Глава первая

Москва. 1957 год. Главное разведуправление КГБ СССР

После расстрела Берии и известного съезда партии, в конторе начались перемены. Стариков вычищали пачками, кого на пенсию, а кого и в «места не столь отдалённые». Засидевшиеся на своих должностях молодые сотрудники потирали руки. Только генерал-лейтенант Семёнов, в свои почти семьдесят лет до сих пор сидел в своём огромном кабинете.

Среди молодёжи о генерале ходили легенды и внутри конторы его даже побаивались. Золотая звезда Героя висела на его кителе, в шкафу, на даче. За всю историю ведомства редко кто получал столь высокие награды.

Все знали, что эту свою звезду он схлопотал за то, что в тридцать седьмом вывез в СССР из республиканской Испании весь золотой запас, а это почти пятьсот тонн золота. Да ещё двести ящиков «художественных ценностей» – это были полотна классиков из музея Прадо, галерей Барселоны и Валенсии.

И сегодня посетители Эрмитажа и Пушкинского могут полюбоваться на них. Его коллеги, старики пенсионеры ещё помнили, что ему особо доверял Железный Феликс. Вот такой шлейф тянулся за генералом, и в знак признания его былых заслуг перед отечеством, новое руководство назначило именно его консультантом по вопросам безопасности при ЦК КПСС.

Теперь он был вхож не только на Старую площадь, но и в Кремль. Одним словом, все эти годы после войны и госпиталя жил генерал на своей любимой даче спокойно, летом поливал цветы и дышал воздухом, зимой с удовольствием ходил на лыжах. В конторе появлялся два раза в неделю, да и то, если вызывало высокое начальство.

Сегодня генерал выезжал с дачи в скверном настроении – мучило жестокое похмелье. Накануне заезжал Петрович, и запасы армянского коньяка на даче сильно поубавились. Наехало что-то, словно чувствовал генерал, что завтра наступит конец его беззаботной жизни. Сегодня его раздражало всё – от вышколенного порученца Турчанинова в собственной приёмной, до радиоточки в кабинете, откуда неслась бесконечная чушь о достоинствах кукурузы.

Он вырвал шнур приёмника из розетки и вылил пол-графина воды в пересохшую глотку.

– Всё, пора. Пошли они все к чёртовой матери вместе со своей кукурузой и отчётами. Буду я им диссидентов ловить, вот пусть молодняк и ловит, а я своих давно переловил. Надо писать рапорт, к чёрту, на пенсию.

Неожиданно проснулась громкая связь с приёмной:

– Товарищ генерал к вам Петр… Простите, к вам полковник Мутко.

– Пусть войдёт, – рявкнул Семёнов.

Петрович вошёл с папкой наперевес, держа её перед собой, как щит, ибо давно знал крутой нрав хозяина, мог и пепельницей запустить.

– Мать твою, хохляцкая морда! Ты что мне вчера наливал, – голова, как отсиженная нога! Отравить хотел, гад?!

– Та, шо вы, Владимир Иванович, о то ж ваш добрый коньячок и пили, совсем по чуть-чуть.

– Ага, по чуть-чуть! Я утром четыре пустых бутылки выкинул!

– Так, товарищ генерал, о то ваше поганое настроение заливали, вот хорошо и пошло.

Генерал подозрительно покосился на пунцовые щеки и весёлые, на выкате глаза Петровича.

– А откуда это вы, товарищ полковник, с утра такой весёлый нарисовались?

– Тю, так заходил до хлопцев из первого управления, ну, вы знаете, те, шо глушат врагов наших, вот по пятьдесят капель и приняли, исключительно для здоровья.

– Не контора стала, а сборище алкашей и дебилов, – подумал Семёнов, – посмел бы кто-нибудь при Феликсе Эдмундовиче с утра пятьдесят капель принять! Что там у тебя?

– Я и говорю, шо пока хлопцы в буфет бегали, а у них там распечатки вражьих голосов на столе лежали, так я за последнюю неделю и полистал, посмотрел, так, на всякий случай. И попалась мне на глаза одна знакомая фамилия, ну, очень интересная фамилия, товарищ генерал.

И Петрович аккуратно подвинул через стол папку поближе к Семёнову. Генерал читал долго и внимательно, потом молча встал, подошёл к сейфу, достал оттуда бутылку коньяка и два стакана. Плеснул в стакан Петровича, себе налил полный и, как всегда, не глотая, залил коньяк в своё лужёное горло. Поморщился, выдохнул, взял дольку лимона и медленно разжевал её вместе с корочкой.

– Так значит, жив Абраша, – задумчиво произнёс генерал. Интересное кино получается, опять эта плёнка всплыла, чёрт бы её побрал.

– Так, товарищ генерал, вспомните, когда вы после госпиталя приехали мы у этой натурщицы усё вверх дном перевернули, нема там этой плёнки. Врёт всё эта морда жидовская.

– Нет, Петрович, не врёт он. Подыхали мы тогда в одном окопе с ним, и шансов выжить не было ни одного. Перед смертью не врут, это я по себе знаю. А то, что вы обосрались тогда при обыске – это уже ваша вина.

– Так, то ж новый препарат был, никто не знал, что у неё крышу сорвёт.

– Не знал… идиоты! У кого ты теперь спросишь, у неё?! Ладно, – Семёнов безнадёжно махнул рукой, – свободен. Ты эту папку никогда не видел, усёк?

– Так точно, товарищ генерал!

– Обошлось, думал Петрович, выходя из кабинета.

Генерал нажал на кнопку переговорного устройства и рявкнул в него своим простреленным горлом: «Ко мне никого не пускать!» Ему надо было серьёзно подумать. Семёнов подошёл к окну и посмотрел вниз, на улицу – памятник его шефу стоял на месте, вокруг ездили редкие машины, два поста ГАИ, как всегда, несли круглосуточное дежурство у здания конторы.

На его столе лежала распечатка полного текста интервью Абрама Лифшица с радиостанции «Немецкая волна». Там он подробно рассказывал о митинге, о том, что Фани не стреляла в Ленина, а стреляли двое чекистов и он даже может назвать их имена. И про плёночку всё выложил. «Из чекистов той поры я остался один, – думал Семёнов, – если информация уйдёт, трясти будут меня».

А то, что она уйдёт, генерал ничуть не сомневался. Он абсолютно точно знал, что жёны новых руководителей с большим интересом слушают эти самые «голоса», да ещё потом обсуждают это по телефону, дуры!

Значит, нужна достоверная легенда о том, что Лифшиц ярый враг советской власти, дезертировал с фронта, и после этого интервью остался в ФРГ. И, конечно, спеть про клевету на наш строй, происки политических врагов и. т.д. А главное, попросить дополнительного финансирования на открытие ещё двух станций радио глушения повышенной мощности.

Генерал ещё раз, на всякий случай, прокрутил в голове предполагаемый разговор в ЦК, спрятал папку в сейф и присел за стол. Только сейчас он почувствовал, как устал. «Да, нервишки начинают сдавать. И ещё раз подумал о пенсии.

Сегодня он решил переночевать на Чистых прудах, в своей городской квартире. Квартиру эту холостяцкую он не любил и ночевал здесь крайне редко. С Лубянки ехали по Мясницкой, и около Главпочтамта Семёнов приказал шофёру остановиться. Он вдруг решил проверить свою абонентскую ячейку, арендованную ещё до войны. Это и был тот самый законсервированный «почтовый ящик», в который он не заглядывал уже несколько лет.

Предчувствие и на этот раз не обмануло генерала – в ящике лежал конверт. Он положил его во внутренний карман, купил пару свежих газет и вернулся в машину. Шофёра ему поменяли недавно – чёрт его знает, кому он на меня стучит. Генерал развернул газету и буднично сказал:

– Я передумал, едем на дачу.

