VII. Завоевание Британии

Ступить на землю бриттов римляне намеревались еще в прошлом веке. В стратегическом плане установить контроль над Британией значило продолжить завоевание Галлии. Бритты и галлы были кельтскими племенами, принадлежавшими к одной культуре, они поддерживали между собой торговые и дружеские отношения. А потому чересчур большая независимость Британии, особенно племен, населявших юго-восток этого острова, вредила интересам Рима. Цезарь, в частности, жаловался на помощь, которую галлы получали от бриттов, и именно под этим предлогом с двумя легионами провел первую разведку боем по ту сторону Ла-Манша в 55 году до н. э. Эта вылазка была смелой и рискованной. Мало того что Британия оставалась малоизвестной страной, но и просто добраться туда само по себе было опасно. Представим себе, в какое приключение превращалось плавание в то время, когда о течениях и равноденственных приливах мало что знали, прогноза погоды не существовало, а кораблестроение находилось в зачаточном состоянии. После трудной высадки, во время которой защитники были отброшены бортовой артиллерией, римляне смогли пробыть на острове всего две-три недели, не продвинувшись вглубь. Тем временем равноденственные приливы сильно потрепали флот, стоявший на рейде, корабли пришлось спешно латать, пока не начались осенние штормы. Из осторожности Цезарь отдал приказ возвращаться в Галлию, не добившись решающих успехов, разве что заслужив себе славу первого римлянина, предпринявшего подобную военную авантюру.

На следующий год Цезарь вернулся — на сей раз с пятью легионами и двумя тысячами конников на шестистах транспортных судах под эскортом двадцати восьми военных кораблей. За этой внушительной флотилией следовали частные суда, вероятно, зафрахтованные купцами, желавшими нажиться на завоевании. Лучше оснащенные и более многочисленные, чем в 55 году до н. э., римляне достигли Темзы и форсировали ее после нескольких тяжелых боев. Отражая нашествие, бритты сплотились под командованием Кассивелауна. Этот энергичный человек был, вероятно, вождем катувеллаунов — белгского племени, которое эмигрировало на остров и поселилось к северу от Лондиниума (Лондона). Этот союз долго не продержался. Он распался, как только Цезарю удалось отделить от него триновантов — одно из самых могущественных местных племен. Оно проживало в нынешнем Эссексе и тяготилось властью Кассивелауна, который убил их вождя и вынудил его сына Мандубрация бежать в Галлию под защиту Цезаря. Последний с удовольствием вернул этому племени вождя в обмен на его покорность, взяв для верности заложников. За этим предательством последовало отделение многочисленных прочих племен с юго-востока, и в конце концов Кассивелаун сдался.

Цезарь не мог оставаться в Британии вечно, когда ситуация в Галлии крайне ненадежна. Как и в предыдущем году, он снова отплыл, не добившись больших материальных преимуществ: никакой военной добычи, никаких поселений, чисто формальная покорность местных племен в отсутствие военного контингента.

Август практически не интересовался Британией. Он был занят расширением границ империи на континенте — по Дунаю, в Альпах, — а также походом за Рейн. Планы пересечь Ла-Манш, которые ему приписывают, возможно, были просто воинственной риторикой, чтобы утихомирить кое-какие племена. На самом деле британская политика Августа немного похожа на ту, какую империя обычно проводила там, где римские легионы не могли навязать свое господство, и состоявшую в оказании гостеприимства вождям, стремившимся захватить власть в своей стране. Через них Рим руководил на расстоянии оппозицией внутри враждебных ему правительств и при случае их свергал. При наиболее благоприятном раскладе на трон тогда возводили одного из государей, от которого можно было ожидать дружественной позиции. Проведя несколько лет в Империи, да еще в самой столице, изгнанники если и не романизировались полностью, то по крайней мере могли на досуге оценить мощь Империи и ее цивилизации. Вернувшись домой, они вели себя осторожно из восхищения и страха. Этот метод обычно давал хорошие результаты, по меньшей мере, пока римская «пешка» удерживалась у власти. Разумеется, Империя старалась держать в запасе нескольких кандидатов, способных прийти на смену.

Именно в рамках такой политики Август, желавший добиться покорности южных племен, оказал гостеприимство двум вождям бриттов, которым позволил носить титул царя: Тинкоммию и Думнобеллауну. Тинкоммий был сыном Коммия — вождя белгского племени атребатов. Союзник Цезаря, он участвовал в обеих его высадках в Британии, но потом изменил ему, примкнув к восстанию в Галлии. После поражения при Алезии он бежал в Германию, чтобы избежать мести Рима. Коммий еще какое-то время вел партизанскую войну, а потом сдался Антонию, который позволил ему уехать в Британию. Там он поселился со своим племенем в Каллеве (Силчестер). Увы, после его смерти три его сына оказались настолько властолюбивыми, что по очереди свергали друг друга. Во время этой игры в «горячие стулья» один из них, Тинкоммий, и воспользовался сочувствием Августа. Короче, первый император ограничился определенным сюзеренитетом над югом острова, грубо говоря, по сю сторону Темзы, не прибегая к силе и военному присутствию. Его довольно скромная цель состояла в следующем: во-первых, не позволить Британии быть слишком независимой, чтобы не подавать плохой пример кузине Галлии, во-вторых, сохранить давние торговые связи между двумя этими странами.

Тиберий не стал менять политику своего предшественника в отношении Британии. Самым крупным его успехом было сохранить в поле римского влияния катувеллаунов и триновантов. Еще во времена Августа два этих племени создали новый альянс, способный усилить их влияние в ущерб Риму. Однако царю катувеллаунов Кунобелину хватило мудрости не дразнить спящую собаку. Он понял, что ничего не выиграет от попытки прорваться на юг, а потому ограничил расширение своей федерации севером и западом вплоть до Уэльса. Таким образом, власть двух союзных племен простиралась на территорию, опоясывающую Англию по центру от Северного моря до Атлантики: она начиналась в Камулодуне (Колчестер) — городе триновантов, который Кунобелин сделает своей столицей, и достигала Глева (Глостера), проходя через Веруламиум (Сент-Олбанс). Политика Кунобелина сильно напоминает поведение вождя маркоманов Маробода в Южной Германии. Примерно в то же время он пытался также создать союзное царство к северу от Дуная. Но сознавая, как и Кунобелин, насколько мощна Империя, из осторожности держался подальше от ее границ, чтобы не навлечь на себя гнев римлян.

Итак, бритты находились в добром согласии с Римом к удовольствию обеих сторон. Империя сохраняла за собой зону влияния на юге, а земли катувеллаунов и триновантов простирались в другом месте, оставаясь главнейшим звеном в торговой цепочке между Галлией и Британией. В 16 году н. э. Кунобелин даже оказал большую услугу римлянам. В тот год часть флота, на котором Рейнская армия возвращалась в Галлию после германского похода, разметало бурей в Северном море, отбросив к британским берегам. Бритты подобрали потерпевших кораблекрушение и отправили обратно на континент, не потребовав выкупа.

Три сына Кунобелина изменили весь расклад. Для начала один из них, Админий, вступил в конфликт с отцом и в 39 году укрылся у Калигулы. Вероятно, в то же самое время два других сына, Каратак и Тогодумн, заняли южное побережье. Возможно, именно этот поворот и побудил Калигулу захватить Британию в 40 году. В Булони собрали экспедиционный корпус в пять-шесть легионов, но император внезапно отказался от своих планов — надо полагать, из-за отказа армии участвовать в авантюре, казавшейся слишком рискованной. Такая ретирада только подогрела дерзость двух братьев, которые вскоре завладели землями атребатов и прогнали оттуда царя Берика. Тот же, как можно предположить, отправился поделиться своим горем с Клавдием, который только что сменил своего племянника.

Новому принцепсу досталась в наследство отвратительная ситуация: как-никак Рим утратил контроль над южной Британией. Но служит ли это оправданием для завоевательной войны? Необходимо ли римское присутствие по ту сторону Ла-Манша ради мира на юге Британии и двусторонней торговли? Сегодня многие в этом сомневаются, опираясь на примечания древних авторов. Географ Страбон, умерший в царствование Тиберия, считал, что таможенные пошлины, взимаемые с британских товаров, приносят больший доход, чем дань, которой едва хватило бы на плату оккупационным войскам. Веком позже завоевания историк Аппиан подтверждает предсказание Страбона: расходы на военное присутствие превышают налоговые поступления деньгами и натурой. Возможно, эти замечания верны, однако они не позволяют точно оценить экономический итог присоединения Британии.

Страбон и Аппиан не обладают глобальным видением экономики, рассматривая ее сквозь призму государственной казны. Их интересуют только денежные поступления и расходы. Отсюда вывод, что таможенные пошлины на импорт приносят больший доход, чем прямой налог наряду с расходами на военное присутствие. Зато они даже не задаются вопросом о стоимости для экономики Империи британских таможенных пошлин на экспорт. И не зря, потому что эти расходы довлели не над государственной казной, а над предприятиями-экспортерами. А ведь торговля не была односторонней. Археологические раскопки, производившиеся в Англии повсюду, позволили обнаружить изделия римского производства, датируемые до вторжения, например амфоры или предметы роскоши, до которых вожди бриттов были настолько охочи, что эти вещи находили в их могилах. Цезарь неоднократно упоминает об интенсивном торговом обмене между Галлией и Британией; кстати, именно у галльских купцов он наводил справки о том, в каких местах лучше производить высадку.

Экономика не сводится к налоговым поступлениям, и купцы, кстати, понимали это лучше Страбона и Аппиана. Напомним, что в 55 году до н. э. за флотилией Цезаря следовало множество торговых судов, зафрахтованных людьми, которые, верно, с вожделением ожидали аннексии доходного рынка. В самом деле, купцам всегда было выгодно расширение своего рода «общего рынка», какой представляла собой Империя. Представляется, что окончательное завоевание Галлии распалило аппетит по обе стороны Ла-Манша. Хотя бы потому, что за этим последовало создание таможенных барьеров, которых раньше не существовало, по меньшей мере между галлами и бриттами, и которые теперь предстояло сломать. В Британии, надо думать, имелись внутренние раздоры между сторонниками и противниками римлян, затрагивавшие даже царские семьи. Возможно, именно такого типа конфликт привел к изгнанию Админия и прорыву двух его братьев на юг. Кстати, эти братья не были враждебны к Империи. То, что они прогнали царя Берика, вовсе не означает, что они считали его «проримским»: вполне можно предположить, что им нужна была доля атребатов в торговле с континентом. Вот только внутренние конфликты редко благоприятствуют международной торговле, которой для развития нужна политическая стабильность.

Таким образом, вторжение в Британию преследовало троякую цель: стратегическую, поскольку оно довершало завоевание Галлии; политическую, поскольку Рим не мог смолчать, утратив свое влияние на юге острова; экономическую, поскольку позволяло получить прямой доступ к некоторым ресурсам и развивать торговлю, более не опасаясь междоусобиц бриттов. Вообще аннексия острова считалась отложенной на потом со времени разведывательных экспедиций Цезаря веком ранее. Август от нее уклонялся, потому что расширение границ на континенте поглощало все силы. Тиберию было довольно покорности южных британских племен. Калигула решился на завоевание просто потому, что Рим утратил контроль над своей зоной влияния за Ла-Маншем. Этот план, который он был вынужден отложить из-за недовольства армии, собирался теперь исполнить его дядя Клавдий.

В целом ситуация после смерти Калигулы не изменилась. В 43 году она была достаточно спокойной, чтобы оказалось возможным собрать экспедиционный корпус, отведя часть легионов из армий, охранявших границы. Нельзя забывать, что в Империи не было войск запаса, ее армия, весьма малочисленная по сравнению с гигантской территорией, была распределена по областям, подвергающимся наибольшей угрозе в плане вторжения варваров или мятежей. Если возникала опасность или принималось решение о походе во вражескую страну, приходилось снимать солдат с одного или нескольких участков границы в надежде, что там за это время ничего плохого не случится…

Чтобы напасть на Британию, собрали не менее шести легионов из двадцати семи, насчитывавшихся в Империи, то есть что-то вроде 22 процентов действующей армии. Ударный отряд экспедиционного корпуса состоял из отборных частей: легионы II «Августа» и XIV «Гемина» из армии с верховьев Рейна, XX «Валерия» с низовьев Рейна, IХ Испанский легион из Дунайской армии. К ним добавили две новые части: XV и XXII Первородные легионы, созданные то ли Калигулой, то ли Клавдием. В целом — 60 тысяч солдат, если предположить, что легионы были полностью укомплектованы, что маловероятно. Во главе многоопытного штаба стоял Авл Плавтий, которому помогали Госидий Гета, Флавий Сабин и его брат — будущий император Веспасиан.

Войска стянули в Гесориак (Булонь-сюр-Мер), где их уже поджидал флот. Но солдаты отказались подняться на борт, как и тремя годами раньше (в 40-м). Это были по большей части те же самые люди из гарнизонов с Рейна и Дуная. Они не изжили прежний страх. Об этой малоизвестной стране ходило столько легенд, что еще даже не знали точно, остров это или континент. Его воды и земли населяли чудовища-амфибии, полулюди-полузвери, в его небе летали невиданные птицы и носились невероятной силы вихри. Короче, Британия казалась им краем обитаемого света и началом запретного мира.

Ситуация разрешилась неожиданным образом, когда вольноотпущенник Нарцисс решил обратиться к толпе с речью. Едва завидев бывшего раба на возвышении рядом с Плавтием, солдаты принялись кричать: «Io Saturnalia!» Этот крик издавали во время веселого праздника сатурналии, когда господа и рабы менялись ролями. Таким образом, Нарциссу с юмором давали понять, что не его дело учить солдат гражданской доблести. Пускай он секретарь ab epistulis [22]Ведомство ab epistulis (лат. секретарь) занималось перепиской с наместниками провинций. Через него император получал информацию о положении в провинциях и давал инструкции наместникам.
, ближний советник принцепса, да к тому же ворочает миллионами, он оставался вольноотпущенником, то есть бывшим рабом, — а следовательно, не ровней последнему из легионеров. Короче, солдаты предпочтут выйти в море, чем выслушивать упреки от человека, которого они считали ниже себя, несмотря на его правительственную должность. Либо мы ошибаемся, либо это довольно ловкий ход со стороны правительства. Хотя Дион Кассий немногословен в своем рассказе, он уверенно говорит, что Нарцисс был послан Клавдием и одной его попытки «толкнуть речь» оказалось достаточно, чтобы вернуть солдат к повиновению. Надо полагать, незадолго до этого в армии начались волнения, которые штаб не сумел усмирить. Отказ повиноваться в худшем случае грозил обернуться мятежом, если командиры попробуют прибегнуть к силе, а в лучшем — отказом от планов вторжения, если солдатам уступят. В конечном итоге Клавдий оказался в той же ситуации, что и Калигула, но сумел извлечь уроки из горького опыта своего предшественника. В самом деле, его племянник сам привел армию с Рейна до берегов Ла-Манша, так что неповиновение, с которым он не смог совладать, стало пощечиной ему самому.

Весьма возможно, что именно этого Клавдий и хотел избежать. Отправить к солдатам министра, чтобы не появляться перед ними самому, — похоже на решение, принятое по зрелом размышлении. Клавдий ведет себя в точности так же, как Тиберий во время кровавых мятежей рейнского и дунайского легионов в 14 году. В то время, несмотря на размах, который приняло восстание военных, осторожный император решил, как поясняет Тацит, «не покидать столицу государства и не подвергать случайностям себя и свою державу. <…> Но если в обоих войсках будут находиться сыновья, его величие не претерпит никакого ущерба, ибо чем он дальше и недоступнее, тем большее внушает почтение». Как и Тиберий, Клавдий не подставлялся сам в случае неудачи своего посланца, выигрывал время, чтобы ситуация могла уладиться сама собой, а он — хорошенько все обдумать. И если Нарцисс потерпит неудачу, у него, Клавдия, еще останется возможность обратиться к солдатам самому.

Тот факт, что прислан был Нарцисс, а не кто-либо другой, тоже, возможно, не случаен. Думается даже, что этот выбор был продиктован тонким знанием психологии, умением читать в душе легионера. Со времен реформ Мария в 107 году до н. э. армия довольно быстро стала профессиональной, а при Империи гражданин-солдат окончательно уступил место солдату-гражданину. В результате сильно изменились и менталитет солдата (miles), и представление о нем. На самом деле это был настоящий социальный переворот, породивший два новых типа: профессионального солдата и «гражданского», который никогда не возьмется за оружие. В военном лексиконе имелось слово, обозначавшее, как мы сказали бы сегодня, «гражданское лицо», — paganus, то есть «поселянин», «крестьянин»: наверное, потому, что солдатам чаще всего приходилось иметь дело с сельским населением. Чувство принадлежности к двум разным социальным группам провело настоящую границу в умах между paganus и miles. И эту границу никто не желал пересекать, о чем говорит такая история. Когда Цезарь однажды столкнулся с неповиновением одного легиона, который отказывался отправляться в Африку, то не стал грозить солдатам наказанием, а объявил, что распускает их, назвав Quirites вместо milites. Словом Quirites обозначали римских граждан в частной жизни, это что-то вроде французского «буржуа». Одного этого небрежно оброненного слова хватило, чтобы в корне изменить ситуацию: возмутившись, что их уподобили «штафиркам», легионеры завопили, что они солдаты, а чтобы это доказать, немедленно отправились за своим предводителем в Африку.

Нам кажется, Клавдий сыграл на той же психологической струне, отправляя своего вольноотпущенника выступать с речью перед войсками. Если pagani обычно считали легионеров наемниками-полуварварами, легионер в собственном смысле слова, напротив, очень гордился тем, что является гражданином Рима. И был тем более горд своим гражданством, что оно, как правило, было недавним: либо предоставлено его племени целиком, либо конкретно ему с момента поступления в армию. Гордился он также и тем, что его главнокомандующим был сам император, которому он официально приходился commilito — товарищем по оружию. В целом легионер времен ранней Империи имел высокое представление о своей роли и социальном статусе, и был совершенно прав. При всех своих недостатках он вовсе не напоминал скотину-наемника, каким его порой представляли себе гражданские, его современники. Как справедливо отмечает Жан Мишель Каррие, это был человек, «способный отождествить защиту империи и службу принцепсу на основе принесенной клятвы с выживанием общества, в котором он не был изгоем». Если представить себе такой умственный настрой, можно понять его реакцию, когда он увидел на возвышении для полководца paganus самого низшего пошиба — бывшего раба, вздумавшего учить его гражданскому долгу, его, римского легионера, товарища по оружию самого императора! Ловко придумано. Солдаты вернулись в строй.

Армия незамедлительно вышла в море. Набившись в корабли, плясавшие на волнах, солдаты мучились от морской болезни. (Тысячу девятьсот один год спустя, следуя в обратном направлении, с тем же испытанием столкнутся солдаты, участвовавшие в высадке в Нормандии.) К счастью, благоприятное знамение пролилось бальзамом на их исстрадавшееся нутро: по небу пронесся метеор, оставивший свой огненный след по ходу плавания. Боги указывали дорогу.

