Вот и прошумели весенние воды на Васюгане, подняли лед на реке, унесли его вниз по течению, разбросали по безбрежной ливе. Застрявшие на отмелях по берегам, источенные водой и весенним солнцем, обломки льдин постепенно рассыпались, словно трухлявые пни, на грязно-голубые ледяные иглы. Было пасмурно и прохладно. Сырой ветер вольно гулял по реке, вышедшей из берегов, вздымая крутые волны. Волны с глухим шумом набегали на глинистый яр, на котором стоял шестой поселок, ворошили на другой стороне реки густые заросли молодого тальника, залитого водой. Только что распустившиеся изумрудные листья тальника полупрозрачным зеленым туманом низко стелились над свинцовой водой. Зеленый туман причудливо клубился на ветру, словно старался укрыть от непогоды гнущиеся под напором воды и ветра упруго-гибкие ветви кустарника. Низко над водой стремительно пролетали утиные стаи. Скрывшись за густыми зарослями тальника, они с шумом рассаживались по полоям. Их заполошное кряканье и беспрестанный свист разносились далеко вокруг.

Лаврентий Жамов одиноко стоял на берегу, слушая несмолкаемый птичий гам и глухой рокот волн, набегавших на берег. Поеживаясь от сырого холодного ветра, он плотнее запахнул полы телогрейки.

«Вот и дожили до весны! – подумал Жамов, глядя на свинцовые воды Васюгана. – Через месяц и годовщина поселку будет!»

И вслух закончил свою мысль:

– Бежит время, ястри те!

Сзади, со стороны поселка, послышались легкие шаги. Лаврентий оглянулся. Выбирая места посуше на сырой тропе, осторожно шла Танька. Приблизившись к отцу, она с интересом спросила:

– Тятя, а ты че тут делашь?

– Не видишь… дрова рублю! – улыбнулся Жамов.

– Ну-у, тя-тя!

– Да так, Танька, ничего не делаю… Вот думаю стою…

– О чем думаешь? – не переставала расспрашивать отца девчонка.

– Ох и банный лист ты, Танька! – рассмеялся Лаврентий и легонько прижал к себе дочь; и уже медленно, с расстановкой заговорил: – Разве нам с тобой, дочь, не о чем думать? Вот я и думаю, как нам жить дальше! Уж больно жизнь наша походит сейчас на того бедолагу, которого захватила ночь и непогода в тайге. Остановился он и не знает, че делать, сыро кругом, темень наступает… Вот и мечется бедолага, выбирая место для ночлега, собирая сушняк для костра, пока совсем не стемнело. Но стоит только разгореться костру – и место уже не узнать – можно и обогреться, и отдохнуть, и ночь спокойно около огня провести. И нам надо, Танька, быстрее свой костерок разводить…

Он прижимал к себе родного маленького человека, который позволял ему высказать свои сокровенные мысли. Тут и не нужна была толпа: она могла и не понять, чего доброго, и осмеять, да и разуверить в собственных силах. Нет, тут нужна сокровенная беседа с самим собой или с таким маленьким родным человеком, который без оглядки верит тебе и, сам не сознавая того, невольно вливает силы, придает уверенности.

– А тут Нюролька еще… Гарь корчевать надо, язви ее… – продолжал задумчиво говорить Лаврентий.

Танька, захваченная внутренней отрешенностью отца, все плотнее прижималась к нему:

– Тя-ть! – заговорила девчонка. – Зачем на Нюрольке лес корчевать?

– Зачем, говоришь! – усмехнулся Лаврентий. – Вот и я думаю, зачем?! Может надо, а может и не надо. Хоть и говорят, дочка: «Жизнь прожить – не поле перейти!» – я с этим не совсем согласный; че ее усложнять зазря… Ведь не так много и надо человеку, чтобы жить. Жизнь, дочка, это свой дом, где можно отдохнуть, а не обчий барак; это поле, на котором колосится рожь, это мычание скотины в пригоне, плач и смех маленьких детей, брюзжание стариков. Теперь скажи мне, какая у нас будет жизнь, если полей не будет!

Девчонка не раздумывая сразу же ответила:

– Кособокая!

Лаврентий весело рассмеялся:

– Молодец, дочка, лучше и не скажешь… кособокая! – И задумчиво закончил: – Хоть так, хоть этак – все одно кособокая! Вот и выходит, что надо идти на Нюрольку, корчевать гарь и дома строить…

– Тять, и мы тоже!.. – Танька подняла голову.

