Война

Ночь с 21 на 22 июня 1941 года была очень короткой…

Чуть забрезжил утренний рассвет, когда Карбышева разбудили частые и сильные взрывы авиабомб. Скоро взрывы слились в сплошной гул. Его усиливал Доносившийся издалека раскатистый грохот немецкой артиллерии.

Карбышев быстро оделся и, не теряя ни минуты, направился было в штаб 3-й армии, но в вестибюле гостиницы встретился с П. М. Васильевым. Поздоровавшись на ходу, они вдвоем перебежали улицу — штаб армии находился тут же, через дорогу.

На темном предрассветном небе расползалось огромное багрово-красное зарево. Это пылал Гродно. Густой, едкий дым стелился низко, как туман.

В штабе уже была объявлена боевая тревога. Штабные офицеры, получив пистолеты и противогазы, разместились в убежище, устроенном в подвале дома.

Вражеские самолеты волнами налетали на город. Сильные взрывы следовали один за другим. После одного из них, особенно сильного, вышла из строя городская электростанция, всюду погас свет. Перестала действовать и телефонная станция, нарушилась проводная связь, и штаб 3-й армии с трудом связывался со своими частями по радио и посыльными.

…А в те же часы пограничники заставы Юзефатово (ныне Усово), занимавшие первый оборонительный рубеж в районе Августовского леса и канала, подверглись особенно ожесточенному артиллерийскому обстрелу и атаке пикирующих бомбардировщиков. На рубеж двинулась немецкая пехота, пытаясь прорваться через нашу заставу.

Но бойцы под командованием лейтенанта Виктора Усова не дрогнули и встретили врага ответным огнем.

В течение 10 часов — с 4 часов утра до 2 часов дня — пограничники вели ожесточенный бой с захватчиками.

Но силы были слишком неравные. 36 героев-пограничников, вся погранзастава, пали смертью храбрых.

Гитлеровцы разрушили наши проволочные заграждения и на участке Сопоцкино — Августово прорвались на советскую землю. Колонны танковых и мотопехотных войск врага ринулись по шоссе, ведущему на Гродно — Барановичи — Минск.

Командир взвода полковой школы 23-го инженерного полка лейтенант Г. Н. Митропольский получил приказ подготовить к взрыву мосты через Неман.

Под сильным обстрелом с воздуха взвод выполнил приказ, и Митропольский вернулся в штаб армии доложить об этом начальнику инженерного отдела армии полковнику С. И. Иванчихину. Митропольскому, который раньше был прикомандирован к Карбышеву, хотелось повидаться с генералом, узнать, не будет ли от него каких-либо поручений, но в штабе Дмитрия Михайловича уже не было. Дежурный сказал лейтенанту, что во время воздушного налета вблизи штаба взорвалась бомба крупного калибра, и Карбышев ушел осмотреть воронку.

Митропольский застал генерала на дне воронки. Не обращая никакого внимания на продолжавшиеся взрывы и стрельбу, Карбышев что-то измерял рулеткой, записывал данные в блокнот. У воронки стоял генерал Васильев и уговаривал Дмитрия Михайловича вернуться в убежище.

Наконец Карбышев вылез из воронки, заметил встревоженного Митропольского и сказал:

— Ну вот, орелик, и началась война. Какова она будет — пока нельзя сказать! Но будет трудной…

Между тем вражеская бомбардировка все нарастала. То здесь, то там вспыхивало пламя пожаров. Взрывы сотрясали землю, дым становился все гуще и чернее.

Именно в те первые часы жена лейтенанта Сергея Ивановича Захаренко, Кристина Григорьевна, столкнулась в вестибюле штаба с генералом Карбышевым. Рассказала она об этой встрече дочери Дмитрия Михайловича Елене Дмитриевне и автору этой книги 23 года спустя — 16 июля 1964 года, в день открытия мемориальной доски в память Д. М. Карбышева на здании, где в начале Отечественной войны находился штаб 3-й армии.

…Это случилось в первый день войны в Гродно.

На улице Ленина, недалеко от штаба 3-й армии, жила семья коммуниста Сергея Ивановича Захаренко, лейтенанта 239-го стрелкового полка — жена и трехлетний сын Юра. Незадолго до начала войны Сергей Иванович заболел, и его положили в госпиталь.

22 июня 1941 года часа в три ночи Кристина Григорьевна проснулась — началась бомбежка, артиллерийский обстрел города… Схватив на руки плачущего сына, женщина подошла к окну и увидела огромное зарево, бегущих по улице людей…

Фашисты бомбили и госпиталь, в котором лежал лейтенант Захаренко. Одна часть здания рухнула, а другая загорелась. Больные стали спасаться от гибели. Многие так и остались в огне пожара, под обломками рухнувшего здания.

Сергей Захаренко сумел выбраться из горящей госпитальной палаты и бросился искать свою часть, но уже не застал ее на прежнем месте.

Обеспокоенный судьбой семьи, он забежал домой, жадно выпил кружку молока и направился к коменданту города, велев жене немедленно уезжать в тыл. Больше Кристина Григорьевна его не видела. Лишь после войны она узнала, что он погиб в боях за Белоруссию.

Когда муж ушел, она собрала в узелок кое-какие вещи, взяла Юрку на руки, заперла квартиру и вышла на улицу с намерением тоже пойти к коменданту города. Но после короткого затишья снова начался очередной налет фашистской авиации. Взрывной волной мальчика тяжело контузило. Обезумев от страха, не обращая внимания на продолжавшиеся взрывы, Захаренко с ребенком вбежала в открытую парадную дверь штаба 3-й армии. Часовой пропустил их.

В вестибюле штаба Кристина Григорьевна увидела спускавшегося по лестнице генерала в походной форме. Через плечо на ремне висела кожаная сумка с планшетом, из которого виднелась карта.

Генерал подошел к женщине с плачущим ребенком и спокойным, ласковым голосом, слегка картавя, спросил:

— Что случилось? Не заболел ли ребенок?

Кристина Григорьевна рассказала о постигшем ее несчастье. Генерал стал успокаивать женщину, погладил ребенка по голове, спросил, в какой части служил муж, захватила ли она с собой самое необходимое для себя и ребенка. Выяснилось, что впопыхах о самом насущном она забыла.

— Без нужных вещей и продуктов, конечно, плохо, — сказал генерал, — но духом падать не следует. Возвращаться вам за вещами домой сейчас ни в коем случае нельзя. В городе неспокойно, бомбежка, рисковать из-за вещей жизнью вы не должны. Но не огорчайтесь, я вас и ребенка не оставлю в беде.

Он повел их в подвальное помещение, остановился у двери, на которой висела табличка «Котельная», а над ней плакат «Бомбоубежище штаба», открыл дверь и пропустил их вперед.

В помещении было очень людно. На скамейках, табуретках, чемоданах, узлах и на полу сидели старики, женщины, дети — члены семей военнослужащих штаба 3-й армии.

Генерал усадил Кристину Григорьевну с мальчиком и сказал:

— Побудьте здесь некоторое время и никуда не уходите, пока я не вернусь. Успокойтесь, отдохните, я прикажу вас накормить и к ребенку пришлю штабного врача.

И Дмитрий Михайлович ушел.

Минут через двадцать пришел врач, осмотрел мальчика, оставил лекарства. Красноармеец хозяйственной команды штаба принес сверток с продуктами и котелок чая.

Вскоре Кристину Григорьевну с сыном эвакуировали.

Сейчас, когда прошло уже, более 40 лет, картина вероломного нападения гитлеровской Германии на нашу Родину выяснена с достаточной полнотой. Удары фашистской авиации обрушились на многие пограничные города — Брест, Гродно, Белосток, Волковыск, Барановичи, Слоним, Бобруйск, Минск, на военные аэродромы, танкодромы.

Внезапность нападения дала фашистам возможность занять господствующее положение в воздухе, нанёсти значительные потери нашей авиации на аэродромах.

К началу войны на Западном фронте были сосредоточены 3, 4, 10 и 13-я советские армии. Они должны, были прикрыть западные границы страны, обеспечить проведение мобилизации.

Основные силы этих армий располагались на линии Белосток — Ломжа, на так называемом Белостокском вы ступе. Его тупой клин глубоко вдавался на запад и имел важное стратегическое значение. По своему географическому положению выступ лишал противника возможности установить связь со своими группировками, действовавшими в Прибалтике и на Украине.

Однако приостановить стремительное наступление врага не удалось. Наши войска, не успев развернуться, с ходу и по частям вступали в бой.

Положение осложнилось еще и тем, что в момент нападения западную границу фактически прикрывали только небольшие отряды пограничников. Лишь в 3–5 километрах от пограничных застав располагались отдельные роты и батальоны полевых войск, занимавшие некоторые узлы обороны укрепрайонов.

На небольшом удалении от границы наши части поднялись по боевой тревоге из казарм и тут же вступили в бой с гитлеровцами.

Бойцы сумели задержать, замедлить продвижение противника и нанесли ему чувствительные удары. Враг понес большие потери.

В особенно тяжелом положении оказалась 3-я армия под командованием генерал-лейтенанта В. И. Кузнецова, действовавшая на правом фланге Западного фронта.

В первые же дни войны часть этой армии была окружена войсками 3-й танковой группы противника, которой удалось переправиться через Неман в 60 километрах южнее Каунаса. В связи с этим 56-я дивизия 3-й армии, оборонявшаяся на фронте протяженностью 40 километров против трех немецких дивизий, вынуждена была уже на второй день войны, 23 июня, оставить Гродно и отойти на юго-восток.

Отступили и соседние с ней дивизии — 87-я и 27-я, которые создали оборонительные рубежи южнее и юго-западнее Гродно. Между смежными флангами Северо-Западного и Западного фронтов образовался разрыв более чем в сто километров. В него и врезались немецкие танки.

Положение на левом крыле Западного фронта, где находились войска 4-й армии под командованием генерал-майора А. А. Коробкова (ее штаб дислоцировался в Кобрине), было тоже чрезвычайно трудным. Против этой армии действовала 2-я танковая группа Гудериана и один из армейских корпусов гитлеровских войск.

Две наши стрелковые дивизии — 3-я и 4-я — находились в районе Бреста и из-за ударов авиации и артиллерии противника не могли занять предназначенные им по плану полосы обороны. Под напором десяти немецких дивизий войска нашей 4-й армии оставили Кобрин и отступили к реке Ясельда.

Командующий армией генерал-майор Коробков отдал приказ командиру 11-го механизированного корпуса генерал-майору Оборину нанести контрудар противнику из района Пружаны — Кобрин. Но контрудар успеха не имел. Дивизии корпуса отстояли далеко друг от друга и объединить их усилия не удалось.

Отдельные части 6-й и 42-й стрелковых дивизий 4-й армии, оставшиеся в Брестской крепости, и некоторые подразделения Брестского пограничного отряда упорно сопротивлялись. Значительное превосходство фашистов, массированный артиллерийский обстрел, удары авиации — ничто не могло сломить защитников крепости.

Оказавшись во вражеском окружении, бойцы проявили подлинную отвагу, в течение месяца отбивали все штурмы врага, хотя Брест уже давно находился в глубоком тылу противника.

Защитники Брестской крепости вели неравный, героический поединок с превосходящими во много раз по численности немецкими войсками, и это полностью подтвердило не раз высказанную генералом Карбышевым мысль о роли крепостей в войне:

«Обороняются не стены, а люди, стены только помогают людям обороняться, и поэтому советскую крепость можно разрушить, но взять ее нельзя».

Однако вернемся к 22 июня…

Весь этот день Карбышев находился то в штабе, то на линии огня, помогая наладить в инженерном отношении оборону Гродно. В 19 часов командующий 3-й армией генерал-лейтенант В. И. Кузнецов, Д. М. Карбышев и П. М. Васильев вместе с офицерами штаба переехали на командный пункт армии в местечко Мосты, в 50 километрах от Гродно.

На следующий день на КП армии для доклада об обстановке на фронте к командующему 3-й армией прибыл начальник оперативного отдела штаба 3-го стрелкового корпуса майор П. Д. Морозов. Он знал Карбышева по совместной работе в комиссии, которая занималась восстановлением старой Гродненской крепости.

Возле штабной землянки Морозов заметил сидевшего под деревом генерала Карбышева. Он подошел к нему и спросил:

— Почему вы, Дмитрий Михайлович, До сих пор не уехали в Москву?

Карбышев пожал плечами и ответил:

— Не считаю это удобным для себя.

Морозов стал убеждать генерала: пока не поздно, ему следовало бы уехать. Но Дмитрий Михайлович в категорической форме ответил:

— Оставьте эти бесполезные разговоры, все только об этом и говорят.

Вечером П. М. Васильев предложил Карбышеву уехать вместе с ним в Минск, а оттуда в Москву. Но Карбышев снова наотрез отказался.

— Я солдат, а солдат в такой момент не уезжает и не бросает фронт.

Ужинали Кузнецов, Васильев и Карбышев на командном пункте. Снова зашел разговор об отъезде. Васильев сказал, что Карбышева задерживать нельзя, но Кузнецов попросил генерала не уезжать, а остаться в армии и помочь ей в инженерном обеспечении войск.

Васильев уехал из 3-й армии в Минск поздно вечером в сопровождении охраны курсантов.

Утром 24 июня на командный пункт штаба 10-й армии привезли раненного в ногу начальника штаба 3-й армии генерал-майора А. К. Кондратьева. Он рассказал, что Карбышев находится на командном пункте 3-й армий в Мостах. А в полдень и сам Дмитрий Михайлович в сопровождении охраны из штабного батальона 3-й армий приехал в полуторке на командный пункт 10-й армии на станцию Валилы. Здесь он встретил начальника оперативного отдела штаба армии подполковника С. А. Маркушевича, Которого знал еще по Военной академии имени М. В. Фрунзе. Дмитрий Михайлович спросил:

— Ну что, подполковник, будем воевать? — и добавил: — Имейте в виду, немцев надо бить и их можно бить. Только надо как можно скорее сбить с них спесь.

Генерал Голубев, зная, что есть еще возможность проскочить через Барановичи, решительно предложил Карбышеву ехать в Москву.

— Выделяю вам для сопровождения взвод из батальона охраны штаба армии.

Дмитрий Михайлович и на сей раз наотрез отказался уехать.

Вечером 24 июня, как только стало известно о неудачном исходе контрудара группы Западного фронта южнее Гродно, командарм Голубев собрал начальников отделов штаба для обсуждения вопроса об отводе войск. Карбышев тоже участвовал в совещании и предложил отвести 10-ю армию на более выгодные промежуточные рубежи рек Бобжу и Нарев. Карбышев полагал, что если бы 10-й армии удалось отойти к реке Шаре, то там можно организовать настолько прочную оборону, что немцам навряд ли удастся преодолеть этот водный рубеж с ходу. Дмитрий Михайлович указал на карте наиболее важные, по его мнению, участки, которые следовало занять.

Ставка Главного командования, узнав о неудаче ударной группы Западного фронта, 25 июня отдала приказ командующему фронтом вывести войска из Белостокского выступа на линию Лида — Слоним — Пинск. В тот же день приказ передали во все армии, но было уже поздно…

Для отступления 3-й и 10-й армий к Минску оставался узкий коридор в 60 километров между городами Скидель и Волковыск. Из-за недостатка автомашин нашим армиям не удалось оторваться от наседавших с фронта и флангов вражеских войск. Отступление велось с тяжелыми арьергардными боями, атаки гитлеровцев приходилось отражать и на флангах.

О том, что произошло дальше, мы узнали от С. А. Маркушевича и других очевидцев событий тех дней.

В ночь на 25 июня штаб 10-й армии сменил командный пункт и к рассвету расположился южнее станции Валилы, в 35 километрах от Белостока. А утром недалеко от штаба армии немецкая авиация произвела сильный налет на 36-ю кавалерийскую дивизию, совершавшую марш из Волковыска в сторону Белостока.

По приказанию командующего армией подполковник Маркушевич выехал в дивизию. Д. М. Карбышев собрался ехать с ним.

— Вам, Дмитрий Михайлович, не надо бы ехать туда, — сказал генерал Голубев, — противник может повторить налет.

Карбышев отмахнулся и сел в машину.

— Напуган — побит;— произнес он, повторяя известный суворовский афоризм.

На опушке небольшого перелеска они встретили командира 36-й кавалерийской дивизии генерала Зыбина с группой офицеров. Вид у некоторых из них был довольно растерянный. Д. М. Карбышев спокойным тоном стал объяснять офицерам, какое большое значение при налете авиации имеет своевременное расчленение походных колонн, и внушать, что не следует поддаваться панике, так как враг только на это и рассчитывает.

— Передав приказание командующего армией, я пригласил Дмитрия Михайловича вернуться на командный пункт, но он попросил меня проехать еще по полевым дорогам и перелескам, чтобы встретиться с солдатами и офицерами дивизии, которые во время налета авиации противника рассеялись группами по всему полю. Своим поведением Карбышев дал мне наглядный урок, каким должен быть командир в сложной обстановке, — говорит Маркушевич, вспоминая этот эпизод.

…На рассвете 26 июня во время переезда на новый командный пункт переодетые в нашу форму диверсанты напали на укрытие, в котором находился командующий армией с офицерами оперативного отдела. Генерал-лейтенант Карбышев был в соседнем укрытии — в инженерном отделе. Он в этот момент сохранял полное спокойствие. А когда опасность миновала, предложил организовать проверку всех прибывающих в район командного пункта групп, и особенно одиночек.

В то же утро штаб армии переехал в лес северо-восточнее Волковыска. Фашисты произвели сильный авиационный налет на юго-западную опушку этого леса, в том числе и на район расположения штаба. Д. М. Карбышев был с Маркушевичем и полковником Сухаревичем в одной щели. Метрах в двухстах от нее взорвалась авиационная бомба, и всех обдало землей. Выйдя из укрытия, Дмитрий Михайлович как ни в чем не бывало начал измерять шагами образовавшуюся воронку, затем другую и определил, что немцы применили 250- и 500-килограммовые авиабомбы. Своим спокойствием и невозмутимостью он отрезвляющим образом действовал на всех окружающих. Рассказывая об этом, Маркушевич опять подчеркивает: «За все время я ни разу не видел на его лице ни испуга, ни даже тени растерянности».

Днем 26 июня гитлеровцы значительными силами пехоты при поддержке танков атаковали штаб армии. Несмотря на превосходство противника, его атаку удалось отразить и занять оборону у Волковысского кирпичного завода возле Шведской горы.

Другие наши части вели в то же время тяжелые сдерживающие бои вдоль магистрали Белосток — Волковыск.

К вечеру завязался бой на западной окраине Волковыска. Мы почти не имели боеприпасов. В Замковом лесу, где расположился штаб армии, скопилось несколько сот раненых и большое количество различных машин без горючего. Фашисты, обнаружив это, непрерывно бомбили лес и обстреливали его с самолетов пулеметным огнем; в тылу армии действовали диверсионные группы врага. Передовые части танковой группы противника еще сутки назад прошли через Барановичи на восток. Генерал Карбышев, не теряя присутствия духа, обходил район расположения штаба в лесу, беседовал с людьми, ободрял их, выезжал на бронеавтомобиле для установления связи со штабом 3-й армии, вместе с полковником Сухаревичем был в горящем Волковыске и на его западной окраине, где наши части отражали ожесточенные атаки врага. На командный пункт Карбышев вернулся поздно ночью, очень усталый, весь в грязи. Но утром все, кто видели Дмитрия Михайловича, обращали внимание на то, что он тщательно выбрит и, как всегда, подтянут.

27 июня штаб армии оказался в окружении. Бои шли уже в городе Волковыске. Офицеры штаба формировали отдельные боевые отряды и группы из скопившихся в лесу людей и тут же отправлялись с ними в бой. Д. М. Карбышев руководил устройством заграждений на подступах к Замковому лесу.

После полудня на командный пункт опять напала группа диверсантов. В лесу началась беспорядочная стрельба. Нашим командирам с трудом удалось восстановить порядок. Д. М. Карбышев и здесь проявил исключительную смелость и распорядительность. «Глядя на пожилого человека в форме генерал-лейтенанта, офицеры и солдаты чувствовали себя бодрее, заражались его примером», — утверждает Маркушевич. Это подтверждают и многие другие очевидцы.

К вечеру 27 июня стало известно, что немецко-фашистские войска находятся на подступах к Минску, и кольцо вокруг штаба 10-й армии сомкнулось. Голубев принял решение об отходе на восток, но все пути оказались отрезанными и блокированными противником.

Карбышев участвовал в выборе маршрута для отступления и посоветовал отходить к старой советско-польской границе, где, по его предположениям, можно было в укрепленных районах рассчитывать на организованную оборону наших войск.

Генерал Голубев согласился.

В сумерки колонна штаба двинулась по полевой дороге в направлении на местечко Деречин. Всю ночь до самого утра вражеские самолеты-разведчики сбрасывали осветительные бомбы.

28 июня наша разведка установила, что все переправы через Шару уже заняты противником.

Где же пробиться?

Начальник инженерного отдела армии полковник Сухаревич доложил, что в устье Шары есть заброшенный мост, который не обозначен на карте, но нужно проверить, уцелел ли он.

Посланные в разведку бойцы долго не возвращались. Тогда Карбышев, как хорошо помнит Маркушевич, предложил немедленно отправиться к предполагаемому мосту; раз на картах эта переправа не обозначена, значит, и противника там может не быть, а если даже моста там нет, можно переправиться на подручных средствах.

С наступлением сумерек штаб армии подошел к устью Шары.

Оказалось, что в этом месте действительно есть старый, полусгнивший деревянный мост, по которому уже в течение нескольких дней проходили: части 10-й и 3-й армий, и он был почти совсем разрушен.

Неподалеку от реки обнаружили два сарая, разобрали их и приступили к ремонту моста. К этому времени в районе переправы сосредоточились войска, несколько сот машин.

В течение всей ночи Дмитрия Михайловича Карбышева видели у реки. Вместе с командующим и начальником штаба 10-й армии он следил за переправой людей и машин на восточный берег Шары. Настроение у Карбышева было отличное: случай помог ветерану инженерного дела показать большую живучесть старой переправы.

К восходу солнца движение по мосту прекратилось, а вечером 29 июня штаб армии направился к станции Выгода. Маршрут пролегал между крупными населенными пунктами.

Карбышев ехал со штабом на одной из двух уцелевших легковых машин.

Перед рассветом 30 июня штабная колонна вышла из леса у деревни Соловичи. Предстояло пересечь рокадную дорогу Столбцы — Несвиж. Но навстречу показался немецкий отряд. Крытые брезентом автомашины с зажженными фарами ехали по шоссейной дороге. Их сопровождали танки и броневики.

Впереди колонны штаба 10-й армии на расстоянии в несколько километров двигалась разведка: начальник штаба генерал-майор П. И. Ляпин, начальник оперативного отдела подполковник Маркушевич и еще несколько офицеров. За разведкой следовала группа около 45 человек — в их числе генерал Голубев, офицеры штаба. Остальная часть колонны, в которой находились генералы Д. М. Карбышев, М. М. Барсуков, полковник П. Ф. Сухаревич, медсанбат с больными и ранеными воинами, хозкоманда и другие, растянувшись на автомашинах по лесной дороге, отстала от группы Голубева на полтора-два километра.

Некоторые подробности о том этапе пути восстановлены полковником Г. А. Валюшкиным и старшим лейтенантом А. А. Сомовым.

