После похорон предыдущий разговор заставил сильно призадуматься Игнатья Прокофьича. "В самом деле, в могиле лучше", - долго вертелось в его голове, и, наконец, его взяло зло, потому что как он ни разбирал свою жизнь, все приходил к тому же заключению. "Богатому человеку везде хорошо, - думал он - но и богатый не всегда доволен; черт с ним и с богатством. Не надо мне его. Вот так бы жить, чтобы и работа была, и деньги водились, и нужды бы не знать". Но вот этого-то и трудно, почти невозможно добиться. Но неужели невозможно? Почему немцы приходят в Петербург с пятьюдесятью рублями денег - и через десять лет дома строят? Он сам, бывши мальчишкою, работал у одного немца-кузнеца; немец тогда нанимал маленькую квартирку на Гороховой и жил очень бедно, а теперь у этого немца есть своя фабрика и свой дом. Почему большая часть ремесел находится в руках немцев и отчего, если за что-нибудь возмется русский, дело у него не клеится, русский разоряется и держится только по торговой части? Ведь, кажется, для столярного и кузнечного занятия нужны не бог знает какие знания и капиталы? Петрову казалось, что немцу, или вообще иностранцу, дают более ходу и веры; немец немца скорее вытянет из беды, чем русского, а русский русского, прежде чем вытянуть из беды, еще подумает, можно ли, да будет ли какая от этого ему польза. Немец не трусит, ставит последнюю копейку ребром и если устроивает какой магазин, то на хорошем месте, одевается по-заграничному, говорить умеет по-французски, умеет подделаться к господам, которые больше льнут к заграничному, думая, что все заграничное лучше своего, тогда как сам немец и понятия, может быть, о такой-то вещи не имеет, и делают такую-то вещь русские рабочие. Стало быть, тут виноват сам же рабочий, свободно отдающий себя в кабалу, и неуменье его взяться за дело как следует, трусость его и простота и главное - неуменье беречь деньги на черный день. Немец деньги свои употребляет на материал или товар, а русский на водку и другие удовольствия, отчего впадает в долги и кончает тем, что, пропивая вещи, теряет через это работу, или, как выражаются портные, давальцев. Но что же бы сделал сам Игнатий Прокофьич, если бы он захотел заняться чем-нибудь? Теперь немцев в Петербурге очень много; почти все ремесла в руках немцев и французов, так что многим даже немцам и французам приходится с трудом заработывать себе пищу и деньги за квартиру. Стало быть, ему очень трудно будет найти заказов, и он только понапрасну затратит деньги и насмешит людей. Но, однако… Немцы, как бы им ни было трудно, не едут же из Петербурга… А если и есть такие, что едут в провинцию, так это или аферисты, или такие, которые уже спились в Петербурге. Отчего портные и сапожники, работая в одиночку, без мальчиков или работников, не бросают своего ремесла? Неужели столярное или кузнечное занятие самое пустое?.. "Все это, - думал Петров, - потому больше происходит, что наша братья привыкла работать на фабриках или заводах, где народу много работает, где можно меньше сделать, чем одному дома, и где плата известная. Там, дома-то сидя, не знаешь еще, будет или нет у тебя работа, а на фабрике или заводе проработал день - и знаешь, сколько тебе следует получить. Ну и жизнь рабочего на фабрике или заводе такая сложилась, что его тянет из дому, ему скучно без компании, а компания только высасывает деньги, и каждый, не желая отстать от других, ставит последнюю копейку ребром, не заботясь о том, будет ли он в состоянии завтра идти на работу".

