Вечерело. Мягким розовым светом августовское солнце освещало большую комнату. В пустом помещении из угла в угол ходил комендант. Свежерубленые стены из соснового кругляка остро пахли смолой. Тщательно ошкуренные и мастерски отесанные топором, они тускло золотились в отраженном солнечном свете. Бревна казались настолько теплыми и притягательными, что невольно хотелось погладить их рукой. Не удержавшись, Талинин подошел к стене и провел ладонью по шершавому дереву. Смола, выступившая на тесанине прозрачными слезинками, сразу прихватила пальцы. Талинин улыбнулся и миролюбиво вполголоса проворчал:

– Фу ты, язви тебя! Словно в детстве – так и тянет каленый на морозе топор языком лизнуть.

Оттирая прилипшую к пальцам смолу, он снова прошелся по комнате, припадая по очереди на каждую ногу, проверил крепость пола. Колотые вполовину бревна доски лежали не шелохнувшись.

– Хорошая работа! – довольно проговорил контролер.

Скрипнула входная дверь. Талинин обернулся, на пороге стоял Сухов.

– Здорово, Михал Игнатьич!

– Здорово, здорово!

– Давно ждешь? – нерешительно переминаясь с ноги на ногу, спросил Сухов.

– Да нет – недавно! Только что из седьмого поселка пришел! – Талинин тряхнул головой, откидывая упавшие на глаза волосы, и продолжил: – А ты че стоишь, проходи. Твои хоромы… У меня таких нету! – Он скупо улыбнулся и с интересом спросил: – Кто строил?

– Ивашов был за старшего…

– Это высокий, с бородой! – уточнил комендант.

– Он самый!

– Хорошая работа! – похвалил Талинин и, согнав улыбку с лица, уже строже спросил: – Как думаешь зимовать, начальник? А? Уже начало августа – холода не за горами!

Сухов неопределенно пожал плечами, следя глазами за каждым движением своего руководителя.

Талинина передернуло от равнодушного пустого взгляда подчиненного. «Балбес», – выматерился про себя Талинин. Он посмотрел на Сухова и зло проговорил:

– Это ты должен за мной следом ходить, а у нас наоборот получается…

– Перезимуют как-нибудь! – осклабился вдруг Сухов. – До зимы еще далеко!

– Далеко, говоришь! – процедил сквозь зубы Талинин и тоном, не допускающим возражений, сказал, как отрубил: – Завтра же снимай бригаду с расчистки дороги и начинайте строить бараки.

– Понял, Михал Игнатьич! – вытянулся в струнку поселковый комендант.

– Бригадиром поставишь Ивашова!

– А бригадира Зеверова куда? – по лицу Сухова пробежала тень, он растерянно проговорил: – Уж больно мужик старательный, послушный…

– Куда?! – Талинин усмехнулся: – Вместе с бригадой к Ивашову, на бараках тоже можно стараться. Раскорчевщиков не трогай, пусть люди работают. Там у тебя, кажется, Жамов верховодит?

– Жамов, – нехотя подтвердил Сухов. – Больно занозистый!

– Тебе что, целоваться с ним? Занозистые и работают – занозисто! – Талинин улыбнулся своему невольному каламбуру.

Сухов промолчал, возразить было нечем. В последнее время бригада Жамова на раскорчевке постоянно перевыполняла план.

Талинин подошел к окну. За окном, отягощенная гроздьями ягод, стояла рябина. Покрасневшие кисти слегка покачивались на ветру. Густые вечерние тени неторопливо тропили дорожки от дерева к дереву. Повернувшись к Сухову, Талинин спросил:

– На покосе давно был? Скоро закончат?

– Только сейчас вернулся! Жучков там вздумал самовольничать! – докладывал поселковый комендант. – Косить, умник, бросил и поставил всю бригаду на уборку. Ну я с ним поговорил маленько! – самодовольно улыбался Сухов.

– Поговорил?

– Поговорил и Поливанова оставил присмотреть, скоро должен появиться.

А днем на покосе произошло следующее…

Еще накануне, глядя на закат, Жучков с тревогой думал: «Ломается погода». Закат действительно был плохой. Низко над горизонтом багровое солнце перечеркнула траурной лентой узкая черная туча.

