№ 20. Птичье молоко

Она сразу поняла, в чем отличие аргентинских креолов от креолов бразильских. В Бразилии креольская музыка была насыщена негритянским фольклором. От осознания этого сразу стало легче. Вообще-то ей было не до музыки, но так получилось, что ее выгнали из университета за неуспеваемость. Родители допытывались, как такое вышло. А ей ну никак нельзя было признаваться, что во всем виновата любовь.

Банальная получалась причина. Да и вообще, любовь — разве это причина? Миллион людей терпел бедствия из-за любви, терял работу, деньги и здоровье, да еще и разум. А она слишком необычная девушка, и ей нельзя было быть одной из миллионов. Не для того воспитывала себя по книгам великих классиков.

Она свалила всю вину на музыку. Купила гитару и колонки, перетащила в комнату мамин рояль и решила на время увлечься креольской музыкой, как самой близкой к ее корням. Родители Оливии Фонтана были аргентинскими креолами — потомками европейских иммигрантов испанского происхождения. Семья Фонтана жила в Рио-де-Жанейро.

Оливия не помнила детские годы, проведенные в Аргентине. Тем интереснее было ощущать себя истинной креолкой и слушать музыку, в которой проглядывала история колонизации Южной Америки.

Очень кстати пришелся Джонатан. Настоящий музыкант: пианист, сын композитора, гастролировал с шести лет. Пусть он был не таким чудовищно красивым, как возлюбленный Оливии, но он хотя бы не обманывал ее. Несколько раз за сегодняшний день он навестил Оливию, сообщил о своих успехах и помог разобраться с гитарой и фортепиано. Джонатан и Оливия проживали по соседству.

Про университет вообще никто не вспоминал. Было понятно, что девочка всерьез увлечена музыкой и видит смысл существования только в ней. Незачем ей мешать. Делом занята! На музыке, знаете ли, можно заработать целое состояние.

Что Оливия понимала в музыке, так это то, что она бывает мелодичной или ритмичной. А когда получалось и то, и то — значит, кому-то повезло стать автором потрясающей песни.

Джонатан постоянно слушал одну такую песню. Говорил, что в ней нет ничего лишнего, и что ее можно брать за образец идеально звучащей композиции. Джонатан мечтал написать целый концерт по мотивам одной этой песни.

Оливия была влюблена и мучилась от этого. Если бы можно было броситься к Риккардо сейчас же — она бы ни секунды не медлила. Но Риккардо был против. Он устал от знаков внимания Оливии и старательно избегал встреч с ней. Когда ее исключили из университета, он даже на радостях закатил вечеринку на пляже.

Думал, что навсегда расстается с ней. Бедняга!

После исключения из института освободилась масса времени: Оливия дежурила у дома Риккардо, издалека махала ему рукой и улыбалась. А потом шла домой заниматься музыкой. Риккардо бледнел и мучился бессонницей.

Оливия оставалась довольной.

Риккардо был ее страстью с мая прошлого года. Тогда он отмечал день рождения и случайно пригласил Оливию на свой праздник. Она решила, что ничего случайного не бывает, и усмотрела в этом знак.

Риккардо оказался симпатичным и веселым парнем. С тех пор он боялся подходить к телефону — звонить могла только Оливия, которая говорила только о красоте и доброте Риккардо, что ему надоедало выслушивать. Ежедневно он получал с посыльным букеты цветов и встречал в коридоре института Оливию, которая кидалась ему на шею с визгом и хохотом.

Она считала, что влюбленность лучше всего передается с помощью визга и хохота. При всем при том читала только классиков, смотрела только интеллектуальное кино, посещала концерты только классической музыки и не позволяла себе использовать сленговые словечки.

Если бы прочла хоть один женский роман, просмотрела хоть одну мыльную оперу, то быстро бы поняла, что ее поведение чрезмерно, и — кто знает! — смогла бы по-настоящему очаровать Риккардо. Но все было гораздо хуже.

Оливия писала стихи и посвящала их любимому. Она брала конверт двумя пальчиками, подписывала его гусиным пером с чернилами, душила маминым парфюмом, вызывала слугу посредством колокольчика, отдавала ему распоряжение тотчас же отнести письмо на почту и чувствовала себя влюбленной креолкой европейского происхождения.

Риккардо же находил поутру в почтовом ящике конверт с расплывшимися будто от слез буквами, морщился, доставал измятый лист с дурно написанными стихами, где все рифмы были созвучны его имени. От конверта пахло спиртом (аромат парфюма быстро улетучивался, оставляя гадкий привкус и темные пятна на бумаге).

Так и жили с мая прошлого года.

Пока не появился Джонатан.

Его родители начали снимать квартиру через стенку от семьи Фонтана прошлым летом. Джонатан прилетел только что, откуда-то из Южной Африки. Он носил очки и рубаху с длинным рукавом, шмыгал носом и выглядел как длинновязый сутулый подросток. До мускулистого загорелого Риккардо ему было далеко, и Оливия отвела ему роль своего доверенного лица.

Удивительно, как сильно отличался Джонатан от Риккардо! Не было в нем грубого нахальства и злобного настроя, и, тем не менее, он был привлекателен. Привлекателен своими тонким пальцами, длинной шеей и голубыми глазами.

Риккардо был неотразим, а Джонатан — всего лишь прекрасен. Так решила для себя Оливия Фонтана.

Он приехал вовремя. Оливии не хватало музыкальный познаний, чтобы достаточно основательно ввести в заблуждение родителей. От него она узнала, что креольская музыка Бразилии помогла зародиться новоорлеанскому классическому джазу, и рассказала об этом маме. Обе стали счастливее. Мама — от гордости за дочь, которая поставила себе в жизни цель и, несмотря на отсутствие музыкального слуха, упорно ее добивалась. Оливия — от того, что ей повезло быть соседкой Джонатана.

Сообщил он много нового: о примитивных инструментах, которые постепенно заменялись более профессиональными, о коллективной импровизации, о респонсорном взаимодействии голосов, но Оливия запомнила не все. Для нее и того, что запомнилось, оказалось достаточно: мама была в восторге, хвалилась Оливией перед знакомыми, отец поддакивал и кивал головой в такт словам жены.

Один Риккардо ничего не знал. И Оливия решила сообщить ему о том, что у нее все хорошо, несмотря на исключение из университета.

Вечером двадцатого февраля она нарядилась в традиционную креольскую широкую юбку с передником, отыскала в шкафу красно-черную майку, более всего подходящую к юбке, создала с их помощью истинно креольский наряд. И несколько раз обошла вокруг дома Риккардо.

Кто-то из его домашних подходил к окну, указывал на Оливию пальцем, но сам Риккардо не вышел ей навстречу. В доме было шумно и людно. Как будто отмечали праздничную дату. Оливия перебрала в уме все известные праздники. Нет, ни один из них не выпадал на сегодняшний день. Скорее всего, тут отмечался день рождения.

Она поднялась на крыльцо и толкнула дверь.

В гостиной, возле большого стола, в глубоком мягком кресле сидела дама почтенного возраста. Возле нее, на полу, лежало двадцать одинаковых коробок конфет. Оливия пересчитала их и повторила еще раз, вслух: «Двадцать!»

— Скажите, — обратилась она к одному из гостей, — а почему ровно двадцать коробок?

— Потому что ровно двадцать гостей!

После этого гость закружился в танце с сестрой Риккардо. Та, узнав Оливию, рассмеялась и тут же начала объяснять гостю, отчего смеется. Они оба то и дело оглядывались на Оливию, а потом смеялись.

Она этого не заметила. Пританцовывала, оглядывала присутствующих и вскоре поняла, что Риккардо среди них нет. Тогда ее настроение резко ухудшилось. Она села на пол и пересчитала коробки еще раз.

— Двадцать одинаковых коробок конфет! Как такое могло случиться?

— Что вы говорите? Я плохо слышу. Вообще ничего не слышу. Так что вы сказали?

Почтенная дама приподнялась в кресле, чтобы быть ближе к Оливии. Та медленно и громко повторила вопрос про двадцать коробок конфет.

— А! Эти конфеты принесли гости, каждый — по одной коробке. И каждый посчитал, что сделал оригинальный подарок!

— Но как могли все подарки так неожиданно совпасть? — изумилась Оливия.

— Это мои любимы конфеты, редкие и дорогие. У них очень мягкая начинка. С моими зубами только такая и возможна.

— А! Тогда ясно. Вы сами попросили себе такой подарок. И теперь получили много конфет. Растянете удовольствие до Рождества?

— В том то и дело, что нет! — прокричала почтенная дама на ухо Оливии. — У них срок годности — две недели. И что мне делать с таким количеством конфет за две недели — ума не приложу. Вообще не знаю…

— Попросите… — Оливия замялась, отчего стало ясно, что сейчас она заговорит о самом сокровенном, — попросите вашего… внука? Риккардо! Кем он вам приходится?

— Внук, да-да, внук. Но его сейчас нет. Он внезапно увидел из окна одну особу… ту, что не дает ему спокойно жить. Нет, не то, чтобы он был увлечен ей… Она преследует его постоянно, и даже сегодня, в такой день, пришла следить за домом! Она стоит под окном и смотрит сюда. Подойдите к окну и вы увидите ее. А Риккардо выбежал на кухню. Идите, посмотрите!

Оливия подошла к окну и никого не увидела, но в тот же момент сообразила, что бабушка Риккардо имела в виду ее, несколько минут назад смотрящую на окна дома с противоположной стороны улицы.

— Как она еще не набралась наглости и не заявилась сюда, прямо в эту комнату? — пробормотала бабушка. — Ну что, видите?

Оливия не растерялась:

— Да, вот она, под окном. Стоит и смотрит. Я показала ей язык, и она убежала. Да, убежала… за тот дом. Наверное, не вернется. И как она не набралась наглости и не заявилась сюда, прямо в эту комнату?

Обе тяжело вздохнули и загрустили.

— А вам с чего вздыхать так тяжело? — спросила Оливию бабушка.

— Я люблю человека, который меня не любит. И вообще… Я тоже принесла вам конфеты. Те же самые.

— Мне? Точно, что мне? Вот спасибо! Теперь у меня…

— Двадцать одна коробка!

— А как зовут вашу любовь, дорогая…

— Оливия, я дочь Сержа Фонтана и Люсии Фонтана, архитекторов с соседней улицы. Вы их знаете. Ваш внук был у них на практике. И вообще… они хорошо известны в городе. А мою любовь зовут Джонатан. Он такой утонченный, такой музыкальный молодой человек, и приехал из самого Кейптауна! Он на меня не обращает внимания. Совсем. И даже не подозревает, что мне нужно его внимание…

— О! Так я вам помогу, Оливия! Прекрасно знаю его родителей. Я очень люблю посещать консерваторию, а его отец там — художественный руководитель. Он очень мне обязан. Помогла ему с переездом. Вы не смотрите, что я такая старая и неуклюжая. В прошлом я была оперной певицей. И была знаменита на всю Южную Америку. Выступала даже в Буэнос-Айресе!

Оливия спохватилась, да было уже поздно: бабушка Риккардо набирала номер телефона и кричала в трубку, перекрикивая музыку и шум в гостиной:

— Джонатан пусть приходит ко мне на день рождения! Я не могу веселиться без него. Все. Без возражений.

А потом она сказала, положив руку на ладонь Оливии:

— Не волнуйся, девочка моя. Он уже едет.

…Когда появился Джонатан, Риккардо говорил с Оливией. Они будто бы обрадовались встретить друг друга и, для бабушкиного спокойствия, проговорили ни о чем целых пять минут. Оливия подумала: Джонатан снова меня спасает.

И бросилась к нему навстречу. Гости расступились. Риккардо выглядел удивленным. Его сестра снова шепталась с одним из гостей, указывая пальцем на Оливию.

А потом ели конфеты. Риккардо, Оливия, Джонатан и бабушка Риккардо вскрывали одну коробку за другой и горстями оправляли конфеты в рот. Все остальные гости уже разошлись, а домашние дома Риккардо ушли спать.

Вчетвером они управились с десятью коробками.

Чтобы подбодрить друзей, Джонатан сел за рояль и сыграл ту мелодию. Ночью мелодию было слышно далеко за пределами дома Риккардо. Она поднялась выше по холму, облетела трущобы и вновь вернулась к морскому побережью. Пролетела над пляжем, прошелестела над садами и террасами богатых усадьб, повернула на юго-запад и устремилась к Андам.

 

№ 21. Г. Бёлль

Песня не долетела до Анд. В маленьком городе возле Рио-де-Жанейро ее перехватил господин, который занимался изучением древних песнопений и танцев.

Он посчитал, что песня была креольской и древней. Так они познакомились.

