ПЕТРОВСКИЙ РУДНИК
В это время уже половина осиновцев обеих половин кончали страду. Надо заметить, что осиновцы хотя и назывались разными названиями по работам, но все они называли себя мастеровыми. Большая же часть их называлась непременными работниками. Эти непременные работники делились на два разряда: конных и пеших; конные возили дрова, уголь, руду к фабрикам и справляли другие работы; пешие работали на фабрике, в рудниках и у рудников. Конным назначалось работать 200 дней в году, пешим 125; с первого мая по первое ноября им полагалось работать половину месяца на заводе, половину на себя. Но это были только правила, на деле выходило напротив в Осиновском заводе: все зависело от управляющего, прикащиков и надзирателей. Так что Токменцов и сотни его товарищей пользовались свободой много-много месяц в году, и против этого они ничего не могли сделать, потому что прогульный день им ставился в вину, за которую их наказывали. Кроме этого, их еще стесняли и на провианте: например, Токменцову полагалось провианта четыре пуда в месяц, а давали три и два пуда; на Гаврилу, до пятнадцатилетнего возраста, - полтора пуда, а давали пуд или тридцать фунтов. И против этого осиновцы не могли ничего говорить, потому что жаловаться некому, да и за жалобу, если бы она была сделана, им пришлось бы поплатиться своей шкурой, и они все-таки не получили бы того, что бы им следовало. Поэтому положение рабочего народа было не легкое. Не все, конечно, были в таком положении. Писаря, называвшиеся тоже непременными работниками, служившие в конторе и заправлявшие делами, кроме членов конторы (которые служили по найму за хорошую плату и были больше отставные чиновники), - те, называясь мастеровыми, получали наравне с рабочими провиант. Итак, в Осиновском заводе, по-настоящему, было два класса людей: непременные работники и мастеровые, и оба назывались нижними горными чинами. Мастеровые, собственно говоря, означали мастера, т. е. не так, как понимали рабочие, что мастеровой - значит работник. Мастеровые были нарядчики, прикащики и другие должностные лица на рудниках и в фабриках, - люди, с детства не знавшие тяжелой работы. Эти люди занимались торговлей в заводе, из них были плотники, столяры, портные (впрочем, портным и сапожным ремеслом в заводе больше занимались отставные солдаты и приезжие мещане, так же как и в гостином было два купца не из осиновцев), были кузнецы, медники и тому подобные люди, и они или поставляли вместо себя рабочих, или платили за это деньги, а иные с детства пользовались особенною милостью. Мастеровые жили, конечно, гораздо лучше непременных работников, имели лучшие дома, кой-какие деньги и даже важничали над рабочими, считая себя выше их. Поэтому мастеровые составляли в заводе свой отдельный кружок, в который трудно попасть рабочему. Впрочем, мастеровые не из начальников, люди кое-как перебивающиеся своим трудом, с рабочими жили дружно, роднились, но все-таки в обращении их была какая-то натянутость. Так как мастеровые жили дома, то рабочие часто просили их о чем-нибудь, например, поработать в фабрике или у рудников за деньги, привезти дров, сена с покосу - и преимущественно помочь косить траву. Рабочие же, с своей стороны, сами услуживали мастеровым вдвойне.
У каждого семейного осиновца, принадлежавшего Граблеву или приписанного к нему, был покос, переходивший из рода в род. Вновь, новому поколению, редко давали покос; поэтому покосы обыкновенно делились между детьми, но трава косилась сообща, и воровства почти не было, потому что за воровство товарищи расправлялись своим судом и били ужасно. Покосы большею частью находились в нерасчищенном лесу. Дрова тоже отпускались по билетам из особых делянок, и ни один рабочий не рубил леса с своей земли, а старался срубить бревешко или нарубить дров в господской даче, задобривая при этом лесных сторожей.
Прошло уже преображенье; половина травы на покосах скошена и сложена в зароды, половина еще не скошена; одна часть осиновцев убралась на покосы, другая работает на завод, дома остались только старухи, старики да маленькие дети.
