VI
По приезде в Нагорск Внучкин первым долгом представился конторщику.
— Ну, я думаю, ты нагрел лапу.
— С чего это вы взяли? Да и откуда я поживусь?
— А от крестьян?
— Сохрани меня бог. Я все делал по совести. Вот вам остатки от расходов — тридцать два рубля двенадцать с половиною копеек.
— Какие остатки? В прошлые годы у нас больше ассигновали, да недоставало еще.
— Ну уж, я не такой человек, чтобы чужим добром пользоваться.
Конторщик решительно не понимал: зачем Внучкин ездил, когда он даже остатки представил.
— Да ты возьми их себе, мы сведем счеты.
— Ну уж, нет! Оборони меня бог. Конторщик донес об этом поступке управляющему, тот позвал Внучкина к себе.
— Благодарю за честность. Я велел конторщику выдать вам возвращенные деньги в награду, а я назначаю вас смотрителем здешней пристани: Савинов — вор, а вы, как видно, честный.
Житье Внучкину на пристани было хорошее: раньше он постоянно находился в виду начальства, должен был унижаться, слушать насмешки товарищей; теперь он сам был барин, и ему был большой почет от рабочих. Он занимал дом в несколько комнат, имел в распоряжении две лошади, все рабочие были в его руках, и он мог делать с ними что хотел.
Здесь он с раннего утра до ночи был в хлопотах. Зимой на пристань привозили товар, в гавани стояли суда, в амбарах лежали разные снаряды и припасы. Все это охранялось под надзором Внучкина. Зимой же и весной починивали баржи, пароходы смолили, строили шитики (большие лодки, похожие на ялики); надо всем этим наблюдал Внучкин, и все материалы — доски, лес, дрова, пакля, смола и проч. — были на его ответственности, и этим, с разрешения конторы, он распоряжался. Летом же нужно было постоянно что-нибудь выдавать, смотреть за рабочими, нанимать и рассчитывать их, и все это приходилось делать одному Внучкину, потому что он никому не доверял. Для ясности представим один летний день.
Утро. На большом дворе, около товаров, покрытых циновками, сидят, стоят и ходят человек сто: тут есть мещане, крестьяне, солдаты, мастеровые, женщины. Они пришли сюда таскать кладь (или на поденщину). Одни из них едят ржаной хлеб, булки, другие курят трубки. Недалеко от них две торговки продают хлеб и калачи, девочки продают квас. Толки разные. В разных местах идет работа: то залепляют варом дранки на опрокинутых шитиках, то работают на баржах, то доделывают новую баржу, то вытаскивают якорь из воды, то бревна пилят. Работа кипит, точно всяк торопится; всякий идущий из рабочих кажется озабоченным, Стук, треск, крики — все это сливается в одно, и трудно разобрать какое-нибудь слово.
Но вот из-за бочек вышел Внучкин в сером пальто и с связкой ключей в руке. Сидевшие встали, рабочие поклонились, и один из рабочих, как видно, давно дожидавшийся, подошел к нему.
— Василий Сидорыч… Сделай такую милость…
— Что тебе?
— Да денег бы…
— Приходи в шабаш.
К Внучкину подходит один подрядчик.
— Василий Сидорыч, как прикажете: те горбины трогать или нет, што у мостику?
— Разве те все вышли?
— Плоховаты оказались.
— Ну, употребить на починку пола… Эй, ты! Как тебя?
— Чего? — сказал шедший с доской парень.
— Скажи Петрову, штобы он пришел.
— Чую.
— Ну, што! По скольку вы согласны? — спросил Внучкин поденщиков, важно остановившись около них.
— А уж почем? по сорока?
— Нет, по двадцати.
Народ заговорил. Разобрать ничего невозможно.
— Хотите, нанимайтесь: мужчины по тридцать, а бабы по двадцать копеек, а не хотите — наплевать!
— А вчерась пошто было сорок?
— Товару немного.
— Будет на неделю.
Подошел староста. Поденщики согласились. Староста сосчитал их всех, дал каждому по жестянке, и переноска клади в баржи началась.
Оглядев все, что следовало, сделав кое-какие распоряжения, обругав рабочих за леность, выдав что нужно, он ушел пить чай с Лизаветой Семеновной, молодой барыней, как ее звали рабочие, знавшие, кто она такая. В это время никто к Внучкину не допускался.
После чаю он ушел в конторку, стал записывать счеты.
— Как бы мне не попасться: написал — куплено масла на сто рублей, а покупать не хочется… Сойдет! Купцы и так мошенники, а я бедный человек.
В прихожей толпятся распорядители работ или надсмотрщики за разными вещами и местами.
— Василий! — кричит Внучкин. В контору входит здоровый мужик.
— Чево изволите, Василий Сидорыч?