"Попробую я сам жить, как живут немцы", - решил Петров и этой мысли уже никак не мог выкинуть из головы. Денег у него было очень мало, и он остановился на том, чтобы поработать на заводе недели две, жить экономно, в праздники походить по городу, посмотреть какого-нибудь выгодного места, чтобы перейти туда, и нанять комнату, в которой бы можно работать в свободное время. Он решил работать дома что попадется. "Надо будет запастись всякими инструментами - и для кузнечного и столярного дела. В сундуке у меня хоть и есть, только мало. Ну, а бросового железа и меди можно из завода натаскать - на грех-то тут нечего смотреть. Нужно непременно с дворниками и лавочниками познакомиться, да дом такой выбрать, штобы в нем других мастеров не было. И отчего это я раньше не решался?.. Вот и Пелагея Прохоровна говорила мне: отчего я сам собой не работаю, - так я наговорил, как и все товарищи. Надо рискнуть".

Хотя Петров о своем намерении заняться мастерством никому не сказал, но товарищи заметили, что он что-то замышляет. Он был молчалив, много работал и отвечал нехотя.

- Смотри, брат, надорвешься! А ныне нам прибавку обещают, - говорили ему на заводе товарищи.

- Какую прибавку?

- Скидку по двадцати копеек. Полакомься!

- Это почему?

- Ну, уж так в конторе болтают.

- Надо, братцы, узнать достоверно, - сказал Петров и пошел в контору.

- Говорят, нам убавят заработку? - спросил он конторщика.

- Пошел вон! - крикнул конторщик.

- Нет, однако, позвольте… После мы же будем виноваты…

- Не твое дело.

Когда он воротился на завод, то десятник, который обозвал его калужским азиатом, стал требовать, чтобы он повесил нумер на таблицу. На заводе, у стены, около двери, висела таблица; на этой таблице висели жестянки с нумерами. Взявший жестянку считался рабочим на заводе, и его нумер десятник отмечал в своей книжке и на таблице мелом; когда рабочий уходил из завода домой, то свой нумер вешал на таблицу; поэтому уходящие обедать домой уносили жестянки с собой для того, чтобы их нумер не попал другому, отчего десятник часто путался в своем счете по книжке.

Петров рассердился.

- С какой стати я тебе жестянку дам? Полакомься! - и пошел к горну.

- Ну, мне все равно, я тебя уж вычеркнул.

Петров пошел разыскивать мастера Карла Карлыча и нашел его сидящим на машине и курящим сигару. Это был толстый, низенький, обросший бородою немец, которого рабочие прозвали чурбашком. Но он был добрейшее существо.

- Што, каспадин Петров?

Петров рассказал, в чем дело.

- Зачем обижаль. Нельзя обижать начальников. Иди робь.

- Велите ему записать меня снова. Я ходил в контору. Ведь вы видели меня здесь после шабашу.

- А што тебе до конторы?

- Да как же, болтают, будто нам сбавка готовится.

Немец засмеялся и сказал:

- А если и так?

- Вам-то ничего, вы по сту двадцати рублей получаете в месяц, вам не сбавляют. А мы-то чем виноваты?

- Время идет! Робь. А уходить будешь, расчет получишь.

- Вот у них, у подлецов, какая справедливость! Поневоле руки опустятся, - сказал Петров собравшимся около него рабочим по приходе от мастера.

- Стоит разговаривать с ними.

- Нет, их надо допытать. Они, как мы станем получать деньги, после действительно дадут двадцатью копейками меньше. Не в первый раз. Скажут: зачем работали? А это ведь и нам расчет и им расчет. Положите на четыреста человек по двадцати копеек, - сколько составится в сутки капиталу?..

Вечером в этот день во всех квартирах и кабаках только и было разговору, что о смелости Петрова и сбавке платы. По этому поводу у Григория Чубаркова собралось много народу, который водки брал мало, что не очень нравилось Чубаркову, и он сам навяливал им взять в долг.

- Когда не нужно, ты предлагаешь, а после тебе и давай деньги при получке, а тут толкуют, что плату обрезывают.

- Што же это Петров-то нейдет? Смутить - смутил, а потом спрятался.

- А Петров - мастер первый сорт. Жалко, если его уволят.

- Ну, уволить - так уволили бы сегодня.

А Петров рассуждал в своей квартире с Горшковым.