Петровский рудник находится в 20 верстах от Осиновского завода, в пятнадцати верстах от того мостика, где встречались Елена с Плотниковым; покос же Токменцова находился в двенадцати верстах от завода; дорога к нему идет сначала небольшой просекой, а потом узенькой дорожкой, лесом, мимо старого закрытого рудника Михайловского. Когда Токменцов выехал за завод, он опомнился.
"Совсем они меня сбили с толку. А не поеду же я на рудник!" - И он заворотил на покос, хотя у него и не было литовки с собой. Навстречу ему попадались пешие запрудчане, с литовками и без литовок.
- На покос? - спрашивали его первые попавшиеся.
- На покос. Одолжи, Савелии Игнатьич, литовки.
- Да мне завтра самому надо косить.
- Завтра отдам. А не видали ли Петрушку Фомина?
- Он там, на покосе.
Получивши литовку, Гаврила Иваныч поехал на покос. Покос его находился в лесу на болотистом месте, трава была большая. В таких же лесах с небольшими полянками были покосы и других рабочих, которые уже клали в копны, а потом таскали граблями в зароды. Народу кругом было человек до тридцати - мужчин, женщин и ребят, все они работали тут уже двои сутки, с раннего утра до позднего вечера. Работа кипела. Увидал Гаврила Иваныч Петра Павлыча Фомина, мастерового с запрудской стороны, занимающегося кузнечным ремеслом, давнишнего своего приятеля, с которым он каждый год косил траву. Он работал с молодой женой вдвоем.
- Давно не видать где-то! - сказал Фомин, увидав Гаврилу Иваныча, въехавшего на чужую полянку.
- Да вот надо бы косить, да не знаю… Не поможешь ли, Петр Павлыч?
- Не знаю… Домой надо; двои сутки валандаюсь.
- А где у те Анисья-то? - спросила жена Фомина.
- В город уехала штаны продавать. Фомины захохотали.
- Помоги, Петр Павлыч!
- Ну, не то ладно. Давай-ка догребай с того конца. Снял Гаврила Иваныч зипун, закурил трубку и принялся за работу. Дело было привычное, грабли из рук не валились, и он живо греб сено, составляя из него кучу, стараясь скорее помочь товарищу, чтобы тот помог ему, а то если пойдет дождь, завтра Фомин уедет домой.
Стало темно. Половина рабочих с покосу ушли домой, а половина рабочих собрались в кучу, разложили огонь на полянке, уселись вокруг огня и стали закусывать: у иных было в берестяных бураках сусло, у одной женщины был пирог с морковью, у другой пирог с свежими грибами, а Фомина дала мужу и Гавриле по куску пирога с свежим зеленым луком; потом ели малину. Высоко поднимавшееся пламя с серым густым дымом хорошо освещало смуглые лица сидящих в различных позах людей, в разноцветных одеждах, зевающих, едящих и разговаривающих. Разговоры шли дружные, брани не было, но говорили недолго: скоро улеглись, кто у огня, кто в телеге, и скоро заснули крепким сном, только одни лошади, привязанные на длинные веревки к деревам или распущенные без привязи, с боталом на шее и с путами на ногах, тихо бродили по скошенной траве и щипали ее. Утром, часа в четыре, встали все один за другим и принялись снова за работу.
Около вечера приехала и Степанида Ивановна с Чуркиной и ребятами. Она удивилась, что застала брата на покосе, а тот удивился, что нет Елены. Но скоро успокоился. Началась опять работа и продолжалась трое суток. Гаврила Иваныч и Ганька с Шарабошиными и Чуркиными, скосив траву на своем покосе в сутки, разметали ее на ближайшей лужайке, другие и третьи сутки помогали Шарабошиной и Чуркиной, а в четвертые склали свое просохшее сено в зарод, заключавший в себе возов восемь сена. Угощения по окончании страды никакого не было; а каждый говорил: приходи же в успенье-то.