Утром, как обычно, Афанасий поднялся раньше всех. Натужно кряхтя, на четвереньках выполз из шалаша и с трудом распрямился. Все тело, разбитое тяжелой работой, болело; надоедливо ныли натруженные руки. Афанасий уже привык к постоянной боли в суставах, но сегодня они ныли особенно сильно.

Из-за осинника, вытянувшегося вдоль покоса, медленно поднималось солнце. Края его были размыты сизой дымкой; большое, красное, оно тоже имело нездоровый вид. Мужик внимательно из-под руки смотрел на восход.

– Ломается погода, язви ее в душу! – озабоченно пробурчал Афанасий; его кособокая бороденка полезла вбок еще сильнее.

Он привычно оглядел покос: вдоль опушки осинника и на гриве поднялись стога; по низинкам ближе к чвору ровными рядами лежала кошенина, прихваченная сверху бурой корочкой, которая, точно одеялом, заботливо укрывала от жгучего солнца душистую зелень травы. Дальше за кошениной, до самого чвора, стеной стояла некось.

Бригадир медленно шел по кошенине, изредка поддевал ногой очередной валок. Приподнявшись вверх, сухая трава покорно ложилась на землю, распространяя кругом одуряющий запах, наполненный густым медвяным ароматом. Афанасий нагнулся и, захватив пук травы, помял его в руках. Наметанный глаз крестьянина определил – кошенина готова, можно убирать сено.

Мужик задумчиво продолжал мять в руках чуть повлажневшую траву:

– Разве это роса! – буркнул недовольно Жучков и бросил измятый пук травы на кошенину. Он неторопливо подошел к некоси, стеной стоявшей вокруг озера. Прошлым утром она тяжело гнулась под тяжестью обильной росы, а сегодня стояла выпрямившись, с едва отпотевшими стеблями. Бригадир зашел по пояс в траву, постоял, горестно махнул рукой и повернул назад к стану.

Около костра суетилась Акулина. Она успела набрать воды в ближайшем озерке, повесила одно ведро на таган, в другом замешивала пресное тесто на затируху.

– Че, не спится? Уже успел прогуляться, проверить все! – проговорила раскрасневшаяся от жаркого пламени костра стряпуха, поправляя сгибом локтя падавшие на глаза волосы.

– Прогулялся! – недовольно ответил Афанасий.

– Че бурчишь, вон – стога-то растут. Вроде ладно пока!

– Ладно-то ладно! Вот погода только ломается, мать ее за ногу! – в сердцах выругался бригадир.

Акулина оторвалась от дела и подняла голову.

– С чего ты взял? Гляди, какая синь на небе!

Афанасий только усмехнулся и ничего не ответил стряпухе.

Он подошел к костру и тяжело опустился на колодину.

– Готовь шустрее, пора энтих лодырей подымать!

За завтраком собралась вся бригада. Жучков оглядел собравшихся и скрипучим голосом заговорил:

– Значит, так… – он помедлил немного и продолжил дальше: – Седни всем скопом на уборку. Надоть готову кошенину убрать!

– Траву валить не будем? – переспросил у бригадира Иван Кужелев.

Афанасий посмотрел на Ивана и тихо ответил:

– Валить траву и в дождь можно, а убирать не будешь…

Солнце палило нещадно. Обливаясь потом, Иван и Николай Зеверов тащили нагруженную сеном волокушу, сделанную из двух тонких березок. Подскользнувшись, Николай упал на колено. Бросив волокушу, он оперся обеими руками о землю; на молодого парня вдруг навалилась слабость, закружилась голова, перед глазами поплыли кровавые круги, все тело обмякло. И захотелось есть – до тошноты, невыносимо. Николай потряс головой и застонал:

– Господи, кусок хлеба бы с мясом!

Иван тоже опустился на землю и, потирая руками дрожащие колени, устало проговорил:

– Ишь, че захотел, кто-то ест – только не мы!

Передохнув, парни поднялись… К полудню бригада завершила два стога.

В обед нагрянул Сухов вместе со своим помощником. Бригада только закончила обед. Люди отдыхали в тени шалашей, под осинами. Комендант стоял в своей излюбленной позе, широко расставив ноги, постукивая ременной плетью по голенищу заляпанного сапога.

– Бригадир, где сегодняшняя норма кошенины, а? Без пайка хочешь бригаду оставить?