– Кто это мы?! – с напускной строгостью спросил отец.

– Ну… я, Федька, Ванька! – неуверенно заговорила девчонка и понизила голос, предугадывая ответ отца.

– Нет, Танюшка, останетесь здесь. Тут тоже работы невпроворот!

Девчонка, по своему обыкновению, хотела возразить отцу, но потом передумала и тяжело вздохнула:

– Знаешь, тятя, как хочется в другое место; тут так надоело…

Лаврентий осторожно отстранил от себя дочь и слегка подтолкнул ее:

– Бежи, Танька, в барак. Сыро здесь, продует!.. – И с напускной строгостью: – Дайте хоть в воскресенье побыть одному!

Он проследил взглядом, как дочь, шлепая сапогами по грязной тропинке, скрылась за кустами тальника, и повернулся к реке.

Свинцово-тяжелые волны, непрерывной чередой набегавшие на берег, глухо шумели, опадая на прибрежной отмели, откатывались назад и снова наваливались на илистый берег. Вот так и мысли у Лаврентия менялись непрерывной чередой: то жизнь в поселке, то беспокойные думы о лошадях, то опять Нюролька…

…Вспомнилось апрельское собрание, когда участковый комендант незадолго до ледохода пришел в их поселок. Да и собрания, по сути, не было. Собрались они на улице, около барака. Благо день был теплый и солнечный. Никто их ни о чем не спрашивал, ни за что они не голосовали; прочитали им, как баранам, бумажку… Говорил один Талинин. В руках он держал листки бумаги, сшитые в углу суровой ниткой. Помахав листками перед собой, он продолжал говорить:

– Видите, у меня в руках инструкция, ее прислали из области. Все спецпереселенцы, которые инвалиды и старики, будут записаны в промартели, чтоб, значит, хлеб даром не ели, а остальные – в неуставной колхоз.

– Давай пиши, начальник, куда хошь! – послышался голос из толпы. – Нам все одно: что круглое таскать, что плоское катать, – лишь бы пайку хлеба давали!

Талинин, не обращая внимания на реплику из толпы, продолжал говорить:

– Еще у нас намечается одно большое дело. В центральном поселке, Белая церковь, к осени нужно построить школу. Это значит, от каждого поселка нужно направить по несколько плотников на строительство школы.

– Корчевать лес грамоты большой не надо, и так сойдет! – послышался из толпы насмешливый голос.

Лаврентий узнал по голосу Степана Ивашова. Отыскав его глазами в толпе, Жамов убежденно проговорил:

– Нам-то, Степка, все одно, знаем мы грамоту или нет, лес корчевать можно, а вот ребятишкам школа нужна! Да и тебе еще не помешает. Учеба, брат, карман не тянет!

– Ну-у, ты, дядя Лаврентий, разговорился! Дай начальству слово сказать! – прервал со смешком бригадира Николай Зеверов.

– Дак я чо! – смутился Жамов. – Пущай говорит. – И посмотрел на молодого подтянутого коменданта.

Талинин аккуратно сложил инструкцию и сунул ее в полевую сумку. Затем, прислушиваясь к репликам, доносящимся из толпы, нашел глазами Жамова и снова заговорил, теперь уже как-то неуверенно, словно советуясь с жителями поселка:

– Я недавно разговаривал с местными охотниками. Тут недалеко от поселка, километров двадцать или поближе, старая гарь есть. Может, ее попробуем раскорчевать?! – Он кончил говорить, пытливо оглядывая жителей поселка.

Спецпереселенцы молчали. Только Иван Кужелев быстро переглянулся с тестем и удивленно присвистнул. Лаврентий тоже удивился. Он на протяжении всего собрания все мучился, не зная, как подступиться с разговором к коменданту об этом деле. А тут – на тебе, Талинин первый начал разговор о гари. У Лаврентия свалился камень с души. Только осталось легкое чувство досады, словно он замахнулся, а ударить – не дали. И в то же время с большим облегчением подумал: «Слава те господи, хошь не я теперь зачинщик. А ну как не пойдет че-нибудь в этом деле? Шутка ли… и начальство, да и бригадники – и все на меня! Я подбил, я – крайний!» – Все эти рассуждения быстролетно пролетели в жамовской голове, а тем временем Талинин продолжал говорить:

– Около вашего поселка для полей места нет!