Этот человек никогда не находил того, что искал. Поэтому обязательно наталкивался на самые необыкновенные предметы и явления. Его звали Гильермо Бёлль. Или же — просто, как он обычно представлялся — Г. Бёлль. Точно так было написано и на его визитной карточке.

Господин Г. Бёлль был высоким худым мужчиной пятидесяти с лишним лет. Он был кудряв и смугл. Никогда не перенапрягал сердечную мышцу, во всех смыслах. Был здоровым и одиноким. Г. Бёлль страдал аутизмом в его легкой форме: избегал людей, увлекался книгами и животными, никому не верил и ни о чем не мечтал.

Конечно, у него имелся свой мир, где он бывал счастлив. Там он считался самым главным. Иногда — королем, иногда — генералом, в зависимости от того, был его мир в состоянии в войны или же сосуществовал мирно с другими мирами. Г. Бёллю было с кем воевать. Его часто обижали.

Обижали его раньше, не сегодня. А сегодня произошло вот что.

Рано утром Г. Бёлль приехал в Рио-де-Жанейро из своего городка. В его внутреннем мире только-только закончилась война, и очень хотелось поделиться такой радостью с окружающими. Только он не знал, как. И отправился гулять по престижному кварталу, где не было тротуара, так как местные жители никогда не выходили за ворота дома, а только выезжали на автомобилях. Была ровная дорога с разметкой. Довольно широкая дорога. И камеры слежения через каждый метр забора. Дальше, за забором, ничего не было видно. Но Г. Бёллю захотелось прогуляться, а поспорить о целесообразности прогулки было не с кем (война закончилась в пользу его мира, других не осталось.) Сначала все складывалось удачно.

Он шел. Дорога бежала перед ним. Он выдумал себе новую игру: знакомиться со всеми людьми, которые попадутся в пути. Приготовил несколько визитных карточек, чтобы подарить новым друзьям. Дорога бежала перед ним, но больше никого на ней не было.

За четверть часа никто не встретился.

Пришлось выдумать себе попутчика. Он тоже был худым и смуглым. Спросил Г. Бёлля:

— Как вы думаете, многоуважаемый господин, куда мы придем?

— О, достопочтенный попутчик, мне неведомо, куда ведет нас эта дорога. Но мне очень хотелось бы, чтобы она привела нас к конференц-залу Академии наук, так как я приглашен туда.

Действительно, Г. Бёлль был приглашен на очередное заседание Академии, где должен был читать доклад на тему «Креольское видение мира» — заявленный самим докладчиком всего месяц назад. В течение долгого времени, более тридцати лет, он работал библиотекарем и одновременно сочинял «Историю обычаев креолов Южной Америки». Многие читатели, посещающие библиотеку, знали о его увлечении. Они сказали своим знакомым, те — своим, и так далее. Скоро не только соседний с Рио-де-Жанейро городок, но и сам Рио-де-Жанейро был осведомлен насчет сочинения работы.

И тогда к нему стали приезжать ученые, журналисты и писатели. Всех интересовала «История», а более всего — Г. Бёлль. Его называли «талантливым самоучкой» и всякими другими именами (но только не настоящим — Гильермо). Один из гостей преподнес ему в подарок две сотни новых визитных карточек с именем Г. Бёлля, да только самого Г. Бёлля не удалось увидеть: он не открыл дверь никому. Карточки же нашел в почтовом ящике и с удовольствием раздавал их всяким хорошим людям (почтальону, другому библиотекарю, да еще несколько штук стащили дети лавочника). Через двенадцать лет осталось сто семьдесят девять карточек.

И вот, месяц назад, его пригласили читать доклад.

А сегодня утром он приехал из соседнего города, вышел не на той остановке, на какой следовало, решил воспользоваться такой возможностью, чтобы отдохнуть от войны, и пошел пешком через престижный район. Рядом с ним шел выдуманный друг, Гололо.

— Вы — шотландец? — спросил попутчика Г. Бёлль.

— Нет. Испанец.

— Я так и подумал, что оттуда, из той стороны. Вы очень похожи на человека из той стороны, а не из этой.

Г. Бёлль похвалил себя за умение поддержать беседу. Ему было неловко. Хоть попутчик и был выдуман им самим, но все же Г. Бёллю было трудно общаться с другим человеком.

Он много думал о том, почему ему трудно говорить с людьми. Но понять не мог. И вот сейчас, когда рядом оказался почти обычный человек, он задал свой вопрос:

— Скажите, господин Гололо, почему мне так трудно говорить с другими людьми?

Г. Бёлль не знал, что страдает легкой формой аутизма. Он вообще не знал, что существует болезнь, которая закрывает человека внутри себя и делает недоступным для окружающих. И что излечиться от такой болезни реально, он тоже не знал.

— Ваш ум намного превосходит умы других людей, — ответил выдуманный Гололо. — Вам не о чем разговаривать с ними. Со мной еще можно, а с ними не стоит. Так бы я сказал.

Г. Бёлль расправил плечи. Он думал точно так. Все, что сказал Гололо, было чистой правдой. Ни слова выдумки.

— Я стараюсь быть таким. Вообще-то, признаюсь вам, как близкому другу — кстати, возьмите мою визитку — признаюсь, трудно быть умным. Люди не понимают, как тебе трудно, и донимают своими просьбами, вопросами. А еще, бывает, ругают за глупость. Но я совсем не глупый. Молчун и умник. Бывают же такие люди!

— Нет, таких, как вы, не бывает.

И снова Гололо попал в точку. Он словно снял с языка Г. Бёлля эти слова.

— Кто-то называл меня проповедником… Дайте вспомнить. Сейчас… Да, сам лавочник и называл. Его дети утопили мою кошку, я хотел отругать их, а лавочник сказал, чтобы я не читал им моральную проповедь. Им от этого было плохо. Но кошке-то было еще хуже!

— Кошки вообще не стало… да. — Да! О какой проповеди могла идти речь, когда кошку утопили!

Г. Бёлль уже совсем не горевал из-за кошки. Прошло то время, когда он хотел утопиться следом за своим близким товарищем, кошкой по имени Киса. О ней стоит рассказать подробнее, так как Киса еще сыграет свою роль в надвигающейся на Г. Бёлля истории.

Киса обнаружилась в почтовом ящике.

Пищала, как и все брошенные котята. Просила есть и не хотела оставаться на улице, без родительского тепла. Поскольку она не была человеком, Г. Бёлль заговорил с ней, представился, пригласил в дом и предложил чаю. Кошка совсем не умела понимать человека, и от этого Г. Бёлль разговорился еще больше. Он сообщил, что с малых лет воспитывался теткой, что тетка умерла и оставила ему дом, что он не ходил в школу, занимаясь дома с частными преподавателями, и что от этого он не выносил людей и их болтовни, хотя в молодости полгода жил в Нью-Йорке.

На середине рассказа кошка уснула, насытившись пастеризованным молоком. А Гильермо (именно так он представился кошке) продолжал говорить. Он перечислил всякое случившееся с ним событие, особенно подробно остановился на днях, проведенных за чтением книг (таких было большинство). И настолько понравилась ему манера кошки молчать, что он оставил Кису у себя…

— Вам следовало наказать детей лавочника. В следующий раз они утопят друг друга!

— Я думал об этом. Но… лавочник убил бы меня в этом случае. К тому же, я поймал их кошку.

— Кошку детей лавочника?! И что было потом?

— Хотел утопить, да не смог. Оставил у себя. Она принесла пять котят. Сейчас они живут у меня дома. Потому сегодня я не буду задерживаться. Только прочитаю доклад — и домой.

— А где же ваш доклад?

— Он … Его нет. Я никогда не писал ничего о креолах и их обрядах. Я хотел написать, да все не хватало времени. То материала не хватало, то еще чего… Нет доклада. Я хочу сказать академикам, что напишу в следующий раз.

— И вы идете пешком через весь город, чтобы сказать только это?

— Да. Кто еще им скажет, если не я?

Гололо зааплодировал. Он закричал:

— Браво! Вы действительно самый умный в мире человек.

— Неправильно. Я — единственный в мире человек.

Но слова Гололо заставили его задуматься. Все же, чем идти через весь город, не лучше ли будет вообще не прийти?

— А если я вообще не приду, я останусь самым умным?

— Тем более останетесь. Ведь никто не сможет доказать обратное. Вас никто никогда не видел. Думают, что вы что-то пишете — ну и пусть думают. Не надо их убеждать в обратном. Когда напишите, тогда и придете — без всяких приглашений.

— Да, но я всегда был пунктуальным. В моем мире — ну, в моем собственном мире, особенном, непохожем ни на что — я никогда не опаздываю. Там даже часы работают под меня. Если я пришел командовать армией — значит, ровно восемь утра. Если не пришел — значит, еще нет восьми утра. И так далее. У нас все гораздо проще. Не надо спешить, или торопиться, или нагонять время. Оно никуда не бежит, пока ты этого не захочешь.

— Смотрите, господин Г. Бёлль, какая красивая кошка сидит на дереве! Рыжая и изящная.

— Ой! Это же моя Киса! Вернулась! А я тебя обыскался.

— Она же утонула…

— Нет, она — вот она, сидит на дереве и смотрит на меня. Киса, иди ко мне! Пора ехать домой. Там живут новые кошки, но мы все поместимся.

Кошка, но не Киса, а просто кошка действительно сидела на дереве за невысоким забором. Рыжая, хитрая, избалованная, она совсем никого не боялась. Г. Бёлль показался ей немного сумасшедшим, но от этого стало еще интересней. А хотелось кошке как раз чего-то дикого.

— Киса, подойди к забору. Сейчас же! Я не могу перелезть через него. Это карается законом.

— Да оставьте вы, — хихикнул Гололо и полез вверх по прутьям. Через секунду он уже был на территории особняка и уговаривал Г. Бёлля лезть за ним. Тот не соглашался, протестовал, порывался уйти, но глаза кошки следили за ним неотрывно. Он как раз вовремя заметил это.

— Моя кошка зовет меня! Можно будет простить детей лавочника. И пусть они играют с моими визитными карточками, сколько захотят. Не буду отбирать. Все равно не отдадут. Как выхватили из рук, как убежали в сад — с тех пор не могу отнять. И пусть. Верну хотя бы кошку.

Он перелез через забор, ползком добрался до дерева, залез на ветку и обнял удивленную кошку. Это была не Киса. Но Г. Бёллю уже было все равно: он совершил преступление, и нужно было оправдать свой поступок. Когда его поймают, он скажет:

— Я спасал свою кошку!

И его тут же отпустят, а может, еще и наградят за смелость. Во всяком случае, в его мире за такие случаи обычно награждали, а не сажали в тюрьму.

Почему-то никто не кричал караул. Тем скорее надо было лезть обратно. Лучше бы не рисковать и уйти до появления полиции. Но вот тут начала сопротивляться кошка. Ей стало скучно, и сумасшедший вор ее больше не радовал. Она мяукнула и рванулась к дому. Г. Бёлль пополз следом.

— Гололо, она бежит к тебе, лови ее!

И вот тут обнаружилось, что Гололо пропал. Кошка была живой, настоящей. Гололо — выдуманным, а Г. Бёлль забыл об этом и перестал вырабатывать образ попутчика рядом с собой.

— Киса, хочешь, я покажу тебе зайчика, солнечного? Сейчас… Где же зеркало или часы… Я забыл часы? Как я мог забыть часы? Чем же мне посветить, чтобы получился зайчик… Киса, стой, сейчас будут твои любимые зайчики.

На подоконнике дома что-то блестело. Г. Бёлль осторожно заглянул в окно. Блестел компакт-диск. Комната же пустовала. Стоял рояль с поднятой крышкой. По полу были раскиданы коробки дорогих конфет, пустых, полупустых и полных таящим на солнце шоколадом. Но людей в комнате вообще не было.

Г. Бёлль пошел еще на одно преступление: взял диск с подоконника. Сумел извлечь из него несколько солнечных зайчиков. Увлек кошку за собой.

Они вместе перелезли через забор и убежали по дороге вправо.

 

№ 22. Продолжение Леона

В пригороде испанского города Леон, центра провинции Леон, немолодая женщина по имени Патти ждала мужа из зарубежной командировки. Он уехал слишком давно — позавчера, и должен был приехать еще так нескоро — через два часа. Патти жаловалась подруге по телефону:

— Не хочу ему звонить, раз он сам не звонит… Это каким нужно быть бесчувственным, чтобы не звонить мне вторую четверть часа! Где же взять такие нервы, чтобы выдержать его молчание!

После разговора с подругой Патти выпила успокоительные капли и легла спать, отключив у телефона звук. Вот почему входящий звонок остался без ответа, а она сама не услышала голос мужа.