Жучков всегда терялся в присутствии коменданта. Голос его дрогнул, и он неуверенно проговорил:

– Дак ить сено надо убрать, сухую кошенину. Сгноим сено – погода ломатся!

– Га-га-га! – неожиданно расхохотался Сухов. Так же неожиданно бросив гоготать, он в приказном тоне проговорил: – Какая погода, умник, посмотри на небо!

Жучков посмотрел на коменданта и покачал головой:

– Мне седни утром наши говорили про сине небо, теперь – ты! А я вот че скажу – валить траву и в дождь можно, а убирать только в сухую!

– Ты Жучков, не своевольничай! – Сухов резко щелкнул плетью по голенищу.

Афанасий невольно вжал голову в плечи. От растерянности бригадира по лицу Сухова промелькнула торжествующая улыбка. Обернувшись к Поливанову, он жестко сказал:

– Останешься до вечера, проверишь!

Мешковатая фигура Поливанова неловко топталась позади коменданта. «Бравый» вид помощника коменданта вызывал снисходительную улыбку даже у замученных спецпереселенцев. Поливанов вздохнул, вытер рукавом гимнастерки пот с лица и промолчал, глядя на начальника не то отсутствующим, не то покорным взглядом. Сквозь эти бесцветные глаза, прикрытые тусклой полупрозрачной пленкой, было невозможно добраться ло человеческой души.

На стане Сухов был не более получаса. За это время он обшарил все шалаши и выдернул за ноги спящего Федьку. Ошалевший мальчишка, жмурясь от солнца, сонно хлопал глазами.

– Че же ты, ирод, делашь! Мальчонка ухряпался на работе, а ты ровно щенка! – сжав кулаки, рассвирепевшая Акулина вплотную подступила к коменданту.

Сухов с любопытством смотрел на женщину, потом глаза его вдруг побелели, точно у снулой рыбы.

– Ухряпались… Мать вашу! – он поднял над головой плеть.

– А ну ударь, ударь, паскуда! – Акулина бесстрашно напирала на Сухова.

Тот отступил на шаг. В глазах у него на краткий миг мелькнуло осмысленное выражение. Сухов опустил плеть и, повернувшись к женщине спиной, точно ее и не было, рявкнул на Жучкова:

– На работу, сволочи! Ухряпались они!.. – Затем, повернувшись к Поливанову: – Смотри у меня, проверишь! – и погрозил неопределенно кулаком. Хлопнув плетью по сапогу, он неторопливо пошел по набитой тропе мимо чвора на Васюган, к переправе.

Акулина безвольно опустилась на землю и прижала к себе сына. Испуганный Федька приник к материнской груди; мать машинально гладила шершавой ладонью выгоревшие волосы сына.

– Мать твою за ногу! Да что же такое делается! – Жучков в ярости сдернул с головы старенькую кепку, хлопнул ее об землю и, чуть не плача, стал ожесточенно топтать ее ногами. Прилив ярости угас, и Афанасий на ослабевших вдруг ногах подошел к осине и безвольно опустился на узловатые корни дерева.

– Да как так можно?! – бессвязно повторял вконец расстроенный бригадир.

На вытоптанном пятачке около обеденного стола валялась в пыли кепка.

– Можно, дядя Афанасий! – проговорил с назидательной издевкой Степан Ивашов. – Имя все можно – они начальство… – и посмотрел на Поливанова. – А мы с тобой – коровяки; пнул ногой и прошел мимо. – Степан поднял фуражку с земли, выбил о колено пыль и подал ее бригадиру.

– Вы, ребята, того – собирайтесь на работу! – неуверенно промямлил помощник коменданта.

– Пойдем, пойдем, Христосик, – насмешливо проговорил Николай Зеверов. – Жалко, гармошку в поселке оставил, а то щас бы с музыкой – с Интернационалом…

– Вот и ладно, ребята! Вот и хорошо! – откровенно обрадовался Поливанов. – Я тут побуду, прилягу в тени – больно жарко седни!

– Полежи, полежи, дядя! – хохотнул Николай.

Со стонами, со всхлипами бригада собиралась на работу.

