В то утро, когда незваная гостья увела за собой Марину, Борис не сказал Катьке главного, из-за чего, собственно, и разгорелся весь сыр-бор в этой квартире. Он не поведал ей о том, что стало со Шварцем, после того как подруги в панике дернули от отделения милиции – рванули на полной скорости, невзирая на ничтожный водительский опыт Катьки, в другие новостройки и на другую окраину. Боряша и сам ничего не знал о судьбе Шварца.

В этом пункте своего повествования ночная гостья оказалась лаконична: “Он больше не будет вас беспокоить. Он уехал”. “Куда?” – вскинулась Марина. Вместо ответа гостья изобразила на лице такую улыбочку, что мороз прошел по коже. Комментариев, кажется, не требовалось, хотя оба собеседника, конечно, хотели бы расспросить эту всезнающую даму об обстоятельствах “отъезда”.

Ни Борис, ни Марина, конечно, не были посвящены ею во все детали того, что происходило между девятнадцатью тридцатью и двумя часами ночи – от того момента, как Катька нажала на педаль газа, и до внезапного появления гостьи, прервавшей зашедшие в тупик рассуждения всей троицы. Боряша понимал, что женщина это поведала ровно столько, сколько нашла нужным сказать. Но и этого было достаточно, чтобы остаться в понятном потрясении и воскликнуть что-то там про “Санта-Барбару”.

Что же все-таки случилось в тот день, под вечер которого Шварц с отнявшимися от страха ногами сидел на асфальте у своего родного отделения милиции и взвешивал на ладони просвистевшие мимо пули?

Утро этого более чем неприятного для Шварца дня началось с одной заурядной смерти, на которую никто бы и внимания не обратил, не случись она в известном доме на Невском проспекте.

* * *

…Грохнулось вдребезги зеркало. Звон осыпающихся осколков заставил замереть в недоумении человека, подкравшегося рано поутру к дверям квартиры чиновника Лишкова. Человек выждал несколько минут – никаких иных звуков из квартиры на лестницу не проникало. Все было тихо. Чиновный и прочий номенклатурный люд, заселивший недавно этот специально отреставрированный для него дом, еще не просыпался.

Ранний гость еще раз прислушался. Не снимая перчаток, достал ключи из кармана и, не мешкая, как свои, отпер все замки. В квартире было тихо ни звука, ни шороха. В коридоре вошедший не смог не заметить следов какого-то непорядка. Судя по всему, ночь в этой квартире была не слишком спокойной. Споткнувшись о разбросанные по полу вещи, гость миновал коридор и вошел в гостиную. Оттуда вела дверь еще в одну комнату. Легко подтолкнув ее плечом, человек заглянул внутрь, не переступая порог. Увиденное заставило его чертыхнуться – причем довольно энергично, если не сказать радостно. На полу, на осколках рассаднившего лицо зеркала, лежал, распластавшись, Владимир Иванович Лишков – тот самый, встреча с которым как раз и была намечена на это утро.

Гость несколько удивленно уставился на распахнутый пустой сейф, на раскиданные шубки и женское белье, на разбросанные по ковру обрывки бумаг. Осколки хрустнули под толстой рифленой подошвой. Вошедший осторожно поддел ботинком голову лежавшего на полу человека, развернул ее на бок, к себе лицом. Дыхание упавшего не замутняло осколков. Гость обшарил карманы чиновника, по-видимому, только что превратившегося в то, что сейчас можно было назвать лишь бесчувственным телом, подошел к сейфу, подхватил оставшиеся в нем бумаги и, не рассматривая их, покинул комнату. В гостиной он задумчиво остановился перед телефоном, что-то прошептал, но звонить не стал. Странно улыбаясь, он тихо покружил по всей квартире. Ничего не взяв, вернулся в коридор, выглянул на лестницу и выскользнул на площадку. Остановившись на миг у перил, глянул на верхние этажи, посмотрел вниз и опрометью, но мягко и бесшумно, как только позволяли ему грубые бутсы, ринулся на первый этаж, к входным дверям. На улице, слившись со спешившими из метро прохожими, дошел до телефона-автомата у троллейбусной остановки, набрал номер, но разговаривать не стал: моментально ретировался из-под пластикового колпака, увидев подваливающий троллейбус. Гость Лишкова вскочил на заднюю площадку, и его лицо исчезло за грязным стеклом. Он даже не обратил внимания на то, что все это время за ним внимательно наблюдал какой-то человечек, тоже стоявший на остановке. Затем этот, смуглый и маленький, проголосовал частнику, юркнул в притормозивший автомобиль и убыл в неизвестном направлении.

Встреться они этим утром лицом к лицу, лишковский гость и внимания бы не обратил на сухопарого азиата, только вчера прилетевшего в Питер поздним рейсом из Алма-Аты. Приятно удивиться гостю из Казахстана в этом городе мог только один человек, но прибывший еще не был уверен в том, нужна ли ему эта теплая встреча.