Зато увидела его во сне. И сумела выразить ему свой гнев, после чего супруги Дорн помирились.

Жаль, что Фрэд Дорн не знал об их встрече во сне. Тогда бы ему было спокойней. Тогда бы он не метался по аэропорту Мадрида и не менял телефонные батареи возле каждого киоска, торгующего электроникой.

Он действительно скучал по жене и хотел поговорить с ней. Ему нужно было сообщить что-то важное, объяснить причину своей задержки в Мадриде и успокоить супругу. К тому же, события, произошедшие в Бразилии, волновали его все больше.

Патти наверняка бы нашла их важными. Может, она захотела бы увидеть того человека сама. Может, им действительно следовало поехать вместе. И тогда никто бы сейчас не пытался никому дозвониться, и никто бы не ждал никакого звонка.

Первым делом Фрэд спросил бы жену:

— Помнишь тот фильм, благодаря которому мы познакомились?

Конечно, Патти не могла его забыть. Она бы ответила утвердительно, и тогда бы он продолжил:

— Я встретил того человека, который придумал его. Он живет возле Рио-де-Жанейро и разводит кошек. А еще он якобы пишет историю обычаев Южной Америки, но на самом деле он запутывает окружающих. Никто не знает, чем он занят и о чем думает. Кроме меня…

…Гильермо благополучно доставил кошку домой. В пути она совсем не пыталась вырваться и убежать. Кошке тоже хотелось перемен. Она, теперь уже под именем Киса, дождалась своих собственных перемен. Новый дом и новые друзья создали вокруг нее достаточно приятную атмосферу, так что Киса почти не заметила отсутствие некоторых людей в своей жизни.

Так часто бывало с детьми из благополучных семей, где родители недостаточно внимательно относились к своим обязанностям и заменяли любовь деньгами. Окружали ими детей, начиная с младенчества, и ничего не требовали взамен. А детям хотелось выразить свою любовь к родителям. Чего им не удавалось сделать, так как родителям всегда бывало некогда.

Точно так случилось и с кошкой: она не скучала по бывшим хозяевам. В доме ее бывших хозяев к домашним животным относились не лучше, чем к детям. Так что кошке пришлась по душе смена места жительства.

Не успел закончиться день, как в дверь постучали.

Гильермо вспомнил про украденную кошку, и насторожился. Он строго выкрикнул:

— Чего надо? У меня нет вашей кошки. Все кошки принадлежат мне одному, есть даже документы, подтверждающие это!

Следовало с ходу отвлечь внимание от кошек, потому он и сказал, что есть документы, хотя их не было. Но человек, стучащий в дверь, пришел по другому поводу:

— Мне нужен синьор Гильермо Бёлль, ученый из Бразилии. Это вы? Откройте дверь.

Гильермо возразил:

— Хоть я и тот, кто вам нужен, но дверь не открою. Сначала скажите, кто вы такой, и зачем пришли.

И тогда Фрэд Дорн, ученый из Испании, исландец по происхождению, сообщил:

— Я видел ваш фильм, в молодости. И моя жена его видела. Мы познакомились благодаря этому фильму. Я бы хотел поговорить с вами о нем.

Гильермо удивился. Он долго молчал, стоя у закрытой двери. Вспоминал, о каком фильме идет речь, и что ему за дело до того фильма. Прошло тридцать лет. За тридцать лет фильм ни разу не повторяли по телевидению. Была всего одна премьера, в Нью-Йорке. И все, больше ничего. Фильм оказался никому не нужен. Жизнь закончилась.

— Нет! Это не про меня. Я никогда не писал сценарии для криминальных мелодрам, особенно для тех, что показывали тридцать лет назад на закрытом показе кинофестиваля в Нью-Йорке. Там точно был не я. Вы спутали.

Фрэд присел на землю и сказал, что ему жаль, раз он ошибся. Тот фильм значил для него многое.

— Моя жена стала сиротой из-за бандитов. Она воспитывалась в интернате и чувствовала себя несчастной. Она не знала, что будет с ней потом, когда она выпустится из интерната. Ведь мир становился все хуже, и никто не мог планировать будущее, так как его вообще могло не случиться. И тут — ваш фильм. И — наши глаза встретились. Мы сидели рядом, и то, что было на экране — это ведь было про нас, про нашу улицу и наш город. Вы бывали в Нью-Йорке раньше? Как вы вообще писали сценарий?

— Я никогда там не был. Все придумал. Потому фильм никому не понравился…

— Он понравился многим! Что вы! Вы так точно передали музыку и дыхание улиц, что казалось, что мы не смотрим фильм, а смотрим в окно.

— И что же с того? Все равно у меня не получилось показать то, чего я не понимал!

Гильермо кричал, и кошки тоже кричали. Они просили есть. А Гильермо кричал оттого, что ему было больно вспоминать молодость. Только ли больно?

— Уходите!.. Нет, стойте. Я сейчас открою. Вы откуда узнали про меня?

Фрэд прошел в гостиную маленького кривого дома, где сильно пахло кошками, и где было неопрятно. Он отыскал глазами стул, стряхнул с него крошки и фруктовые очистки, сел. Хозяин дома кормил кошек остатками ужина, глядел на гостя исподлобья.

— Я приехал на ту же самую конференцию в Академию наук, куда были приглашены и вы, но не явились. Я приехал из-за вас, так как много слышал о вашей многолетней работе, посвященной обычаям. Я занимаюсь тем же, но только в Испании. У меня кафедра в институте провинциальной столицы — города Леон, на северо-западе Испании. Вот и все про меня. Теперь скажите…

Гильермо перебил его:

— Нет, вы рассказали не все. Как вы нашли мой адрес и вообще… Откуда узнали про фильм? Про меня?

— Про фильм я знал всегда, как я уже говорил. Мы с женой посмотрели его, когда нам было по шестнадцать лет. И, знаете ли, это самый восприимчивой возраст на хорошие проявления жизни. Фильм, просмотренный в этом возрасте, влияет на формирование подростка больше, чем годы воспитания в семье. Когда человек открыт миру — это именно тот возраст, шестнадцать лет. Мы оба посмотрели ваш фильм, потому я здесь.

Гильермо все же не понял, как его нашел синьор из Испании. Но выгонять его было поздно — один из котят пристроился у гостя на плече и готовился уснуть. А беспокоить котенка Гильермо не решился бы ни за что.

— Вообще же я занимаюсь проявлениями передачи мыслей на расстоянии, перерождением душ в культурах разных древних народов. Я не верю в это, но работаю. Доказываю, что ничего такого не бывает. Мысли не передаются. Вообще-то для этого существует телефон. А перерождение душ было бы нежелательно, так как иногда лучше просто умереть и забыть обо всем, не рождаясь в другом месте и не пытаясь вспомнить все то, что было в прошлой жизни. Так я считаю, но профессору лучше об этом не знать.

Гильермо поставил кофейник на плитку. Он слушал внимательно и одним глазом следил за кошками, а другим — за гостем. Он о чем-то думал, пока слушал Фрэда. Но не стал сообщать, о чем. А Фрэд продолжил:

— Мы уехали из Нью-Йорка, сразу после того как поженились. Нам было по двадцать два года, и мы хотели сбежать в тихое место, где нас никто не найдет. Патти боялась, что ее могут убить…

Гильермо воскликнул:

— Патти? Так звали героиню моего фильма.

— Да, и это тоже было замечательным совпадением. Хотя героя звали иначе, чем меня, но мы смогли исправиться, и нашли город, носящий имя героя фильма. И живем в нем до сих пор. Ну, вот. Патти боялась, что ее могут убить. А я не верил. Ну, кому она мешала? А она все уговаривала меня уехать хотя бы в Исландию. Я там родился, но не помню ничего из той жизни, так как родители сразу увезли меня в Америку. Знаете, это сейчас часто бывает: происхождение одно, гражданство другое, а страна обитания вообще к ним не относится, то есть сильно другая…

— Вы будете кофе? — спросил Гильермо гостя, разливая кофе по чашкам. Чашек было шесть. И все они наполнились до краев. Гильермо поймал взгляд Фрэда и объяснил:

— Жалко чашки. Они пылятся на протяжении многих лет. Никто не ходит ко мне. А они стоят и пылятся. Вам сколько чашек?

— Одну.

— Тогда возьмите три. Чтобы нам было поровну. А то неудобно выходит. Вам — одну, а мне — пять, хотя вы гость, и вам следовало дать больше чашек, чем мне.

Фрэд взял три чашки и вдруг вспомнил о жене:

— А! Патти такая же, как ваша героиня в фильме. Она ничуть не изменилась за годы. Более того. С годами она все больше походит на Патти из фильма. Она ужимки и жесты повторяет, некоторые выражения постоянно цитирует и совсем плохо следит за домом. У нас дома такой же бардак, как у вас тут. Вы и в фильм его перенесли?

— Да, — Гильермо рассмеялся впервые за весь день. — А что, фильм повторяют по телевидению?

— Постоянно. Кроме того, у нас есть диск, мы часто его смотрим.

Гильермо вскочил на ноги, уронил чашку, разбил ее, но не заметил этого и бросился к шкафу, где хранил самые большие свои драгоценности:

— У меня тоже есть диск! Я нашел его на улице… Не важно. Тут музыка. Но не фильм. Музыка — тоже хорошо. В моем фильме музыка несла большую нагрузку, чем картинка. Поняли? Вы поняли это?

— Да, поняли. Мы особенно сильно любим музыку из вашего фильма. Как же мне повезло, что это вы! И как я сообразил, что вы — это вы? Ведь просто услышал, что вы пишете работу на интересующую меня тему, приехал послушать, а вы не приехали. И тогда я решил вас разыскать. А когда искал, то понял, что слишком много совпадений, и имя ваше, и место, где вы живете, и ваши странности — и из-за всего этого я понял, что автор фильма — вы! Вот Патти обрадуется! Она хотела ехать со мной, но я не взял ее.

— Послушайте музыку. Она немного повторяет ту, что звучала в фильме. Но не совсем. Как будто та музыка … выросла.

…Фрэд снова включил мелодию, записанную на свой телефон. Такси снова подъезжало к аэропорту Мадрида. Несколько часов в городе хоть и отодвинули встречу с женой, но зато внесли вклад в их будущий совместный отпуск. Фрэд нашел подходящий отель, выбрал экскурсионный тур и заказал билеты на постановку местного театра. Близилась двадцать пятая годовщина их свадьбы.

Музыку прервал звонок.

— Дорогой, я тебя устала ждать. И все подруги мне говорят, что это неспроста так. Ты куда делся? Самолет прилетел давно, я звонила в аэропорт. И чего ты смеешься? И что ты хочешь сказать?

Фрэда рассмешила проворность подруг и нетерпеливость жены, работа над перерождением душ, в которую он не верил, но больше всего — три кофейные чашки, которые подарил ему на память Гильермо Бёлль из маленького бразильского города и которые лежали сейчас в его большом чемодане. Прощаясь с которыми, бразилец сказал: «Вам будет хорошо в Леоне».

 

№ 23. Отдам телефон в хорошие руки

— Ты где был?

— Песню скачал у мужика. Вон у того. Русская песня, давно хотел такую найти, да все некогда было. И правда, в Испании, говорят, все есть. И даже песни на русском.

— Вообще-то так про Грецию говорят, а не про Испанию.

— Да? Ну и что…

— А на каком языке ты с ним разговаривал?

— Он ничего не понимает по-нашему. Мэкает, лэкает. Я показал на телефон, потом свой протянул, ну, типа, давай музыкой обменяемся. И скачал у него несколько песен. Сразу чувствуется — заграница, отдых, расслабуха!

— Сразу чувствуются только русские — без лишних разговоров подходят, копаются в твоем телефоне и кричат на весь аэропорт. А что же будет дальше?

— А дальше, брат, я понял, что мы начинаем отдыхать!

— Ну-ну! Только ты забудь на время о телефоне. Ты зачем вообще его взял?

— Как?! Домой звонить чтобы… Они же не знают, как у меня дела, и чем я занят.

— Лёха, ты на отдыхе. И все. И никому звонить ты не должен. Меня вообще бесит, когда за границей русские без конца говорят по телефону. Ну, хорошо, если по делу, если с бизнес-партнерами. А то — просто общаются, с друзьями, однокашниками. «Привет. — Как дела? — Нормально, я в Испании. — О! Круто! — А ты как? — Как всегда…»

— Автобус пришел. Гид рукой машет.

— И ладно бы по делу, а то просто так, без повода звонят…

— Ну хватит.

— Не удивлюсь, если кто-нибудь начнет трогательную заботу о своем мобильнике: маникюр, татуаж, ароматерапия, горячие обертывания. А еще лучше — оставить мобильнику наследство и указать в завещании, как именно о нем заботиться и сколько раз в неделю заряжать. Ха-ха!

