Шум надвигавшейся грозы разбудил старую тунгуску. На черном небе непрерывно полыхали молнии, с оглушительным треском рвали над головой небосвод. Яркий, слепящий свет то и дело прорывался сквозь маленькое мутное оконце, на короткое время высвечивал нехитрое внутреннее убранство карамушки: два узких топчана вдоль стен, застланных оленьими шкурами, с лежащими человеческими фигурами, небольшой низкий стол, сколоченный из грубых досок, в углу железная печурка, – и затем наступала кромешная тьма. Анисья тревожно прислушивалась к громовым раскатам и глухо нарастающему таежному шуму. Нет, не спалось: старуха спустила ноги с лежанки.

– Спишь? – негромко окликнула она, прислушиваясь к неровному дыханию дочери.

– Не сплю! – ответила Агафья.

– Вот и я не сплю! – пробурчала старуха, ее босые ноги зашлепали по земляному полу. Она на ходу обеспокоенно ворчала: – Шибко, однако, гремит! – Продолжая ворчать, недовольно закончила: – Тайга бы, язви ее, снова не загорелась! – Скрипнула дверь, в избушку ворвался поток свежего воздуха.

Агафья молчала. Она лежала с открытыми глазами в душной темноте карамушки, обливаясь потом.

«Душно, дышать трудно!» – думала молодая тунгуска. С ней уже как-то было такое. В памяти неожиданно всплыло детское воспоминание…

Рядом с зимовьем отца стоял легкий чум. Из леса, вплотную подступившему к поляне, на которой стояли зимовье и чум, слышался звон ботала пасущихся невдалеке оленей. Это прикочевал в гости дядя Дормидонт, брат отца, низенький коренастый тунгус с кривыми ногами и реденькой бородкой. Хозяева и гости, Дормидонт с теткой Марией, сидели около костра. Шел извечный разговор: об охоте, урожае на кедровый орех и других таежных новостях. Дормидонт, прихлебывая из кружки крепкий и горячий чай, посмотрел на девочку добрыми с хитринкой глазами и, улыбаясь, вдруг сказал:

– Совсем большой девка Агашка. Ружье надо. Промышлять зверя надо.

У девчонки замерло сердчишко. Это была ее заветная мечта.

Ей даже сны последнее время снились…

Идет она по тайге, совсем как взрослая. В руках у нее новенькое ружье. Вдруг слышит сердитое цоканье белки. Агашка останавливается. Зверек где-то рядом… Девчонка обшаривает глазами близстоящие стволы деревьев, каждый сучок на них. Она беспомощно топчется вокруг деревьев, но белка пропала, как сквозь землю провалилась. На глаза ей наворачиваются слезы. Этот сон повторялся, и она часто просыпалась с мокрыми глазами…

– У меня ружья нету! – тихо проговорила Агашка, опустила глаза и тяжело вздохнула.

– Пошто нету! Однако, есть! – добродушно улыбнулся Дормидонт. Он поднялся с земли и, неслышно ступая оленьими торбасами, пошел в чум. Загоревшимися глазами Агашка следила за дядей.

Но вот зашевелился олений полог, из чума вышел дядя, в руках у него была новенькая одностволка. С радостным криком девчонка вскочила на ноги. Дормидонт протянул ей одностволку и замшевую, из оленьей кожи, сумочку с патронами.

– Бери, хороший ружье!

Сидя около костра, Агашка не выпускала из рук свое счастье.

Она гладила хрупкими пальчиками лакированную ложу ружья, переламывала его, заглядывая внутрь ствола, принюхиваясь к терпкому запаху масла, которым был смазан ружейный механизм. Девчонка так и спала всю ночь в обнимку со своей одностволкой.

…Рано, рано утром, когда взрослые спали, она вышла из карамушки с ружьем в руках. Укрытый толстым слоем белого тумана, сонно журчал Игомьяк. Тропинка некоторое время бежала вдоль берега речки, затем, вильнув в сторону, спряталась под густую, уже начавшую буреть осоку. Перед плотной травой, грузно поникшей под обильной росой, девчушка остановилась, перевела дыхание и смело шагнула вперед, поднимая повыше ружье. Легкие торбаса и меховые штаны хорошо защищали тело от росы. Тропинка нырнула под высокие деревья. Это был чистый сосновый бор, заросший сплошным брусничником. Кругом стояли высокие сосны, их вершины золотились в лучах восходящего солнца.