– Да уж, выбрано местечко! – угрюмо пробасил Федот Ивашов.

– Не я его выбирал. Без меня умные нашлись! – не сдержался Талинин. – И от хлебопоставок никто не освободит! Так что…

– Ты лучше скажи, начальник, как насчет картошки? – перебивая коменданта, звонким голосом прокричала Акулина Щетинина. – А то ить время подходит. Опеть в зиму без картошки уйдем. Чем ребятишек кормить будем?.. Баландой из прогорклой муки!

– Дай доскажу, не встревай с картошкой! – раздраженно осадил женщину комендант.

Акулина замолчала.

– Вот я и говорю, от хлебопоставок вас никто не освободит! Значит, нужно корчевать под поля. Здесь места нет; будем корчевать гарь, – все увереннее и увереннее говорил комендант. Затем поискал глазами Акулину, продолжил: – Насчет картошки могу сказать: весной по полой воде придет баржа с картошкой на семена. Будем распределять по всем поселкам; в первую очередь тем, кто выполняет норму и не нарушает режима!..

Лаврентий глянул на Сухова. Тот стоял поодаль от коменданта, в правой руке у него подрагивала неизменная плеть.

«Привезут картошку, опеть изгаляться начнешь!» – с неприязнью подумал Жамов. Очнувшись от дум, он зябко повел плечами и тихо проговорил:

– Однако, холодно! – И, оглядывая безбрежное васюганское половодье: – Ну и водищи, мать ее за ногу!

Лаврентий осторожно шагал по раскисшей тропе, выбирая места посуше. В затхлый и вонючий барак идти совсем не хотелось.

Он миновал бараки и направился к скотному двору, стоящему на краю поселка.

«Пойду, проведаю хозяйство Жучкова, – подумал Лаврентий. – Ожил маленько мужик!»

Сдвинув жердь, прикрывающую ворота, Жамов оказался внутри загона и не торопясь огляделся. В углу загона еще оставалась копешка сена, не съеденная лошадьми. Лаврентий с удовлетворением хмыкнул:

– Теперь, пожалуй, дотянем до новины. Вот-вот молодая зелень пойдет.

Ворота в конюшню были приоткрыты. Лаврентий окликнул:

– Афанасий, ты здесь?

– Здеся! – послышался ответ из темноты пригона.

– Вылазь на свет, че сидишь там, как крот в норе!

В приоткрытом проеме ворот показался Жучков.

– Кто меня звал? – подслеповато щурясь на дневном свету, спросил конюх.

– Че, не узнал? – улыбнулся Жамов.

– А-а! Бригадир!.. И в воскресенье не спится! – добродушно проговорил Жучков, направляясь к гостю.

– Не могу, паря, весной спать. Так бы и побежал куда-нибудь! – весело рассмеялся Жамов.

– Че бегать! – с затаенной грустью поддержал разговор Жучков. – Я бы щас все отдал, чтобы за чапиги плуга подержаться.

Из конца в конец по загону борозду прогнать… Живой дух оттаявшей земли вдохнуть. Грачиный грай послушать. – Голос у Жучкова дрогнул, глаза предательски заблестели. Мужик сконфузился: – Вот, язвило, стареть стал, че ли?!

– Не ты один такой, Афанасий! – не замечая минутной слабости собеседника, проговорил Жамов. – У меня тоже перед глазами моя земля стоит! – И уже раздраженно: – Ладно, че душу травить, былого не возвернешь… Тут щас жить надо! Помереть еще успеем! – И уже спокойнее, с расстановкой закончил разговор: – Ниче, тезка, зиму, кажись, пережили! Я смотрю, – он мотнул головой в сторону копешки сена, – до первой зелени, даст Бог, дотянем? А?

– Теперь дотянем! – заверил бригадира Жучков. – Сохраним оставшихся коней! Да-а, паря, жизнь берет свое, особливо весной. Щас, перед твоим приходом, Серко Воронуху покрыл!

– Да ну-у! – недоверчивым голосом протянул Жамов.