По дороге он гадал, кто из нелегалов мог выйти на эту связь. Таких персон было три – в Аргентине, Голландии и ГДР, правда, всплыла в памяти ещё одна фамилия – Каплан. «Это вряд ли, – думал генерал, – если она и жива до сих пор, то легла на дно очень глубоко и вряд ли возобновит их «дружбу».

Где-то что-то случилось и, наверняка, не очень хорошее. Сквозь рубашку конверт начинал жечь кожу, под левой лопаткой заныло сердце, «плохой признак», – подумал он. Чутьё редко подводило генерала. Когда доехали, он вышел из машины и попытался полной грудью вдохнуть хвойный воздух вековых сосен – не получилось.

Открыл дверь дачи, по привычке осмотрелся, потом зашёл в коридор и запер за собой дверь на тяжёлый стальной засов. Не раздеваясь, открыл свой потайной кабинет и набрал шифр на кодовом замке сейфа. Достал и выложил на стол браунинг, вскользь, подумал – «стрелял из него у Михельсона», потом папку с подборкой вырезок из старых газет, из которой выпал какой-то листок.

Семёнов поднял его: «Совершенно секретно. Феликс Дзержинский». «Это про Фани», – механически отметил он. Толстая папка с надписью «1934 год. XVII съезд партии». Здесь хранились сто двадцать шесть протоколов голосования. Этих голосов тогда и не хватило Кирову для того, чтобы стать вместо Сталина Генеральным секретарём партии. Досье на себя и на Свердлова.

Он вспомнил, как во время похорон Железного Феликса, когда вся контора стояла у Кремлёвской стены, он незаметно исчез из толпы. Бегом пробежался до Лубянки, кабинет шефа был открыт, и он без труда вскрыл его сейф. Достал оттуда эти досье и через полчаса уже слушал речи на траурном митинге. Товарищам сказал: «Живот прихватило».

Потом он не раз вспоминал об этом и благодарил себя за интуицию и находчивость. Оказалось, что Дзержинский знал всю его подноготную, начиная с филерской службы в Охранном отделении. Якова Михайловича тоже давно пасли и знали обо всех его связях с левыми эсерами и организацией террористических групп.

– Вовремя шеф отдал Богу душу, неизвестно, когда бы он пустил в ход эти самые досье, – не раз и не два потом вспоминал генерал. Но все эти мысли улетучились из головы, когда в самом нижнем отделении сейфа он, наконец, нащупал и достал то, что искал – маленькую, величиной с ладонь, Библию.

Генерал сел за стол, водрузил на нос свои старые очки и вскрыл конверт. Обычно отправитель, его старый агент, надписывал адрес, откуда приходила шифровка. Семёнов прочёл: «Израиль. Хайфа». От неожиданности снял и снова надел очки, перечитал ещё раз, ошибки не было. В Хайфе агентов, выходящих на этот ящик, не было.

Часа полтора он заполнял клеточки, менял цифры на буквы и наоборот: «Детская игра, конечно, но интересно, что получится в результате», – думал генерал. Наконец он расставил слова и буквы в нужном порядке, теперь готовый текст лежал перед ним.

Семёнов встал и, чтобы размять затёкшую спину, несколько раз обошёл вокруг стола, не отрывая глаз от расшифрованного текста. Так голодный зверь, истекая слюной, кружит вокруг добычи, которая уже никуда не денется. Затем резко сел на стул, надел очки…и буквы заплясали у него перед глазами. Ему казалось, что они издеваются над ним, прыгают и корчат рожи. «Наверное схожу с ума…». Генерал встал, вышел на кухню, умылся и выпил прямо из чайника холодной воды. Вернулся к столу и прочёл расшифрованное письмо.

«Семёнов. Ты исковеркал мою жизнь, ты убил мою дочь. Это ты стрелял в своё коммунистическое божество, ты истинный Иуда. Теперь я знаю, где плёнка от завода Михельсона. Обещаю тебе, твою рожу будут крутить во всех кинотеатрах Запада. Как же будут счастливы твои новые руководители: чекист стреляет в Ленина! Вряд ли они тебя простят. Твои же товарищи подвесят тебя на крюк за одно место, а потом сожгут в бочке, как ты хотел когда-то сжечь меня. Не жди этого, адвокат Иуды, начинай намыливать верёвку уже сейчас. Поступи так, как сделал твой кумир. Будь ты проклят».

Генерал перечитал это послание несколько раз. Он хорошо помнил ту ночь в Париже, когда в него входили немцы, он тогда еле успел выбраться из города. «Вот тебе, Семёнов, и пенсия», – подумал он. Ему вдруг, до обморока, захотелось спать – организм просил защиты. Так было всегда во время чрезмерных нервных перегрузок.

Не раздеваясь, он рухнул на диван, и заснул безо всяких сновидений. Проснулся генерал задолго до рассвета. Полежал с закрытыми глазами ещё немного, досчитал до тридцати, как когда-то в молодости, и легко, будто какая-то пружина подбросила его тело, вскочил с дивана. «Ну, что, Фани!? – говорил он, выливая на себя таз с ледяной водой, – ты войну мне объявила!?». И, растираясь махровым полотенцем, чего не делал много лет, продолжал свой диалог с ней: «Давай, посмотрим! Ха, Иуда! Всё ваше племя, иудейское, битое молью и проказой, всё лезет и лезет куда-то. Будь моя воля, стёр бы вас с лица земли! (Ну, не любил генерал евреев) Мою рожу, говоришь, будут крутить? Верёвку намыливать!? Ах, Фани…смешная Фани, с кем ты связалась?», – кричал в голос Семёнов, поднимая забытые гантели. И, отдышавшись, тихо проговорил: «Да, Иуда. Я, как и он, хотел изменить мир… у меня не получилось».

В восемь тридцать он въехал на Лубянку со стороны Фуркасовского переулка. Как танк, не здороваясь с сотрудниками, прошёл через вертушки. Когда в лифте загорелась цифра семь, подумал: «К удаче». Ногой открыл дверь в свою приёмную и, не глядя на вытянувшегося в струнку Турчанинова, бросил: «Петровича ко мне». Петрович появился минут через десять, всё это время Семёнов мерил шагами свой кабинет и никак не мог остановиться.

Без доклада влетел Петрович и замер на пороге. Его поразил генерал – он будто помолодел на двадцать лет. Семёнов остановил своё броуновское движение ровно напротив полковника. Молча сел за стол и бросил на него текст ночной депеши.

– Почитай, будет интересно.

Петрович продолжая стоять, как столб, глазами пробежал текст и изумлённо воззрился на шефа. Только и прошептал:

– Це ж ваша Фани?

– Це ж наша Фани! – заорал генерал, – ты понимаешь, идиот, что нам теперь даже сухари не придётся сушить!!? Сядь! Господи! Но откуда в этой стране возьмутся нормальные люди, если даже здесь одни придурки!

Они сели за стол.

– Ладно, давай тихо, без эмоций, начнём с самого начала. Вопрос первый и главный, где сейчас может быть эта плёнка?

Петрович сидел напротив и, напрягая все свои полторы извилины, потел и думал, чтобы такое умное ответить шефу. Но так и не придумал, только моргал своими длинными белёсыми ресницами.

– Хорошо. Если они до сих пор эту плёнку не крутят, значит, её у них нет. Правильно? Правильно, – заключил сам генерал, – значит, плёнка эта грёбанная до сих пор где-то у нас здесь, под носом? Логично? А вы, еб….е помощнички, столько лет её найти не можете!

Петрович вскочил, как ошпаренный.

– Будем искать, товарищ генерал!

– Сядь! – рявкнул Семёнов.

Петрович грохнулся на стул и преданно, как голодная собака, посмотрел на хозяина. Генерал закурил сигару, что случалось с ним теперь крайне редко. Вспомнил, как на Казанском вокзале поймал этого нескладного парня на карманной краже. Привел в отделение ВЧК, да так и оставил при себе. «Теперь у меня только Лордушка да Петрович, – подумал он, – оба за меня глотку кому угодно перегрызут. А думать, это не его дело».