Десант высадился в трех разных местах, чтобы хотя бы в одном из них зацепиться за побережье. Напрасная предосторожность, поскольку бритты, думавшие, что римляне еще бунтуют, и не подумали стянуть войска куда бы то ни было. Так что высадка произошла без боя на юго-восточной оконечности острова, вероятно, неподалеку от устья реки Стур. Теперь, когда возможность сбросить захватчика в море была упущена, бритты выжидали, прячась по лесам и болотам. С большим трудом Плавтий все-таки дал два сражения и обратил в бегство Каратака, а затем его брата Тогодумна. Дион Кассий говорит о победе, но это больше напоминает отступление войск бриттов к реке Медуэй. Не имея решающего значения, эти первые успехи позволили римлянам оставить гарнизон на берегах реки Стур, а главное — вклиниться в своего рода союзное королевство, сколоченное Кунобелином. Это объединение, в котором главенствовали катувеллауны и тринованты, было еще молодым и непрочным. Можно предположить, что оно держалось в основном благодаря личности своего основателя, а тот-то как раз и покинул подлунный мир незадолго до римского вторжения. Из-за раздоров между тремя его сыновьями, а теперь еще и военных неудач двух из них начались измены. Первыми отделились добуннии, жившие между Глевом (Глостер) и нынешним Оксфордом; часть их примкнула к римлянам. Это не случайно: их племя, занимавшее территорию по западной окраине конфедерации, Кунобелин покорил совсем недавно. Удаленные от центра и плохо интегрировавшиеся, добуннии первыми с радостью покинули союз, в который вступили последними и скрепя сердце.

Армия бриттов расположилась на левобережье Медуэй, понадеявшись, что римляне не смогут форсировать реку, не построив мост. Плавтий решил действовать быстро, отправив диверсионную группу прикрыть массированную атаку в другом месте. Отвлекающую операцию он поручил германцам из вспомогательного состава, возможно батавам. Несравненные пловцы, они незаметно переплыли Медуэй и неожиданно напали на врага. Легковооруженные и очень подвижные, они должны были вывести из строя колесницы — ударное оружие бриттов. Поэтому они не стали нападать на людей, а убивали или ранили упряжных лошадей, посеяв смятение и подвергая опасности конницу. Воспользовавшись тем, что германцы отвлекли на себя бриттов, будущий император Веспасиан и его брат Сабин с крупными силами преодолели реку в другом месте. Задача была не учинить разгром, а удержать плацдарм на левом берегу. В очередной раз застигнутые врасплох, бритты понесли значительные потери, однако не были побеждены. Уже на следующий день они перешли в яростное наступление на римский авангард. Битва бушевала весь день, и поле осталось за полководцем Госидием Гетой. За этот подвиг он получит знаки триумфа. Однако вражеская армия все еще оставалась боеспособной и отступила к Темзе, перебравшись на другой ее берег под Лондиниумом (Лондоном).

В очередной раз германских пловцов отправили отвлекать врага, пока другие войска завладели мостом. Атакованные со всех сторон, бритты понесли тяжелые потери, но снова избежали окружения. Благодаря превосходному знанию местности они сумели отступить в болота, где погибло множество римских солдат, неосторожно устремившихся в преследование. Игра была еще не закончена. Царь Тогодумн погиб в бою, армию бриттов сильно потрепали, но ее еще могло пополнить собой население, жаждавшее отомстить за своего монарха. Плавтий решил устроить передышку, чтобы обезопасить завоеванную территорию и подождать прибытия Клавдия.

По словам Диона Кассия, император отправился в путь, получив в Риме послание от главнокомандующего, сообщавшее, что завоевание застопорилось. Это очень маловероятно по нескольким причинам. Несмотря на неточности источников, можно утверждать, что Плавтий высадился на берег не со всей армией, а с авангардом, чтобы захватить плацдарм и обеспечить связь с континентом. Послать разом все шесть легионов, рискуя, что их разбросает бурей или их сбросят в море, прежде чем они успеют закрепиться на берегу, было бы просто дуростью. Так что Плавтий выполнил свою задачу: устроил прочную базу на юго-востоке, в нынешнем графстве Кент. Теперь он ждал подкреплений под командованием лично Клавдия. Кстати, совершенно очевидно, что Клавдий не мог дожидаться новостей в Риме, чтобы решить, выезжать ли ему к армии. Долгое путешествие из столицы в Гесориак (Булонь) предоставило бы бриттам достаточно времени, чтобы собраться с силами и создать угрозу для авангарда. Этот путь Клавдий проделал, пока Плавтий сражался на Темзе, так что его послание он прочитал в Гесориаке.

Клавдий высадился на берег с основными силами. Вероятно, он причалил в Кенте, чтобы как можно скорее добраться до авангарда вдоль Темзы. Крупное сражение развернулось на подступах к Лондиниуму. Бриттов ждал неприятный сюрприз: на них пустили слонов, которых император привез вместе с подкреплением. Надо полагать, слоны способствовали убедительной победе римлян, которые наконец смогли вступить в Камулодун (Колчестер) — столицу конфедерации, созданной Кунобелином. Военной победе сопутствовал большой дипломатический успех. Скорее всего, именно в тот момент Рим заключил союз с другой конфедерацией бриттов, находившейся на севере Англии. Ее территория занимала примерно нынешние графства Камберленд, Йоркшир, Нортумберленд и Ланкашир — вплоть до тех мест, где позднее вырастет стена Адриана. В этот союз входило около дюжины племен под главенством бригантов и их правительницы Картимандуи. В обмен на свою поддержку она выторговала у Рима финансовую помощь, чтобы сохранить свое влияние в конфедерации. Единственная неприятность: Каратаку снова удалось уйти, и он был полон решимости продолжать борьбу.

Таким образом, завоевание Британии еще не закончилось. Конечно, Рим не интересовала вся страна целиком, тем более что никто не знал, насколько она обширна. Тем не менее даже юг нынешней Англии еще не находился в его руках. Под контролем оказался только юго-восток — грубо говоря, прямоугольник, в который входят Эссекс, Хартфордшир, Мидлсекс, Суррей, Кент и Сассекс. Как всегда на новозавоеванных периферийных территориях, Рим опирался на местных князьков, делегируя им кое-какие полномочия. Царю регниссиев Когидумну доверили несколько государств, которыми он управлял из своей столицы Новиомага (Чичестера). (Когидумна сделают римским гражданином и легатом Августа в Британии.) Впечатляющий результат после кампании, продлившейся два-три месяца. Клавдий мог быть доволен. Проведя 16 дней на острове (в течение которых он осуществлял командование чисто номинально), он уже мог считаться полководцем и завоевателем. В политическом плане дело выгорело! Солдаты даже несколько раз приветствовали его возгласом imperator, что, как отмечает Дион Кассий, противоречило обычаям, поскольку война была та же самая. Какая разница! Он мог оставить новую провинцию под командованием Плавтия и возвращаться восвояси. Клавдий не сразу поехал в Рим. Его зятья Силан и Магн должны были доставить туда добрую весть о его победах, пока он сам путешествовал по Галлии. И только через полгода после отъезда он вернулся в Рим, чтобы отпраздновать там свой триумф. Он мог гордиться: впервые принцепс получал такие почести за личные успехи.

Церемония состоялась согласно обычаям, за исключением той немаловажной детали, что праздновали слишком рано: война-то еще не закончилась… В 47 году до н. э., когда Цезарь праздновал свой четырехкратный триумф над Галлией, Египтом, Понтом и Африкой, Верцингеторикс и царица Арсиноя шли в цепях за его колесницей, цари Фарнак и Юба погибли побежденными. В 43 году Каратак был еще жив… Но если не слишком придираться, победа над южной конфедерацией была достойна такого почета. Короче, облачившись, как положено, в расшитую тунику и пурпурную мантию, увенчав себя лавровым венком и взяв в руку скипетр с изображением орла, Клавдий проехал по Риму от Марсова поля до Капитолия на колеснице, влекомой четверкой лошадей. На один день он уподобился Юпитеру. Впереди шли магистраты и сенаторы, позади — солдаты. Среди последних, наверное, было мало участников недавней кампании: все шесть легионов, похоже, остались в Британии, чтобы продолжить завоевание. Затем Клавдий на коленях вполз по ступеням Капитолия, повторяя поступок Цезаря. Его знаменитый предшественник исполнил это гимнастическое упражнение, чтобы не сбылось дурное предзнаменование: ось его колесницы несвоевременно сломалась. Этим «подражанием Цезарю» Клавдий показывал, что стоит в одном ряду с великим завоевателем. Наконец он достиг вершины холма, где состоялся последний этап церемонии: жертвоприношение быка Юпитеру. Наверное, в этот момент он вспомнил свое первое жертвоприношение этому богу, совершенное здесь же. Это было примерно 37 лет назад, по случаю облачения в мужскую тогу. Родственники привезли его сюда ночью, тайком, спрятав в носилках. Семейный изъян надо было прятать от чужих глаз. Какой путь ему пришлось пройти, чтобы вернуться в то же самое место и на сей раз явить себя взору всего Рима и всей Империи! Клавдий торжествовал — да, это был не столько триумф над бриттами, сколько над десятилетиями презрения, издевательств и насмешек.

Помимо этого сенат предоставил ему некоторые другие почести, которыми обычно сопровождается триумф. Со времен Республики полководцам, одержавшим великую победу, иногда присваивали прозвище (cognomen), напоминающие о их подвиге над побежденным народом. Это отличие считалось тем более лестным, что его можно было передать будущим поколениям. Ранее Друз I, дядя Клавдия, заслужил прозвище Германии за победы над германцами. Сегодня его племянник принял прозвище Британник в память о победах, одержанных над бриттами. А ведь в истории под именем Германик остался не Друз, а его сын. Вот так же и под именем Британник в историю войдет не Клавдий, а его сын Тиберий, которого сразу стали так называть. Вместе с этим сенат постановил проводить ежегодные игры в память о победе и воздвигнуть две арки: одну в Риме, а вторую в том месте, где Клавдий взошел на корабль. Чтобы подчеркнуть опасности морского плавания, триумфатору вручили венок флотоводца.

Император тоже проявил щедрость, раздавая почести, в особенности знаки триумфа (omamenta triumphalia) — набор украшений, которые императоры обычно предоставляли высокопоставленным людям или чужеземным правителям в награду за военные заслуги. В него входили парадная тога, туника, расшитая пальмовыми листьями, скипетр из слоновой кости, пурпурная мантия и венок. Эти знаки получили все сенаторы вне зависимости от ранга, сопровождавшие Клавдия в Британию. Дион Кассий возмущается таким обесценением знака отличия, обычно предназначавшегося только для консулариев. Конечно, это было чересчур, тем более что далеко не все удостоенные этой награды сыграли выдающуюся роль для приближения победы. Но этот широкий жест говорит в основном о том, какой размах Клавдий хотел придать данному событию. Он пойдет еще дальше, предоставив овацию Плавтию, когда тот вернется в Рим в 47 году. Овация была малым триумфом: полководец приносил в жертву Юпитеру овцу (ovis), а не быка. При принципате этой награды удостаивали только членов императорского дома, а полководцам обычно доставались только omamenta triumphalia. Но как раз потому, что Клавдий только что раздал эти знаки людям, которые их вовсе не заслуживали, он не мог не предоставить овацию Плавтию — истинному творцу победы.

* * *

А в Британии война продолжалась. Веспасиан отличился, захватив остров Вектис (Уайт) и продвинувшись до нынешнего Девоншира на юго-западной оконечности Англии. Как уточняет Светоний, он покорил два племени. Одним из них были, вероятно, думноны из Девоншира. В 47 году Плавтий покинул нынешний Эксетер и вернулся в Рим, поручив командование Осторию Скапуле, тогда как Каратак вновь принялся за старое. Опираясь на свою репутацию непокорившегося и на доброе имя своего отца Кунобелина, он сумел подчинить своей воле племя силуров, живших к западу от Северна, на юге Уэльса. Деканги и ордовики, населявшие север Уэльса, примкнули к нему по своей воле или по принуждению. Снова возглавив армию, Каратак нападал на соседние племена, заключившие союз с Римом, в особенности (можем себе представить) на добуниев, покинувших его в 45 году.

В 50 году Скапула начал возводить линию укреплений в западной части острова, по ту сторону Северна и реки Трент, чтобы отражать вылазки противника и создать плацдарм для будущего проникновения на запад и север. Эту линию, проходившую вдоль дороги, англичане называют Фосс-уэй: в конечном итоге она пересечет Англию наискось от Эксетера на юго-западе до Линкольна на северо-востоке. Скапула пока опасался идти к Атлантике, не будучи уверен в лояльности некоторых союзников, живших на востоке. Поэтому перед уходом он решил их разоружить. Икены (племя, проживавшее на побережье Северного моря на территории нынешних графств Саффолк, Норфолк и Кембридж) подняли мятеж, который пришлось срочно подавлять, ибо окрестные племена уже присоединялись к ним или собирались это сделать. Только подвергнув их суровому наказанию, Скапула выступил в поход. Армия отправилась на север Уэльса, к декангам. Римляне думали, что могут рассчитывать на поддержку или хотя бы доброжелательный нейтралитет царицы Картимандуи, земли которой граничили с севером Уэльса. Но, как и все британские конфедерации, союз, возглавляемый Картимандуей, был неоднородным и непостоянным. Оказалось, что некоторые из входивших в него племен поддерживали тесные связи с народами, на которые напал Скапула. Однако поход начался удачно. Деканги в бой не вступали, позволяя врагу опустошать их поля и грабить их дома. Но когда римляне практически достигли Ирландского моря, они узнали, что бриганты подняли восстание. Если они победят, римская армия может подвергнуться нападению с правого фланга и с тыла. Скапула благоразумно решил вернуться назад, чтобы укрепить власть Картимандуи, союз с которой по-прежнему был необходим. Быстрое вмешательство римлян позволило погасить бунт в результате простой полицейской операции, но эта тревога показала, что в Уэльс нельзя вторгнуться с севера, не вызвав беспорядков в царстве Картимандуи.

К тому же силуры на юге возобновили военные действия, заблокировав несколько когорт, — вероятно, в Глеве (Глостер) и Вироконии (Роксетер), где строились укрепленные лагеря. Не теряя времени Скапула вышел к ним навстречу — на поле, выбранное Каратаком. Царь собрал все свое войско на землях ордовиков, на юге Уэльса. Несмотря на земляные укрепления, бриттов опрокинули и уничтожили. Каратаку в очередной раз удалось ускользнуть, но ему пришлось покинуть свою семью, захваченную врагом. Беглец думал укрыться у Картимандуи. Он, несомненно, надеялся взбунтовать бригантов против их правительницы, чтобы затем повести их на римлян. Разумеется, Картимандуя не позволила себя провести. Она вовсе не стремилась привечать в своем доме харизматического конкурента. К тому же союз с римлянами был ей необходим, чтобы удержаться у власти. Короче, Каратак — это война, а царице не нужны были ни война, ни Каратак. Поэтому она сочла своим долгом сдать незваного гостя Скапуле.

Пленение этого вождя позволило Клавдию еще увеличить свою славу и популярность. В 51 году в Риме Каратак с женой, дочерью, братьями и своими подданными в цепях прошел по полю перед лагерем преторианцев. Чтобы подчеркнуть важность пленника, выставили добычу и трофеи, захваченные им в победоносных войнах против своих британских врагов. Затем созвали сенат и заставили его выслушать напыщенные речи о значении этого царя. Каратака в них сравнивали с прежними грозными врагами Рима — нумидийским царем Сифаксом и македонским царем Персеем, побежденными Сципионом Африканским (триумф в 201 году до н. э.) и Луцием Эмилием Павлом (в 167 году до н. э.). Тацит рассказывает об этом с ноткой иронии: по его мнению, Клавдий преувеличивал достоинства побежденного, чтобы ярче сияла его собственная слава. Возможно, Каратак не был величайшим стратегом, которого победил Рим. Но он сражался в очень сложных условиях, поскольку ему пришлось иметь дело не только с римскими легионами, но и с постоянными раздорами среди бриттов, их изменой и даже предательством. Семь или восемь лет вести борьбу против куда лучшей армии, при этом остерегаясь собственных друзей, — для этого надо было обладать качествами, превращающими Каратака в противника, достойного уважения и восхищения. Клавдий сохранил ему жизнь. Дело в том, что в отличие от Верцингеторикса, порвавшего дружбу с Юлием Цезарем, Каратак никогда не был римлянам другом. Так что милосердие выглядело и проявлением справедливости к побежденному в честном бою, и приглашением к миру, адресованным бриттам.

Скапула получил знаки триумфа. Это был минимум. Тем временем Британия к востоку от Северна так еще и не была усмирена. Племена южного Уэльса, в особенности силуры, продолжали упорную партизанскую войну, нападая на аванпосты и фуражиров. Скапула, похоже, решил покончить с силурами, которых хотел выселить в Галлию. Но полководец довел себя до изнеможения и умер в 52 году: как выразился Тацит, хотя он «не был умерщвлен в битве, его все же умертвила война». Скапуле удалось многое сделать: менее чем за пять лет второй наместник в Британии усмирил центр нынешней Англии до Фосс-уэй. Именно тогда была основана первая колония — в Камулодуне (Кольчестер), к северу от Темзы, на восточном побережье, в относительно надежном секторе. Как и у всех колоний, ее роль заключалась в том, чтобы наделить землями ветеранов (в данном случае — XX Победоносного Валериева легиона), упрочить присутствие римлян и распространять их образ жизни. Таким образом, командование Скапулы стало важным этапом в покорении Британии.

Когда прибыл его преемник Дидий Галл, один легион потерпел неудачу с силурами, не имевшую серьезных последствий. Новый наместник не предпримет никаких масштабных действий вплоть до своего отъезда в 58 году. Возможно, ему было велено укрепить военные позиции и способствовать окультуриванию покоренных народностей. Надо полагать, Галл успешно справился с этой задачей. В этот период не было ничего слышно ни о силурах, удерживаемых на противоположном берегу реки Аск, ни о бригантах, которыми правила железной рукой их царица. Началось экономическое освоение острова: добыча золота, серебра, свинца, меди и олова, производство предметов роскоши (жемчуг, охотничьи собаки). Римлян интересовал также хлеб, хотя неизвестно, в каком объеме Британия пополняла закрома Италии.

Только в правление Веспасиана и его сыновей Уэльс и север нынешней Англии были покорены и начались первые вылазки в Шотландию. Эти успехи были куплены ценой кровавых сражений с силурами и бригантами, которые забрали слишком большую волю, свергнув Картимандую.

Завоевание Британии, начатое при Клавдии, станет величайшим свершением его царствования, славной страницей, пропуском в Историю. Как мы видели, оно дало ему право на триумф. А также стало предлогом, чтобы в 49 году перенести померий — священную границу Рима. Теоретически древний обычай позволял завоевателям новых земель проводить этот ритуал, так что это решение, принятое, вероятно, с согласия сената, было вполне законным. Тем не менее, как подчеркивает Тацит, ни один римский завоеватель, кроме Суллы, этого не делал. Что, кстати, означает, что на практике сакральная граница, редко подвергавшаяся изменениям, находилась внутри города. Клавдий ввел в нее Авентин и Пинчо. Таким образом, присоединение Британии стало видно в самом Риме, и не заметить этого было нельзя, поскольку перенос померия представлял собой нечто из ряда вон выходящее.