* * *

…Еще немного, и по его вине взлетит на воздух не только весь этот засекреченный объект, но и сам городок. Последствия диверсии, с холодным и липким ужасом осознал Ким, будут похлеще чернобыльских. Он застонал сквозь сжатые зубы – прохлопали террористов! Целая группа диверсантов уже чешет к объекту, а он, капитан военной контрразведки мощнейшей спецслужбы, сидит в ловушке с оставшимися двенадцатью пистолетными патронами – против трех вышколенных спецов с совсем иным арсеналом…

Автоматная очередь выбила искры из бетонки. Прыгнуть с линии огня в сторону леска, попытаться поближе подобраться к одному из этих мощных парней? Не успеть… Что-то с чавкающим звуком въехало ему под ребра, стало нечем дышать.

С трех сторон на него навалились тени. Вспышка света озарила черные контуры обтянутых шлем-масками голов. Под одной из масок был тот, кого он давно искал. Ким, собрав последние силы, попытался рвануться к нему. Собственное тело не пускало. Вжатое в весеннюю грязь штык-лопатой, оно мешало сделать главное. Ким передернул затвор, плавно нажал на курок. Пули ушли в пустоту, сквозь тени. Троица сдернула шлемы и загоготала. Тот, кого он искал, склонился над ним и что-то сказал, обернувшись к другим. Ким ничего не слышал – его уже окружила ватная тишина. Слух вернулся через доли секунды. За спинами светловолосой троицы раздался страшный грохот, хлопок, опять грохот. Диверсанты рухнули на землю рядом с ним. Радужные круги поплыли перед глазами, стало жарко, но руки не могли ни расстегнуть гимнастерку, ни стряхнуть с себя месиво из обломков и чужих тел…

Ласковое прикосновение холодных пальцев к его щеке вывело Кима из забытья.

– Пассажир, вам плохо? – участливо склонилась над ним стюардесса. – Где ваши лекарства? В багаже?

Ким кивком головы молча показал на полку над головой. Девушка протянула над ним руки, красный шелк ее форменной косынки накрыл его лицо. Он тяжело вздрогнул, сообразив, что вовсе ни к чему демонстрировать всем, налево и направо, его весьма специфические лекарства.

– Не надо… – он стряхнул вновь подступившую дурноту. – Уже хорошо. Просто сон приснился.

– Бывает, – улыбнулась стюардесса. – И помоложе вас плохо переносят взлеты и посадки. Ничего – осталось каких-то двадцать минут. Пристегивайтесь.

Ким покосился на нее, оставшись недовольным той бесцеремонностью, с которой юная девица указала ему на его возраст. Тридцать лет…

Всего-то! А нервы и в самом деле придется лечить. После той контузии в Таджикистане, с которой он счастливо выбрался из переделки, уложившей весть наряд пограничников, после полугода отлежки в госпитале Ким оказался в родной Алма-Ате уже гражданским человеком. “Годен к нестроевой службе в военное время” – этот окончательный диагноз перечеркивал всю дальнейшую карьеру особиста. Ким пытался спорить с врачами, но безуспешно. Лечивший его интеллигентный старичок-майор, за которым он по пятам ходил, умоляя замолвить словечко на военно-врачебной комиссии, не сдержался в конце концов: “Да тебя, Ким, на всю оставшуюся жизнь под надзор сажать надо, а не то что оружие тебе в руки давать!” На комиссии ему посоветовали найти работу в спокойной организации и без обиняков заявили, чтобы он не искал успокоения в алкоголе или наркотиках, дабы не съехать окончательно с катушек и не сесть на всю жизнь на ломающие волю нейролептики. Из вынесенного предупреждения Ким понял немногое.

Догадываться, что с ним не все ладно, начал позднее, когда уже поступил на работу, сосватанную ему все теми же контрразведчиками. Как-то ему позвонил один из бывших сослуживцев и назначил встречу: мол, так и так, надо бы возглавить службу безопасности одного заводика. Ким охотно согласился, расценив это как шанс на возвращение в органы. Однако прошло уже два года, а в органах о нем никто и не спохватился – ни просьб, ни вопросов… И он лишь старательно следовал тому, о чем сказал ему тогда этот бывший сослуживец: “Обустраивайся, капитан, работай – и наблюдай. Надо будет, выйдем на тебя сами. Так что без инициатив!"

Зарплата и командировочные на заводе были такими, о которых на службе Ким даже и мечтать не мог. Киму нравилось то, что на заводе он был единоличным начальником и никто даже не пытался указывать ему, как надо действовать в той или иной ситуации. Более того, когда по подсказке, подброшенной еще направлявшим его сюда коллегой, он попросил предоставить ему возможность постажироваться на курсах охранников в финском институте безопасности, все нужные документы и средства были выданы без промедления. Ким догадывался, что кто-то незримый все-таки его опекает. Но он был уверен в том, что и без этой опеки он представляет собой некую весьма немалую ценность. После того как ему удалось обезвредить киллера, засланного к директору завода, уважение и доверие начальства, подкрепленные соответствующей зарплатой, ощутимо выросли. Директор не перечил ни одной из его рекомендаций.