— Ты послушай, что гид говорит. Он говорит, как лучше звонить на родину, где менять деньги и куда не следует ходить.

— Вот туда мы и пойдем.

— Как?!

— Ну, мы же отдыхать приехали, а не слушать советы гида. Вообще, по большому счету, нам за наши деньги здесь все можно. Они, посмотри, какие здания построили! На какие деньги? На наши, туристические. У них ведь и промышленности никакой нет, и торговля так себе. А вот приехали мы — и они забегали, засуетились. У них от туризма все блага. Вот бы нам так, а? Не надо по северам мотаться, отрываться от семьи, а — жить у моря и работать для туристов.

— Обслуживать туристов вместо вахты на севере? И ты думаешь, это лучше?

— Нет. Но — проще. Мы тратим бешеные деньги, чтобы погреться здесь на солнце. А для них это бесплатно получается. Несправедливо.

— А то что запасы угле-как-их-водородов находятся в основном у нас — это как?

— Это справедливо. У нас же нет солнца и моря круглый год!

— Как у тебя все просто! Приехали, кстати. Вот это да!

— Да уж. Тут у них все отели такие. Я знаю. Это хороший средний уровень для нашего среднего класса. Не думай, что это самое лучшее. Бывает получше.

— Дэн, и это — средний уровень? Серьезно? Ну, ладно, ладно, верю. Хотя и с трудом. Ух ты, какой холл! Все блестит. Чего толкаешься?.. А?.. А! Нельзя удивляться? И что, делать вид, что у нас тоже так? Ну уж нет! Я не могу так часто притворяться. Вот действительно видно, за что с нас содрали такие деньги!

— Ты не сильно-то радуйся. А то еще доплачивать заставят. Скажут, что в контракте был указан отель ниже классом или что в контракте не были прописаны чистые полы в холле, и попросят доплатить.

— Даже так?

— Угу.

— Тогда молчу… Господин гид, товарищ! А когда мы кушать пойдем?.. Что?.. Когда?.. Да, ну и сервис у них… Он занят! Я есть хочу, а он занят!

— Да потерпи ты. Сейчас нас расселят, а потом пойдем кушать.

— Точно? А то ведь обманут.

— Точно. Чего ты злой такой? В самолете кормили, дома наверняка поел.

— Я волнуюсь. А ты не волнуешься? Все-таки заграница. Сколько нас пугали ею. И фильмы всякие снимают, что здесь мафия, здесь грабят, в рабство продают. А я хочу просто отдохнуть. А по телевизору все не так. Там людей не так много. Смотришь, как страну какую-нибудь показывают, и видишь только здания, улицы, деревья. А тут — только люди кругом. И все — русские…

— Это нам отель такой попался, где русских поселили. Но ведь в городе живут испанцы!

— Это кажется. Водить-то нас будут там же, куда и этих вот поведут. Да?

— Ну, да. Только по очереди, чтобы давки не было. А так — маршруты одни и те же. И везде нас будут окружать русские. Так это хорошо! Если и ограбят, так только свои. Ха-ха!

— Не смешно.

— Зато верно.

— Не спорю. Нас в один номер? Можно. Пойдем смотреть.

— Ой, да что там смотреть? Кровати есть? Телевизор? Душ? Балкон? Холодильник? Ну, тогда все в порядке. Оставим только вещи — и в город.

— Есть хочу!

— Поедим, и — гулять по городу. Гид сказал, у нас свободное время до вечера.

— А дальше что?

— Ночная экскурсия, разумеется. И — снова кушать, всем вместе. Ой, как наши меняются за этот первый вечер — ты не представляешь.

— А что?

— Подожди, спрошу про ресторан… Эй, где тут у вас покушать можно?.. Там?.. Направо… Прямо… Понятно! Спасибо… Вот ты помнишь толстую тетку с мужем и детьми, которые в самолете постоянно громко переговаривались?

— Ну.

— Вечером они будут молчать. За день переругаются до такой степени, что не в силах будут смотреть друг на друга. Зато нам лучше — тихо. Но не совсем.

— Почему?

— Потому что кричать будет молодая пара — мужик и его баба. Они вообще были зашуганными. Видимо, впервые приехали за границу. Ну, сейчас осмотрятся, накупят ярких шорт с попугаями и придут в таком виде в ресторан, а там поймут, что все — бесплатно, и напьются до чертиков, так что завтра мы их вообще не увидим.

— И что, всегда так?

— Конечно. Каждый думает, что он оригинален со своим способом проведения отдыха. А на самом деле — люди сплошь банальны. В турагентстве им кажется, что слишком дорого, в транспорте, в дороге — слишком далеко, в аэропорту — слишком долго, в гостинице — слишком шикарно, и, наконец, в городе — чисто, слишком чисто. От всего этого они считают себя королями и принцессами и начинают беситься. Тратят деньги, а не покупают ничего. Куда тратят? Такси, клубы, фотографии. И все. И — домой. Ой, как мне надоело отдыхать!

— Так зачем приехал?

— Не мог отпустить тебя одного. А то попадешь в какую-нибудь историю — а мне потом мать шею свернет, что не доглядел, не сопроводил, ля-ля-ля…

— Ой, можно подумать, матери испугался! Тебе просто погулять хочется за мой счет! Плачу-то я.

— И что?

— Ну, и все…

— Тогда выбирай, что будешь есть. Вот тебе меню на русском. Советую борщ и солянку, оливье и селедку под шубой.

— Я и дома оливье могу поесть. Что, тут ничего местного нет?

— Ой, зачем тебе местное? Только язву заработаешь. Тут все для нас готовят, как дома, с душой, и большими порциями, и дешевле, чем в наших ресторанах.

— Я хочу паэлью!

— Лёха, успокойся. Видишь, все смотрят на нас. Из-за тебя.

— Они ж не понимают…

— Они? Это все русские, Лёх. Ты не думай, что сидишь в туземном баре. Кстати, пойду себе вина куплю. Или пива?..

— Возьми мне пива, кружку большую. И кальмара… Чего? Ну, тогда что у них принято. Короче, ладно, заказывай сам. А что у них там на сцене?

— Конкурс какой-то. Иди, посмотри, пока я вина куплю.

— Да, песни поют. Эй, друг, слушай, что тут делают? А?.. Конкурс?.. А что нужно петь? Что угодно?.. По-русски?.. Тогда и я могу спеть. А что? Разве ж это трудно… Так. Здрастье, все отдыхающие. Мы приехали только что из города-героя… а, и вы оттуда? Ну, тогда тем более слушайте. И что, каждый называет свой город «героем»? И это уже банально звучит?.. Ну, я не за этим вышел. Есть у меня одна песня… Где?.. Да в голове! И в телефоне. Я ее пою уже два часа как. И заучил наизусть. Но она так подходит этому городу и вообще… под отпускное настроение подходит.

Слушайте. Значит, так начинается: дзынь-тяп-дзынь. Это еще не песня, нет. Это — начало. Что-то разбивается. Потом… Не мешайте! Раз что-то разбивается, значит, так надо. Еще раз повторю, мне не лень: дзынь-тяп-дзынь. У героя разбивается сердце — чтоб вам было понятно. Герой страдает. Ну, автор песни. Автор и герой — это одно и то же.

Сразу после дзыней начинается мелодия. Она как самолет на взлете — все сильнее и сильнее завывает. Вы летали на самолетах? Ах, мы же все прилетели сюда на самолете… Тогда вам понятно. Дальше идут слова… Там что-то про нее, что-то про меня, то есть про героя, то есть про автора песни…

Типа, я увидел тебя, когда полюбил. А, нет, полюбил тебя, когда увидел. А-а-а.

А ты меня не заметила, так как некогда тебе было. А-а-а-а-а-а-а-а — а-а-аа — а-а.

А солнце жарило и было душно, как в колодце. Е-е-е-е-е — е.

Или не так, но Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла.

— Леха, ты чего тут делаешь? Пошли пить вино с устрицами!

— Устрицы? Иду! Ладно, конкурс отменяется, мне пора идти… Песня понравилась? Ну, скачайте себе и слушайте, сколько вам угодно. Пожалуйста. О-па, какой я вежливый стал. Дэн, слушай, а ты прав был, когда говорил, что к вечеру все туристы поменяются, я уже поменялся.

— Здорово, что поменялся. Ты пел так уморительно, все аж застыли с вилками в зубах. Может, нам остаться здесь навсегда? Ты будешь петь, я — деньги собирать. Или вместе петь будем. Как там начинается?

— Дзынь-тяп-дзынь…

— Да, дынь-дзынь… Ля-ля-ля. Люблю тебя.

— Нет, неправильно… А это что?

— Рыба, жареная на вертеле.

— О! Неправильно ты спел. Сначала надо петь грустно. Тебя — его — бросила девушка. Но ты с ней не был знаком. Ты просто видел ее мельком. Но она все равно тебя бросила!

— Да? И что я?

— Ты начал петь… Грустно… Но в припеве ты вдруг вспоминаешь, что есть еще… вино еще есть? Пойдем, купим… Вино должно быть… Что за конкурс… Погоди… м-м-м… Дэн… там поют мою песню, которую я только что пел… Эй, я тоже хочу петь! Ла-ля-ла-ля…

— Леха, идем. Идем, Леха…

— Дзынь-дзынь, ля-ля, люблю тебя!.. Ай, не кусайся, Дэн, я маме все про тебя скажу. И как напоил меня, скажу. И как не дал песню спеть… Где вино?.. Там?.. Идем…

— Идем. Идем. Который час, дэвушка? А, пасиба! Уже десять часов!

— Уже десять… часов. И что?

— Ну, прогулка ночная и ужин. Прикинь только, как нажрутся все наши на том ужине!.. Они просто двух… слоф… с…вязать не с…могут…

— Да, а мы поржем над ними… Мы-то совсем не пьем!

— Да что тут пить? О! Снова пустая.

— Что она нам все пустые бутылки дает… Эй, ты, в … барной стойке, ты чего нам пустые бутылки… м-м-м… даешь?

— Мой брат спрашивает, эй, слышишь, бутылки чё такие пустые и грязные и открытые у вас? Можно нам нормальные дать? Мы приезжаем от…ды…ха…ть. Мы вам деньги привозим… И можно к нам за наши деньги хоть немножко… эй, посмотри на меня… хоть немножко уважения? А?..

— Да не надо тут унижаться перед ними всеми… Пойдем!.. Идем, я знаю другое место.

— Ты?! Ты тут ва-а-ще впервые.

— Эм, телефон потерял.

— Где?

— Наверное, в самолете…

— В каком? Ты его вообще не брал!

— Да?

— Точно. Я тебе еще сказал: не бери… И ты не взял… Терпеть не могу, когда люди за… заграницей говорят по телефону о всякой ерунде… Ты его не брал. Не ищи.

— Пошли на экскурсию или в ресторан на общий ужин.

— А пошли…

 

№ 24. Право выбора

Кухня ресторана закрылась около пяти утра, а в шесть пришла уборщица — Долорес, или просто Лоли. И первое, что она услышала, была драматичная зарубежная песня. Лола всплакнула, расчувствовавшись от проникновенных звуков. О чем бы ни пелось в той песне, наверняка, было что-то о подлости и любви (причем, любовь победила).

Уж Лола знала кое-что в жизни: она не пропустила ни одной серии десяти последних сезонов «Пако и Пепе», самого достоверного сериала о жизни телезрителей Испании. Сериал рассказывал об испанцах, так как другие нации не умели быть интересными: приезжали толпами, кучковались в гостиницах и магазинах и нисколько не пытались выказать свое уважение испанской культуре — к их стыду.

Мелодия звенела, не переставая. Долорес, чье доброе сердце не могло перенести больше двух серий любимого сериала подряд, отключила проигрыватель от сети. При этом продолжила выстукивать ритм песни и пританцовывать на ходу. Ее танец напоминал фанданго, хотя несколько талантливых прыжков и пытались сроднить его с танцем хота.

Когда же Долорес Фернандес Гомес запела — монотонно и нарочито фальшиво, ей удалось порадовать учителя музыки: так это было похоже на канте хондо. А учитель мог слышать Лолу с небес, где обитала его душа с прошлой осени (дождливой, поэтому не жалко было с ней расставаться, да и родственники устали от парализованного старика) или же из гранитной ниши, куда его тело было помещено сразу после внесения арендной платы. Долорес сама не знала, как именно, но все же была уверена, что ее пение радует учителя своей пронзительной фальшью. Фальшивое исполнение было изначально предусмотрено народными испанскими композиторами для поющего населения, и Лола с удовольствием фальшивила, размышляя о любви и обмане.