…Фашисты заметили передовой отряд колонны и остановились. Генерал Голубев скомандовал: «К бою», командиры открыли огонь по немцам из ППШ.

Грянул ответный залп из орудий, минометов и пулеметов.

Видя превосходство врага, группа командиров из головной части колонны, в которой находился и Голубев, рванулась на автомашинах вперед через рокадную дорогу и, сумев уйти от немецкого отряда, скрылась в соседнем лесу.

Гитлеровцы не стали преследовать передовую группу, а повернули свои машины к другой части колонны, находившейся в лесу, и начали ее обстреливать губительным огнем из орудий, пулеметов и минометов.

В небе появились фашистские самолеты. Началась бомбежка. Загорелись машины, запылал лес.

Бой длился несколько часов. Людей и боеприпасов в штабной колонне становилось все меньше и меньше. Оставаться в окутанном едким дымом горящем лесу становилось опасно.

Генерал Барсуков, на которого Голубев возложил охрану и оборону штабной колонны, поручил Карбышеву вывести группу из горящего леса.

Д. М. Карбышев и П. Ф. Сухаревич после короткой разведки нашли в лесу обходную дорогу и повели за собой отряд.

М. М. Барсуков с небольшой группой прикрывал отход и благополучно отошел к деревне Крутой Берег, где встретился с генералом Голубевым и офицерами штаба.

Отряд, который повел Карбышев, выбирался из леса уже ночью. Когда гитлеровцы прекратили преследование, Карбышев и Сухаревич решили воспользоваться темнотой и затишьем, прорваться где-то в другом месте через рокадную дорогу Столбцы — Несвиж и догнать группу Голубева.

К рокадной дороге приблизились до рассвета. Разведка ничего подозрительного на дороге и в ее окрестностях не обнаружила. По одну сторону дороги простиралось широкое поле, на котором колосилась высокая, почти в рост человека, густая рожь. Карбышев распорядился переходить дорогу по два-три человека и в одиночку, и сразу же уходить в густую рожь, чтобы под ее прикрытием двигаться дальше на восток, где, по его предположениям, удастся встретиться с группой генерала Голубева.

Отряд подошел вплотную к рокадной дороге — прямо на засевших во ржи гитлеровцев. Вновь завязался бой, длившийся несколько часов. Снова много убитых и раненых.

Но все же значительной части отряда Карбышева удалось поодиночке пересечь дорогу и прорваться сквозь цепи фашистов.

Карбышев и Сухаревич прикрывали движение всего отряда и последними ушли в рожь, продолжая свой путь на восток.

В это же предрассветное утро группа Голубева и присоединившийся к ней отряд Барсукова расположились в лесу у деревни Крутой Берег и стали ожидать подхода отставшей части колонны.

«Вдруг далеко позади раздались выстрелы, — дополняет С. А. Маркушевич сведения, полученные от Валюшкина и Сомова, — к ружейным выстрелам присоединились звуки пулеметных очередей, а затем разрывы орудийных снарядов. Наш отряд остановился. Полагая, что обстреляна колонна штаба, генерал Ляпин послал туда на мотоцикле старшину-пограничника. Перестрелка, продолжавшаяся не больше 10–15 минут, прекратилась. Не дождавшись возвращения старшины, встревоженный начальник штаба послал туда же на мотоцикле офицера. Тот вскоре вернулся и доложил, что на месте боя обнаружил разбитую грузовую машину и подбитый немецкий танк, из наших же людей никого там не оказалось.

Когда совсем рассвело, к нам присоединилось несколько машин из колонны штаба. На одной из них был временно исполнявший должность члена Военного совета армии бригадный комиссар А. С. Иванов, инструктор политотдела подполковник Ухарев и капитан Трофимчук. Иванов передал приказание командующему армией — следовать по намеченному ранее направлению, а в случае необходимости избирать маршрут самостоятельно. Позже к нам присоединилось еще несколько офицеров штаба армии. Дмитрия Михайловича Карбышева мы больше не видели».

Что же произошло с Карбышевым и Сухаревичем? Какова их судьба?

Это было выяснено и восстановлено позже, по крупицам собранных воспоминаний, документам, письмам. Истина возрождалась постепенно…

Иван Иванович Сташинский, секретарь партийной организации совхоза Городищенский Барановичского района Брестской области, прошел с боями до Берлина, многое пережил, но в памяти своей сохранил встречу с героем-генералом.

…В начале Отечественной войны Иван Сташинский вместе со своим родственником, тоже комсомольцем, решил прятаться во ржи от гитлеровцев. Война казалась тогда недолгой. Они решили переждать, пока прогонят немцев с нашей земли, и вернуться в свою хату. Примерно 28–29 июня 1941 года ребята заметили двух советских командиров. В то время немцы частенько сбрасывали парашютистов, переодетых в красноармейскую форму, и в первый миг мальчишки подумали, что это немцы, и бросились бежать. Тогда командиры окликнули их:

— Ребята, не убегайте! Мы свои.

Один из командиров был среднего роста, худой, небритый генерал-лейтенант с эмблемой инженерных войск в петлице, второй — высокий, плотный человек лет под сорок, полковник. Генерал был в кителе, с пистолетом, полковник — в гимнастерке, с автоматом ППШ. Прежде всего они попросили принести им воды. Генерал сказал, что его фамилия Карбышев и шутя добавил, что происходит она от слова «карабыш», то есть суслик. И он тоже землю роет, такая у него специальность. Паренек хорошо запомнил эту фамилию.

Иван сбегал домой, сказал матери, что во ржи находятся наши генерал и полковник. Мать дала крынку квашеного молока и буханку хлеба. Командиры поблагодарили ребят, и те посмелели, признались, что они комсомольцы, прячутся от немцев, и стали просить генерала взять их с собой. Генерал сказал, что обстановка очень тяжелая, связи с войсками нет, кругом шныряют немецкие парашютисты и посоветовал остаться в своем селе, но обязательно прятаться, так как немцы могут расстрелять. Полковник достал из планшета полевую карту, стал объяснять, в каких условиях находятся наши войска. Генерал сказал, что немцы взяли Минск, а наши части оказались в окружении. Он показал на карте, где находится их село, где Минск, и заметив, что ребята хорошо понимают карту, попросил показать, как лучше обойти железнодорожную станцию Городея — в ней уже были немцы — и пройти между нею и городом Несвиж. Мальчики подсказали, как обойти населенные пункты.

Командиры пробыли во ржи часа три-четыре: немцы все время летали на бреющем полете, били из пулеметов по одиночкам.

Все это время генерал был очень спокоен, бодр и чувствовал себя уверенно. Ребят удивило такое спокойствие в столь страшное время.

Генерал рассказывал о борьбе немецкого рабочего класса, о его славной коммунистической партии и ее вожде Эрнсте Тельмане. Затем он сказал, что отступление наших войск — временная неудача. Победа в конечном итоге за нами: социалистический строй непобедим. А германский фашизм будет стерт с лица земли, и советские войска войдут в Берлин.

На прощание ребята еще раз попросили генерала взять их с собой. Иван Сташинский чуть не плакал — ему было тогда 17 лет. Генерал по очереди обнял их, поцеловал и сказал:

— Не горюйте, сынки. Крепитесь. Сейчас вся земля плачет. Еще будут жертвы, но мы выстоим, обязательно встретимся и непременно победим.

Не знали они тогда, что это их последняя встреча. Не дожил генерал до того дня, когда Сташинский, памятуя наказ генерала, штурмовал Берлин…

А фамилию полковника Иван Сташинский не запомнил.

Карбышев пробирался к линии фронта вместе с Сухаревичем. Постоянная опасность подстерегала их. Уже рыскали окрест вспомогательные отряды гитлеровских полицаев. На восток, к Днепру, приходилось идти лесами и болотами, по тылам противника.

…В одном из фашистских лагерей в Регенсбурге вместе с П. Ф. Сухаревичем находился и полковник А. С. Самойлов. Он многое слышал от Петра Филипповича об их скитаниях с Д. М. Карбышевым. Однажды, когда генерал с Сухаревичем выходили из окружения, Дмитрий Михайлович почувствовал себя очень плохо. Петр Филиппович предложил ему зайти в деревню, остаться на некоторое время у крестьян. Карбышеву в те дни смело можно было дать 70–80 лет, так что он не мог вызвать подозрения у гитлеровцев. Но Дмитрий Михайлович ответил Сухаревичу:

— Пока я не потерял сознания, не соглашусь.

И еще запомнился Самойлову рассказ Сухаревича о том, как больной Карбышев переправлялся через реку. Он скрутил из своей одежды жгут, привязал себя одним концом за руку, а второй дал Сухаревичу. И Сухаревич помог Карбышеву преодолеть реку.

Потом они обезоружили в лесу немецкого повозочного и какое-то время пробирались на восток на паре лошадей, запряженных в двуколку…

Под вечер 30 июня 1941 года Карбышев и Сухаревич подошли к деревне Низок, расположенной на берегу реки Уссы, в семи километрах от районного центра Узда Минской области.

Дмитрий Михайлович и Петр Филиппович добрались до школы, стоявшей на самом краю деревни у кладбища. Они постучали и попросили разрешения переночевать. Оба были босы, сапоги держали в руках; кожа на ногах была натерта до крови. Жена учителя П. М. Лычковского проводила их в класс, рядом с квартирой.

Через некоторое время пришел домой сам учитель. Карбышев и Сухаревич стали расспрашивать его, что известно о немцах, как относится местное население к их приходу и к тому, что бойцы Красной Армии вынуждены отойти.

— Война есть война, — отвечал учитель.

Утром Лычковский поднялся раньше обычного, чтобы узнать, нет ли в деревне немцев или полицаев. В селе было спокойно. О том, что в школе ночуют посторонние люди, никто не знал.

Вернувшись, учитель застал гостей одетыми: одного — в форме генерала, а другого — в форме полковника, оба были с оружием, но без сапог.

Когда Дмитрий Михайлович побрился хозяйской «опасной» бритвой, Сухаревич шутливо сказал ему:

— Теперь, Дмитрий Михайлович, можете идти в академию читать лекцию.

Карбышев тоже ответил шуткой, а потом добавил серьезно:

— Думаю, что еще буду читать не одну лекцию.

Лычковский предложил им позавтракать. Во время завтрака Карбышев и Сухаревич назвали себя. В беседе с учителем Карбышев интересовался, как работает районная партийная организация, кто из местного колхоза успел эвакуироваться, кто остался на месте и чем занимаются оставшиеся. Интересовался он также тем, не появляются ли в окрестностях партизаны. Но партизан в то время в этом районе Белоруссии еще не было.

Карбышев говорил, что он абсолютно не сомневается в победе Советского Союза над Германией, и только такой недальновидный политик, как Гитлер, может думать о господстве в России.

После завтрака Карбышев и Сухаревич собрались уходить.

Им предстояло пересечь дорогу Слуцк — Минск, по которой непрерывно двигались немецкие воинские части. Лычковский посоветовал Карбышеву и Сухаревичу несколько дней переждать у него и заодно подлечить израненные ноги. Они согласились и прожили на чердаке школы ещё три дня. Раны на их ногах несколько подсохли и затянулись. Пора было в путь.

Жена Лычковского сшила из половиков по две пары тапок, снабдила гостей на неделю продуктами. Лычковский проводил их через дорогу Слуцк — Минск.

Карбышев оставил Лычковскому свой московский адрес и попросил при первой возможности написать в Москву. Лычковский тоже предложил Карбышеву свой адрес, но Дмитрий Михайлович отказался его взять:

— Не нужно, нельзя, вы должны знать почему.

Учитель понял: Карбышев боялся этим выдать его, если попадет в лапы гитлеровцев и не успеет уничтожить взятый адрес.

По дороге из деревни Низок, между 5 и 10 июля 1941 года, в одном из хуторов, неподалеку от поселка Узда, произошла встреча Карбышева и Сухаревича с Голубевым. Подробно об этой встрече мы узнали от полковника пограничных войск Гурия Константиновича Здорного:

«Перед Великой Отечественной войной я командовал 86-м Августовским пограничным отрядом. В первый же день войны мы вели ожесточенные бои с гитлеровцами, но нам пришлось отступить, и мы слились с частями Красной Армии, продолжая сражаться на втором оборонительном рубеже.

Крупная вражеская группировка танков и мотопехоты прорывалась из Августовского леса к городу Гродно, а на левом нашем фланге — к крепости Осовец.

В ночь на 23 июня я получил по радио приказ начальника пограничных войск Белорусского округа о немедленном отходе к Волковыску.

К рассвету 26 июня мы достигли Волковыска и связались со штабом 10-й армии, расположившимся в Замковом лесу в одном-двух километрах северо-западнее города. В оперативном отделе мне вручили приказ немедленно двигаться в Барановичи на сборный пункт частей и подразделений погранвойск. Но уже в Слониме ядро нашего отряда столкнулось с гитлеровским десантом, захватившим город и все переправы через реку Шару. Прорваться через Слоним мы уже не могли, поэтому пошли в обход, и снова обнаружив три взвода немецкой пехоты, уничтожили их полностью, а ночью форсировали вброд Шару и продолжили путь к Барановичам.

Подошли мы к городу в конце июня. В нем оказались гитлеровцы. Местные жители сказали, что и Минск захвачен. Фронт проходил где-то в районе Борисова по реке Березине.

Так мы начали движение к линии фронта по территории, оккупированной врагом.

В стороне от шоссе Барайовичи — Минск встречали в лесах отдельные группы солдат и офицеров из состава штаба 10-й армии. В одном хуторе, примерно в 30 километрах от местечка Мир, встретились с командующим этой армией генерал-майором Голубевым и его заместителем по авиации в звании комбрига (фамилии, к сожалению, не запомнил).

От генерала Голубева я узнал, что его армия несколько дней назад в боях за Белосток и Волковыск понесла большие потери. Генерал присоединился к нам. Я предложил ему, как старшему по званию, принять на себя командование группой, но он категорически отказался. Нас было около пятисот пограничников. Скрытно продвигаться такому большому отряду в прифронтовых условиях тяжело и рискованно. Генерал посоветовал разбить людей на три группы и двигаться по намеченному маршруту к линии фронта. Мы так и поступили, решив пройти через Тимковичи и Узду к Слуцку.

После перехода старой границы пробираться становилось все опаснее. В большинстве населенных пунктов — фашистские гарнизоны. Они вылавливали советских воинов, охраняли тылы прифронтовой полосы. На марше несколько раз приходилось отражать атаки гитлеровских карателей. Шли только лесом, и вскоре связь между нашими группами была потеряна.

Примерно между 5 и 10 июля 1941 года в одном из хуторов, неподалеку от местечка Узда, генерал Голубев неожиданно встретил генерала Карбышева и полковника Сухаревича. Я познакомился с Карбышевым и Сухаревичем — они тоже пошли с нами.

Генерал Карбышев был одет в военную форму: серый прорезиненный офицерский плащ, брюки цвета хаки без лампас и хромовые сапоги генеральского образца. На ремне через плечо висела кожаная сумка, в которой, со слов самого Карбышева, находились ордена и личные документы.

Сухаревич был в летней форме и вооружен автоматом ППШ.

Здоровье и настроение генерала Карбышева мне показались удовлетворительными. Несмотря на свой возраст, он ни разу не жаловался на усталость или недомогание. Наоборот, он отказался от предложенной нами лошади и рассказал о случае, когда ему пришлось выбираться из окружения во время русско-японской войны.

Примерно через неделю после встречи с генералом (16 или 17 июля) Карбышев в моем присутствии заявил Голубеву, что не согласен с маршрутом. По его мнению, необходимо двигаться не к Гомелю, а на Могилев. Все наши доводы о преимуществе выбранного маршрута его не убедили. Вместе с полковником Сухаревичем они самостоятельно повернули на Слуцк и далее на Могилев. Перед тем, как расстаться, я предложил Карбышеву для прикрытия и связи с нашей группой взять несколько человек, но он решительно отказался.

С тех пор о генерале Карбышеве я ничего не слышал до опубликования материалов об обстоятельствах его героической смерти.

Мы ушли своей дорогой и 19 июля вышли к Днепру в районе города Рогачева. Это совпало по времени с контрнаступлением Красной Армии. Мы оказались в 63-м стрелковом корпусе 21-й армии комдива Л. Г. Петровского.

Вместе с нами вырвались из вражеского кольца начальник штаба 86-го погранотряда капитан И. А. Янчук, начальник политотдела батальонный комиссар И. Г. Герасименко, секретарь партийной организации И. А. Сметанин, начальники отделений штаба капитан Н. Н. Баклунд и интендант 3 ранга В. Г. Догадов, военврач 3 ранга В. Н. Винокуров, комендант пограничного участка техник-лейтенант 2 ранга Г. И. Мягков, начальник разведывательного отдела майор Г. В. Пименов, генерал К. Д. Голубев и старший лейтенант А. А. Сомов — из 10-й армии… Всего человек двенадцать.

Что заставило генерала Карбышева уйти от нас — сказать трудно, но, по-видимому, он твердо надеялся пробраться через линию фронта в составе мелкой группы Другого повода не было».

После того как Карбышев и Сухаревич расстались с Голубевым и Здорным, они пошли по пути на Могилев. По дороге они встретились, как об этом сообщил лейтенант Павел Кириллов, с выходившим из окружения саперным батальоном, который двигался на восток. Карбышев и Сухаревич присоединились к этому батальону.

В книге Г. Новогрудского «Герой Советского Союза Д. М. Карбышев» приведено письмо Кириллова к его другу майору Л. Мартьянову с подробностями встречи с генералом:

«…Мы прорывались на восток, к Днепру, обходили шоссейные дороги, шли проселками, лесами, использовали всякую возможность, чтобы дать немцам бой, нанести им урон, опрокидывали их заслоны. Иногда приходилось пробираться через расположения врага небольшими группами. Разделившись, мы не всегда могли снова соединиться. Это обстоятельство плюс потери в боях привели к тому, что дней через десять мы шли сравнительно небольшой группой, насчитывавшей человек сто двадцать красноармейцев и около десятка командиров. С нами был и Дмитрий Михайлович Карбышев.

Никогда с такой ясностью и глубиной не познается человек, как в минуты тяжелых испытаний. В истинности этого, не очень оригинального утверждения я имел возможность убедиться во время нашего пребывания в окружении. Тем более, что счет нашим тяжелым испытаниям велся не на часы, а на многие дни. Мы шли к Днепру, подвергаясь обстрелам и бомбежкам, выдерживая стычки и бои, форсируя реки, прорываясь через заслоны, голодая, теряя товарищей, неся на себе раненых.

Самый опытный и мудрый среди нас был Карбышев. Мы все — красноармейцы и командиры, большинство из которых годились ему не только в сыновья, но и во внуки, — черпали у него бодрость, учились у него, не унывая, переносить все тяготы нашего положения, брали с него пример мужества и самообладания.

Однажды мы прорывались через очередной немецкий заслон. Просачивались группами в несколько человек. Карбышев шел с двумя красноармейцами — Дадашевым и Петровым. Когда они под огнем пересекли шоссе и углубились в лес, их накрыла мина. Дадашева тяжело ранило в живот. Петров попытался понести его, но сил у него не хватило. Тогда раненого понесли вдвоем — красноармеец и генерал. Немцы преследовали их.

— Товарищ генерал, — просил Дадашев, — оставьте меня. Мне все равно умирать, а вы из-за меня попадете к немцам.

— Ладно, потом будем рассуждать, — отвечал Карбышев, неся рослого красноармейца. — Я солдат и ты солдат. А солдаты друг друга в бою не оставляют.

Мне рассказал об этом Петров — простодушный вологодский парень, когда наш отряд собрался вместе и Дадашева положили на одну из телег.

Двухкилометровый переход по пересеченной местности с непосильной ношей на руках нелегко дался человеку, которому было за шестьдесят. Я видел, как сразу осунулся Дмитрий Михайлович, как долго не мог он восстановить дыхание, каким тяжелым был его шаг в течение следующего дня. Но бодрость духа его не покидала.

Пример солдатской солидарности, показанный Карбышевым, глубоко запал мне в душу.

Я рассказываю так подробно о Карбышеве потому, что все время находился под обаянием его личности, потому что меня, молодого советского командира, обогащало общение с этим умным, обаятельным и всесторонне образованным генералом, проведшим пятьдесят лет в строю.

…Мы вышли к Днепру Севернее Могилева в начале августа, то есть после шести недель тяжелого похода. Тишина, безлюдье, неширокая в этом месте река. Ясности в обстановке — никакой. Где немцы, кого мы встретим по правую сторону Днепра — неизвестно.

Начали вязать плоты, чтобы переправиться с оружием и ранеными. Осталась нас к тому времени горсточка — человек шестьдесят. Я с тремя бойцами пошел в разведку на правую сторону реки. Только переплыли, слышим — на левом берегу заговорил пулемет, а из леса сыпят по нашим минами и снарядами. Откуда взялись немцы, не пойму до сих пор. Я видел, как рвались снаряды и мины, как падали мои товарищи. А потом немцы высыпали из леса. Их было не меньше батальона. Наши дрались здорово, но силы были слишком неравные.

Через несколько дней после этого я и три моих товарища перешли линию фронта и очутились среди своих…»

Полковник Митрофан Алексеевич Шамшеев был вместе с П. Ф. Сухаревичем в лагерях Регенсбурге и Маутхаузене. Ему тоже стали известны многие обстоятельства скитаний Сухаревича и Карбышева, в частности, подробности того, как они попали в плен.

«Дмитрию Михайловичу с Сухаревичем все-таки удалось переправиться на другой берег Днепра, — свидетельствует Шамшеев. — Гитлеровцы встретили их минометным и пулеметным огнем. Дмитрия Михайловича контузило. Сухаревич и один из красноармейцев подняли Карбышева и отнесли на руках в колосившееся ржаное поле. Но патруль заметил их. Отряд прочесывал местность, искал отставших бойцов Красной Армии, охотился на коммунистов и комсомольцев. Полицаи обнаружили Карбышева, Сухаревича и других наших воинов, окружили и отправили в гестапо».

Так начался для Карбышева плен.

 

Острув-Мазовецка

Начало августа 1941 года.

Начало горького и страшного пути генерала Карбышева по фашистским застенкам.

«Шталаг-324» — так назывался гитлеровский лагерь у польского города Острув-Мазовецка. Он был сколочен наспех, за месяц-полтора до начала войны. Немецкое командование рассчитывало на блицкриг — по образу и подобию форсированного марша по Европе. Фашисты хотели иметь в своем распоряжении резервное пушечное мясо: переформируют русских военнопленных, оденут в форму вермахта и двинут сражаться за «великий рейх» — вперед, за Волгу, к Уралу, на Кавказ, в Сибирь…

Место для лагеря фашисты выбирали не очень тщательно. Они согнали окрестных польских крестьян со своим тяглом и в пяти километрах от города Острув-Мазовецка, у деревни Гронды, по обе стороны шоссе на Ружаны, обнесли колючей проволокой территорию бывшего артиллерийского полигона, площадью в 10 квадратных километров.

Несколько летних бараков и землянки, похожие на глубокие окопы, прикрытые сверху бревнами, — вот все жилье на 80 тысяч советских военнопленных. Многие находились под открытым небом. Под нестерпимым зноем и лютой стужей. Под нацеленными с вышек дулами автоматов.

