Если посмотреть на этот дом вдоль ряда окон, то можно увидеть волнистую линию по их нижнему краю: за столетия особняк погнуло, конечно. А он все равно молодцом держится.

Тих он сейчас. Не дрогнет в оборки собранная занавеска, и голос не донесется через распахнутую форточку. Обезлюдел старинный дом, согретый некогда дыханием великого человека…

В доме этом семнадцать лет прожил Константин Станиславский, а последние годы и вовсе не выходил из него.

Как гласит предание, дом сей в 1640 году построил генерал-аншеф Леонтьев. Человек он был богатый, и в этом переулке, носящем и ранее и теперь его имя, у него имелись еще дома. Переулок, кстати, считается одним из старейших в Москве. Потом домом еще кто-то владел, а последние тридцать лет до того, как порог его переступил Станиславский, хозяйничала в нем Марья Спиридонова — купчиха по происхождению, ставшая известной в Москве балериной, в которую безоглядно влюбился поистаскавшийся в жизни князь Павел Гагарин. Да и женился на ней.

Октябрьская революция тех, кто был никем, сделала всем. И наоборот. Богатая семья Станиславских превратилась в семью лишенцев, как тогда говорили, и лишилась всего — владений и состояния. Это бы все ничего: жизни еще отнимали. Расстреляли младшего брата Константина Сергеевича — Георгия и трех его сыновей, потом любимого племянника Станиславского Мику — так звали Мишу в доме. Но самого Станиславского Усатый и пальцем тронуть не смел: фигура мирового значения! Отчий дом на Садово-Черногрязской, где Станиславский прожил первые сорок лет жизни и где дети его родились, отняли, другой дом, в Каретном Ряду — тоже. Стальная рука Железного Феликса начертала на постановлении, отнимавшем тот дом Станиславского: «Под нужды Совнаркома». По-видимому, была большая нужда.

Вот так оказалось, что Константин Сергеевич, выгнанный из собственного дома, где у него было тридцать комнат, уплотнился здесь, в Леонтьевском переулке, где ему отвели только четыре: Швондер свое дело знал.

Станиславскому, однако, не казалось здесь тесно: потому что именно здесь воплощал он свои великие замыслы. Тут, в зале, который потом назовут Онегинским, на сцене среди великолепных белых колонн разворачивались театральные действа. Ведь в этих стенах размещалась Оперная студия при Большом театре, созданная Станиславским и впоследствии выделившаяся в Оперный театр, а еще позже — в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, каким мы его знаем теперь.

Великий режиссер и актер был счастлив здесь. Рядом с ним его любимая и лучшая ученица — Мария Петровна Лилина, по жизни играющая еще и роль жены великого человека. И еще один великий человек ее боготворит, дарит как-то свою фотографию и пишет на ней: «…Милой Марии Петровне от автора игранных ею пьес, очарованного Чехова». Она жила долго и умерла во время Великой Отечественной войны.

Теперь здесь дом-музей. Прохожу по коридору, пронизывающему второй этаж, за невзрачной дверью спальня Константина Сергеевича. Его кровать. Станиславский умер в этой постели. Сам по себе уходит взгляд от нее… На стене — портреты внучек. Обе живы. Одна живет в Москве, другая — в Америке. Великолепной, неповторимой росписи потолок — вязь, выписанная искусной рукой безвестного крепостного художника из некоей вотчины Спиридоновой. Обширный платяной шкаф, беломраморный камин подле кровати.

Через высокую дверь прохожу в его кабинет. Такая же роскошная роспись — темпера по сухой штукатурке, равную которой в Москве можно увидеть лишь в Музее Пушкина. Прямо на полу — полки с книгами: словарь Брокгауза, пьесы, либретто, просторный письменный стол. Станиславский редко работал за ним, хотя в этих стенах дописывал, шлифовал свою «Систему» и написал книгу «Моя жизнь в искусстве».

Стол располагается возле окна, а Станиславский садился вот на этот диван у стены, обшитой дубовой панелью, забрасывал ногу на ногу и писал на колене.

Он пережил в этом доме трагедию. Вернее, не пережил. На юбилейном спектакле, посвященном 30-летию МХАТа, он играл свою любимую роль — Вершинина, когда с ним случился удар. Акт он, несмотря на сердечную боль, довел до конца, но от театра с той минуты был отлучен навсегда… И все. Больше ролей ему не играть. С грустью, тоской даже сказал как-то: «В сущности, я стал кабинетным ученым…»

Пусть так. Только в этой науке ему во всем мире равного не оказалось.