Но оказалась ли Британия полезной Империи? Нет сомнений, что в экономическом плане ее интеграция была выгодна для обеих сторон. Не настолько выгодна, как присоединение богатой Галлии, но в такой же мере, а то и больше, чем присоединение других провинций. Но в отношении стратегической выгоды от оккупации острова сомнения существуют. Независимая Британия не представляла собой никакой военной угрозы. Когда ее оккупировали, пришлось постоянно держать там три легиона — как для поддержания порядка, так и для предотвращения вылазок племен из Шотландии, которую так никогда и не завоюют. Непокорные северные племена потребуют внимания к себе со стороны множества императоров; один из них — Септимий Север — скончается в Эбораке (Йорке), готовясь на них напасть. Такой энергии можно было бы найти лучшее применение — например, в Германии, чтобы закрепиться хотя бы между Рейном и Эмсом. Правда, экономическая выгода от этого была бы не так велика…

 

VIII. Рейн и Дунай

Завоевание Британии побуждает нас задуматься о внешней политике Клавдия в целом и о его действиях на территориях, расположенных у границ Империи. Август в своем завещании посоветовал оставить границы такими, какими они были при нем. Тиберий последовал этому совету и только удерживал нажитое. Вторгнувшись в Британию, Клавдий вслед за Калигулой отступил от этой линии поведения. Но это исключение из правила. В остальном он вел себя осторожно — в общем, очень близко к курсу, рекомендованному первым императором. Да у него и не было выбора: в тот момент британская экспедиция отнимала слишком много сил, чтобы пытать военного счастья в другом месте.

Верность Клавдия политике своих предшественников особенно четко прослеживается в Германии. Там еще больше, чем где бы то ни было, не стоило и заговаривать о расширении. Разгром Вара в 9 году, когда Империя потеряла три легиона в Тевтобургском лесу, положил конец продвижению за Рейн и начало новой политике в этом регионе. Германик возобновил наступление в первые три года правления Тиберия. Но эти походы, хотя и блестящие, не привели к оккупации земель. Это были чисто тактические успехи без явных стратегических последствий. Прекратив их в конце 16 года, Тиберий ограничился деятельной дипломатией и, кстати, весьма в ней преуспел. То подогревая раздоры между германскими племенами, то играя на соперничестве между вождями этих самых племен, он поощрял кровавые междоусобицы, в которых в конечном счете погибло столько же, если не больше, людей, сколько могла бы перебить римская армия. Именно таким образом начиная с 17 года херуски и маркоманы (два могущественнейших народа Западной Германии) бились друг с другом, раздираемые еще и внутренними противоречиями, и очень скоро потеряли и свое главенство, и лучших вождей. В 19 году вождь маркоманов Маробод, преданный своими союзниками, был вынужден просить убежища в Риме. Город охотно его принял, тем более что уже почти 20 лет мечтал от него избавиться. Маробод мирно скончается там в 37 году — в том же, что и Тиберий, его старый враг, а порой и сообщник. Арминию повезло меньше: грозный вождь херусков, разбивший римлян в Тевтобургском лесу, падет под ударами соплеменников в братоубийственной войне вскоре после того, как Маробод сдастся Риму.

Калигула как будто не планировал наступательных операций за Рейном, хотя его намерения трудно себе представить из-за неточности и тенденциозности источников. Во всяком случае, он старался восстановить дисциплину в одной Рейнской армии, где она дала слабину. Казнив военачальника Гетулика, который плел заговор против него, Калигула решил поставить во главе четырех легионов, стоявших в Верхней Германии, Гальбу — того самого, который потом сменит Нерона. Выбор оказался верным. Гальба придерживался строгих принципов, особенно в военной области, и очень быстро навел порядок, положив конец грабительским вылазкам, которые, похоже, участились после смерти Тиберия.

Тем временем вылазки германцев бессистемно продолжались. В 41 году, когда Клавдий только пришел к власти, Гальба и его товарищ Габиний, командовавший войсками в Нижней Германии, столкнулись с несколькими северогерманскими племенами, в том числе хавками и хаттами. Неизвестно, где происходили сражения. Была ли это оборона от орд, форсировавших Рейн, или репрессии на вражеской территории? Мы склоняемся ко второй гипотезе. В 41 году нужно было отвадить германцев от проникновения в Галлию, чтобы оттуда можно было снять два легиона для завоевания Британии. Отсюда необходимость в демонстрации силы в землях самых неспокойных племен. Эта одновременно карательная экспедиция и акция устрашения явно возымела свое действие, поскольку о данных племенах не будет слышно до 47 года. Она позволила и подлечить уязвленную гордость римлян: у хаттов отняли последнего «орла», утраченного Варом, что, кстати говоря, подтверждает гипотезу о сражении за Рейном.

Это было важное событие, поскольку в Древнем мире штандарт играл бо́льшую роль, чем знамя сегодня, — это был религиозный символ. На значках римских легионов был изображен орел Юпитера, символизировавший мощь Populus Romanus (римского народа) и его объединительную миссию, благословленную богами. Легионеры справляли перед ними обряды, даже воздавали им настоящий культ; припасть к воткнутому в землю значку значило получить право на убежище. Короче, они были чем-то вроде походных храмов, которые солдаты втыкали в землю в своих лагерях и брали с собой на битву. Независимо от поражения захват врагом значков сам по себе был катастрофой. Поэтому римляне не знали покоя, пока не возвращали их обратно. В 20 году до н. э. Август устроил грандиозное действо по случаю возвращения штандартов, утраченных Крассом в Персии вместе с семью легионами в жестоком поражении при Каррах в 54 году до н. э. Император лично отправился встречать значки на границе, а потом благоговейно поместил их в храм Марса Мстителя в Риме. Это возвращение, хотя его добились дипломатическим путем, а не военным, было расценено и отпраздновано как победа: воздвигли триумфальную арку, отчеканили монеты с соответствующим изображением. В 41 году возвращение последнего значка легионов Вара встретило меньший отклик. Победы Германика уже смыли кровью поражение в Тевтобургском лесу и позволили отбить два других штандарта (один — у бруктеров в 15 году, второй — у марсов в 17-м). Но Клавдия все-таки приветствовали как императора (полководца, одержавшего победу), а Габиний получил прозвище Хавк, поскольку победил хавков.

Шестью годами позже, в 47-м, Рим снова испытал удовлетворение, когда херуски явились просить себе царя. В эпоху Вара, а потом Германика этот мощный народ был передовым отрядом антиримской борьбы в Германии, но с тех пор, как перестал сражаться с легионами, его главная деятельность свелась к междоусобицам. Смерть Арминия не положила конец резне, в которой погибла большая часть знати и вся семья вождя. Последний выживший представитель династии находился в Риме. Его звали Италик. Его отец Флав приходился братом Арминию, против которого он сражался в рядах римлян. Именно этого человека теперь хотели себе херуски, надеясь, что он остановит у них кровавую анархию. Таким образом, Италик стал первым гражданином Рима, пришедшим к власти за рубежом. Поначалу херуски повиновались ему не переча, тем более что он не отдавал преимущества какому-либо клану. Кроме того, хотя он и воспитывался в Риме, но знал обычаи германцев и следовал им, в том числе устраивал попойки, которые, кстати, зачастую и приводили к смертельной поножовщине. Но очень скоро в стане херусков вновь начались разброд и шатания. Те, кто хотел прибрать власть к своим рукам, напоминали о происхождении Италика и противопоставляли его отца, союзника римлян, его дяде-герою. Постоянно толкуя о «свободе», как все демагоги, они старались натравить соседние племена на римского прихлебателя, сына предателя, целью которого было обратить германцев в рабов. Состоялось еще одно сражение, которое Италик выиграл, но тут и его прогнали. Тогда он заручился помощью лангобардов, живших к востоку от Эмса: им было выгодно, чтобы могущественные херуски продолжали истреблять друг друга. Так он вернул себе власть, но все же не смог пресечь межклановые разборки.

Междоусобицы херусков и их соседей казались достаточным основанием для политики невмешательства, провозглашенной Тиберием, которой придерживались и его преемники. За несколько десятилетий она помогла сделать неопасным самый грозный народ Западной Германии, не потеряв ни одного римского солдата. Но этот народ не был единственным. В том самом 47 году, когда херуски просили у Рима даровать им вождя, хавки, на какое-то время присмиревшие после взбучки, полученной в 41-м, вновь принялись за пиратские набеги, подходя на легких судах к берегам белгов и разоряя их. Предводительствовал ими некий Ганнаск. Этот человек был родом из племени каннинефатов, живших на самом севере Нижней Германии у устьев Мааса и Рейна. Римляне набирали там вспомогательную конницу, где одно время служил и Ганнаск, который затем счел более прибыльным делом дезертировать и предаться грабежу во главе хавков. Уже не в первый раз командир вспомогательных войск становился врагом Империи. Конечно, такие перебежчики были особенно опасны, потому что изнутри знали армию, против которой сражались. Самыми известными из них были Арминий в Германии и Такфаринат в Африке, которые не так давно задали Риму много хлопот. Будут и другие.

Вероятно, не случайно, что хавки возобновили свои набеги во время британского похода, в котором участвовали три рейнских легиона из восьми. В частности, в армии, стоявшей в низовьях Рейна, не хватало XX Валериева легиона, ближе всего находившегося к территории, пострадавшей от разора, учиненного хавками. Кроме того, несвоевременная смерть Санквиния, наместника в Нижней Германии, вызвала замешательство «наверху». Клавдий назначил вместо него энергичного и успешного человека — Гнея Домиция Корбулона. Первым делом он должен был очистить Рейн и каналы от пиратских судов и прогнать Ганнаска. Потом — укрепить дисциплину, сурово наказывая за легкие проступки во избежание серьезных. Отметим про себя периодически возникавшую необходимость действовать жестко. Гальба, Габиний, а теперь и Корбулон были вынуждены, как говорит Тацит, прибегать ad morem veterem (к старым нравам), хотя между сменой этих военачальников проходило всего несколько лет. Можно себе представить, насколько политика невмешательства, исключавшая масштабные военные операции, приводила к ослаблению дисциплины, с чем постоянно приходилось бороться.

Решительный настрой нового легата оказал неожиданное воздействие на фризов. Это племя жило на берегу Северного моря к западу от Эмса. Долгое время фризы были союзниками Рима, как и их соседи хавки, проживавшие между Эмсом и Везером. Благодаря их поддержке, обеспечивавшей контроль над устьями этих рек, Друз I, а потом его сын Германик смогли подняться вверх по течению и высадить войска в центре вражеских территорий, в частности на землях херусков и хаттов. Но в 28 году представителю Рима в племени фризов пришла в голову неудачная мысль увеличить необременительную дань, до сих пор уплачиваемую в виде бычьих шкур небольшому гарнизону из легионеров. Начался бунт, солдаты были вынуждены отступить. Наместник в Нижней Германии попытался усмирить фризов, но его плохо продуманная карательная экспедиция окончилась неудачей. Тиберий, отказавшийся от мысли завоевать Германию, вовсе не горел желанием начинать новую войну за возвращение Фризии. Поскольку хавки, похоже, уже вернули себе независимость с окончанием походов Германика, с потерей Фризии у Рима больше не оставалось опорных пунктов по ту сторону Рейна.

Такое положение сохранялось, пока Корбулон не дал отпор набегам хавков. Фризы вдруг согласились перейти под римский протекторат и даже в подражание Риму обзавелись сенатом и магистратами. В этих землях вновь разместили военный контингент из легионеров, а фризам к тому же пришлось поселиться на территории, указанной им Корбулоном. Это не значит, что переместили всё население; думается, что римляне просто выделили «ничейную полосу» для прохождения своих войск. Вот только это внезапное подчинение без малейшего сопротивления вызывает вопросы. Древние авторы не делают уточнений, но можно предположить, что фризы стали пассивными соучастниками хавков, позволив им пройти через свои земли. Реакция Корбулона заставила их задуматься: нарваться на войну с Римом, чтобы не рассердить хавков, — опасная игра. Кроме того, нигде не сказано, что фризы находились в хороших отношениях с хавками, которые, возможно, вели себя слишком вольно. Можно даже предположить, что та легкость, с какой они уступили Корбулону, указывает на их желание избавиться от хавков.

Наместник не собирался останавливаться на столь удачно начатом пути. Он хотел уничтожить Ганнаска, а главное — «мягко» восстановить контроль над хавками, как это ему удалось с фризами. Но между «большими» хавками, жившими к востоку от Везера, и «малыми» хавками, обитавшими на другой стороне реки, существовал определенный антагонизм. Корбулон решил опереться на первых против вторых. Он вступил в переговоры с «большими» хавками, чтобы те принесли клятву верности, и они согласились убить Ганнаска. Но это убийство пробудило в племени хавков такой гнев, что Империя чуть не оказалась втянута в новую германскую войну.

В Риме вмешательство и успехи Корбулона вызвали оживленные дебаты. Одни ему рукоплескали, другие, верные «тибериевской» политике, опасались посылать армию в Германию. Клавдий больше склонялся ко второму мнению, он отдал приказ отвести гарнизоны обратно через Рейн. Когда Корбулон получил это послание, он находился в Германии, возможно во Фризии, чтобы запугать хавков. Удрученный этим решением, которое не мог оспорить, он ограничился такими словами: «Счастливы были прежние римские полководцы!» Потом велел сниматься с лагеря. Клавдий послал ему знаки триумфа. Обычно триумф, овация или знаки триумфа были наградой за решающую и полную победу. Здесь — ничего подобного. На самом деле это был любезный и льстивый способ дать понять Корбулону, что его приключение закончилось. Тиберий поступил так же, предоставив триумф Германику. Корбулон утешился, заставив свои войска прорыть канал длиной 34 километра между Маасом и Рейном. Это сооружение должно было предотвратить наводнения, а пока — чем-то занять войска. Его коллега из Верхней Германии Квинт Курций Руф заставлял своих солдат работать на серебряных рудниках у маттиаков — союзного племени, жившего на территории современного Висбадена. Чтобы Корбулон не завидовал, Клавдий и ему послал insignia triumphi. Мы уже знаем, что он взял в привычку раздавать их направо и налево. Конечно, легионеры были привычны к земляным работам, однако им пришлось не по вкусу вкалывать в жаре и духоте рудников или в гнилых и сырых поймах. На войне можно хотя бы захватить какую-то добычу, а тут ничего не выкопаешь. Поэтому когда командиров, заставлявших их махать кайлом, а не мечом, наградили, они восприняли это с иронией, к которой примешивалась досада. Им пришла в голову мысль тайно написать письмо императору и объяснить ему, что они об этом думают. Довольно фамильярно (ведь принцепс — их брат по оружию) солдаты посоветовали Клавдию заранее награждать новых полководцев — глядишь, те и не станут посылать солдат на каторгу, чтобы выслужиться.

Три года спустя, в 51-м, хаттские разбойники снова появились в Верхней Германии. Армия легко с ними справилась, бросив на них вспомогательные войска из вангионов и неметов (племен, живших в районе Вормса и Шпайера), которые изрубили их в капусту. Стоит ли уточнять? За этот подвиг легат Помпоний получил знаки триумфа. Тацита это забавляет. Поскольку Помпоний был еще и известным поэтом, историк не удержался от уточнения, что его стихи принесут ему гораздо больше славы у потомков, чем его ornementa… Это лишь одна из шпилек в адрес германской политики Юлиев — Клавдиев. Тацит беспрестанно возмущается пассивностью, заставляющей Империю держать оборону. Он охотно признает, что набеги пресекались и карались (по крайней мере самые разорительные), но бесится от того, что угроза не была устранена совершенно. На самом деле, хотя вылазки германцев носили ограниченный характер, они свидетельствовали о проницаемости границы и тем самым порождали чувство незащищенности. Во всяком случае, это был повод пересмотреть политику в отношении германцев. Тацит так и делает, а дебаты в сенате, вызванные энергичными мерами Корбулона, показывают, что такое положение дел не находило единодушного одобрения у правящего класса.

Что обо всем этом думать? Прав ли был Клавдий, продолжая «тибериевскую» политику в Германии? Напомним, что эта политика опиралась на принципы, установленные Августом после поражения под Тевтобургом. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо знать, чем Римская империя отличалась от своего германского соседа. Эта Империя, которую лучше было бы назвать «греко-римской», представляла собой в основном средиземноморский ансамбль — более однородный, чем может показаться на первый взгляд. Восток объединял бывшие греческие царства, порожденные завоеваниями Александра Македонского, а средиземноморский Запад — бывшие колонии Греции и Карфагена. Общим для этих наций была политическая структура, основанная на признании центральной власти и международных правил. Их экономики также обладали общими чертами, например, большая роль в них отводилась морской торговле.

Галлия с легкостью вписалась в этот мир, с которым завязала отношения задолго до римского завоевания. Греческое влияние там распространялось из «греческой Галлии», простиравшейся от Италии до Испании. Вдоль побережья протянулось ожерелье греческих городов, которые живы до сих пор, а их имена порой несильно изменились: Монако (Моноикос), Ницца (Никея), Марсель (Массилия), Антиб (Антиполис), Агд (Агата), Ла-Сиота (Кифариста), Эмпуриес (Эмпорион), а еще Йер (Олбия), Сен-Тропе и т. д. Археологические находки говорят о хорошо налаженной торговле в этих греческих колониях, откуда греческие товары распространялись по всей Галлии. Самыми подвижными были фокейцы, поселившиеся в Марселе еще в VI веке до н. э. Изначально они торговали оловом, которое привозили с Британских островов, используя в основном речные пути: по Сене, Ду, Соне и Роне, — и отправляли в Грецию. Потом массалиоты разнообразили свою деятельность, о чем говорят аттические гончарные изделия и бронзовые предметы, встречающиеся по всей Галлии, а также их деньги, которые находили даже на Джерси. С другой стороны, галлы не во всем были похожи на лубочные картинки или на иллюстрации из школьных учебников. Забудем на минуту об усатом воине, голова которого покрыта шлемом с крылышками. Галлы были умелыми ремесленниками, изготавливавшими самую лучшую стеклянную посуду, кожаную обувь, повозки, эмали, ткани, украшения, керамику; они в совершенстве умели обрабатывать самые разные металлы. Еще они изобрели бочку, сито, мыло, разные типы колесниц, в том числе повозки с поворачивающимися передними колесами. Вместе с этими предметами пришли обозначавшие их галльские слова, заимствованные латынью. Галлы-модельеры создавали столь удобную одежду, что она сохранилась до сих пор: штаны, короткие плащи (пелерины), обувь с высокими голенищами (galoche), caracalla — вид плаща, которому обязан своим прозвищем носивший его римский император. Добавим, что эти модельеры использовали самые яркие расцветки. Отсюда ткань, которую мы сегодня называем «шотландкой» — наверное, потому, что она долгое время использовалась в Шотландии, оставшейся кельтской. Наконец, галлы были земледельцами, возделывавшими зачастую столь обширные поместья, что название каждого двадцатого французского поселка происходит от имени галльского помещика! И здесь тоже применялись передовые технологии. В то время, когда римляне и греки еще пользовались сохой с закрепленным лемехом, галлы изобрели колесный плуг с независимой передней подвеской и подвижным сошником. Они раньше всех стали использовать борону и даже принялись за механизацию сельского хозяйства, внедрив сенокосилку и жнейку, перед которыми Плиний застывает в восхищении. Это что касается техники. Но наш земледелец далеко продвинулся и в науке удобрения почвы: на севере он применяет мергелевание, приводя римлян в восторг, во влажных областях — известкование, на юге посыпает чересчур сухую почву перегноем.

Короче, Галлия была крупной экономической державой, первой на Западе. Кстати, после своего завоевания она быстро займет место Италии во многих областях. Но ее могущество было подорвано раздробленной политической организацией. Единой Галлии не существовало, были галльские племена, в подавляющем большинстве управляемые по принципу античных полисов. Как и греки, галлы так и не сумели создать длительный союз, несмотря на чувство национальной общности. При таких условиях страна не могла в одиночку сопротивляться германской угрозе. Кстати, именно эта опасность побудила эдуев обратиться за помощью к Цезарю в 58 году до н. э., чтобы выстоять перед нашествием сотен тысяч гельветов, свебов, танктеров и усипетов. Так что не стоит воображать, будто Галлия стала галло-романской только под воздействием силы. В ее интересах было политически интегрироваться в структуру, с которой она и так уже была связана цивилизационно и экономически, чтобы ее не смыло неуправляемым потоком германцев.