Но вскоре гитлеровцы выяснили, что вербовать изменников среди русских людей бесполезно — и их стали уничтожать.

По неполным данным за шесть месяцев — с июня по декабрь — в лагере были расстреляны, повешены и умерли от голода, холода, истязаний и болезней свыше 40 тысяч советских офицеров и солдат. Больше половины.

Здесь почти все успели побывать в так называемом трехдневном «карантине» без пищи и воды. Потом на «сортировке», где гестаповцы требовали от каждого пленного выдать комиссаров, политработников, коммунистов, евреев. Сажали пленных и не раз в штрафную землянку — вырытую яму, где человека оставляли на всю ночь под дождем, под снегом.

За малейшую провинность пленных подвешивали к одному из столбов в виде креста, и в таком положении, лицом к солнцу, человек висел целый день, а то и целые сутки. Этот вид наказания назывался «христовым распятием». Помимо «распятия» был еще и «молебен» — узника заставляли несколько часов подряд стоять неподвижно на одном месте, держа руки кверху.

Лагерем управлял вермахт. Эсэсовцы и гестаповцы наведывались только для «фильтрации» и «чисток». Сотрудники гестапо Векке, Миске и Раковский составляли списки лиц, подлежавших расстрелу.

В первую очередь расстреливали всех коммунистов и комиссаров. Потом, под видом коммунистов, и других советских военнопленных. Кроме того, составлялись списки «неполноценных» людей — в них включались евреи, узбеки, таджики, казахи, цыгане, а также больные.

Была даже специальная команда, которая занималась массовыми расстрелами и закапывала трупы. Для того чтобы ей было полегче справиться со своими обязанностями, расстреливали в противотанковых рвах, оставшихся от недостроенных советских укреплений, которые находились на советско-польской границе.

С рассветом, в 5–6 утра, из лагеря начинали отвозить военнопленных.

Грузовые машины заполняли группами по 40 человек. Отправлялись к месту расстрела строго по расписанию, через каждые 20 минут.

Обреченным говорили, что их везут на работу. На месте «работы» их загоняли в противотанковый ров и выстраивали вдоль его стенок. Раздавалась очередь из автоматов в спины людей. Если в яме обнаруживали живого, его пристреливали из пистолета. Трупы засыпали тонким слоем земли.

Тем временем подоспевала вторая партия — еще 40 пленных. До вечера полицаи уничтожали 1000–1500 человек. Такой была дневная норма палачей.

Военнопленные, еще не попавшие в списки смертников, находились в «загонах». В одном — русские, в другом — украинцы, в третьем — казахи, узбеки, таджики. Каждая группа на своем, огороженном колючей проволокой поле.

В загонах большого основного лагеря держали рядовых, младших и средних командиров Красной Армии.

Два других лагеря были предназначены для старшего и высшего командного состава — от майора до генерала включительно.

Те, кому не хватало места в землянках, укрывались в норах, вырытых руками в песке. Никаких постельных принадлежностей. Большинство в летнем обмундировании, некоторые в одном белье. Все оборваны, многие разуты, так как гитлеровцы снимали с пленных годные к носке обувь и обмундирование.

Ежедневно в лагере умирало 200–300 человек. Трупы подолгу не убирали. Из-за тесноты живые не могли даже отодвинуться от мертвых. Еды почти не давали. Один раз в день, а иногда и в два дня — суп, сваренный из ботвы картофеля, моркови, свеклы и других отходов, выбрасываемых немецкой кухней, и две чашки суррогатного кофе. Иногда бросали военнопленным через проволочные заграждения сырое мясо убитых на фронте лошадей. Хлеба по 50–100 граммов на день. Его выпекали из муки с древесными опилками и молотым каштаном, он был горек, с трудом разжевывался и вызывал рези в желудке. Пленных косила дизентерия.

Истощенных от голода, измученных жаждой людей гнали на разгрузку вагонов, постройку железнодорожных путей, разборку разрушенных зданий. Возвращалось, как правило, гораздо меньше, чем уходило на работу. Людей травили собаками, изнуренных до предела пристреливали.

Раненых свозили в «ревир» — огромную воронку от взрыва бомбы. Там они лежали без медицинской помощи, без бинтов для перевязки ран. Открытые раны гноились и кровоточили.

Однажды в офицерском лагере гитлеровское начальство заставило всех военнопленных пробежать 25 метров. Мало кто выдержал «испытание». Многие падали, едва сделав несколько шагов, или брели, качаясь, как пьяные. В знак протеста советские командиры объявили голодовку. В лагере появился фашистский инспектор — генерал в белых перчатках и с моноклем. Он приказал построить бунтовщиков. Переводчик от их имени заявил, что все они офицеры и требуют, чтобы с ними обращались, как с людьми. Генерал снял перчатки и, ткнув пальцем в строй, прорычал:

— Здесь нет солдат и офицеров, здесь большевики и коммунисты. Наша задача истребить коммунистов, и мы их истребим.

«Кое с кем фашисты все же разговаривали по-другому, хитрили, — вспоминает бывший старший лейтенант Владимир Герасимов. — Из одного лагерного поля в другое передавался рассказ о том, как гитлеровцы предлагали попавшему в плен советскому генералу лучшие условия, отличное питание. Но он от всего наотрез отказался. Когда же его погнали вместе с другими военнопленными в лагерь Острув-Мазовецка, фашисты любезно подали генералу повозку. Он и от повозки отказался, не поехал в ней, а пошел рядом со всеми.

Мы тогда еще не знали, что гитлеровские захватчики задались целью любой ценой, во что бы то ни стало привлечь, переманить советского генерала на службу фашистской Германии. Знали только про его выдержку, стойкость, верность присяге и воинскому долгу. Его беззаветная любовь к Родине помогла людям обрести душевные силы, дала многим понять, что и в фашистском плену есть на кого равняться, с кого брать пример.

Добрые вести летят на крыльях. Вскоре весь лагерь передавал от одного к другому имя непреклонного советского военачальника. Это был профессор, доктор военных наук, генерал-лейтенант инженерных войск Дмитрий Михайлович Карбышев. Несколько поколений наших офицеров учились у него в военных академиях или изучали его военные труды. Он был в армии очень популярен, пользовался заслуженным уважением и почетом.

Мы, военнопленные, воспрянули духом. У многих из нас появилась уверенность, что настанет день, когда и на нашей улице будет праздник».

Фашисты внимательно следили за Карбышевым, стараясь изолировать его от остальных, посеять к нему недоверие, неприязнь. Немцы обращались с ним подчеркнуто вежливо, давая понять, что он не ровня другим пленникам.

Но Дмитрий Михайлович стойко держался своей линии поведения. Он был у всех на виду. Небольшого роста, похудевший старый человек в солдатской шинели, с удивительно молодыми глазами…

Среди военнопленных были и колеблющиеся, отчаявшиеся люди, распространялись панические слухи о близком и неизбежном падении Москвы. Фашистская пропаганда кое-кого сбивала с толку.

Карбышев с терпением и тактом умел рассеивать сомнения, вскрывать, отметать ложь фашистских «агитаторов». Он беспощадно разоблачал предателей. Даже в невероятно тяжелых условиях пленные не чувствовали себя отвергнутыми, отщепенцами, изгоями.

Дмитрий Михайлович видел силу и спасение советских людей, попавших в фашистский плен, в борьбе и только в борьбе. Он призывал к единению, сплоченности, товарищеской взаимопомощи и солидарности. И вместе с другими офицерами разрабатывал планы и методы борьбы военнопленных с их палачами.

— Надо прорываться к своим! Временные успехи врага не решают исхода войны в его пользу. В конечном счете мы победим, не сомневайтесь, товарищи!

Измученные люди жадно ловили каждое слово генерала.

Как томила их физическая жажда по глотку воды, точно так же казалась непереносимой неутоленная жажда борьбы.

Старший лейтенант Николай Николаевич Сахаров записал по памяти свою беседу с Дмитрием Михайловичем о положении на фронтах. Когда перешли к прогнозам о перспективах войны генерал сказал:

— Напрасно Гитлер шумит, что его война «молниеносная» и скоро закончится. Она кончится не раньше чем через четыре-пять лет. Поэтому мы с вами не должны сидеть в лагере сложа руки. Война без пленных не бывает. Коль скоро мы с вами лишены возможности вести борьбу с фашистами с оружием в руках, мы должны и в тяжелых условиях плена помогать любыми средствами и путями нашей Родине. Нам всегда нужно помнить, что мы во всем должны поступать наперекор немцам. Тогда мы будем настоящими патриотами и поможем Отчизне справиться с коварным врагом.

Продолжая беседу, генерал привел совсем неожиданный пример:

— Вот мне уже более шестидесяти, а я не даю своим мышцам покоя: есть возможность ходить — и я хожу, а если удастся бежать — убегу, и фашист меня не догонит…

«Кажется все просто и ясно, — пишет старший лейтенант, — а меня и моих товарищей именно этот пример генерала надоумил сколачивать подполье».

Так в лагере начала складываться подпольная антифашистская организация сопротивления.

Подполье повело ожесточенную борьбу с предателями. Началась подготовка побегов, была организована товарищеская помощь больным и раненым.

В состав организации, кроме Карбышева, вошли полковники Сухаревич и Алексеев, майор Карев, старший лейтенант Сахаров, ветеринарный врач Дегтярев, лейтенант Дмитриев.

«Кое-кто из участников подполья, — пишет Владимир Дегтярев в своей повести „Побеждая смерть“, опубликованной в журнале „Дон“ № 9–12 за 1960 год, — предлагал поднять вооруженное восстание. По сигналу атаковать все сторожевые вышки, разоружить и уничтожить охрану лагеря, повалить ограду. Пусть тысячи военнопленных погибнут, говорили они, зато остальные, завладев оружием, будут сражаться до последней капли крови и обретут свободу. Карбышев предостерег товарищей:

— Нельзя идти с голыми руками. Подготовимся как следует. Организуем людей. Добудем оружие. Лишние жертвы никому не нужны, и без того их много».

Уралец Тихон Никитович Шумилин попал в Острув-Мазовецка вместе с Дмитрием Михайловичем. Он рассказывает:

«…Это было в августе. В офицерском лагере выстроили дощатый барак для высшего командного состава. В нем я и познакомился с генералом Карбышевым. Он сидел на пороге барака и о чем-то разговаривал с командирами. Позже я убедился, что он очень часто подбадривал их. Послушаешь его — и самому хочется жить дальше… Ведь мы каждую ночь ждали смерти.

Карбышева частенько водили из лагеря в комендатуру. Возвращался Дмитрий Михайлович невеселым и молчаливым. И только потом я услышал от него, зачем его вызывали. Немецкое командование предлагало ему перейти к ним на службу».

Стали известны и подробности одного побега из Острув-Мазовецка.

В конце августа 20 пленных под покровом темноты набросили на проволоку свои шинели и повалили ее. Пулеметными очередями с вышек многие были убиты. Но некоторым удалось бежать. Пулеметы заедало, охрана была пьяна и вела беспорядочный огонь. Той же ночью весь лагерь был оцеплен. Озверевшие охранники кидали в пленных гранаты. По всему лагерю лежали убитые.

Наутро явилось гестапо. Начали отбор подозреваемых в попытке к побегу. Отобрали 30 человек и у всех на глазах тут же расстреляли.

Карбышева не выводили из барака, но на второй день его вызвали в комендатуру. О том, что с ним происходило в комендатуре, никто не знал, но лицо его выражало ненависть и презрение к мучителям.

«Все еще надеясь склонить Карбышева к сотрудничеству, — вспоминает Владимир Герасимов, — гитлеровцы применяли свой излюбленный метод „пряника и кнута“. На двух легковых автомашинах въехали в офицерский лагерь несколько фашистских чинов с генералом во главе. Из комендатуры вынесли стол и стулья. Появилось вино, закуски. Генерал провозглашал тосты за фюрера, за успешный поход на Москву. Послали за генералом Карбышевым.

Весь лагерь с затаенным дыханием наблюдал, как спокойно, не торопясь, с большим достоинством подходил советский генерал к фашистам. Карбышева пригласили за стол, он решительно отказался. Фашисты подняли тост „за будущее“ генерала Карбышева. Но он не взял предложенного ему бокала:

— Вы, наверное, забыли, что я русский солдат, — сказал он резко, повернулся и ушел в барак.

Фашистский генерал ухмыльнулся:

— Руих! Спокойно! Дизер Карбышев образумится!»

А вот другой случай в том же лагере.

Карбышев и Сахаров отправились с ящиком получать хлеб. У кладовой образовалась толкучка. Появились немецкие солдаты с палками и начали наводить «порядок». Один из них врезался в толпу и стал бить всех подряд. Дмитрий Михайлович, пытаясь уклониться от удара, споткнулся и упал. Гитлеровец размахнулся, чтобы наотмашь ударить его палкой по голове. Но Сахаров быстро поставил свою руку между головой Карбышева и палкой. Удар по руке Сахарова оказался настолько сильным, что палка переломилась, и один ее конец упал в ящик для хлеба.

Когда они вдвоем вернулись с хлебом в барак, Карбышев достал из ящика обломок палки и, показывая его Сухаревичу, сказал:

— Вот видишь, Петр Филиппович, что делают «цивилизованные» фашисты, а хотят еще и Москву взять. Нет, нет, никогда потомкам гуннов не видать советской столицы, как ушей своих! — И, посмотрев на обломок внимательно, добавил: — Всё-таки я палку спрячу на память как музейный экспонат…

При первом же обыске в бараке гитлеровцы отобрали у Карбышева оставленный кусок палки.

Наступили осенние холода. Карбышев был одет совсем легко — в летнем обмундировании, в прохудившейся, видавшей виды солдатской шинельке. Друзья решили раздобыть ему теплую ватную фуфайку и брюки. Поручили это Герасимову.

«…В нашем лагере, — вспоминает Герасимов, — были лишь офицеры, ничего подходящего из теплой одежды у них не нашлось. Я тайком пробрался в большой солдатский лагерь и там выменял на хлеб и табак, которые мы коллективно собирали, телогрейку и брюки.

Узнав, что это для Карбышева, кто-то из солдат подарил и шапку-ушанку. Карбышев был очень рад подаркам, но спросил:

— А как же те, кто отдал мне свое тепло? Как они обойдутся?»

В конце августа Карбышев заболел дизентерией. Товарищи заботливо ухаживали за ним, доставали для него рисовый отвар и другие продукты. Общими усилиями выходили и спасли тяжело больного генерала.

Болезни истощили Карбышева, у него был вид дряхлого старика. Чтобы поставить его на ноги, группа командиров выделяла для него из своего скудного пайка семнадцатую часть хлеба.

«…После выздоровления, — свидетельствует старший лейтенант Ф. П. Адашев, — Карбышева снова посетил немецкий офицер. Гитлеровец прочитал вслух заметку в газете о том, что Советское правительство обратилось к германским властям с просьбой об обмене двух немецких генералов на Дмитрия Михайловича, и посоветовал ему отказаться от обмена.

— Лучше переходите на службу к нам, коммунисты вас расстреляют.

— Готов нести любую ответственность перед Родиной, пусть поступят со мной, как найдут нужным, — ответил Карбышев, заметно обрадованный услышанным».

Пленные, узнав о предстоящем отъезде генерала, шли к нему проститься. Все давали свои адреса, просили рассказать на Родине, как фашисты измываются над советскими финами. Некоторые передавали записки, в которых помимо домашнего адреса содержалось всего лишь четыре слова: «Я еще жив, отомстите!» Дмитрия Михайловича обнимали, трогательно прощались с ним, а потом подняли на руки и, сопровождаемые часовыми охраны, понесли до ворот.

Когда Карбышев очутился за пределами лагеря, к нему подошел фашистский генерал и объявил, что германское правительство предлагает ему отказаться от обмена и перейти на службу в немецкую армию, так как в Советской стране его считают изменником и отказались от него как от врага народа. Теперь он волен поступать, как ему заблагорассудится, и может идти, куда желает — он свободен.

Карбышев твердо ответил:

— Никуда не пойду. Если меня действительно обменивают на немецких генералов и договор об обмене подписан, то по действующему международному праву Правительство Германии обязано передать меня Советскому правительству через нейтральное государство. Если же это провокация и меня хотят убить, то пусть убивают здесь, на глазах у всех военнопленных.

Он вернулся в лагерь и крикнул как можно громче:

— Никакой их «свободой» фашисты не заставят меня служить им!

В конце сентября 1941 года Карбышева с большой группой советских военнопленных отправили в другой офицерский лагерь на территории Польши — в Замостье. Фашисты боялись всевозрастающего влияния Дмитрия Михайловича на советских пленных.

 

Замостье

Два лагеря — один офицерский в самом городе Замостье, а другой на его окраине под названием «Норд» — для рядовых и инвалидов.

Всех генералов и старших офицеров, в том числе Карбышева, поместили в штадтлагере, т. е. в самом городе, в бараке № 11, который носил громкое название «генеральского».

Под лагерь фашисты заняли казармы и конюшни польской кавалерийской дивизии.

Вообще же Замостье ничем не отличалось от Острув-Мазовецка, разве только комендантом: с ним можно было разговаривать по-русски. На эту должность фашисты назначили белоэмигранта Козлова. Он не забыл русскую речь, но ненавидел Советскую Россию и изощрялся в издевательствах над пленными.

С октября 1941 по март 1942 года из десяти тысяч наших офицеров осталось в живых едва ли пятая часть.

В Замостье уборщиком в 11-й барак назначили Т. Н. Шумилина. Он знал Карбышева по Острув-Мазовецка и обрадовался новой встрече.

«В генеральском бараке, — вспоминает Шумилин, — как и в других, были двухъярусные нары. Только генералу Карбышеву дали односпальную деревянную кровать, которая стояла за фанерной перегородкой. Я и друг Карбышева полковник Петр Филиппович Сухаревич помещались рядом с ним за перегородкой.

Каждое утро Дмитрий Михайлович вставал раньше всех, тихо будил меня, напоминая:

— Пошли на зарядку!

Внешний вид его пугал — маленький рост, худоба, кожа да кости, запавший рот… Но стоило ему заговорить, и он становился прекрасным: лицо вдохновенное, глаза с искоркой. Мы готовы были слушать его без конца.

Каждое утро мы умывались снегом, прогуливались, потом шли в барак завтракать. Завтрак наш состоял из миски брюквенного супа и ста граммов хлеба. После завтрака я уходил на промысел: раздобыть где-нибудь морковку. У меня был знакомый повар Чернецкий, с которым я когда-то вместе служил в армии, и он время от времени выручал меня, давая морковь и другие овощи. Когда я приносил их в барак, Дмитрий Михайлович говорил: „Вот это витамины!“ Но беда заключалась в том, что у Карбышева действительно не хватало зубов, он потерял их уже в плену. Я тер морковку самодельным ножом, и мы оба наслаждались этим лакомством».

Старший лейтенант Петр Павлович Кошкаров, один из героических защитников Брестской крепости, попал вместе с Карбышевым в Замостье. Приводим отрывок из его воспоминаний, хранящихся в Музее артиллерии, инженерных войск и связи в Ленинграде:

«Дни шли за днями. Все чаще к Карбышеву приходили военнопленные, обращались к нему за помощью и добрым советом, которые они всегда получали от него.

Чтобы поднять дух военнопленных и их волю к борьбе, Карбышев часто рассказывал военнопленным о славе русского солдата.

На одной из таких бесед в бараке присутствовали начальник полиции лагеря предатель Скипенко и комендант Козлов. Последний ехидно спросил Дмитрия Михайловича:

— Что это вы все о славе русского оружия толкуете? С каких это пор пришла к нему слава?

— С каких? — переспросил Карбышев и продолжил: — Да с первых лет образования русского государства, если знать вам угодно. Еще со времен князей Олега и Святослава и вплоть до наших дней слава русских воинов всегда стояла на очень большой высоте. Француз Ланжерон, служивший в России при Екатерине Второй, констатировал, что русская армия, несмотря на серьезные недостатки ее организации, очень сильна. Он весьма убедительно объяснил это великолепными качествами русского солдата… Великий полководец Суворов считал, что для русского солдата нет ничего невозможного, что он чудо-богатырь… — и генерал, словно обозревая всю историю нашего Отечества, стал раскрывать перед нами ее героические страницы…

Карбышев привел еще много других примеров героизма русских солдат в борьбе с врагами. Он говорил о решающей Бородинской битве в Отечественной войне 1812 года, выигранной нами благодаря мужеству воинов и всего народа. Об осаде Севастополя в Крымской войне, которая вошла в историю как образец героизма русских солдат и моряков. Не упустил и первой мировой войны, подробно рассказывал о Брусиловском прорыве…

По-видимому, Дмитрий Михайлович умышленно умолчал о многих войнах России с Германией. Это заметил комендант Козлов.

— Генерал, — произнес он с несвойственной ему учтивостью, — вы прекрасно знаете историю, но, насколько мне помнится, Россия вела войны не только с Польшей и Францией, но и с великой Германией. Не хранятся ли в вашей памяти какие-либо сведения на этот счет?

— Почему же, господин лейтенант, сохранились, приходите как-нибудь на досуге, я продолжу…

Козлов не угомонился:

— А почему бы не теперь, генерал?

— Что ж, — Дмитрий Михайлович посмотрел на сидящих возле него советских офицеров. Ближние к нему нары были заполнены до отказа. Никто не шевелился — сосредоточенное молчание. И все смотрели на него, ждали… — Господин лейтенант, я могу кратко напомнить вам, что на протяжении всей истории нашей Отчизны русский народ вынужден был не раз браться за оружие и давать отпор немецким захватчикам…

Генерал опять начал с далекого прошлого. С возникновения на границе Руси Тевтонского ордена псов-рыцарей. Тевтон-рыцари совершали частые набеги, нападали на русские земли — опустошали, грабили, убивали людей. Чаша терпения переполнилась. Русские на льду Чудского озера разбили псов-рыцарей 5 апреля 1242 года.

— Надо ли подробнее рисовать картину Ледового побоища? Всем оно знакомо со школьной скамьи…

Карбышев замолчал. Все боялись, что Дмитрий Михайлович поплатится за дерзость. Но Козлов слукавил:

— Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Кажется, так гласит русская пословица. Но мне бы хотелось дослушать ваш исторический экскурс.

— Правду истории скрыть невозможно, — ответил Дмитрий Михайлович. — Я ее только напоминаю вам…

И генерал напомнил 1410 год, битву под Тененбергом и Грюнвальдом, которая ускорила закат некогда могущественного Тевтонского ордена. Ратники князя Ивана III помогли Новгороду и Пскову отбиться от разбойничьих нападений ливонских рыцарей. В 1501 году в сражении близ крепости Гельмед русское войско разбило ливонцев, а еще примерно через полстолетия пали такие крепости, как Дерпт, Мариенбург и Феллин.

Приведя высказывания самих немцев о том, что они сами по легкомыслию вызвали и начали войну, Карбышев снова сделал паузу и раздумчиво заключил:

— Мне кажется, что история повторяется. Уроки ее не учтены…

— Не делайте преждевременных выводов, генерал, — строго сказал Козлов, — продолжайте экскурс.

— Экскурс так экскурс — хоть и словечко-то не русское да и по смыслу неточное, — ответил Карбышев и, как ни в чем не бывало, перешел к изложению дальнейшего. Он вспомнил любимую поговорку прусского короля Фридриха II: „Если вам, то есть немцам, нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно“. Затем отдал должное Фридриху II.