Как обычно, Жучков закашивался первым. Литовка со свистом врезалась в траву, стеной стоявшую перед косцом, и с легким шорохом покорно падала в валок. Всю свою неизлитую злость мужик вкладывал в нехитрое орудие – литовку. Косовище гнулось в руках опытного косаря. А мужик все гнал и гнал прокосы, мокрая рубаха липла к лопаткам, пот заливал глаза. Он только уросливо встряхивал головой; и нельзя было понять, то ли плачет косец, то ли стряхивает пот, разъедающий глаза.

– Коровяки… Мать вашу! Умники… Сгноим кошенину, передохнет весной скотина, а следом и мы… – кровавая пелена застилала Афанасию глаза.

Солнце, клонившееся к вечеру, нещадно палило. Иван Кужелев остановился на короткое время, уперев пятку косы в землю, тяжело оперся о косовище, поглядывая в бездонное небо.

– Господи, и откуда только взял, что погода испортится! Ну и лешак кривобородый!

Казалось, не было такой силы в природе, которая могла бы переломить нещадный зной и охладить прокаленную солнцем землю. Недалеко от косарей, на вершине одинокой осины сидел молчаливый ворон, широко раскрыв клюв. Да низко над водой чвора чертила воздух стайка береговых ласточек – стрижей.

Солнце опускалось все ниже и ниже, а мошка слепила глаза косарям все сильнее и сильнее. Зловредный таежный гнус – мошка с каждым взмахом литовки тучей поднимался из потревоженной травы. Люди отчаянно чертыхались, в кровь раздирая руки и лицо. Наконец вся трава была свалена до самого чвора; осталось только изумрудное ожерелье, кольцом опоясавшее топкий берег озера.

Афанасий воткнул свою косу. Он из-под руки смотрел на багровое закатное солнце, нижний край которого уже потонул в лилово-черной туче. Бригадники, заканчивая последний прокос, подходили к бригадиру.

Где-то там за горизонтом вдруг вспыхнула багровая зарница, осветив на мгновение черную тучу. Люди замерли. Через некоторое время послышался глухой отдаленный грохот.

– Ну вот, кажись, дождались! – в сердцах сплюнул Жучков. – А сухая кошенина лежит… Теперь отдохнем, мать ее за ногу!..

– Может, ниче, дядя Афанасий, – пронесет мимо! – пытался успокоить бригадира Иван Кужелев.

– А-а! – досадливо отмахнулся Жучков. – Посмотри, какая мошка поднялась!

Последней в прокосе шла Настя. Перед ней постоянно маячила спина молодого косаря, почти мальчишки, Мишки Христораднова. От этой монотонно покачивающейся спины у Насти рябило в глазах, к горлу комом подступала тпшнота. Закутанная косынкой от мошки, Настя задыхалась.

– Когда же кончится прокос! – в ее мозгу только одна мысль.

Наконец Мишкина спина замерла, прокос уперся в топкий берег озера. Вконец измученная Настя остановилась. Опираясь на косовище, она посмотрела на закат. В это время полыхнула на горизонте молния, и через некоторое время докатились глухие раскаты грома. Молодая женщина испуганно перекрестилась. И вдруг на противоположной стороне чвора, уже затененного вечерними сумерками, увидела обласок. Забыв про усталость, она торопливо подошла к бригадникам.

– Мужики, смотрите, обласок!

Ходкий обласок, управляемый опытной рукой, быстро скользил вниз по Варыньоге. Медленно уплывали назад низкие илистые берега, поросшие жесткой осокой, между корнями которой сочилась вода, окрашивая буро-красными потеками сизо-голубой ил. Илистые берега испещерены птичьими следами. Тут и едва заметная паутинка следов непоседливой трясогузки, более заметные крестики многочисленного царства куликов, хорошо отпечатанные большие кресты вездесущих вороватых ворон.

Непривычно тихо. В прибрежных зарослях не слышно шумной возни и писка пернатого царства. Воздух, окрашенный в бордовые тона закатным солнцем, навевал чувство тревоги… Поднялась мошка. Она залепила гребцу глаза, кисти рук, назойливо лезла в каждую щелку. Агафья спокойно смахивала серую дышащую массу с лица, но через мгновение мошкара снова слепила глаза.

– Портится погода. Гнус поднялся, спасу нет! – тихо проговорила тунгуска.

Лыска, услышав голос, поднял острую морду и насторожил уши. Посмотрел на хозяйку и снова уткнул нос между задними лапами, прикрыв его пушистым хвостом.