Таким образом, римляне завоевали и объединили народы разных обычаев, но с родственными государственными институтами и высоким уровнем развития цивилизации. В итоге старых господ сменили новые, но для этого не пришлось в корне менять политические традиции. Добавьте к этой естественной однородности довольно широкую автономию, предоставленную местным властям, чтобы привязать их к центральной власти, — и вы получите политическую формулу Империи. Только некоторые регионы на периферии еще создавали серьезные проблемы. Там проживали народы, всегда обретавшиеся в удалении от крупных цивилизационных центров: кочевники из Северной Африки, альпийские горцы, иллирийцы, иберийцы, рейнские и дунайские племена. После подчас весьма жестоких конфликтов некоторые из этих народностей интегрируются, как иллирийцы и альпийские племена, или, по меньшей мере, станут верными союзниками, как батавы. Прочие будут частично истреблены и переселены, как астуры и кантабры в Иберии. Другие же, понеся большие потери, всё же останутся непокорными и неуловимыми, как кочевые племена в Северной Африке.

Германия тоже оставалась вдали от крупных цивилизационных центров, хотя и не была такой отсталой, как мы обычно себе воображаем. Но в отличие от периферийных областей, о которых только что упоминалось, она была гораздо более населенной, глубинной и обширной, что усложняло применение военной силы. Использовать дипломатию было не проще. Германские племена не знали постоянных правительств, а жили по системе кланов, в результате чего вокруг тронов возникала чехарда. Когда Тацит говорит о правителях германцев, то сразу добавляет: «насколько можно править германцами». При таких условиях установить надежные дипломатические отношения было невозможно. Не случайно, что Корбулон хотел навязать фризам приличные институты власти. Вести переговоры с царем? Это значило заключать договоры с вождем клана, временно получившим большинство и не обладавшим никакой реальной властью над другими кланами. Нужно было беспрестанно оценивать реальное влияние того или иного вождя на население и взвешивать информацию, поступающую от другого вождя. Ошибка в оценках могла повлечь за собой катастрофические последствия: Вар потерял свои легионы, поверив Арминию, а не Сегесту, а ведь тот его предупреждал о готовящейся ловушке.

Этой хронической нестабильностью и можно объяснить, почему Германия не принимала отношений клиентелы, которые Рим устанавливал на своих границах. Чтобы понимать, о чем идет речь, надо знать, что этот аспект дипломатии строился на понятии «патроната», определяемом римским частным правом. В строгом смысле слова это связь между семьей патрициев и ее «клиентами», то есть людьми, которым она покровительствует. В обмен клиенты служили своему патрону (главе патрицианского семейства), в частности, составляя его электорат. Отсюда выражение «избирательная клиентура». Такой вид социальных отношений, свойственный Риму, распространялся по мере завоеваний. Могущественные роды (gentes) защищали интересы целых полисов, чтобы увеличить собственный политический вес, в частности во время гражданских войн. Таким образом, система, изначально относившаяся к частному праву, незаметно перешла в область публичного права. Оставалось применить ее к окраинным царствам, сохранявшим чисто номинальную независимость. Царь-клиент награждался титулом «друга римского народа» — эта дипломатическая формула своей любезностью маскировала неравенство отношений патрон — клиент. Превратившись в конечном итоге в формулу публичного международного права, патронат сделал Республику, а потом и Империю патроном множества мелких государств и племен.

Окружив себя клиентами, Рим сумел без лишних затрат построить своего рода оборонительный вал. В самом деле, дееспособное государство-клиент не только в одиночку поддерживало внутренний порядок, но и обеспечивало внешнюю безопасность, а то и безопасность близлежащих территорий. Иными словами, это была полиция и погранохрана на самофинансировании, облегчавшая нагрузку на имперские армию и казну. Таким образом, царства-клиенты играли важную стратегическую роль, поскольку в мирное время мощь Рима с их помощью выходила за пределы его границ. А в случае войны между Римом и вражеской державой они превращались в первую линию обороны, пока не подоспеет имперская армия, которой они тогда поставляли вспомогательные войска. Если государство-клиент не справлялось с поддержанием внутреннего порядка, Рим вмешивался, чтобы рассудить конфликтующие стороны. Он восстанавливал на троне царя или возводил на него другого, если считал его более надежным. В конечном итоге, когда существование этих марионеточных государств больше себя не оправдывало (либо они становились неспособны играть свою роль, либо их интеграция уже не представляла сложности), Империя превращала их в провинции и управляла ими напрямую.

Для такой системы необходимо наличие трех условий. Во-первых, какой-никакой стабильности в государстве-клиенте. Во-вторых, способности государства-патрона разрешать его внутренние конфликты, а то и аннексировать, если беспорядки будут продолжаться. Наконец, способности покарать за измену. В германских же племенах, с одной стороны, не было достаточно стабильности для установления действенной связи патрон — клиент, а с другой — Империя не была в состоянии осуществлять военное вмешательство без особого риска, как чтобы защитить своих клиентов, так и чтобы покарать их.

Из этой невозможности создать в Германии дееспособную сеть клиентелы и родилось то, что нам хочется назвать политикой «активного невмешательства», введенной Тиберием. «Невмешательства» — потому что Империя отказывала в помощи клиентам, попавшим в беду; «активного» — потому что она разжигала междоусобицы, на которые германцы тратили много сил. Эта политика давала хорошие результаты, в частности ослабило маркоманов на юге и херусков на севере, но не решило германской проблемы в целом. Ибо, если приглядеться, стратегия отстранения, несмотря на успехи, имела два больших недостатка.

Первый из них — неспособность Рима защитить своих клиентов или держать их в узде. Направимся к Дунаю и рассмотрим это на примере Южной Германии. Вождь маркоманов Маробод был свергнут в 19 году и получил убежище в Равенне. Очень хорошо; этот человек имел чересчур большие амбиции в ущерб Империи. Тиберий использовал его как жупел против Катуальды — нового вождя маркоманов: как пишет Тацит, свебам (народности, в которую входили маркоманы и квады) давали понять, что Марободу «будет возвращена царская власть, если свебы начнут своевольничать». Такого рода давление на клиентов, чтобы принудить их к повиновению, было обычным делом. Пока всё прекрасно. А потом? В том же году Катуальда, свергнутый в свою очередь, укрылся во Фрежюсе, где будет играть роль очередного жупела против сменившего его Вибилия. Этот Вибилий был вождем союзного Риму племени гермундуров, проживавших на территории современной Тюрингии. Позже, опасаясь, что сторонники Маробода и Катуальды устроят беспорядки, Тиберий поселил их на юге нынешней Словакии, под властью Ванния из племени квадов — еще одного вождя-клиента. И вот настал 50 год: после трех десятков лет верной и беспорочной службы оный Ванний был изгнан своими племянниками по наущению Вибилия. Опять он. Что делает Клавдий? Ничего. Как и Тиберий, он отказывается рассудить своих клиентов. Его действия ограничиваются приведением одного легиона в состояние боевой готовности во избежание набегов воюющих сторон по сю сторону Дуная, а затем Ванний со своими последними спутниками получил приют в Паннонии. По меньшей мере надо признать, что племянники Вангион и Сидон, поделившие между собой его земли, останутся верны Риму. Однако постоянные государственные перевороты в стане союзников заставляют усомниться во власти Империи над германскими вассалами. Поведение тех же гермундуров, например, выглядит парадоксальным. В своей книге о Германии Тацит отзывается о них очень хорошо: «Племя гермундуров, верное римлянам; по этой причине с ними одними из всех германцев торговля ведется не только на берегу (Дуная. — П. Р.), но и внутри страны, а также в самой цветущей колонии провинции Реции. Они повсюду свободно передвигаются, и мы не приставляем к ним стражи; и если другим племенам мы показываем лишь наше оружие и наши укрепленные лагери, то для них, не проявляющих ни малейшей жадности, мы открыли наши дома и поместья». Это не помешает им свергнуть Катуальду, а главное — Ванния, не спросив согласия Империи. Во всяком случае, ничто не указывает на то, что Рим направлял издалека «выход в отставку» этого князька, который ни разу ему не изменил. Скорее, Риму приходилось всячески выкручиваться, лавируя между теми и другими, чтобы добиться хрупкого мира на протяжении одного поколения! Если присмотреться, Тиберий и Клавдий походили на жонглеров, вынужденных постоянно подбрасывать булавы, поскольку не знали, как остановить номер, чтобы они не упали им на голову…

Второй, куда более серьезный недостаток, — уход в сторону, предоставление инициативы германцам, когда те не убивали друг друга. В эпоху Юлиев — Клавдиев положение на Рейне было более напряженным, чем на Дунае. Почему? На наш взгляд, потому, что в Южной Германии еще ни одна народность не стала настолько сильна, чтобы принять эстафету у маркоманов в противостоянии Риму. Напротив, на севере хатты сменили своих соседей и конкурентов херусков, ослабленных междоусобными войнами, а сами соперничали с племенами послабее, типа хавков. Клиентеле не хватало глубины. В Северной Германии Рим только-только сумел привязать к себе ближайшие порейнские племена — батавов, вангионов и неметов, с которыми мы уже встречались. А дальше он не дотягивался кнутовищем, чтобы надолго установить реальное влияние.

Оставались чисто карательные экспедиции, которые тоже оказались не столь эффективными, как в других местах. Набег такого рода окупается только в том случае, если направлен против урбанизированного и богатого врага, которому есть что терять. Тогда выгода двойная: стратегическая, поскольку наказанный впредь дважды подумает, прежде чем приняться за старое, и экономическая, поскольку затраты на поход можно будет хотя бы частично восполнить за счет грабежа или собранного выкупа. Полукочевым северогерманским племенам мало что было терять, и забрать это малое у них было гораздо сложнее.

В целом обычная стратегия Римской империи была почти не применима к Германии. Эта доктрина основывалась главным образом на устрашении. Август сделал выбор в пользу немногочисленной, но хорошо оснащенной и дисциплинированной армии. Такая система «экономии сил» имела целью как сберечь государственные финансы, так и отвадить чересчур могущественных полководцев от дурных мыслей. При небольшом личном составе, разумеется, не может быть и речи о том, чтобы оказаться сразу везде вдоль огромной границы, но важно показываться в самых чувствительных точках. Идея не в том, чтобы немедленно отражать все набеги внешнего врага или подавлять внутренние бунты (всем ясно, что это невозможно), а чтобы сдерживать их за счет присутствия крупных сил. Только если сдерживания оказывалось недостаточно, приходилось прибегать к массовым репрессиям, чтобы вернуть ему характер устрашения. Это прекрасно работало, как уже было сказано, в отношении богатых, политически развитых, то есть способных поддерживать международные отношения, и доступных в военном плане государств. Германия не соответствовала ни одному из этих критериев. Это была страна, по величине равная Галлии, но гораздо менее развитая, без хороших дорог, покрытая по большей части лесами и болотами, где жило множество мало оседлых и мало управляемых племен. Там не существовало «центра тяжести», о котором говорит Клаузевиц и на который враг может надавить, чтобы победить. Добавьте к этому храбрость воинов, мобильность племен, свободолюбие и стремление к независимости, и вы поймете, как трудно было завоевать и поработить то, что нам хочется назвать «германской эктоплазмой».

Столкнувшись с таким неблагоприятным геополитическим раскладом, Клавдий продолжил испытанную политику своих предшественников. Стоит ли похвалить его за это? Возможно ли было выбраться из этой «вялотекущей клиентелы» и прибрать Германию к рукам, особенно на севере? Точно можно сказать лишь одно: переброска шести легионов в Британию лишила его возможности это сделать. Напомним, что ради этой операции Рейнскую армию урезали на три легиона из восьми, из Дунайской забрали один легион из четырех, а еще два создали специально. Каковы бы ни были экономические выгоды, завоевание Британии стало серьезной стратегической ошибкой. Этот остров не представлял собой никакой опасности для Империи — в отличие от беспокойной Германии, где эти шесть легионов можно было применить с большей пользой. Вероятно, опыт Друза I и его сына Германика не вызывал желания ввязаться в новую военную авантюру. Первый заложил основы романской Германии, вписывающейся в прямоугольник, очерченный на западе Рейном, на востоке Везером, на юге Дунаем. Но разгром Вара в 9 году положил этому конец, доказав непрочность клиентских отношений с вождями кланов. Как и отец, Германик предпринял крупные операции на суше и на воде, но без оккупации территории, боясь повторения тевтобургской катастрофы. Его тактика заключалась в том, чтобы опустошать территорию, вынуждая врага вступить в бой, в результате которого тот нес тяжелые потери. И тем не менее, несмотря на некоторые успехи, в том числе две блестящие победы, племенной союз, возглавляемый херусками, не был уничтожен. Без военной оккупации покончить с ним было крайне сложно.

Видимо, в Германии были испробованы уже все средства. Сначала завоевание и традиционная клиентела — не вышло. Затем отстраненность и то, что мы называем «вялотекущей клиентелой», — это начало давать кое-какие результаты благодаря междоусобным войнам среди германцев. Но в правление Клавдия эта политика себя исчерпала, особенно на севере. Однако похоже, что в это время положение в Германии позволяло вновь перейти в наступление. На юге маркоманы и родственные им квады превратились в тень самих себя: их вожди стали покорными и испытывали влияние гермундуров. Последние хотя и не спрашивали мнение Рима, влезая в дела своих соседей, но оставались верными союзниками. На севере херуски значительно ослабли. Соответственно хатты, наверное, превратились в самое могущественное племя в регионе. Но антиримский союз двух этих племен, сложившийся во времена Германика, больше не существовал. А если бы восстановился, то, вероятно, не обладал бы прежней мощью.

Возникает вопрос: позволили бы усилия, затраченные в Британии, совершить значительный прорыв в Германии — если не повторять ошибок прошлого? Масштабные наступления в стиле Германика проводить нежелательно, поскольку их исход непредсказуем. Бросить всю Рейнскую армию в поход, далеко оторвавшись от тыла, значило бы сильно рисковать. Зачастую путь назад оказывался куда опаснее пути вперед. И потом, большой размах операции побудил бы германцев объединиться, а это нехорошо. Вот почему можно задуматься о том, не оказалась бы успешнее стратегия постепенного продвижения вперед. История с Корбулоном показала, что оккупировать территории по ту сторону Рейна было вполне возможно. Кстати, два новых легиона, созданные для нападения на Британию, дали бы возможность осуществить бросок, не оголяя границу по Рейну. Квадратик между Северным морем, Эмсом на востоке, Липпе на юге и Рейном на западе стал бы первым этапом, если бы его решили захватить. Его можно было бы превратить в надежный тыл, прежде чем устремиться дальше. Пойти дальше значило бы столкнуться с хаттами и херусками. Это уже задача, но на сей раз две народности можно было бы разделить: у херусков был вождь, предоставленный Римом, они ослабли и продолжали грызться друг с другом. Хатты рисковали остаться одни. Более того, на юге они соседствовали с гермундурами. Если бы Империя заручилась поддержкой гермундуров, хаттов можно было бы взять в клещи.

Но не будем увлекаться исторической фантастикой. Точно можно сказать лишь одно: будущее Империи решалось не на Темзе, а на Рейне и Дунае. Это знали уже в I веке нашей эры. Кровь и пот, пролитые в Британии, а также затраченное серебро могли бы оплодотворить клочок романской Германии и, возможно, изменить ход истории.

Клавдий ошибся. Корбулон был прав.

* * *

Не одни лишь германские племена создавали напряженность на Дунае. Эта река, на которой проживало много народностей, была неспокойной границей и требовала тем большей бдительности, что находилась в непосредственной близости от Италии. В 6 году внезапный и страшный бунт иллирийцев показал уязвимость Апеннинского полуострова, которому грозила реальная опасность со стороны этих еще плохо усмиренных областей. Потребовались три года ужасной войны, чтобы подавить мятеж. Но Иллирию хотя бы поделили на две провинции — Далмацию и Паннонию, и она прекрасно интегрировалась в Империю, став даже одной из самых прочных ее опор. Ее крепкое, здоровое население поставляло превосходных солдат, а начиная со второй половины III века — длинную череду императоров, которые спасут Империю от военной анархии и германских орд.

Во времена Клавдия Иллирия, занимавшая примерно территорию бывшей Югославии за исключением восточной половины Сербии и Македонии, больше не вызывала проблем. Вот уже несколько лет как очаг напряженности переместился во Фракию — государство-клиент на востоке Балкан, географически соответствующее южной части Болгарии, восточной части Греции и европейской части Турции. Долгое время Рим не мог нарадоваться на это государство. В частности, во время мятежа иллирийцев царь Реметалк I оказывал Риму военную помощь. После его смерти в 13 году Рим поделил царство между его братом Рескупором III и его племянником Котисом VIII. Первый, считая себя обделенным, организовал убийство второго в надежде, что Рим смирится со свершившимся фактом и не полезет в драку. Рескупор оказался прав лишь наполовину. Тиберий в самом деле хотел избежать войны, но не собирался закрывать глаза на убийство, которое подрывало его авторитет. Поэтому он хитростью пленил царя и выслал его в Александрию, где его в конце концов казнили. Фракию же император заново разделил между наследниками: половину отдал сыну Рескупора по имени Реметалк II, а вторую половину — сыновьям Котиса VIII. Вот что значит мыслить последовательно. Тем не менее, поскольку мальчики Котиса были еще слишком юны, чтобы править, их пригласили в Рим на учебу. Позднее мы увидим, кому достанется пока еще неделимая половина царства. Как только предоставлялась такая возможность, Империя воспитывала у себя союзных принцев, чтобы держать их в запасе: это был лучший способ приобщить их к своей культуре, а также заставить осознать мощь их сюзерена. Они получали самое лучшее образование, порой вместе с юношами из императорского дома. Товарищем сыновей Котиса стал Калигула, который, придя к власти, решил подыскать им трон. В 38 году он предоставил половину Фракии Реметалку, который стал Реметалком III, чтобы его не путали с дядей Реметалком II, правившим другой половиной.

Но в 45 или 46 году Реметалка III убила его жена Пифодорида, являвшая одновременно его двоюродной сестрой. Неизвестно, чем руководствовалась эта дама, но ее поступок можно было бы объяснить ее происхождением. Пифодорида была дочерью Реметалка II и могла наследовать ему, что позволило бы объединить королевство. Если, исходя из этого, приписать ей намерение править всей Фракией без мужа, оставалось сделать только один шаг. Вот только после этого дворцового переворота Клавдию пришлось аннексировать Фракию. Нам неизвестно в подробностях, как именно это царство прекратило существовать, поскольку древние тексты об этом умалчивают. Эпиграфика, однако, сообщает нам о сосредоточении войск в этом регионе, а Тацит рассказывает, что Византия в 53 году добилась отсрочки по уплате налогов в возмещение затрат, понесенных в связи с фракийской войной. Всё это дает понять, что аннексию нельзя объяснить только политико-семейными неурядицами между Реметалком и Пифодоридой. Был еще и бунт против Рима, подстрекаемый претендентами. В 21-м, а потом в 25–26 годах страну уже потрясло восстание менее цивилизованных племен, не желавших покориться власти, в том числе и собственным вождям. Вероятно, эти племена снова восстали в 46 году в связи с династическими проблемами.