Он и впрямь вышколил мощную армию для насильственного захвата чужих земель, ввергнул Европу в кровопролитную бойню на целых семь лет — с 1756 по 1763. Фридрих II рассчитывал не только на мощь своей армии, но, главным образом, на слабость России и ее противоречия с союзниками — Францией, Австрией и Саксонией. „Москвитяне суть дикие орды, — говорил Фридрих II, — они никак не могут сопротивляться моим благоустроенным войскам. Надеюсь, мы скоро отделаемся от русских и притом дешевой ценой“.

Генерал заметил, что для него не составит труда, но слишком долго последовательно разбирать все военные операции — они были непрерывной цепью блистательных побед русских войск, несмотря на то что военная организация короля Фридриха II признавалась наилучшей для своего времени и Австрия вела предательскую политику, желая ослабления и Пруссии, и России.

Пруссия потерпела поражение. Русские войска вошли в Берлин. Последняя крупная битва при Кольберге в 1761 году поставила прусское государство на грань катастрофы. Спасла его только прогерманская политика императора Петра III, вступившего на русский престол как раз тогда, когда, по словам самого Фридриха II, „Пруссия лежала в агонии, ожидая последнего обряда“.

— Надо отдать должное этому королю, — подчеркнул Карбышев. — Его признание: „Русского солдата недостаточно убить, его надо после этого суметь повалить“, — стоило бы помнить и незадачливым потомкам Фридриха. Кстати, он завещал им ни в коем случае не вступать в столкновения с Россией, так как она — страшная сила… Не мешало бы этим потомкам знать и предупреждение, сделанное на века Александром Невским: „Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На этом стаяла и стоять будет Русская земля!“

— Невольно хочется напомнить вам, господин лейтенант, — сказал Карбышев, обращаясь уже только к коменданту Козлову, — что уже почти двести лет ключи от Берлина хранятся в Казанском соборе в Ленинграде… Ваша любознательность удовлетворена? Не утомил ли я вас своей скучной беседой?

Белогвардейца передернуло. Но он решил выдержать характер, а может, боялся что-либо резкое предпринять по отношению к пленному, которым интересовалось высшее немецкое командование.

— Вполне удовлетворен, генерал, и нисколько не устал от вашей пропаганды. Вы почти комиссар! — Приложив два пальца к козырьку фуражки, комендант процедил сквозь зубы: — До свидания! — И удалился вместе с окаменевшим оберполицаем Скипенко.

На другой день о „политинформации“ генерала Карбышева знал весь лагерь. И всех еще долго волновало одно и то же: „Как там Дмитрий Михайлович, жив ли он еще, на месте ли?“»

«Через несколько недель, — продолжает рассказ Кошкарова бывший узник лагеря Р. Р. Черношей, — в Замостье произошел случай, лишний раз подтвердивший смелость и твердость генерала Карбышева. Комендант объявил приказ о лишении всего лагеря питания на двое суток за то, что кто-то из пленных, страдавший расстройством желудка, оправился в том месте, которое отведено немцам. На следующее утро принесли завтрак только Карбышеву и другим генералам. Дмитрий Михайлович отказался от пищи и велел передать коменданту, что раз лишен питания весь лагерь, значит, и он не должен составлять исключения. К протесту Карбышева присоединились другие генералы. Комендант отменил приказ».

Полковник Иван Иванович Вишневский также находился с Карбышевым в Замостье. Вернувшись из плена и узнав о трагической гибели генерала, он разыскал адрес Лидии Васильевны Карбышевой и написал ей взволнованное письмо:

«Вам пишет человек, с которым Вы не знакомы. Но я хорошо знал Вашего мужа, Дмитрия Михайловича Карбышева, еще с гражданской войны по Восточному фронту. А с сентября 1941 года вместе с ним делил горе в фашистской неволе в лагере Замостье.

В конце 1941 года в лагере вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Люди умирали сотнями и тысячами. Их трупы не успевали вывозить. Гитлеровцы очень боялись начавшейся эпидемии и избегали заходить за ограду лагеря. Заболел тифом и Карбышев. Состояние его было крайне тяжелым, внушало мало надежды на выздоровление. Но офицеры не бросили своего генерала на произвол судьбы, скрыли его болезнь от комендатуры, чтоб он не попал в тифозный барак „Норд“, откуда никто не возвращался. Карбышеву приносили дополнительную еду. Мне, владевшему польским языком, удалось установить связь с польской патриоткой Марией Михайловной Шумовой, которая жила в Замостье на улице Нарутовича, дом № 4. Один раз в неделю она передавала для меня кое-какие продукты. Мне было очень приятно делиться этой едой с Дмитрием Михайловичем. Позже я с ним встречался и в других лагерях. Особенно мне запомнилось его отношение к изменникам Родины.

— Как относиться к ним? — спросил я Дмитрия Михайловича.

Вот что я услышал в ответ:

— С такими мерзавцами мы, конечно, в условиях лагеря ничего сделать не можем, так давайте же отвернемся от них, не будем с ними разговаривать, даже смотреть на них, объявим им бойкот. Человек должен иметь цель в жизни и стремиться к ней прямо, не делая никаких зигзагов. Если ты упал в реку — плыви к одному берегу, выплывешь, а начнешь вилять — утонешь».

Старший лейтенант Н. И. Сахалин также был с Карбышевым в Замостье. Он через ассенизаторов, обслуживавших лагерь, получал из города хлеб, лекарства, которые тоже передавал генералу.

Общими усилиями и заботами Дмитрий Михайлович был выхожен, начал поправляться. Однажды офицер А. Т. Маренко раздобыл на немецкой кухне у повара Редюкова котелок с бульоном. Бульон еще теплым принесли в барак и передали Карбышеву, хотя сделать это было не так просто.

Офицер Г. Н. Давыдов за время пребывания в Замостье убедился, что авторитет наших генералов Огурцова, Макарова, полковника Сухаревича и других был высоким. Д. М. Карбышев же стал для всех пленников символом правды, воли, принципиальности патриота и коммуниста. «Его оценки военных действий, — утверждает Давыдов, — всегда были верны, а прогнозы сбывались, как будто он вершил судьбу войны. Он видел дальше нас всех и открывал нам глаза на очень многое…»

Если в лагере сообщали какую-нибудь новость об успехах Красной Армии, для убедительности часто говорили: «Сам Карбышев сказал».

Как-то в генеральский барак забрело несколько немецких офицеров, которые отправлялись на фронт. Один из них, в звании подполковника, спросил Дмитрия Михайловича:

— Как полагаете, господин генерал, когда кончится война?

— Когда на советской земле не останется ни одного немецкого солдата, — последовал ответ.

Под влиянием Карбышева военнопленные стали общительней, сближались, многие даже подружились. И узники стали смелее разговаривать с лагерной полицией, давать решительный отпор предателям.

По призыву Карбышева начались побеги. Группа военнопленных, которая занималась вывозкой нечистот из лагеря на поля, связала охраняющего их гитлеровского солдата и ушла в лес. Другая группа начала подкоп из пустующего барака за проволочные ограждения к сараю местного жителя-поляка. Заговорщики провели немало бессонных ночей, копая из последних сил траншею. Осталась толща земли всего в несколько метров, еще на одну ночь работы, не больше.

Но накануне той последней ночи подкоп обнаружили. Всех пленных выгнали из бараков. Часть была переведена в старую тюрьму «Святой крест» под Краков. Тюрьма как тюрьма, но все-таки капитальное здание. И заключенные почувствовали даже некоторое облегчение. Но, как и надо было ожидать, ненадолго.

 

Офлаг XIII-Д

В марте 1942 года пленных начали отправлять из Замостья в глубь Германии.

Куда?

Кто-то узнал, что в таинственный офлаг XIII-Д. Что это такое: тюрьма, острог, крепость или лагерь, а может, какой-то особо секретный объект, который будут строить заключенные? Догадок было много, высказывались разные предположения, но точно никто ничего не знал.

Генералов и старших офицеров, в том числе и Д. М. Карбышева, вывезли вторым эшелоном. Как и другим, ему выдали около двух килограммов хлеба и предупредили: этот паек на пять дней.

Очень важно, оказывается, иметь хороший глазомер и разделить порцию ровно на пять частей. Но еще важнее умерить голод, остановить себя. Многие — очевидцем был ехавший в том же эшелоне старший лейтенант А. С. Санин — съели весь свой хлеб и умерли в муках…

Пленных выводили из лагеря Замостье партиями по 500–600 человек в колонне по пяти в ряд и под конвоем сразу на вокзал. Здесь их загнали в пристанционный двор. Только в сумерки подали железнодорожный состав — 35 грязных вагонов и один классный. Двери всех вагонов были открыты, а вентиляционные люки, заменявшие окна, заделаны железными решетками.

Посадку производили одновременно во все вагоны. У каждой раскрытой створки стояло по три солдата. Один из них ножом срезал у пленных брючные пуговицы, а двое других прикладами подталкивали людей на подвешенную к вагону стремянку.

Внутри вагоны были перегорожены на две части колючей проволокой. В одну половину, без нар, вталкивали около 90 пленных. Во второй размещался конвой — три человека на невысоких нарах с мягкими подстилками.

Погрузка закончилась. Конвойные заняли свои места. В дверях оставили небольшие щели для воздуха.

Раздался свисток паровоза. Эшелон двинулся на запад, в Баварию.

Несмотря на позднее время и усталость, никто из военнопленных не спал. Мешали уснуть не только духота и теснота. Все были подавлены тем, что их увозят все дальше и дальше от Родины. Удастся ли вновь ее увидеть?

Когда эшелон находился уже неподалеку от Кракова, пленные всколыхнулись: генерал Огурцов сумел незаметно проделать дыру в дощатом полу вагона и выпрыгнуть…

Карбышев, узнав о побеге, сказал с надеждой:

— Вот и хорошо! Может быть, удастся ему спастись.

Охрана хватилась слишком поздно. И чтобы избегнуть объяснений с начальством, скрыла побег Огурцова — должно быть, причислила его к умершим в дороге.

Сведения о бегстве генерала Сергея Яковлевича Огурцова приведены здесь по данным, полученным от Петра Павловича Кошкарова, встречавшегося с Д. М. Карбышевым в лагерях для военнопленных.

В апреле 1972 года газета «Красная звезда» опубликовала более поздние документы, приведенные членом Советского комитета ветеранов войны полковником в отставке Н. А. Прокопюком.

В них утверждается, что генерал С. Я. Огурцов весной 1942 года совершил побег из тифозного барака лагеря для военнопленных в городе Хельм. В этом ему помогли советские врачи-военнопленные. Вблизи польской деревушки Тарнаватка, что лежит у шоссе между городами Томашув и Замостье, местные жители свели генерала и бежавшего вместе с ним чеха Танчерова с двумя небольшими вооруженными группами советских воинов, также вырвавшимися из плена. Это были группы Мишки Татара, вошедшего впоследствии в историю освободительной борьбы польского народа под именем Михаила Атаманова, и Васьки Грузина — ныне здравствующего Василия Терентьевича Манжавидзе.

Так возник партизанский отряд имени Григория Котовского. В его организацию генерал Огурцов вложил свой боевой опыт и недюжинный талант. По замыслу Сергея Яковлевича отряд должен был стать кавалерийским. Генерал рисовал перед бойцами картину будущих стремительных конных рейдов по тылам противника, выход на Украину. Но замыслам его не суждено было сбыться. 28 октября 1942 года в бою с крупной карательной группировкой противника у села Зелоне Томашевского повета Сергей Яковлевич пал смертью героя.

Дмитрию Михайловичу Карбышеву, конечно, передали первую версию — о бегстве Огурцова из вагона на ходу поезда. Карбышев одобрил этот дерзкий шаг и настраивал других военнопленных на бегство из лагерей…

Вернемся, однако, в эшелон военнопленных, идущий с востока на запад, из Замостья в глубокий тыл рейха.

На четвертые сутки, в полночь, эшелон пересёк границу Германии. На одной из станций к вагонам почти вплотную подошла толпа немецких бюргеров. Многие в руках вместо хлеба — как нередко было в Польше — держали камень. С криком «Хайль Гитлер!» фашисты бросали камни в стены вагонов, стараясь изловчиться и попасть в просвет открытой двери. Никто из охраны не прогонял фашистских последышей. Группа юнцов, подняв оглушительный шум и свист, принялась забрасывать вагоны гнилой картошкой, мусором.

На других стоянках эшелон встречали примерно так же.

На шестой день эшелон оказался на небольшой железнодорожной станции.

«Хаммельбург» — гласила аккуратная вывеска.

К эшелону, подошла команда солдат во главе с офицером. Эшелон оцепили, открыли двери вагонов.

— Алле раус! Шнеллер! Выскакивай! Быстрее!

Подгоняя пленных прикладами, пинками, солдаты тут же строили их в колонну. Процедура приемки-сдачи от одного конвоя другому заняла немало времени.

Наконец колонна пошла по проезжей части главной улицы Хаммельбурга.

Грохотали по асфальту деревянные колодки. Жители открывали окна и с испугом смотрели на толпу одетых в жалкие лохмотья изнуренных людей.

Пройдя к окраине Хаммельбурга, колонна вышла на широкое шоссе Нюрнберг — Вюрцбург. Впереди, прихваченная ледком, лежала, словно кривая сабля в ножнах, река Заале. Но измученные люди не замечали красот баварской природы.

Пересекли по мосту реку. Дорога сразу резко повернула влево и круто поднялась вверх, извиваясь между цепью невысоких холмов. Пять километров по холмам и взгорьям для Дмитрия Михайловича в другое время были бы приятной прогулкой. А теперь каждый шаг давался с огромным усилием. Его поддерживали товарищи и помогли подняться на большое холмистое плато, где колонна, наконец, остановилась.

Всю дорогу от станции до ворот лагеря рядом с Карбышевым шел В. И. Герасимов. Они были вместе в Острув-Мазовецка и в Замостье. Герасимов помогал Карбышеву нести его мешок с незатейливыми солдатскими пожитками, поддерживал за руку: здоровье генерала основательно пошатнулось после перенесенного в Замостье тифа.

Вот он, офлаг XIII-Д. Офицерский лагерь, вблизи которого проходила линия Зигфрида, ждал пополнения и был готов к приему его.

В левой части лагеря виднелись небольшие домики для немецких офицеров, невдалеке от них — казармы солдат охраны. Рядом с казармами несколько двухэтажных зданий военного госпиталя. Такой же двухэтажный увеселительный кабак — казино. На его высокой готической башне блестели медные стрелки больших часов, напоминавшие о себе каждые 15 минут мелодичным колокольным звоном.

Гестапо разместило в подвалах казино камеры-застенки. Перепившиеся истязатели спускались вниз по лестнице учинять допросы и пытать свои жертвы.

Чуть дальше раскинулось огромное старое кладбище русских военнопленных, похороненных здесь в первую мировую войну.

Южнее лагеря, в низине, окруженной невысокими холмами, беззвучно дремал городок Хаммельбург.

У ворот офлага XIII-Д Герасимов спросил Дмитрия Михайловича:

— Не попытаться ли мне перейти в солдатский лагерь?

— Попытайтесь. Основное сейчас — остаться солдатом, сохранить честь советского воина. Ведь мы лишь временно вышли из строя.

Ворота распахнулись, и лагерь проглотил очередную колонну.

При входе офицерам велели идти направо, а солдатам налево, в транзитный барак.

Началась санобработка. Потом регистрация, снятие отпечатков пальцев, фотографирование. Всем выдали нагрудные номера. Карбышеву достался № 5722.

После трехдневного пребывания в карантине Дмитрия Михайловича перевели в так называемый штаб-офицерский барак. В лагере Карбышев встретился с П. П. Кошкаровым, с которым познакомился еще в Замостье. Петр Павлович успел связаться с подпольным антифашистским комитетом сопротивления, созданным в августе 1941 года генералом Иваном Семеновичем Никитиным и Христофором Николаевичем Алавердовым. Но их обоих арестовало гестапо, и к приезду Карбышева комитет возглавлял генерал-майор авиации Григорий Илларионович Тхор, волевой, отчаянно смелый человек.

— Я с Тхором знаком, замечательный генерал, — сказал Карбышев Кошкарову.

Невысокого роста, с живым, энергичным лицом и умными проницательными глазами, Григорий Илларионович был во многом схож с Карбышевым. Статный, ладный, притягивавший к себе, как магнит, других людей.

Давно ли знал Тхора Карбышев? Часто ли они встречались до войны?

Во всяком случае, в лагере они сошлись близко, потому что позже Дмитрий Михайлович ставил многим в пример этого отважного авиатора.

Григорий Илларионович Тхор родился в 1903 году в селе Подлипки близ Конотопа на Украине. Сын рабочего, активного участника революционного движения, он добровольно вступил в ряды Красной Армии, прошел путь от рядового бойца до генерала. Военное образование получил на пехотных курсах имени Щорса. Был курсантом Кремлевской военной школы, а позже окончил Борисоглебскую школу военных летчиков. В 1936 году Тхор за успехи в боевой подготовке награжден орденом «Знак Почета». И в том же году, летом, он с группой советских летчиков вступил добровольно в Интернациональную бригаду Испанской республики.

В 1939 году комбриг Тхор командовал военно-воздушными силами Забайкальского военного округа, там ему было присвоено звание генерал-майора авиации.

Великая Отечественная война застала генерала на Юго-Западном фронте врио командира 62-й дальнебомбардировочной авиационной дивизии. В первые же дни войны с 22 по 30 июня дивизия под его командованием совершила более двух тысяч вылетов.

Массированным налетом на немецкие аэродромы в районе Белой Церкви она уничтожила 50 немецких самолетов и была представлена к ордену Красного Знамени.

18 сентября 1941 года после упорных боев оставшиеся от 62-й авиадивизии части под командованием Тхора стали отходить по указанию штаба армии на восток. Утром 23 сентября в неравном бою на высотах восточнее Млехи-Загребель генерал Тхор был тяжело ранен. Местные крестьяне подобрали его на поле боя и увезли в село, некоторое время укрывали. Донос предателя — и Тхор попал в гестапо.

Фашисты неоднократно предлагали советскому генералу перейти к ним на службу. После полугода уговоров и пыток его привезли в Хаммельбург.

Г. И. Тхор, как и Д. М. Карбышев, прошел тяжкий путь по фашистским концлагерям, держался так же, как он, и, вероятно, поэтому встретился с Карбышевым в бараке одного и того же лагеря…

Комитет сопротивления, лишенный своих руководителей Никитина и Алавердова, короткое время был пассивен, но с появлением Тхора вновь активизировался. Генерала ввели в состав комитета, выбрали руководителем подпольной организации.

Дмитрия Михайловича доставили в Хаммельбург на несколько дней позже Тхора. Очевидно, боевой летчик уже знал о Карбышеве, о его стойкости, о выработанных им «Правилах поведения советских людей в фашистском плену».

Вот основные положения «Правил»:

1. Организованность и сплоченность в любых условиях плена.

2. Взаимопомощь. В первую очередь помогать больным и раненым товарищам.

3. Ни в чем не унижать своего достоинства перед лицом врага.

4. Высоко держать честь советского воина.

5. Заставить фашистов уважать единство и сплоченность военнопленных.

6. Вести борьбу с фашистами, предателями и изменниками Редины.

7. Создавать патриотические группы военнопленных для саботажа, вредительства и диверсий в тылу врага.

8. При первой возможности совершать побеги из плена.

9. Оставаться верными воинской присяге и своей советской Родине.

10. Разбивать миф о непобедимости гитлеровских войск и вселять военнопленным уверенность в нашей победе.

С прибытием Карбышева подполье оживилось еще в большей мере.

Карбышев одобрил план действий Тхора. Тонкий знаток человеческой души, Карбышев увидел в Тхоре настоящего вожака, способного повести за собой людей.

По заданию немецкого генерального штаба гестапо было поручено выяснить, в чем загадка высоких моральных и боевых качеств воинов Красной Армии. Еще в декабре 1941 года командование лагеря объявило советским военнопленным: все желающие, независимо от воинского звания, могут приступить к описанию истории боевых операций тех подразделений, частей и соединений Красной Армии, в которых они служили. За это советским военнопленным посулили облегчить лагерный режим, улучшить условия обращения и питание. Для «историков» выделили специальное, хорошо оборудованное помещение — так называемый «исторический кабинет». На его стенах — стратегические карты СССР и другие наглядные пособия.

«Кабинет» находился в подчинении исторического управления немецкого генерального штаба и был создан с далеко идущими разведывательными целями.

Большинство советских военнопленных поняли истинные затеи фашистов и отказались участвовать в этой провокации.

Однако нашлись и такие, которые попрали свою честь — за лишнюю порцию баланды, за пачку сигарет.

С появлением в Хаммельбурге Карбышева и Тхора подпольный комитет повел решительную борьбу с этими «историками».

Из уст в уста стали передавать карбышевские слова, ставшие в лагере поговоркой: «Никогда не делайте того, что хочет враг, а делайте то, чего он не хочет».

Злостным «историкам» объявили бойкот. Их ловили, отбирали и уничтожали их записи и запасы бумаги. На некоторых «историков» такие меры подействовали, и они отказались от первоначальных намерений.

В один из вечеров участники подполья напали на «исторический кабинет», разгромили его, а начальнику, предателю Гаврилову, разбили голову.

Противодействие работе этого «кабинета» оказалось столь значительным, что представители германского генерального штаба сочли за благо поскорее ретироваться из лагеря.

Большое внимание Карбышев и Тхор уделили борьбе с антисоветскими организациями белогвардейцев.

Сколоченная беляками совместно с гестапо Русская трудовая народная партия — РТНП — зазывала к себе колеблющихся, неустойчивых людей. Предатели объявили набор в так называемую Русскую освободительную армию — РОА, входившую в состав немецко-фашистских войск. Нашелся предатель на роль командующего «армией» — Власов.

Вербовщики РОА свою охоту за малодушными совмещали с «посевом» ложных слухов, провокаций, доносами. В бараки поселили лазутчиков-агитаторов, переодетых в форму советских офицеров, откормленных фашистских молодчиков из числа белоэмигрантов и специально обученных агентов. Голодавших советских военнопленных соблазняли и поторапливали:

— Кто хочет свободы и сытой жизни, тот должен побыстрее записаться в РОА! Смотри, не опоздай! А опоздаешь — на себя пеняй!

Из Берлина в помощь вербовщикам прибывали кипы фашистских антисоветских газет: «Клич», «Новая доба», белоэмигрантское «Новое время».

Не помогли лазутчики, вербовщики, агенты, провокаторы, газетки. Военнопленные выдержали не только словесную и печатную Психическую атаку, но и пытки в гестапо, издевательства в подвале казино.

Особое «внимание» проявляли фашисты к Карбышеву. Не удалось склонить его к прямой измене — пусть хоть чем-то, хоть мелочью опорочить его в глазах остальных пленников.

Офицер Е. М. Синьковский присутствовал при таком эпизоде.

У генерала Карбышева внезапно исчезла фуражка. На другой день к нему пришел комендант лагеря и заявил, что ему стало известно об этой пропаже, и предложил генералу пройти с ним на склад и подобрать себе там фуражку.

— Неудобно ходить генералу без фуражки. Пойдемте, помогу вам в беде.

На складе не нашлось генеральской фуражки Красной Армии, на полках лежали различных размеров головные уборы немецко-фашистских войск.