- Где не следует, там мы бойки. Вот и теперь, поди, в кабаках пьянствуют и похваляются чем-нибудь да свои способности высчитывают, - говорил Петров недовольно.

- Ну, эдак, брат, много не получишь, если будешь менять заводы, - отвечал Горшков. - Ведь они, скоты, не дорожат нашим братом.

- И все-таки молчать я никогда не стану и говорю, что наши рабочие дураки, потому что сами потакают.

- Ну, хорошо: ну, если не станут все работать - закроют завод, думаешь? Нет, новых наберут.

- А новые-то и будут все портить.

- А мы все-таки будем без хлеба… Уж я знаю. Раз тоже мы эдак сговорились и стали все требовать расчета. Расчет обещали через день. Мы не пошли, завод заперли. А у половины мастеровых денег нет. Кабатчики и лавочники, как заслышали, что такой-то завод не в ходу, перестали и в долг верить. На другой день тоже расчета не дают, и тоже никто не хочет работать; а голод берет свое. Хорошо, кто успел на другой завод или фабрику попасть. Так ведь нас пятьсот человек с лишним было: куда ни придешь, везде нумеров нет. После оказалось, что на соседних заводах на фабриках мастера стакнулись между собой: остальные жестянки попрятали. Ну, на третий день выдают расчет - половину. Вот и полакомься! Жалуйтесь, говорят. По вашей, говорят, милости завод двое суток стоял, компании убыток. А в заводе уж и новый народ понабравши. Ну, наши-то почесали затылки - и пошли опять в работу, потому есть было нечего.

- Кабы поменьше пьянствовали, были бы деньги, - сказал сердито Петров.

- И никогда денег не будет, если мы так будем получать. Если бы давали за каждые сутки, тогда - так.

Петров на это ничего не сказал. По его мнению, такая выдача хороша бы была, если бы производилась с самого основания завода и если бы рабочие не надеялись на завтрашний день, но так как в Петербурге за квартиры везде платят вперед и гуртом, то Петров находил более удобным получать плату в каждую субботу, а не через месяц, в течение которого рабочие много должают. При таком порядке рабочий мог бы сообразить: следует ли ему еще работать на таком-то заводе, и, уплатив из платы часть долга, мог бы употребить понедельник на приискание другого места.

На другой день рабочие завода, на котором работали Петров и Горшков, собрались перед конторой и стали требовать объяснения: почему сбавляют плату без их согласия?

- Кто вам сказал, что сбавляют? плата та же, только требуется сокращение рабочих.

Рабочие успокоились и постарались взять поскорее жестянки, которых против вчерашнего оказалось на таблице меньше. Петрову и еще десятерым рабочим жестянок не досталось.

- Што это значит, братцы? Мы когда работали полным комплектом, и тогда еще болталось жестянок двадцать, а сегодня, кажется, человек двадцати недостает, и тут на явившихся не хватило? - говорили рабочие.

- Это штуки! - проговорил Петров и вышел.

Остальных рабочих, не получивших жестянок, потребовали в контору, и там они получили должное внушение и жестянки. Петров тоже пошел в контору.

- Позвольте расчет.

- Приходи через две недели, - ответили ему спокойно.

- Значит, и на работу не принимают и денег не платят?

- Если ты хоть слово еще скажешь и не выйдешь сию минуту, тебя в полицию отправим. Бунтовщик!

Так как Петрову знакомы были полицейские порядки, то он ушел домой. Там соседка Соловьева ругалась с Горшковым. Женщины голосили так, что разобрать их было довольно трудно. Игнатий Прокофьич пошел вон из квартиры.

- Игнатий Прокофьич, разбери ты нас… Вот она говорит, что я ее мужа рубашку дала на покойника, - проговорила хозяйка, останавливая Петрова.

- Сколько рубашка твоего мужа стоит? - спросил Петров, подойдя к Соловьевой.

- Да я денег и не прошу вовсе.

- Она еще попрекает меня тем, что я будто бы в связи с тобой, - сказала Софья Федосеевна.