Пробуждался день. Засновали в кронах деревьев неугомонные синицы, их негромкое теньканье повсюду сопровождало девчонку. На всю тайгу заполошно голосила кедровка. Перелетали с дерева на дерево суетливые сойки и назойливыми резкими криками сопровождали маленькую охотницу. Вспыхивая оранжевым оперением, просвечивающим в золотистых солнечных лучах, перепархивали молчаливые огневки. Следопытка, сжав ружье побелевшими от напряжения пальцами, осторожно шла между деревьями.

Уже давно не слышно звука ботал разбредшихся по тайге оленей. Тропа затерялась в густых зарослях брусничника. В немеряной васюганской тайге стояла маленькая охотница. Ее зоркие узкие глаза, казалось, замечали все. Агаша присела на колодину, уже подернутую от времени зеленым мхом. Нагнувшись, она сорвала кисть белобокой брусники, кинула ее в рот и, пожевав, выплюнула пресную, горьковатую на вкус незрелую ягоду. Послышалось тихое квохтанье. Агаша повернула голову. На небольшом голом пятачке, выбитом птицами на песке, собралась глухариная семья. Старая копалуха, взъерошив перья, часто захлопала крыльями, поднимая вокруг себя густую пыль. Штук семь подросших глухарят бегали вокруг порхалища, что-то деловито склевывая в траве. Вдоволь накупавшись в пыли, копалуха настороженно осмотрелась и, созывая выводок, торопливо скрылась в кустарнике.

За ней, снуя челноками во все стороны, скрылся беспокойный молодняк. Девочка сидела тихо, боясь пошевелиться. Светлый прозрачный бор хорошо продувался: комара было мало, но поднявшаяся мошкара слепила глаза. Привычная девчушка на такие мелочи не обращала внимания.

Рожденная в тайге, вынянченная в берестяной куженке – люльке на спине умного верхового оленя, она не замечала окружающей красоты. Красота жила внутри ее и была постоянно с ней. Могучая сосна с золотистым от солнечного света стволом и разлапистой кроной, способной повергнуть в благоговейный восторг городского человека, для нее была просто деревом, на котором могла оказаться белка или колонок, на худой конец, глухарь. Если не было белки или колонка, тайга пустая. Такое на Васюгане бывает редко, но если случается, то это трагедия для ее малого народа. Только наполненная жизнью тайга становится для тунгуса по-настоящему красивой.

Пустая тайга – шибко плохо; много зверя, много птицы – шибко хорошо.

Вдруг точно по заказу послышалось сердитое цоканье. Распластавшись по стволу, вниз головой спускалась ярко-рыжая белка, с темным хвостом и такими же ушками. Змейкой скользнув по стволу дерева, она замирала и, уставившись черными бусинками глаз на незваного гостя, начинала сварливо цокать. Агаша радостно улыбнулась и, подняв ружье, прицелилась в зверька. Сердито зацокав, белка скрылась на другой стороне дерева.

– Че боишься, дурочка, живи. Зимой – не попадайся! – ласково проговорила девчонка.

Белка осторожно выглянула из-за ствола, с любопытством разглядывая человека. Агаша снова подняла ружье, белка опять спряталась за стволом. Такая игра повторялась несколько раз, пока не надоела зверьку. По шороху следопытка поняла: белка спустилась на землю. Охотница вскочила с колоды и бегом подбежала к сосне.