Так незаметно наступило утро. Пришли повара, официанты, отдохнувшие после своей смены. А Долорес даже не вымыла пол. И не собиралась это делать. Она сидела и плакала.

— Лола, ты уже завтракала? — спросил толстый Хосе, повар.

— Я пришла час назад. Конечно, еще не ела, — сквозь слезы ответила Долорес.

Потом каждый занялся своим делом. И только Лола продолжила сидеть на полу, разглядывая цветы на подоле юбки. Ей захотелось есть, особенно после слов Хосе, но она стеснялась попросить хлеба с чесноком. И вообще, пора было начинать работу.

Петь она устала. Все же канте хондо предполагало бесконечно долгое вытягивание одной ноты, а у Лолы не хватило сил завершить композицию. Ведро символично задребезжало, столкнувшись со столиком. Так Лола обычно завершала уборку и шла на кухню мыть посуду.

На тарелках оставалось немного еды. Лола не была голодной: утром она съела булку и выпила целый кофейник, а повара Хосе обманула, так как надеялась получить лишний кусок обжаренного с чесноком хлеба.

Еда на тарелках выглядела неопрятно. Лола выкидывала ее в помойное ведро, посуду же ставила в мойку. Когда абсолютно вся грязная посуда оказалась в мойке, Лола пошла на кухню и попросила кусочек хлеба с чесноком.

Повар Хосе ел, отвернувшись к окну. Он кивнул в сторону плиты, не отвлекаясь от завтрака. Хосе был толстым не всегда. Раньше он развозил пиццу на велосипеде. Еще раньше продавал газеты возле центральной площади. Он начал работать, как только научился говорить. Упитанный живот подтверждал его статус — статус человека, добившегося в жизни большого успеха. Все окружающие были согласны с тем, что толстый Хосе красивее Хосе худого, что он — удачливый испанец.

Лола съела кусок обжаренного с чесноком хлеба и пошла мыть посуду. Хозяин, осматривающий зал, крикнул, чтобы она вымыла пол еще раз. Лола фыркнула: она так и знала, поэтому правильно поступила, когда не стала мыть пол в первый раз — все равно пришлось бы перемывать.

— Лола, ты вообще завтракала? — спросил хозяин.

— Нет, ведь я пришла всего два часа назад, — ответила Лола. Теперь она мечтала о тарелке паэльи.

— Попроси Хосе приготовить тебе паэлью, — тут же сообразил хозяин. — И себе пусть тоже приготовит.

Лола опешила. Хозяин никогда не был ни транжирой, ни расточителем. Он редко угощал и никогда не повышал жалованье. Сегодня же он так легко согласился покормить своих подчиненных, что Лола не могла и дальше мыть посуду. Вышла в зал, вытирая руки о передник.

— Что случилось, синьор?

— Вчерашние русские оказались очень добрыми. Они не только заплатили за стоимость разбитой люстры, но и починку сцены тоже возместили. Так что мы можем не работать всю неделю и ни о чем не волноваться.

— И мы, действительно, не будем работать, синьор?

— Нет, ну … мы будем работать. Просто теперь мы можем не волноваться из-за разбитой люстры и разрушенной сцены. Теперь мы просто починим все, а вечером откроемся.

Лола кивнула. Она поняла, что теперь можно не мыть пол в зале: все равно придут рабочие и затопчут его. Вернулась на кухню и домыла посуду.

Паэлья оказалась вкусной. Лола никогда раньше не ела паэлью в таком шикарном ресторане. Ей всегда казалось, что шикарные рестораны были гораздо лучше тех забегаловок, где она обычно ужинала. А оказалось — ничуть не отличались. Паэлья была не менее вкусной, чем та, что готовилась на углу, в маленьком кафе.

— Значит, еда здесь такая же? — обратилась Лола к Хосе.

Хосе жевал. Он относился к пережевыванию пищи серьезно, несмотря на шутки окружающих. Никогда не разговаривал с набитым ртом. Лоле пришлось подождать, прежде чем он ответил:

— Такая же.

Лола поняла, что додумывать родившуюся мысль ей придется самой, никто не поможет ей в этом. Хотя думать совсем не хотелось. После паэльи наваливался сон, Лола собралась уходить домой.

В зале зазвучала мелодия. Это хозяин снова включил проигрыватель.

Долорес пошла через зал, притопывая. Запела фальшиво и искренне, закружилась, подскочила, яростно затопала, с гневным выражением лица.

Через некоторое время она перестала петь и танцевать, добралась до проигрывателя, попыталась выключить его.

И остановилась. Она додумала, наконец, мысль, которая впервые побеспокоила ее на кухне, за паэльей. Лола не пыталась специально додумать ее, не мучила себя. Она просто танцевала и пела, совсем не стремясь решить, идти ей голосовать на следующие парламентские выборы или нет. В танце она вдруг поняла, что идти нужно.

Вопрос выбора был для нее самым тягостным. В любой другой ситуации можно было повременить: сказать, что еще не приняла решение, сослаться на занятость, перенести встречу или просто забыть о ней. Но с выборами следовало быть осторожней. Дело государственной важности — эти самые выборы. И кто знает, во что может вылиться неучастие в них.

Она толком не понимала, что решает галочка в квадратике напротив имени одного из кандидатов. Но всеми силами пыталась придать этой галочке вселенский масштаб, чтобы видеть саму себя в центре той вселенной.

Только отчего-то не получалось.

Она уже голосовала однажды. По телевизору выборы были не такими скучными, как для самой Лолы. Она взяла бюллетень, отметила симпатичного ей кандидата и опустила лист в урну. А в новостях показывали яркий праздник, где каждый участник был виновником торжества и явно ощущал это.

Одна Лола, похоже, ничего не ощутила. И от этого ей было особенно горько.

Ее жизнь с тех пор совсем не изменилась. Серии «Пако и Пепе» шли одна за другой, работа не позволяла скучать. А галочка, поставленная Лолой на предыдущих парламентских выборах, тяготила своей загадочностью.

Для чего понадобилась именно ее, Лолина, галочка? Все самое интересное ведь, так или иначе, проходит мимо нее. Так зачем? И как жить дальше? И зачем?

Долорес вообще не любила выбирать. В ином деле она бы легко избавилась от необходимости выбора, но здесь… Государственное мероприятие! Оно проводится не просто так, а для всеобщего блага.

И нечего даже думать. Надо идти и за кого-то голосовать.

Лола поправила прическу перед зеркалом. Мысленно представила себя на избирательном участке: невысокая, сутулая, худая, с грязными ногтями и спутанными волосами женщина рядом с человеком из телевизора, каким-нибудь кандидатом от какого-нибудь блока.

— Ну, ничего так, нормально, — сказала себе Долорес и шмыгнула носом (она была лишена честолюбия). Смущало только то, что выбор надо было делать осознанно, а не спонтанно. Лола постоянно меняла собственное мнение, по любому вопросу, какой бы ни пришлось решать, и осознанное решение вопроса было для нее затруднительно.

Например, подлец Мануэль бросил Марибель накануне свадьбы. Вроде бы простая ситуация. Надо вовремя найти Марибель, пока она не полоснула ножом по венам (слишком дорого обойдется лечение), и сказать ей, что Мануэль еще вернется, только нужно подождать. Все просто. И отношение должно быть однозначным.

Однако в жизни все складывалось не так.

Один из родных братьев Лолы был таким же Мануэлем, точь-в-точь как сериальный подлец. Когда он бросил свою невесту накануне свадьбы, Лола не бежала спасать девушку. Она жалела Мануэля, уговаривала его не воспринимать жизнь слишком серьезно и плюнуть на все проблемы разом.

Когда следующим вечером разговорилась с соседкой, узнала, что невеста Мануэля умерла от потери крови в результате самоубийства. И тут же бросилась к брату — спасать того от дурных мыслей и смерти.

Спасти брата удалось. Но сразу после этого пришлось отбиваться от родственников бывшей невесты брата — они хотели отомстить.

Вот так все и запуталось. Сама Лола уже не могла сказать, кто виноват, а кто прав в этой ситуации. Она успела пожалеть Мануэля, его невесту, себя и родственников погибшей. И всякий раз чувствовала, что ее жалость — от сердца. Она уже никого не ругала. Но и сказать, что сделала определенные выводы, тоже не могла.

Что же говорить про выборы? Они не так просты, как хотелось бы. Там никто никого не бросает, не предает — а, посмотрите-ка, проблем от них совсем не меньше. Самая главная из них — идти на выборы вообще или не идти.

И хоть бы назначали два дня выборов — тогда можно было подумать, в какой из дней идти удобнее. Если в первый день еще немного боязно голосовать, то во второй уже никуда не спрячешься, пойдешь.

Хотя, а что, если и во второй день не будет охоты идти?

Тогда нужно три-четыре дня, не меньше. А лучше — так неделя. Уж за неделю каждый гражданин найдет пять минут для голосования. Или сформулирует подходящую отговорку, чтобы не принимать участие в выборах.

Но самое лучшее — это если бы назначили выборы в парламент как-нибудь попозже, когда человек решится. Когда для каждого, разумеется, будет назначена своя дата. Тогда бы, точно, выборы прошли честно: никакого давления, принуждения. Думай, а как решишь — милости просим.

Вот на этой мысли песня закончилась.

Долорес пожала плечами и вышла на улицу. Она пообещала себе, что послушает песню еще раз как-нибудь потом, когда будет много времени и желания танцевать. Сейчас она рисковала опоздать на просмотр сериала. А было бы жаль пропустить серию, где наверняка станет ясно, кто отравил любимую птичку сеньора Энрике. Вероятно, Изабелла. Но и Луизу не стоило упускать из вида.

Вообще, эти Гомесы могли убить птичку сообща, а потом закопать ее на заднем дворе. И правильно бы сделали: птичка слишком часто мешала развиваться отношениям героев сериала. Так что все верно. Без всяких сомнений.

 

№ 25. Такие вот соседи

Конкретная московская квартира весь вчерашний день провела в ожидании: один из ее жильцов должен был вернуться из заграничной поездки. Кроме него в квартире проживали: интеллигент Григорий, алкоголик Тарас и пессимистически настроенный младший менеджер торгового зала Игорь. Все четверо учились в одном классе и в Москву приехали вместе, чтобы сподручнее было противостоять ее недоброжелательности.

Путешественник Саня вернулся поздно ночью. Его уже никто не ждал, и радости по поводу его возвращения на родину выказано не было. Если бы Саня был трезвым, его бы это сильно травмировало. Но обошлось.

Саня, к счастью, поддался на уговоры знакомого из самолета и заехал в бар выпить по случаю благополучного приземления. Незаметно стемнело, а когда он добрался до квартиры, где никто его не встретил, то ничего не оставалось делать, кроме как упасть в прихожей и произвести как можно больше шума, а потом незаметно уснуть.

Друзья отнесли Саню в комнату и забыли. А утром, когда он появился на кухне, все очень удивились. И Саня, и Григорий, и Тарас с Игорем — все были поражены появлению Сани на кухне ранним пятничным утром.

Игорь хмуро поздоровался. Он очень не хотел идти на работу. Кроме того, он был единственным из четверых жильцов квартиры, кого ждала работа. От всего этого Игорь не мог поздороваться иначе. Ему было завидно и казалось, что он занят ненужным делом, в то время как все остальные жили и так, не работая.

А еще Игорь был терпелив. Именно поэтому он до сих пор работал в магазине младшим менеджером, хотя остальные уволились вскоре после принятия на работу. Интеллигент Григорий с тех пор научился писать стихи и прозу. Алкоголик Тарас — быть собой, не стесняясь показаться смешным или провинциальным. Саня же разгружал по ночам вагоны, а на заработанные деньги кормил друзей, содержал квартиру и путешествовал по миру.

Решили отметить приезд. Игорь позвонил старшему менеджеру и отпросился на полдня. Тарас, сильно стесняясь, достал початую бутылку водки. Саня вывернул карманы, встряхнул сумку и пересчитал наличность. Хватило на ящик. Алкоголик Тарас спрятал початую бутылку под диван и сказал, волнуясь:

— Нам бы послушать о загранице. А то мы не знаем, как ты там, чего…

Саня почесал затылок и честно ответил:

— Да не помню я ничего. Давайте выпьем. Может, что-то и вспомнится.

После первой выпитой бутылки Саня так ничего и не вспомнил. Друзья начали подозревать, что он никуда не ездил. Игорь, наиболее из всех присутствующих готовый услышать правду, проговорил, не поднимая глаз от стакана:

— Показывали вас по телику. Ну, вас — испанцев. У вас там было жарко, показывали. Да?

— Да кто их знает? Ну, мы сидели в кафе, а прямо к нам на стол упала птичка. Официант испугался, унес ее и пытался оживить, но не смог. Так и выкинули ее.