В общем, на новом месте, где у Кима никто и не спрашивал про его контузию, он чувствовал себя уверенно и уже почти перестал вспоминать о несостоявшейся чекистской карьере. Все было бы хорошо, если б только не эти ночные кошмары, один из которых и заставил его зайтись в крике – на весь салон.

Кошмары повторялись с необъяснимой очередностью. Если в одну ночь его преследовали, догоняли и бросали умирать, распластанного на каменистой земле, то в следующую к нему приходили те ребята с таджикской заставы. Они молча сидели вокруг его кровати и смотрели на него с отрешенным безразличием – так смотрят на похоронах на покойника, осчастливившего всех своим уходом из жизни. Он и хотел бы сказать им, что жив, уцелел, но ощущение собственной вины заставляло его лежать, не шелохнувшись, и гибель, которая только и могла бы спасти от позора, подступала близко-близко.

Бывший капитан пытался понять, догадываются ли его близкие – мать и сестры – о том, что происходит с ним по ночам. Он ни о чем им не рассказывал, однако в тех коротких фразах, которыми они встречали его пробуждение, ему слышались четко различимые намеки. Перехватывая бросаемые на него украдкой враждебные взгляды, он понимал, что не к нему одному приходят ночью эти ребята…

Ким взглянул в иллюминатор на раскинувшееся внизу море огней. Самолет уже подлетал к Петербургу, в котором начальнику службы безопасности одного алма-атинского завода предстояло исполнить более чем деликатное поручение своего хозяина.

Некоторое время тому назад тот вызвал его к себе для беседы “между двух”.

– Ты помнишь Керимбаева, того, что был с нами на Медео, когда мы принимали гостей из Петербурга?

– Да, там еще неудачно вышло – когда про сына заговорили…

– Керимбаев – мой старый друг. Сына его я на руках носил. Сам не могу успокоиться: не верю в то, что на него наговорили. Не мог этот мальчишка расстрелять весь караул!

Хозяин помолчал.

– Отправишься в тот гарнизон. Сам. У тебя – старые связи. Узнаешь, в чем там было дело – вернешься, тогда и примем решение. Оставлять все так, как есть, нельзя. Кто-то должен быть за это наказан!

Вот почему Киму и пришлось отправиться в Дивномайск, в котором так не посчастливилось сынку товарища, а теперь господина Керимбаева. Ким догадывался, что докопаться до истины будет непросто: армейские юристы – мастера по части камуфляжа. В одном повезло: войсковую часть, в которой служил Керимбаев-младший, нынче обслуживал один бывший коллега бывшего капитана, и не просто коллега, а даже знакомый ему человек, с которым в свое время были не такие уж плохие отношения. В принципе, этот особист ничем ему обязан не был, однако, к приятному удивлению Кима, охотно вызвался помочь. И кореец в который раз подумал о некой осеняющей его руке…

– Я и сам слышал что-то про это дело, когда сюда приехал, – поделился особист. – Странная возня вокруг него была. Чересчур много прыти тогда вояки проявили. Даже помпрокурора, что следствие вел, подставили, и довольно грубо. Хорошо еще, что парень не дурак оказался – сбросил сюда всю информацию, так что коллеги кое-что предпринять успели.

– Как бы выйти на этого помпрокурора? Он еще здесь? – с надеждой спросил Ким.

– Давно и след простыл. Двухгодичник был этот парень, питерский. Чего, поискать тебе на него что-нибудь?

– Само собой. Если можешь. Мой хозяин в долгу не останется, – напрямую пообещал Ким.

Уже через несколько часов он сидел в кабинете с пустыми столами – по традиции этого ведомства, ни одной бумажки не должно было быть на виду, даже если сюда и не мог войти абсолютно никто из посторонних: здесь, кажется, шарахались не столько этих посторонних, сколько собственной тени.

Особист по очереди приносил и уносил из кабинета папки с документами, давая их просматривать Киму только из своих рук. Не успевая записывать, он наговаривал на диктофон. Особист расстарался: умудрился, связавшись с военной прокуратурой, взять там на время из архива даже прекращенное уголовное дело Керимбаева, протоколы допросов свидетелей, проведенных почти через месяц после ЧП…

– Слушай, а нет ли еще каких-нибудь записей помпрокурора? Ну, этого, подставленного? – оживился Ким.

– Тайна сия покрыта мраком, – неохотно отозвался особист.

– Ну, а про парня-то самого есть что-нибудь?

– Нет проблем. Сейчас доставим, – И отлучившись минут на десять, он принес копию личного дела прокурора-двухгодичника.

Пролистнув дело, Ким разулыбался.

– Ты чего такой счастливый? – поинтересовался особист. – Неужели вычислил что своим хитрющим умом?

– Хочешь верь, хочешь нет, но ведь я уже встречал этого парня! – невольно вырвалось у Кима, вовсе не намеревавшегося посвящать особиста в свои настоящие задачи. – Он сейчас в Питере в одном банке работает. Большой человек. Службу безопасности ведет, – с достоинством поведал Ким о своем знакомстве с таким человеком.