- Если бы она совесть имела, не говорила бы этого.

И Петров ушел рассерженный. Он встал на Самсониевском мосту, долго смотрел на плывущий лед. Ему уже не в первый раз приходилось бывать без работы и не по своей вине. "Пойду на Обводный канал, посмотрю там место, найму комнату и попытаю жить по-новому".

Зашел он в сухопутный госпиталь, - Пелагея Прохоровна значилась в живых, но его и сегодня к ней не допустили, а велели прийти в воскресенье или вторник.

По Обводному каналу, идущему из Невы по краям Петербурга и впадающему в пролив, отделяющий Гутуевский и другие острова от столицы, находится много разных фабрик и заводов, больших и малых. Поэтому набережная этого канала преимущественно населена рабочим людом, и там более, чем в других местах, кипит деятельность рабочего класса. Но попасть в какую-нибудь фабрику или завод не очень легко даже и хорошему петербургскому мастеровому, не только что какому-нибудь новичку в фабричном или заводском деле, потому что все эти фабрики и заводы постоянно имеют своих рабочих, а некоторые, по большому производству в них дела, имеют даже и постоянных рабочих, которые, работая на одних заводах, постоянно, лет пять, живут в одних домах, меняют редко кабаки и мало знакомятся с рабочими других заводов и фабрик.

У Петрова были знакомые почти на каждой фабрике и заводе, и он знал, на которой из них лучше; но со своими знакомыми он видался только на народных гуляньях, на Адмиралтейской площади, в пасху и в масленицу. В течение пяти последних лет он слышал от них, что во всем Петербурге самый хороший заработок в трех местах, прилегающих к Обводному каналу.

Зашел Петров на один завод, и его на первых же порах поразила темнота. С виду здания громадные, чуть-чуть не дворцы, а внутри темно, душно - точно тут вываривается какое-нибудь масло. Это на него произвело тяжелое впечатление. Он прошелся по промежутку, по обеим сторонам которого работали мастеровые, - и чем шел дальше, тем воздух был удушливее, и рабочие казались ему похожими на мертвецов. Все рабочие смотрели на него с любопытством, но ни один не спросил, кто он и зачем пришел. Мастеров он не увидел ни одного. Работа продолжалась, как по машине, да и люди походили скорее на кукол, двигаемых машинами.

- Братцы, не знаете ли вы Демьянова Егора? - спросил Петров одну кучу рабочих.

Рабочие стали спрашивать друг друга. Это переспрашиванье перешло по всему отделению.

- По какой он работе? - спросили Петрова.

- По рельсовой.

- Это не у нас.

- Што же у вас-то?

- Колеса, крючья, цепи… Мало ли? Здесь кузница; дальше будет формировочная, потом казенная…

- А много ли вы получаете?

- Мы казенные, и цена у нас казенная. У нас по комплекту. Так што ежели у кого есть дети - дети должны сюда поступать.

- А если кто со стороны желает поступить?

- Нужно свидетельство на то, где он обучен. Потом у него возьмут согласие работать на столько-то лет.

- И вам это нравится?

- Ошиблись в расчетах… Хотим просить вольготы. А впрочем, говорят, новое начальство будет: обещают другие порядки.

Пошел он к водочному заводу. Там не работали: что-то попортилось. Идя мимо него, Петров встречался с рабочими, или стоящими у перил набережной, или сидящими перед воротами.

- Что это завод-то ваш оплошал? - спросил он одну кучку.

- А штоб ему сдохнуть!.. толкуют, хозяин под суд попался, да и попортилось што-то.

- Да ведь если под суд попался, так надо бы больше заработывать. Не так ли, братцы?

- Так-то так, да управленье-то дурацкое. Управляющий, говорят, сбежал в другое место и отчеты сжег.

- Ну, это другое дело… А вы все-таки ждете у моря погоды?

- Что делать? Надо. Мы не привыкли к другому делу, тут у нас семейства на квартирах.

- Что про это говорить! А вас много?

- Да до тысячи с лишком наберется.