Поехал Гаврила Иваныч домой веселый; поехали веселые Чуркины, Фомины и Шарабошины. Но о женитьбе сына Чуркиной, как во время страды, так и теперь не было и слова. Не доезжая до мостика верст пять, из перекрестной узенькой дороги выехал верхом на лошади десятник Оплатов.
- Токменцов! на работу в рудник.
- Ты вишь, я с покосу еду.
- Мое это дело-то, што ли? Ишь, назначение вышло сто сорок восемь человек сегодня нагнать на рудник.
- Што так: ведь семьдесят восемь было.
- Приказ такой, сказано! Малолетков ведено двенадцать да подростков тридцать
- Оказия!
- Ишь, от управляющего, болтают, указ такой в контору вышел, штоб к успеньеву дню было непременно добыто из нашева рудника две тысячи пудов руды, а время-то сколь? - всего четыре дни; а сам знаешь, сколько шахтов-то: всего четыре. Ну, разумеется, контора с прикащиком и давай умом мутить.
Токменцов стал было просить десятника освободить его от работы, просили и все его товарищи, но десятник только говорил: "Мне уж за Егора Шилохвостова была баня, другую, што ли? - не тебе чета, стар уж стал".
Делать нечего, надо было идти на рудник с Ганькой, который назывался еще малолетком.
- Ты, Степанида, лошадь-то уведи домой да скажи Олене, штобы она послезавтрее принесла мне хлеба, а то до успенья ведь не буду домой. Да смотри, штобы она тово…
И Гаврила Иваныч пошел с Гаврилой на рудник по тропинке, по обеим сторонам которой рос березник; десятник поехал на покосы собирать народ.
Сильно не хотелось Гавриле Иванычу идти на Петровский рудник, так не хотелось, что он готов был бог знает какие наказания принять, только бы не идти; готов был убежать. Он прежде не чувствовал такой особенной боязни, когда ходил на этот рудник; он даже согласился бы идти на Ильинский рудник, только бы не сюда. Этот рудник был самый тяжелый для рабочих - впрочем, где придется работать - в горе или на ровном месте; здесь часто убиваются рабочие; отсюда Они весной уплывают на барках вниз и бегают. Но Гаврила Иваныч шел, шел за ним и маленький Гаврила, плача и ругаясь.
Лес стал реже и реже - и вдруг его как будто отрезали, как ковригу хлеба: налево, в пространстве на две версты, глазам представляются небольшие насыпи, имеющие вид невысоких холмов с каменисто-серою почвою, обвалы; ямы без воды и полные воды, какие-то не то колодцы, не то провалы с прогнилыми срубами, досками, - и все это так перемешано, как будто здесь было или землетрясение или, для чего-то неизвестно, здесь рыли и копали землю. Вон недалеко семь человек рабочих выползли из-за оврага с топорами, спустились к колодцу и давай добывать лежащее около него толстое бревно. Это прежний рудник. Около дороги, по которой шел Гаврила Иваныч, вся земля изрыта, и земля не обваливается пока, вероятно, потому, что ее там держит что-нибудь, но зато посмотрите направо: там на целую версту в окружности земля как будто рухнула, местность приняла вид лодки, в середине которой стоит не колыхнется заплесневелая вода и берега которой расщепились во многих местах, и в этих щелях торчат то доски, то обрубки деревьев. Вокруг этого лога растут кустарники пихты. Земля здесь рухнула и засыпала шурфы и шахты, так что их теперь и следов нет.