Наконец густые заросли черемушника закончились и полноводная речка слилась с Васюганом. Слабый ветерок сбил мошкару в прибрежные заросли. Агафья вздохнула свободнее, положив поперек борта весло, она с наслаждением опустила руки в воду и влажными ладонями обтерла горевшее от укусов лицо. Вдруг где-то за кормой обласка, со стороны заката полыхнула зарница, и через некоторое время донесся едва различимый раскат грома.

«Однако, гроза идет! – с тревогой подумала Агафья. – Быстрее надо. Мясо может замочить; спортится мясо». Она заботливо поправила мешковину, которая закрывала большой ворох мяса, лежавшего на дне обласка. Затем направила остроносый обласок в узкий исток, вытекающий из чвора. Подгоняемая глухими, пока еще далекими раскатами грома, она протолкалась по мелкому илистому истоку в озеро.

Зоркими глазами Агафья сразу заметила толпящийся на противоположной стороне озера народ. Она давно не была на этом чворе. И сейчас с любопытством рассматривала непривычную картину – подчистую выкошенной гривы.

– Ой-е-ей! – удивленно пропела охотница, направляя верткую посудину к противоположному берегу. Неторопливо и размеренно помахивая веслом, Агафья медленно приближалась к берегу.

За кормой обласка тихо позванивала вода.

– Гляди, баба! – удивленно воскликнул Иван Кужелев.

– Вижу! – отозвался Жучков. – Че она здесь потеряла? – разглядывал приближающуюся гостью.

С тихим шелестом нос посудины врезался в густую осоку. Лежащая в носу обласка Тайжо, маленькая юркая собачонка, выскочила на берег, деловито обнюхала людей, затем села около воды, поджидая хозяйку.

Иван подошел к обласку и, взявшись за носовую распорку, выдернул лодку подальше на берег. В нос мужику шибануло густым, сытным запахом мяса. У Ивана жадно затрепетали ноздри. Лежавший в ногах у хозяйки Лыска поднял голову и внимательно следил за чужаком. Верхняя губа собаки подрагивала, обнажив сахарные клыки; из мощной груди кобеля вырывался глухой сдержанный рык.

– Нельзя, Лыска, нельзя! Свои! – Агафья погладила собаку по широкому лбу. Кобель успокоился и, положив тяжелую голову на передние лапы, внимательно следил за людьми, толпящимися на берегу. Тунгуска воткнула рядом с бортом обласка весло и, придерживая его рукой, с интересом рассматривала людей. Ее широкоскулое лицо с узкими глазами было абсолютно неподвижно, только узкие глаза-щелки тщательно ощупывали каждое лицо покосника.

Бригада тоже с интересом разглядывала гостью.

Наконец Агафья оперлась о весло и встала. Затем шагнув через борт, она ступила в осоку и вышла на сухой берег. Невысокая, крутобедрая и высокогрудая, она крепко стояла на полных, слегка кривоватых ногах, обутых в легкие кожаные чирки.

Ее взгляд с нескрываемым интересом задержался на рыжеволосом Николае, перескочил на Ивана, затем на Степана Ивашова, равнодушно скользнул по лицу Афанасия и Насти.

«Плохо, савсем плохо. Шибко худой люди. Правду Ефимка говорил!» – думала Агафья.

Молодые мужики и холостые парни помимо своей воли жадно рассматривали пышущую здоровьем девушку с толстой черной косой, змеящейся вдоль всей спины. Почувствовав непривычную неловкость под пристальными мужскими взглядами, Агафья утицей переступила с ноги на ногу и тихо невозмутимо сказала:

– Мяса притащила. Берите мяса. Без мяса савсем плохо… Шибко дохлый! – Она нагнулась и сняла мешковину; покосники увидели большую кучу нарезанного плетями мяса.

– Ефимка просил притащить. Хороший мужик Ефимка! – пояснила Агафья.

Иван, стоявший ближе всех к обласку, невольно протянул руку к вороху мяса.

– Бери, бери! – подбодрила тунгуска покосника. – Ха-а-роший мясо, жирный; бык – молодой!

Густой запах свежевяленого мяса распространялся вокруг обласка. Лихорадочным блеском горели у покосников голодные глаза.