Петрович смотрел на шефа и удивлялся огонькам в его потухших было глазах, охотничьему азарту и нюхом старого чекиста чуял – предстоит хорошая охота. Он вздрогнул от предчувствия настоящей работы. Семёнов подошёл вплотную к Петровичу и, раскачиваясь с пятки на носок, сказал: «Теперь главный вопрос. Где она может быть сегодня? Натали была не только натурщицей, думаю, и любовницей художника. Думай, Петрович, думай!»

И тут Петровича осенило! Он поднял свою огромную клешню и скрюченным пальцем ткнул в потолок:

– В мастерской….у этого, как его?…

– Абросимова, – дополнил генерал.

– Точно! У него, где ей ещё быть!?

– Вот за что я тебя люблю и ценю, Петрович, так это за аналитический склад ума и оперативную смекалку.

И с наслаждением выпустил сладкое сигарное кольцо прямо ему в лицо. От такой нечастой похвалы Петрович готов был летать по кабинету.

– Ну, конечно, Владимир Иванович, где она ещё могла её спрятать? Генерал встал, потушил сигару:

– Академик Абросимов очень известный человек, поэтому, всё постарайтесь сделать тихо, не как в прошлый раз. Я понятно говорю?

У Петровича замерло сердце – это был приказ, первый за многие годы, который возвращал его к настоящей оперативной жизни и ему хотелось даже заржать, как скаковому жеребцу, который много лет простоял в стойле и, наконец, почувствовал на себе узду и седло.

– Плёнку эту ты мне из-под земли достанешь, иначе яйца оторву, я понятно выражаюсь? Собери ребят и ночью на объект. Проверь, чтобы там чисто всё было, без неожиданностей.

– Есть, товарищ генерал!

Счастливый Петрович от волнения остервенело чесал свою мифологическую мошонку. На том до ночи и расстались. Но было ещё раннее утро и Семёнову предстояло сделать много дел. Причём срочных, не требующих отлагательства. Он думал о Фани.

В Моссаде работали крепкие ребята, а в Хайфе у него никого не было. Посылать людей сейчас не имело смысла, наверное, она уже была у них на «крючке». Генерал долго думал, прикидывал варианты и остановился на самом рискованном. Он продумал его до мелочей, это был чистой воды блеф, но другого выхода у него не было.

«Ложь должна быть ошеломляющей», – вспомнил он завет главного идеолога фюрера, снял телефонную трубку и попросил соединить его уже с другим идеологом, советским. Каганович согласился принять его после обеда. «Отлично!», – генерал ходил по кабинету и потирал руки. Есть время подготовить ему докладную записку, субординацию нужно было соблюдать пока ещё он секретарь ЦК, – думал Семёнов.

Нужно сказать, что Каганович не любил генерала за то, что тот слишком много знал, особенно не хотелось вспоминать ему 1934 год и семнадцатый партсъезд. А Семёнов не любил идеолога по определению – за его происхождение, но в душе уважал – из всего еврейского окружения Сталина он ухитрился выжить один. Но внешне они всегда сохраняли хорошие отношения и были даже на «ты», поскольку знали друг друга ещё с семнадцатого года.

Семёнов сел за стол и начал писать докладную для Кагановича. Он ясно и чётко изложил свои предложения, аргументировано доказал их пользу в идеологическом аспекте. «Спел песню» о предателях и клеветниках, которые чернят нашу советскую действительность, нашу историю и старую большевистскую гвардию. В финале сего послания ещё раз продублировал просьбу о депортации в СССР некоей Фейги Ройтблат. Он знал, что последнее запоминается лучше всего. И с удовольствием подписался: Консультант ЦК КПСС по вопросам безопасности, генерал-лейтенант КГБ В.И. Семёнов.

На Старую площадь Семёнов приехал к точно назначенному часу. Поднялся на третий этаж, куда недавно переехало ведомство Кагановича из Кремля. Вытесняют новые начальнички стариков, вот так скоро и самого Лазаря очень быстро выселят куда-нибудь в «тютюши», но пока он был ещё в силе.

Секретарь встретил генерала приветливо и учтиво открыл перед ним огромную дубовую дверь кабинета. Каганович встал из-за стола и пошёл ему навстречу, они тепло поздоровались

– Поздравляю с новой должностью, Владимир Иванович, на удивление, твою кандидатуру одобрили все члены Политбюро. Присаживайся, рассказывай, с чем пришёл.

– Спасибо, Лазарь Моисеевич, я всегда знал, что ты настоящий товарищ. А пришёл посоветоваться, Семёнов решил начать издалека. Во-первых нужно решить вопрос с радио глушилками.

– А что с ними не так?

– Да слабенькие они у нас, все эти «голоса» вражеские уже спокойно слушают в Москве. Почитал я распечатки – ушаты грязи льют на нас, а народ слушает. Нужно бы добавить финансирования на это дело, помощнее аппаратура нужна.

Лазарь что-то написал в блокноте.

– Что ещё?

Семёнов «сыграл» паузу.

– Понимаешь, Лазарь Моисеевич, завелась тут у нас своя княжна Тараканова. Лазарь удивлённо откинулся на спинку стула. Появилась в Израиле некая Фейга Ройтблат, которая выдаёт себя за Фани Каплан. Собирается опубликовать свои сенсационные, якобы, мемуары, в которых говорится, что не она стреляла в Ленина, а мол, стреляли по заказу Свердлова наши чекисты, представляешь, Лазарь?!

– Это же бред какой-то, – Лазарь даже встал из-за стола и прошёлся по кабинету.

– И это ещё не всё, – продолжал Семёнов, – раздаёт налево и направо интервью в их мерзкие газетёнки, оскверняет память старых большевиков, наших с тобой, Лазарь, товарищей. Поносит советскую власть почём зря и, не забывай, Всемирный фестиваль молодёжи на носу, как мы все будем выглядеть? А это уже идеологический фронт, как говорится, твоя епархия, Лазарь Моисеевич!

Каганович долго молчал, с трудом переваривал эту информацию и, наконец, спросил:

– А что же твоё ведомство?

– А что моё ведомство!? – Семёнов даже вскочил с кресла и начал нервно ходить по огромному кабинету, – ты ведь знаешь, Лазарь, что вот эти, – он кивнул в потолок, – запретили все операции за рубежом. Без их высочайшей санкции!

– Какой же выход предлагаешь?

Лазарь налил в стаканы воды и один протянул генералу.

– Выход один – направить через МИД запрос о выдаче и депортации этой самой Ройтблат советскому правосудию. Чтобы судить её, как уголовную преступницу по нашим советским законам. В МИДе знают, как это лучше сформулировать. Похоже, эта Ройтблат эмигрантка, бывшая наша соотечественница. Пороемся хорошенько в архивах, найдём что-нибудь и на неё.

– Это вы умеете, – подумал Лазарь, а вслух сказал: – ладно, готовь докладную записку на моё имя, а дальше я сам разберусь с этой вашей княжной Таракановой.

Семёнов молча протянул Лазарю папку:

– Уже готово.

Лазарь даже рассмеялся – Шельма ты Семёнов, ох, шельма!

Они дружески попрощались и Семёнов пошёл к двери, у самого порога обернулся:

– Расценивай это не только как государственное дело, но и, как мою личную просьбу, – негромко проговорил он, а за мной не заржавеет, ты знаешь, Лазарь. И вышел.

Каганович долго смотрел на только что закрывшуюся за генералом дверь. «Не прост, ох, не прост этот Семёнов», – думал он. Лазарь вернулся, сел за свой стол и крепко задумался. Память у него была отменная, и он хорошо помнил, что именно Семёнов, по приказу Дзержинского, арестовывал и допрашивал Фани Каплан.

Он также знал точно, что расстрелял её комендант Кремля Мальков, а потом сжёг труп в бочке. И вот, на тебе, как Феникс из пепла возникает опять эта Каплан. Что-то тут не так, темнит генерал, темнит… Как бы мне не вляпаться с этим делом в какую-нибудь историю и так не любит меня новое начальство, а тут Каплан, – размышлял Лазарь, – и потом идеология нынче не мой профиль.