— Если про масло спросят, скажи: на неделе купили, да Прошка продал, я прогнал его. За это я тебе прибавлю.
— Покорно благодарим. А как же без масла-то?
— Ну, как-нибудь… Ну, еще што?
— Да дрова, Василий Сидорыч, разнесло, сажен десять. Ночью вон какая буря была. У парохода «Иван» колесо повредило.
— Ах вы, подлецы эдакие! Што же вы смотрели, окаянные?
— Да што сделаешь-то: ветер вон какой, — раскачало, ничего не сделали. Рабочих мало, да и дров-то сажен десять уплыло, не больше. Плоты — те целы остались.
Внучкин пишет на бумаге: в бурю сего числа унесло восемнадцать сажен дров, разнесло тридцать дерев, сорвало крышу на втором лабазе, сломало колесо на пароходе «Иван».
— Ну, а ты што? — спрашивает он молодого парня в оборванном зипуне.
— Да денег бы надо.
— Его! да ты, брат, уже вперед забрал. Смотри, — показывает он парню книжку.
— Нет, помнится, не забирал. За вами еще три рубля восемнадцать копеек.
— Да смотри!
— То-то што, не вижу грамоте-то.
— Ну уж, так и быть: на полтинник!.. Смотри, это вперед
— Воля ваша, только напрасно обижать изволишь.
— Поговори еще, свинья! Хошь — работай, не хошь — двадцать будет на твоем месте!
У конторы стоят двадцать человек рабочих, одни из них еще не получили денег, другие получили, третьи вперед забрали.
— Книжки! — кричит Внучкин рабочим. Те достают тетрадки с засаленными и заваленными в грязи листами.
— У меня нету, потерял, — сказал один.
— Как ты еще нос не потерял? — закричал Внучкин: товарищи рабочего захохотали. Через несколько времени, сделав расчет, Внучкин пошел во двор осматривать работы. Стоявшие у конторы заговорили:
— А што ж расчет?
— Некогда. Я позову. — Он ушел, рабочие тоже разошлись. Походив в лабазах, между тюками, около рабочих, сделав по одну распеканцию, он воротился домой и стал записывать:
Выдано сего числа: двадцати рабочим поденщины по 40 коп. 8 руб. 00 коп. тридцати рабочим вперед за июнь 28 " 37 1/7 коп. за свозку бревен с реки 2 " 13 коп. за поправку почки в конторе — " 50 "
— Што ж расчет? — кричат рабочие у конторы.
— Вот каторга-то! — ворчит Внучкин, потом кричит служителю: — Иван, встань у двери и никого не пускай
А потом начинает описанным выше порядком рассчитывать рабочих по одному.
После обеда он опять осмотрел работы и поколотил одного рабочего за то, что тот был не у дела. Поденщиков, таскавших кладь, он обещал рассчитать завтра. Вечером он, поохал к управляющему, которому сообщил о буре.
— Хорошо. Послушай, Василий Сидорыч, нельзя ли кому ту худую баржу спихать, понимаешь?
— Понимаю. Меня уже спрашивали.
— Ты можешь проценты получить.
В гавани стояла баржа. Она была еще новая, но управляющему нужны были деньги. По книгам конторы значилось, что баржа за Љ 12 очень ветха. Теперь управляющий решил продать ее, а вместо ее поставить другую. Внучкин это дело обделал: баржу променяли на худое судно, на слом, и управляющий был в барышах, да и Внучкин не в убытке.
Все считали Внучкина за ловкого парня и за дельца, он был принят у всех управляющих и конторщиков. Больше прежнего управляющие переманивали его к себе на службу, но он не шел. Он хотел быть управляющим и через три года получил назначение управлять пароходством Бурой компании в городе Остолопе, где еще до сих пор было очень мало пароходов, с жалованьем в три тысячи рублей в год.
Внучкин выписал в Остолоп жену и записался в купцы третьей гильдии.
В Остолопе Внучкин с жаром принялся за свое дело: арендовал место для пристани на выгодных условиях, накупил лесу, барок и всего, что требовалось, тоже на выгодных условиях, дешево состроил конторку на пристани, избушку для рабочих, также дешево нанял для себя и для служащих дом. За все это он получил от компании благодарность. Хозяева компании приехали в Остолоп и удивились, что работа кипит, — и Внучкин был хорошо обласкан ими; они задали шику аристократии своими балами и уехали в столицу наслаждаться жизнью.
А Внучкин стал важным человеком: ни одного праздника не проходило без того, чтобы у него не собирались тузы города и не играли у него в карты. Ни одного большого праздника не проходило без того, чтобы к нему знать не ездила с визитами и он к ним; и каждый должностной чиновник получал от него в пасху и на новый год подарки, состоящие в чае, деньгах и даже дровах. Внучкин был в славе, за Внучкиным ни один управляющий других компаний не мог угоняться: все удивлялись его мудрости; бедные горожане, и те хвалили его за то, что он подает на бедность, а раз даже весь город долго толковал о такой штуке.