Тогда комендант предложил:

— Господин генерал! Сами видите, на складе, к сожалению, сейчас нет того, что вам нужно. Но генерал всегда остается генералом! Поэтому я готов вам помочь. Предоставляю вам право на свой вкус выбрать любую нашу генеральскую фуражку, нашего вермахта. Да, да, я разрешаю. И носите ее, как говорят русские, на здоровье!

Взгляд Карбышева быстро скользнул по стеллажам. В одном углу он заметил сваленные в кучу советские армейские пилотки. На некоторых из них были даже пятиконечные звездочки. Дмитрий Михайлович подошел к этой куче, взял одну пилотку, расправил ее и, надев на голову, сказал по-немецки коменданту:

— Господин полковник, посмотрите сами: неправда ли, пилотка мне к лицу куда больше любой немецкой генеральской фуражки?

Поблагодарив за оказанную возможность возместить пропажу, Карбышев ушел со склада.

А вот что писал капитан А. К. Ужинский о встрече с Карбышевым в Хаммельбургском подполье:

«…В марте в Хаммельбург была доставлена из Замостья очередная партия военнопленных. В этой партии оказался и Д. М. Карбышев.

Мне довелось много слышать о нем еще в академии, изучать его труды и теперь очень захотелось увидеть его. Меня познакомили с ним. Дмитрий Михайлович припомнил, что перед началом войны встречался с другими слушателями на строительстве укреплений у западной границы. Прощаясь, я рассказал Карбышеву, что среди узников ходят слухи, будто фашисты хотят выведать у него состав нашего бетона, идущего на строительство дотов. Дмитрий Михайлович рассмеялся:

— Тайна нашего бетона в нас самих. Передайте, капитан, товарищам, чтобы они были стойки как бетон, и тогда никаких наших тайн враг не узнает.

С первых же дней пребывания в Хаммельбурге Д. М. Карбышев связался с руководителями подпольного движения сопротивления. Я почувствовал это по одному факту.

В то время готовился побег из лагеря большой группы военнопленных. Поскольку я работал в мастерской игрушек и возглавлял там подпольную группу, генерал Г. И. Тхор и майор Н. Ф. Панасенко поручили мне изготовить компасы для всех участников побега. Один компас, вмонтированный в футляр от часов, я преподнес генералу Тхору.

Но вот встречает меня Дмитрий Михайлович и говорит:

— Компасы-то вы делаете неплохие, а конспиратор из вас неважный. Для чего часовой футляр? Как спрячете его при обыске?

И тут же посоветовал делать сердцевину стрелки не из алюминия, а из меди, чтобы она была надежней. На другой день об этом же сказал мне и Г. И. Тхор. Стало ясно, что он советовался с Карбышевым».

Старший лейтенант А. С. Санин вместе с другими военнопленными Хаммельбургского госпиталя отмечали 62-летие Дмитрия Михайловича:

«…Это был торжественный, хотя и очень скромный вечер. Готовились к нему около трех недель. От каждого обеда что-нибудь обязательно оставляли для праздничного стола. Выбор, правда, был скудный, картошка в мундире, иногда кусочек маргарина да немножко повидла в бумажке.

Наконец, 26 октября 1942 года поздно вечером, когда из госпиталя ушли все гитлеровцы, в палату санитаров вошел Дмитрий Михайлович — подтянутый, чисто выбритый и даже веселый. Мы усадили его на почетное место, и вечер начался. Горячо поздравив Дмитрия Михайловича с днем рождения, пожелали ему доброго здоровья, долгих лет жизни и счастья. Вместо вина в кружки налили холодный кофе. Потом начались воспоминания о мирной жизни, рассказы о планах, которые нарушила война, но к исполнению которых мы намеревались вернуться после разгрома фашизма.

Беседа затянулась далеко за полночь. Дмитрий Михайлович был весел, разговорчив, а когда уходил от нас, сердечно благодарил за скромные подарки и товарищеский ужин. Этот вечер каждый из нас запомнил на всю жизнь. Тогда мы еще ближе узнали Дмитрия Михайловича, еще раз убедились в том, какой он замечательный человек, простой и душевный, беспредельно любящий Родину, твердо уверенный в неизбежности победы над врагом».

Герой Советского Союза, защитник Брестской крепости, майор П. М. Гаврилов вспоминает об одном характерном эпизоде:

«Осенью 1942 года в Хаммельбург для усиления вербовки советских военнопленных приехал власовский генерал в гитлеровской форме, с нарукавным знаком „РОА“. Накануне его приезда Карбышев, Тхор, Михайлов побеседовали с пленными.

Договорились: если вызовут кого-либо из строя, то всем взяться за руки и не выпускать вперед малодушного.

Так и поступили.

Генерал-предатель долго витийствовал перед строем, сулил „златые горы и реки, полные вина“. Напоследок скомандовал:

— Кто готов с оружием в руках бороться против большевиков — пять шагов вперед!

Никто не сделал ни шагу.

Генерал побагровел, повторил команду:

— Пять шагов вперед!

Опять никто ни шагу.

И тут генерал Тхор неожиданно и громко крикнул:

— Господин фашистский холуй! Желающих нет и не будет, убирайтесь вон!

В строю на левом фланге раздался свист, его поддержали в середине и на правом фланге. Вербовщик РОА ушел освистанный, как тенор, задавший „козла“».

Дошла в Хаммельбург и радостная весть об окружении и разгроме армии фельдмаршала Паулюса под Сталинградом. Ее привез попавший в плен командир 17-й танковой бригады майор П. С. Махура.

17-я бригада входила в состав 26-го танкового корпуса 5-й танковой армии, которой командовал генерал Романенко, и принимала участие в прорыве фронта гитлеровских войск южнее Усть-Хоперской. Здесь она стала гвардейской. Махура командовал группой прорыва и, тяжело раненный, обожженный, контуженный, попал в руки гитлеровцев.

Карбышева отважный танкист знал с 1939 года по Москве. Это было после возвращения Махуры из Испании. Как и Тхор, он сражался в Интернациональной бригаде и, возвратившись в Москву, прочел в Академии моторизации и механизации лекцию о форсировании реки Эбро республиканскими войсками в районе Флико-Аско. На лекции присутствовал Карбышев. Он работал тогда усиленно над своим трудом «Форсирование рек» и весьма заинтересовался этой операцией. Дмитрий Михайлович попросил Махуру подробно рассказать, какие меры применили республиканцы для обеспечения переправы.

Махура передал тогда генералу любопытные подробности об одной военной хитрости, которая удалась республиканским саперам. Они навели над Эбро для форсирования этой реки три моста — два постоянных под водой, а один ложный — над рекой. Фашисты бомбили видимую переправу, а о подводных понятия не имели.

В Хаммельбурге Петр Махура поделился с Карбышевым новостями с фронта.

А новости были ошеломительными. Армия Паулюса разгромлена. Поражение полное.

— Судный день фашистской Германии настал, — сказал Дмитрий Михайлович друзьям. — Слава советского оружия восторжествовала!

Карбышев достал самодельную карту, разложил ее на столе и попросил Махуру показать места боев, расположение наших и вражеских войск на фронте.

Некоторое время генерал сидел в раздумье, потом взял в руки самодельный циркуль и линейку, старательно измерил расстояние по карте, что-то вычислил.

— Обрадовать вас, так сказать, взаимно? — спросил лукаво Карбышев. — По моим подсчетам, мы окончательно отпразднуем победу, то есть займем Берлин, где-то в апреле сорок пятого.

Петр Махура по настоянию Дмитрия Михайловича несколько дней подряд переходил из барака в барак, рассказывал узникам правду о Сталинграде.

Генерал Тхор так же, как Карбышев, был убежденным сторонником массовых побегов из лагеря. По предложению Григория Илларионовича наметили побеги нескольких групп военнопленных из Хаммельбурга. Группа Тхора должна была направиться на восток, в Советский Союз, группа Михайлова — в Югославию. Третья группа в составе Поносова, Трифонова, Толкачева — в Швейцарию.

Комплектование групп закончили быстро. Назначили старших. Поручили дозорным изучать смену часовых и расположение постов, чтобы отвлечь внимание охраны лагеря в момент побега. Распределили обязанности. Смастерили разборные компасы. Скопировали в немецкой столярной мастерской масштабную карту. Заготовили запас продуктов, который хранился в инфекционном отделении ревира, куда гитлеровцы, опасаясь заразы, предпочитали не заходить. Но не избегли предательства. Генерала Тхора арестовали и увезли в нюрнбергскую тюрьму. Осуществление побегов приостановилось.

Застряв на востоке, гитлеровцы стали спешно подбирать «подчистую» все резервы. Их тыл остался без рабочей силы. Особенно остро ощущался недостаток в квалифицированных рабочих на военных заводах. Выпуск танков, самолетов, орудий, пулеметов, ружей и боеприпасов катастрофически падал. В Хаммельбургском лагере срочно приступили к формированию рабочих команд.

Вначале набирали только младших офицеров, позднее — всех, до полковников включительно.

Во время одной из проверок на аппельплаце гитлеровцы зачитали приказ, гласивший, что каждый человек, который находится в Германии, обязан работать, иначе его не будут кормить.

Раздалась команда:

— Все желающие ехать на работу добровольно — в сторону!

Из трех тысяч советских военнопленных отошли в сторону не более ста человек.

Администрация лагеря начала урезать и без того скудный паек. Среди военнопленных пошли толки о том, что отказ от работы приведет к усилению репрессий и к новым жертвам, в то же время поездки на работу увеличат возможность побега.

Карбышев считал, что от работы, предложенной немцами, не нужно отказываться. Но работать советские люди должны так, чтобы работа эта приносила фашистам только вред. Дмитрий Михайлович советовал всячески саботировать, портить оборудование, выпускать такое оружие, которое сразу же выходило бы из строя в боевой обстановке.

Вторичный набор в рабочие команды прошел более удачно и спокойно, что весьма удивило администрацию лагеря, подготовившуюся к «крутым мерам».

Одну команду в 600 человек гитлеровцы отправили в город Райсендорф, вторую — 2000 пленных — в Нюрнберг.

В сентябре из того же лагеря была отправлена рабочая команда № 10 113. Она состояла почти полностью из советских старших офицеров. Среди них полковник П. Ф. Сухаревич, много политработников: бригадный комиссар Григорьев-Перельман, полковые комиссары С. А. Снитцарь и Л. С. Николаев и другие сподвижники Д. М. Карбышева по борьбе в Хаммельбурге.

Хаммельбургский лагерь почти опустел. В лагере остался «обслуживающий персонал» и военнопленные югославы, поляки и французы.

Тяжело переживал Дмитрий Михайлович расставание с друзьями, особенно с Петром Филипповичем. В самые мрачные дни фашистской неволи в Острув-Мазовецка, Замостье и Хаммельбурге Сухаревич был правой рукой генерала. Прощаясь с Петром Филипповичем, Дмитрий Михайлович крепко обнял его и, не скрывая своего волнения, сказал:

— Верю, хочу верить, Петр Филиппович, что мы еще встретимся! Час победы скоро пробьет!

— Я такого же убеждения, — ответил Сухаревич.

Команду № 10 113 направили в город Регенсбург на Дунае в тяжелый режимный лагерь. Изможденных военнопленных принуждали грузить и выгружать баржи и железнодорожные вагоны в Регенсбургском порту.

Всю дорогу к порту Сухаревич, Снитцарь и Григорьев-Перельман ехали в одном вагоне. В Регенсбурге у причала порта Снитцарь, выбрав удобный момент, обратился к военнопленным:

— Наша рабочая команда прибыла сюда не покоренными пленниками, а представителями великой партии Ленина.

Снитцарь сказал, что твердо верит: немецкие коммунисты действуют в подполье, накапливают силы. А закончил словами Карбышева:

— Плен для советских людей не означает прекращения борьбы. Они ее продолжают и в лютых, даже самых тяжелых условиях.

Вскоре Снитцарь, Сухаревич, Григорьев-Перельман стали популярными не только среди военнопленных, но и у немецких грузчиков, крановщиков и матросов Регенсбургского порта. Команда № 10 113 портила грузы, создавала заторы.

В конце 1942 года кто-то предал Снитцаря и Григорьева-Перельмана. Их схватили гестаповцы и казнили.

Но и после казни двух патриотов-коммунистов подполье продолжало действовать.

Летом 1944 года, после покушения на Гитлера, гестапо особенно свирепствовало. В июне Сухаревича, Шамшеева и Панфилова вместе с другими участниками подполья отправили в Вюрцбург в тюрьму гестапо. У Сухаревича при обыске обнаружили схему с нанесенными на ней населенными пунктами от Регенсбурга до чехословацкой границы. Гестапо усмотрело в этом доказательство подготовки побега.

На допросе Петру Филипповичу предъявили обвинение в саботаже и коммунистической пропаганде и отправили на «медленное уничтожение» в лагерь смерти Маутхаузен.

Лето 1943 года. Кровопролитные бои на Курской дуге.

Начальник инженерных войск 38-й армии, генерал-майор Н. В. Крисанов, взволнованный известием о своем учителе, писал своей жене:

«Любаша, здравствуй! Спешу тебе сообщить новость. Нашими войсками взят в плен фашист, бывший надзиратель Хаммельбургского лагеря для советских военнопленных. Я его сам допрашивал, чтобы выяснить, не знает ли он генерал-лейтенанта Карбышева. Он мне ответил, что фамилии он не помнит, но по внешности, которую я ему описал, он вспомнил одного пленного. Весь лагерь называл его „большевистским генералом“, ему создали особые условия, положенные пленному генералу, он отказался от них, ел то, что давали всем пленным. За ним приезжали из Берлина, обещали генеральский чин германской империи. Но от всех благ, которые ему предлагали, он отказался. Пленные в лагере считали его своим руководителем, и вскоре командование было вынуждено перевести его в другой лагерь.

Любаша, пока эти сведения нельзя считать достоверными, я еще приму все меры, чтобы уточнить их. Но я этим данным верю. Именно таким и представляю себе Дмитрия Михайловича. Гитлеровцы могли пытаться завербовать его к себе на службу как известного, талантливого ученого. Коммунист Карбышев, истинный патриот, мне кажется, не только не мог согласиться продать свою Родину из-за личных благ, но считал позором даже разговаривать с теми, кто сулил ему всякие „блага“, требуя от него измены. В плен он мог попасть только тяжело раненным. Но и в плену, мне кажется, он не мог не разъяснять пленным правоту нашего дела. Человек стальной воли, каким был Дмитрий Михайлович, он не мог не вселять военнопленным бодрость духа и веру в победу советского народа…

Очень прошу тебя, Любаша, попытайся разыскать семью Карбышевых и узнай, нельзя ли оказать ей помощь».

 

В сетях гестапо

Берлинская тюрьма гестапо на Принц-Альбертштрассе, 5, лагерь на пересыльном пункте РОА в Бреслау… Только человек несгибаемой воли мог выдержать издевательства изощренных палачей. «Друзья бывшего царского подполковника» старались любыми путями склонить Карбышева к измене Родине.

Очнувшись от долгого кошмара моральной и физической пытки, уже в Нюрнбергском лагере, Дмитрий Михайлович смог кое-что из пережитого поведать своим товарищам. Если выживут, вернутся домой, пусть расскажут обо всем его семье — жене, детям.

В живых остались единицы… Среди них — старший лейтенант Петр Павлович Кошкаров. Он выполнил просьбу генерала — записал как можно подробнее то, что тогда услышал.

В начале февраля 1943 года Карбышева вызвали к коменданту Хаммельбургского лагеря. После длительной беседы с сотрудниками гестапо — они выдавали себя за высокопоставленных офицеров инженерных войск из ставки фюрера — Дмитрию Михайловичу задали несколько вопросов. Вопросы были обычными, беседа проходила спокойно. В заключение заявили, что придется ехать с ними в Берлин: там Карбышева обменяют на немецкого генерала, находящегося в плену в Советском Союзе.

Генерал попросил разрешения зайти в барак, чтобы забрать нужные вещи. Ему хотелось попрощаться с товарищами и сообщить им о намерении немецкого командования. Но сотрудники гестапо ответили отказом под тем предлогом, что можно опоздать на поезд.

Был холодный февральский вечер, когда Карбышев в сопровождении двух гестаповцев выходил из ворот лагеря. Подмораживало, дул пронизывающий северо-восточный ветер.

В автомашине, мчавшейся на Хаммельбургский вокзал, Карбышевым овладело какое-то тупое состояние, точно он не жил, а спал тяжелым, кошмарным сном…

Скорый пассажирский поезд на Берлин уже стоял под парами. Гестаповцы ввели Карбышева в вагон, сняли с него наручники, предложили диван в отдельном купе, а сами сели напротив…

Карбышев погрузился в глубокое раздумье. Куда и зачем его везут? Не похоже, чтобы на обмен! За свою жизнь он мало беспокоился — измучен до крайности. Но ему было ясно, что в Берлине предстоят тяжелые испытания.

Легенду о предстоящем обмене они использовали не зря. Очередная провокация предпринята гестапо с определенной целью. Но какой? Нечто подобное он уже пережил в Острув-Мазовецка в Замостье. А может, гестапо на сей раз решило привести в исполнение свою угрозу и, чтобы сломить его, заставить сдаться, изолировать от других пленных или бросить в концлагерь уничтожения? Увидит ли он когда-нибудь Родину, семью, друзей, товарищей?.. Что они будут думать о нем? Ведь в Хаммельбургском лагере он видел листовку с призывом к советским генералам, офицерам и солдатам переходить на сторону врага, добровольно сдаваться в плен. В той листовке среди якобы добровольно перешедших на сторону фашистской Германии упоминалась его фамилия и фамилии многих других честных советских воинов. Они попали в плен по несчастью — тяжело раненными, контуженными, больными. И Карбышев знал, что они с презрением отвергли все домогательства врага и остались до конца верными своему воинскому долгу…

Мелькали в окне вагона заснеженные поля, луга, холмы, тянулась вдоль железной дороги бесконечной лентой поросль кустарника. На соседних путях встречались вереницы санитарных поездов с ранеными гитлеровцами. Иногда с грохотом проносились составы с установленными на платформах орудиями, танками и другой военной техникой.

Чем дальше поезд уходил в глубь Германии, в промышленные районы, тем больше было вокруг разрушений. Свежие воронки от разорвавшихся бомб. Закопченные стены разбитых заводских цехов с зияющими в них, как пустые глазницы, оконными проемами. Заснеженные груды битого кирпича, раздробленного бетона, искореженного железа.

Печальная картина. Но она не вызывала у Карбышева ни сожаления, ни сочувствия.

Он видел белорусские и польские села, раздавленные гусеницами танков со зловещей свастикой на бронированных башнях. Он видел горе и кровь ни в чем не повинных жертв на истерзанной советской и польской земле.

В Берлин поезд прибыл рано утром. Гестаповцы надели Карбышеву наручники и повели к выходу.

Но у Дмитрия Михайловича это не вызвало особой тревоги, настроение его ощутимо переменилось: весьма заметные удары нашей авиации убеждали в том, что врагу стало туго, дела его плохи. И это вселяло в закованного в наручники генерала светлую надежду и радость.

У подъезда вокзала их ждала полицейская машина. Сидя между двумя охранниками, Карбышев с любопытством разглядывал улицы Берлина. Они показались ему мрачными и старыми. Вытянулись унылой чередой высокие каменные дома, выкрашенные в камуфляжные защитные цвета.

На всех улицах — стрелы, они указывали ближайшие бомбоубежища. Кое-где торчали «головы» дотов, некоторые здания ограждала густая паутина колючей проволоки. По углам кварталов — щиты с написанным большими буквами напоминанием: «Бойтесь темного человека!» (т. е. шпиона).

Машин мало, и почти все военные или санитарные. И людей на тротуарах мало, или тоже военные, или инвалиды на костылях, или исхудалые женщины. Лица усталые, бледные, озабоченные.

Миновав центральные улицы города, машина выехала на окраину, свернула на шоссе и через несколько минут остановилась перед воротами длинного серо-зеленого забора, поверх которого были протянуты две нитки колючей проволоки. На звук сигнального рожка автомашины из будки у ворот вышел солдат, он проверил у гестаповцев предъявленные ему документы и, раскрыв настежь ворота, пропустил машину в большой парк, густо усаженный липами.

Проехав метров 250–300 по главной аллее парка, автомашина остановилась у вторых ворот. Они также вели в огороженную колючей проволокой аллею, но по бокам ее вместо лип стояло десятка полтора одинаковых деревянных бараков, а между ними каменное двухэтажное кирпичное здание.

Машина подъехала к одному из бараков. Гестаповцы ввели Карбышева в большую комнату, в углу которой за письменным столом сидел лейтенант. Гестаповцы предъявили ему какие-то бумаги, он прочел их, расписался и одну оставил у себя. Сняв с Карбышева наручники и оставив его на попечение лейтенанта, сопровождавшие Дмитрия Михайловича гестаповцы покинули барак.

Лейтенант вежливо попросил Карбышева присесть к столу и объяснил, что его привезли в лагерь с облегченным режимом для военнопленных офицеров.

— Здесь я комендант, — сказал лейтенант, — а вы на моем попечении. Побудете у нас временно, чтобы поправиться перед обменом.

Комендант вынул из папки анкету и, вооружившись ручкой, стал задавать Карбышеву вопросы: о звании, где, когда родился и проживал до войны, о семейном положении, когда, где и при каких обстоятельствах был пленен и еще много других в том же духе. Ответы он записал в анкету. Затем объяснил Дмитрию Михайловичу, что во время его пребывания в этом лагере ему предоставляется право пользоваться столовой, библиотекой и другими помещениями, а также совершать в установленные часы прогулки по парку.

Карбышеву отвели отдельную комнату в бараке, трижды в день хорошо кормили.

Через несколько дней Карбышева стали довольно часто возить в Берлин к высоким гитлеровским чинам. Они много говорили с ним о войне, интересовались его мнением по различным вопросам.

Иногда к нему в лагерь приезжали гитлеровские генералы, вместе с ними нацисты и какие-то подозрительные лица. Они пытались предложить Карбышеву заманчивые посты, большие деньги.

Однажды Карбышева повезли в главную квартиру инженерных войск немецкого вермахта на беседу с генералом имперских инженерных войск.

— Этот фортификатор профессор Гейнц Раубенгеймер, — говорил позже своим друзьям Карбышев, — оказался всего-навсего крупным нацистским чиновником — и только. Он у них на положении министра и довольно подробно показал мне объем работ, которые ведет. Масштаб значительный, но ни одной свежей, оригинальной идеи в военной инженерии Раубенгеймер преподнести не смог. Все удивительно шаблонно.

По рассказам пленных, с которыми Дмитрий Михайлович общался в лагерях, писатель Г. С. Новогрудский с большой полнотой воспроизвел картину той тщательной психологической обработки, с помощью которой фашисты пытались поколебать убеждения Карбышева, его преданность Родине, верность воинскому долгу.

«Когда Карбышева ввели в кабинет Раубенгеймера, навстречу ему поднялся высокий пожилой немец в мундире, сверкающем орденами и золотыми нашивками.

Выразив на своем лице радушие, Раубенгеймер предложил Карбышеву кресло.

— Вы, как я знаю, господин генерал, свободно говорите по-немецки, — обратился он к Дмитрию Михайловичу, — полагаю, услуги переводчика нам не понадобятся, не правда ли?