С другой стороны, тогда, в тридцать четвёртом на съезде у Лазаря тоже была личная просьба к Семёнову и он её с блеском выполнил – изъял сто двадцать шесть бюллетеней в пользу Кирова и выиграл те выборы Сталин. «Да, долг платежом красен, – думал Лазарь, – но хитёр, ох и хитёр генерал!

Семёнов приехал на Лубянку и заперся у себя в кабинете. Он фразу за фразой прокручивал в голове весь разговор с Кагановичем. Анализировал его интонации и подтекст беседы. «Клюнет хитрый еврей или нет? – думал он, перебирая в памяти все нюансы их разговора, – должен, дела у него сейчас хреновые, ему любая поддержка сгодится, это он должен понимать. Да и тридцать четвёртый год, думаю, Лазарь не забыл, а долги отдавать надо», – заключил свои размышления генерал. До ночной операции оставалось несколько часов, и Семёнов прилёг на диване. Так обычно он делал всегда перед ночными допросами.

 

Глава вторая

Была глубокая ночь, когда три машины с выключенными фарами свернули на улицу Грановского и въехали во двор старинного четырёхэтажного дома. Даже в темноте было видно, что фасад дома до первого этажа был отделан мраморными плитами. Петрович, конечно, не знал, откуда их привозили, но природная крестьянская интуиция и смекалка сработала и здесь: «Вот из таких плит и получаются отличные надгробья, на всех жильцов хватит, – подумал он, выходя из машины, – не дом, а братская могила какая-то».

По информации, дом этот был дореволюционной постройки, с высокими потолками, огромными окнами и толстыми стенами. После революции жили здесь военспецы, артисты балета, маршалы и сотрудники двух Интернационалов, старые большевики, одним словом все те, кто верой и правдой служил советской власти, о чём и говорил целый иконостас из памятных досок слева от дверей, с фамилиями давно канувших в небытие жильцов.

Петрович ещё с сорок третьего года хорошо запомнил этот дом «призраков» после посещения натурщицы Абросимова, именно после этой операции его чуть не вышибли из МГБ. Но спас, как всегда, шеф. Он хорошо помнил, что квартира Натали располагалась ровно под мастерской художника, чьё имя он никак не мог запомнить.

Когда все сотрудники вышли из машин, в кромешной тьме прозвучал голос Петровича:

– До приезда шефа всё должны закончить. Иначе яйца поотрываю, усем понятно!?

И непроизвольно почесал мошонку, он это делал только тогда, когда сильно волновался, даже при большом начальстве. Поэтому и получил в управлении кличку – Зудило. Но с генералом он работал почти сорок лет, и героических дел по конторе за ним числилось немало. За это и был он уважаем молодыми сотрудниками.

Бригада Петровича бесшумно поднималась по толстому ковру, застилавшему широкую мраморную лестницу. Это был необычный подъезд, чувствовалось, что здесь живут люди творческие. На стенах, которые были облицованы дубовыми панелями, висели картины, точнее их копии, так определил Иван Сироткин, который так и не закончил ГИТИС, и недавно получил в конторе звание младшего лейтенанта, а вместе с этой первой звёздочкой и кличку – «Ботаник».

Сегодня, на первом задании он был замыкающим группы. Сироткин застыл перед одной из картин, где толстые дядьки с рогами и тетки занимались, ну…чёрт знает чем! Одним словом, занимались делом, не совместимым с моралью советского чекиста. «Да, гнилой домишко», – подумал Сироткин, отрываясь от картины. Но пройдя ещё пару метров, оглянулся и про себя отметил: «Но уж больно красиво!».

При виде Петровича консьерж вытянулся в струнку:

– Прибыл ровно в двадцать один ноль, ноль, приехал один, – прошептал он и показал глазами куда-то вверх. Бесшумно, словно тени, поднялись они на последний этаж, оставляя на каждом этаже по сотруднику. Теперь, если кому-то из жильцов пришло бы в голову из любопытства взглянуть в дверной глазок, то кроме широкой спины в сером пиджаке, они бы ничего не узрели.

С последнего пролёта вела вверх ещё одна маленькая лестница в подчердачное помещение, где и была мастерская. Заканчивалась она массивной, дубовой дверью, на которой красовалась бронзовая табличка: «Народный художник СССР Академик С.Ю. Абросимов».

Петрович подтолкнул в спину консьержа: «Давай, звони».

Тот несколько раз нажал на звонок, подождал и позвонил ещё раз. За дверью послышались шаги, и недовольный голос спросил

– Кто там?

– Это я, Сергей Юрьевич, консьерж, вам срочная депеша, и посмотрел на Петровича.

Тот одобрительно кивнул головой.

– А до утра нельзя было подождать? – раздражённо спросил Абросимов.

– Никак нет, товарищ академик, это очень срочно, телеграмма «молния», – ответил консьерж тонким, срывающимся от волнения голосом.

Загремел засов, и слышно было, как открываются несколько замков подряд. Петрович отодвинул в сторону консьержа, достал удостоверение и первым бесцеремонно вошёл в открывшуюся дверь, молча показал «ксиву» ещё не проснувшемуся до конца художнику

– Где разговаривать будем, академик? – спросил Петрович.

Абросимов молча повёл их по длинному тёмному коридору. Неожиданно за их спинами нереально громко пробили куранты огромных старых напольных часов у дверей. От неожиданности все дружно вздрогнули и остановились. «Чёрт бы его побрал с этими часами», – нервно подумал Петрович.

Сергей Абросимов первым вошёл в тёмную мастерскую и щёлкнул выключателем. Вспыхнул яркий, слепящий свет, который залил всю огромную мастерскую художника. Все стояли не шевелясь, опешив от увиденного.

Из разных углов зала на них смотрели лица людей, которых знала вся страна: балерина Уланова парила в воздухе, как птица; в полный рост, в маршальском мундире, от горла до пояса в орденах и медалях, как живой, грозно топорщил свои усы Будённый; сквозь угольную пыль на лице Героя труда Стаханова сияла только его белозубая улыбка и белки глаз.

Первым пришёл в себя Петрович: «Чёрт бы с ним, подумаешь, знаменитость. У нас эти маршалы на карачках ползали, – подумал он – и не таких обламывали. Он достал из папки листок и положил его на стол перед Абросимовым.

– Это санкция прокурора на обыск, а вот здесь есть ещё и ордерочек на твой арест, академик, – он постучал по папке своим скрюченным огромным пальцем, – это в том случае, если мы не договоримся.

Всю эту «липу» Петрович состряпал ещё утром, ибо по опыту знал, что в таких ситуациях люди не очень обращают внимание на подписи и печати. Абросимов, подслеповато щурясь, пытался рассмотреть бумагу, но без очков, которые он оставил в спальне, не получалось – строчки расплывались и двоились.

Пока он пытался разобрать текст, Петрович собрал сотрудников в коридоре и раздавал им свои указания. Абросимов встал и подошёл к окну, за которым была кромешная тьма и, словно это случилось вчера, ярко, до мельчайших подробностей увидел внизу мертвое тело Натали. От этого видения по его телу прокатилась судорога, будто он нечаянно, как когда-то в детстве, взялся за оголённые электрические провода.

А следом за этим пришла ясная и трезвая мысль: «Они и меня убьют». Он медленно отошёл от окна и сел за стол, где уже по-хозяйски расположился Петрович.

– Ну, шо, академик, тогда в сорок третьем мы на Лубянке спрашивали тебя о той плёнке, помнишь? Заметь, по-хорошему спрашивали.

Абросимов прокашлялся:

– Я, как и тогда, вам отвечу, не видел я никакой плёнки, не знаю о чём вы говорите.