Мы уже говорили, что пребывание автономных царьков на троне в периферийных областях зависело от их способности обеспечить порядок в своей стране. Так случилось и во Фракии, большая часть которой еще не была готова интегрироваться в Империю. Вместо оккупации, которая дорого обошлась бы в плане человеческих жизней и денег, лучше было поддерживать там местное правительство, которое скорее поладило бы с недовольным населением. Но вот в 46 году произошли уже второй государственный переворот и третье восстание за четверть века! Конечно, Рим нес свою долю ответственности за неспособность предупредить мятежи 21 и 25–26 годов, поскольку управлял половиной царства во время несовершеннолетия сыновей Котиса VIII. Кстати, весьма вероятно, что именно по этой причине Калигула передал бразды правления Реметалку III, надеясь избежать новых беспорядков. Увы, бедный царь не смог ничего сохранить — ни порядок, ни собственную жизнь… Такая династия, ненадежная, как и население, которое она должна была успокоить, уже не представляла никакого интереса для Империи. И даже начинала мешать.

Превращение Фракии в провинцию становилось неизбежным. Рим не мог терять время на решение династических споров, и раз имперской армии приходилось слишком часто вмешиваться, чтобы исполнять полицейские функции, лучше уж перейти к прямому управлению. Надо еще подчеркнуть стратегическое значение Фракии, в особенности ее северной части. Она представляла собой вторую линию обороны (после Мёзии) от набегов племен, живших в низовьях Дуная по ту сторону реки. В частности, даки и бастарны были совершенно неукротимыми племенами и уже давно требовали присутствия в Мёзии двух легионов, которые при необходимости усиливала фракийская армия. Например, в 19 году царь предоставил войска для похода против бастарнов и скифов. А беспокойные племена, поднимавшие восстания, жили как раз на севере Фракии. Если такой мятеж разразится во время военных действий против народов из низовьев Дуная, римская армия попадет в тиски или, в лучшем случае, останется без фракийских пополнений.

Не стоит думать, будто Клавдий приветствовал аннексию царств-клиентов. Лучшее доказательство тому — что братья несчастного Реметалка III сохранили за собой Малую Армению и Понт, куда Калигула посадил их на царство в 38 году. Просто подунайская область справедливо привлекала к себе его внимание, в особенности Балканы, реорганизованные после аннексии Фракии. Тиберий в начале своего правления объединил руководство Мёзией, Ахеей и Македонией. До 35 года эти три провинции оставались под властью одного наместника — Поппея Сабина, который установил рекорд чиновничьего долголетия. Впоследствии Калигула не пересматривал систему объединенного правления на Балканах. В 44 году Клавдий вновь сделал эти территории отдельными провинциями. Ахея и Македония, где не было легионов, снова стали сенатскими провинциями; Мёзию, где стояли два легиона (IV Скифский и V Македонский), передали под управление императорского легата в ранге консула. Эта реформа была необходима. Мёзия занимала главное стратегическое положение в низовьях Дуная. Наместнику хватало военных забот, а он к тому же обладал властью над прокуратором из всадников, руководившим новой провинцией — Фракией. Ему были не нужны Ахея с Македонией, переданные под надзор гражданской администрации, поскольку там установился мир. И потом, возвращение этих двух провинций под управление сената было приятно для высокого собрания и нисколько не умаляло власти императора, так что эта операция была успешной и в плане внутренней политики.

Таким образом, Клавдию удалось удержать границы на западе, несмотря на переброску войск для завоевания Британии. Увы, он упустил исторический шанс в западной Германии, лишив Империю притока крепкого населения и стратегической глубины, которых ей всегда будет не хватать.

Направимся теперь к Средиземному морю и поплывем в Африку и на Восток.

 

IX. Африка и Восток

Придя к власти, Клавдий немедленно столкнулся с трудным положением Мавретании. Эта обширная территория, включавшая в общих чертах север Марокко и Алжира вплоть до Атласских гор, уже давно находилась под влиянием Рима. Еще в эпоху Югуртинской войны (112–105 годы до н. э.) этой областью управлял союзник Рима — царь Бокх. Позднее его преемники Бокх II и Богуд, делившие власть, приняли сторону Цезаря против Помпея. Этот удачный выбор позволил Мавретании расшириться на восток до реки Ампсаги (уэд Эль-Кебир), по которой пройдет граница с Нумидией. Затем Октавиан воспользовался смертью Бокха в 33 году до н. э., чтобы перевести Мавретанию под свое прямое управление, но в 25 году до н. э. передал ее нумидийскому князю Юбе II, женив его на Клеопатре Селене, дочери Марка Антония и Клеопатры. Этот монарх был образцовым царем-клиентом все 25 лет своего царствования. В частности, он оказал эффективную помощь в борьбе против нумидийского мятежника Такфарината (чтобы избавиться от него, римской армии потребовалось семь лет).

Его сын Птолемей наследовал ему в 23 году н. э. Его царствование началось удачно — с окончательного поражения Такфарината. Участие в войне против мятежника принесло Птолемею триумфальную тогу, расшитую пурпуром и звездами, и скипетр из слоновой кости. В 38 или 39 году царь, приглашенный в Рим Калигулой, весьма некстати облачился в пурпурную мантию, в которой и стоял на глазах у всех рядом с императором. По словам Светония, это стоило ему жизни. Тут он и в самом деле дал маху. Эта тряпка, символ высшей власти, могла покрывать только плечи императора. Во всяком случае, получение триумфальной тоги не позволяло царю носить paludamentum (пурпурную мантию) в присутствии принцепса. И все-таки, даже если предположить, что Птолемей действительно сделал такую глупость, не она, вероятно, стала причиной его устранения. За поведение, которое само по себе не представляло никакой опасности для императора, ему могли назначить более легкое наказание.

Современные историки согласны в том, что Птолемей был замешан в заговор Гетулика, командовавшего войсками в Верхней Германии, против Калигулы. К аргументам в пользу этой версии относится тот факт, что отец Гетулика, Косс Корнелий Лентул, долгое время сражался в Северной Африке во времена Юбы II. Именно там он получил прозвище Гетулик за свою победу над гетулами — берберийским племенем. Его сын Гней (военачальник-заговорщик) носил его в свою очередь, согласно обычаю. В молодости Птолемей наверняка знал Гетулика-отца, и можно предположить, что Гетулик-сын искал его поддержки. У царя была как минимум одна причина ввязаться в эту авантюру: осуществить разбитую мечту своего предка Антония, особенно если Гетулик дал ему надежду… Вот только его братец Калигула, тоже потомок Антония, иначе смотрел на эти вещи. Когда Птолемей явился в Рим, Калигула попросил его поехать с ним в Галлию. Официально целью поездки была подготовка похода в Германию, а затем вторжение в Британию. На самом деле нужно было прежде всего пресечь заговор, неожиданно захватив главных заговорщиков и казнив их. Под предлогом осмотра Галлии Калигула собрал их всех, чтобы разом накрыть сетью.

Мастерски проведенная полицейская операция полностью удалась. Первым делом надо было обезоружить заговор. Вот почему, явившись в Галлию, Калигула вызвал к себе военачальника Гетулика. Думая, что его зовут для обсуждения стратегии, тот был неприятно удивлен, узнав, что его переводят в преисподнюю: на Стиксе, в отличие от Рейна, легионы не стояли. В виде утешения его отправили в последний путь в обществе двух членов императорского дома — кузена Калигулы Птолемея, а также Лепида, который был женат на младшей сестре императора, умершей за несколько месяцев до этого. Калигула не позабыл взять его с собой в Галлию. И не зря! Судя по всему, именно Лепид собирался облачиться в пурпур после переворота. Как видим, это было дело семейное, как и большинство дворцовых переворотов. Двум старшим сестрам принцепса повезло больше: поскольку они тоже участвовали в заговоре, их ласково пригласили в галльское турне, но император обрек их всего лишь на изгнание с конфискацией имущества.

После падения Птолемея Рим решил преобразовать его царство в две провинции: Мавретания Цезарейская и Мавретания Тингитанская, на месте нынешних Алжира и Марокко. Неизвестно, кто провел этот административный раздел: Калигула (как утверждает Плиний Старший) или Клавдий (по словам Диона Кассия). Точно одно: принцип (превращение в провинцию) принадлежит Калигуле и не был пересмотрен его преемником. Однако это не произошло само собой. Легко себе представить, что правящее сословие в Мавретании не обрадовалось утрате своего влияния. Кроме того, им двигало некое патриотическое чувство, основанное на эллинистической культуре. Само по себе это не мешало мягкому переходу царства-клиента в провинцию — другие эллинистические государства, подревнее и пославнее, проделали тот же путь без особых затруднений. Но это преобразование обычно происходило во время престолонаследования и в тот момент, когда общественность не была настроена против.

На сей же раз царский вольноотпущенник по имени Эдемон поднял восстание уже в начале 40 года. О ходе его нам известно очень мало. Судя по всему, оно ограничилось Тингитанией и было быстро подавлено, однако восставшие успели причинить серьезные разрушения городам Волюбилис и Ликсус, а Тамуд (Тетуан) был полностью уничтожен.

Видимо, Эдемону не удалось объединить племена, как это сделал Такфаринат во времена Тиберия, а регулярная царская армия не взбунтовалась — или сделала это частично. К тому же Эдемон столкнулся с упорным сопротивлением городов, настроенных в пользу Рима и враждебных кочевым племенам, их жестоким набегам. Волюбилис, кстати, сделали муниципией (предоставили самоуправление и римское гражданство) в награду за верность. Клавдий же спокойно принял знаки триумфа за победу, вероятно, одержанную во времена Калигулы.

В 42 году восстание вспыхнуло снова, его подняли несколько непокорных племен, которыми командовал некий Салаб. Плиний и Дион Кассий говорят, что это были мавры, в свое время пошедшие за Эдемоном. С ними покончили два человека: сначала Светоний Паулин, потом Госидий Гета. Оба довели войска до самых Атласских гор. Кстати, благодаря этой войне Паулин стал первым римским полководцем, перешедшим через эту горную гряду. Но окончательную победу одержал Гета. Между прочим, ему здорово везло. После двух столкновений с благоприятным исходом Гета бросился преследовать Салаба в пустыне, на незнакомой местности. Римляне взяли с собой всю воду, какую могли, но очень скоро ее стало не хватать, а противник знал, где ее добыть, и был полон решимости воспользоваться своим преимуществом. Гета оказался в критической ситуации, которую можно кратко обрисовать так: вперед не пойдешь и назад не вернешься. И вот тут-то один из командиров вспомогательных войск шепнул ему на ухо совет: совершить магические обряды. Этот туземец, хорошо знавший местные нравы и обычаи, утверждал, что, если как следует произнести заклинания, может пойти дождь. Попытка не пытка, да и хуже уже не будет. Гета произнес соответствующую абракадабру. Почти тотчас начался настоящий ливень. Вода с небес не только позволила римлянам утолить жажду, но и убедила берберов в том, что боги к ним неблагосклонны и надо просить о мире.

Все эти операции, похоже, разворачивались в основном в Тингитании, хотя, вероятно, имели место и в Цезарейской Мавретании. На западе проконсульской Африки, в Нумидии, мусуламы тоже устраивали нападения, но неизвестно, существовала ли связь между ними и событиями в Мавретании. Во всяком случае, с поражением мавританских племен в нынешнем Магрибе восстановился мир. Кое-какие операции, вероятно, проводились еще в 43–44 годах на юге Мавретании и Нумидии. Скорее всего, именно в связи с этим Клавдий отставил от должности и прогнал из сената наместника Бетика, который поставил недостаточно хлеба войскам в Мавретании. В общем, обращение Мавретании в провинцию произошло быстро, несмотря на яростный, но недолгий мятеж Эдемона.

Однако Рим интересовали не столько эти две новые провинции, сколько их соседка — проконсульская Африка. Мавретания Цезарейская, протяженностью около 700 километров, в глубину не превышала 50 километров, за исключением восточной области Ситифис. Только в правление Септимия Севера граница спустится до массивов Ходна и Уарсенис, что нельзя назвать большим продвижением вперед. Тингитанская же Мавретания занимала только север нынешнего Марокко вдоль линии, которая начиналась у муниципии Сала (Сале под Рабатом), проходила под Мекнесом и заканчивалась на реке Мулуха (Мулуя), по которой проходила граница с Мавретанией Цезарейской. Клавдий сразу же возобновил романизацию обеих Мавретаний, развивая города: Ликсус, Тингис (Танжер), Сала, Волюбилис — в Тингитанской; Цезарию (Шершелл), Типас, Русукуру (Деллис), Oppidum Novum (Новый город) в Цезарейской. Но этот порыв быстро выдохнется. Города в этом регионе останутся менее многочисленными, чем в проконсульской Африке и Нумидии. Однако они будут процветать и позволят римской цивилизации проникнуть и в более отдаленные области.

Несмотря на неукротимость кочевых племен, мир и безопасность сохранятся, причем надо подчеркнуть, что их поддерживали только вспомогательные войска — впрочем, довольно многочисленные. (Согласно Тациту, в 69 году в обеих Нумидиях насчитывалось девять когорт пехоты и пять ал конницы, то есть примерно 21 тысяча солдат, усиленных мавританскими подкреплениями.) Раз Империя никогда не размещала надолго легион в этих плохо усмиренных землях, значит, она не считала их своим приоритетом на севере Африки. На самом деле римская цивилизация на этом побережье Средиземного моря расцветет в проконсульской Африке, которая в то время простиралась от реки Ампсага (уэд Эль-Кебир на востоке Алжира) до Киренаики, пока Септимий Север не отделил от нее Нумидию, чтобы превратить ее в полноценную провинцию (территория современных Туниса и Восточного Алжира).

* * *

Завоевание Британии и война в Африке обычно заслоняют восточные дела. Однако Восток играл важную роль в правление Клавдия, хотя он и не пожал там столько же лавров. Одной из главных забот Рима в этом регионе было обеспечить контроль над Черным морем для ведения торговли. В Мёзии и Фракии, надежных базах на западном побережье, Рим построил эскадру из сорока кораблей и благодаря ей распространил свое влияние на восток до самого Кавказа. На полпути находилось царство-клиент Боспор (территория современного Восточного Крыма). Это небольшое государство занимало ключевое стратегическое положение на Боспоре Киммерийском (Керченском проливе), открывавшем доступ в Азовское море.

Так получилось, что Клавдий, посадивший на боспорский трон Митридата в 41 году, затем заменил его младшим братом Котисом по причинам, которые Тацит объясняет в — увы! — не сохранившейся части своих «Анналов». Однако мы вновь встречаем низложенного царя в 49 году. Он «скитался» по царству, как говорит Тацит, продолжая с этого слова рассказ о его приключениях. Эти скитания позволяют предположить, что Митридата оставили на свободе или что он сбежал. Во всяком случае, он не тратил времени зря и собрал войско из племен, сохранивших ему верность, и сбежавших к нему солдат регулярной армии.

Поскольку римская армия только что ушла из страны, настал момент действовать — сейчас или никогда. Армией командовал Дидий Галл, первый наместник в Мёзии, недавно ставшей полноценной провинцией. Усмирив мятеж во Фракии в 46 году, Дидий отправился в Боспорское царство — вероятно, чтобы обеспечить передачу трона Котису. Уезжая, он оставил лишь небольшой контингент для защиты молодого неопытного монарха. Митридат этим воспользовался, чтобы завладеть Дандарикой — государством, расположенным по другую сторону Боспора Киммерийского. Прислонившись спиной к Кавказу, он теперь обладал превосходной базой для реконкисты собственного царства, тем более что сираки (соседи дандаров) оказывали ему поддержку.

Аквила, командовавший несколькими когортами, оставшимися при Котисе, сумел заключить союз с аорсами, жившими к востоку от сираков и дандаров, в нижнем течении Волги и Дона. Теперь Митридат с союзниками оказался окружен врагами с востока и с запада. Аквила и царь Эвнон разделили между собой задачи: римско-боспорская пехота должна была захватить города, а аорсы — сражаться с конницей противника. Благодаря этому союзу Митридата быстро прогнали из Дандарики, и он укрылся у Зорсина, царя сираков. Чтобы не давать ему передышки, Аквила тотчас вторгся в земли сираков, в долине Кубани, и занял крепость Успе. Этот город, стоявший на возвышенности, был защищен двойными стенами, сплетенными из прутьев и с насыпанной между ними землей. Этого было слишком мало, чтобы противостоять римлянам, искусным в науке осады. Жители хотели капитулировать, предложив десять тысяч рабов. Предложение было отклонено. На следующий день легионеры получили приказ взять город и перебить всех жителей. Ненужная жестокость? Нет. Применение военных законов того времени, по которым побежденный отдавался на милость победителя. Ксенофонт в «Киропедии» (VII, 5, 73) говорит о том, что по общему и вечному закону в захваченном городе всё принадлежит победителям — и люди, и их имущество. Тем не менее если города, взятые штурмом, обычно ждала ужасная участь, то добровольной сдачей этого часто можно было избежать. Тогда почему в этот раз никому не было пощады? Потому что «сторожить такое множество затруднительно», объясняет Тацит. Но не в этом главная причина. За несколько дней до того римляне овладели дандарским городом Соза, но не устроили там резню. Они просто оставили в городе гарнизон «вследствие ненадежности горожан». На самом деле печальная участь жителей Успе преследовала стратегическую цель: как можно скорее покончить с войной, посеяв ужас. «Истребление жителей Успе вселило страх во всех остальных, — продолжает Тацит. — И вот Зорсин после долгих раздумий, поддержать ли попавшего в беду Митридата или позаботиться о доставшемся ему от отца царстве, решил, наконец, предпочесть благо своего народа и, выдав заложников, простерся ниц перед изображением Цезаря».

Резня в Успе была продиктована необходимостью экономить силы, принуждавшей Рим к стратегии устрашения. Как мы уже видели, людей было мало, их нужно было сосредоточивать в «болевых точках», чтобы они своим присутствием устрашали врага. В случае неудачи сосредоточенные силы приступали к массовым репрессиям, то есть устраивали террор — с двоякой целью. В настоящем требовалось заставить противника как можно скорее капитулировать, потому что экономия сил не позволяла вести затяжные войны, а в будущем — заставить его сидеть спокойно, чтобы устрашение снова сработало. Эпизод с Митридатом в точности соответствует этой схеме. Устрашение перестало действовать из-за слабости контингента, оставленного в Боспоре, а также из-за решимости Митридата, который, наверное, думал, что Рим, занятый Британией, отреагирует не сразу. Аквиле требовалось нанести быстрый и сильный удар, чтобы не увязнуть в конфликте, находясь в трижды невыгодном положении. Во-первых, тыл остался далеко: по словам Тацита, его войска углубились на восток, поскольку находились всего в трех днях пути от Дона — крайней границы римского мира. Во-вторых, наличный состав ограничивался несколькими когортами, то есть, вероятно, не набралось бы и половины легиона. Наконец, его союзники аорсы обычно представляли собой угрозу для Боспора, так что их следовало остерегаться, если война затянется.

Что касается Митридата, то капитуляция Зорсина положила конец его авантюре. Он сдался Эвнону, который передал его римским властям под обещание, что его не казнят и не заставят идти за колесницей во время триумфа. Клавдий сдержал слово. Царя-пленника просто показали народу с ростры (ораторской трибуны на Форуме) и сохранили ему жизнь.