Игорь толкнул Григория. Теперь настала его очередь выводить Саню на чистую воду. Григорий, будучи потомственным интеллигентом, попытался понять точку зрения друга и возможно помочь ему определиться:

— А в каком кафе ты сидел? В русском или зарубежном?

Саня ответил, не задумываясь:

— Если вокруг были русские, и даже официанты говорили по-русски — значит, в русском. Там, вообще, как дома. Никаких проблем с пониманием.

Григорию стало ясно, что Саня хотел их обдурить. Только интеллигенция никогда не позволяла водить себя за нос, и Григорий молча покинул кухню. Он ушел писать возмущенное стихотворение.

Игорь подмигнул Тарасу. Тот понял по-своему.

— А водка там хорошая?

— Да! — оживился Саня и вдруг вспомнил всю свою поездку. — Сначала мы летели на самолете, где запрещено распивать спиртные напитки…

Друзья изумленно ахнули.

— … и выпили мы только на земле. Еще показывали замок и музей. Представляете, у них там картины вывешены в музее, чтобы желающие могли на них смотреть!

— Так это везде так. И даже у нас… — высказался Тарас и испугался, что брякнул что-то не то. Он тут же спрятал глаза в стакан, подальше от взгляда Игоря.

Саня тоже испугался. Он долго думал, прежде чем сказал:

— Там люди ходят по комнатам, а на стенах развешаны картины художников. Что, у нас, скажете, тоже есть картины на стенах?

— Ну, в музеях есть. А у нас в квартире — нет, — невнятно пробурчал Тарас.

Саня чертыхнулся. Он ошибочно посчитал Испанию культурной страной и хотел даже написать письмо в родное правительство с предложением создать какой-нибудь подобный музей. Теперь нужда в письме отпадала.

В кухню заглянул интеллигент Григорий. Он успел написать стихотворение. Ждал удобного момента, чтобы прочитать его. Только открыл рот, как Саня замахал руками и вскрикнул. Все друзья бросились ему на помощь.

— Сердце? Санек, ты глубже дыши. То есть, лучше не дыши. Подожди, мы сейчас «скорую»…

— Да отстаньте вы от меня! Я вспомнил, как город назывался, где я был — Мадрид!

Присели и выпили за Мадрид.

Разговорились. Оказалось, каждый имел свое представление об этом городе, а Санькино впечатление противоречило всему. Спорили о конкистадорах — были ли они конкретно из Мадрида или из какого-то другого города. Обсудили внешнюю политику африканских стран. Вспомнили еще много всего лишнего. А когда очередь дошла до Сани, оказалось, что он снова забыл, где был и что видел в Мадриде.

Всем стало скучно. Разбрелись по квартире и уснули. К вечеру проснулся только Игорь. Он захотел пойти на работу, но не смог подняться. И от горя заснул.

Игорю никогда не везло с соседями. Соседи по общаге — их вообще не было, так как Игорь никогда не жил в общаге. Из подъезда все соседи выехали (дом был аварийным, им дали новую жилплощадь, только семья Игоря осталась жить в том доме, про нее забыли). Однажды он ехал в поезде, но и там не смог поговорить с соседями: каждый сидел на своей полке, жевал курицу и выплевывал косточки в окно, молча и недружелюбно.

Зато с друзьями повезло. А поскольку они, четверо друзей, были еще и соседями, то, кажется, Игорь не имел права говорить, что с соседями ему никогда не везло.

Он проснулся от крика. Алкоголик и интеллигент делили последнюю бутылку водки. Чтобы разнять их, Игорь разбудил Саню. Допили вместе. Саня выглядел устало. Кто-то заметил вслух, что до поездки в Испанию он выглядел лучше.

— Да, отдых — это вам не вагоны разгружать. На отдыхе самое сложное — расслабиться. Постоянно что-то мешает, — оправдывался Саня.

— А что тебе мешало?

— Где?

— На … отдыхе. В этой … как ее? … в Испании?

— Где?!

— Саня, ты — смотри мне в глаза! — ты только что приехал из Испании. Что там тебе мешало?

— Где именно что именно мешало?!

Игорь закатил глаза и допил все, что было в стакане. Он попытался пожалеть, что не одинок. А как бы было хорошо жить одному, работать одному, разговаривать только с собой! Он не успел пожалеть. Друзья не позволили.

Но напоследок, прощаясь с мыслью об одиночестве, он сказал себе: «Одиноким людям нужен отдельный мир с отдельным домом на отдельной улице, где нет никого кроме тебя». И тут же обрадовался, что у него нет нужды искать такой дом. Потому что Григорий сказал:

— В следующий раз мы поедем все вместе. Давайте разгрузим сотню вагонов и уедем путешествовать по миру!

Это предложение было очень абсурдным. Оттого и вызвало неоднозначную реакцию. Саня обдумывал новость о своем возвращении из-за границы и ничего не сказал. Тарас рассмеялся. Игорь перестал думать об одиночестве и поверил Григорию, что у них все получится. Мысленно он уже разгружал вагоны. И совсем не скучал по своей работе в магазине…

— Ой, я на работу опаздываю!

За окном было темно. Полдня, на которые Игорь отпросился ранним утром, закончились в обед. Можно было не спешить. Расшнуровать ботинки. А еще лучше — зашнуровать ботинки и сбегать в магазин за водкой.

Игорь поднял с пола плеер Сани. «До магазина еще нужно дойти, — подумал он, — а это не так весело, как сидеть с друзьями в теплой квартире». Музыка должны была развлекать его в пути.

Играла звонкая мелодия. Кому-то разбили бутылку о голову. Потом мужик о чем-то жалел. Ну, конечно, бутылка-то разбита! Вот Игорю с друзьями не хватило всего одной бутылки, и его послали в магазин. А если бы хватило, то сидел бы он дома и разговаривал.

Так что тоска мужика в песне была понятной.

Все беды от нее.

Нет, какая любовь? Все беды от водки.

Игорь разозлился и не купил ни одной бутылки. Вместо этого он подарил незнакомой девушке цветы. Девушка испугалась и выкинула букет в урну. Игорь подождал немного, достал букет из урны и подарил его другой девушке. Но сначала спросил, не выкинет ли она букет, если он его подарит. Девушка обещала унести цветы с собой.

— Тогда держите!

Потом Игорь опечалился. Что-то он сделал не так. Послушал странную песню, а потом натворил бед. Его ждут с бутылкой, а он купил на все деньги цветы и подарил их неизвестно кому. Кому, спрашивается, он подарил цветы?

— Девушка, а как вас зовут?

— Маша.

— Ну ладно. Скажу, что подарил цветы Маше, а они не будут против, наверное…

— Слушайте, если вам некуда идти, можете пойти с нами. Мы гуляем за углом, в ресторане. Наш друг уезжает на Дальний Восток! Вот, провожаем. А цветы я ему подарю, можно?

Игорю понравилась идея проводить друга. Само слово «друг» было свято. Как можно не проводить друга? Тем более, на Дальний Восток?

Саня пошел вслед за девушкой Машей.

Действительно, кого-то провожали. Пели дальневосточные песни про танкистов, багульник и самураев. Ели суши и пили водку. Игорь пел песни и снова пил водку. Его тошнило, но не проводить друга он не мог. Друг уезжал на Дальний Восток!

На время он забыл о квартире и соседях. Ему почудилось, что он был один на белом свете, скитался из одной страны в другую, только-только приехал из Испании и никого в этом городе не знал.

С языка слетали испанские слова, названия мадридских достопримечательностей; сам по себе возник кастильский акцент. Он говорил о зарубежных странах без умолку:

— Самый красивый — это Нью-Йорк. Будете проезжать мимо атлантического побережья, обязательно загляните. Вы увидите издалека: статуя, небоскребы и море! Если все вместе совпадет — все, вы приплыли. Потом поезжайте в Кейптаун. Он славится своими жителями и погодой. Погода у них — не то, что у нас! А если соберетесь где-то остановиться, то пусть это будет Будапешт…

Тот самый человек, которого провожали, попытался привлечь внимание к себе:

— Парень, а ты, кажется, работаешь в моем магазине, да? Ты вчера разбил мой телевизор, а сказал, будто он сам разбился. Я еще хотел тебя уволить, но ты обещал привезти десять таких, из Испании … ты что, уже был там?

Маша толкнула его. Она была раздосадована нелепым вмешательством виновника торжества. Ей нравилось слушать Игоря.

— Да подожди ты со своим магазином! У тебя их по всей стране десятки! На Дальнем Востоке, небось, еще десять откроешь. Ты послушай, как говорит! Вот я весь мир объездила, а не могу так рассказать!

Но Игорь молчал. Что-то хрустнуло и зазвенело.

— Черт, бутылку разбил, — сказал он и запел тоскливую, разрывающую сердце песню.

 

№ 26. Город Рудный

Летел самолет. Шепот, шелест, шум мотора. Полет длился пять часов. Оставалось столько же. Бескрайность родины поражала.

Пересадка в сибирском городе пришлась на середину пути. Кто-то гулял по аэропорту, кто-то перекусывал в буфете. Двое граждан присели на кресла в зале ожидания и разговорились меж собой.

— Терпеть не могу аэропорты, — сказал один.

— Ненавижу деревни и маленькие поселки, — возразил другой.

Первый человек был молод, второй — моложе первого. Они оба устали от полета и хотели выразить свое раздражение как-нибудь словесно.

— В них всегда много народа!

— Зачем вообще нужны маленькие городки и деревни? Кому в них жить?!

С удивлением уставились друг на друга. Знакомство завязалось.

— Леонид.

— Николай.

Леонид был немного старше. Николай попросил его объяснить появление рабочих и аварийных городков на территории страны. Его интересовала первопричина. Николай работал креативным директором и полагал, что лишние знания непременно обогатят его внутренний мир.

— Раньше было много рабочих, — начал рассказ Леонид. — И их нужно было куда-то селить. Обычные города им не подходили, и оставалось только создавать новые, специальные — где не было бы развитой инфраструктуры, где были бы только заводы и жилые постройки, и все. Такие города строились в точности, как на рисунке. Они были серыми и неуютными. И люди, селившиеся в этих городах, тоже становились серыми и скучными…

Перед глазами Николая вырос целый город. Он шел по центральной улице и разглядывал одинаковые здания по обеим ее сторонам. Дул равнодушный ветер. Ветер был довольно сильным и холодным, но из-за равнодушия к собственным обязанностям он мало влиял на погодные условия. Листья на деревьях не колыхались. И пыль не поднималась в воздух. Николай не ёжился от холода. И вообще, в ушах присутствие ветра чувствовалось, а на улице — так нет.

Улица выглядела неживой. И все же она была обитаема.

— … другие. Те, кто что-то понимал в культуре. И возник диссонанс. Одни работали, другие — занимались самодеятельностью. Одни были довольны окружающей обстановкой, другие постоянно замечали лужи перед подъездами, неровности тротуара и черный дым, который поднимался из труб. А потом…

Что-то изменилось. Все чаще стала звучать музыка. Она вырывалась из окон и плыла по улице, против движения воздуха, против ветра, который был все таким же равнодушным.

Николай прислушался. Где-то разбилась банка. Должно быть, на кухне. Вся улица гремела кастрюлями, так как рабочий день завершился. Готовили ужин. Пахло жареной картошкой и салом. И спиртом.

Он оглядел себя: серый мешок, будто комбинезон, не давал телу дышать, а ботинки, наоборот, пропускали пыль и воду, так как были плохими, дырявыми. Он шел по улице не один. Вокруг него двигались такие точно люди в грязных комбинезонах и рваной обуви. Все шли домой ужинать. А музыка вырывалась из окон…

— Потом захотелось жить культурно. Позволить такое могли только начальники и их окружение. Покупали ковры и магнитолы, шкафы с книгами и мягкую мебель. Это была одна сторона культурной жизни, а другая, значит, жила в Доме культуры. Там — постановки, концерты, оркестровая яма и декорации. Все, как в лучших филармониях страны.

Появилось новое поколение, которое не знало других городов и другой культуры. С одной стороны, те люди занимались самодеятельностью. А с другой — мечтали о мягкой мебели. Рваная обувь и неровный асфальт стали нормой, никакой связи с внутренним миром жителей не наблюдалось.

Николай посмотрел на серое небо и провел рукой по ободранному дереву. «А где тут у вас парк?» — спросил он у прохожего. «Чего?» — не понял тот. С той минуты Николаю стало страшно. Когда же он сильно боялся, то икал не переставая, пока не находил выхода из сложившейся ситуации.

Очнулся он тогда, когда Леонид стал толкать его в бок.

— Смотри, вроде наш рейс объявили.