– Господи! – почти в горячечном бреду повторяла Настя. – Маленький кусочек, хотя бы маленький кусочек!..

Иван взял сухую плеть мяса и поднес ее к лицу:

– Первый раз вижу такое мясо! – тихо проговорил мужик, обнюхивая, как собака, серую, невзрачную на вид плеть.

– Смотри! – Агафья взяла из кучи сухое мясо и острым ножом разрезала плеть. Серая высохшая корочка окружала розоватую сочную мякоть.

Настя жадно смотрела на мясо и невольно шагнула вперед. Агафья протянула отрезанный кусок женщине:

– Бери, бери, ешь!

Настя схватила поданный ей кусок и, не замечая никого вокруг себя, впилась в него зубами.

Люди зашумели, задвигались, раздались радостные возгласы:

– Живем, мужики… Сколько много добра!.. – покосники прямо косами отрезали себе по куску и тут же рвали его жадно зубами.

Агафья, безошибочно определила старшего и озабоченно спросила у Афанасия:

– Э-э, паря, а комендант тут? Ефимка больно просил не попадаться ему на глаза.

– Щас узнаем! – прожевав кусок, ответил Жучков и окликнул: – Мишка, слетай на стан. Посмотри, Поливанов там или уже ушел. Понял?

– Понял! – и молодой парень бегом припустил на стан, где уже вовсю дымил костер. Мишка пулей долетел до стана.

– Тетка Акулина, тетка Акулина! – звонко окликнул Мишка и, сразу же понизив голос, спросил: – Христосик здесь или ушел?

– Да нет его! – отмахнулась Акулина. – Давно уже ушел.

– Вот и ладушки! – обрадовался парень и с радостью доложил: – Там тунгуска, молодая девка, мясо привезла, мно-о-го!

– Мясо?! – переспросила стряпуха.

– Мясо, мясо! – возбужденно подтвердил посланец и подмигнул стоящему около костра мальчишке. – Живем, Федька! – развернувшись, уже на бегу прокричал: – Побегу, бригадира предупрежу! – Еще не добежав до озера, громко закричал: – Нету Христосика, в поселок ушел!

Жучков улыбнулся:

«Христосик… уже прилипла», – подумал бригадир и с облегчением сказал:

– Вот и ладненько, баба с возу – кобыле легше!

Агафья неподвижно стояла среди покосников, наблюдая, как изголодавшиеся люди рвут мясо зубами. Снова задержала взгляд на Николае Зеверове:

«Шибко рыжий! Ровно смуровский мерин». – Потом перевела взгляд на Ивана Кужелева. Ей понравился молодой коренастый мужик с темным чубом, спадающим на цепкие серые глаза. «Хороший мужик, только шибко худой!»

– Тебя как, девка, зовут? – обратился к нежданной гостье Афанасий.

– Агаша! – односложно ответила охотница.

– Пойдем к нам в гости, Агафья, переночуешь у нас, – пригласил тунгуску бригадир.

– Не-е, паря, мне домой надо!

– Куда ты одна – на ночь глядя! Да и гроза собирается! – попробовал уговорить Агафью Жучков.

За рекой, почти не переставая, погромыхивал гром.

– Пошто одна! Со мной собачки. Спички есть, оленья шкура есть – переночую! – спокойно ответила молодая тунгуска и поторопила бригадников: – Сабирай мясо, ешьте; мне ехать надо!

– Спасибо, Агаша, не знаю, как тебя по батюшке! – и скомандовал покосникам: – Забирай, ребята, мясо!

Лодка вмиг опустела.

– Эй, эй! – спохватился бригадир. – Вы хозяйке-то оставьте, оглоеды!

– Не надо мне, все берите! – сказала Агафья и шагнула к обласку.

– Садись, я помогу столкнуть! – проговорил Иван и подошел к Агафье.

Тунгуска глянула искоса на мужика, поправила сиденье и, опираясь на весло, неторопливо уселась. Иван взялся за носовую распорку. Обласок качнулся и медленно пополз в воду. Ружье, лежавшее на поперечной распорке, скользнуло и с легким стуком ударилось о дно обласка. Иван не удержался и взял в руки двустволку. Взведя курки, он поднял ружье, целясь поверх осин.

– Хорошее ружье, прикладистое! – похвалил Иван, осторожно кладя двустволку на место.