На заводе Главного Общества железных дорог впечатление было лучше.

- У нас тем хорошо, што свой суд. Кто если станет жаловаться полиции, того вон. Плату дают исправно, в какое время скажут, без задержки. Если не придешь, сам виноват, потому у нас полторы тысячи рабочих. У нас принимают всяких, так что есть солдаты, которые умеют только музыкантить, а кузнечного ремесла не понимают, - и те получают по пятидесяти копеек в сутки. Ну, это, конечно, зависит от нас. А вот насчет занятия у нас обрезывают.

- По-заграничному?

- А уж кто его знает. У нас рассчитано, сколько к какому делу нужно мастеровых и сколько поэтому должно выйти в сутки. У них таким порядком рассчитано, сколько обществу стоит каждый рабочий день, и идет все как по маслу - ни прибавки, ни убавки. Только вот тем мастеровым-то убыточно, кои работают со штуки. Например, мне в сутки положено рубль двадцать копеек, больше я получить не могу, это высшая плата, потому что у нас десятники получают по рублю сорок копеек в сутки, и поэтому если я починю пять колес в сутки, то кладется в счет только два колеса, а за остальные мне ничего не платят.

- Зачем же усердствовать-то?

- А если делать нечего? Да для меня плевое дело исправить колесо или новое сделать; известно, одно колесо в десяти руках перебывает, а только к одному попадает на штуку. А если сидишь без дела, ругают. Уйти нельзя, денег не дадут за цельный день.

Петров зашел к одному мастеровому, недалеко от Варшавской железной дороги. Приятель его был дома и починивал замок, а мать приятеля гладила манишку.

- У нас здесь по-заграничному: если на работу не пришел, представь свидетельство от доктора, коих у нас трое, - ну, и примут; если обругал мастера, потащат судить в правление и потом рассчитают; если работа случится ночью, плату увеличивают. Ну, и начальство любит, чтобы его уважали.

- Ну, а как же ты дома-то работаешь? - спросил Петров приятеля.

- Да так: захворал. Живот так и тянет. Выпил перцовки - не легчает. Сходил к нашему доктору, тот какого-то лекарства прописал, и все нет легче. Вот я и принялся дома за замок, уж недели две как взял, кончить надо. Ну, а ты как? Ведь у вас там лучше нашего…

Петров рассказал приятелю о своем намерении.

- Оно, пожалуй, отчего не попробовать, если есть деньги. А все-таки у вас лучше нашего тем, что платят хорошо. У нас хоть и легче работа, иной раз и делать нечего, а уйти нельзя, потому что за тобой день считается, зато уж больше тридцати пяти рублей не получишь в месяц.

От приятеля Петров зашел к одному лавочнику, Телятникову. Телятников годов шесть тому назад жил подручным у лавочника и, женившись на его сестре, открыл на набережной Обводного канала свою лавочку. Он рассчитывал на рабочий народ, которого тут живет много, но стал продавать дороже других лавочников и не верил на книжки, отчего у него торговля шла тихо. Кроме этого, некоторых вещей он не держал вовсе в лавке. Лавка его хотя и была первая в шестом доме от угла Измайловского проспекта и другие мелочные лавочки находились от его лавки к Царскосельскому проспекту через три дома, но народ шел за провизией в эти лавки. И Телятников перебивался кое-как, продавая вещи жильцам того дома, в котором он снимал лавку, служащим на Варшавской железной дороге, извозчикам, возящим грязь и другие нечистоты и живущим через дом от его лавки в каком-то пустом амбаре, и летом - судорабочим. Поэтому Телятников стал продавать дешевле и отпускал в долг, но и тут покупателей было мало, потому что все привыкли покупать в одном месте, и к нему шли брать только такие, которым не верили в других лавочках.

- Ну, как дела, Герасим Трифоныч? Больше году, как уж вы здесь живете, - спросил Телятникова Петров.

- Просто хоть лавку запирай. На два рубля в сутки торгую.

