Как попадешь на площадь Никитских ворот, особняк этот, до сих пор и держащийся особнячком, непременно увидишь. Заставит он обратить на себя внимание. Дом 6/2 на углу Спиридоновки и Малой Никитской — шедевр московского модерна, построенный в начале XX века архитектором Ф. О. Шехтелем по заказу промышленника-миллионера С. П. Рябушинского. Сейчас тут музей Горького — ему советское правительство поднесло на блюдечке этот дом, когда писатель вернулся в СССР из-за границы: творите, уважаемый Алексей Максимович, на благо всемирного пролетариата.

Внутри дом довольно нескладен и неуютен. Роскошная лестница «Волна» как бы заполняет все внутреннее пространство, но уже больно хороша: свободна, широка, легка, несмотря на камень тяжелый. Здесь, во втором этаже, — кабинет Горького. Здесь он работал со своей последней любимой женщиной, и здесь он понял, что потерял ее уже навсегда.

Горький умирал долго, мучительно и, конечно же, понимая, что он умирает. Вот снимок, сделанный неизвестным фотографом в Крыму за два месяца до смерти писателя: Алексей Максимович сидит на лавочке, опираясь руками на палку и опустив бессильно голову на руки. В этой позе все — безмерная усталость, мучительное осознание своего одиночества и груз тяжелой болезни, согнувшей вот эти плечи… Снимок подводит жизненную черту человека.

Последние дни жизни Горького окутаны легендами, тайнами, множеством версий — и уж вряд ли теперь удастся когда-нибудь однозначно ответить на множество вопросов, оставшихся после него. И главный — сам ли он умер? Упорна, живуча легенда: Сталин боялся Горького и распорядился послать рыцарей плаща и кинжала, чтобы те поторопили писателя. Может быть, может быть… Да только зачем его торопить, если он прогорал на глазах? Последний год он не выходил из дома без кислородной подушки и, где бы ни был — в машине ли, в поезде, из рук ее не выпускал. Что же, так не терпелось вождю народов, не мог он подождать еще несколько дней?..

Но вот же, выплывают любимые шоколадные конфеты писателя, присланные заботливым вождем? Коробка с ними якобы стояла на тумбочке возле постели умирающего Горького, и тот вроде бы даже угостил ими двоих или троих санитаров. А те через час в муках скончались с симптомами отравления ядом.

И еще выплывает одна фигура — женщина, пришедшая навестить Алексея Максимовича вместе с народным комиссаром НКВД Генрихом Ягодой, первейшим подручным Сталина. Ягода, говорили, заглянул ненадолго и вышел, а женщина та осталась и не выходила минут сорок или около того, а вышла и скорым шагом удалилась вместе с Ягодой и его людьми. А еще через двадцать минут дежурный врач, потрясенный случившимся, объявил, что Алексей Максимович скончался.

Эту женщину в ближайшем окружении Горького знали все. Ее звали Мария Игнатьевна Будберг, в девичестве Закревская. Потом у нее было столько разных фамилий… Горький любил ее. И, судя по всему, до последнего своего вздоха любил.

Откуда возникла она и как сумела — именно сумела — оказаться на видном, хлебном месте подле самого знаменитого и самого влиятельного среди советских писателей? Теперь, конечно, не проследовать за ней по всему ее извилистому и ухабистому жизненному пути, но что-то восстановить можно, поскольку жила она по-своему ярко, бурно и блистала в европейских столицах, пока не осела в Москве в непосредственной близости от Алексея Максимовича, а потом — и уж совсем в интимной близости.

Как ни странно, первые скупые сведения об этой любвеобильной даме выплывают с самых далеких полок архива российской Службы внешней разведки: долгое время считалось, будто Будберг работала одновременно на три разведки — английскую, немецкую и советскую. Потому-то к ней и приглядывались сразу с трех сторон, потому-то и шепоток за нею тащился: «Сведущая и очень опасная женщина…» Она и в самом деле была и той, и другой.

Из оперативной справки СВР: «Мария фон Будберг, она же баронесса Бенкендорф, она же Закревская, она же Унгер-Штернберг, 1892 года рождения, уроженка Полтавы, дочь крупного помещика».

Вообще-то говоря, она могла бы быть еще и графиней, ведь была замужем и за графом Бенкендорфом, придворным Николая. В этот период жизни она частенько выезжала за границу, одно время работала даже в русском посольстве в Берлине, выполняла какую-то секретарскую работу. Английским и немецким языками владела свободно. Но еще в Петербурге она подружилась с дочерью английского посла в России Бьюкенена и с английским дипломатом-разведчиком Локкартом. Поэтому, судя по всему, Мария Игнатьевна не особенно огорчилась, когда узнала, что ее мужа убили в 1918 году не то белые, не то красные: она уже по-свойски себя чувствовала в постели сэра Роберта Брюса Локкарта. Поговаривали, будто тот относился к ней вполне серьезно и предлагал даже руку, сердце и счет в банке. Как бы то ни было, именно из постели англичанина ее вытащили чекисты по подозрению в шпионаже в пользу Англии и упрятали на Лубянку. Джентльмен Локкарт помчался ее выручать, но и сам угодил под арест и лишь через несколько дней был освобожден и выслан из России за организацию «заговора послов» против советского правительства.