Жучков улыбнулся:

– Вот те и ну-у! Я еще с утра заметил: Серко ярится, и Воронуха вроде подпустить готова. Ну я их и вывел обоих в загон. Ить че, паря, интересно; только-только с веревок обоих сняли, еле-еле на ногах стоят… а жизнь-то идет! Берет, язви ее, свое! – Жучков замолчал, потом улыбнулся и с надеждой проговорил: – Хоть бы Воронуха зажеребилась, а? Как ты думашь?

– Будет Воронуха жеребая, Афанасий, будет! – заверил конюха бригадир.

– Дай-то Бог! – Жучков истово троекратно перекрестился.

Растянувшись в реденькую цепочку, по тайге шли люди. У каждого за спиной висел на лямках мешок с нехитрым скарбом и мукой для питания. Было сыро и прохладно. Как часто бывает в Нарыме, после солнечных теплых дней, при которых уже начали распускаться бело-кипенные кисти черемухи, наступило ненастье. С низко опустившегося темно-серого неба сыпал мелкий холодный дождь вперемешку со жгуче-колючей снежной крупой. Нетронутая тайга, с ее валежником и выворотнями, с густым молодым подростом, встала на пути спецпереселенцев. Осклизлые в мокрети корни, свившись клубками, словно змеи расползлись по земле, прикрывшись пластами ягеля цвета темного серебра. Люди скользили на предательских корнях, падали, чертыхались, поминая мать, черта, коменданта…

От надоедливого дождя промокали телогрейки по швам, тяжелые капли, копившиеся на отворотах шапок, стекали за шиворот.

Иван Кужелев приостановился на короткое время, снял шапку, резко стряхнул ее и вытер мокрую шею ладошкой.

– Ну и погодка, язви ее! Врагу не пожелаешь…

– Погода как обычная погода. На черемуху похолодало, – рассудительно и миролюбиво проговорил Жамов.

– Не могла она раньше или позже зацвести! – недовольным голосом пробурчал Иван и надел шапку.

– Да-а, тебя вот не спросили! – усмехнулся Жамов.

Впереди всех неторопливо шла Агафья. В легкой оленьей куртке с капюшоном, в таких же легких из оленьей замши штанах и торбасах, она, казалось, не замечала сырости. В такт шагам покачивался ствол ружья, висевшего на плече у хозяйки. Агафья не шла, а плыла по захламленной коряжистой тайге. Иван невольно залюбовался ловкими движениями молодой тунгуски. Оторвав от нее взгляд, он окликнул Талинина, который шел вслед за проводницей:

– Слышь, комендант! Может, передохнем малость, костер разведем да обсохнем маленько; промокли насквозь!

Талинин остановился. Обернувшись на голос, он оглядел людей, мокрых и усталых. Сам он тоже здорово промок, несмотря на плащ-палатку военного образца, которая укрывала его почти до самой земли. Талинин окликнул тунгуску:

– Агафья, может, и правда передохнем маленько?!

Проводница оглянулась на ходу, задержав на мгновение взгляд на Иване Кужелеве, и отрицательно покачала головой:

– Нет, паря, тут совсем плохо! Шибко сыро! Скоро ручей будет; там суше, там и передохнем!

Мимолетный, но внимательный взгляд тунгуски ожег Ивана.

Он смешался и нарочито бодрым голосом проговорил:

– Раз недалеко, значит, дойдем!

Судорожно дернувшись, цепочка людей снова двинулась в путь. Наконец лес поредел. Агафья остановилась, сняла с плеча ружье и повесила его на сучок ближайшего дерева. Перед ней, в невысоком кочкарнике, на котором сквозь бурую прошлогоднюю траву уже пробивалась свежая зелень, темнела холодная вода таежного ручья.

Через некоторое время на таежной опушке горело несколько костров. На вешалах, сооруженных на скорую руку, на вбитых в землю палках и кустах висели портянки, рубахи и телогрейки. Люди жались к живительному теплу, идущему от жарко горевших костров. Погода тоже сжалилась над путниками. Ветер, наконец, разорвал сплошную пелену низко ползущих облаков. Дождь кончился. Показались голубые разводья высокого неба. Мария Глушакова, единственная женщина среди бригадников, нехотя отошла от костра и смущенно проговорила:

– Пойду, мужики, прогуляюсь!

– Сходи, сходи! – Николай Зеверов повернулся к женщине, глаза его озорно блеснули: – Только, смотри, далеко не отходи, а то кашеварить будет некому. Не ровен час, медведь утащит!