… В самолете они сидели далеко друг от друга. Леонид молча смотрел перед собой и явственно ненавидел теперь уже не только аэропорты, но и самолеты. А Николай мысленно путешествовал по тому городу, в нужности которого сомневался до сегодняшнего дня.

Он икал. Икал уже больше часа, чем сильно мешал соседям справа и слева.

…В городе наступил вечер. Неожиданная красота проявилась на его сером фоне. Яркие окна и замысловатая линия придорожной иллюминации сделали город похожим на ночное болото с огоньками светляков. Николая посетило приятное чувство. Следовало прогуляться и подумать, отчего так.

Идти же домой он не мог, поскольку город не был его родным. Идти было некуда. Все тот же звук разбиваемого стекла донесся до его ушей. Николай хотел уж было заглянуть в окно первого этажа, но тут услышал музыку и пошел к танцплощадке.

Парни в кепках курили у входа, девушки разговаривали возле сцены. Никто не танцевал, а музыка манила своей нежностью и плавностью. Николай отряхнул комбинезон и вышел на середину площадки. Хлопнул, топнул и пошел вприсядку. Закружился волчком, схватил за руку самую красивую девушку. Провальсировал с ней, пока не закончилась мелодия.

После танца икота не исчезла. Ведь Николая избили парни в кепках, а от сильных толчков и ударов страх лишь усилился. Вместе со страхом усилилась икота. С каждой минутой становилось все боязней оставаться в том городе.

Николай кричал:

— Зачем же нужны эти рабочие города?

Ответа не было. Может, ветер поглощал звук, не донося слов до жителей города. А может, все оттого, что Николай кричал во сне.

Уже почти проснувшись, едва приподняв веки, он снова вернулся на темную улицу рабочего города. Огни погасли. На болото город уже не был похож. Всякий признак жизни — кваканье, скрип, звук шагов, ветра или голосов — отсутствовал.

Уставшие жители спали, но догадаться об этом никто не мог. Со стороны город казался нежилым.

Молчал ветер. Николай уже и слухом не мог уловить его движение. Вот тогда и прекратилась икота. Вслед за тишиной пришло успокоение. Не было огней и звуков — значит, вообще ничего не было. Николай понял, что и танцы, и драка с местными приснились ему, но проснуться и жить в обычном мире не получалось.

Оставалось заснуть еще глубже, опустившись на новый уровень понимания жизненной силы. Третий сон был выражен ярким светом. Вспышка или взрыв осветили землю с самой высокой точки до самого низа. Огненные шары рассыпались по тротуарам и лестницам, обжигали стены.

Город не сверкал, он — горел. Никто не пытался потушить пламя. Назавтра предстояло подниматься рано, чтобы вновь идти на работу. Никто не хотел отнимать у себя несколько часов сна. Сдались без сопротивления и были поглощены пламенем.

И все это под звуки той песни, что играла на танцплощадке. Она звучала без остановки, где-то совсем рядом, возле левого уха, и стучала, гремела, звенела так назойливо…

Проснувшись в самолете, Николай широко улыбнулся соседям. Один из них слушал плеер и никак не ответил на улыбку, а второй кивнул.

Этот второй, немного стесняясь, спросил у Николая:

— Летите домой?

Николай отрицательно покачал головой. Он возвращался домой. Но признаться в том, что жил в маленьком городе, он побаивался. Креативному директору следовало обзавестись куда лучшим местом рождения.

— А я лечу домой, — сказал сосед справа. — С огромным удовольствием! Терпеть не могу эти большие города! Чувствую в них себя, как … как в болоте. Нагромоздят учреждений, одно на другом — поди разберись! Театр и суд, ресторан и библиотека — у них все вместе, сочетается как-то…

— Вы из Москвы летите?

— Нет. Но это почти одно и то же. Дома спокойнее будет. Нет суеты и гнусностей.

Николай поймал взгляд знакомого, который ненавидел аэропорты. Тот призывал ненавидеть еще и соседей по самолету. Николай сообразил, что мужчина справа может помочь ему:

— А зачем вообще существуют маленькие города?

— Как?! И вы о том же?! — возмутился дядечка. — Я только что принимал участие в конференции, которая призывала задуматься о целесообразности поселков и деревень. И битый час уговаривал их ничего не менять. Ну, если людям удобнее быть провинциалами — так что в этом плохого? Кто сказал, что образование и культурное обогащение обязательно? Жить можно и в лесу, и от этого быть человеком в не меньшей степени, нежели чем те, кто живет в городе!

Дядя выглядел разъяренным. Николай вспомнил, как его били на танцплощадке. И непроизвольно закрыл голову руками. От взгляда дядечки этот жест не ускользнул.

— О! Вам стыдно за свои слова! Это хорошо. Значит, вы не так гадки, как кажетесь. Вам еще многое предстоит узнать, молодой человек. И не торопитесь сжечь дотла все то, чего пока не понимаете. Если что-то существует, значит, оно вам понадобится рано или поздно.

Николай понимал, что сосед говорит дельные вещи, но вникать он не старался. Попытался представить, что осталось от того города после пожара, и вдруг уснул.

…После пожара осталась копоть на стенах и лицах, но люди все так же обедали, а потом шли на работу. Медленным шагом, с достоинством. Некоторые из них улыбались и разговаривали. На город опускался пепел, ложился на головы и дорогу.

Николай прислушался. Двое мужчин переговаривались:

— Свечи надо бы достать. Как исчезло электричество — невозможно делом заниматься.

— Я о том же думаю. Еще бы газу купить, чтобы варить было на чем. И тогда не жизнь — сахар!

Поначалу Николай не понимал смысл их слов. И только несколько погодя, пройдя рядом с мужчинами сотню шагов и уже упустив их из виду, отстав немного, он вспомнил, что вырос в таком точно городе, где его отец работал на заводе, где никто не пугался материальных трудностей и бытовых проблем.

Все было просто: выходные проводили в Доме культуры, будни — в школе или на работе. Маленький Николай посещал кружок моделирования, клеил самолеты и запускал их в небо. Мечтал уехать далеко-далеко и забрать отца с собой.

На самом деле уехал он сразу после окончания школы, с торопливостью, а возвращаться побаивался. Вот и сейчас, находясь в самолете, он обдумывал, куда бы спрятаться, где бы найти какое срочное дело, чтобы свернуть и забыть о месте назначения…

— Так вы домой летите! Юноша, я вас знаю! Вы ходили ко мне на кружок, еще совсем пацаненком были … был. Коля, сын Коли Жукова? Да?

— Да, и что?

— Клеишь самолеты?

— Некогда. Я сейчас работаю в фирме, занимаюсь рекламой. Хочу отца забрать.

— Как?! Ты не знаешь? Про отца-то?

Сердце забилось скоро-скоро. Икота вернулась. И зашумело в ушах, завертелось в глазах.

— Папа? А что с ним? Я ведь только вчера … по телефону …

Дядечка рассмеялся. Но не гаденьким смехом, а — по-доброму. Так, как никто из знакомых Николая давно уже не смеялся.

— Он не поедет с тобой. Он же теперь — мэр!

 

№ 27. Кто отравил кота

На берегу Тихого океана, в городе Рудном наступило утро нового дня. Старый день был неплохим, но уж больно коротким. Новый прибыл, чтобы продлить удовольствие бездействия, так как он являлся воскресеньем зимнего месяца.

Люди сидели каждый в своей квартире и приходили в себя после особенно большого снега.

Дети семейства Ротновцевых выбежали с санками и бросились наперегонки к сугробу перед домом. Сугроб образовался благодаря усилиям снегоуборочной техники, сгребшей лишние миллиметры осадков в одну кучу, из которой получилась знатная горка для катания.

Малыши вопили от всей души, ругались, отбирали друг у друга единственные на всю семью санки. Детей в семье Ротновцевых было шесть. Им постоянно чего-то не хватало. Тетрадок, носков, гречки — чего угодно могло не хватить. Потому дети, хотя и были маленькими, но уже разделяли такие понятия, как «успевать» и «опаздывать».

Сейчас меньше всех успевал четвертый по старшинству ребенок, Афанасий. Санки постоянно ускользали, подсаживали других детей, уносили их вниз с горки, роняли в снег и сами переворачивались. Афанасий попробовал играть в снежки. Его закидали со всех сторон, измазали снегом и грязью.

Плакал — не помогло. Взрослые чувствительны к детским слезам, а другие дети — нет. Тогда он ушел со двора. Отправился «путешествовать». Это значило небольшую прогулку вокруг дома, подальше от прочих детей и их игр.

Иногда его теряли и сильно пугались. Только для этого нужно было ждать несколько часов. Ведь пока остальные дети нагуляются, вернутся домой и произнесут главные слова «Афонька пропал», может пройти целый день или его большая часть.

Но Афанасий знал, что ничего просто так не бывает, и готов был подождать, пока его обрадуются найти.

В семь лет он уже понимал, что живет в городе возле моря, что в городе есть завод и порт. Сам он никогда не видел ничего кроме двора, школы. Да ему и не хотелось. Его родной двор походил на соседний и все остальные в городе, отчего становилось неинтересно переходить из одного в другой. Ничего нового он все равно бы не увидел, а ботинки стёр. Новые же ботинки ожидались не раньше следующей зимы.

Афанасий обошел свой дом и спрятался под балконом. Снег оттуда казался желтым — от смешения с грязью. Видно было, как он тает от лучей, как поднимается в небо пар. Где-то рядом, под снегом, спряталась окаменевшая сковородка, которой он боялся. Он не помнил отчего. Но приближение к этому месту вызывало в нем страх. Сковородка была ржавой и опасной. Если ее потрогать, то что-то могло с тобой случиться. Что-то нехорошее.

Пока снег скрывал землю, асфальт и песочницу, можно было ничего не бояться.

А когда он растает, будет боязно видеть сковородку, но также — интересно играть со всяким мусором, который обнаружится на земле. Хоть родители и ругались прошлой зимой, глядя на кучки отмороженных гадостей, принесенных в дом детьми, но Афанасий и его братья, сестры всегда любили находить под снегом «клад».

Солнечный зайчик проник под балкон. В свои семь лет Афанасий пока не сумел разгадать, почему лучик света называют по имени зверя. Но все еще пытался определить это опытным путем, отыскивая зайчиков на всяких разных поверхностях. Каждому их появлению он был чрезвычайно рад.

Этот зайчик пришел вместе с разгадкой — сверкающим диском в прозрачной коробочке. Солнце отражалось в коробке и бросалось прямо в глаза Афанасия, да еще на стену под балконом.

Игра с зайчиком не увлекала. Куда как лучше было поднять со снега диск и рассмотреть его внимательно.

На крышке он прочитал: «Моей любимой Тане от Вани из Москвы с большой лю…». Диск был целым, непоцарапанным. Такой можно было обменять во дворе на что-нибудь красивое и бесполезное. На лазерную указку, например. Или — на светящийся брелок. В общем, находка была дельной. Да и сидеть под балконом Афанасию надоело.

Три его брата и две сестренки катались на горке, как и полчаса назад. Он прошел мимо, пряча диск за спину. Мелькнула мысль обменять диск на санки и тут же исчезла: непременно бы обманули, забрали бы и диск, и санки, да еще отлупили или нажаловались бы матери.

Он выразил грусть всем своим видом: шаркающей походкой, сгорбленной спиной, ускользающим от любопытных глаз взглядом. Никто не окликнул — значит, удалось обмануть. За углом дома он встретил других детей и помахал им сверкающим диском:

— А что у меня есть!

Детей не нужно было долго уговаривать. Скоро они стояли в очереди и перебирали все то, что было спрятано в их карманах. Афанасий осматривал их «сокровища» с почти искренним равнодушием. Равноценной диску вещи не удалось обнаружить, но и уходить просто так уже не хотелось — особенно сейчас, когда появились гордая осанка и высокомерный взгляд.

— Тогда принесите мне то, чего у меня нет! — приказал он детям. Афанасий и сам не знал, чего хочет.

Каждый ребенок подумал, что, в первую очередь, ему нужны нормальные зимние сапоги, но не решился говорить об этом вслух, к тому же лишних сапог у них не было. И кто-то предложил:

— Я тут кота нашел. Он мертвый. Будешь брать?

Предложение показалось Афанасию дельным. Мертвого кота у него действительно не было. И, насколько он знал, во дворе тоже ни у кого не было такой диковины.

— Тащи!

— Э! Нет! Сам его тащи. Я только покажу. За показ — давай диск!

Вот это да! Афанасию еще никто не делал такого заманчивого предложения. За один только показ, будь добр, выложи-ка диск! О таком обмене никто и мечтать не мог. Потому что ни у кого из этих малявок не было своего диска!

— Идем!