– Ну, так поздравляю! Поезжай к нему – он тебе все и расскажет. Он же там прямо на месте был. Это тебе не протоколы допросов. Сам видишь, сколько в них туфты: свидетели, как попки, что-то долдонят, будто вызубрили наизусть один и тот же текст!

– Однако я еще тут немного задержусь. С экспертизой хочу переброситься… – осторожно сообщил Ким.

Не будучи стесненным в средствах своим хозяином, Ким сумел договориться с местными экспертами о том, чтобы они провели неофициальное комплексное расследование.

Картина получилась небезынтересная. Мысль хозяина о том, что не мог, ну никак не мог этот мальчишка устроить такое светопреставление в расстрелом всего караула, кажется, получала подтверждение.

Эксперты уверенно заявили, что, судя по причиненным телесным повреждениям, стрельба по погибшим – разводящему и караульному – велась с расстояния более полутора метров: сбоку и немного сзади. Одно это уже отчасти снимало подозрения с Керимбаева. Смена караула всегда ходит строем, в затылок друг другу. Следовательно, если бы Керимбаев открыл стрельбу, он бы не стал перемещаться в сторону. Зачем? Он должен был открыть огонь именно сзади, в спины своих товарищей – это было бы и проще, и безопасней для него самого. Был еще один нюанс – судя по положению трупов и оружия, жертвы никак не ожидали нападения. Но если бы Керимбаев отбежал в сторону, начал снимать автомат с плеча, с предохранителя – эти движения никак бы не прошли незамеченными и ребята хоть как-то да среагировали бы. Хотя бы развернулись в его сторону! Эти же, мгновенно сбитые с ног выстрелами, шли себе как ни в чем не бывало. “Странно”, – отметил Ким.

Но если не Керимбаев, а некто иной стрелял в караульного и разводящего, то отчего этот замыкавший шествие сынок уважаемого отца сам избежал пули убийцы? Почему оказался в стороне от места происшествия, да еще с автоматом?

Этот вопрос Ким с удовольствием задал бы экспертам. Но высказывать версии – вовсе не их дело, даже и для такого клиента, любознательность которого была подкреплена ощутимой щедростью. А потому Киму пришлось самостоятельно сформулировать очевиднейшую из версий: Керимбаев, возможно, просто-напросто оказался расторопней своих товарищей и успел-таки бежать с места расправы! Не случайно он потом забаррикадировался, не случайно просил вызвать своего отца: рассказать о том, как все было на самом деле, он мог решиться, видимо, только кому-то из высших чинов, не доверяя командованию своей части, и надеялся на то, что высокопоставленный папочка облегчит ему эту задачу.

По другой, тоже нехитрой версии, Керимбаев мог быть в сговоре с теми, кто совершил нападение на караул. Но и при первом, и при втором варианте выходило, что убили его вовсе не сдуру – не просто нервы сдали у одного прапорщика, добровольно вошедшего в команду “переговорщиков” с Керимбаевым в ту роковую ночь, – убрали парня как нежелательного свидетеля или как ненужного уже сообщника.

Выстрелил в Керимбаева некий прапорщик Тишко, с которым, безусловно, стоило поговорить. Выяснить, на самом ли деле прапор сорвался или же выполнял чью-то команду. Ким был не настолько наивен, чтобы ожидать от этого Тишко чистосердечного признания, но был уверен в том, что при так называемой плотной беседе Тишко этот, кем бы он ни оказался и каким бы ни было его участие в этой странной истории, выдаст себя сам. Бывший капитан все-таки склонялся к версии о том, что Тишко стрелял в солдата по чьему-то приказу, в соответствии со старым правилом, гласящим, что смерть все спишет.

Очень не понравилась директорскому посланнику и история с пропавшей винтовкой. В случайные совпадения он не верил. То, что Керимбаев охранял именно тот склад, с которого пропала эта винтовка, тоже наводило на размышления.

– И какие у тебя соображения по этому делу? спросил корейца знакомый ему особист уже в самый последний день их бумажной работы.

– Да те же, что и у тебя, – ответил Ким. – Всех тут подставили: и помпрокурора, и Керимбаева этого.

– А раз ты у нас такой сообразительный, то глянь-ка еще одну.., мульку. Я тебе ее специально на закуску оставил. Так сказать, для полноты впечатлений.

Особист раскрыл перед Кимом очередной бухгалтерский кондуит. На одной из его страниц от руки, с указанием даты, было выведено оперативное сообщение: мол, тогда-то и тогда-то, в присутствии… (далее шло перечисление кличек) некий Шварц, являющийся лицом неустановленным, в состоянии алкогольного опьянения сообщил о том, что вчера ему удалось “разжиться стволом и грохнуть дембеля”. Далее следовало: неидентифицированный Шварц исчез в неизвестном направлении, связей к нему не выявлено. В качестве приложения следовал словесный портрет Шварца – Ким старательно передиктовал описание на свой миниатюрный магнитофон.

Перевода на обычный язык не требовалось. Ким уставился на приятеля-особиста и принялся раздувать ноздри:

– Что же ты в первый день мне это не показал?