— Нет, по-немецки я не говорю, — ответил Карбышев на чистом немецком языке, — я говорю по-русски.

Фашистский сановник пожал плечами и нажал кнопку. Явился офицер-переводчик.

На столе перед Раубенгеймером лежала объемистая папка. Он раскрыл ее и, полистав, начал:

— Прежде всего, господин генерал, разрешите отнять у вас несколько минут на чисто формальную процедуру. Я зачитаю данные, касающиеся вас, с тем, чтобы потом не возвращаться к этому вопросу. Итак: Карбышев Дмитрий Михайлович, профессор, доктор военных наук, генерал-лейтенант инженерных войск, родился в Омске в тысяча восемьсот восьмидесятом году. Как видите, мы информированы о вашей биографии. Но, признаюсь, мне неясен, например, вопрос о вашей партийной принадлежности. По имеющимся данным, вы никогда не были членом Коммунистической партии, но это не мешало командованию вашей армии относиться к вам с полным доверием. Такое положение, вероятно сохранилось вплоть до текущей войны? Впрочем, этот вопрос, так сказать, больше академический, чем по существу, — Раубенгеймер улыбнулся. — Ведь я отлично понимаю, генерал, что в данном случае формальная принадлежность к определенной партийной организации мало затрагивает сущность вашей идеологии и является моментом, более связанным с общественным и служебным положением, чем с убеждениями. Не правда ли? Трудно предположить, что люди нашего с вами возраста увлекались идеями…

— Ничего не могу сказать о вас, — ответил Карбышев, — но что касается меня, то в моем представлении зрелый возраст и идеи не являются понятиями, взаимно исключающими друг друга. В тридцать девятом году Коммунистическая партия большевиков оказала мне величайшее доверие и честь, приняв меня в свои ряды кандидатом партии. Мне было тогда почти шестьдесят лет. С тех пор я постарел на три года, но убеждения мои не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе. Моя идеология не зависит от того, какое общественное положение занимаю в данное время. Я принял на себя высокие обязательства коммуниста и не собираюсь от них отказываться.

— Ваша горячность подтверждает мою мысль, генерал, — пробовал отшутиться Раубенгеймер. — Вы просто сохранили молодой задор. Но перейдем к делу. Я уже говорил, что отношусь с уважением к вам, как к своему коллеге, который много сделал для военно-инженерного искусства. Мне больно, генерал, за вас. Намного хлопотал, чтобы увидеть вас в Берлине и иметь возможность предложить вам…

Раубенгеймер сделал паузу. Карбышев молчал.

— Вы человек науки, господин генерал, — продолжал немец, — а у нас, в Германии, люди науки в почете. Мы не можем допустить, чтобы такой крупный ученый, как вы, находился на положении военнопленного, был выключен из области умственных интересов. От имени моего командования я предлагаю, господин генерал, условия, которые позволят вам работать и в дальнейшем так, как вы привыкли работать всю жизнь.

Раубенгеймер достал из папки, лежавшей на столе перед ним, лист бумаги и начал читать заранее сформулированный текст условий, разработанных для Карбышева.

Они сводились к тому, что генерал-лейтенанту инженерных войск Дмитрию Карбышеву предлагалось освобождение из лагеря, возможность переезда на частную квартиру и полная материальная обеспеченность.

Следующие пункты условий говорили о том, что Карбышеву будет открыт доступ во все библиотеки и книгохранилища, какие ему понадобятся для работы, а также возможность знакомиться с другими материалами в интересующих его областях военно-инженерного дела, предоставление ему, в случае надобности, любого числа помощников, выполнение, по его указанию, любых опытных конструкций, устройство лаборатории и обеспечение иных мероприятий научно-испытательного характера. Затем условия предусматривали возможность самостоятельного выбора Карбышевым тем для его научных работ и возможность выезда на фронт для проверки его расчетов в полевых условиях. Правда, как предусмотрительно оговаривали немцы, это касалось любого фронта германской армии, за исключением восточного.

Заключительные пункты условий говорили о том, что результаты работ Карбышева, естественно, должны стать достоянием германских специалистов и что чины германской армии будут относиться к Карбышеву согласно его званию генерал-лейтенанта инженерных войск.

Закончив чтение, Раубенгеймер сделал многозначительную паузу и затем произнес:

— Вот, господин генерал, то великодушное предложение командования германской армии, которое я имею честь передать вам. Его нельзя не оценить по достоинству.

— Я его оцениваю по достоинству, — сказал Карбышев, вставая. — Ваше предложение не подходит мне. Я солдат, и я остаюсь верен своему долгу. Мой долг запрещает мне работать на страну, которая находится в состоянии войны с моей Родиной.

Раубенгеймер тоже встал.

— Не спешите с ответом, господин Карбышев, — сказал он жестко. — Не надо поддаваться настроению. Я предоставляю вам возможность подумать. Ваше решение будет очень ответственным решением для вас.

Через несколько дней Дмитрия Михайловича возили опять по тому же адресу. Еще через неделю — в третий раз. И в четвертый.

— Ну как? — произносил с немецкой педантичностью Раубенгеймер.

Карбышев молчал.

Генерал снова и снова повторял: квартира в Берлине, загородная дача…

Карбышев молчал.

Раубенгеймер между тем распалялся.

— Согласитесь, господин генерал… Ведь это не кто-либо вам предлагает… даже не я, а сам верховный главнокомандующий Адольф Гитлер!..

— Мне нечего прибавить к тому, что я уже сказал вам, — ответил Карбышев.

Снова к Карбышеву в лагерь стали приезжать представители разных чинов и рангов из штаба немецкого главного командования. Ответ они все получали одинаковый: „Нет!“

Старший лейтенант Н. Л. Белоруцкий уже в лагере Флоссенбюрг слышал, как Карбышев рассказывал товарищам следующее:

— Сначала они все были вежливы со мной, расписывали прелести жизни, которая меня ждет, если я соглашусь на них работать… Постепенно они становились все суше, начали намекать на мой престарелый возраст, на то, что я все равно не выдержу сурового режима концентрационных лагерей…

Один из генералов, который принимал участие в переговорах с Карбышевым, был крайне недоволен тем, что немецкому командованию приходится его так долго уговаривать. По-видимому, стойкое поведение Карбышева, его патриотизм вывели фашиста из терпения, и он гневно заявил:

— Напрасно вы, генерал и профессор, кичитесь так своим патриотизмом и ученостью. Имейте в виду, что Германия в скором времени применит в войне такое новое оружие массового уничтожения, что от СССР и его войск не останется и следа. А вы, генерал, своим упорством и нежеланием помочь великой Германии в ее победе добьетесь того, что закончите свою жизнь на виселице.

Карбышев спокойно возразил:

— Советские ученые, наверное, тоже не сидят сложа руки, они тоже совершенствуют свое оружие…»

Узнав о том, что Карбышев отказался принять условия главной квартиры инженерных войск, гестапо попыталось соблазнить его другим предложением.

Узник Майданека врач Л. И. Гофман-Михайловский рассказывает о том, как уговаривали фашисты советского генерала перейти на службу в РОА:

«— Если вы не хотите служить Немцам, служите русской армии, созданной и руководимой генералом Власовым. Он борется с оружием в руках против коммунизма. Время Советской власти сочтено, измена не будет тяготеть над вами.

— Предательство Родины — наибольшее преступление для меня. Воинскую честь я всегда ставил выше своей жизни. Я не способен на измену и вечный позор, — ответил Карбышев».

Тогда гестаповцы, по свидетельству П. П. Кошкарова, попробовали свой излюбленный метод — шантаж.

— Напрасно вы упорствуете, генерал, жертвуете своим здоровьем, а быть может, и жизнью, — для кого? Ведь вы вашей Родине и партии больше не нужны — там вас считают предателем и изменником.

— Перед моей Родиной и партией я отвечу сам. Напрасно вы, господа, этим озабочены…

И тогда терпению гестаповцев пришел конец. Их взбесило упорство старого генерала. Но азарт борьбы с ним оказался сильнее его вполне логичных доводов.

Что же еще испробовать?

Решили предложить Карбышеву свидание с Власовым.

Дмитрий Михайлович отказался от встречи с предателем.

В арсенале гестапо оставалось только одно средство — провокация.

Гестапо отправило узника-генерала в город Бреслау, в лагерь. Здесь с ним встретился военнопленный танкист А. П. Есин.

«…В Бреслау, на улице Тира, № 19, в громадном здании бывшего ресторана охотников, напоминавшем по внешнему виду вокзал и обнесенном еще до войны железной оградой, поместился штаб и пересыльно-вербовочный пункт РОА, а также лагерь для советских военнопленных.

Отправляя сюда Карбышева, гестапо рассчитывало, что на пересыльно-вербовочном пункте РОА упрямый генерал увидит собственными глазами, как советские военнопленные добровольно вступают во власовскую, армию, чтобы вместе с фашистами воевать против коммунистов.

Командование лагеря Бреслау, гестаповцы и их пособники из РОА лезли из кожи вон, чтобы расположить к себе непреклонного советского генерала. Они предложили ему отдельную хорошо обставленную комнату. Разрешили питаться в офицерской столовой, еду для него готовили в немецкой кухне.

Карбышев понял маневры шантажистов и наотрез от казался от предложенных привилегий.

— Разве вы забыли, что я военнопленный? Я буду жить так же, как все.

Все же генерала поместили на втором этаже центрального здания, в конце коридора, в углу, отгороженном стульями до потолка. Рядом круглосуточно стоял часовой с винтовкой. Обслуживать генерала назначили советского военнопленного Г. Г. Королева, бывшего машиниста паровозного депо станции Барановичи. Карбышеву ежедневно приносили свежие немецкие газеты.

А в штабе и на пересыльно-вербовочном пункте РОА бурно развивали свою деятельность ставленники Власова Находившийся на службе гестапо капитан Игорь Голицын и другие белоэмигранты, а также офицеры-гестаповцы распространяли среди военнопленных выходивший на русском языке фашистский листок „Северное слово“, который не скупился на сообщения о падении Москвы, о голоде в СССР, о разгроме Красной Армии на Волге, капитуляции Советского Союза. Листок взахлеб восхвалял „новый порядок“ немецких оккупантов.

Подвизался на пункте и бывший царский генерал белогвардеец Краснов, печально известный глава контрреволюционного мятежа против Советской власти на Дону. Облаченный в генеральскую казачью форму царской армии, битый генерал выступал перед военнопленными с речами, призывал на „священную войну“ против коммунистов, комиссаров и евреев, чтобы на развалинах советского государства создать „новую Россию“. Истошные эти речи успеха не имели.

Карбышева, как и других советских военнопленных, вызвали в штаб РОА.

Дмитрий Михайлович не явился на вызов. Но это не помешало гестаповцам усиленно распространять в лагере и на пересыльно-вербовочном пункте слух о том, что генерал Карбышев сдался, перешел добровольно на сторону великой Германии и скоро займет видный пост в „армии“ Власова.

Но у той лжи оказались короткие ноги. Хотя военнопленные при встрече с генералом могли обменяться с ним лишь короткими фразами, они ясно понимали: немцы по-прежнему ничего не могут от него добиться.

Каждое утро Карбышев прогуливался в большом липовом парке лагеря. В одну из таких прогулок его „подстерег“ лейтенант Павел Дмитриевич Матвеев:

— Прошу прощения, генерал! Скажите, вы провокатор или настоящий советский человек, генерал-лейтенант Красной Армии?

Карбышев повернулся к Матвееву, спокойно посмотрел на него усталыми глазами и, в свою очередь, спросил:

— А как вы полагаете, лейтенант, настоящие генералы Красной Армии, преданные своей Родине, провокаторами бывают?

Матвеев сконфуженно промолчал, и Дмитрий Михайлович, взяв его за руку, повел по аллее. Генерал говорил о Красной Армии, о том, что и без второго фронта Гитлер будет разбит. Говоря о тяжелых условиях фашистского плена, Дмитрий Михайлович посоветовал Матвееву при первой же возможности бежать из лагеря — он молод и в силах это сделать, а сам он уже стар, и для него это невозможно.

— Бегите, лейтенант, забирайте с собой лучших людей…

При прощании Карбышев предупредил:

— Мне запрещено разговаривать с кем-либо, имейте это в виду.

Матвеев и позже встречался с Дмитрием Михайловичем, но украдкой, стараясь поговорить незаметно, на ходу. Раздатчик на кухне был связан с кем-то из военнопленных в лагере, который снабжал его сводками Совинформбюро, и он передавал их Матвееву. Матвеев переписывал сводку на клочок бумаги, сворачивал его трубочкой и украдкой перебрасывал через ограждение из стульев, за которым находился Дмитрий Михайлович».

В Бреслау Карбышев пробыл несколько недель. Узнав о том, что генерал отказался явиться в штаб власовцев и вербовка советских военнопленных в РОА явно срывается из-за пагубного влияния генерала, гестапо приказало срочно вернуть Карбышева в Берлин.

Из рассказа Д. М. Карбышева П. П. Кошкарову:

«Когда гестаповцы в Бреслау объявили мне, что повезут обратно в Берлин, я понял, что ожидает меня.

Долго ждать не пришлось.

На руки мне вновь надели наручники. В отдельном купе в сопровождении двух гестаповцев привезли в немецкую столицу. Прямо с вокзала доставили в гестапо. Здесь предъявили обвинение в проведении коммунистической пропаганды против немецкого рейха и призыве военнопленных к восстанию и побегам. Из гестапо меня отправили в берлинскую тюрьму и поместили в одиночную камеру. В течение всего пребывания в одиночке я был почти без движения, без прогулок. Питание плохое: утром — кружка эрзац-кофе, а в полдень пол-литра супа из кормовой свеклы и 250 граммов хлеба на весь день.

По мере того как советская авиация разрушала здания и военные объекты Берлина, мой скудный паек становился все меньше и меньше. В лишенной вентиляции камере стояла невыносимая духота. Я до того ослаб, что не мог проглотить даже ту скудную пищу, которую мне давали. Чувствовал себя страшно униженным, нравственные муки были гораздо сильнее физических страданий.

Время в моей одиночке тянулось очень медленно. Я ощущал тяжелое чувство еще и от того, что оказался выключенным из борьбы и каждый час мог быть последним. Чтобы не думать об этом, я старался жить верой в близкую победу нашей Родины над фашизмом. Часто до меня доносились страшные крики из соседней камеры — они раздавались каждую ночь. Оказалось, что моя одиночка соседствовала с камерой пыток…

Время тянулось страшно медленно, но надежда, что крах и поражение фашистской Германии близки, немного облегчила серую, монотонную жизнь в берлинской тюрьме, а известия об успехах и быстром приближении Красной Армии с востока воодушевляли меня.

Так продолжалось несколько месяцев. Вымотали меня, признаться, основательно. Если бы не мой двужильный организм, я бы вовсе богу душу отдал. Но, как видите, выстоял…»

Генерал-лейтенант инженерных войск Е. В. Леошеня, будучи начальником штаба инженерных войск 1-го Белорусского фронта, в мае 1945 года допрашивал начальника инженерной службы Берлинского укрепленного района полковника Лебека. Последний показал, что он присутствовал с генералом Рундштедтом на приеме у фон Кейтеля.

— При мне и с моим участием, — сказал Лебек, — фельдмаршал пробовал договориться с вашим генералом Карбышевым. Мы предлагали ему оказывать некоторые услуги немецкой армии. Взамен он получил бы полное освобождение из-под стражи и завидные условия жизни в самом Берлине. Ваш генерал держался слишком гордо и в резкой форме отверг все предложения фон Кейтеля.

— А ваши уговоры, Лебек?

— Карбышев крепкий большевик, фанатик, — ответил с раздражением фашистский полковник.

Главная квартира инженерной службы вермахта не сразу отважилась формально признать провал переговоров с Карбышевым. Но по настоянию гестапо вынуждена была в конце концов представить письменную характеристику:

«Этот крупный советский фортификатор, кадровый офицер старой русской армии, человек, которому перевалило за шестьдесят лет, оказался насквозь зараженным большевистским духом, фанатически преданным идее верности, воинскому долгу и патриотизму… Карбышева можно считать безнадежным в смысле использования его у нас в качестве специалиста военно-инженерного дела».

На этом донесении появилась резолюция: «Направить в концлагерь Флоссенбюрг на каторжные работы. Не делать никаких скидок на звание и возраст».

О том же была сделана особая отметка в его личной карточке военнопленного.

Ему оставалось жить очень недолго. Но долгим оказался его героический путь борьбы в фашистской неволе.

 

Нюрнберг — Лангвассер

Нюрнберг. Снова офлаг XIII-Д, переведенный сюда из Хаммельбурга. Штрафной блок 7-Ц.

В высохшем больном старике, одетом в изрядно поношенное солдатское обмундирование, даже близкие, наверное, не сразу узнали бы генерал-лейтенанта Карбышева — раньше всегда подтянутого, стройного, с искрящимися карими глазами. Теперь они потухли, слезились в припухших мешочках морщин.

Дмитрия Михайловича привезли в Нюрнберг в середине мая 1943 года и поместили к штрафникам. Но Карбышев заболел, и его перевели в русский блок международного госпиталя Лангвассер — о пребывании Карбышева в нем сообщил автору книги Н. И. Громов, который был там санитаром:

«Хирургический корпус находился в пятистах метрах от лагеря, обслуживали его сербские врачи — военнопленные, вывезенные гитлеровцами из Югославии. Они относились с большой симпатией к советским людям, в особенности главный врач госпиталя Исо Нойман. Он часто скрывал в палатах госпиталя здоровых советских военнопленных, стараясь вырвать их из лап гестапо и спасти им жизнь.

Его помощником был русский эмигрант врач Вячеслав Васильевич Козьмин. Он многие годы жил в Болгарии, имел сербское подданство, в плен попал в самом начале войны. Он очень интересовался жизнью Советского Союза и мечтал после войны вернуться на родину, в Воронеж.

Кроме Ноймана и Козьмина в госпитале работали и другие военнопленные: югославы были переводчиками, советский военнопленный, старший лейтенант П. П. Кошкаров, назвавшийся Нестеровым, — санитаром. Кошкаров руководил антифашистским подпольем в русском блоке госпиталя.

Другие корпуса были гораздо хуже хирургического. Особенно мрачной славой пользовался терапевтический — так называемый „Хяст“. В нем находилось свыше трех тысяч советских военнопленных. В переполненных бараках со спертым, гнилостным воздухом изможденные от голода и болезней люди ютились везде: на полу, в коридорах и санитарных узлах.

В барак № 8 для тяжелобольных никто не заглядывал, кроме старшего похоронной команды. Пищу кухонные раздатчики оставляли в бачках у входа в эту своеобразную братскую могилу и уходили быстро, не оглядываясь. Обреченные больные ждали здесь своего рокового часа.

В лагере имелся еще и генеральский барак, огороженный от других колючей проволокой. В нем и находился Д. М. Карбышев.

Появление Карбышева стало важным событием в жизни военнопленных. Многие уже знали о нем по Острув-Мазовецка, Замостью, Хаммельбургу. Своим примером он заставил многих осознать, что они не просто военнопленные, а представители русского народа, советские люди. В него верили…

Мужество Карбышева, его девиз: „Не терять чести даже в бесчестье“ — стал правилом поведения для многих военнопленных в фашистской неволе.

И в этом лагере Карбышев так же, как и прежде, стремился чаще общаться с пленными, разъяснял им положение на фронтах, вселял во всех бодрость духа и уверенность в победе.

Узники его спрашивали:

— Скажите, товарищ генерал, как после войны будут обменивать военнопленных?

— Никакого обмена не будет. Красная Армия придет сюда и сама освободит нас, — уверенно отвечал Дмитрий Михайлович».

Международный госпиталь Лангвассер был организующим центром сопротивления фашизму. Признанным главой его стал генерал Карбышев. Дмитрий Михайлович считал, что самое важное — сохранить советских людей для Родины. По его инициативе наладили помощь военнопленным, в особенности тяжело раненным и больным.

Скудные запасы продуктов под видом медикаментов хранились в зубоврачебном кабинете госпиталя у югославского врача Финца. Отсюда «пайки» тайно передавали больным вместе с листовками и военными сводками о положении на фронтах. В составлении их, кроме Карбышева, участвовали генералы П. П. Павлов, Г. В. Зусманович и полковник А. Н. Большаков.

По совету Дмитрия Михайловича была установлена связь с заводами Нюрнберга, на которых работало свыше 200 тысяч военнопленных и рабочих, угнанных из Советского Союза. Связными стали Сергей Рябинин, майоры И. И. Шалаев, В. П. Зоткин и другие.

Рядовой Ю. П. Демьяненко, тоже встречавшийся с Карбышевым в Нюрнбергском лагере, вспоминает:

«Впервые я узнал о Дмитрии Михайловиче в шталаге XIII-B в Нюрнберге, где я находился за первый побег в 1943 году. В карцере все подследственные произносили имя Карбышева с чувством большого уважения, в противовес изменникам, вроде Власова.

Из карцера меня послали на раскопки развалин Нюрнберга, разрушенного американской авиацией. Здесь тоже часто вспоминали о Карбышеве, Повторяли его лозунг: „У нас одна дорога, одна забота — не работать на врага“.

Общее настроение военнопленных, в шталаге XIII-B в мае — июне 1943 года было приподнятое, будто наэлектризованное. Побеги и саботаж рабочих команд стали массовыми».

На нюрнбергских заводах выходили из строя станки, агрегаты, срывался выпуск машин. Лейтенант Батохин вызвал аварию 100-тонного пресса, а сам во время этой диверсии лишился руки. Старший лейтенант Осинкин привел в негодность на заводе в городе Фюрте все электромоторы гальванического цеха. На авиационном заводе «Мессершмитт» и танковом заводе «Манн» в наружных и внутризаводских уборных в середине 1943 года немцы обнаружили целые склады ценных деталей к моторам.

Во время очередной бомбежки Нюрнберга советские девушки подожгли местную «кранкенкассе» — больничную кассу.

Не будучи в состоянии обнаружить виновных в саботаже, диверсиях и вредительстве, фашисты расстреливали первых попавшихся…

Переводчик русского блока госпиталя Лангвассер, военнопленный офицер югославской армии, коммунист, профессор Станислав Степанович Евтиядис записал в своем дневнике, который он вел в Нюрнбергском лагере:

«…Привезли к нам в больницу советского старшего лейтенанта, у которого было девять ранений, одно из огнестрельного оружия и восемь штыковых. Он получил их от солдата-фашиста за отказ работать на военном заводе.

Рабочая команда банщиков карантина, состоявшая из советских военнопленных офицеров-танкистов во главе с коммунистом Е. И. Тыженко, тоже отказалась перейти на минный завод. Ее посадили в штрафной карцер со строгим режимом. Через неделю команду снова привезли на завод. И снова последовал неизменный карбышевский ответ: „Работать на врага не будем!“ Команду изолировали от остальных военнопленных. Лишили нищи. Лагерь собирал и тайно передавал им хлеб, и танкисты не сдавались.

Стояла глубокая осень, шли холодные проливные дожди. Однажды рано утром на аппельплаце раздались команды: „Вставай!“, „Ложись!“, „Вставай!“, „Шагом марш!“, „Бегом!“. Солдаты охраны шли за раздетыми донага людьми следом и кололи их штыками, когда кто-либо недостаточно быстро выполнял команду. Так продолжалось с утра до вечерней поверки семь дней подряд, но команда танкистов по-прежнему не сдавалась.

