стали вдруг деревянными. Не успел он, и испугаться, как следует: нож быстро чиркнул по волосам, и в руке Валидата осталась срезанная прядь.

— Зажги огонь и смотри в него, — приказал он, показывая на маленький жертвенник, где на дне плескалось немного масла. Магон повиновался, с удивлением отмечая, что движения становятся всё более неловкими. Похоже, разговоры о том, что Валидат умеет подчинять людей одним только словом, правдивы.

— Скажи мне: что ты видишь? Ты видишь горы золота и прекрасных женщин? Или власть, равной которой нет в мире?

— Нет, — прошептал Магон, глядя, как шипят и корчатся в огне его волосы.

— Так что же ты видишь? — спросил Валидат, почёсывая бороду. — Скажи мне, сынок. Не бойся, я не держу тебя за разум. Это ни к чему — ведь мы с тобой союзники. Подумай хорошенько: я действительно хочу, чтобы ты понял.

— Я вижу пепел, — прохрипел Магон, уставившись на пламя широко открытыми глазами. — Просто пепел.

— Рано или поздно мы все станем пеплом, — сказал Валидат, мягко отстранив Кормчего от стола и задув жертвенное пламя. — Так, почему бы не попробовать стать камнем, сынок? Таким тяжёлым, чтобы и тысяча умников вроде нас с тобой не сдвинули? Рискнуть стать богом?

— Я не верю тебе, Валидат, — сказал Магон, кляня себя за проявленную слабость. Головокружение прошло, и в голове остался лишь неприятный осадок, что-то вроде следа от прикосновения грязных пальцев. — Там, в зале, стоит только одна статуя. Может, золото и женщин ещё можно поделить пополам, но не власть, тем более такую, какой ещё не знал мир. Ты просто используешь меня, пока я приношу пользу. А потом поступишь со мной, как с тем накаррейцем.

— Ну, а на что боги, в которых ты не веришь, дали тебе такой острый разум? — Валидат был доволен собой. — Или ты утратил чутьё торговца, сынок? Разучился оценивать допустимый риск и возможную выгоду? Думаю, что нет, иначе бы я не стал иметь с тобой дел. Я уверен, что ты всё-таки уговоришь себя прикончить этого когена. Хотя бы для того, чтобы порадовать старика.

— Хорошо, — сказал Магон, чувствуя, как под его ногами проваливается земля. — Будь ты проклят, Валидат. Да будет так.