Плавно выгнув изящное тельце, низко над землей парила белка, за ней стелился пушистый круглый хвост. Казалось, не один зверек, а два, крепко связанные между собой, быстро бегут по земле. Подбежав к молодой сосенке, белка стремительно взлетела на нее. С сосенки – на островерхую пихту. И пошла по вершинам…

Выискивая рыжую озорницу в густой кроне деревьев, девчонка медленно шла по следам пушистого зверька. Агаша так увлеклась погоней за белкой, что не заметила как кончился день. Закатное солнце застало ее на краю поньжи. Ровное болото, поросшее низкой травой, расстилалось далеко вокруг. Посреди поньжи чернел вытянутый остров, заросший густым кедрачом. Юная охотница огляделась. Место было совсем незнакомое. Агаша оробела. Она почувствовала, как жаркое удушье стеснило грудь. Стало трудно дышать. В общем-то она не испугалась, это была минутная слабость. Спички с собой, ружье тоже – чего бояться. И минуту спустя девочку охватила гордость, что она теперь совсем настоящий охотник – одна ночует в тайге. Агаша не удержалась и погладила ложе сильно потяжелевшего за день ружья.

Недалеко от себя, на краю болота, она заметила большой выворотень, девчонка обрадовалась.

«Однако, там переночую!» – подумала она и опушкой леса направилась к выворотню. Не успела сделать и десятка шагов, как из-под ног брызнул выводок рябчиков. Вздрогнув, девчонка остановилась. Непуганые птицы расселись на ближних деревьях и с любопытством смотрели на человека. Только сейчас Агаша почувствовала сильный голод. Она рассмотрела притаившийся выводок. На нижних сучьях сидели молодые птицы, с ними была и мать – пестрая самочка. Охотница искала самца. Хохлатый петушок сидел выше всех, плотно прижавшись к стволу дерева. У Агаши азартно заблестели глаза. Она подняла ружье, и первый выстрел негромко прогремел, увязнув в вечерних сумерках. Рябчик замертво свалился с дерева.

– Хорошо, однако, бьет! – удовлетворенно проговорила девчонка, поднимая с земли убитую птицу.

Пока маленькая хозяйка тайги занималась привычными делами: разжигала костер, потрошила птицу, таскала мох на постель, – рядом все время слышались короткие перепархивания и мелодичное посвистывание рябчиков. Агаша острым ножом выстругала палку, заострила ее и, проткнув разделанную тушку, пристроила шампур над огнем. Вскоре по тайге поплыл аппетитный запах жареного мяса.

Сгущались сумерки. Шумела потихоньку тайга. Одиноко мерцал слабенький огонек костра. Пока совсем не стемнело, надо было заготовить дрова на ночь. Прислонив ружье к корню выворотня, Агаша смотрела на окружающую темноту, которая медленно ползла по земле, цепляясь спиной за мохнатые сучья деревьев, окружая плотной стеной слабенький огонек костра.

Дрова надо было заготавливать. Тяжело вздохнув, девчонка решительно забросила одностволку на спину. Агаша несколько раз сходила в лесные заросли, собирая мелкий валежник и сухие сучья, пока у костра не скопилась порядочная куча. Только после этого охотница успокоилась и нырнула на свое место, между земляной стенкой выворотня и костром.

Ночь уже наступила. На просветленном небе мерцали яркие звезды; неровное пламя костра, точно рыжекрылая бабочка, беспомощно билось в темноте. Вокруг все стало непривычным и жутковатым. Восьмилетняя девочка настороженно смотрела в темноту.

Ее острый слух хорошо различал жалобное постанывание одряхлевших деревьев, шуршание в траве многочисленных мышей. Вдруг она вздрогнула: где-то далеко, за кедровым островом на болоте, заухал, заклекотал филин. Агаша быстро подкинула в костер сухих веток и улеглась на приготовленную из мха постель. Она спала около затухающего костра, в обнимку с ружьем.

Агаша проснулась рано утром. Солнце еще не взошло, но в предрассветных сумерках уже угадывалась просторная поньжа. Заметно посвежел ветерок; отодвинувшись от костра, добродушно шумела пробудившаяся тайга. Костер совсем прогорел, угли оделись толстым слоем сероватого пепла. Изрядно продрогнув за ночь, она стала палкой ворошить золу. Показались красные угли, пахнуло теплом. Затем быстро наломала сухих веточек и подкинула их в разворошенное кострище. Сучья затрещали, и вот уже веселыми чертиками заиграло слабенькое пламя. Сложив ноги калачом, охотница невозмутимо сидела на земле, только сосредоточенный взгляд девочки говорил о том, что она находится в напряженном раздумье.