– Нужна я ему! – фыркнула Мария, удаляясь от костра. Скрывшись за молодым подлеском, Мария прошла немного вверх по ручью. В осиннике, растущем по таежной опушке, все чаще стала попадаться молодая зелень. Сначала отдельные кустики растений жались к корням деревьев, потом стали попадаться небольшие полянки, пока они не слились в сплошное изумрудное море. Глушакова с интересом рассматривала сплошной ковер диковинной травы.

– Че это такое? – гадала женщина. – Ландыши? Да нет, вроде не ландыши! – Нагнувшись, она сорвала несколько былинок. Попробовала на вкус толстый стебель багрово-сиреневого цвета и нежную мякоть листьев, отдаленно похожую на лук.

– Дак это, наверное, и есть колба, про которую зимой говорил Лаврентий! – догадалась Мария. Управившись со своими делами, она набрала целую охапку незнакомой травы. Прижимая ее к груди, она пошла назад к костру.

– Лаврентий, это колба, че ли? Ты про нее зимой рассказывал? – спросила Мария, подавая пучок травы Жамову.

– Она самая!

– Ее много, шибко много по ручью и в другом – тоже! – проговорила тунгуска. – Шибко хорошая трава!

– Еще один ручей будет? – спросил Талинин у проводницы.

– Будет! – односложно ответила Агафья и успокоила: – За ним сразу гарь начинается!

– До второго ручья далеко? – в свою очередь спросил Иван Кужелев.

Агафья удивленно посмотрела на него; на лице у нее застыл немой вопрос, мол как так, паря! Ты же был зимой здесь. Поньжа совсем рядом, где мы с тобой шли.

Иван понял немой вопрос Агафьи и неопределенно пожал плечами. Зимой все было по-другому, сейчас он совсем не узнавал эти места.

Тунгуска отвела взгляд от Ивана и буднично проговорила:

– Нет, не шибко далеко! Щас гриву пройдем, потом поньжу, и будет ручей!

– Ни хрена… еще киселя хлебать и хлебать! – пробурчал недовольным голосом Ивашов Степан.

Талинин отодвинулся от костра и сухо скомандовал:

– Кончай перекур, а то засветло не успеем дойти до места!

Люди зашевелились, стали разбирать подсохшие вещи.

Жамов быстро обулся, встал и, взяв топор, позвал с собой несколько бригадников.

– Надо дерево завалить, переход через ручей изладить! Я тут присмотрел… – Он показал на излучину ручья, недалеко от костров, где на мысу росла одинокая осина. Помахивая топором, Жамов направился к дереву. За ним пошли Кужелев, Ивашов и Николай Зеверов.

Лаврентий обошел кругом осину, похлопывая ее ладонью по загрубелой коре, примерился и всадил топор в податливую древесину. Подошедший следом Иван стал рубить с противоположной стороны. Махая топорами, они неторопливо перебрасывались словами:

– Че ли, гать тележную придется делать? – вопросительно проговорил Иван.

Лаврентий на короткое время приостановился.

– Думаю, не надо. Тут мелко; кочкарник срубим – и на телегах вброд. Летом еще суше будет!

– Может, и так! – согласился Иван.

Николай и Степан, без напоминания, вырубили по увесистому стежку и уперлись ими в ствол дерева, направляя его в сторону ручья. Протяжно заскрипев, осина наклонилась и, тяжко ухнув, грохнулась наземь.

Лаврентий удовлетворенно хмыкнул:

– Ну вот! Теперь и сапоги не замочим!

Подошли и остальные бригадники. Мария остановилась около бревна и испуганно воскликнула:

– Ой, мужики, дак я же с этого моста сверзюсь! Ей-богу – сверзюсь!

Иван рассмеялся:

– Слышь, Марья! Чего забоялась: ты же вниз слетишь, а не вверх! Здесь низко – не убьешься!

– Че зубы-то скалишь! – огрызнулась Мария. – Лучше бы палку какую-нибудь вырубил!

Иван вырубил тонкий стежок и подал женщине.

– Держи подпорку!

– Вот теперь ладно, – успокоенно проговорила Мария. – С подпоркой и я барыня!

Ловко балансируя на бревне, первой перешла ручей Агафья. Потом комендант. За ними потянулась остальная бригада. Последней перешла ручей Мария.