Мура, как звали друзья Марию Игнатьевну, с Горьким еще не знакома. Они не встречались. Но с Яковом Петерсом, правой железной рукой Железного Феликса, она уже очень близка. Красавицей она не была, но, видимо, обладала каким-то шармом, раз брала кого хотела и мужчины ей не умели отказывать.

Из оперативной справки СВР: «Осенью 1920 года М. И. Бенкендорф получила разрешение на выезд в Эстонию, где вышла замуж за барона Николая Будберга. Находясь за границей, снова сошлась с Локкартом, была близка с итальянцем Руффино, а в 1935 году с писателем Гербертом Уэллсом».

Ну, с Уэллсом связь была долгой — целых 14 лет. А что же барон, большой любитель развлечений? Вскоре после свадьбы он отправился за океан, в путешествие по Южной Америке. И с тех пор никто не слышал о нем ничего.

Из сообщения агентов ВЧК в Эстонии: «Совершенно секретно. Прибывшая в Таллин Мария Бенкендорф утверждает, что тяжело пострадала от большевиков. Правда, русские круги единогласно заявляют, что она работает в ЧК».

Сомневаться в том не приходилось: Петерс завербовал Муру, заставив ее работать на себя. И лично на себя тоже, конечно. Впрочем, тут ее заставлять навряд ли пришлось. И уговаривать тоже: не тот человек. Мария Игнатьевна всегда с понятием и уважением относилась к мужским потребностям.

Но вот выплывает на свет один любопытнейший документ — письмо Горького Григорию Зиновьеву с такой краткой припиской: «Позвольте еще раз напомнить Вам о Марии Бенкендорф — нельзя ли выпустить ее на поруки мне? К празднику Пасхи? А. П.» И хоть на письме стояло только число без года, въедливые исследователи вычисляют: именно в 1920 году Пасха приходилась на 11 апреля. Значит, в это время Горький и Будберг были уже знакомы. Зиновьев пошел навстречу Горькому, и тот получил Муру в подарок к празднику.

Выясняются и такие подробности. Корней Иванович Чуковский, добрейший человек, откуда-то знавший Муру, рекомендовал ее секретарем издательства «Всемирной литературы», которое затеял Горький. Ну а уж она своего не упустила.

Впрочем, работает она добросовестно. Ведет переписку, готовит выборки из прессы, много печатает на машинке и посильно помогает нестарому еще писателю в отдохновении после совместных трудов. Они едут вместе в Италию, которую Алексей Максимович очень любил, — в Сорренто, живут там долгое время. Горький, хотя и тяжко болен уже, плодотворно работает — она его вдохновляет, он рядом с ней молодеет, полнится силами, пишет рассказы о любви. А вечерами, когда солнце скрывается за горизонтом, подолгу сидят на открытой веранде, и ему так не хочется прощаться с ушедшем днем…

А что же дальше? Дальше — возвращение в Москву, неотвратимое развитие болезни, все учащающееся кровохарканье, развитие астмы. Все это делает его жизнь мучительной. Но и в это время он любит eel В конце концов Горький ни с кем в жизни своей не жил так долго, как с ней. Но она давно уже охладела к нему. И того отнюдь не скрывала.

Она уехала — жила с Уэллсом, — и тот в ней что-то находит неведомое, но отвечает на все письма Горького. А тот шлет одно за другим… И в этих письмах его — и страсть, и надрыв, откуда только берется… Знал, понимал: он потерял последнюю женщину в своей жизни. Потому в тех письмах боль сильнее всего.

В день смерти его она появилась. Вызвал Ягода по приказанию Сталина? Разве скажешь теперь… Она долго, слишком долго для такого его состояния оставалась с ним наедине. А вышла, поспешно уехала — и тут же конец ему…

Почему-то те немногие свидетели, которые при кончине писателя поблизости от него находились и которых давно нет уж в живых, говорили: нет, вовсе не здесь умер Горький. И от того смешения очевидного и общеизвестного с леденящими душу рассказами очевидцев поневоле возникают сомнения в достоверности этих рассказов. Однако же ясно, во всяком случае: Будберг стала последним человеком, который видел живым Горького.

А я знаю человека, который в Москве видел Будберг последним. Это сотрудник Института мировой литературы им. Горького Лия Николаевна Иокоар. Будберг приезжала в Москву на 100-летие со дня рождения писателя. Она превратилась в грузную женщину с отекшими ногами и лицом, выдававшим явное пристрастие к крепким напиткам. Сама ходить она уже не могла, ее поддерживали с обеих сторон.

Этой женщине Горький посвятил самое крупное и самое значительное произведение из всего, что ои написал, — «Жизнь Клима Самгина».