Весь лагерь был возмущен зверством фашистов. Генерал Карбышев и другие старшие офицеры написали коменданту лагеря протест, но он, как следовало ожидать, остался без ответа. Пытки продолжались с прежней жестокостью.

Тогда весь лагерь объявил голодовку. Команду срочно отправили в тюрьму, а оттуда в другой концентрационный лагерь».

Однажды начальник лагеря полковник Пелит, увидев в бараке Карбышева, подошел к нему и что-то сказал. Карбышев возмущенно, нарочито громким голосом ответил:

— Ваша новость о том, что меня в ближайшие дни снова повезут в Берлин, мне крайне не нравится. Я уже был там два раза, в третий со мной говорить не о чем. Я советский человек и изменником Родины никогда не буду. Если в вашей власти отменить поездку — сделайте это. Общего языка с фашистами у меня не было и быть не может.

«…Одно время фашистские „пропагандисты“ и предатели из РОА, — свидетельствует П. П. Кошкаров, — зачастили к больным и раненым в госпиталь Лангвассер. Они занимались распространением среди военнопленных фашистских газет „Клич“, „Заря“ и антисоветских листовок. Карбышев повел активную борьбу с фашистскими пропагандистами.

Однажды майор РОА предатель Голушко принес в госпиталь свежий выпуск газеты „Клич“ и предложил экземпляр Карбышеву. Генерал взял его.

Голушко хотел уже пойти дальше по палатам, но Дмитрий Михайлович остановил его и спросил:

— Прошу извинить, майор, кто вам поручил заниматься распространением этой заразы? Ведь вы советский гражданин, советский народ платил вам деньги за службу в Красной Армии, учил вас, а вы чем занимаетесь?

Голушко заплакал, бросил газеты и ушел. Больше в госпитале он не появлялся. А вскоре стало известно, что он ушел из РОА, за что его отправили в концлагерь уничтожения.

Через некоторое время в госпитале появился уже не майор, а полковник РОА и стал вербовать выздоравливающих к власовцам.

Услышав посулы вербовщика, Карбышев подошел к нему и громко спросил:

— Скажите господин, откуда вы родом?

— Белорус.

— Это куда и против кого вы предлагаете нам идти воевать? Сколько сребренников вам платят хозяева?

Полковник молчал.

— Каким же ничтожеством надо быть, чтобы стараться помогать нашим врагам кровью своих братьев! — воскликнул генерал.

— Подлец, предатель, изменник, — закричали военнопленные со всех сторон.

Полковнику пришлось быстро ретироваться».

Капитан А. С. Бабенко слышал одну из речей Д. М. Карбышева, произнесенную у проволочного ограждения, отделявшего генеральский барак от остальных помещений. Страстные, от самого сердца шедшие слова на всю жизнь остались в памяти капитана. Вот что запомнил Бабенко:

— Дорогие мои братья! Я хорошо знаю, что в абсолютном большинстве в каждом из вас живет чувство подлинного советского патриота. Большинство из вас — ровесники Великого Октября. Я представитель старшего поколения. Я знал царскую Россию, был подполковником старой русской армии, а поэтому мне лучше известно все плохое, что пережила наша Родина, и то хорошее, что она обрела при Советах. Для меня, как и для каждого советского человека, дорога именно Советская Россия, наша Советская страна. Когда я говорю — Советская Россия, то я подразумеваю всю нашу обширную страну, весь наш двухсотмиллионный многонациональный народ. А когда я говорю о плохих сторонах нашей Родины, я имею в виду царскую Россию. И теперь, в дни тяжелых испытаний, когда весь советский народ от мала до велика поднялся на защиту нашей матери Родины против бесчеловечного, кровавого зверя — фашизма, тот, у кого поворачивается язык выступать против нее — злейший наш враг! С гневом, с глубоким презрением и ненавистью гоните прочь фашистских ублюдков, которые осмеливаются приходить в лагерь и вербовать «добровольцев» в предательскую армию РОА. Всех нас не сломил голод, болезни, издевательства, убийства. Теперь, товарищи, мужайтесь, победа не за горами! Конец фашизма близок!

Майор Т. Б. Кублицкий сообщает также о таком факте:

«Чтобы усилить борьбу с фашистскими агитаторами и их пособниками, по совету генерала Карбышева, из состава подпольной организации были подобраны специальные чтецы. Они так научились вслух читать фашистские газетки и листовки даже при немцах, что пропаганда гитлеровцев вызывала только насмешки. Во всех местах, где появлялись власовцы, в противовес им выступали комментаторы и военные обозреватели, которые разоблачали ложь отщепенцев».

После разгрома немецко-фашистской группировки у Сталинграда в настроении военнопленных произошел резкий перелом. Уже не было и речи о поражении Красной Армии. Предатели и фашистские прислужники ходили опустив головы. Даже «хозяева» лагеря пробовали изменить тон в обращении с пленными. В Лангвассер и штрафные команды все больше попадали полицаи, легионеры, лазутчики.

Почти каждый вечер после окончания работы к проволочной ограде у генеральского блока подходили советские военнопленные и сообщали Карбышеву услышанные за день новости о положении на фронтах, победах Красной Армии.

Сводки Советского информбюро и некоторые другие важные новости подпольная организация лагеря получила от югославского коммуниста полковника Крымпотича. Он был связан с немецким коммунистом Рудольфом Сернау, разносившим в Лангвассере медикаменты и перевязочные материалы. С помощью этого санитара Крымпотич прятал в мусорном ведре, а позже в пакете из-под медикаментов маленький радиоприемник.

Карбышев по-прежнему активно пропагандировал организацию побегов, сам участвовал в их подготовке. Так, по инициативе Карбышева подпольщики начали готовить побег Героя Советского Союза Григория Бережко и Игоря Жукова. С ними предполагалось отправить советскому командованию очень важные сведения и документы о лагерях. Но побег сорвался из-за усиленной слежки агентов гестапо и предательства.

Дмитрий Михайлович ни на минуту не прекращал своей деятельности: он составлял обзоры и листовки, старался как можно больше беседовать с узниками, если удавалось, то «по ошибке» заглядывал и в соседние бараки.

Вот характерный факт. Зайдя в один из госпитальных бараков, Дмитрий Михайлович услышал, как кто-то стонет. Он подошел к больному — им оказался советский командир Т. Б. Кублицкий. Тот лежал недвижимо на нарах. Есть он не мог: у него была высокая температура.

У изголовья больного сидели его друзья — младшие лейтенанты Павел Вишнев и Юрий Овчаренко и безуспешно уговаривали Кублицкого съесть хоть ложку мучной баланды.

— Не надо, Павел, ешь сам, дай мне спокойно умереть, — простонал Кублицкий, когда Вишнев поднес к его рту ложку с супом.

Наблюдая все это, Дмитрий Михайлович сказал:

— Умереть, братец, не долго. Каждая наша смерть — радость для врага, так зачем же доставлять ему такое удовольствие? Надо жить, для Родины надо шить! А чтобы жить, надо все есть, за исключением отравы.

Генерал участливо расспрашивал больного, кто он, откуда родом, о его семье.

— У меня тоже сын и две дочки растут… Что поделаешь — война. Но это на время. Недолго осталось терпеть. Дело идет к концу. Гитлер катится по наклонной плоскости к полному краху… Надо жить и бороться всем, чем можно, в любых условиях.

В бараке стало удивительно тихо.

— Так аппетита, говорите, нет? — спросил Дмитрий Михайлович Кублицкого и тут же сам ответил: — Да, меню, конечно, неаппетитное и неудобоваримое. Было бы странно, если бы мы здесь, у врага, имели все, что нам нужно. Единственное, что нам здесь разрешается, это обходиться без аппетита… Вам бы, дружок, неплохо было бы где-нибудь луковицу достать, перебить вкус баланды…

Тотчас откуда-то появилась луковица. Карбышев вынул из кармана своей серой солдатской шинели нож и, подавая его одному из приятелей Кублицкого, посоветовал:

— Разрежьте луковицу на дольки и давайте больному по кусочку. Кормите его, пока не придет аппетит, — добавил он, улыбаясь.

И позже Карбышев наведывался к Кублицкому, который медленно поправлялся.

Между тем пребыванию Карбышева в Лангвассере наступил конец.

«19 июня, — вспоминает П. П. Кошкаров, — немецкий штабарцт гестаповец Метерлинг вместе с главным врачом русского блока Нойманом производил обход больных. Начали его с палаты генералов. Карбышев, Павлов, Зайцев и Зусманович лежали на койках, а генерал Самохин стоял, облокотившись на нары. Когда в палату вошел гестаповский офицер, наши генералы не обратили на него никакого внимания. Гестаповец пришел в ярость и раскричался на Самохина, почему он не встал по команде „смирно“ и не приветствовал его.

Самохин перебил его и по-немецки ответил:

— Не забывайте, капитан, что я генерал Красной Армии Советского Союза, и не только я, но и все здесь находящиеся требуем более корректного отношения и вежливого обращения. Кстати, вам не к лицу как штабарцту кричать в госпитале, где лежат больные. Извольте соблюдать элементарные правила Красного Креста.

Гестаповец плюнул на пол, что-то прорычал и стремительно выскочил из палаты.

Обход закончился. Все с волнением стали ждать последствий. На следующий день пришел приказ о выписке Самохина из госпиталя в общелагерный генеральский барак 7-Ц. Карбышев сразу потребовал, чтобы приказ был отменен, а штабарцт Метерлинг принес извинение, в противном случае он, генерал Карбышев, также настаивает на выписке из этого госпиталя.

Узнав об этом, штабарцт запретил выписывать из госпиталя тяжело больного Карбышева, полагая, что генерал сам откажется от своего протеста. Но Дмитрий Михайлович твердо стоял на своем.

Друзья и товарищи пытались уговорить генерала остаться в госпитале, еще хоть немного подлечиться, но Карбышев не хотел ничего слышать. Тогда начали собирать его в общелагерный блок 7-Ц.

Крымпотич, Евтиядис и Нойман нашли для Карбышева теплые вещи, белье, продукты. В тот же день после обеда комендант лагеря и начальник гестапо прислали конвой, чтобы сопроводить генерала в общий лагерь.

Больные госпиталя — все, кто мог ходить, — вышли из бараков проститься с Карбышевым, проводить его.

У ворот общелагерного блока 7-Ц Карбышева встретил гестаповский офицер и приказал солдатам обыскать генерала. Ничего запретного у него не нашли, но отобрали теплые вещи и продукты. В этот момент к воротам подошли генералы Самохин и Мельников. Они возмутились произволом гестаповского офицера и потребовали, чтобы немедленно вызвали коменданта лагеря Пелита. Ретивый гестаповец струсил и поторопился вернуть отобранное.

Карбышев вместе с Самохиным и Мельниковым направился в генеральский барак».

Тем временем гестапо, проверяя «личное дело» генерала Карбышева, присовокупило к нему дополнительные материалы. Особое внимание было обращено на отметку, сделанную еще в Берлине: «Направить в концлагерь уничтожения, никаких скидок на чин и возраст».

Над Карбышевым нависла реальная угроза перевода в лагерь смерти.

Друзья и товарищи по бараку не раз предупреждали генерала:

— Дмитрий Михайлович, будьте осторожны, за вами следят, вами слишком часто интересуется комендант лагеря Пелит.

Но Карбышева это не пугало. Он продолжал организовывать саботаж, побеги. Его огромный авторитет среди военнопленных стал известен и все более страшил гестапо.

Вскоре Дмитрия Михайловича вызвали в комендатуру.

Гестаповцы обвинили Карбышева «в возбуждении военнопленных против германского рейха, в активной пропаганде большевизма в лагерях военнопленных; в организации саботажа, вредительства и диверсий на предприятиях немецкой военной промышленности; в организации побегов из лагерей».

Даже побег генерала Огурцова, дерзкий и смелый, ошеломивший гитлеровцев, они приписали влиянию и подстрекательству Карбышева.

Советскому генералу зачитали приказ, подписанный Кальтенбруннером:

«Мы должны всячески противопоставить идеи фюрера тлетворному влиянию большевизма, бороться с носителями коммунистической идеологии, вредным духом которой заражены и которую распространяют советские военнопленные. Для этого нам нужно создать нормальную обстановку для лиц иностранного происхождения, добросовестно сотрудничающих с великой Германией в установлении „нового порядка“, и с другой стороны, надо создавать самые невыносимые условия для неисправимых, для противодействующих мероприятиям германской администрации…»

В том же приказе следовало указание о необходимости практиковать частую переброску сомнительных заключенных в лагеря с более жестким режимом.

— Понятно? — спросил полковник Пелит.

— Вполне понятно, — ответил Дмитрий Михайлович. — Вы у пропасти. Эти ваши приказы продиктованы смертельным страхом. Что ж! Вам есть чего бояться. Вы ответите за свои преступления и перед нашим, и перед своим народом.

Фашисты бросили генерала Карбышева в одиночку Нюрнбергской тюрьмы гестапо. Вслед за ним было арестовано и отправлено туда основное ядро подпольной организации сопротивления центрального Нюрнбергского лагеря и госпиталя Лангвассер. Часть советских военнопленных-подпольщиков была направлена в штрафные команды, а остальных вместе с генералом Карбышевым ждала более жестокая участь.

 

Флоссенбюрг

В Нюрнбергской тюрьме Карбышеву напомнили о том, что еще весной 1943 года в Берлине он был приговорен как «нежелательный военнопленный» к пожизненному заключению в концлагере уничтожения. Гестапо убедилось, что он неисправим, и теперь намерено привести приговор в исполнение. Отныне он лишен статуса военнопленного, переводится в категорию политических заключенных.

Карбышева заковали в наручники и под усиленным конвоем эсэсовцев в конце августа отправили в тюремном автобусе во Флоссенбюрг, в лагерь уничтожения.

В том же тюремном автобусе привезли и генералов Зусмановича и Новикова.

В «шрайбенштубе» — канцелярии — провели обычные формальности. Узников переодели в полосатую арестантскую робу с красным треугольником и номером на груди.

Вместо сапог генералам дали деревянные колодки и отправили в карантинный блок.

Концлагерь находился примерно в ста километрах от Нюрнберга, у чехословацкой границы, в низине, обрамленной горами. У их подножия расположился авиазавод, изготовлявший узлы для самолетов. Тут работали тысячи заключенных. Здесь же, в низине, в каменоломне — штейнбруке — заключенные добывали камень.

Лагерь был опоясан шестью рядами колючей проволоки под электротоком высокого напряжения. За проволочным заграждением через каждые 50 метров стояли каменные вышки, позволявшие охране простреливать из пулеметов и автоматов всю запретную зону и прилегавшую к ней местность. За проволокой находился и крематорий — две печи, а рядом с ними — огромный котлован, где на кострах сжигали более ста трупов в сутки.

Концлагерь имел так называемый «арест» — внутреннюю тюрьму, откуда никто из заключенных живым не возвращался. Во дворе «ареста» были устроены под навесом виселицы — железные костыли, вбитые в столбы, и бойницы для расстрела заключенных, когда их приводили на казнь под навес. Фабрику смерти обслуживали два палача — начальник «ареста» и его помощник.

В другой стороне лагеря, в скромном на вид здании, работало круглые сутки, как и Крематорий, увеселительное заведение — «пуф». Здесь отдыхали эсэсовцы и другие должностные лица лагеря. «Увеселяли» их женщины-узницы, которых пригоняли сюда из многих стран Европы.

Карбышева ввели в одноэтажный деревянный барак. Ему отвели место на одной из трехъярусных нар с соломенным матрацем. Матрац был покрыт ветхим одеялом. Больше ничего на нарах не было.

Дневной рацион заключенного состоял из 250 граммов эрзац-хлеба и кружки «чая», заваренного травой, на завтрак, на обед — 200 граммов «супа» из свекольных листьев, на ужин — тот же «чай» и тот же «суп».

На воротах проходной концлагеря висела мраморная доска с высеченной на ней кистью руки. Поднятый вверх указательный палец показывал на лицемерную надпись: «Арбайт махт фрай» — «Труд освобождает».

Более пяти тысяч заключенных каждый день ждали этого «освобождения», но мало кто из них дождался подлинной свободы…

В 1944 году во Флоссенбюрге пустили в ход И газовых камер, оборудованных «по последнему слову техники». Новая «баня», как ее называли немцы, имела под полом замаскированную, перекрытую плитами канаву шириной до двух метров, а в потолок были вмонтированы незаметные для глаз 40 газовых сосков, откуда в камеры поступал ядовитый газ. Люди погибали в течение 10–15 минут. Заключенных вводили сюда голыми — в «бане» не предусмотрели раздевалок. Она стояла на вершине откоса, который под резким углом спускался к крематорию. Замаскированные перекрытия канав автоматически открывались, и трупы скатывались в печи крематория.

Теперь на трубе крематория мемориальная доска. На ней — цифры сожженных: 80 тысяч человек двадцати национальностей. Среди них — 26 430 русских, 3443 итальянца, 3963 немецких антифашиста, 3103 еврея, 1162 голландца, 450 греков, 14 норвежцев, 9 англичан, 2 американца.

В приговоре Международного военного трибунала, заседавшего в Нюрнберге, указано:

«Флоссенбюргский концентрационный лагерь можно лучше всего описать как фабрику смерти. Хотя на первый взгляд основным назначением лагеря являлось использование массового рабского труда, он имел другое назначение — уничтожение людей путем применения специальных методов при обращении с заключенными. Голод и голодная смерть, садизм, плохая одежда, отсутствие медицинского обслуживания, болезни, избиения, виселицы, замораживание, вынужденные самоубийства, расстрелы и т. п. — все это играло главную роль в достижении цели. Заключенных убивали без разбора, преднамеренные убийства евреев были обычны; вспрыскивание яда, расстрелы в затылок были ежедневными событиями; свирепствовавшие эпидемии брюшного и сыпного тифа, которым предоставляли неистовствовать, служили средством уничтожения заключенных; человеческая жизнь в этом лагере ничего не значила. Убийство стало обычным делом, настолько обычным, что несчастные жертвы просто приветствовали смерть, когда она наступала быстро».

Весть о том, что прославленный генерал Карбышев доставлен в лагерь, облетела заключенных с быстротой молнии.

О первых днях Карбышева во Флоссенбюргском лагере рассказывает полковник Н. И. Митрофанов:

«…Несмотря на смертельную усталость, многие сразу же захотели увидеть Карбышева и поговорить с ним.

Вместе с генералами С. Д. Даниловым и А. С. Кулешовым мы отправились узнать, где находится Карбышев и можно ли его увидеть. Он был помещен в карантинный барак, куда проникнуть оказалось невозможным.

Спустя несколько дней, по отбытии карантина, Карбышева назначили в рабочую команду в каменоломню. Там он сразу же чуть не попал под палку капо (старшего надсмотрщика), одного из самых свирепых уголовников. Генерала защитили тогда работавшие рядом немцы-коммунисты. Этот случай подсказал нам, что надо принять меры к освобождению Карбышева от тяжелых работ, добиться помещения его в ревир (лагерный лазарет) или в шонунг (барак для выздоравливающих и сильно ослабленных).

Свою первую встречу с Карбышевым во Флоссевбюргском лагере я хорошо помню, будто она состоялась всего несколько дней назад. Стоял ясный и теплый вечер конца августа или начала сентября. Дмитрий Михайлович в полосатой каторжной одежде вышел из ревира на площадку около шонунга. Мы заранее условились, что встретимся здесь. Генерал шел бодрым шагом, подтянутый, как в строю. Я пристально вглядывался в него. Он постарел, в волосах блестела седина, но глаза светились молодо, хотя ему было тогда почти 63 года. Дмитрий Михайлович сразу узнал Данилова, несколько мгновений всматривался в меня и тоже узнал. Дружески поздоровался с нами, расцеловался, сказал:

— Очень рад видеть вас здоровыми и невредимыми. Очень рад.

Мы ответили ему тем же. Потом он стал спрашивать, когда, где и как мы попали в плен. Выслушав наши ответы, подбодрил:

— Ну ничего, товарищи! Самое страшное уже позади. Вы ведь в курсе последних военных событий? Как разгромили гитлеровцев под Курском, под Харьковом! Какой провал у фашистов в Италии! Теперь скоро конец! Будем крепиться. Как у вас настроение?

Услышав, что настроение у нас неплохое, что мы крепко подружились в неволе и стараемся поддерживать друг друга, Карбышев заключил;

— Дружба — великое дело, особенно в таком положении, как наше.

Мы поинтересовались, удается ли Дмитрию Михайловичу получать газеты, не нужно ли ему чего-нибудь. Он ответил, что газеты читает регулярно, пока ни в чем не нуждается и попросил достать ему какую-нибудь карту или даже схему, чтобы иметь представление об обстановке на фронтах. Такую схему я обещал ему прислать. На этом мы и расстались.

На меня и Данилова эта встреча с Карбышевым произвела неизгладимое впечатление, порадовал оптимизм Карбышева, прибавила сил его непоколебимая вера в близость нашей победы над фашизмом».

Узник Флоссенбюрга майор Н. Ф. Панасенко, вспоминая о работе Карбышева в каменоломне, рассказывал: «Дмитрия Михайловича заставляли грузить и перетаскивать гранитные глыбы, не считаясь с тем, что генерал был уже в преклонном возрасте и физически слаб. Его включили в самую „пеструю“ по составу рабочую команду — к штрафникам. Наряду с уголовниками — отъявленными бандитами и убийцами — в этой команде работали советские генералы и офицеры, а также немецкие коммунисты и патриоты других стран Европы.

12 часов в день под открытым небом и пронизывающим холодным ветром узники находились в каменоломне. Надсмотрщики постоянно зверски избивали палками изнуренных людей, если они садились или прекращали работу, чтобы стоя немного передохнуть. В концлагере царил жесточайший произвол. Многие не выдерживали такого режима, лишались рассудка или бросались на проволочные заграждения, чтобы быть убитым током или автоматной очередью часового.

Заключенные всячески старались помочь Карбышеву, облегчить ему труд, кололи для него меньшие по объему и весу камни».

Капитан-артиллерист В. Ф. Буковский добавляет:

«В лагерь мы шли строем по пять человек в ряд. Всех избитых в каменоломне и тех, которые не могли двигаться от усталости, несли на руках. Двое брали ослабевшего товарища за руки у плеч, двое других за ноги. „Пятерок“ каждый день в конце колонны было очень много. Был случай, когда пятым несли потерявшего сознание Карбышева.

Если узник приходил к утру в чувство и мог двигаться, то его тотчас же направляли на работу. Если он был жив, но не мог двигаться, то при наличии высокой температуры его направляли в лагерный лазарет».

Как действовал такой свирепый лагерный режим, можно судить хотя бы по такому примеру. Осенью 1941 года в этот лагерь привезли 2000 человек советских военнопленных. Это были солдаты в возрасте 20–25 лет, здоровые, крепкие люди. И что же? Через 15–16 месяцев из них осталось в живых около 200 человек. Остальные погибли за такой короткий срок и были сожжены в крематории. Недаром именно в этот лагерь фашисты и посылали всех наших пленных генералов-патриотов, большинство из которых здесь и погибло. Среди них — сражавшиеся на подступах Москвы генералы Пресняков и С. Д. Данилов, участник всех боев под Севастополем генерал П. Г. Новиков и другие.