– Значит, в глухую несознанку идём? – Петрович закурил; как же он ненавидел эту «паршивую» интеллигенцию, и медленно сквозь дым папиросы сквозь зубы процедил, – о, то теперь будем по-плохому спрашивать. Сироткин, – крикнул он в коридор, – начинайте обыск.

Пробили в очередной раз куранты у дверей, которые напомнили ему о напутствии генерала и Петрович решил взяться за дело всерьёз. – Где плёнка твоей шлюхи? Говори, академик, не то из яиц твоих щас сварганим омлет.

– Я Народный художник СССР, я буду жаловаться! – очнулся, наконец, Сергей Абросимов.

– Жаловаться ты теперь будешь Господу Богу! – Петрович хотел ударить, но сдержался, вспомнил указания шефа на этот счёт.

– У тебя две минуты, академик, – бросил он через плечо, – потом я вернусь и очень сильно освежу твою память.

Резко встал и пошёл в комнаты, где уже шёл тотальный обыск. Картина была впечатляющей. Вскрывались полы и простукивались стены, сотрудники вспарывали подушки и матрасы, пух, словно снег, летал по всей мастерской.

Содержимое ящиков и старинных комодов вываливалось прямо на пол, и сотни больших и маленьких тюбиков с краской были раздавлены ботинками. Из коридора пулей вылетел Иван Сироткин: «Товарищ полковник, генерал приехал!».

В мастерской стало тихо, как на кладбище. В прихожей пробили старинные часы. Медленно, перешагивая через месиво из краски, пуха, стекла и, ещё чёрт знает чего, Семёнов подошёл к Петровичу и, набычившись, посмотрел на него. Тот отрицательно помотал головой.

– Хороши работнички, – сквозь зубы процедил генерал, осматривая мастерскую, – когда же вы по-человечески работать научитесь?

Он перевернул стул спинкой к себе и оседлал его, как бывалый кавалерист.

– Петрович, посмотри, пожалуйста, в баре, что у народного художника для дорогих гостей имеется? Разговор-то будет долгим, правда, Сергей Юрьевич?

Абросимов уже окончательно пришёл в себя, и понял, что эта ночь, должно быть, последняя в его жизни. Петрович принёс два стакана с коньяком. Сергей пил коньяк, держа стакан двумя руками, но он всё равно выбивал мелкую, предательскую дробь о его зубы. Потом Семёнов попросил закурить, и Петрович, зная привычки шефа, принёс деревянный ящик с заморскими наклейками и раскурил сразу две сигары.

– Это подарок от кубинских товарищей, – неожиданно для себя заговорил Абросимов, я рисовал портрет Кастро впрок, по фотографии, так просили товарищи из ЦК.

– Как вы нас напугали, дорогой академик, товарищами из ЦК, – Семёнов зло рассмеялся. Огромные, в потолок, дубовые часы в прихожей отбили очередные полчаса.

– Сергей Юрьевич, времени у нас мало, скоро рассвет, я знаю точно, что плёнка где-то здесь. Вы человек знаменитый, образованный, умный. Видите, Советская власть дала вам мастерскую в центре Москвы, две Сталинских премии, зачем вам все эти проблемы? Ведь Натали была не только вашей натурщицей, верно? Значит, вы должны были знать или видеть когда-нибудь эту жестяную коробку с киноплёнкой. Ведь так? Вспомните, я вас очень прошу! А хотите, я помогу вам, хоть это и будет нарушением нашего внутреннего Устава. На этой плёнке информация, которая порочит нашу советскую власть и её высшее, понимаете, высшее руководство! А рассказал мне об этом ваш дружок Абрам Лившиц. Да, да, не удивляйтесь, лично мне он сказал, что оставляет эту плёнку Натали.

– Это ложь!

– Нет, дорогой академик, это правда, люди перед смертью не врут, а подыхали мы с ним в одном окопе. Поэтому сокрытие этой информации является тяжким преступлением перед законом и советской властью, теперь вы сообщник преступников и никакие, – Семёнов обвёл рукой всё пространство мастерской, – никакие высокопоставленные товарищи вам, врагу советской власти, не помогут.

То ли коньяк, а быть может, и просто мужское достоинство взыграло вдруг в Абросимове, и он резко, с вызовом ответил:

– Вы лжёте, даже если бы я знал об этой плёнке, лично вам не сказал бы никогда! – почти прокричал Абросимов.

Потянувшись и похрустывая фалангами пальцев, Семёнов встал и прошёлся по мастерской, решил ещё немного потянуть время. Он остановился возле «охотничьей» стены художника, на которой висели ружья, кинжалы и прочие охотничьи трофеи – муляжи голов диких вепрей.

Генерала по-настоящему поразил только один трофей – это был единорог с огромным, полуметровым бивнем. «Где он его убил?», – думал Семёнов. И вспомнил, что после смерти Сталина стало модно охотится в Африке, куда ездили не только высокопоставленные папаши, но и их дети, а вместе с ними и вся прислуга, всё холуйское окружение.

– Вот видите, Сергей Юрьевич, мы с вами родственные души – оба любим охоту, – сказал, усмехаясь, Семёнов, – ну, так что вы надумали, академик, молчать будем или расскажете нам что-нибудь интересное?

Петрович отлично знал этот последний порог терпения шефа, и спокойно приготовил свой волшебный небольшой чемоданчик с инструментом, который развязывал языки и не таким упрямцам. Новомодные в конторе сыворотки ему было применять запрещено.

– Прощайте, академик, – Семёнов кивнул Петровичу, – я сделал всё, что мог.

Поднялся и, насвистывая что-то из песни о Стеньке Разине, вышел из мастерской. Сотрудники, шпалерами стоявшие в коридоре, в мгновение ока превратились в каменные изваяния. Между тем, Петрович ловко вогнал в рот художника грязную тряпку, о которую тот вытирал свои кисти, защёлкнул на его руках наручники и спокойно, как опытный патологоанатом, достал из чемоданчика и разложил перед Абросимовым свой, отливающий хромом, инструментарий.

Это был хорошо продуманный и проверенный годами психологический ход. Слегка подумал, посмотрел на жертву и выбрал инструмент – отливающий хромом хирургический тесак для ампутации конечностей. Потом якобы задумался, положил его на место, и достал простенький небольшой аппарат, который был обмотан проводами.

– О, то ж, где у вас тут поближе розетка, товарищ академик? Петрович нагнулся, нащупал под столом розетку и вставил в неё вилку. Нужно сказать, что аппарат этот на удивление простенький и неимоверно эффективный он смастерил сам, только регулятор напряжения сделали ему по блату свои ребята из техлаборатории за литр хорошего армянского коньяка. Через регулятор этот проходили два провода, концы которых он крепил к голому телу подследственного липучками, иногда поливая их водичкой, для пущей эффективности процесса. А потом с шутками и прибаутками начинал допрос, постепенно увеличивая напряжение.

Аппарат работал, как часы. Сбоев почти не было. Иногда, правда, встречались терпеливые и непонятливые клиенты. Тогда Петрович заставлял их снимать брюки и крепил свои провода к самым нежным и уязвимым местам упрямцев. Результат, как правило, был положительный, для Петровича, разумеется.

– Ну, шо, академик, начнём сеанс восстановления памяти, очень помогает. Снимайте вашу пижамку.

Семёнов сидел в дальней комнате и рассматривал фотографии, которые были развешаны на стене.

– Надо же, вот семейка! – говорил он, глядя на фотографию. На ней были все участники этого «праздника» – сам Абросимов, Натали, Абраша и маленькая девочка, – не хватает только Фани для полного комплекта, – подумал он, да и девчонку тогда упустили, а зря, очень бы она сейчас пригодилась. Думаю, не нужно было бы Петровичу так надрываться.

Из мастерской, даже сквозь кляп, были слышны стоны Абросимова. «Ничего, – думал Семёнов, – расколется, отвезём его в хорошую клинику, сделают ему там пару уколов и забудет академик этот волшебный вечер. А квартиру опечатаем на это время, ребята здесь порядок восстановят».