Приходит к Внучкину пьяный человек и сует ему бумагу. Внучкин в известные часы всех принимал.
— Что, батюшко, скажете?
— Священник бумагу дал, — говорит тот. Внучкин прочитал.
— Ну что же: дочь умерла. Пьяница, бедный человек… Ты бы лучше в рабочие шел, дружок… Василий! — крикнул он своего конторщика из раскольников. — Назначь этого молодца рогожи обдирать со льду.
— Я чиновник-с.
— Ну, это вину не убавит. Василий, позови рабочих.
Как ни бился чиновник, а рабочие свели его на пристань и заставили отдирать рогожи, но чиновник скоро убежал с пристани.
Он был строг, за всем наблюдал в будни сам, требовал честности; но при всем этом был и ласков, шутил. От острот его хохотали аристократы.
Три года прожил Внучкин в Остолопе, и об нем уже все в городе знали. Все говорили: это славный человек, пароходство Бурой компании процветает. Но знатоки дела только качали головой и говорили: посмотрим, что дальше будет; кто кого объегорит: Внучкин ли компанию, или компания Внучкина? Как ни тяжко было рабочим терпеть, то есть работать много, недополучать жалованья, но они были поставлены Внучкиным и его приказчиками в такое положение, что отходить было невозможно, потому что они постоянно до осени были в долгу у Внучкина. Нанимались же они в судорабочие потому, что дома жить невозможно было, а при найме им обыкновенно упали водки, и подрядчики говорили им, что обижать их не будут, хозяин у них теперь добрый. Многие крестьяне шли даже по принуждению сельских начальств, грозивших им солдатчиной, острогом за неплату податей и недоимок. Городские же жители — мещане, отставные солдаты — нанимались только в поденщину, а если им недодавали денег приказчики, они делали свое дело: таскали домой совковый чай, воровали дрова, бросали по неосторожности тюки. Но за это они лишались работы, потому что Внучкин нашел выгоднее платить поденщину рабочим арестантской роты.
Вы думаете, читатель, он от жалованья рабочим набил карманы? Нет. В последнее время он предоставил это приказчикам по необходимости. Он, надо сказать правду, хорошо поворовывал.
Главный приказчик говорит ему:
— Василий Сидорыч, надо бы лесу купить.
— А тот где?
— Вы приказали продать.
— Мне Александр Антипыч обещался продать восемь барок. Они у него бросовые же. Там он своим показал, что барки на дрова испилены. Ну, я их куплю: очень дешево продает, кстати же он и должен мне.
— Что же мы с ними будем делать?
— Посмотрим. А об лесе я позабочусь. Ведь и дров надо.
— Да тысячи две четвериков еще есть.
— Гм!
Через день Внучкин пишет в книге: куплена одна тысяча четвериков березовых дров за столько-то. За сплав, за рубку и пилку столько-то заплачено.
«Хорошую я штуку обделал, — думает Внучкин: — по отчетам и по той (форменной) книге значится: весной эти дрова в количестве двух тысяч пятисот четвериков стояли на берегу. Семен говорит: их еще две тысячи, значит — пятьсот сгорело. Хорошо; а мы покажем: сгорело полторы тысячи — ведь у нас четыре парохода. Правда, на прочих пристанях есть дрова, да наплевать… Вот я, значит, сэкономничал — и свои дрова продаю…» Через неделю дрова эти продаются горожанам. На место их приплавляют новые. Эти дрова также Внучкин продал компании за свои… То же самое и с барками и прочим материалом…
Приказчики об этом знали, но молчали, потому что сами поживались немало. Знали об этом и другие пароходные конторы, но научиться такой ловкости никак не могли, да и не удавалось как-то. Хотя же Внучкина и обревизовывали, но по ревизиям оказывалось все хорошо, а в главной конторе этой компании целый год бились над книгами Остолоповской пароходной конторы, да чуть голову не потеряли.
— Ну уж, и наплели же вы, — говорили ему бухгалтеры в столице, куда он ездил часто.
— Бейтесь — не бейтесь, а под меня не подточитесь. Приходите лучше ко мне.
Так и перестали ревизовать Внучкина, понимая хорошо, что лучше получить подарок, чем на одном жалованье жить, да и Внучкин такая сила, что с ним ссориться опасно: он по всем компаниям разблаговестит, что такой-то первый мошенник, и такого человека никуда не примут.
А тут вдруг такое дело вышло, что в компании не стало денег. Вот и беда. Внучкин задумался и поехал в столицу, наплел там множество ужасов — и ссудил компанию деньгами под залог баржи и парохода… а потом и гладит от удовольствия свое брюшко.