За этим местом опять идет небольшой редкий лес, около дороги и в лесу лежат бревна, горбины, в лесу в разных местах пилят бревна. Наконец, и Петровский рудник. На окружности десяти верст земля то изрыта, то представляет собою гряды с землею, наваленною в большие кучи, - насыпи с глинистою и песчанистою землей. Между этими насыпями в некоторых местах положены доски, по которым ползают мальчики и мужчины с тачками, наполненными землей, смешанной с рудой. Идут они и заворачивают в разные стороны, и вываливают эту руду к большой, высокой квадратной насыпи, имеющей вид горы, огороженной слегка заплотом из досок. Это рудный двор. Около этой горы стоят весы и восемь телег, запряженные лошадьми. Рабочие накладывают руду на весы, потом кладут руду в телеги. Токменцов выкурил около них трубку, потолковал и пошел. Дальше опять мальчики таскают куда-то землю направо и скрываются за насыпями. Но не все это пространство без леса было завалено землей и изрыто. Было много ровных мест, гладких, на которых росла трава и щипали траву лошади; но зато на этих местах кое-где были вбиты столбы с зарубинами и крестика ми, означающими, что здесь под землей кончается шурф, или предполагается быть прорытой шахта. В некоторых местах рабочие работали: что-то рубили, тесали и везли на лошадях бревна из лесу. В одном месте стоит большое деревянное строение - это изба для рабочих. Рабочих было здесь много, все они что-нибудь да делали: то таскали горбины, то везли бревна к пильщикам; которые пилили бревна у дороги, то везли землю и руду. И все они были в поту, черные, как трубочисты, заваленные в грязи. Впереди большая гора, обросшая лесом. Около этой горы тоже навалены большие кучи, видятся какие-то шесты, дым. Еще далее, ближе к горе, версты на две от нее направо, недалеко от дороги, между двумя насыпями, вбиты в землю четыре сваи с крышей. Около них суетится десять человек рабочих. Половина из них вертят ручки от двух валков, вделанных поперек свай, на один валок навертывается веревка, с другого болвана веревка спускается в яму, похожую на колодец, с срубами и имеющую пространства два квадратных аршина, - это шахта, а сваю с болваном называют воротом, рабочих воротовыми. Между валками от перекладины на потолке идет в шахту веревка; по этой веревке спустились вниз двое. Подняли из шахты бадью с землей, высыпал ее на поверхность земли. Двое рабочих делили эту землю лопатами надвое и накладывали ребятам в тачки. Из ребят одни сваливали в стороне землю, а другие везли к рудничному двору руду.
Рабочие подняли одну бадью, в ней стоял мальчик лет шестнадцати, бледный, в грязной рубахе.
- Крепи подайте! - проговорил он, и его опустили в шахту. Потом, поднявши обе бадьи поставили их около ворота.
Под горкой налево лежали горбины. Четыре человека бросилось к ним и по веревке стали легонько спускать их в шахту. Спустили штук восемь.
Подошел к шахте штейгер.
- Стой, стой! будет… - крикнул он и затряс веревку свистнул в шахту. В бадье подняли одного рабочего. - Ломайте ворот. Выходите из шахты!.. Спусти эту бадью, черт! - крикнул он на одного рабочего и ударил его по плечу. Пришел Парамонов, нарядчик. Бадью с рабочими опустили назад.
- Ты што это смотришь? Ведь это без руды - глина!
- Я нарочно велел…
- Велел… Черт! Шевелись: вели Егорьевскую шахту разрывать! Живо! Эй! - кричал он рабочим, стоящим у ворота, - Десять человек в шахту, десять к вороту! Шевелись! Где руда?
- Вот. - И Парамонов указал на кучу налево с железной рудой.
- Да ведь медную руду-то приказано. Ну? что ты смотришь, харя. Ей-богу, я на тебя пожалуюсь.
- Что же я-то сделаю? Больно прыток.
- Ты должен в другое место копать!
- Не сердись, егоза. Поди-ко, покопай ее!
- Молчать!..
- Эй вы, черти! Убьет!! - крикнул один рабочий, бежавший от горы, и скрылся за ближнею насыпью.
Вмиг все прилегли на землю, все стихло вокруг; пильщики тоже соскочили с козел и прилегли на землю. Через две минуты раздался ужасный треск и гул, какого не бывает даже от грозы, точно из ста пушек враз выстрелило под самым ухом; еще раздался треск, но потише. В человеке, не видавшем подобных вещей, это произвело бы величайший ужас. Люди встали бледные, горы не видно - все застлало дымом. Немного погодя стало яснее видно предметы; направо от горы отломилась огромная глыба.