«Однако, никуда отсюда не пойду. Если уйду, меня могут не найти! – мысленно рассуждала она сама с собой. – А че? Ружье – есть, патроны – есть! Не пропаду!» – успокаивала себя следопытка, с робостью поглядывая на незнакомую тайгу.

Взошло солнце. Утренние лучи высветили реденький туманчик, поднявшийся над поньжей. Девочка все сидела и терпеливо ждала помощи. Вдруг, где-то далеко в тайге, она услышала слабый выстрел. Агаша радостно вскочила на ноги, вытянув шею, ждала следующего выстрела. Выстрела все не было; девочка тяжело вздохнула и, привалившись спиной к выворотню, подумала:

«Подожду еще, пусть ближе подойдут. Че зря патроны жечь!»

Она ответила только на второй или третий выстрел. Вскоре из леса на край болота выскочила черно-белая лайка. За ней показался отец, Иван Саранов, и мать. Увидев дымок от костра, отец что-то сказал матери и показал рукой в сторону выворотня. Агаша радостно встрепенулась, чисто по-детски хотела спрятаться от родителей, но потом, не выдержав, закричала и, схватив ружье, побежала навстречу к своим спасителям.

Первым встретил Агашу черно-белый кобель. Радостно повизгивая, собака крутилась возле девчонки, стараясь лизнуть ее в лицо. С такой же радостью девчонка обняла собаку.

Подошли отец с матерью. Агаша отпустила собаку и прижалась к матери. Анисья погладила дочь по черным жестким волосам и буднично спросила:

– Испугалась, поди?

– Не-е! – замотала головой охотница и смущенно добавила: – Дышать было трудно! Душно…

– Всегда так бывает! – подтвердил слова дочери отец и раскурил трубку. Следом за отцом раскурила трубку и мать…

Не переставая, полыхали молнии, ярко высвечивая маленькую вросшую в землю карамушку и одиноко сидящую, согбенную фигуру человека. Анисье не спалось:

– Где тут уснешь, вон как полыхает! Наделает пожару, – беспокоится Анисья и тут же успокаивается. – Однако, дождь скоро пойдет. Затушит!.. – Приподняв голову, старуха прислушивается к глухому шуму за речкой, который с каждой минутой становится все ближе и ближе. Удары грома тоже приближались, казалось, что небо раскалывается прямо над головой.

«Шибко, плохой лето, шибко! – огорченно думает старая тунгуска. – Народу скоко, уй! Зверя распугают, птицу распугают! Совсем плохо!»

На топчане в избушке металась без сна Агафья.

– Душно. Дышать трудно…

На васюганскую тайгу рухнула водяная стена.

Ночная гроза старательно поработала на лесосеке. Окопанные накануне деревья вповалку лежали на земле. Остался только старый кедр. Наклонившись, он упрямо цеплялся обожженными корнями за землю. Из ямы у подножия кедра шел слабый дымок, который не смог залить проливной дождь. Земля набухла от сырости; бригадники зло чертыхались, поскальзываясь на мокрых сучьях и кореньях.

Со сложным чувством смотрел бригадир на поверженные деревья, рядами уложенные по деляне грозовым ветром, а на душе было неспокойно. Подавляя в себе непонятное беспокойство, Лаврентий повернулся к людям; найдя глазами зятя, сказал:

– Бери, Иван, тех, кто постарше и кто помладше. Одни пусть сучки обрубают, другие – в кучи стаскивают и сжигают! Поняли?

– Че тут не понять! – усмехнулся Иван, перехватывая в руках ловчее топор.

– Ноги берегите! – предостерег обрубщиков бригадир.

– Дядя Лаврентий, а дядя Лаврентий! – Федька теребил бригадира за рубаху. – Я пойду, кедру дожгу. Че он стоит!

Лаврентий посмотрел на одинокий кедр, потом на мальчишку:

– Вали! – односложно ответил бригадир.

На деляне закипела работа. Слышались резкие щелчки от ударов топора по упругим сучьям лежавших на земле деревьев. Звенели пилы, их звонкий ноющий звук постепенно глох, увязая в древесной мякоти. Подростки и женщины потащили первые охапки мохнатых еловых лап, морщась от жесткой и колючей хвои. Задымились первые кучи. Огонь набирал силу. Корчились от нестерпимого жара сучья, полетели вверх искры.