Слышался периодически только голос Петровича: «Где плёнка, сука, отвечай!». Потом опять стоны художника… И вдруг наступила тишина.

В это самое время Петрович размышлял над тем, настала ли пора переходить к нижней части тела: «Ну, снимай штаны, народный художник, сейчас повеселимся!». И тут случилось невероятное. Сергей Абросимов уже почти потерял от боли сознание, и в какой-то предсмертной судороге изловчился и лягнул Петровича из последних сил в самое заветное место – мошонку. Потом, вскочил и, что было сил, ударил туда же ещё раз.

Вряд ли рёв, который последовал за этим был слышен на Лубянке, но Семёнов, как ошпаренный подскочил и побежал в мастерскую, но не успел. Ответный удар Петровича был такой силы, что Абросимова отбросило спиной к «охотничьей» стене. Полуметровый, отливающий перламутром, рог дикого вепря пронзил его насквозь и торчал из голого живота художника.

Семёнов прибежал в зал, когда всё уже было кончено. Генерал смотрел на академика, висевшего на роге, как бабочка в гербарии натуралиста, на Петровича и думал: «Это крах, значит так по судьбе положено». Но другая часть головы генерала искала спасительный выход и нашла его.

– Значит так, Петрович, – командовал он ошалевшими сотрудниками, – первое – быстро собрать все ценности, деньги и некоторые картины.

Первым бросился выполнять приказ шефа Сироткин, за ним, очнувшись от ступора, все остальные.

– Второе – звони своему главному бандиту по Москве… как его?

– Боря Черкесский, товарищ генерал, – промямлил Петрович.

– Короче, – продолжал Семёнов, видя, что Петрович «не въезжает» в его план, – все эти ценности и картины – будущие вещдоки для МУРа, усёк? Передашь всё своему Боре, или, как там его? И пусть сдаст нам двух своих шестёрок, при обыске у них всё это и должны найти. Передай своим бандюгам, что пацанов их мы отмажем, но позже. Быстро, десять минут на сборы!

Семёнов повернулся и резко пошёл к выходу. Часы у дверей пробили четыре утра. У дверей генерал повернулся и скомандовал, предельно чётко, будто продиктовал статью:

– Завтра, в утренних газетах, должно появиться сообщение об ограблении и зверском убийстве знаменитого художника. «Следствие идёт по следам преступников, они будут пойманы и наказаны по всей строгости советских законов».

Неожиданно повернулся к Сироткину.

– Вы всё запомнили, товарищ лейтенант?

– Так точно, товарищ генерал! Звонко отрапортовал Иван.

– Вперёд! Это очень важно. Сироткин пулей вылетел из квартиры.

– Петрович, собирайте цацки, уходим, – прорычал генерал.

 

Глава третья

Дора Шмидт, капитан убойного отдела МУРа, спала в кресле, свернувшись калачиком, как ребёнок. Последнюю неделю было много работы, она еле добиралась до дома, включала свой новый телевизор КВН с огромной линзой перед маленьким экраном, удобно устраивалась в кресле и через полчаса уже спала «мёртвым» сном.

Дора была сиротой, закончила школу при специнтернате МУРа два года назад, и её наставник и однофамилец Матвей Карлович Шмидт взял Дору к себе на работу в убойный отдел. Фотодело она изучала в специнтернате и владела им в совершенстве, чем очень гордился «Карлуша», так она его звала. А он в шутку звал воспитанницу «вещуньей», но чаще дочкой и на остроты молодых сотрудников отдела о «внебрачных детях лейтенанта Шмидта», только хитро посмеивался.

Ребята, особенно по началу, подтрунивали над «вещуньей», но после случая, когда Дора точно вывела их на матёрого убийцу, шутки прекратились, а когда её необычный дар сработал ещё несколько раз, коллеги её зауважали и стали частенько обращаться к ней за советом. Дора была красивой и статной девушкой и, конечно, пользовалась повышенным внимание мужского коллектива, каковым и был МУР. Но она была влюблена и уже почти два года встречалась с Глебом Перовым, который был замом у Карлуши.

Глеб прошёл фронт, и был женат на фронтовой медсестре, которая когда-то спасла ему жизнь. История отношений Доры и Глеба была банальна и стара, как мир. Глеб уверял её, что женился на медсестре из чувства благодарности, но любит только её, Дору, и всякий раз обещал развестись. Но то болела жена и «нужно было немного подождать», то его выбрали в партбюро МУРа: «сама понимаешь, как на мой развод сейчас посмотрят товарищи», а когда Карлушу с почётом проводили на пенсию и он стал начальником убойного отдела – ситуация должна была «немного успокоится».

Одним словом, к тому времени, когда мы застали Дору, спящей в кресле, отношения их практически сошли на нет. Дора сладко спала и улыбалась во сне, иногда сердилась на кого-то в своих снах и её брови сурово хмурились. Да, действительно, она была красива. Последние ночи Дору мучил один и тот же красивый, цветной сон, который она никак не могла досмотреть до конца.

Она видела дом, окружённый пальмами, изумрудную лужайку перед ним, на которой играли дети. Их было двое – мальчик и девочка. Видела странную старуху на коляске в старинной кокетливой шляпке с вуалеткой и толстых чёрных очках. И приезжал ОН – молодой, статный, загорелый. Дора видела его только со спины и никак не могла увидеть лица. Вот и сейчас, он начал поворачиваться к ней…ещё немного…, и над её ухом зазвонил телефон.

Ах, как жалко было уходить из этого сна! Она даже успела увидеть, как звонок вспугнул с ближней пальмы стайку экзотических птиц, а потом, когда проснулась, ей показалось, что они с писком выпорхнули через её открытую балконную дверь.

– Да, слушаю, – сказала она в трубку.

– У нас проблемы, – голос Глеба звучал необычно взволнованно, – машину я за тобой выслал, собирайся.

И положил трубку. Дора быстро умылась, заварила в стакане чай и проверила свой саквояж с аппаратурой. Всё было на месте. Сквозь балконную дверь услышала, как сигналит Макарыч, ветеран муровского гаража, собралась и спустилась вниз. Уже рассвело, когда Дора вышла из машины, которая остановилась во дворе массивного дома на улице Грановского.

Ей сразу показалось странным, что ни мигалок, ни оцепления, ничего, что говорило бы о серьёзном происшествии, здесь не было видно. Два знакомых, оперативника из сыскного отдела молча пропустили её в подъезд. «Интересно, а они-то что здесь делают?», – думала она, поднимаясь по широкой мраморной лестнице, устланной толстым красивым ковром.

Консьержа допрашивал Вадим, опытный сотрудник, провоевавший всю войну в разведроте.

– Мне врач снотворное прописал, – блеял консьерж, – я на работе его не принимаю, а тут бес попутал… Спал, ничего не видел.

И в доказательство совал ему в нос какой-то рецепт. Проходя мимо, Дора сделала Вадиму знак рукой – подойди. Поднялась на несколько ступеней по лестнице вверх и сказала Вадиму на ухо:

– Врёт, сукин сын, не спал он и всё видел.

И пошла дальше, на четвёртый этаж.

– Хорошо, тряхнём старика покрепче, – вполголоса сказал Вадим ей в след.

– Вот и тряхните, – так же вполголоса, не оборачиваясь, ответила ему Дора.

Где-то глухо звучал патефон, и, чем выше она поднималась по лестнице, тем явственней становился голос Георгия Виноградова: «Я возвращаю ваш портрет….». Дора даже остановилась на третьем этаже – что-то защемило в груди, какое-то смутное, неясное воспоминание детства вместе с этой мелодией пробивалось сквозь пелену времени и застревало где-то совсем близко, совсем рядышком.

Дверь с бронзовой табличкой она решила сфотографировать сразу, не откладывая на потом. Обычно она делала это, как говорится, «на уходе». Она остановилась в начале узкого и длинного коридора, который вёл в мастерскую художника. Дора вздрогнула, когда над её головой неожиданно гулко пробили куранты, как ей показалось, каким-то поминальным звоном.