– Да так, – особист захлопнул талмуд с донесениями, – хотел, чтобы ты сам до всего дошел.

Он подошел к зеркалу и принялся разглядывать свой тощий кадык. Особист желал выглядеть весомым мужчиной, но это ему не слишком удавалось.

– Экспериментатор хренов! – разозлился Ким. – Кто такой этот Шварц, ты мне только через год сообщишь?

– Увы, буду ждать этой новости от тебя самого. Здесь никто и понятия не имеет о вышеуказанном Шварце. Как говорится, твори, выдумывай, пробуй…

Особист, уже допекший Кима своими приколами, развел руками. Что ж, и на том спасибо.

Всю полученную в Дивномайске информацию Ким доложил своему хозяину, когда прилетел назад в Алма-Ату. Следовало копать эту историю дальше, однако Ким вначале должен был получить добро на следующие действия. Сомнения в вине Керимбаева-младшего выглядели теперь вполне обоснованными. Для выяснения всей картины происшедшего в Дивномайске предстояло отыскать Тишко – самого убийцу Керимбаева да потрясти его как следует: кто же все-таки приказал стрелять в безропотного казаха и что там, кстати произошло с тем ночным караулом? Тишко, не продливший контракта в положенный срок – ясно отчего: после такой истории его увольнение из рядов было делом неизбежным, – отбыл, как узнал Ким, по месту призыва. В город Санкт-Петербург. Вычислить Тишко было теперь делом несложным.

Директор завода выслушал рассказ Кима молча.

– А сможешь доставить этого прапорщика прямо сюда, к Керимбаеву? – задал он единственный вопрос.

Ким пожал плечами: почему бы и нет? И в самом деле, пусть с ним тут и разбираются – по понятиям и обычаям, так сказать. Вот потому он вскоре и прибыл в Питер.

* * *

И еще один эпизод этой запутанной истории, правда, относящийся не к финалу, а к самому ее началу, остался неизвестен даже самым осведомленным. Никто так и не узнал еще об одном путешествии, на этот раз предпринятом уже из Питера. С полтора года тому назад, минувшим летом, тот человек, которого Ким повстречал сейчас, рано утром на Невском проспекте, никем не примеченный, вышел из поезда на одном южном вокзале, купил в первом же ларьке карту города и направился к стоянке такси. В город Львов он приехал не за достопримечательностями, а в командировку, которую трудно было назвать заурядной. Часто ли питерский опер может отправиться по делам куда-либо дальше, чем за пределы Ленобласти?

«Теперь, – думал он еще в душном купе поезда, – всякая поездка опера или следователя в другой город становится целым событием. Ни на что нет денег. Всех фондов, выделяемых в Питере на одно РУВД, едва хватит, чтобы раз в год отправить пару оперативников во Псков. Или одного – на день в Москву. Вот и вынуждены сыщики действовать по принципу спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Потерпевшие сами мотаются по стране, прижимая к себе портфели с бланками разных протоколов и постановлений. Они-то – взять хотя бы тех, у кого угнали автомобиль – люди заинтересованные, никуда не денутся, может быть, даже и сами оплатят поездку оперативника в чужой город. Хуже – со свидетелями, которые тоже должны за свой счет примчаться и к следователю, и на суд. Особенно хорошо тем, что живут на просторах бывших союзных…"

Сошедший с поезда пассажир не был ни потерпевшим, ни свидетелем. В Питере он служил опером в одном из райотделов угрозыска, но во Львов прибыл по “частной просьбе”, в свободное от службы время – так сказать, в командировку, спонсированную одним старым приятелем. Знакомство с этим приятелем тянулось еще со времен его учебы в Политехе, когда он был студентом, а тот – неприметным ассистентом, преподавателем одной из кафедр. Существовали некие обстоятельства, заставлявшие опера беспрекословно выполнять все просьбы и даже прихоти того преподавателя, вскоре, кстати, покинувшего кафедру – увлеченного новыми возможностями, открывшимися как раз в середине восьмидесятых, к тому времени когда отношения между будущим опером и будущим работником коммерческих структур приняли, мягко говоря, нежелательный оборот, заставивший одного бросить институт и сдаться на милость военкомата, а другого, припертого к стене вероятностью столкновения со следствием, поискать счастья на стороне. Обстоятельства эти были вызваны возможностью нежелательной огласки…

Вернувшись из армии после долгой службы, продленной еще и контрактом, бывший студент, не особо того желая, стал исполнителем его деликатных, как сказали бы в старину, поручений. На этот раз патрон попросил о сущем пустяке – собрать информацию об одной девице: кто, что, откуда, какие родители, недвижимость и прочие пустяки, даже не требовавшие особы навыков оперативно-розыскной деятельности.

Местные опера командированного встретили, как водится, тепло. Пусть правительства там ссорятся, а коллегам на то начхать, солидарность сыщиков – дело святое, сказали прибывшему в интересующем его райотделе. И тут же предложили урегулировать москальско-украинские отношения, на что гость не возражал. Его даже одарили братской помощью в лице усатого водителя с внешностью героя Плевны, и вместе они отправились по ЗАГСам и школам.