Федька, с упорством муравья, в одиночку возился около кедра. Спрыгнув в яму и задыхаясь от горького дыма чадивших корней, он старательно мочалил топором центральный корень, глубоко вонзившийся в землю. В тесной яме было трудно развернуться с топором; неловко размахивая, он старательно тюкал, пытаясь попасть в один и тот же руб; топор то и дело соскальзывал, врубаясь то в глину, то в жесткий корень. Дым разъедал глаза: Федька кашлял, вытирая ладошкой слезившиеся глаза, и тюкал, тюкал…

Проходивший мимо Кужелев заглянул в яму:

– Федька, кончай дурью маяться! Угореть захотел? Разожги костер, и пусть горит!

Мальчишка поднял голову.

– Щас вылезу! Маленько уже осталось! – Еще некоторое время слышалось тюканье топора, затем оно смолкло, и из ямы показался почерневший от дыма мальчишка. Он деловито набрал смолья, сбросил его в яму и разжег там костер. По стволу дерева поплыл густой смолистый дым, затем показалось багровое пламя.

Лаврентий окликнул Борщева:

– Осип! Пойдем подготовим место для штабеля: вся деляна кряжами завалена! – Лаврентий оценивающе оглядел лесоповал и негромко пробурчал: – Много еще понадобится бревен, ох и много, язви их…

Борщев, невысокий мужик с редкой русой бородкой и голубыми, почти синими, глазами, разогнулся и врубил топор в ствол дерева, которое очищал от сучьев.

Бригадир посмотрел на Борщева и, усмехнувшись, сказал:

– Помню, дед мой, Савелий Игнатьевич, учил за такие дела. По уху, правда не бил, но подзатыльники получал крепкие! Врежет затрещину и приговаривает: «Испортить вещь ума много не надо…»

– Дак че я сделал?! – Осип удивленно смотрел на бригадира.

– Да так! – махнул рукой Лаврентий. – Просто дедову науку вспомнил! – Жамов светло улыбнулся и закончил: – Во время сушки бревно от заруба лопается, понял? – И, согнав с лица улыбку, сказал: – Ладно, пошли!

Осип смущенно хмыкнул, выдернул топор, врубленный в ствол дерева, и пошел следом за бригадиром. На мужике были новые, еще не разношенные сапоги. Идти было неловко, кожаная жесткая подошва скользила на мокрых кореньях. Осип скользил на них, запинался, матерясь вполголоса.

Лаврентий оглянулся:

– Чего вырядился? – спросил он Осипа.

Борщев посмотрел на бригадира и зло ответил:

– Это, паря, у меня последний кулацкий достаток на ногах! Оставь их на стане, сопрут и глазом не моргнут! – Он яростно плюнул себе под ноги. – Вот жизня, мать ее за ногу! Двадцать годов добро наживал – все разом обчистили и самого, как кутенка, за порог выкинули. Спасибо, хоть сапоги оставили. Постеснялись, наверное, с ноги стянуть! – Осип язвительно хохотнул: – С тех пор я их с ног не сымаю – берегу!

– Неудобно же по тайге ходить!

– Ниче, на корнях обомну!

Мужики расчистили площадку на краю деляны, вырубили слеги и уложили их на землю. Лаврентий попробовал ногой, как лежат слеги, и довольно проговорил:

– Теперь можно и штабель укладывать.

Борщев полез в карман за кисетом:

– Давай, бригадир, перекурим это дело!

– Кури, табашник, обойдусь! – и Лаврентий направился к бригаде. Он остановился посреди лесосеки и, оглядываясь, растерянно проговорил:

– Вот, язвило, запамятовал, где веревку положили.

Настя, пилившая с матерью лежавший на земле ствол осины, бросила ручку пилы и устало выпрямилась, потирая руками ноющую поясницу.

– Вон она лежит! – Настя показала рукой в сторону кедра, где на поваленной пихте лежали вповалку вещи и одежда раскорчевщиков. – Щас, тятя, принесу, надоело пилу таскать!

– Ташши!