Агафья с интересом следила за мужиком. По тому, как взял в руки ружье, приложил его к плечу, было видно, что человек не первый раз берет в руки оружие.

– Охотник? – спросила тунгуска. – Зверя промышлял?!

– Какой зверя! – усмехнулся Иван. – Так… по мелочи… утками да косачами баловался.

– Пойдем со мной тайга! Белку стрилять будим, капканы ставить, ловушки. Харашо-о, тайга!

– Рад бы, Агаша, да грехи не пускают! – Иван оттолкнул обласок от берега. – Шут его знает. Можить, когда-нибудь и встретимся в тайге. – Кужелев стоял на берегу, следя, как, ловко загребая веслом, тунгуска развернула утлую посудину.

– Мотри, мясо не замочи! – крикнула Агафья. – Спортится… Погода ломатся!

– Чего же ты, беги следом. Ишь, какая гладкая!.. – со злой усмешкой проговорила Настя. – Где уж мне, кляче брюхатой!

Иван повернулся к жене и с удивлением спросил:

– Настя, ты чего это разошлась?

– А ничего – кобели бессовестные, повылупили зенки! – Настя тряхнула головой, повернулась и пошла на стан.

Где-то далеко за Васюганом грохотал гром. На горизонте сквозь рваные тучи кровавыми полосами багровела заря.

Дождь пошел ночью. Афанасий не спал; прислушиваясь к монотонному непрерывному шороху дождевых капель, он безошибочно определил: ненастье установилось надолго.

Сон не шел к бригадиру. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к равномерному шуму дождя и перебирая в памяти всю свою нескладную жизнь.

Афанасий был однолюб. В молодой жене души не чаял, но пожить не пришлось… Через год его Татьяна заразилась тифом. С тех пор Жучков жил один – бобылем. Топил свое горе работой. И так десять лет…

Не заметил, как попал под раскулачивание. Жалко было, конечно, порушенное хозяйство, нажитое с таким трудом, но особенно жалел Афанасий старого мерина, Ваську. С ним он начинал распахивать свою землю, на нем возил бревна из леса на строящийся дом, на нем же отвез Татьяну на деревенский погост.

– Ох-хо-хо, – тяжело вздыхает Афанасий, а перед глазами все стоит старый мерин. Жалко было и Гнедка, выездного жеребца, и двух кобылиц. Имя че – молодые, только хвостами взыграли, когда со двора выводили. Не понимали, дурачки, где им дни коротать придется. А Васька понимал… упирался, когда из загона выгоняли. В воротах мерин оглянулся на хозяина и коротко заржал. Из глаз у старой лошади струились слезы. Бежали слезы и у Афанасия, только не было их видать, терялись они в рубленых мужских морщинах, прятались в бороде.

Жучков так и просидел на завалинке, не двигаясь, пока чужие люди хозяйничали у него во дворе.

Вспомнил свою деревню, дом, и у Афанасия запершило в горле…

Из соседнего балагана послышался детский плач. Плакал Федька, сын Акулины.

– Осподи, наказание ты мое! – причитала мать. – Разве можно зараз столько много исть! Давай живот потру.

– Ой, больно, мамка, больно! – не переставая скулил мальчишка.

– Терпи, варнак, кому говорят! – сквозь слезы строжилась измученная Акулина.

– Не помер бы – всяко быват… – тревожился бригадир. Наконец, уже под самое утро, Федька затих.

«Уснул, наверное», – с облегчением подумал Афанасий.

Утром, едва забрезжил рассвет, измученный бессонной ночью, Жучков выполз из балагана.

Цепляясь за вершины осин, непрерывной чередой плыли темные облака. На небе ни одного просвета. Все пропитано промозглой сыростью. Казалось, и не было еще вчера изнуряющей жары и высокого голубого неба.

Афанасий молча глядел на низко ползущие облака. Лицо его помрачнело, и он грубо выругался.

Бригадир не торопясь обошел стан, аккуратно, рядком воткнул косы в землю, составил грабли:

– Хозяева, едрена вошь! Пришли, бросили все, а дядя за них собирай! Вот так и будем хозяйствовать! – неизвестно кого корил мужик. – Кажись, нахозяйствуем…

…Дождь все сыпал и сыпал. Высохшая на жаре земля жадно впитывала дождевые капли, разбухая, точно губка…