Добыть информацию удалось буквально за два часа. В последнем пункте их маршрута дородная инспектриса, крашенная хной дама в ярком гриме, вполне удовлетворенная коробкой питерского шоколада, сняла копию с заявления о выдаче свидетельства о рождении, потом перевернула его на другую сторону и снова припечатала бумагу к ксероксу. С тихим жужжаньем выползла вторая копия, где не было написано ничего, кроме какой-то замысловатой фамилии.

– Зачем вверх ногами? – машинально поинтересовался откомандированный.

– То приватно, – с недоумением от такого неведения сообщила дама. – Здесь мать сообщает реальное имя отца.

Выйдя из ЗАГСа, командированный попросил шофера дуть в одно село. Наведавшись в сельсовет, велел вырулить на названную ему улицу. Там питерский оперативник вышел из машины, подобрался к одному из заборов и сфотографировал мальчишку, возившегося в саду. Мальчонка, приметив незнакомца с фотоаппаратом, испуганно вбежал в дом. Впрочем, опера он уже больше и не интересовал. Командированный лишь зачем-то подхватил валявшуюся у приоткрытых ворот игрушку повертел в руках и, еще раз взглянув на окна дома, в которых не шелохнулась ни одна занавеска, сунул мохнатого медвежонка в свою наплечную сумку, а потом, как-то странно пригнувшись, добежал до машины. День клонился к вечеру – оперу надо было успеть на ночной поезд в Питер. Задание было выполнено – не оставалось причин для того, чтобы Застревать в этом Львове.

В поезде питерскому командированному не спалось. Тетки-челночницы, заставившие все купе клетчатыми кутулями с товаром из Польши, дружно издавали богатырский храп. На верхней полке было жарко и душно. Обливаясь потом, он спустился вниз, с трудом лавируя между громоздкими сумками. Вышел в тамбур, прихватив с собою легкий пластиковый дипломат с раздобытыми документами. В тамбуре чадили помятые мужики в тренировочных костюмах. Он примостился у самой двери, не обращая внимания на грязь прокопченных стен. Дым разъедал глаза, и опер присел на корточки, прикрыв веки. “Как там тогда сказал куратор? – вспомнилось ему. – Вместе по жизни, значит, рука об руку пойдем?"

Куратор, теперь уже бывший, навестил его сразу же, едва он вернулся из армии. И как только, хитрый лис, узнал – не иначе как через военкомат, ведь у Лишкова, такой была фамилия этого экс-преподавателя, куратора их студенческой группы – везде свои связи.

Он изменился за те пять лет, что они не виделись: лицо раздалось вширь, почти исчезли брови, ставшие вдруг узкими глаза оттенялись уже не пластмассовой оправой-штамповкой, а тонкими золотыми очочками. Былой куратор заявился к нему с бутылкой коньяка. К делу он перешел без предисловий – выждал лишь несколько минут, потребовавшихся на то, чтобы разлить по рюмкам коньяк: за встречу.

– Ну-с, – проговорил он, мелко отстукивая ногтями по незастланному скатертью столу, – какие теперь у нас планы? Коммерческие структуры, студенческая скамья или… – куратор выразительно посмотрел на молодого человека.

Тот заметно помрачнел.

– Зла не желаю, – продолжал куратор. – Просто хочу возобновить старое знакомство. Вместе по жизни, так сказать. Кассетка та еще цела – что с ней, собственно, сделается? Вещдоки не горят, как мудро заметил кто-то там, не помню, кто и где. А, старина? – он нежно потрепал парня по еще не заросшему затылку.

– Клоун! – невольно скривился его собеседник. Пятидесятилетний Лишков нисколько не обиделся и продолжал весело расхаживать по комнате, будто в эйфории.

– Ах, какие мы чувствительные! – вдруг медленно проговорил он, усаживаясь напротив хозяина. – Не за то ли и службу покинули? Не из-за этого ли не вышли в генералы? Нервные перегрузки, говоришь? Забыл уже, от чего в армию мотанул? Так я тебе напомню: и стройотряд тот, и резиновую лодочку… Что, не надо?

– Слышь, куратор, кончай. Зачем пришел? – Парень широко положил руки на стол и тоже принялся выстукивать что-то свое.

– Вот это разговор! – разулыбался тот. – Вот это по понятиям! Как там у вас: упал – отжался?

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское, – процедил собеседник. – Давай, переходи к делу. Что надо-то?

Куратор выставил тогда несколько условий, одним из которых было трудоустройство бывшего служивого на работу в органы внутренних дел, в милицию. Зачем, не сказал, но подчиняться ему приходилось беспрекословно – бывший преподаватель обладал бесценным компроматом на этого студента.

Опер застонал, припомнив все подробности того жуткого дня, в который все и произошло. Курившие в тамбуре невольно повернулись в сторону сидевшего в углу парня: напился, что ли, или как?