- Ладно как ее хватило!
- Небось пороху-то дивно сожрала.
- Вот благодать-то опять руды. Гли; какая та часть-то! - говорили рабочие.
- Эй! все ли целы? - крикнул штейгер, ставши на одну высокую кучу земли.
- Никитину, гли, руку оторвало,- сказал один рабочий, стоявший в числе прочих на другой насыпи.
- Черт!! - и штейгер плюнул. - Парамонов, пошли к горе тридцать человек новых. Везите туда лес! Ребята, с тачками туда!.. Копайте штольни!.. - И штейгер пошел распорядиться, а Парамонов исполнял приказание. Рабочие не знали, за что взяться.
Вдруг раздался звонок в колокол, находящийся на рудничном дворе. Это означало время ужина и ночную смену. Один рабочий крикнул, что есть силы, нагибаясь до половины в шахту: шабаш!
Повыползли из земли рабочие, в рубахах и штанах, загрязненных донельзя, уселись они около тех мест, где работали, достали из-под досок свои узелки и стали есть ржаной хлеб, приливая водой из бадей, в которые вливали воду из насосов. Поели; кое-кто покурил трубки - и, сменившись, стали опять работать: те, которые работали в шахте, стали работать на поверхности, а некоторые, за провинку, пошли работать в шахту. Во время ужина производилась расправа: по приказанию штейгера наказали двух рабочих и четырех подростков за то, что штейгер застал их до ужина не работающими, а спящими у старых закрытых шахт.
Опять началась работа. Гаврила Иваныч пошел к Егорьевской шахте с двадцатью рабочими. Всем им выдали инструменты: кайлы, лопаты, топоры, три фонаря с сальными свечами.
- Спускайся, Гаврила, - говорил один рабочий Гавриле Иванычу.
- Сам спускайся: она ведь одиннадцать сажен, а смотри, срубы-то какие.
- Ну-ка, стройте бадью, я тожно слезу, - сказал другой рабочий, снявши зипун и бросивши его около шахты.
Наладили бадью: рабочий залез в бадью, одной рукой держась за веревку, другою держал шест. Ворота здесь не было.
- Ну-ну, спущай! Вали! - кричал рабочий; его спускали полегоньку.
- Тяни! - услыхал из шахты один рабочий, нагнувшийся до половины в шахту.
Когда бадью с рабочим притянули кверху, он сказал: - воды много.
Пришел Парамонов, который был начальником на этом руднике.
- Сажень воды-то, - сказали ему рабочие.
- Ах, будь он проклят, этот Подосенов. Ну, што я стану делать? Выручайте, братцы!
- Качать надо, да толку-то что? - сказал Токменцов.
- Да этта и руды-то нетука, потому што до пасхи покинули шахту-то, - сказал другой рабочий.
- Будьте вы прокляты! сказано, тут велено робить.
- Поди-ка, влезай, черт ты после этого!.. Сажень глубины вода-то.
- Поди-ка, ловко ночью-то. А што твои фонари? Сичас погаснет, потому сыро, и выход один, а шурфы старые залило, - сказал Токменцов.
Думал-думал Парамонов, видит, что рабочие правы, работать в шахте нельзя, поругался и сказал рабочим:
- Ну, ино погодите. Да не спать! - задеру.
- Ну!
Парамонов ушел, а рабочие, немного погодя, легли на землю и скоро заснули. Парамонов разыскал около горы в балагане Подосенова, но тот спал.
- Не беспокой ево, спит, пьян тожно, - отозвался караульный.