Лаврентий оценивающе оглядывал лесосеку, на которой вповалку лежали раскряжеванные стволы, прикидывая, в какой очередности их таскать. Затем облюбовал толстый сутунок и подошел к нему.

Настя подала отцу веревку. Лаврентий сложил ее вдвое, уровнял концы и, сделав удавку, захлестнул ею конец бревна.

– Подходи, кто смелый! – позвал бригадников Жамов. – Берись за веревки!

Подошли мужики, разобрались по двум концам веревки.

– Тяни по команде, чтоб все разом! – распоряжался бригадир. Он поднял руку и нараспев затянул: – Раз-два, взяли, еще взяли!

Как струны натянулись веревки; разом упираясь в землю ногами, бригадники под напев Лаврентия одновременно навалились плечом на веревку. Бревно стронулось с места.

– Сама пошла, пошла, пошла! – подстегивал людей голос бригадира. Уже не останавливаясь, ловя широко открытыми ртами горячий воздух, пригибаясь низко к земле, они потащили бревно на край деляны.

Штабель из кряжеванного кругляка рос, а силы покидали истощенных и голодных людей. Особенно трудно переносили голод крупные, физически сильные мужики. Лаврентий, ухватившись за веревку, тянул ее из последних сил. Вдруг у него затряслись от слабости руки и ноги, тело облил холодный липкий пот, в глазах потемнело. Лаврентий со страхом подумал: еще шаг, и он упадет. Громадным усилием воли бригадир удержался на ногах и дотащил сутунок до штабеля.

– Перекур! – прохрипел Лаврентий и тут же повалился на землю. Рядом с ним упали, измученные, мужики.

Лаврентий лежал на спине, глядя в бездонное синее небо. Пахло терпкой таежной прелью; легкие порывы ветерка наносили с ближайшего болота горьковато-сладкий удушливый запах цветущего багульника. Назойливо звенели комары. Где-то далеко-далеко в одиночестве куковала одна из последних кукушек. Люди лежали молча. Над ними опрокинулись кроны могучих деревьев; казалось, склонив головы, они с удивлением рассматривают настойчивых лилипутов, которые безрассудно посмели нарушить извечный покой васюганских урманов.

Слабость, мгновенно охватившая все тело Лаврентия, прошла. Осталась только накопленная нечеловеческой работой общая усталость, от которой напряженно гудело все тело, да постоянная тупая и ноющая боль в желудке. Жамов приподнялся с земли и сел, вытирая пот с лица рукавом рубахи. Зашевелились и остальные бригадники.

Настя, подбирая волосы в косынку, зло проговорила:

– Лошади за рекой тело нагуливают, а нас заместо скотины…

– А кто мы? Скотина и есть! – спокойно проговорила пожилая женщина и вдруг, ожесточившись, с жаром продолжила: – Всю жизнь работала и не думала, что под старость придется под кнутом да приглядом! – И женщина по-мужски грубо выматерилась.

Осип Борщев приподнял голову от земли:

– Ты кого, мать, материшь?

– Кого, кого! – раздраженно проговорила Наталья Борщева. – Советскую власть, вот кого!

Вдруг раздался жалобный и продолжительный скрип. Окопанный с вечера кедр дрогнул, затем стал клониться в сторону штабеля, где отдыхала бригада. Дерево клонилось медленно, мучительно вздрагивая всем стволом до самой вершины; скрип, как стон раненого человека, сопровождал падение.

– Падает, падает! – послышался со стороны дерева торжествующий голос Федьки Щетинина. Мальчишка радостно приплясывал, подняв руки кверху.

Люди оцепенели, глядя на падающее дерево. У Жамова прошел шок, он вскочил на ноги:

– Разбегайся, мать вашу! – испуганно закричал бригадир. – Задавит!

– Осподи! – растерянно запричитала Акулина. – У меня же Коська около одежи лежит!

Между падающим деревом и штабелем бревен лежала валежина, возле которой обычно обедала и отдыхала бригада, там же лежал в тени и грудной ребенок.

Настя стремительно вскочила на ноги, мельком глянула на клонящуюся к земле вершину дерева и не раздумывая бросилась к оставленному ребенку.

– Разбегайся! – суматошно вопил Борщев и кинулся в сторону от штабеля. За ним сыпанула в разные стороны бригада.