Как же это было? Стройотряд, колхоз, председатель, решивший на выходные организовать баньку для городских… Не сказать, чтобы много выпили, но повеселились изрядно. Все это шумное веселье и снимал на диковинную по тем временам видеокамеру куратор Лишков. Как выбегали, распаренные, из баньки и плюхались в темную гладь вечернего озера. Как собирали горстями малину тут же на берегу. Нарасхват шла резиновая лодка, одолженная у каких-то рыбаков. Он даже и не знал тогда, как звали ту девчонку в ситцевом вылинявшем купальнике, вместе с которой он почему-то отправился к одному из островков – она была из соседнего, девичьего стройотряда. Будущая училка серьезная, с хвостиком и в стрекозьих очках. Добравшись до островка, они принялись первым делом объедать кусты малины, еще не столь пострадавшие от массового набега голодных студентов. Что было дальше? Да ничего особенного. Голоса там, на берегу, уже стихали. Народ потихоньку разбредался из баньки – по своим баракам. Девчонки дополаскивали белье на мостках.

Среди них продолжал выхаживать гоголем преподаватель – в шортах, болтающихся вокруг венозных ног, и с видеокамерой на плече. Он запечатлевал томный деревенский закат: мальчишек с удочками, коров, с мычанием разбредавшихся по домам на том берегу, березовый островок, погрузившийся в тень.

Лишков передвигался по берегу, пока не свернул за мысок, где уже и вовсе никого не было. В расплавленной, как ртуть, воде вдруг появилась плоская круглая лодка, отчалившая от этого островка, две темные фигуры в лодке… “Ого, – отметил он про себя, – шалят детишки!” В лодке шла какая-то возня, но продолжалась она едва ли не доли минуты так, что снимавший даже не успел выключить камеру. Внезапно оба силуэта поднялись во весь рост, и один из них вдруг оттолкнулся от другого и опрокинулся, рухнув в воду. Это был женский силуэт тонкая фигурка, вмиг вообще исчезнувшая из виду. Следом из лодки нырнул и парень. Раз, и еще раз обе головы по очереди появлялись над водой. Ошибиться было невозможно: там шла нешуточная борьба, и парень явно топил женщину. Вдруг над водой осталась только одна голова – мужчина подплыл к лодке и перевалился через борт. Преподаватель с надеждой перевел видеокамеру на островок. Но на тот берег никто не выходил.

Лишков похолодел: ЧП в его отряде! Он, остолбенев, стоял со своей видеокамерой, не зная, куда ему бросаться – то ли на подмогу к этому парню, но до лодки было далеко и, если девица и впрямь утонула, его помощь была уже бесполезна, то ли еще куда.” Куратор застыл в ступоре, в голове у него начали мелькать все возможные и самые невозможные оргвыводы…

Лодка, наконец, причалила к мосткам. В ней с отрешенным видом сидел студент из его стройотряда и, хуже того, из его же группы.

– Кто? – подбежавший куратор еле выговорил свой вопрос. – Кто это был?

– Откуда я знаю?! – с понятной яростью отрезал парень. – Из пединститута, сказала.

Из рассказа студента куратор понял только одно: что в ответ на его незамысловатые ухаживанья, к которым вполне располагала вся эта ситуация (а на хрена еще было тащиться с ним на уединенный островок?), девчонка вдруг вспылила, потребовала отвезти ее назад, а когда в лодке он попробовал было уломать красотку, восприняв ее отказ как обычное при таких делах кокетство, та вскочила, но, не удержав равновесия, вдруг упала в воду – не умея, как нетрудно было теперь догадаться, плавать. Так оно было или нет, но тогда на берегу растерянный преподаватель и ошалевший студент договорились о том, что они ничего не видели, ничего не знают, что и вовсе не было рядом с ними этой неизвестной им студентки – той, которой в ее стройотряде хватились лишь к утру, полагая, что девчонка загуляла с кем-то из политехников. К великому облегчению свидетеля и виновника этого ЧП, никто из студентов не сказал о том, что видел девчонку в тот трагический вечер в лодке, отправляющуюся покататься к островку. Эта деталь и в самом деле осталась незамеченной.

Студентку искали неделю, и вторую, и лишь дней через десять к берегу одной дальней деревни прибило распухший и объеденный раками труп молодой женщины… Судмедэкспертиза в райцентре установила только то, что смерть девушки произошла в результате утопления – скорее всего, естественного. Никаких насильственных действий против нее, как высказались эксперты, совершено не было. Подруги по стройотряду подтвердили тот факт, что плавать эта девчонка не умела, а как уж она оказалась в воде, никто не смог предположить, сколько ни допрашивали потом всех студентов. Уголовного дела открывать не стали списали происшествие в разряд последствий заурядной пьянки. Лишков сам посоветовал своему студенту валить как можно скорее из института, что он и исполнил – и оказался в армии, благо военкомат быстро оприходовал бесхозного парня призывного возраста, что и спасло его от весьма вероятных неприятностей. Куратор, тоже покинувший институт, эпизода этого не забыл и еще до отбытия студента в армию пару раз привлек его на нужные себе дела, ненавязчиво упомянув об оставшейся с того вечера пленочке…