Люди вновь углубились в девственную тайгу. Кроны деревьев сомкнулись над головой. Таежную тишину изредка нарушали резкими криками беспокойные сойки, да в кронах деревьев мелькали золотистыми лучиками молчаливые огневки. Нет-нет да взметнется вверх по стволу темнохвостая белка, сердито цокая на пришельцев. Застойный воздух, пропитанный прелью, смолой и терпким запахом багульника, дурманил голову.

Вдруг, недалеко от Агафьи, с пушечным грохотом с земли взлетел глухарь. Вильнув между стволами деревьев, тяжелая птица взгромоздилась на верхушку разлапистого кедра. Повозившись в сучьях, непуганая птица замерла, вытянув шею.

Вздрогнувшие от внезапного шума, люди остановились.

– Вот это гусь так гусь! – восхищенно проговорил Николай.

– Пожалуй, поболе будет! – усомнился более опытный Иван.

– Тише вы, знатоки! – одернул вполголоса парней Лаврентий.

Цепочка людей замерла, с интересом наблюдая за проводницей.

Агафья мягко переступила с ноги на ногу, выискивая удобное для прицела место, подняла ружье; раздался резкий удар выстрела. Ломая тонкие ветви, глухарь покатился вниз и тяжело ударился о землю.

Иван, как мальчишка, кинулся к дереву, у подножия которого лежала убитая птица. Он взял ее за шею и поднял с земли. Закостеневший белый клюв глухаря был приоткрыт; ярко, точно это была капля крови, краснела бровь. Иван покачал тяжелую птицу в руке:

– Матерый, идрит его в корень! – восхищенно проговорил парень.

Агафья неторопливо переломила ружье, вынула из патронника медную гильзу и положила ее в замшевую сумочку, висящую на поясе. Затем дунула в ствол, из которого сизым облачком вылетели остатки пороховой гари, и повесила ружье на плечо.

– Однако, хороший! – спокойно заметила тунгуска и зашагала впереди колонны.

Наконец кедрач закончился, и люди вышли на край болота, где спугнули лосиху с лосенком. Испуганно взмыкнув, лосиха кинулась в глубь болота, постоянно оглядываясь на длинноногое, неуклюжее свое чадо. Лосенок все больше и больше отставал от матери. Тогда лосиха развернулась и бросилась к лосенку, закрывая его своим корпусом, стала осторожно подталкивать своей тяжелой головой. Наконец лоси перебежали болото и скрылись в тайге. Люди молча наблюдали за зверями.

– Мать, она и есть мать: хошь у людей, хошь у зверей! – с улыбкой проговорил Жамов.

– Щас хорошо, гнуса нет! – Агафья поправила ружье. – Скоро гнус подымется – тогда худо. До смерти, быват, заедат!

– Да уж… – неопределенно пробурчал Иван, и бригадники побрели через неширокое болото.

На другой стороне болота, пройдя узкую полосу серебристого ягельника, люди снова уперлись в ручей, который незаметно петлял под старым колодником, покрытый сплошным ковром зеленого мха. По берегам ручья началась колба. Люди осторожно шли по изумрудному ковру, инстинктивно оберегаясь наступать на нежную траву. Но где уж там… заросли были сплошные!

– Вот богатство, вот богатство! – скороговоркой частила Мария. – Прямо под ногами лежит!

Лаврентий приостановился:

– Слышь, Мария! – обратился он к Глушаковой. – Надоть кажный день к баланде колбу давать, а то она вскорости отойдет! Хорошо бы посолить ее на зиму! – тихо проговорил Жамов.

– Кадку надо?! – тоже приостановилась Мария, вопросительно глядя на бригадира.

– Вот и я говорю, а кадки нет, и в подоле не посолишь! – с сожалением проговорил Лаврентий и решительно закончил: – Ниче, Мария, будут и кадки у нас, все будет…

Незаметно изменилась тайга. Людей окружал молодой осиновый подлесок вперемешку со стройными пихточками и пушистыми кедерками, а среди подроста густо щетинился высокий сухостой. Старый колодник в живописном беспорядке валялся на земле.

– Однако, пришли! – проговорила Агафья, показывая рукой перед собой: – Здесь кругом гарь!

– Наконец-то, – облегченно проговорил Лаврентий, скидывая свою поклажу на землю. – Тут стан сделаем, и до ручья недалеко, кашеварке за водой ходить; верно, мужики?