– Настя! Доченька, вернись! – пронзительно кричала насмерть перепуганная Анна.

Ничего не слыша, Настя стремительно неслась к валежине.

– Убегай! – снова закричал Лаврентий и, схватив одной рукой жену, другой – Акулину, бросился в сторону от штабеля.

– Настя-я, Настя-я! – плача, кричала Анна.

Иван, лежавший особняком от бригады, оглянулся на крик.

Он увидел, как в сторону падающего дерева бежала его жена. Еще успел он заметить боковым зрением, как около штабеля неловко поднимался с земли Осип Борщев. Кужелев в ужасе прислонился к тонкой осинке.

Настя летела к намеченной цели не разбирая дороги. В голове билась только одна мысль: «Успеть, успеть!» – Она подбежала к вороху одежды, лежавшей на поваленном трухлявом стволе, пошарила глазами и, увидев спеленатого ребенка, схватила его на руки.

Вдруг раздался резкий, словно выстрел, звук. Настя метнулась в сторону. Кедр вздрогнул последний раз и, тяжко вздохнув, мгновенно рухнул вниз. Тяжело содрогнулась земля, послышался треск ломаемых сучьев. Разлапистая вершина дерева накрыла штабель. Мощные узловатые сучья гиганта распластались по земле.

Настю качнуло сильным потоком воздуха. Она упала на колени, плотно прижимая ребенка к своей груди. Повернув голову, она в метре от себя увидела шероховатый, серовато-черный ствол дерева. Настя не могла отвести глаз от чугунной тяжести поверженного кедра, грузно давившего на влажную землю. До ее сознания только сейчас дошло, какой опасности она подвергалась. Настю бросило в жар; она почувствовала, как между лопатками по спине катились холодные капли пота. Молодая женщина безвольно опустилась на землю, продолжая прижимать к себе маленького Котьку.

Иван открыл глаза и облегченно вздохнул, увидев сидящую на земле Настю, живую и невредимую. И тут его обожгла мысль – Борщев, где Борщев? Он кинулся к штабелю и вдруг резко остановился, глядя широко открытыми глазами в одну точку. Под одним из толстых сучков дерева лежал, придавленный, Осип. Его маленькое тело было вдавлено в землю. На лице погибшего застыла мучительная гримаса, на жиденьких усах и светлой бороде запеклась черная кровь.

Взглянув на зятя, Лаврентий все понял. Он медленно подошел к штабелю и посмотрел на убитого.

– Осип, Осип, доконали тебя сапоги! – глухо проговорил бригадир.

Около упавшего кедра собралась вся бригада. Оцепеневшие люди молча смотрели на Борщева. Только одна Наталья, казалось, не понимала, что произошло с ее мужем. Она растерянным голосом звала:

– Осип, Осип, ты это чего… Вставай, ну вставай же! – Обернувшись, она удивленно смотрела на людей. Ее глаза, казалось, говорили: «Бабы, мужики, да этого не может быть!» Как это – чтобы ее Оська…

Бригадники отводили глаза, не в силах смотреть в эти растерянно-наивные, на грани безумия глаза.

Послышался женский плач.

Наталья вздрогнула и, точно лунатик, сделала шага два к убитому и опустилась на колени. Она отводила руками ветки кедра, которые реденькой сеткой закрывали лицо и грудь Осипа. Упругие веточки, спружинив, ворачивались на старое место, прикрывая пострадавшего. Наталья с маниакальной настойчивостью отводила их и отводила…

Мягкие и длинные иглы густой кедровой хвои нежно гладили по лицу убитого, размазывая запекшуюся кровь. Женщина неотрывно смотрела на кровь. Потом вытянула руку, провела ею по усам и бороде мужа и медленно поднесла к себе, внимательно разглядывая кровавые полосы на ладони. Она в ужасе закричала и упала на грудь мужа…

Лаврентий судорожно кашлянул в кулак и тихо сказал:

– Анна, Акулина, подымите Наталью и ведите ее на стан; мы с мужиками тут сами управимся! – И, ни к кому не обращаясь, закончил: – Вырубай, мужики, ваги! Подымать покойника надо!