Чувство неизбывной вины студента не терзало. Не ощущал он себя ни преступником, ни даже мерзавцем или негодяем. Господи, да потом, в армейской жизни, он уже мог убить кого угодно вполне осознанно и легко, без лишних терзаний. А тогда вляпался просто в глупую историю – с кем не бывает? В его родной деревне в каждое лето было по утопленнику, все больше по пьянке, обстоятельств которой никто никогда не выяснял. Ничего ведь особенного не случилось, полагал бывший студент, нынешний опер, в которого он превратился по настоянию Лишкова. И, если бы не эта оставшаяся у куратора видеопленка, он бы уже давным-давно забыл тот неприятный эпизод своей молодости. И лицо бы этой пигалицы окончательно из памяти выветрилось – все пошедшее красными пятнами гнева, со сбитыми набок очками и растрепанной челкой.

– Стерва, сама ведь тогда меня завела! – пробормотал он вслух.

– Эй, братан, тебе не помочь? – участливо наклонился над ним один мужик.

– Порядок, дед! – отозвался, вставая, опер. Плюнув на папиросу, он бросил ее в щель между дверью и железной приступкой.

На верхней полке по-прежнему не спалось, но теперь уже не от храпа могучих теток, а от мыслей, постепенно приходивших в порядок в его голове. Опер понимал, что долго так продолжаться не может – сколько он еще будет бегать на побегушках у этого Лишкова? Знал бы сам куратор, с кем он имеет дело – но то-то же повеселились бы армейские братки, глянь они, по какой мелочи теперь приходится работать их былому другану. Ездить в чужую, считай, страну – только затем, чтобы узнать родословную какой-то там девки. “Тьфу!” – разозлился опер. Да, с этим надо было кончать. Но опер не имел понятия, как изъять ту видеопленку у куратора, да и смысла особого он в этом не видел отберешь одну, а у него в запасе еще десять копий. От куратора можно было избавиться только двумя способами. Либо терминальным, к которому он не слишком-то склонялся, потому как очень уж заметным человеком стал в последние годы этот Лишков. Либо годилось то оружие, которым пользовался и сам куратор. Шантаж, компромат – вот что могло бы подтолкнуть его к мировой, но надо было заставить Лишкова заткнуться любыми средствами.

Вернувшись в Питер, оперативник, вопреки уговору, не стал первым делом названивать куратору. Отправился на почту рядом с домом, там был ксерокс, и снял копии со всех документов, привезенных из Львова. Тот, что был выдан дамочкой из ЗАГСа, заинтриговал его особо: больно уж знакома была ему та заковыристая фамилия на обороте, где мамаша интересующей Лишкова девицы в приватном порядке и не для огласки аккуратным почерком выписала имя реального отца своего ребенка. Опер не знал, на что ему может сгодиться эта информация, но какое-то чутье подсказало, что когда-нибудь, при каких-нибудь обстоятельствах она вдруг да сыграет свою роль. Девица, по поводу которой он и мотался в этот пыльный Львов, была, судя по всему, дочуркой одной важной шишки. И, ежели куратор чего-то от нее хотел, то часть этого “чего-то” вполне могла перепасть и оперу. “Делиться надо”, – изрек он неизбывную мудрость, почерпнутую на армейской службе.

Важность добытых им документов он осознал, когда увидел реакцию куратора на разложенные на столе бумаги.

Лишков сам прибыл к нему на квартиру.

– Славненько, очень славненько, – куратор только что не приплясывал вокруг этих листков. – Хороший подарок ты мне сделал!

Владимир Иванович полез во внутренний карман пиджака, вынул объемистый бумажник и, раскрыв, вытянул две стодолларовые купюры. Подумав, присовокупил еще столько же.

– Это – премия к командировочным. У меня никто бесплатно не работает, – пояснил он несколько удивленному такими милостями оперу. – Бери-бери. На представительские расходы. Купи себе что-нибудь из одежды, а то ходишь каким-то бомжем.

Опер помялся, всем своим видом показывая, что на такую сумму в Питере нынче не очень-то приоденешься.

– Остальное – по мере затраченных сил, – понял куратор не слишком-то благодарный отклик своего бывшего студента. – Дела предстоят большие, так что ты уж никуда не уезжай. Что ты мне, кстати, говорил когда-то про театральный?

– Поступал – провалился – озадачился опер непонятным вопросом.

– Вот-вот, упал – отжался. Готовь свои таланты!

Куратор вихрем вылетел из квартиры, оставив хозяина в недоумении.

– Вот и славненько, просто чудо, – приговаривал он в машине, уже мчавшей его с дальнего проспекта Ветеранов, где жил оперативник, в центр города. Еще раз переложив бумаги, он засунул одну из них на дно дипломата, – Сам, значит, подставился, старина…

Да, это было почти полтора года тому назад. В то лето у Владимира Ивановича Лишкова, ныне покойного, еще не было никаких проблем с его юной женой…