- Што так плохо? Вы говорили, что здесь вам отлично будет торговать, потому что лавочников мало, Сенная далеко, а народу живет много такого, которому некогда разбирать, где товар лучше.

- Да здесь такой, я те скажу, народец - беда. Вот, например, варшавские: взял раз, не понравилось, - и ни за что ты его в лавку не заманишь. Мало этого, своим товарищам скажет, какой у меня хлеб, - и тому подобное. А мастеровые такой народ воровской, што и говорить нечего: он все норовит, как бы ему в долг. Наберет много, видит, что денег нет, и пойдет забирать в другие лавочки; так за ним и пропадут деньги, - беда! Теперь вот за помещение я плачу в год четыреста пятьдесят рублей серебром, - а што? Лавка маленькая; когда идет дождь, вода в нее льет, а весною наказанье с этой водой.

- Отчего ж другие торгуют и не жалуются?

- Оттого, что они давно тут торгуют и про меня всякую всячину насказывают своим покупателям. Надо будет в другое место перебраться, только еще не знаю, куда.

Навстречу Петрову попался Потемкин.

Он был одет франтовски, на жилете красовалась цепочка.

- Который час на твоих колесах, Захар Константиныч? - спросил Петров Потемкина.

- Все! - и Потемкин дернул цепочку, которая оказалась без часов. - Сбираюсь к полковнице, надо еще малую толику взять денег. Вот я и выдумал цепочку. А даст, я знаю.

- Поладили, значит?

- Еще бы. Только теперь уж я к ней, когда нужно, буду ходить. Она, вишь ты, пригласила меня затем, што муж ей написал, што едет в Петербург по делам и хочет ее требовать к себе. Ну, она мне и говорит: ты, говорит, Захар Константиныч, поживи у меня это время. Как муж приедет, я скажу ему, что с ним не желаю жить, а желаю развода, чтобы с тобой обвенчаться.

- Ишь ты, братец, какие у вас дела! Ну, што ж ты не хочешь на ней жениться?

- Избави бог! Она барыня, а я мужик. Да я и не намерен жениться: что мне чужую-то жизнь заедать…

- Неужли у нее получше нашего брата нету людей?

- Кто ее знает. Ей, должно быть, потому хочется за меня, што у нее есть девочка; третий годок ей идет. И говорит она: как только выйдет за меня, то продаст именье в Польше - еще есть десятин триста - и откроет здесь магазин и читальню для рабочих - просвещать, слышь ты, нас хочет. И жалко мне ее, да не нравится она мне, и от теперешней жизни отстать не хочется.

- По-моему, нехорошо от нее вытягивать деньги.

- И я это знаю. Все, что ни говорю товарищам о себе, - хвастовство одно; а стань хвалиться, что поступаешь честным манером, смеяться станут. Вот и про часы я тебе сказал тоже неправду. Она мне подарила часы, а я их спрятал в сундучке и даже в кабак не закладываю.

- Ведь ты ее любишь?

- Иногда жалко мне ее, так вот тебя и тянет. А пойдешь - назад тянет. Придешь к ней, скучно, да и она уж не такая веселая, как прежде, - все укоряет. Вот только у пьяного и смелость явится - так редко пускает пьяного! А уж жениться я не могу на ней и подавно. Женишься, она и возьмет тебя в руки; станет грызть. Я было думал, в таком случае, если бы напала дурь, в самом деле жениться на ней, открыть какую-нибудь кузницу али мастерскую, потому я это дело хорошо смыслю, да ведь я слаб. Вот и теперь - неделю не пьешь, а как запьешь, дак все к черту. Што про это говорить!.. Прощай.

И Потемкин пошел.

Четыре дня Игнатий Прокофьич высматривал себе место и квартиру, и везде ничего не оказывалось. Никто не хвалился своим житьем, все сетовали на дороговизну, грубое обращение мастеров и хозяев, слабое здоровье, - и Петров был в затруднении насчет места. Но ему уже не хотелось изменить своего желания, и он искал.