Она пошла по коридору туда, где в полголоса разговаривали её ребята. Дора шла по узкому коридору, как по тёмному тоннелю, в конце которого светилась седая грива её Карлуши, который нынче занимал серьёзный пост главного консультанта МУРа и сразу поняла: всё действительно серьёзно.

Матвей Карлович обнял Дору и погладил по голове.

– Сегодня у тебя будет много работы, дочка.

Потом закрыл ей глаза своей огромной тёплой ладонью, так они играли в детстве, и, постепенно открывая пальцы, спросил:

– Ну, что ты там видишь?

Дора уже многое повидала в МУРе – снимала на свой Кодак кровавую «бытовуху», кучи трупов, после бандитских разборок, разные суициды… Она медленно отвела от лица руку своего гуру и, как завороженная, пошла в конец мастерской. Туда, где приколотый, как бабочка в фантастическом, жутком гербарии, висел человек, точнее всё, что от него осталось.

Она механически снимала всё, что её просили следователи, попутно портреты Стаханова, Улановой, смятый и порванный наполовину эскиз плаката «Родина-Мать». Она шла, скользила по полу и не понимала, кровь это или краска и что так мерзко хрустит у неё под ногами. А, главное, кто висит там, в одном ряду с головами и шкурами вепрей и волков со следами пыток на руках и гримасой невыразимой муки на лице. Она с трудом подавила в себе рвотный рефлекс, предметы и картины начали двоиться и расползаться в стороны, как тараканы.

– Сейчас грохнусь на пол, – подумала она, – вот позорище.

– Быстро со мной на кухню! – Матвей Карлович крепко обнял её за плечи и отвёл на кухню.

Её бил озноб, а в голове царил полный хаос. Матвей Карлович дал понюхать ей нашатыря, заварил крепкий чай и усадил напротив себя. Как хорошо, что Карлуша здесь. Она обняла его и, сразу упокоилась, как когда-то в интернате. Тогда он приходил перед сном, садился на краешек кровати и рассказывал ей всякие невероятные, волшебные истории о дальних странах, злых и добрых волшебниках, о прекрасных принцах, которые приезжали за своими возлюбленными обязательно на белых, крылатых скакунах, которые уносили их в заоблачные, счастливые дали.

На землю её вернул вопрос шефа.

– Очнулась, двоечница? Тогда вопрос первый. Кто мог поднять руку на придворного художника, который пьёт водку с членами Центрального Комитета и пишет портреты их жён, любовниц и детей?

Дора не услышала вопроса. В кухню то и дело забегали сотрудники, что-то докладывали Матвею Карловичу, каждую минуту звонил генерал из МУРа и Карлуша отчитывался перед ним и когда, наконец, положил трубку, взял её голову в свои ещё сильные руки.

– Ну, блаженная, сознавайся, что ещё померещилось?

Дора не знала, как точно сформулировать ответ…

– Я уверена, – повторила она дважды, – уверена, что я уже была здесь когда-то, – ясно и чётко ответила она. И так прямо посмотрела в глаза старого сыщика, что он понял: пришло время рассказать правду.

– Приезжай на выходные ко мне на дачу, там и поговорим, сейчас ты видишь, что здесь происходит. И вот ещё что. Сделай один комплект фотографий, – Матвей Карлович кивнул в сторону мастерской, – для меня, один раз порядок нарушить можно.

Дора только молча кивнула в ответ, взяла свою сумку с Кодаком и ещё раз прошлась по мастерской. Поснимала, так, на всякий случай все подряд картины, кровавый от красок и крови пол – всю эту варварскую разруху, зачехлила аппаратуру и пошла к выходу. Огромные старинные часы проводили её курантами, пробили семь раз.

 

Глава четвёртая

Младший лейтенант Иван Сироткин стоял в кабинете Семёнова, вытянувшись во фрунт, и пожирал глазами генерала. Тот перебирал ворох газет, которыми был завален его стол: «Известия», «Комсомолка», «Учительская» и даже «Водный транспорт» сообщали: «Жестокое убийство будет раскрыто, сотрудники МУРа идут по следу преступников. Раскрытие этого преступления – дело чести Московского уголовного розыска!», – прочёл вслух генерал.

– Молодец, лейтенант! – генерал энергично встал из-за стола и прошёлся по кабинету, – нужно помочь коллегам, а, лейтенант? Слушай сюда. Завтра «бдительная» соседка стукнет в МУР на этих уголовничков и доблестные оперативники найдут все эти цацки и картины из мастерской нашего художника и выполнят свой долг перед Родиной. Твоя задача быстро организовать прессу, усёк?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

– Свободен!

Лейтенант повернулся и, чеканя шаг, как на параде, вышел из кабинета.

– А форма ему пойдёт, – подумал генерал и с недоумением вспомнил кличку Сироткина – «Ботаник».

А в это самое время Борис Самуилович Крамер, который теперь занимал высокую должность заместителя начальника культуры Москвы, только что вернулся с расширенного заседания горкома партии. Обсуждался вопрос о проведении в Москве Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, на котором он должен был отвечать за проведение концертных программ делегаций фестиваля.

Новый хозяин столицы вошёл в зал уже чем-то очень сильно расстроенный. Видимо, только что его накачали по телефону из Кремля. «Правильно сказал шеф, одни пидорасы», – подумал первый секретарь, осматривая незнакомые лица в зале. Они ему явно не понравились. Он метал громы и молнии, обещал разогнать и уволить «к чёртовой матери» всю эту культурную «шатию-братию». Из всего этого страстного диалога умный Борис Самуилович понял только одно – в случае «лажи» с концертными программами должность билетёра в Закарпатской филармонии или Магаданском народном театре будет для него большой удачей.

В семнадцать лет мать из Витебска отвезла Борю в Москву к старшей сестре, которая была замужем за известным советским писателем, лауреатом сталинской премии и, по словам матери, была «богатой». Квартира у них находилась в самом в центре, на улице Горького. Имелись машина и дача.

На вокзале в Витебске в последний раз обнимал он своих друзей Абрашу и Якова. Они поклялись в вечной дружбе и Боря уехал. Москва поразила его не столько своими масштабами, сколько бешеным ритмом жизни – все куда-то спешили, по проспектам неслись десятки автомобилей, автобусов и трамваев, а в метро и вовсе, была какая-то своя, загадочная, подземная жизнь.

Как-то к вечеру, он забрался на Воробьёвы горы. Боря стоял и смотрел вниз – туда, где в дымке тумана над Москвой рекой, зажигала вечерние огни Москва. Эти огоньки будто подмигивали ему, мол, давай, Боря, вперёд, не дрейфь! Ион дал себе клятву, что покорит этот страшный и огромный город.

Тётя Иза преподавала в театральном техникуме, вела курс истории русского театра. По её совету Борис и начал готовиться к поступлению на театроведческий факультет. Он всю весну не вылезал из читальных залов библиотек, день и ночь штудировал нужные книги и блестяще сдал экзамены, без всякого «блата», после чего прочёл свою фамилию в списках зачисленных на первый курс студентов.

Боря учился легко и всё хватал на лету, а поскольку Собиновский переулок, где находился техникум, выходил прямо к ресторану «Прага» и кинотеатру «Художественный», стал там завсегдатаем и своим человеком. Благо, была повышенная стипендия, да и тётка не отказывала племяннику ни в чём.

Нужно сказать, что у Бори была потрясающая способность – умение располагать к себе людей и заводить нужные знакомства и связи. За годы учёбы он познакомился со многими директорами мебельных магазинов, ресторанов и кафе. И крепко задружил даже с одним известным врачом гинекологом – Исааком Рафаилычем Заком, который был фанатом балета и за билеты в Большой театр готов был выполнить любую его просьбу.

Именно к нему Боря отправлял любовниц своих знакомых директоров, их друзей и товарищей. Ему даже удалось проторить дорожку в святая святых – закрома знаменитого Елисеевского магазина.