Когда Клавдий облачился в пурпур, Рим утратил контроль над Арменией — буферным государством, за которое римляне с незапамятных времен спорили с парфянами. Положение между двумя Империями, на торговом шелковом пути придавало Армении важное стратегическое и экономическое значение, чем и объясняется ожесточенность, с которой две великие державы старались прибрать ее к рукам. Тиберию удалось под конец царствования посадить на армянский трон иберийского царя по имени Митридат — не путать с тем, с которым мы только что расстались. Калигула по неясным причинам посадил его в тюрьму. Если коротко, то Митридат не сумел предотвратить государственный переворот, направляемый царем персов Артабаном, и был свергнут. Империя часто низлагала или наказывала царей-клиентов, проявивших некомпетентность. Вероятно, теми же причинами была продиктована отставка наместника в Сирии Вителлия — примерно в то же самое время. Выражаясь современным юридическим языком, этот высокопоставленный чиновник был «надзорной инстанцией», которой следовало пристально следить за всем, что делается в Армении. Калигула, вероятно, решил, что Вителлий утратил бдительность, а потому несет долю ответственности за падение Митридата. (Впрочем, Дион Кассий приводит совершенно иную версию, утверждая, что Вителлий был отозван из-за так называемого безумия Калигулы.)

Со своей стороны, в Парфянской империи регулярно происходили дворцовые перевороты. Аршакиды совершили подвиг, продержавшись у власти с 250 года до н. э., хотя безжалостно истребляли друг друга. Из-за этого частенько случались междоусобные войны, которыми Рим порой пользовался, чтобы прогонять пропарфянских царей Армении, раз не удалось помешать их восшествию на трон. В интересующую нас эпоху, после смерти Артабана III в 40 году, его сыновья никак не могли прийти к согласию по поводу своих прав на корону. Похоже, что первым наследовал престол Артабан IV, поскольку Тацит сообщает нам, что его брат Готарз II подстроил его убийство. Этот достойный последователь Каина заодно отправил на тот свет жену и сына, чтобы не вздумали мстить. Однако сей избыток осторожности встревожил третьего брата — Вардана I. Он собрал армию и в результате блицкрига овладел большей частью страны. Однако допустил ошибку, потратив драгоценное время на осаду Селевкии, что позволило его брату наверстать упущенное благодаря подкреплениям из дахов и гирканцев. Вардану пришлось снять осаду и отступить в Бактрию.

В 47 году Клавдий узнал от иберийского царя Фарсмана о том, насколько серьезная сложилась ситуация у парфян. Фарсман (Фарасман) — кстати, брат Митридата, — намекнул, что Готарз сейчас слишком занят гражданской войной, чтобы отвлекаться на менее важные дела — то есть Армению. Император без труда убедился в обоснованности этих аргументов и решил провести операцию подобную той, что была только что предпринята для защиты Боспора: римляне займут города, а иберийские вспомогательные войска возьмут под контроль долины. Быстрый и полный успех позволил Митридату вернуться на трон. Увы — ненадолго: в 51 году он снова его потерял — на сей раз вместе с жизнью. Фарсман Иберийский уже давно беспокоился по поводу дурных мыслей, которые от праздности рождались в голове его родного сына Радамиста. Тот во всеуслышание заявлял, что его старик-отец что-то слишком долго не передает ему власть. Чтобы не ввести нетерпеливого юнца в искушение отцеубийством, царь решил направить его пыл на Армению. В конце концов, объяснил он Радамисту, именно он, Фарсман, отдал эту страну своему брату, изгнав из нее парфян, так неужели он теперь не поможет своему дорогому сыну ее завоевать? Думается даже, не для того ли он в свое время так старался сделать своего брата царем Армении, чтобы удалить его от себя…

Отец и сын тотчас разработали план, чтобы действовать сначала хитростью, а уже потом силой. На первом этапе Радамист попросил убежища у дяди Митридата под предлогом конфликта с отцом и мачехой. Воспользовавшись гостеприимством дяди, который ни о чем не подозревал, Радамист начал тайную войну. Он довольно легко привлек на свою сторону местную знать, не простившую монарху суровости, которую он выказал в начале своего царствования. Обзаведясь достаточным количеством сообщников внутри страны, Радамист простился с Митридатом, уверив его, что примирился с отцом…

Теперь можно было приступать к военной фазе, но только так, чтобы ей не помешали римляне: не будем забывать, что Митридат был их союзником. Для захвата Армении нужен предлог. Но в тот момент Иберия сама воевала со своей соседкой Албанией и обратилась за помощью к Риму. Фарсману пришла в голову мысль раскрыть Клавдию глаза на мнимый сговор Митридата с врагом и отдать армию вторжения под командование энергичного Радамиста. Разумеется, старый царь понимал, что долго дурачить Империю не удастся, поэтому надо действовать быстро, не дожидаясь разрешения, чтобы поставить ее перед свершившимся фактом. Под предлогом срочной необходимости иберы внезапно вторглись в Армению, вынудив Митридата, преданного своими вассалами, укрыться в Горнеях — крепости, где находился римский гарнизон.

С горечью, к которой примешивается гнев, Тацит рассказывает нам о том, как бесславно римляне сдали несчастного царя его племяннику. Чести им это, конечно, не делает. Но, увы, надо признать, что у них не было выбора: Рим в очередной раз угодил в ловушку собственной стратегии отстраненности, показавшей свою несовершенность в Германии. Посмотрим, как было дело. Сначала Радамист осадил Горней. Уже это указывает на «вольность», которую позволил себе по отношению к Риму царевич из далекой страны, считавшейся союзной. Однако Радамист не слишком упорствовал: с одной стороны, он не владел искусством осады, а с другой — не хотел настроить римлян против себя, желая, чтобы они признали его новым царем Армении. Он предпочел вести переговоры о выдаче Митридата с командирами римлян. Те же не были военачальниками высокого ранга. Начальник гарнизона был всего лишь префектом, то есть в данном случае — командиром когорты вспомогательных войск. Помощник его был центурионом. Вот что значит отстраненность: судьба царя и Армении оказалась в руках людей, которые сегодня носили бы звание майора или в лучшем случае полковника (префект) и капитана (центурион). Тацит рассказывает о конфликте между ними. Алчный префект Целий Поллион готов был сдать царя за деньги, предложенные Радамистом, а центурион Касперий отказывался. Кстати, Митридат с самого начала не доверял префекту, зная о его продажности, к тому же тот соблазнил одну из его наложниц… Не знаем, развлекался ли Поллион с придворными дамами и принимал ли время от времени «небольшие подарки». Точно так же нам не известно, раздавал ли сам Митридат щедрой рукой эти подарки натурой и звонкой монетой. Но как иначе можно объяснить, почему он был столь хорошо информирован. Без сомнения, Поллион не рискнул бы в открытую продать царя и Армению в обмен на личное обогащение. Это гарантировало бы ему смертную казнь в очень скором времени. Зато нам точно известно, что Радамист пытался с помощью подкупа добиться выдачи ему Митридата и передачи трона, посулив деньги не лично префекту, а Империи. Поллион, чувствуя, что не сможет выдержать долгую осаду, возможно, решил согласиться — и столкнулся с возражениями своего помощника.

Во всяком случае, читая между строк, мы увидим, что оба римлянина наилучшим образом использовали то небольшое пространство для маневра, что находилось в их распоряжении. Ибо их положение, хотя Тацит упоминает об этом вскользь, было почти безнадежным. Крепость в армянской глуши, полностью изолированную, где провианта в обрез, защищали только армянские вспомогательные войска. Армяне — хорошие солдаты, но мы сомневаемся, что они с восторгом позволили бы себя перебить за Митридата. Давно привыкшие к дворцовым переворотам и вмешательству иноземных держав, они вряд ли видели большую разницу между нынешним царем и претендентом. Тем более что, напомним, ни тот ни другой не были армянами. Префект и центурион поступили так, как поступают в безвыходном положении: стали тянуть время. У них оставался последний козырь: Радамист предпочел бы полюбовное соглашение с римлянами. Было решено, что Касперий отправится к его отцу в Иберию для переговоров. Фарсман принял его любезно, дипломатично наговорил много слов, но втайне отправил сыну приказ без промедления захватить крепость любыми способами.

Тогда префект разыграл последнюю карту. Он знал, что крепость падет прежде, чем его начальство, предупрежденное центурионом, успеет прислать подкрепления из Сирии или Каппадокии… если вообще пришлет! Однако Поллион не мог выдать Митридата без его согласия: это значило бы уронить престиж Рима, а такого бы ему не простили. В конце концов ему удалось убедить царя довериться своим родственникам: разве Фарсман ему не брат и тесть? А сам он, Митридат, разве не приходится дядей и тестем Радамисту? Их соединяет столько уз! Чего бояться? Тацит утверждает, что одновременно Поллион тайком подкупил солдат, чтобы те потребовали мира и царь понял, что у него нет другого выхода, кроме как отдаться в руки своей родни. Возможно. Возможно также, что, дабы успокоить солдат, готовых взбунтоваться, Поллион «выплатил награды», пообещав уладить дела между Радамистом и Митридатом. Пойди узнай… На самом деле всё зависит от того, как представить историю. А Тацит как раз от начала и до конца рисует ее самой черной краской, чтобы виднее был вред политики отстраненности. Ему надо доказать, что эта стратегия, зачастую ставившая Империю в положение слабого, вынуждала ее представителей идти на сделки, подлость и даже продаваться. Конфликт между префектом и центурионом принимает в этом ключе драматический оборот. В рассказе Тацита он превращается в аллегорию битвы между честью и позором: Радамист «подкупает алчного Поллиона, несмотря на то что Касперий заклинал того не предавать вероломно и корыстно царя-союзника и Армению, отданную ему в дар римским народом». Но порочный начальник одерживает верх над своим доблестным подчиненным. Метафора обретает смысл: честь подчиняется позору, как центурион — префекту.

Митридат согласился отдаться во власть своего племянника по настоянию римлянина. Это первый глоток стыда. Радамист пообещал не убивать его — ни мечом, ни ядом. Он сдержал обещание. По прибытии в священную рощу, чтобы официально заключить мирный договор, он задушил дядю. Не зная, что делать с царицей, своей родной сестрой, и с малолетними детьми, он послал за распоряжениями к Фарсману. Властолюбие старого царя возобладало над отцовской любовью, и он дал ответ. В соответствии с его пожеланиями его дочь удушили. Что же до внуков, то, поскольку никто не клялся не губить их мечом, их прирезали. Фарсман, однако, избавил себя от неприятности присутствовать при их умерщвлении. На него порой находила деликатность…

Квадрат, правитель Сирии, наконец-то извещенный о ситуации в Армении, решил использовать успехи Радамиста в интересах Рима. В конце концов, он же не порвал с Римом, а его злодеяния в любом случае запятнают его позором. Уже не в первый раз римские императоры преподносили армянскую корону как отравленный подарок с единственной целью посеять раздоры. В этом угадывается принцип divide et impera — «разделяй и властвуй», на котором основывались отстраненность и вялотекущая клиентела, как и в Германии. В очередной раз Тацит повествует об этом с гневной дрожью в голосе. Рассказывая об участниках совещания, созванного Квадратом, он восклицает: «Заботу о достоинстве Римского государства проявили лишь очень немногие; большинство высказались за то, что безопаснее: всякое преступление у чужестранцев следует принимать с радостью; больше того, надлежит сеять семена междоусобиц…» Короче, всюду побеждают Поллионы.

Для видимости все-таки возмутились. Фарсман получил приказание удалить своего сына из Армении, куда вступили вспомогательные войска под командованием прокуратора Каппадокии. Тут Тацит снова сгущает краски больше, чем нужно, чтобы придать своему рассказу необходимый моральный подтекст. Прокуратор Юлий Пелигин, «одинаково презираемый как за низость души, так и за телесное безобразие», не стал сражаться, отправился к узурпатору, принял подарки и присутствовал при его воцарении «как пособник и вдохновитель». Всё понятно: физическая и нравственная неполноценность Пелигина, подарки (которые он, кстати, наверняка принял от имени Рима) не должны заслонять простую реальность. Задачей прокуратора наверняка было не изгнать Радамиста столь ничтожными силами, а попросту показать, что Рим остается сюзереном. Отсюда присутствие армии при вручении царских знаков. Тацит об этом знает и, кстати, не говорит прямо противоположное, но, верный своей привычке, искусно орудует намеками. Сначала он объясняет, что командование на Востоке проявило осторожность, потом намекает, что прокуратор, известный своими пороками, оказался подкуплен Радамистом. Всё это противоречиво: с чего бы Радамисту подкупать Пелигина, если тому не было приказано отнять у него тиару? Понятно, что Радамист подкупал Рим, но Тацит не хочет сказать этого прямо, а только дает это понять. Он предпочитает воплотить позор в нескольких людях, которые были только исполнителями. Заклейменные его проклятиями, Пелигин и Поллион становятся козлами отпущения, на которых возложены бесчестные поступки Рима. Историк отдает их в искупительную жертву своим согражданам и потомкам. И ловко завершает свое доказательство: порочной системе отстраненности требуются порочные люди.

Сразу после этого Квадрат отправил в Армению легион — непонятно, с какой конкретно задачей. Согласно Тациту, командовавший им легат Гельвидий Приск, «успев навести порядок больше умеренностью, чем применением силы… получает приказ возвратиться в Сирию, дабы не вызвать войны с парфянами». Непонятно, в чем именно был наведен порядок, поскольку Радамист сохранил трон за собой, к тому же начались угрозы со стороны парфян. Отметим попутно, что Приск тоже не сражался, просто его вмешательство представлено в выгодном свете: он предпочел «умеренность» «применению силы». Эта внезапная деликатность больше говорит о том, что легат преуспел не больше, чем прокуратор и префект прежде него! Но тогда почему изменился тон? Потому что Тацит не может выставить злодеем человека, достоинства которого расхваливает в другом труде — «Истории»: «Как гражданин и сенатор, как муж, зять и друг, он был всегда неизменен: презирал богатство, неуклонно соблюдал справедливость и не ведал страха». В драматургии «Анналов» такой человек не позволит себя использовать для нужд грязной политики. Как часто бывает у Тацита, историк уступает место драматургу: быстренько проскакивает через неприятный эпизод, слегка его приукрасив, — короче, оберегает репутацию хорошего человека для сохранения связности пьесы.

По крайней мере, Рим сохранил контроль над Арменией. Но в 52 году Радамист лишится трона, уступив его парфянскому государю, потом вернет его себе и окончательно потеряет в 54 году, вскоре после смерти Клавдия… Во время бегства он пронзил беременную жену мечом и бросил ее в реку Араке, чтобы она не попала в плен, а возможно, и чтобы не была ему обузой… Ну наконец-то! После стольких убийств, которыми нас пичкали все это время, мы счастливы сообщить читателю, что эта дама осталась жива: ее спасли пастухи и доставили к царю Тиридату, который принял ее с почестями. Радамист — тоже, хотя это нас радует меньше. Он добрался до Иберии, но для него это значило угодить от Харибды к Сцилле. Рим так и не простил убийства Митридата, и Фарсману надо было угождать новому императору Нерону, развернувшему энергичную восточную политику. Можно догадаться, чем всё кончилось. Старый царь, у которого отцовской любви было не больше, чем у Сатурна, без всяких угрызений совести преподнес императору голову своего сына в качестве залога верности.

* * *

Армянские дела были лишь одним из аспектов восточной внешней политики, которая зависела в первую очередь от непростых отношений с парфянским соседом. Не углубляясь в прошлое, которое завело бы нас слишком далеко, напомним, что обе империи соперничали за одни и те же территории, исходя из экономических и исторических причин. Большие торговые пути, соединявшие Восток и Запад, проходили через Парфию и заканчивались в римском «терминале», который образовывали нынешняя Турция и государства-клиенты Причерноморья и Закавказья. Обе державы, разумеется, старались распространить свой контроль на эту артерию, по которой поступали предметы роскоши: шелк, драгоценные металлы, пряности, благовония… Этим, в частности, объясняется их соперничество в Армении. Но экономика — еще не всё. История наделяла эти устремления легитимностью, выводя их на высший уровень. Парфия, наследница огромной персидской империи Ахеменидов, считала восточные владения Рима до самой Сирии, а то и Египта, своим естественным достоянием. Рим, империя греко-римской культуры, претендовал на то, чтобы объединить Запад и Восток. А Восток в идеале был эфемерной империей Александра Македонского и простирался до самого Инда. Но силы обоих соперников были примерно равны, у обоих имелись многочисленные враги вдоль нескончаемых границ, и они страдали от хронических внутренних конфликтов. Этим объясняется, что чаще всего они будут избегать войны между собой и никогда не осуществят свою мечту.

Тем не менее в эпоху Юлиев — Клавдиев у Рима имелся крупный козырь. Династия Аршакидов, правившая с середины III века до н. э., так и не смогла установить прочную власть над местными династами, которые этим пользовались, разжигая ссоры в царской семье в своих интересах. Из-за довольно шаткой структуры Парфянского государства в нем регулярно вспыхивали междоусобицы и происходили дворцовые перевороты. Напротив, прочная система администрации, учрежденная первыми императорами из династии Юлиев — Клавдиев, избавляла Римскую империю от таких периодических потрясений. Как мы уже отмечали, нестабильность Парфии позволила Риму сохранить за собой государства-клиенты вплоть до берегов Каспийского моря. Порой она и предоставляла случай повлиять на внутреннюю политику соседа, рассудив споры. Для этой цели Рим принимал у себя членов рода Аршакидов. Это были государи, вынужденно покинувшие трон или не смогшие его получить, или царевичи, которых Рим требовал в качестве заложников от парфянского царя, когда позиции того ослабевали. Таким образом, император на какое-то время обеспечивал покорность парфянского царя под угрозой помочь своим гостям отнять у него трон. А в лучшем случае парфяне сами приходили в Рим просить себе нового царя, когда убивали предыдущего…

Именно так и случилось в 49 году. Мы оставили Готарза и Вардана в 47-м, когда они еще не разрешили свой спор. Вскоре, прознав о заговоре против них обоих, они примирились, чтобы вместе обратиться против врагов, и Готарз даже согласился посторониться и пропустить брата вперед. Но вскоре пожалел о своем великодушии и собрал армию, чтобы вернуть им самим же отданное. Вардан его разбил, но в свою очередь пал под ударом кинжала заговорщиков. Разразился новый кризис — между Готарзом, вновь увенчавшим голову тиарой, и сторонниками Вардана, подыскивавшими ему замену. Очень скоро они нашли ее в лице Мегердата, которого Рим приберегал на такой случай. Этот человек всю жизнь прожил в Риме. Его отец Вонон был сыном царя Фраата IV, который отдал его Августу — не столько в заложники, сколько чтобы защитить от дворцового переворота. В 9–16 годах Рим сделал Вонона парфянским царем, потом армянским царем, и в конце концов он вернулся обратно после двух непродолжительных правлений.

Теперь, в один прекрасный день 49 года, делегаты пришли за его сыном. Действительно, хотя парфяне снисходительно относились к политическим убийствам, Готарз, по их мнению, все же начал ими злоупотреблять, убивая беременных женщин, чтобы устранить конкурентов в зародыше. Клавдий охотно отдал им царевича, не слишком веря в его шансы. Он посоветовал молодому человеку править с умеренностью и справедливостью и поручил его Кассию, правителю Сирии. Тот сопровождал царевича до Евфрата и там простился с ним. К советам Клавдия Кассий добавил предупреждение, что надо действовать быстро, чтобы не утомить своих сторонников, поскольку у парфян воодушевление с легкостью переходит в коварство. Мегердат не прислушался к советам Кассия и напрасно потерял драгоценное время в Армении и соседней Осроене, вместо того чтобы ворваться в Месопотамию. Опустим подробности. Готарз, силы которого были невелики, воспользовался этим, чтобы переманить на свою сторону династов, настроенных в пользу его противника, и в конце концов победил его в регулярном сражении. Мегердат попал в плен. Добрый правитель Готарз сохранил ему жизнь, но все-таки отрезал уши.