За рудничными работами смотрел на Петровском руднике штейгер Подосенов, который дослужился до этой должности из засыпщика (фабричного рабочего). Сперва он как-то угодил прикащику, потом женился на дочери уставщика и вскоре стал сам нарядчиком, т. е. обязан был находиться постоянно на работах при руднике, назначать рабочих, по приказаниям главной конторы, на рудничные работы: сколько-то человек в шахту на мелкие работы, - и наблюдать, чтобы рабочие были на своих местах. Потом его сделали надзирателем: он был теперь второе лицо после прикащика, но и эта должность ему не понравилась, и он выпросил себе должность штейгера. В этой должности он был уже начальник над рабочими в руднике, все равно, что горный смотритель-инженер: указывал рабочим, где бить шурф, где начинать шахту, и, несмотря на то, что он не изучал геологии и минералогии, он, по практике, имел кое-какие сведения в горном деле. Сегодня его ужасно взбесила гора. Уже две с половиною недели работали в ней, и все попадалось только немного железной руды. В случае надобности он имел право добывать руду посредством пороха, т. е. ломать гору, но порох он берег, наживая от него деньги. Теперь он решился зарядить один угол в шурфе (коридор в горе, идущий от шахты по разным направлениям до других шахт). Бок горы разорвало, и тут-то в одном месте он увидал широкий пласт медной руды, но и тут не мог заключить, далеко ли внутрь пройдет этот пласт и не придется ли начать шахту с поверхности горы. На это, впрочем, он должен был просить разрешения управляющего, который хотя и был горным инженером, но на рудники ездил редко и драл Парамонова и Подосенова за неисправное исполнение возложенных на них обязанностей. Токменцова и его товарищей Парамонов скоро растолкал и послал на прежнюю шахту, откуда их прогонял Подосенов. Спустился туда Токменцов с четырьмя рабочими и четырьмя подростками, которые захватили с собой по тачке, а инструменты для рабочих были уже в шахте. Спустились они вниз, на расстоянии пятнадцати сажен. Темно, душно, сыро, дышится тяжело. Ноги ступают и скользят по доскам, которые укреплены на сваях, вбитых в землю, а под ними вода; зажгли кое-как фонарь. Этот фонарь повесили на веревочке за перекладинку, или крепь - горбину, подпиравшую срубы одной стены. Вся шахта, от верху до низу, до голов человеческих, была закреплена срубами, и все четыре ее стороны, или четыре стены, состояли из срубов, подпирались сваями, между которыми были пробиты и шурфы - узкими коридорчиками, узкими так, что можно в них пройти только одному человеку; они тоже укреплены крепями, чтобы не обваливалась земля.
Зажгли еще два фонаря, но все-таки фонари тускло освещали шахту.
- Так как, братцы? начинать? - говорил один рабочий.
- Землю-то надо оттудова долой. - Один рабочий дернул веревку, на конце которой болтался колокольчик. Спустилась в шахту бадья, наклали в нее земли; опять дернули веревку.
Бадья стала подниматься, спустилась другая. Вверху фонарь казался звездочкой.
- Ломай там! - крикнул один рабочий Токменцову, указывая направо, в узкий низкий коридорчик.
- Чево?
- Во!
- Гляди, низко!
- Ну, копай сверху! - Рабочие кричали из всего горла но голоса их как будто разбивались о стены и звучали глухо, едва слышно. Токменцов ударил пять раз кайлом повыше отверстия, двое вытащили горбину, земля обвалилась, эту землю подняли кверху; отверстие сделалось попросторнее.
- Ну-ко! фонарь-то!
Посмотрели: жила медной руды. С час бил кайлом Токменцов, но выбил только на одну подпорку. Он вышел к шахте и закурил трубку, захотелось пить. Ему было жарко в рубахе, которая вся покрылась землей; ноги промокли, их кололо голова болела, он то зяб, то ему было жарко. Воротовые вверху то и дело вытаскивали землю и спускали вниз бадьи, в которые ребята в шахте клали лопатами землю; двое рабочих пробивали стену в другом месте, третий крепил стену.
- Братцы! жилы не видать. Ах, пес ее задери,- сказал Токменцов товарищам, посмотрев на то место, в которое он бил.
- А гляди, куда пошла - налево, - сказал один рабочий, бивший другую стену, показывая рукой.