Поначалу Борю удивляла странная манера общения тёти Изы и Григория Абрамовича – они обращались друг к другу только на «вы». Умный и тактичный Боря и эту нехитрую премудрость освоил быстро. Детей у них не было, и тётка души не чаяла в своём талантливом и обаятельном племяннике.

Перед самой войной, в октябре, в еврейский Новый год она повела его в синагогу, где и явилось ему чудо в лице Абраши Лифшица, который пришёл сюда тоже в первый раз. Пока они удивлялись, обнимались и хлопали друг друга по всем местам, началась служба, и они с изумлением увидели, как главному раввину Шлиферу прислуживает никто иной, как Яшка Мойсе. Это было невероятно, но было именно так. Ах! Какой это был счастливый вечер для старых друзей.

Боря потащил их в «Прагу», стол ломился от разнообразных закусок и напитков, там они просидели почти до утра и, мало что соображая, прощаясь, клялись друг другу в вечной дружбе. Потом расстались, почти уже навсегда. Дальше случилась война. Боря и здесь проявил себя во всём блеске – организовывал концертные бригады для фронта, госпиталей и даже сам несколько раз побывал на передовой, за что и получил медаль – настоящую фронтовую награду, чем очень гордился.

После Победы Боря Крамер, не особенно напрягаясь, получил должность администратора в Колонном зале дома Союзов, а затем и главного администратора. И, отличившись на этом хлопотном, административном поприще, был замечен высоким начальством и переведён в городской отдел культуры.

Ещё до войны похоронили они с тётей Григория Абрамовича, который был значительно старше своей жены. После этого тётка сильно сдала, серьёзно болело сердце, но окончания войны дождалась, и, предчувствуя скорый конец, прописала племянника в своей квартире на улице Горького, да и дачу записала тоже на него. С тем и упокоилась. С тех пор Боря и поселился на даче покойной тётушки. Туда привёз он и спрятал на антресолях Абрашин Талмуд и тут же забыл о нём.

Со старожилами посёлка Боря дружил давно и знал поимённо всех, вот только с ближним соседом, через общий забор, Владимиром Ивановичем, отношения никак не складывались. Впрочем, они знали друг друга в лицо, при редких и случайных встречах вежливо и холодно здоровались и расходились по своим дачам.

Многие, ох, многие завидовали Борису Самуиловичу! И, когда кто-то из сослуживцев говорил: «Ох, и везёт же тебе, Боря», тот неизменно отвечал одно и тоже: «Везёт тем, кто везёт!»

Ещё никогда в жизни Борису Самуиловичу не приходилось тащить на себе такой воз ответственности. В списках, которые лежали перед ним, значилась сто тридцать одна зарубежная делегация, и всем нужно было где-то выступать. «Понятно, – думал он, – соцстраны получают лучшие площадки, записывал он на огромной доске в кабинете, разделённой на сто тридцать один квадрат, – Колонный зал, филармония, Большой зал консерватории и Красная площадь».

Куда девать остальную, по выражению первого секретаря, «шпану» – делегации США, Германии, Англии и Франции, он не знал. Это были идеологические враги, не говоря уже о делегации Израиля, численностью в двести человек. В списке она занимала почётное сто двадцать девятое место, за ней была только Нигерия и Берег Слоновой Кости.

От всего этого у Бори Крамера «ехала крыша». Он засыпал прямо на работе. Во сне ему казалось, что он исчез, растворился и бежал из этого ада. Но когда открывал глаза и видел перед собой доску с квадратами, понимал, что этот крест он должен нести до конца, а силенок и нервов уже не хватало.

«Пошли они все к Бениной маме! – подумал Боря, – здоровье дороже». Достал записную книжку и нашёл две заветные страницы с телефонами: «Наташа…Женя…Екатерина Павловна…», – шептали губы имена его многочисленных подруг. Затем, немного подумав, вздохнул и сознался себе, что сегодня он не боец. «Поеду на дачу и напьюсь, как свинья». Дома открыл импортную бутылку виски, выпил полный стакан, закусил по привычке солёным огурчиком, подумал: «А наш самогон лучше!», и завалился спать.

Это был один из тех июньских воскресных дней, что в Подмосковье, даже летом, случаются не часто. Ощущение абсолютного покоя, тишины, которая нарушается только гудками и перестуком колёс редких электричек, голубое небо, без единого облачка, и солнце, которое светит только для тебя одного, создаёт у дачника, окончательно замученного городской жизнью и работой, иллюзию неземного блаженства, полного покоя и счастья.

Вот в таком настроении и проснулся Борис Самуилович Крамер. Думать о работе он запретил себе ещё вчера, позавтракал, вышел на крыльцо и удивился тишине в посёлке.

– А не пойти ли вам, Борис Самуилович, в лес, подышать, знаете ли, здоровым хвойным воздухом? – спросил он себя и тут же радостно ответил:

– Легко!

Боря точно не знал, какие грибы должны произрастать в эту июньскую пору, но пакет, на всякий случай, прихватил. Сосновый лес начинался сразу за его калиткой и через пять минут Боря уже азартно собирал в пакет всё, что попадалось по дороге. Удивлялся бесчисленным тропинкам, которые пересекали друг дуга, сплетались в причудливую вязь и снова разбегались в разные стороны.

Когда он увидел огромную, красную шляпку гриба, усыпанную белыми точками, нагнулся и подумал: «Если пожарить с картошечкой и лучком…», – Боря успел услышать только треск ломающихся веток, что-то огромное пролетело над ним и опрокинуло его навзничь. Лёжа на спине, он увидел совсем близко от своего лица оскалившуюся волчью пасть и пронзительно– голубые глаза зверя.

– Ко мне, Лорд! Фу!

Из кустов вышел сосед с лукошком в руке и Боря вспомнил, что именно этот пёс носится по участку справа от его дачи и наводит ужас на поселковых мальчишек. Лорд послушно подошёл и уселся у ног хозяина.

– Извините, Лордушка у меня по природе своей охотник.

– Ничего страшного! – Боря поднялся с земли, отряхнул колени и представился: – Борис Самуилович Крамер.

– Владимир Иванович, – прозвучало в ответ.

– А что это у вас в руках? – Семёнов подошёл и взял у Бори из рук чудо-гриб, – это мухомор. В Сибири, на заимках его варят сутки, получается чудный наркотический отвар, который охотники пьют при болезнях, или когда зверь порвёт. А если его пожарить, да ещё с картошечкой и лучком, – генерал хитро посмотрел на Крамера, – то скорая приехать не успеет. Мой вам совет, – он вывалил из Бориного пакета всё на траву, – покупайте на рынке шампиньоны – дольше проживёте, – и взял Лорда за ошейник.

Они ещё часа два ходили по лесу, и Семёнов показывал ему «правильные» грибы, рассказывал, как нужно солить грузди и мариновать волнухи. Боря даже подружился с Лордом, который, с позволения хозяина, «дал ему лапу». Он рассказывал соседу свежие анекдоты, сплетни об известных актёрах, жаловался на воз работы по фестивалю.

– А вы, знаток, Владимир Иванович, – наверное, по профессии ближе к земле? Сознайтесь!

Семёнов от души рассмеялся:

– Вы удивительно проницательны, мой молодой друг! Мы выкорчёвываем поганки из нашей земли, но хорошие грибы не трогаем, а наоборот, всячески их культивируем.

– Нормальный мужик оказался, наверное, профессор, в агропроме каком-нибудь заправляет, – думал Боря.

– Интересный тип, – думал генерал, – болтун, но вполне себе симпатичный сосед, хоть и еврей.

На том и расстались. И каждый вошёл в свою калитку…

Их разделял высокий непроницаемый забор. И если Боря Крамер – счастливчик и разгильдяй по жизни, даже не подозревал, чем закончится эта лекция о грибах, то вы-то, Владимир Иванович, генерал! Где была ваша знаменитая интуиция?! (Эх, Семёнов, Семёнов!).