Церемонию показа мертвого кота растянули на долгий час. Впереди шел тот шустрый малец, который догадался показать кота. За ним шаркал худыми ботинками Афанасий. Следом, на почтительном расстоянии, плелись остальные дети со двора. Всем было интересно. И все жалели, что не они нашли диск, не они идут за своим мертвым котом.

Медленно вышли в соседний двор, обошли по часовой стрелке вокруг пяти домов, вернулись к горке. Шустрый малец по имени Антон остановился и разгреб снег руками. Потом смачно сплюнул и сказал, что они идут в правильном направлении. Процессия радостно загудела.

Снова вышли в соседний двор. Здесь Антон покатался на скрипучей качели, предложил остальным покататься в обмен на что-нибудь, но никто не стал задерживаться, а потому продолжили путь.

Вернулись к горке, где он уже разгребал снег. Теперь он просто сплюнул, прислушался и зашагал в соседний двор. Самые маленькие отстали, завороженные борьбой между пятью Ротновцевыми на горке. Афанасий едва посмотрел на санки, совсем не пожалел, что ушел, и бросился за Антоном:

— Скоро еще?

Ему не терпелось показать кота братьям и сестренкам. По сравнению с ним санки были просто железякой на веревочке. Как применить мертвого кота в быту — об этом он еще не думал. Оставил приятные размышления напоследок.

— Скоро уже.

Антон копировал речь и поведение своего отца, работающего в порту на погрузчике. Тот был скуп на слова, постоянно сплевывал во время разговора, при этом обычно презирал собеседников. Антон тайно мечтал стать таким же.

— Побежали тогда! Чего ты ползешь?

— Я могу вообще передумать, если что! — Антон сплюнул и остановился. Диск лежал в кармане его куртки, но идти дальше не хотелось. Тем более, они уже пришли, и кот лежал неподалеку, под доской и снегом. Говорить ли об этом Афанасию? Антон прислушался к себе и покачал головой:

— Не знаю, стоит ли тебе на него смотреть. Вообще-то его отравили, и он источает яд…

Глаза Афанасия лихорадочно заблестели, от них начали отражаться солнечные лучи и посылать «зайчиков» по всему двору. Вот так повезло!

— А еще кто-нибудь может умереть от него? И кто его отравил? И когда? А откуда ты знаешь?

Антон поначалу удивился такой реакции, но потом оглянулся на горку, цокнул языком:

— А! Надоели, что ли? Не, таких не отравишь ничем. Яд почти растворился. Да смотри сам.

Он откинул доску, и перед Афанасием предстал отравленный кот. Мертвый. Какой-то длинный и облезлый. Безумно симпатичный, с точки зрения семилетнего пацана.

— О! Круто!

— Ну, все. Я пошел.

— Ага…

Афанасий попинал кота. Тот не отозвался. Он наклонился пониже. Пригляделся. Глаза его округлились от ужаса. Он вскочил. Помчался к горке, где его родственники сбились в кучу, пытались все вместе усесться на санки.

— Ааа! — кричал Афанасий, приближаясь к ним.

— Ааа! — отзывались они, скатываясь вниз.

Когда он добежал, все дети достигли нижней точки горки и разнообразно валялись на снегу. Вид Афанасия озадачил их своей серьезной паникой.

— Там! Кот!

Почему-то из этих двух слов все всё поняли. Несколько дней назад их обвинили в краже соседского кота. Мать лишила их компота из сухофруктов, приняв на веру все то, что наговорила про них баба Нюра, вредная старуха.

Отсутствие тела кота подтверждало опасения взрослых. То, что кот был спрятан самой хозяйкой под снегом, в мертвом виде, никому не пришло в голову. И все же произошло именно так, как никто не предполагал.

Из дома были вызваны: мать, отец, баба Нюра и двое неравнодушных соседей. Каждый смог убедиться в невиновности младших Ротновцевых. Баба Нюра призналась в факте похорон. Но всячески отрицала свою причастность к отравлению.

— А с чего вы взяли, что кот отравлен? — спросил отец.

Пятеро Ротновцевых показали на Афанасия:

— Он сказал.

— А ты откуда узнал?

— Антоха сказал.

— Какой Антоха?

— Ну, тот. Из того двора. Он еще качелями заведует.

— Как «заведует»? Сколько ему лет?

— Восемь. Он решает, кому кататься, а кому — нет. И берет за это конфеты, мороженое, жвачки, диски, брелки…

Взрослые ахнули, все разом.

Они не предполагали в чужих детях таких пороков, которые были неведомы их родным детям. Им всегда казалось, что шестеро младших Ротновцевых — худшие на свете ребята. Но выходило, что не совсем так.

— Пойдем, покажешь его.

— Идем.

Афанасию было обидно, что он отдал диск так задешево. Ведь от мертвого кота не было прока. Баба Нюра забрала его домой, чтобы теперь уж похоронить достойно.

— А еще он у меня диск забрал.

— А где ты взял диск? Дома?

— Нет, нашел!

Родители переглянулись. Во взгляде было много страдания…

— Тоха, ты отравил кота?

— Не, он сам, — просто ответил Антон. Он издалека заметил Афанасия, был готов к встрече. Взрослые окружили его, выспросили фамилию, адрес, имя отца. Потом спросили про диск.

— У меня его нет.

— А где же?

— У Таньки. Он вообще у нее из квартиры выпал, а этот ваш его нашел. Так что я вернул, и все.

Взрослые успокоились. Диск правда был найден Афанасием. Их сын не врал. Кота никто не убивал.

— А кто отравил его? — спросил напоследок Афанасий.

— Он сам. Съел яд для крыс. В подвале.

— А, понятно.

— Еле-еле проглотил. Я уже устал ждать… — пробормотал Антон себе под нос. Никто его не услышал.

 

№ 28. Начало

Когда приходил Новый год, все оставалось по-прежнему. Сначала наступало утро, потом время близилось к вечеру, и город засыпал. Засыпала вся планета. Не сразу, а постепенно. Сначала — одно полушарие, потом — другое. Пока одни люди спали, другие работали. Некоторые из них писали музыку, и почти все эту музыку слушали.

Музыка жила вместе с людьми. Когда город просыпался поутру, то первым делом включал одну за другой несколько любимых мелодий и охотнее пробуждался от сна. Музыки порой было так много, что она вырывалась из окон, наушников, автомобилей, оставалась в памяти прохожих, непроизвольно радовала даже тех, кто считал музыку всего лишь прихотью молодых граждан.

Одна и та же мелодия звучала по-разному в разной обстановке. В шумном прокуренном баре она воспринималась как должный фон, а на рынке с помощью звучания всего нескольких аккордов могла спровоцировать покупку лишнего пучка укропа. Музыка была волшебной. Одна она решала, каким будет день у того или иного жителя планеты.

В начале февраля музыка теряла торжественность и становилась более плавной, а голоса, исполняющие слова песни, казалось, походили на ангельские. Влюбленные всего мира и их потребности диктовали новые правила. Впрочем, год от года эти правила менялись совсем незаметно.

Между тем, влюбленным казалось, что с каждым годом музыка становилась более выразительной и искренней — как и их чувства.

Настоящая история произошла именно в феврале. Накануне февраля родилась песня, о которой вскоре заговорил на разных языках весь мир. Это была просто красивая песня о неразделенной любви, исполненная на русском языке. Совершенно бесполезно описывать ее достоинства. Музыку необходимо слушать.

О любви в ней было сказано не так много, всего одна строчка: мужчина пел о любви к прелестной девушке, которая не стала отвечать на его чувства. Все остальные слова песни — три куплета и три припева — были посвящены одиночеству, красоте природы, чудесным образом исцелившей израненную душу автора песни.

Нет, несмотря на грусть первой строчки, песня была пронизана радостью. Ее приятно было услышать даже тем, на чьи чувства нашелся ответ. Именно поэтому она завоевала весь мир. Этому способствовало в том числе то, что некоторые слова были исполнены на общепонятном языке — протяжными завываниями.

Завывания исполнялись десять раз на протяжении четырехминутной композиции. Они несли не меньшую смысловую нагрузку, чем слова. Поэтому, возможно, песню поняли и приняли во всем мире. Кому-то может показаться, что невозможно покорить весь мир одной песней, исполненной на самом трудном для изучения языке.

Половина мира, действительно, песню не слышала. Достоверно известно, что песня не звучала в Австралии, на Кубе, в Турции, Греции, странах Балтии, в Малайзии и на островных государствах Тихого океана. В остальных странах она звучала довольно часто.

Песня несла людям надежду. Она искренне поддерживала всех, кому доводилось терять любимых или терпеть неудачу в любви. Она не давала прямых советов, как именно следует себя вести, чтобы в следующий раз повезло. Но она хотя бы не лезла в душу с ненужными пояснениями.

Когда песня только начинала звучать, ресницы самых искушенных слушательниц взмывали вверх, как стая испуганных бабочек. Первые аккорды вызывали удивление. Первая строчка извещала о той самой юной безответной любви. Иностранные слушатели первым делом вспоминали о глазах необыкновенного цвета, принадлежащих объекту своей последней (несчастной) любви. Они совершенно верно угадывали смысл песни.

Еще иностранным слушателям казалось, что звучит ретро-песня ушедшего в историю поджанра альтернативного рока, воссоздающая стиль и звучание депрессивного американского гранджа и британского рейва. Когда они осознавали, что песня исполняется на неанглийском языке, то приходили в замешательство и пытались выудить из общего потока слов хоть что-то ясное, что можно бы было отнести к одной из языковых семей и объединений.

Было в песне что-то от шаманских песнопений. Например, звучание бубна и те самые завывания, исполненные десять раз на протяжении четырехминутной композиции. Но в целом песня была исполнена на чистом русском языке.

У кого когда-либо возникала проблема неразделенной любви, тому сразу становилось понятно: автор вложил в песню всю душу. Прежде того он долго мучился, изматывая себя вопросом: «Почему именно я?». Не выходил из дома, не выпускал из рук трубку телефона и без остановок звонил друзьям, сестре, маме, чтобы задать им вопрос, мучивший его.

Постепенно он понял, что дело не в нем самом, а в девушке, которую воспитали недостаточно романтичной натурой, потому она не смогла ответить взаимностью. Как только пришло понимание этого, автор начал писать музыку и слова.

Он разбил несколько блюдец, прежде чем написал первую строчку и записал первые аккорды. Первые аккорды воссоздавали звон разбиваемой посуды. Проще было бы записать звук разбиваемой посуды, а потом пустить его перед мелодией. Но автор решил усложнить задачу и придумал, как с помощью музыкальных инструментов воссоздать этот символичный звук.

Первый куплет (за исключением первой грустной строчки) звучал сладко, пробуждая в памяти вкус одновременно съеденных ягод клубники, малины и вишни. В нем говорилось о красоте летнего леса и щедром богатстве деревьев и кустарников. Автор любил лакомиться дарами природы, гостя у бабушки в деревне. Оттуда пришла любовь к ягодам, прогретым солнцем и землей. Автор был очень романтичным человеком.

В первом припеве он выразил желание, чтобы недобрые слова девушки на самом деле оказались неправдой. Ему очень хотелось гулять с ней по лесу и лакомиться ягодой вместе. Во втором куплете сама природа отговорила его от общения с девушкой. Природа поманила лугом, гладью пруда и тенью, которую отбрасывали ивы над водой. Весь второй припев автор желал, чтобы слова девушки так и остались просто недобрыми словами, забытыми еще вчера.

Автор описывал природу простым понятным языком. Он не углублялся в чащу иносказаний и подробностей, но ясно давал понять, что никогда не вспомнит о девушке, так как теперь у него есть новое увлечение — красота природы.

Вот такую хорошую песню написал автор. Он вовсе не хотел благодаря этой песне стать знаменитым. Не мечтал о мировой славе. Хотел лишь побыстрее забыть о грусти. Быть счастливым человеком.

Заложенное в песню романтическое восприятие жизни послужило толчком для сотни совершенных на планете дел. Автор не мог знать об этом. Он жил в своем городе и не выезжал из него, по крайней мере, в течение февраля. Он выпустил песню в эфир радиостанции, выслушал критику и похвалу в свой адрес, дал несколько интервью и запустил сайт.

Первое февраля встретил под громкое звучание своей песни, которая внезапно просочилась с верхнего этажа, через несколько мгновений — с нижнего этажа и, наконец, из-за соседней стены. Автор недовольно поморщился и перевернулся на другой бок, чтобы досмотреть сон про волшебный лес.

Пока длился февраль, песня пересекла экватор, несколько материков и океанов, сотворила много добрых и прочих дел и стала очень популярной. Весь февраль понадобился песне, чтобы облететь вокруг земного шара и найти ту, кому она была посвящена.