Для Рима это была просто неудача без серьезных последствий. Мегердат в любом случае долго бы не продержался. Аристократии он показался бы слишком «римлянином», как и его отец Вонон. Тацит прав: «варвары более склонны просить из Рима царей, чем жить под их властью». Вскоре после этого произошло куда более досадное событие: внезапная смерть Готарза — от болезни, как утверждает Тацит, или в результате покушения, если верить Иосифу Флавию. С точки зрения Рима, существование этого серийного убийцы погружало его страну в хаос, что было очень хорошо. Но теперь, избавившись от него, парфяне вновь обретут стабильность — хотя бы на время. В 51 году знать пришла к соглашению и вручила тиару Вонону И, правителю мидян. Этот человек, предположительно брат Артабана III, тотчас скончался — видимо, естественной смертью. Ему наследовал младший сын под именем Вологез I. При нем Парфянская империя обрела мир и вернулась на международную арену. Уже в 51 году знаменитый Приск уносил ноги из Армении вместе со своим легионом: лучше не злить могущественного соседа, вернувшего себе способность вести внешние войны. Но этим отступлением Клавдий дал понять, что он покидает Армению — ни больше ни меньше. Парфяне это сразу поняли: нам известны злоключения Радамиста, первый раз изгнанного в 52 году, а окончательно — в 54-м. У Вологеза был старший брат по имени Тиридат, которому тоже хотелось примерить корону. Он и стал царем Армении.

Как видим, хотя Римская империя льстила себе мыслью о том, будто поступает с парфянами как с прочими клиентами, это было иллюзией. Рим мог время от времени «даровать» царя своему соседу, приберегая другого в запасе, но это предоставляло лишь временное и второстепенное преимущество. На какое-то время, порой продолжительное, Парфия предоставляла Риму свободу действий в Армении или другом царстве на периферии, но только не у себя. Просто державой с таким населением, экономической и военной мощью, как Парфянская империя, не получится помыкать, как Боспорским царством или Фракией. На самом деле у Рима никогда не было и никогда не будет средств силой навязать свое влияние Парфии. Все прошлые и будущие попытки вторжения окончились поражениями или победами без далеко идущих последствий.

Клавдий, как и его предшественники, не сотворил чуда в отношениях с Парфией. Как и Августу, Тиберию и Калигуле, ему то везло, то не везло — в зависимости от обстоятельств. Он восстановил контроль над Арменией благодаря раздорам в лагере парфян — и утратил его к концу своего царствования. Его неудача вызвана не только прекращением гражданских войн среди парфян, но и в равной мере объясняется военными действиями в Британии. Рим не мог оказаться сразу везде. Держать Парфию в ежовых рукавицах можно было, только освободившись от всех других крупных внешних конфликтов. И наоборот: Парфянская империя демонстрировала свою силу на западе, когда ей не надо было переключаться на далекие восточные границы. Этими помехами и объясняется, что за три столетия отношений между Римской империей и империей Аршакидов на вооруженные конфликты приходится не более тридцати лет.

Отметим в заключение, что междоусобицы и несправедливая казнь нескольких римских граждан побудили Клавдия превратить Ликию в провинцию. Эта небольшая область, расположенная на юге современной Турции, сохраняла свой греческий статус Ликийского союза — лиги вольных городов. Она была слишком мала, чтобы посылать туда наместника, и Клавдий объединил ее с Памфилией, отделенной от Галатии, — получилась новая преторианская провинция Ликия-Памфилия. Ее первым правителем стал Квинт Вераний. За пять лет на этой должности он усмирил непокорные города, обрушив их стены.

Мы не можем покинуть Восток, не навестив иудеев, богатая история которых тесно связана с историей Римской империи. Период, соответствующий правлению Клавдия, настолько насыщен событиями, что заслуживает того, чтобы посвятить ему следующую главу.

 

X. Иудеи

Иудеи не относились к самым многочисленным народам Востока, но требовали к себе особого внимания властей. Исключительный характер их единобожия, мессианские и эсхатологические надежды, утробное недоверие ко всякому правительству, в том числе их собственному, презрение к смерти делали их народом «с твердым сердцем и каменной выей», как скажет император Юлиан в IV веке. Кроме того, их территория находилась совсем близко от соперников-парфян, что тоже беспокоило римское правительство. Кстати, с середины I века новой эры иудейские бунты помешают амбициозным восточным проектам, приписываемым Нерону. Позднее, когда Траян почти уничтожит парфянского врага во время молниеносной войны, дойдя почти до Персидского залива, он чуть не окажется отрезанным от тылов ужасным иудейским восстанием, которое заставит его тотчас отказаться от завоеванного. Этими психологическими и стратегическими особенностями объясняются разные разделы территории и формулы правления, испробованные римлянами начиная с Августа. С 40 года до н. э. и до своей смерти в 4 году н. э. Ирод Великий умудрялся править всей Палестиной, нося титул царя Иудейского, дарованный ему римлянами. Август тотчас разделил его царство между тремя его сыновьями, отказав им в титуле царя. Двое назывались тетрархами. Этот почетный титул означает «правитель четверти», но лучше было бы его перевести как «правитель области», поскольку территорию не обязательно делили на четыре части. В данном случае Филипп брал себе северную область: Батанея, Трахонитида, Авранитида, а Ирод Антипа — Галилею и Перею. Третий брат, Архелай, произведенный в этнархи, то есть «правитель народа», правил Иудеей, Самарией и Идумеей. Был еще и четвертый «четверовластник» по имени Писаний, правивший маленькой Авилинеей на северо-западе от нынешнего Дамаска. О нем известны лишь две вещи: он занимал свою должность в 29 году, как следует из Евангелия от Луки, и один из его вольноотпущенников по имени Нимфай посвятил свои труды Тиберию и Ливии.

Этот первый раздел просуществовал недолго. Два года спустя Архелай, настроивший против себя иудеев своей жестокостью, был низложен и изгнан в Галлию. Его этнархия стала провинцией Иудея под управлением прокуратора. В 34 году Филипп умер, и Тиберий присоединит его земли к провинции Сирия. Казалось, провинциализация бывшего царства Ирода Великого неизбежна, но это значило не считаться с его внуком Иродом Агриппой — авантюристом, приспособленцем и решительным человеком. Мы покинули его в 41 году, когда он помог Клавдию осуществить переворот. В 37-м он уже получил тетрархию Филиппа, а позже, в 39-м, — Ирода Антипы по милости Калигулы, которого он очень вовремя поддержат в конце правления Тиберия. Понятно, что Клавдий не мог поступить иначе, чем его предшественник, учитывая помощь Агриппы в решающий момент, когда речь шла о его жизни и власти. Поэтому в самый год своего воцарения он отдач Ироду Иудею и Самарию, которые Архелай потерял из-за своей тирании, присовокупив к ним Абилинею таинственного Лисания. Ко всему этому, разумеется, прилагался титул царя — не столь декоративный, как звание тетрарха или этнарха… Этот незаурядный человек, словно сошедший со страниц романа, достиг цели своего существования. После долгих лет удач и злоключений, роскоши и безденежья, свободы и заключения, пережив трех римских императоров, повидав множество государей, обокрав тучу кредиторов, он, наконец, воссоздал царство убийцы своего отца — своего родного деда Ирода! Оставалось только принять, как и он, прозвище «Великий». Потомки его им наделят. Он станет Агриппой I Великим.

Его дело не пережило его самого. После его смерти в 44 году Клавдий словно не знал, что делать с этой обширной Палестиной, которая больше никогда не будет единой.

У Ирода Агриппы, конечно, был семнадцатилетний сын, Агриппа II, который жил в Риме. Он был слишком молод, чтобы править столь непростым регионом, тем более что его приход к власти был бы воспринят неоднозначно, судя по проявлениям радости в Кейсарии и Себасте после кончины его отца. Поэтому император, по совету своего окружения, передал царство под прямое управление прокуратора. С 44 по 52 год при нелегких обстоятельствах сменилось три прокуратора.

Уже в 44 или 45 году этнический конфликт между иудеями вынудил первого из них, Куспия Фада, прибегнуть к суровым репрессиям. Этот энергичный человек также успешно боролся с вооруженными бандами, наводнившими территорию, и даже против ложного мессии, вызвавшего бунт в 45 году. Некий Февда, на которого снизошло озарение, заставил простонародье поверить в то, что он прикажет Иордану остановиться, чтобы его можно было перейти и направиться к Иерусалиму. Но когда поверившие ему добрались до реки, та осталась глуха к его заклинаниям, и Фад, подоспевший с малой конницей, рассеял эту импровизированную армию. Февду пленили, и он так и не попал в Иерусалим — во всяком случае, целиком: ему тотчас отсекли голову, которую и отправили в этот город, чтобы выставить на всеобщее обозрение.

Однако больше всего хлопот Фаду доставил отказ жрецов Храма передать священные одежды первосвященника под охрану римлян. В основе этого дела лежала глухая борьба между Иродом Великим и иудейским духовенством. Царь начал большой ремонт Иерусалимского храма, он также постарался, чтобы у него не отняли даже толику духовной власти, зато, наоборот, лишил синедрион всякой светской власти. Сам первосвященник теперь был всего лишь чем-то вроде чиновника, назначаемого царем. Именно чтобы показать зависимость религиозного главы от трона, монарх и запирал священническое облачение в башне Антония по соседству с Храмом. Архелай сохранил эту практику, и когда он был низложен, римские губернаторы ее возобновили, пока Тиберий ее не отменил. Царь Агриппа восстановил ее, так что после его смерти вопрос об облачениях первосвященников возник снова, поскольку Рим опять перешел к прямому управлению. Политикой Империи было по возможности подстраиваться под нравы и обычаи управляемых народов, чем, кстати, и объясняется ее долголетие. Естественно, в обмен она требовала, чтобы ее представитель пользовался теми же прерогативами, что и государи, место которых он занял. В данном конкретном случае, поскольку цари-иродиане могли распоряжаться облачением первосвященника, прокуратор должен был сохранить эту власть.

Таким образом, Фад всего лишь исполнял приказ Клавдия, который восстановил дотибериевскую практику. Однако священники добились от него, чтобы он повременил до ответа императора на их челобитную. По совету юного Агриппы Клавдий издал эдикт в пользу священников, основываясь на решении, принятом при Тиберии. Это было очень умно с его стороны. Хранение облачения было лишь символом порушенной власти духовенства, но символом опасным. Рим ничего не выигрывал, унижая касту, которая уже не правила, но фактически сохраняла значительное влияние на население. Достаточно было держать синедрион под надзором. У Агриппы был брат Ирод, которому Клавдий отдал в 41 году небольшую область Халкиду — город в центре современного Ливана. Именно ему император передал управление Храмом с правом назначать первосвященников и держать под своим контролем священную казну; эту должность он мог передавать по наследству.

В 46 году Клавдий назначил вместо Фада Тиберия Александра. Это был иудей из Александрии, племянник философа Филона и очень богатый человек. Недолюбливаемый своими единоверцами из Палестины, он столкнулся с голодом и новым бунтом, который, похоже, вспыхнул в Галилее. В этой области начиналось брожение — признак подъема иудейского национализма и предвестник великого восстания 66 года. С назначением в 48 году Вентидия Кумана лучше не стало. Отметим попутно быструю смену прокураторов Палестины, которые не оставались на своей должности более двух лет. Кумана сразу же начало преследовать невезение. На Пасху, во избежание чрезмерного скопления толпы, перед Храмом собрали войска, как каждый год. Так получилось, что один из солдат, возможно для удовлетворения естественной надобности, показал часть своего тела, которую Иосиф Флавий прямо не называет, но легко догадаться, о чем речь. Этого хватило, чтобы начались беспорядки, тем более что самые горячие подстрекали других, вопя, будто Куман отдал солдату приказ совершить это святотатство. Губернатор пытался восстановить спокойствие, но тщетно. Тогда, вероятно во избежание кровопролития, он приказал своим людям уйти в башню Антония. Но толпа расценила движение войска как попытку атаки и, охваченная паникой, разбежалась по переулкам вокруг Храма. К несчастью, эти улочки были такими узкими, что более двадцати тысяч человек оказались затоптаны.

Только-только улеглась эта первая драма, как слугу Кумана ограбили в окрестностях Иерусалима. Прокуратор схватил старост окрестных деревень, но во время этой операции один солдат разорвал религиозные книги — к великой досаде присутствовавших свидетелей. Весть об этом святотатстве быстро облетела священную столицу, и иудеи тотчас отправились в большом количестве в Кесарию, где обретался губернатор. Если и есть что-нибудь, чего израэлиты не потерпят от римской власти, так это (пусть невольное) неуважение к их религии. Во времена Тиберия Понтий Пилат чуть не вызвал бунт, поместив золоченые щиты в царский дворец Ирода. Он, однако, проследил за тем, чтобы на этих щитах не было изображений, зная, что в Иерусалиме они под строжайшим запретом. Но простого хранения предметов языческого культа в священном городе хватило, чтобы вызвать гнев израэлитов. Дело дошло до самого императора, приказавшего немедленно вынести щиты. Этот прецедент, а также некоторые другие показали, что иудеи готовы пойти на тысячу смертей, чтобы смыть оскорбление, нанесенное их богу. В связи с этим было весьма вероятно, что Клавдий будет вынужден отозвать своего представителя, не сумевшего учесть крайнюю обидчивость населения в этом отношении. Подчиненные Кумана, уже давно проживавшие в стране, знали всё это лучше своего начальника и постигли душу этого народа. Они подсказали ему единственный способ успокоить умы: казнить солдата. Прокуратор отдал такой приказ.

Всё это были еще цветочки: бедный Куман вскоре столкнулся с яростным спором между Иудеей и Самарией. По историческим и религиозным причинам иудеи (жители Иудеи) ненавидели самаритян. После смерти царя Соломона в IX веке до н. э. царство раскололось надвое. На юге — царство Иуды, сохранившего верность сыну Соломона, то есть земли Иудеи римской эпохи. На севере — царство Израиль, столицей которого вскоре стал город Самария, давший в итоге свое имя всей области. Политическое разделение сопровождалось религиозным расколом по инициативе самаритян, установивших культ Яхве, изображаемого в виде золотого тельца. Для избранного народа в целом начинался ужасный период. Сначала — духовная драма трех веков искушения идолопоклонством и религиозного синкретизма, с которыми боролась горстка вдохновенных людей — 16 пророков. Одновременно рухнуло царство Израиль (в 721 году до н. э.), а часть самаритян отправились в изгнание, высланные ассирийским царем Саргоном II. Вместо них новый господин устроит поселения из народностей, явившихся со всех концов его империи. Они принесут с собой множество идолов, и поклонение им прибавится к культу Ваала, оставшемуся от царицы-вероотступницы Иезавель из IX века до н. э. Таково происхождение народности «самаритян», презираемой иудеями. Те же, временно спасшиеся, сохранят веру в чистоте, придав мистический смысл трагедии Израиля. По этой причине весь избранный народ станет называться их именем — именем Иуды, иудеев. Но и они тоже приносили жертвы ложным богам, что вызвало гнев Яхве: тогда они в свою очередь познают поражение и изгнание в 586 году до н. э., под властью Навуходоносора. Когда иудеи вернулись в конце V века, то отказались участвовать вместе с самаритянами в восстановлении Иерусалимского храма, потому что считали их идолопоклонниками и нечистой породы. Самаритяне, конечно, отвергали эти обвинения; они образуют отдельную группу, противостоящую остальным евреям. Хотя они тоже делали обрезание и праздновали субботу, их обряды были иными, а их Священным Писанием было только Пятикнижие, что превращало их в еретиков. Примирение между двумя народами останется невозможным до практического исчезновения самаритян: сегодня от них осталась лишь небольшая деревенька под Наблусом.

В интересующую нас эпоху, между 51 и 52 годами, разразилась новая свара — после поножовщины, в ходе которой иудеи из Галилеи, направлявшиеся в Иерусалим, были убиты в Самарии. Галилеяне прибегли к суду Кумана, но не добились от него желаемого решения. Они тотчас заявили, что прокуратор подкуплен самаритянами, и под этим предлогом призвали иудеев из Галилеи и Иудеи к восстанию против Рима. Некоторые примкнули к Елеазару, которого Иосиф Флавий представляет разбойником с большой дороги, занимавшимся грабежом и поджогом поселков в Самарии. Очень вероятно, что он был и вождем зелотов. Куман тогда начал военные действия, чтобы подавить восстание.

К счастью, иерусалимская знать сумела убедить большинство людей, примкнувших к Елеазару, разойтись по домам. Тем дело бы и кончилось, если бы самаритяне, у которых тем временем опустошили множество поселков, не пошли в Тир, чтобы прибегнуть к суду правителя Сирии Квадрата и добиться возмещения ущерба. Напомним, что правитель Сирии обладал властью над всем Востоком, а потому стоял выше Кумана. Можно себе представить, с какими чувствами иудеи и самаритяне предстали перед ним, чтобы взвалить друг на друга ответственность за беспорядки. Квадрату надо было действовать крайне осторожно. Выражаясь современным юридическим языком, банальный случай намеренное нанесение телесных повреждений, повлекшее за собой смерть потерпевшего, — вылился в теракты и покушение на государственную безопасность. Или, если вы предпочитаете более образный язык, то была искра, грозившая разжечь пламя по всей Палестине.

Как часто делают судьи, Квадрат сначала отложил вынесение решения. Ему требовалось время, чтобы провести расследование. А как гражданский и военный руководитель, он должен был поразмыслить над тем, какое вынести решение, чтобы успокоить умы, всегда готовые возмутиться. В делах такого рода правосудие зачастую должно подстраиваться под государственные интересы. Через некоторое время он специально приехал в Самарию, чтобы вынести приговор. Не забыли никого. Казнили не только самаритян, виновных в убийстве иудейских путников, но также и иудеев, вступивших в шайку Елеазара и захваченных Куманом. Для ровного счета Кватрат присовокупил к ним пятерых высокопоставленных людей, подстрекавших к бунту. На самом деле всё это была мелкая рыбешка. Из осторожности правитель ограничился этим, опасаясь, что ему придется осудить первых лиц в стране. Их он вежливо отправил объясняться к императору. Так, первосвященник Анания, иудейский стратег Анан и главные руководители Иудеи и Самарии отправились в Рим. С ними поехали Куман, которого иудеи по-прежнему называли подкупленным самаритянами, и префект лагеря Целер. По меньшей мере мнимая несправедливость прокуратора больше не сможет послужить предлогом к восстанию.

Иосиф Флавий, от которого нам и известно об этом деле, рассказывает, что по прибытии в столицу Куман дал взятку императорским вольноотпущенникам, но вмешательство молодого Агриппы изменило положение дел.

К юноше перешла по наследству от отца дружба Клавдия. В 48 году император сделал его государем Халкиды вместо покойного дяди Ирода — того самого, который хранил у себя облачение первосвященников. Кроме того, у Агриппы была грозная союзница в лице новой императрицы Агриппины. Со времен ее предков, Марка Агриппы и Антонии, семья Агриппины завязала отношения клиентелы с династией Иродов. Кстати, именно чтобы подчеркнуть свое почтение к патронам, несколько иудейских правителей принимали имя Агриппа. В результате все самаритяне, явившиеся в Рим, были переданы в руки палача, Целер вернулся в Иерусалим, и его волокли там по улицам, пока он не умер, а Кумана подвергли изгнанию. Квадрат ограничился ролью судьи, покарав виновных с обеих сторон. Клавдию же предстояло выбрать, кто должен быть прав — в интересах высокой политики. Император сделал выбор в пользу иудеев против самаритян, потому что считал первых более опасными, чем вторые. И чтобы показать им, что Рим беспристрастен, он пожертвовал еще и Целером, и Куманом. Неизвестно, в чем обвинили Целера, но не слишком-то верится в продажность Кумана. Если он не осудил самаритян, убивших галилеян во время потасовки, то, возможно, просто потому, что не смог решить, кто нападал, а кто защищался. Сомнения толкуются в пользу обвиняемого.