Уставшие люди равнодушно молчали. Они скинули мешки в общую кучу, потирая натруженные плечи, с интересом оглядывали будущее место работы.

Комендант коротко заметил:

– Смотрите сами; вам здесь работать, вы и место для стана выбирайте!

Степан Ивашов подошел к ближней сухостоине и надавил на нее рукой; дерево хрустнуло у самой земли и с шумом упало на землю, ломая по пути тонкие ветки подроста.

– Не знаю, как насчет полей, а дров у нас здесь будет много! – ухмыльнулся Степан.

Погода окончательно сжалилась над спецпереселенцами. Ветер стих. Клочковатые темные облака беспорядочной массой сбились на горизонте, оголяя над головой синее бездонное небо. Вечернее солнце высветило все кругом золотистым светом. Угрюмая и темная в ненастье, тайга посветлела и похорошела. Жамов взял топор и одним махом срубил тонкое деревце:

– Ну че, мужики! С балаганов начинали, с балаганов и начнем…

– Нам не привыкать строить такие дворцы! – берясь за топор, проговорил Николай Зеверов. – Жалко, гармони с собой нет!

– А гармонь-то зачем?! – спросил Иван.

– Как зачем! – хохотнул Николай. – Я б играл, а вы бы работали!

Степан Ивашов, примериваясь срубить очередное деревце, обернулся к Николаю:

– У тебя, паря, губа не дура; лучше топором сыграй!

– Придется!.. – дурашливо вздохнул Николай.

Еще засветло на расчищенной полянке стояло два вместительных балагана и один небольшой – под продукты и место для ночлега поварихи. Рядом с балаганами горел костер, возле которого трудилась Мария, натирая затируху для похлебки. Около костра, на свежесорванной траве, лежал разделанный глухарь.

– Однако, пойду! – проговорила Агафья, поднимаясь с валежины.

К ней подошел Талинин:

– Как договорились, Агафья, завтра приведем бригаду из седьмого поселка!

– Ладно! – ответила тунгуска. – Я утром приду сюда!

– Осталась бы ночевать. Поздно уже… – Талинин показал на закатное солнце.

– Нет, паря, пойду проверю карамушку! Давно не была! – Агафья поправила ружье, висевшее не плече, мельком переглянулась с Иваном и скрылась в таежных зарослях. Через некоторое время в отдалении послышался выстрел, потом еще один. Иван поднял голову:

– Однако, рябков гоняет деваха!

– Да-а, с ружьем тут не пропадешь, всегда приварок будет! – с завистью проговорил Николай.

Иван проснулся ночью, словно кто-то толкнул его в бок. Он выглянул в открытый проем балагана. Залитая мертвенно-голубоватым светом луны, спала тайга. Рядом, в балагане, непробудным сном спали усталые бригадники. Иван осторожно, стараясь не потревожить сон товарищей, выполз из балагана и подошел к затухающему костру. На кострище, прикрытом пуховым одеялом из пепла, кое-где пробивались вишнево-красные угли. Иван постоял около потухшего костра и, повинуясь неведомой силе, шагнул в лесные заросли. Словно невидимая рука уверенно вела его по тайге, освещенной неровным мерцающим светом луны.

Наконец – и полноводная Нюролька. Ведомый все той же рукой, Иван прошел берегом крутого яра и увидел красноватый огонек керосиновой лампы, призывно мерцающий сквозь маленькое оконце. Он постоял немного около входной двери и, набрав полную грудь воздуха, тихо вошел в карамушку.

Ничего здесь не изменилось, все было как зимой. Так же шло приятное тепло от недавно протопленной железной печки. Так же горела в углу на столе керосиновая лампа с прикрученным фитилем, и на топчане лежала нагая Агафья.

– Я знала, ты придешь! – хрипловатым голосом проговорила тунгуска и вся потянулась навстречу, к шагнувшему вперед Ивану…

Ранним утром, когда на востоке еще только набирала силу заря, Иван уже шел к стану.

– Черт таскал! – нещадно ругал себя мужик, чувствуя свою вину и перед Настей, и перед Агафьей.

Еще солнце не показалось над лесом, Иван пришел на стан. Крадучись, словно вор, он осторожно заполз в балаган и улегся на свое место.