Куда иголка — туда и нитка. А куда иголка-то?

Иной раз совместными усилиями чудо вытворят, а иногда так пришпилят, что и не найдешь куда деваться…

В послевоенную пору мода свалилась этаким бесформенным тюфяком. Помню, в середине пятидесятых явились откуда-то широкие свободные пиджаки ярких расцветок — вместо прежних черных да темно-синих. Те новые ошеломляли обвислыми плечами, рассчитанными по своей ширине скорей на медведя, а полами полоскались возле колен. При коротких брючатах — таких, что носки видать, даже когда стоишь, и смехотворно узкие внизу, будто их на переростка напялили… Одним словом — дудочки, как их и звали. Яркий, с булавочным узлом галстук — длинный и неимоверно широкий внизу, с обязательным изображением обезьяны на пальме довершал костюм презираемого общественными организациями «стиляги».

Откуда красота такая взялась… Нам втолковывали: с тлетворного Запада. Страдальцев моды в те времена отлавливали, из Москвы высылали и заставляли плодотворно трудиться.

Ну а подавляющая часть населения нашей страны ходила в чем придется. На новые костюмы заработать еще не успели и носили то, что четыре военных года висело в комодах на плечиках, — всякие приталенные платьица с приподнятыми крылышками, широченные мужские штаны, полощущиеся при ходьбе как знамена… Какая там мода! Голодали, еле живы остались…

А заграничное все-таки выползло. Привозили «трофейное». Помню, в Москве сразу после войны щеголяли красотки в шелковых легких платьишках с рукавчиками — короткими и подлиннее, отороченных поверху и понизу рукавов кружавчиками. Красота сказочная. Только не подозревали счастливые обладательницы тех туалетов, что принародно носили ночные рубашки. Совсем Европа заморочила головы нашим солдатам…

Что и говорить, мода — дело изящное, тонкое. Впросак запросто может поставить.

Долгое время московская мода, да и вообще российская, существовала сама по себе и отторгала всякие попытки вторжения иноземных веяний. И только в царствование Алексея Михайловича стали проявляться в привычном образе жизни россиян некие послабления. Бояре и слышать не желали о бритье бороды, а просвещенные люди, побывавшие за границей, нет-нет да и в иноземном платье в Москве появлялись. Боярин же Артамон Матвеев, начальник Посольского приказа, любимец царя, человек большого ума и высокообразованный, завел дома европейские порядки и жил так, как в Европе живут, отвергнув домашнее затворничество.

Однако еще раньше, в 1681 году, царь Федор Алексеевич издал указ, запрещавший всем служилым людям носить длиннополые охабни с прорезями под рукавами и четырехугольным откидным воротником, а также и однорядки — запретил в сих одеждах являться в Кремль, а носить повелел короткие кафтаны.

Они удобней, в ногах не путаются. Патриарх Иоаким восстал против нововведения и против брадобрития тоже восстал: «Паки ныне нача губити образ, от Бога мужу дарованный». Петр же Алексеевич довершил славное дело борьбы с долгополой Россией и собственноручно, вооружившись ножницами, на пирах укорачивал старинные кафтаны и рукава обрезал. Вот смеху-то было…

По брадобритию издавались законы, хотя право ношения бороды можно было купить. В 1698 году такие бородовые пошлины установили: люди гостиной сотни платили 100 рублей, бояре и служивые люди — 60, посадские ямщики — 30, а с крестьян при въезде в город взимали за бороду по две деньги. А за рупь можно было купить две четверти ржи. Вот и подумаешь, что стоит чего…

И с одеждой то же самое было. Прямо на улицах выставлялись чучела во французских, венгерских и немецких платьях: это, стало быть, можно носить. Русское платье Петр Алексеевич запрещал продавать и носить, а ежели кто ослушается, то с пешего пошлину взимали в размере 40 копеек, а с конных — по два рубля. Крутовато, конечно. Но у нас всегда делалось по-крутому. Иначе никак не можем.

В середине XIX века впервые, пожалуй, появляются настоящие московские франты — во фраках с длинными и узкими фалдами, из-под которых кокетливо выглядывали жилеты из розового атласа, а на ногах — узкие сапоги с отворотами и кисточками. Более всего хлопот им доставляли галстуки длиною в несколько аршин. До двадцати раз приходилось их вокруг шеи обматывать. Ну и свидетельство достатка: на каждом часов непременно двое, с двумя же цепочками и множеством брелоков, свисавших из жилетных карманов. Брелоками надлежало непринужденно поигрывать. Само собой, кольца, перстни, запонки в рукавах и на рубашке посередине груди — таков портрет московского франта времен Пушкина: «Как денди лондонский одет…»

Стоит добавить, что считалось необходимым чернить сурьмой брови, белить лицо и накладывать на щеки румяна. Чертовски хороши, наверное, были эти ребятки. А если еще представить их с собольей муфтой, почитавшейся непременной частью туалета и называемой промеж собою «манькой», — неотразима станет фигура!

Одевались, конечно же, не только во французское платье. В Москве того времени славились несколько крупных портновских фирм, и среди них выделялся «Жорж», размещавшийся напротив дома генерал-губернатора на Тверской, нынешней московской мэрии. Хозяин, Жорж, слыл неповторимым мастером мужского костюма, особенно брюк. О нем так и говорили: Жорж — фанатик брюк. Он умел ловко спрятать нескладные ноженьки московских франтов, привил особую любовь к искусно сшитым штанам, и, кажется, это от него пошла поговорка в народе: «Брюки и отдыхать должны, день — надень, а на другой — повесь, поди и в иных покуралесь!»

Еще одна самая старая московская портная фирма размещалась в конце XVIII века на той же Тверской — «Айе». Это была фирма высочайшего европейского класса. Сам граф Лев Николаевич Толстой одевался здесь. До той поры, конечно же, когда предпочел сермяжное платье и босиком стал разгуливать. Любил Лев Николаевич одно время и прифрантиться. А неподалеку, на углу Малого Гнездиковского переулка и Тверской, была мастерская московского француза Оттэна, считавшаяся самой богатой. Из поколения в поколение она передавалась в семье.

Да-с, любили, да и сейчас любят москвичи приодеться как следует и хорошо слаженную вещь всегда ценили. Вот о костюме поговорка еще какая была: «Костюмчик — как брошь… Прикалывать булавкой его надо. Право слово… У кого такую птицу шили?»