Вместо Кумана Клавдий назначил в 52 году Феликса, брата своего вольноотпущенника Палланта. Тот недолго будет править всей Палестиной. Уже в следующем году император передал повзрослевшему Агриппе II бывшие тетрархии Филиппа и Писания, забрав у него при этом крошечную Халкиду. Возможно, что, назначая Феликса, Клавдий стремился уравновесить милости, только что оказанные иудеям, и наделить Агриппу бдительным соседом. Кружок императорских вольноотпущенников не был благорасположен к иудеям. Если предположить, что Феликс был настроен так же, то, во всяком случае, недолго, так как вскоре после переезда в Иудею он соединился с династией Иродов, женившись на сестре Агриппы II — красавице Друзилле.

Положение дел останется неизменным до смерти Клавдия. Как мы видим, постоянное брожение в Палестине делало ее трудноуправляемой областью. Со времен изгнания в Вавилон иудеи ждали «Нового союза», с которым настанет торжество праведников. Существовали разные мнения по поводу предвестников Дня Яхве, с которого начнется новая эра, но с I века до н. э. эти эсхатологические надежды сопровождались ожиданием царства Божия на земле и пришествия мессии. Для многих восстановление Царства Давида на земле как раз и было предвестником конца времен. Тогда Мессия будет править очищенным Иерусалимом, начнется тысячелетний золотой век, после которого настанет конец времен и воскресение мертвых.

В эпоху Юлиев — Клавдиев ожидание мессии, уже давно владевшее умами, становилось всё настойчивее, приобретая насильственные формы, поскольку, не утратив религиозного смысла, становилось делом политическим. Кое-кто считал, что борьба с римлянами и умеренными иудеями должна ускорить пришествие помазанника Божия. В частности, так рассуждали зелоты, которые сформируют передовой отряд иудейского национализма. С самого начала правления Ирода Великого они стали досаждать римлянам и их союзникам из иудеев: в Иудее и Самарии началась череда грабежей и убийств; Галилеи это касалось меньше, поскольку там находился очаг мятежа. Короче, беспорядки, разразившиеся в правление Клавдия, вписывались в это повстанческое движение, зародившееся в 4 году, которое закончится всеобщим восстанием 66 года. Иногда пишут, что Клавдий неудачно выбирал прокураторов Палестины. Не думаю. Эти люди были не хуже своих коллег из других земель, просто они прибыли в тот момент, когда ожидание Мессии и сопутствующее ему националистическое движение приняли радикальные формы. Кстати, надо помнить о том, что еврейский народ был очень своеобычным, трудно доступным для понимания. Для римлянина (вернее, греко-римлянина), воспитанного на рациональной греческой философии, иудей, веривший в единого ревнивого бога, оставался загадкой. Что понимал «гой» (не-иудей) во всех этих историях про Мессию, избранный народ, Союз? Конечно, он был образованным человеком, знал о концепции Всевышнего, трансцендентного существа. Солнца, описанного Платоном и стоиками. Но он не имел ни малейшего представления об особой связи между Богом и Человеком, о божественной любви, ниспосланной иудеям в виде откровения, которую они подарят человечеству. Только когда христианство встретится с греческой философией, родится новый мир, и начиная со следующего века кое-что начнет проясняться.

С этой точки зрения назначение Феликса прокуратором было удачным выбором. Каковы бы ни были его личные чувства к иудеям, он хорошо разбирался в богословских спорах и религиозных течениях, будораживших страну. Из «Деяний апостолов» известно, что Феликс прекрасно знал о догме воскресения мертвых и порожденных ею спорах. Уже по одному этому можно судить о том, что он хорошо разбирался в еврейской религии. Кстати, сделать этого императорского вольноотпущенника прокуратором Иудеи Клавдию рекомендовал предыдущий первосвященник Ионафан. Тем хуже для него, потому что Феликс велит его убить. Сам же он был родом с Востока, возможно, из страны по соседству с Палестиной, чем и объясняется его близкое знакомство с иудейской культурой.

* * *

Иудейские дела получили важное продолжение в Египте, особенно в Александрии, где жила крупная и древняя еврейская община. При Лагидской династии, оборвавшейся после победы Октавиана над Клеопатрой и Антонием, иудеи принадлежали к главенствующему социальному страту эллинов, возникшему в результате завоеваний Александра Македонского. Чтобы понять, как это произошло, надо сделать пояснение. В 305 году до н. э., через 18 лет после смерти Александра, Птолемей, сын Лага (основатель династии Лагидов), стал царем Египта. Он открыл ворота для греческой иммиграции, и греки начали обживаться, в частности, в Александрии — городе, основанном великим завоевателем и получившем его имя. Новая монархия могла бы отнять статус полиса у трех греческих городов в Египте: Александрии, Навкратиды и Птолемаиды. Но Птолемей и его преемники их не тронули, поскольку эти города уже не обладали никакой суверенной властью. Таким же образом эллинистические монархии, где бы они ни утверждались, уничтожали политическую систему полисов, хотя номинально та продолжала существовать. В Египте последствием ее выживания стало сохранение традиционного гражданства на греческий манер в трех этих городах. Но поскольку грекоязычные иммигранты селились также в агломерациях, не имевших статуса полиса, царь предоставил им особый юридический статус, основанный на этническом происхождении. Чтобы пользоваться преимуществами и привилегиями классического гражданства, достаточно было доказать, что ты эллин. Это понятие приобрело очень широкий смысл: под него подпадали не только выходцы из собственно греческих полисов типа Афин или Спарты (и их потомки), но и все эллинизированные народы и даже народы, недавно покоренные Александром. Иудеи принадлежали как раз к последней категории и утвердились в статусе эллинов, доказав свою верность и поставляя царю солдат.

Для иудеев такое положение было выгодно вдвойне. С одной стороны, они как эллины пользовались привилегиями этой общины. С другой — как иудеи пользовались свободой вероисповедания согласно заповедям Моисея. Таким образом, их статус был исключительным. Нигде в Греции не было ничего подобного: гражданин греческого полиса, какой бы религии он ни придерживался, был обязан поклоняться местным богам. Еврейских эллинов из Египта к этому не принуждали. Этим объясняется, что в стране сложилась еврейская община, в которую входило, по приблизительным оценкам, 300 тысяч человек, по большей части в Александрии.

Римское завоевание поломало лагидскую юридическую систему, основанную на этническом происхождении. Македонец, афинянин, фракиец, будучи или нет гражданином Александрии, Птолемаиды или Навкратиды, получал привилегии благодаря своему македонскому, афинскому или фракийскому происхождению, поскольку являлся «эллином». Римское же право не различало людей по их происхождению — только по гражданству. Человек либо гражданин, либо нет — и точка. В результате, поскольку статуса эллина больше не существовало, египетский грек, не принадлежавший к одному из трех греческих городов, становился египтянином наряду с туземным земледельцем. Среди прочих неприятностей это подразумевало, что ему придется платить те же налоги. В пропорциональном отношении эта перемена больнее всего ударила по иудеям, так как большая часть их общины проживала в Александрии. Поскольку они, за редким исключением, не были гражданами Александрии до прихода римлян, теперь они скатились до уровня египтян. Новым властям, однако, хватило ума ограничить негативные последствия двумя мерами: установлением льготного налогообложения, позволявшего эллинам платить сокращенные подати, и, в том, что касается иудеев, сохранением их религиозных привилегий.

При этом Октавиан перевел Египет под прямое управление и даже лишил славную Александрию ее буле, то есть городского совета, который занимался делами греческих и эллинских городов. Александрийцы почувствовали себя униженными этой мерой, которая, кстати, надолго испортила их отношения с Римом, пока Септимий Север наконец не восстановил этот совет около 200 года.

Итогом всего этого стали трения между иудейской общиной и остальным населением. Понятно, что коренное население недолюбливало иудеев, потому что они принадлежали к главенствующему классу эллинов. Но самый острый конфликт возник у них с греками, уже давно корившими их за обособленность. Все дело в том, что в Древнем мире религия и политика были тесно связаны. У полисов имелись свои боги, а у вышестоящих царств и потом Империи — свои. Следовательно, воздавать культ этим божествам было как проявлением личного благочестия, так и гражданским долгом. Отрекаться от богов было все равно что отрекаться от полиса и Империи. Иудеи же со своим монотеизмом неизбежным образом попадали в ложное положение. Конечно, если говорить о Египте, то Птолемеи, а потом и Рим разумно позволяли им не исполнять языческих обрядов при условии, что вместо этого они будут молиться за спасение государства и его правителей. Но общественности этого казалось мало, особенно когда иудейская община составляла важное меньшинство, как в Александрии, где она выглядела инородным телом, хотя и жила там несколько веков. На взгляд язычников, «иудеи утверждали, будто разделяют с греками систему ценностей, однако отвергали важную ее часть, непримиримую с принципами их религии», как поясняет профессор Жозеф Мелез-Моджеевский. Короче, они стояли одной ногой тут, а другой там — поза, которая всегда внушает недоверие и враждебность.

К этому традиционному упреку теперь добавился другой: иудеи поддерживали Рим. В самом деле, в Александрии существовали греческие «националисты», которые корили иудеев за то, что эту поддержку они оказывают в обмен на сохранение привилегий, предоставленных Птолемеями. Такая ситуация могла обернуться драмой при первой же возможности, которая и представилась в 38 году. Случилось так, что приход к власти Калигулы в предыдущем году заставлял префекта Египта Флакка обливаться холодным потом. В самом деле, у нового императора были причины его не любить: он был врагом его семьи, против которой, возможно, плел заговор вместе с Сеяном; в конце царствования Тиберия Флакк поддержал Гемелла против Калигулы в их борьбе за власть. Чтобы повысить свой рейтинг, наш префект вздумал объединиться с вождями александрийских «националистов», хотя те и были его вчерашними врагами: во времена Тиберия один из них, Исидор, предпринял тщетную попытку погубить его посредством судебных тяжб. По словам Филона Александрийского, от которого мы знаем подробности этого дела, идея заключалась в том, чтобы выставить иудеев враждебными Калигуле. Таким образом Флакк получил бы предлог для репрессий и способ доказать свою верность молодому принцепсу. Короче, «позабыв» передать Калигуле декрет иудейской общины о молитвах, вознесенных по случаю его прихода к власти, он дал волю черни, позволяя ей в частности, устанавливать статуи Калигулы в синагогах. В августе эти первые проявления насилия завершились погромом с многочисленными жертвами. Калигулу одурачить не удалось, и тот велел в октябре схватить Флакка. Александрийские «националисты» его предали: Исидор лично выступил с обвинением и на сей раз получил голову префекта. Флакка приговорили к изгнанию, а там вскоре казнили по приказу императора.

В Александрии воцарился мир до самого конца правления Калигулы. Но едва узнав о его смерти, иудеи взялись за оружие, чтобы отплатить грекам за погром 38 года. И вот при таких обстоятельствах александрийские «националисты» потребовали у Клавдия суда над царем Иродом Агриппой. Мы знаем об этом благодаря пяти фрагментам папируса из свитка, известного в кругу специалистов под названием «Деяния александрийских мучеников». Ирод Агриппа сыграл решающую роль в событиях 38 года. Побывав проездом в Александрии, он отправит своему другу Калигуле копию знаменитого декрета, удержанного Флакком, с сообщением об отказе вершить правосудие, в котором префект провинился перед иудеями. Мыв Риме весной 41 года, Агриппа принимает от Клавдия новые территории, которые вернут его царство в пределы, установленные его дедом Иродом Великим. Исидору потребовалось редкостное мужество, чтобы напасть на человека, настолько близкого к императору и любимого им. На самом деле образ Исидора и его друга Лампона, который можно себе представить на основе папирусов, контрастирует с тем, что создает Филон Александрийский в своем труде «Против Флакка». Защитник еврейской общины, к которой он принадлежал, Филон описывает их демагогами, специалистами «агитпропа», как мы сказали бы сегодня, готовыми пойти на чернейшие злоупотребления ради достижения своих целей. Наверное, всё это присутствовало: Исидор со товарищи наверняка не были пай-мальчиками, и у иудеев имелись веские причины их не любить. Но в папирусах обрисован иной портрет. Исидор представлен ответственным политиком, одновременно александрийским патриотом и космополитом, заботящимся о целостности всемирной империи римлян, мужественным защитником порядка и умелым оратором. Лампон показан верным товарищем, пошедшим за своим учителем даже на смерть.

На чем конкретно основывались обвинения против Агриппы, неизвестно, но сама идея суда над ним претила Клавдию. Потребовалось вмешательство двух сенаторов, чтобы он согласился созвать императорский суд из-за «вселенской» тяжести обвинений. 1 мая суд начался, и Клавдий предостерег Исидора: «Не реки ничего, во имя богов, против моего друга [Ирода Агриппы]. Ты уже навлек смерть на двух моих друзей — Феона и Макрона… Ты уже их убил. А теперь преследуешь этого человека». Так мы узнаём, что Исидор старался погубить не только Флакка, он замешан и в гибели Макрона. Этот человек был префектом претория в конце царствования Тиберия и способствовал приходу к власти Калигулы. Последний, однако, не доверял ему и заставил совершить самоубийство, пока он не занял свой новый пост. Теперь, благодаря папирусу, мы знаем, что Исидор сыграл определенную роль в этом роковом решении. Вернемся к судебному процессу. Не смутившись, Исидор отвечает императору: «Господин мой Цезарь, зачем так высоко ставить Агриппу, трехгрошового еврея?» Тут уж Клавдий рассердился не на шутку: «Что ты говоришь? Ты самый дерзкий из людей, раз говоришь так…»

После этой стычки заседание было прервано и возобновилось на следующий день.

На сей раз в центре внимания было столкновение между посольством города Александрии, в которое входил Исидор, и делегацией александрийских иудеев. Последние требовали восстановить привилегии, которых они лишились с утратой статуса эллинов. Первые вернулись к классическому обвинению в «безбожии», основанному на том, что иудеи не позволяют вносить изображения в свои святилища и не приносят жертвы иным божествам, кроме собственного. Отметим, что иконоборчество иудеев было одним из аспектов религиозной исключительности, которая так раздражала александрийских греков. Затем Исидор озвучил второй пункт обвинения: «Я упрекаю иудеев за то, что они стараются весь мир ввергнуть в смуту». Обращаясь к Клавдию, он добавил: «Тебе следует оставить личные соображения и взглянуть на них в целом. Они не похожи на александрийцев; они более походят на египтян: разве не обложили их так же данью?» Разумеется, надо понимать, что Ирод Агриппа — душа этого заговора с целью дестабилизации Империи. Александрийские «националисты» превращались, таким образом, в защитников ойкумены от иудеев и их главы и делали предостережение Клавдию, прямо обвиняя его в том, что он ставит дружбу выше интересов государства. Исидор действительно был мужественным человеком, раз так говорил с императором, и можно предположить, что составители папируса немного прибавили от себя, чтобы возвеличить своего героя.

Вот только его приговорили к смерти за клевету вместе с его другом Лампоном. Оба главных действующих лица в последний раз обменялись любезностями. Клавдий обозвал Исидора «отродьем музыкантши», а тот Клавдия — «кидышем от Саломеи иудейки». Известно, что музыкантши считались женщинами легкого поведения, но поди узнай, кто такая эта Саломея…

Через несколько месяцев после суда, стараясь успокоить умы александрийцев — и греков, и иудеев, — Клавдий обратился к этому городу с открытым письмом, которое префект Египта велел вывесить 10 ноября 41 года. Часть письма посвящена конфликту между двумя общинами. Вначале принцепс говорит о беспорядках, последовавших за смертью Калигулы. Он говорит, что подстрекателями их были иудеи, но отказывается покарать их ради сохранения гражданского мира, хотя греческое посольство твердо настаивало на их ответственности во время «противоречивого совета» (вероятно, по поводу суда над Исидором). Клавдий ограничился тем, что запретил еврейской общине приводить в Александрию соотечественников из-за рубежа и предостерег их от резких выпадов во время зрелищ, устраиваемых греками. Так мы узнаём, что иудеи старались увеличить свою численность в египетской столице за счет иммиграции из Сирии и разных областей Египта. Разумеется, это вызывало опасения и гнев греков, и можно понять, почему император этому воспротивился. В обоснование своего запрета он напоминает, что иудеи живут в «городе, который им не принадлежит», а потому должны удовлетвориться «тем, что имеют». Наверное, в этом надо видеть отказ в удовлетворении просьбы иудейского посольства, которое жаловалось на упразднение статуса эллинов: иудеи лишились его вместе со всеми остальными, однако им не предоставили александрийское гражданство. Клавдий даже грозит: если евреи будут устраивать беспорядки, он покарает «их всеми способами как людей, стремящихся навлечь повальный недуг, способный ослабить ойкумену». Отметим, что в этой последней фразе он почти дословно воспроизводит обвинения, сформулированные Исидором.

С другой стороны, Клавдий требует, чтобы греки оставили иудеев в покое и, в частности, проявляли уважение к их религиозным обычаям. Август, напоминает он, даровал им разрешение им следовать, а сам он, Клавдий, подтвердил это разрешение, «выслушав обе стороны», что позволяет предположить, что пресловутые религиозные привилегии иудеев были оспорены александрийским посольством во время суда. Вскоре во все провинции был разослан второй эдикт, распространявший гарантии, предоставленные иудеям, на всю Империю.

Мы думаем, надо отдать должное Клавдию в том, как он старался уладить александрийский конфликт. Император не отдал предпочтение ни одной из общин, напротив, он сохранил равновесие ради поддержания мира. Фразу, которой он завершает свое послание к александрийцам, стоит процитировать. Разведя по разным углам греков и иудеев, принцепс высказывает надежду: «Если же, отказавшись от подобных деяний, вы станете жить друг с другом в мире и человеколюбии, я покажу, как и в прошлом, свое благоволение к этому городу, как и к дому, принадлежащему нам через наших предков».

Какое-то время воля Клавдия исполнялась. На протяжении четверти века Александрия жила спокойно, пока не начались новые вспышки насилия, которые в правление Траяна приведут к исчезновению египетского иудаизма.

* * *

В самом Риме Клавдию пришлось принимать полицейские меры против иудеев. В 41 году он для начала ограничил их культовое право пределами, которые трудно определить, но возможно, что дело доходило до закрытия синагог. Позднее, в неопределенное время (вероятно, около 50 года), он изгнал из столицы некоторое число иудеев, «постоянно волнуемых Хрестом», как сообщает Светоний. О значении этой не вполне ясной фразы было много толков. Был ли то обманщик, выдававший себя за Иисуса на волне мессианства? Или речь о евреях, перешедших в христианство, у которых возникали стычки с бывшими единоверцами, потому что они проповедовали в Риме Евангелие? Мы больше склоняемся к последнему предположению. В самом деле, примерно в то же время, точнее, в 52 году, святой Павел, находившийся в Коринфе, столкнулся с враждебностью израэлитов, которые привели его в судилище губернатора Ахайи. Два этих связанных друг с другом события могут обозначать начало затяжного конфликта между евреями и христианами.

Как бы то ни было, эта мера была временной. Клавдий не собирался окончательно запретить в Риме иудейский культ.