- Тут бить опасно - как раз обвалится, смотри, земля-то под ногами какая, и в штольню вон текет, да все ее много, - говорил другой рабочий, держа фонарь.
Рабочие сели на горбины, лежавшие на полу, и задремали. Вода в шахте все больше и больше прибывала. Они скоро заснули сидя. Вдруг спустился к ним Подосенов и растолкал их.
- Вам спать! Молчите ужо!
- Да тут робить-то нечего, - сказал Токменцов. Подосенов обошел все коридоры, из которых один проходил на тридцать сажен, и велел в этом коридоре бить стену налево, в пятнадцати саженях от шахты.
Заполз туда Токменцов и стал бить стену кайлом. Двое разворачивали сваи, один парень подходил к нему с тачкой и утаскивал к шахте землю. Никто из рабочих не знал, день ли теперь или ночь, не говоря уже о часах. Наконец, затряслась веревка, зазвякал чуть-чуть слышно колокольчик, и стоявшие в шахте для приема бадьи услыхали: шабаш! но это восклицание как будто долетело из-за пяти верст и слышалось, как шепот.
- Шабаш! - крикнул один из них в шахте, но его голос, звучный на верху земли, здесь прозвучал глухо. Ребята, еле передвигая ноги, подходили к шурфам и кричали тоже изо всей силы от радости скорее выползти на свет божий: шабаш!
Один по одному рабочие выползли в бадьях на поверхность земли, а два парня - так те по углам сруба поднялись кверху. Вы бы не узнали этих рабочих теперь: все рубахи в земле, мокрые; штаны тоже мокрые, в грязи; сапоги приняли вид каких-то чурбанов. Лица и особенно руки тоже. черные, в земле. Тяжело они вздохнули, выйдя на свет божий. Стали есть хлеб, потом ушли в избу и легли спать,- кто на нары, кто на широкие, для десяти человек, полати. Здесь теперь спало до тридцати рабочих и сорока подростков. Часу в первом рабочих разбудили и распределили на работы на верху земли: сортировать руду, откачивать воду, спускать горбины в шахту, поднимать бадьи и т. п. На третьи сутки Токменцов был назначен на работу в гору. Там, в шахте, идущей прямо коридором, а не в землю в виде колодца, он целые шесть часов бил стену, но стена была такая крепкая, что ее очень трудно было пробрать, так что он изломал два казенных кайла и эту ломь положил около своего зипуна, для того, чтобы унести домой. Рабочие отсюда могли свободно унести домой ломь, потому что за этим никто не смотрел. Здесь работать Токменцову было лучше, потому что он мог чаще выходить на свежий воздух. Но рабочие замечали, что он хворает.
В этот день, около обеда, приехала к руднику верхом на лошади Елена. Привязавши лошадь у избы, она подошла к руднику, где в горе работал ее отец. Увидев Елену, рабочие не давали ей проходу: они то щипали ее, то трепали по плечу и высказывали ей разные остроты насчет ее лица, пола и разные плоскости. Елена действовала руками и плевками.
- Нету здесь Токменцова.
- Врешь, варнак! здесь он.
- Ребята, тащи ее в шахту.
Елену потащили в шахту, но скоро вышел отец. Он ни слова не сказал рабочим и как будто не обратил внимания на баловство своих товарищей, которые все были люди женатые и имели детей. По-видимому, они шутили с Еленой.
Токменцов был бледнее прежнего, лицо похудело. Он походил на мертвеца. Кое-как передвигая ноги, опустив руки, он подошел к дочери.
- Што… хлеба принесла? - проговорил он едва слышно охриплым голосом и сел на одну тачку, лежавшую без употребления. Сердце замирало у Елены, ноги подкашивались, мороз прошел по ее телу. Отец сидел, свесив голову и положив на коленки рука на руку.
- Тятенька, голубчик! - сказала Елена.
- Ступай, мила дочка. Ступай… Елена заплакала.
- Я, тятенька, малинки тебе принесла, - проговорила она.
- Не могу, мила дочка!.. Тошнит.
- Тятенька!
- Баню бы надо…
Токменцова окружили человек шесть рабочих.
- Токменцов! - сказал один. - Иди, пора! нечего лытать-то,- сказал другой.
- Не могу, братцы… Подняться не могу… Пришел Подосенов.
- Ты зачем? Пошла прочь! - крикнул он Елене и ударил ее по шее.
- Ты не дерись, свинья! Я не к тебе пришла.
- А ты што не робишь? пытать, што ли, захотел? - крикнул Подосенов на Токменцова.
- Лихоманка с ним! Смотри, трясет! - сказали двое рабочих.
- Я ему дам лихоманку. Пошел! Вот в очередь сменю - дрыхни.
Токменцов кое-ак встал, его пошатнуло, и, кое-как двигая ноги, пошел к шахте. Елена постояла немного и пошла к лошади. Когда она садилась на лошадь, то вдруг услыхала крик от горы.
- Девка! а девка!
- У!! - откликнулась Елена.
- Беги сюда!
Соскочив с лошади, Елена побежала к шахте. Отец лежал навзничь, из носу и рта шла кровь. Елена стала, как статуя. В глазах помутилось, она ничего не видела, ничего не понимала.
- Ну, чево стоишь, дура! Ребята, тащите его прочь! - крикнул Подосенов. Двое рабочих подняли Токменцова, дотащили до рудного двора и там положили его в телегу.
- Умер? - спрашивали рабочие, окружившие телегу.
- Шевелится…
- Осподи! Экое наказанье эта жизнь!.. - говорили крестясь рабочие.
Елена плакала.
- Ну, девка, не воротишь. Вези ево в ошпиталь… Вот жизнь-то!
- Подожди, штейгер бумагу даст.
Немного погодя подошел к толпе штейгер с запиской и, дав ее одному рабочему велел везти Токменцова в госпиталь. Тронулись. Елена сидела около отца, который лежал на спине с открытыми глазами и с сложенными на груди руками. Он тяжело вздыхал, кашлял, и как только он кашлянет, то начинает сочиться из открытого рта кровь.
- Тятенька! - говорила Елена. Отец молчал и даже не шевелил глазами.
- Господи! дай ты ему здоровья! - молилась Елена, смотря на лицо отца, и плакала. Провожатый мало заговаривал с Еленой; она говорила, сама не зная что.
Сдал рабочий Токменцова в госпиталь, стащили его в какую-то не то избу, не то съезжую, с грязным полом пропитанную кислым воздухом, положили его на кровать, покрытую рогожей, и покрыли рогожей. Кругом кровати Токменцова было несколько других, на которых лежали тоже рабочие, две женщины и пять подростков; они стонали и охали. Это была единственная палата для больных рабочих на двадцать восемь кроватей, на которых лежали одержимые разными тяжелыми болезнями и почти никогда не выздоравливали. Были еще две палаты, но там лежали - в одной мужчины, в другой женщины, - из приказных и должностных людей. Это называлось чистою половиной.
Елена хуже этого места нигде не находила. Ей не хотелось уходить от отца, но ей велели идти. Как полоумная, пришла она к Степаниде Ивановне, разразилась ревом, и долго не могла Степанида Ивановна добиться от нее толку.
- Да, чтой-то с тобой?
- Ой, матушка!.. голубушка…
- Да говори!
- Отец… в ошпиталь свезли.
Не говоря ни слова, Степанида Ивановна побежала в госпиталь, но Гаврила Иваныч лежал на кровати уже мертвый…
А между тем в заводе идет суета. Сегодня канун успенья. Женщины моют полы, чашки, спорят о том, что лучше завтра состряпать, тащат из погребов корчаги с пивом, вынимают из сундуков заветные платья, считают накопленные в год копейки, бегают из дома в дом, ворчат, топят бани. Вот и мужчины стали собираться в завод и парятся в банях. Работы прекратились. Завтра разговенье, и в Осиновском заводе большой праздник.
This file was created
with BookDesigner program
23.06.2008