Еще до прибытия Карбышева советские военнопленные Флоссенбюрга связались с немецкой, французской и чешской подпольными антифашистскими организациями Сопротивления.

Руководители подполья Альберт Бухман, Рудольф Роткегель и Карл Ширдеван помогли перевести Карбышева из каменоломни в палату слабосильных и истощенных больных, носившую название «шонунг» — пощада. Здесь генерала укрывали шесть месяцев.

Польский врач Станислав Годестка подделывал показатели в температурном листе Дмитрия Михайловича, чтобы продержать Карбышева как можно дольше.

Нередко во время частых отборов, называемых фашистами «селекцией», которые производили комендант концлагеря и другие должностные лица, а также немецкий врач ревира, Годестка прятал Карбышева, чтобы его не отнесли к числу годных к работе или не направили на «транспорт» в другой лагерь уничтожения.

Ревир был отделен от «ареста» только каменной стеной. Поэтому все ужасы застенка — избиения, пытки, убийства — слышали больные.

Нелегким было житье Карбышева в ревире. Но он и здесь не терял времени зря. Дмитрий Михайлович присоединился к руководителям подполья, в котором собрались мужественные генералы Михайлов, Новиков, Зусманович, Скугарев, Ткаченко, офицеры Панасенко, Фисенко, Митрофанов, Николаев, Капелец, Буковский и другие. Возглавлял организацию энергичный генерал-майор танковых войск Петр Петрович Павлов.

У подпольщиков-антифашистов было и оружие — его хранили на топливном складе в штабелях угля.

Подпольная организация начала подготовку к восстанию. Однако большого размаха эта деятельность не получила, так как лагерь был небольшим и комендатура с гестапо усиленно следили за заключенными, строго запрещая встречи и хождения из одного барака в другой.

В воскресные дни Карбышева навещали в ревире советские генералы и офицеры. Приходили к нему и немецкие, и чешские коммунисты, чтобы поговорить с ним о международном положении, перспективах войны. К его мнению прислушивались все узники — французы, итальянцы, бельгийцы, чехи, словаки, сербы, немцы. И для них слово советского генерала звучало веско и убедительно.

Заполучив очередную сводку Совинформбюро, Карбышев по ней старался расшифровать оперативное и стратегическое положение на полях сражений. Конечно, он высказывал лишь свои предположения, но они часто подтверждались более поздними сводками. Это привлекало к Карбышеву людей, ему верили.

При благоприятных обстоятельствах Карбышев проводил беседы и на научные темы: по астрономии, фортификации и истории, рассказывал отдельные эпизоды из гражданской войны, воскрешал славные страницы борьбы русского народа за свою независимость и свободу. С наибольшим интересом слушали узники, как Дмитрий Михайлович разбивал миф о непобедимости гитлеровских войск и приводил для доказательства многочисленные примеры из прошлого.

Во второй половине 1943 года, когда гитлеровская армия под напором широко развернувшегося наступления Красной Армии начала откатываться на запад, в ревир зачастили сначала отдельные эсэсовцы, а затем и начальство концлагеря. Они знали: Карбышев — выдающийся генерал и военный ученый с мировым именем, и хотели послушать его прогнозы о перспективах войны. Фашистов уже основательно тревожила собственная судьба.

Однажды комендант лагеря Штольпен во время обхода ревира спросил Карбышева в присутствии Н. Л. Белоруцкого и других заключенных:

— Как долго, генерал, будет длиться война? И от чего, по-вашему, зависит приближение ее конца?

Карбышев ответил:

— Я считаю, что многое будет зависеть от открытия второго фронта.

— И вы верите, что рано или поздно откроется второй фронт?

— Да, верю, что откроется второй фронт, а возможно, и третий!

Под третьим фронтом Дмитрий Михайлович имел в виду партизанское движение в фашистском тылу.

Комендант нервно взмахнул плетью.

— А кто же победит?

— Конечно, победит Советский Союз, должно быть, и вы в этом не сомневаетесь, — спокойно сказал Карбышев.

Комендант только досадливо плюнул на пол и, уходя, выругался:

— Швайнерай, свинство! Безумный фанатик, старый большевик!

После ухода коменданта в ревир заявился немецкий врач-эсэсовец. Он вызвал Карбышева в комнату блокового.

— Говорят, генерал, что вы считаете, будто Россия победит Германию?

— Да, я в этом убежден.

— Мне кажется, что генерал душевно болен и заблуждается, — возразил эсэсовец и неестественно захохотал.

Потом он предложил Карбышеву, а также блоковому, который стоял перед ним навытяжку, сесть. И спросил уже серьезно:

— Какие у вас основания утверждать, что Германия проиграет войну?

Карбышев долго молчал. Блоковой нарушил молчание и на ломаном русско-польском языке повторил вопрос эсэсовца.

— Ну, что ж! Скажу, если вам это доставляет удовольствие…

И Карбышев объяснил, что Красная Армия начала широко развертывать свои силы. Политический проигрыш Гитлера начался еще в 1941 году, с момента вторжения в Страну Советов — теперь это совершенно ясно!

— О, вы не знайт, ничего не знайт! — воскликнул врач, стараясь перейти на русский язык. Не подобрав подходящих слов, он опять перешел на немецкий. — Рейх еще себя покажет. Мы применим новое оружие…

— Я слышал об этом от ваших ученых еще в Берлине, куда меня возили до Флоссенбюрга.

— Ну и что? Не поверили?

— Сказал, что на свете нет таких чудес, которые могли бы вас спасти…

Врач был явно озадачен. Стремясь, по-видимому, с помощью Карбышева добраться до истины, он решил вести дальнейший разговор с ним наедине, с глазу на глаз.

— Читали ли вы что-нибудь из трудов нашего фюрера? Как полагаете, в России, если даже Германия не выиграет войну, останется большевистская диктатура? — спросил фашист, выпроводив блокового.

— Советская власть будет жить до той поры, — ответил Карбышев, — пока нужна будет какая-либо власть вообще, то есть до коммунизма.

Однажды комендант Штольпен заметил в бараке ревира Карбышева и тут же приказал послать генерала в каменоломню.

— Там добьют старика в два счета, пора, — на ходу произнес Штольпен.

Но подпольщики сумели уберечь Карбышева. С помощью врача ревира Дмитрия Михайловича выписали в блок № 22 для работы в «шуерайсерай» — цехе по разделке старой обуви.

В этом же цехе оказались генерал Зусманович и полковник Митрофанов. Впрочем, работа и здесь, в нетопленом, тесном помещении, где было душно от пыли и грязи, оказалась непосильной для Карбышева. Заданную норму он не выполнял, и за это капо из уголовников много раз избивал его до потери сознания. Только благодаря заступничеству немецких коммунистов Дмитрий Михайлович наперекор ужасам гитлеровского застенка оставался еще в живых.

Наступил январь 1944 года. В лагере пошли слухи об отправке нескольких сот ослабевших заключенных в другие лагеря. Отправка никогда не радовала. Узникам было понятно, что их увезут не для лечения.

В феврале начался отбор «переселенцев». На транспорт попали и Карбышев, Зусманович, Митрофанов. Их перевели в 23-й карантинный блок — это значило скорый отъезд.

В карантинном блоке Дмитрий Михайлович встретил офицера Давыдова, с которым в 1942 году был в Замостье.

Стоял теплый, солнечный, почти весенний день, когда всех заключенных из 23-го блока вывели во двор.

Эсэсовцы почему-то медлили. Давыдов воспользовался паузой и рассказал Карбышеву, что заключенные концлагеря толкуют о том, будто Гитлер может применить отравляющие вещества, если фашистам придется туго. Дмитрий Михайлович отрицательно покачал головой. Он считал, что и в среде фашистского командования имеются люди, которые, по-видимому, не лишены здравого смысла и понимают, что газ подобен бумерангу.

Карбышев оказался прав.

О затянувшемся открытии второго фронта Дмитрий Михайлович сказал:

— Мы продвигаемся на запад. Если наши союзники в ближайшие дни не откроют второго фронта, они могут опоздать. Наша страна обойдется и без них…

 

Майданек

Транспорт с узниками медленно двигался на восток. На станции Люблин стал известен конечный пункт «путешествия» — Майданек. Концлагерь смерти. Число уничтоженных в нем людей уже тогда перевалило за миллион.

Европа содрогалась при одном упоминании о Майданеке. А те, кому оставалось дойти до него всего каких-нибудь два километра, не испытывали никакого страха.

Утомительная поездка в холодных, неотапливаемых, переполненных до отказа вагонах, без пищи, без воды довела почти всех узников до полного изнурения. Те, кто не умер в дороге, настолько обессилели, что не в состоянии были сдвинуться с места.

Эсэсовцы открыли двери вагонов и, подталкивая узников палками, выгоняли их на платформу.

Построили колонну и отделили группу, которой приказали вынести из вагонов трупы и сложить их тут же на платформе.

Возле станции на шоссе Люблин — Хелм заключенных ожидала вереница грузовых автомашин и тракторов с прицепами. Под усиленным конвоем эсэсовцев автоколонна двинулась по шоссе Люблин — Хелм.

Лагерь показался издали: проволочные заграждения, сторожевые вышки, мрачные тесовые бараки — все такое знакомое…

Майданек, куда попал Карбышев из Флоссенбюрга, был создан гитлеровцами в октябре 1941 года.

В документальных книгах Альберта Кана «Заговор против мира» и Шимона Датнера «Преступления немецко-фашистского вермахта» приведены подробные сведения об этом лагере смерти. Он занимал площадь в 270 гектаров и состоял из шести полей. На каждом — 24 барака (всего 144), вместимостью по 300 человек. И на каждом поле — виселица.

Охраняли лагерь войска СС. Им придавался отряд вспомогательной полиции — «каподорполицай»: 200 уголовников и 200 овчарок.

Ходить по лагерю узникам разрешалось только до шести вечера. С наступлением темноты на вышках зажигались прожекторы, которые лучами пронизывали лагерь во всех направлениях. Попавшего под луч ждала пулеметная очередь.

Из 5000 советских военнопленных, доставленных сюда ранней осенью 1941 года, к концу ноября того же года осталось 1500. На следующий год начали завозить новые партии советских людей, преимущественно туберкулезников и инвалидов. Для них на втором поле оборудовали «лазарет». Из него постепенно выводили больных на казнь или расстрел.

Каждый день в концлагерь по шоссе Люблин — Хелм пригоняли тысячи поляков, русских, украинцев, — евреев — стариков, женщин, детей. Их гнали колоннами, гнали чаще всего прямо на шестое поле, где сразу же убивали.

Именно здесь, в Майданеке, фашистские «специалисты» впервые применили газовые камеры. Всего их было построено семь, общей вместимостью на 2000 человек. Умерщвляли в них газом «Циклон Е».

Отбор людей, подлежавших отравлению газами, производили эсэсовские врачи лагеря. Заключенных, отобранных для уничтожения, разделяли на группы. В одну включали больных, в другую — неспособных к физическому труду, в третью — истощенных, заморенных голодом. Женщин приводили вместе с детьми.

Карбышев оказался в лагере после «праздника урожая». Так окрестил начальник управления государственной безопасности польского губернаторства Фридрих Крейгер массовый расстрел, когда за один день было уничтожено 18 400 человек. Сначала узники вырыли большие рвы, затем эсэсовцы стали приводить по 50–100 человек, раздетых догола. Людей укладывали на дно рва лицом вниз и затем расстреливали из автоматов. На трупы укладывали второй ряд и также расстреливали. Так до тех пор, пока рвы не заполнялись доверху.

Заполненные трупами рвы засыпали небольшим слоем земли.

В практике Майданека слабых и больных, неспособных самостоятельно передвигаться, полагалось тут же пристреливать. На этот раз их со станции привезли на автомашинах и разместили в бараках карантина и лазаретах.

Один из узников концлагеря врач Л. И. Гофман-Михайловский, проводивший медицинский осмотр, свидетельствует:

«…Помню эту удрученную вереницу полуживых, отечных узников. В то время я, врач по специальности, был привлечен к работе в лагерном ревире (лазарете) для медицинского обслуживания заключенных.

Медосмотр кроме меня производили русский врач Дегтярев, чешский — Визнер, польский — Величанский и другие.

Во время осмотра ко мне подошел писарь ревира Неверли (ныне известный польский писатель), числившийся под фамилией Абрамов, и показал учетную медицинскую карточку заключенного Карбышева Дмитрия Михайловича, 64 лет, профессора, генерал-лейтенанта инженерных войск Красной Армии.

Передо мной стоял крайне истощенный, с отеками на лице и ногах седой старик, облаченный в рваную полосатую одежду, с долблеными деревянными колодками на ногах. Строгие черты лица и горящие жизненным огоньком глаза как-то интуитивно внушали веру в силу воли этого человека. В первый момент я растерялся: чем могу я помочь, как спасти его от смерти? Я не представлял, как я это сделаю, но знал, что это моя обязанность.

Неверли показал еще две медицинские карточки — генерал-майора Т. Я. Новикова и Г. В. Зусмановича.

Осмотр их показал, что здоровье обоих тоже крайне расшатано. Посоветовавшись с Дегтяревым и другими товарищами, мы решили взять этих трех генералов под свою особую опеку. При содействии чешского врача Визнера, поляков Величанского и Михаловича, а также писаря канцелярии ревира Закшевского на следующий день Д. М. Карбышева удалось перевести из карантинного барака ко мне, а Новикова и Зусмановича — в барак к Дегтяреву.

Мне удалось поместить Дмитрия Михайловича в барак, где я опекал 300–350 человек больных заключенных. Прежде всего его накормили, обмыли, переодели и уложили в постель. При медицинском осмотре мною было установлено, что Дмитрий Михайлович страдал резко выраженным общим истощением всего организма с наличием голодных отеков тела и жидкости в полостях, резко выраженным истощением нервной системы, авитаминозом, склерозом сосудов сердца, эмфиземой легких, хроническим бронхитом, чесоткой и флегмонами обеих голеней.

В его судьбе принимало самое душевное участие множество простых русских людей. Они не щадили усилий и доставали для Дмитрия Михайловича продукты питания и необходимые лекарства.

Кое-какие продукты для Карбышева, Новикова, Зусмановича и других больных товарищей, остро нуждавшихся в поправке, передавал через своих друзей старший по кухне Александр Васильев. Кое-что удавалось добыть через организацию польского Красного Креста, которая в это время начала функционировать и получила разрешение оказывать помощь.

Целый месяц наш больной спал, как младенец, по 16–18 часов в сутки. Через полтора месяца он уже ходил по бараку, несколько окреп, флегмоны зажили и сошли отеки. Теперь он по вечерам, когда в лагере устанавливался относительный покой, охотно рассказывал о своей богатой событиями жизни. Особенно трогали его рассказы о тяжких испытаниях в плену.

Слушая Дмитрия Михайловича, я всегда поражался его спокойствию и мужеству, беззаветной преданности Родине. Не в одном лагере ему пришлось хлебнуть горя: Замостье, Хаммельбург, Флоссенбюрг…

Рассказы Карбышева вызывали у всех слушавших его жгучую ненависть к фашизму, придавали нам силы для борьбы с врагом.

Дмитрий Михайлович был исключительно дисциплинированным пациентом и большим оптимистом. Не раз он говорил мне, когда я ему делал порой болезненные инъекции: „Доктор, колите меня чем хотите и сколько хотите, лишь бы я скорее выздоравливал. Мы должны обязательно встретиться у меня дома, в Москве. Ведь наши бьют немцев на всех фронтах“.

Во время пребывания Карбышева в концлагере Майданек у меня возникла идея изменить ему фамилию, чтобы оградить от новых угроз, издевательств и пыток. Это не представляло трудности, так как каждый день в бараке умирало до трех десятков заключенных. Я бы мог подобрать из числа умирающих русских или украинцев человека подходящего возраста, узнать у него необходимые биографические данные и причины заключения, а после его смерти подать рапорт, указав номер Карбышева. Однако генерал от этого предложения категорически отказался, заявив, что Карбышев всегда был Карбышевым и останется им впредь, что бы ему ни угрожало».

Капитан А. Д. Мельник был в ревире одновременно с Карбышевым и оставил нам довольно точную картину пережитого:

«…Мы находимся в лагере смерти — Майданеке. Все здесь подчинено единой цели — уничтожению беззащитных людей. Но воля заключенных, их сплоченность и помощь друг другу, поистине самоотверженная работа русских, польских, чешских врачей часто отводят костлявую руку смерти от того или иного человека.

Так получается и с нами. Живу я. Живет „доктор Вова“. Живет генерал Карбышев. Живет поляк, его фамилия Неверли. Быстрее других поправляется „доктор Вова“ — военный врач Владимир Дегтярев. Он воевал, партизанил в Польше, потом был схвачен гитлеровцами и попал в Майданек, пройдя до этого через несколько концлагерей. Плох я, плох Неверли, у которого после тифа началось воспаление легких. Лучше стал чувствовать себя Дмитрий Михайлович Карбышев.

Я уже разговаривал с ним. Сухонький, прозрачный человек с желтой, как пергамент, кожей, с монгольскими чертами лица мало похож на того подвижного, энергичного генерала, которого я видел на маневрах. Только глаза, живые молодые глаза на желтом лице говорят о том, что воля этого человека не сломлена, несмотря на нечеловеческие испытания, которым подвергли его гитлеровцы. Карбышев спросил меня:

— Как здоровье?

— Пока плохо. Но думаю выкарабкаться…

— Надо, надо. Я вот тоже лежал пластом, а сейчас заметно полегчало…

Мы разговорились. Тихо, чтобы никто не слышал, я сказал:

— А я ведь вас знаю…

— Меня? Каким образом?..

Когда я назвал время и место маневров, на которых видел его, Карбышев оживился:

— Как же, как же, помню! Хорошее было время. Так значит, вы?..

— Капитан Красной Армии.

— Так, так, — задумчиво проговорил генерал, — вот оно что. Ну, что ж, дорогой, надо держаться, во что бы то ни стало держаться. Умереть здесь, сами видите, можно в два счета. А выжить?.. Но нас здесь немало, а это большая сила…

Говорили мы, в сущности, очень немного, но от этого короткого разговора, от спокойного тона Карбышева как-то сразу стало легче на душе. Он протянул мне кусочек хлеба с маргарином.

— Угощайтесь. Чем богат, тем и рад…

— А вы?..

— Я? Мне хватает. Верите же, иначе обижусь!

В конце концов мне пришлось принять от него эту маленькую кроху жизни».

В начале апреля 1944 года началась эвакуация узников Майданека в другие лагеря. Вот как это произошло по свидетельству капитана Мельника:

«…Седьмого апреля Майданек начали внезапно эвакуировать. Ходят слухи, что уже недалеко части Красной Армии, что вблизи лагеря действуют польские партизаны. В этом, пожалуй, есть доля правды, ибо слишком подозрительна та поспешность, с какой эсэсовцы приступили к эвакуации. Через день появились фронтовые гитлеровцы. Они открыли барак и приказали:

— Мертвых в крематорий, живых в вагоны!..

И вот мы опять грузимся в эшелон. В каждый вагон набивают по сотне человек. Нечем дышать, невозможно пошевелиться, а сердце стучит, стучит, словно обращаясь к тем советским солдатам, которые с боями пробиваются к Люблину:

— Где же вы, родные? Опять нас везут и, может быть, на смерть. Спасите!..

Но никто не слышит зова наших сердец. Эшелон спешно погружен, спешно отправлен. Нас везут так, как никогда не возили никакую скотину, и уже невозможно определить, сколько в каждой теплушке сейчас мертвых…

С одним из первых эшелонов был эвакуирован и Карбышев. Хоть он чувствовал себя не лучше, а, наверное, хуже многих других, он душевно ликовал и бодрил всех:

— Придут наши, придут!»

 

Освенцим

Опять, в который раз, Карбышев отправился в дорогу, в очередной лагерь смерти. Из ставшего прифронтовым Майданека в тыловой Освенцим.

Другое название, иной пейзаж. А суть все та же.

В Майданеке замучили полтора миллиона, в Освенциме — свыше четырех миллионов узников.

Карбышев этих цифр не знал. Он видел замученных, расстрелянных, повешенных. Он видел черный дым крематориев и рвы, наполненные человеческими телами.

Миновав Освенцим, транспорт с заключенными остановился где-то за пределами концлагеря. Ночью состав опять двинули, но, пройдя небольшое расстояние, он застыл на железнодорожной ветке у «платформы смерти» — Биркенау — Освенцим-II. Эсэсовцы, сопровождавшие транспорт, открыли двери вагонов и, поторапливая измученных людей, начали выгрузку. Слышался шум, стоны, лай собак. Опять узников построили в колонну по пять в ряд. Опять подсчет, опять конвой. Карбышева с другими погнали на карантинное поле «А». Он шел из последних сил, но вскоре почувствовал себя плохо, подкашивались ноги. Если бы это заметили эсэсовцы раньше соседей по колонне, его бы, как и других отставших, пристрелили.

Но Дмитрия Михайловича вовремя подхватили те, кто был рядом, справа и слева в строю. Так, под руки, и довели Дмитрия Михайловича до лагеря.

Едва начинало светать. Кроме кирпичных зданий с высокими квадратными трубами, из которых валил густой черный дым вперемежку с длинными языками пламени, ничего нельзя было различить. Колонна добрела до поля «А». У мрачного на вид здания эсэсовцы скомандовали остановиться.

Пронизывающий холод и сырость.

Нудный апрельский дождь.

Воздух пропитан едким, тошнотворным запахом горелого человеческого мяса.

Заключенные, стоя возле здания, промокли до нитки и дрожали от холода.

Стоять пришлось очень долго.

Совсем рассвело.

Наконец колонну пересчитали и партиями по 40–50 человек стали загонять внутрь здания, в раздевалку. Тут приказали раздеться догола и всю одежду уложить в бумажные мешки. Затем всех постепенно перегнали в другую комнату, где остригли, зарегистрировали и накололи тушью на левой руке выше локтя очередной лагерный номер.

С этого момента узник переставал быть человеком с именем и фамилией — оставался только номер.

Клейменных загнали в баню, где было так же холодно, как на улице. Мылись холодной водой, без мыла. Мучительная «санобработка» длилась до поздней ночи. Многие теряли сознание, иные падали замертво.

После банной пытки выдали одежду — полосатую рваную куртку, брюки, берет и деревянные колодки. Каждого заключенного заставили нашить на куртку красный треугольник с буквой «R» (русский) и тряпичный номер. На спине, в дополнение к номеру, был намазан красной краской крест.

Только после всего этого заключенных повели в блок.

Разразился ливень, сменившийся градом. С Карпат подул резкий ветер. Промокших, коченеющих узников не торопились пускать в барак. Их сперва пересчитывали, потом поодиночке впускали на регистрацию и отводили к трехъярусным нарам.

Карбышева поместили в блок № 11, в котором русских заключенных совсем не было. Связаться с кем-либо из своих он также не мог.

Но о нем не переставали думать друзья. Подпольщик В. М. Филатов узнал от работника «политабтайлунг» (так называемого политотдела комендатуры) о том, что Карбышев в лагере, и немедленно сообщил это комитету Сопротивления Биркенау.

Через «броткамеру» — хлебную кладовую — посылали Карбышеву продукты. Группа советских военнопленных во главе с полковником Никольским получила задание связаться с генералом и сделать для него все возможное.

Проникнуть в блок № 11 Никольскому не удалось. По карантинному полю «А» все время рыскали, как шакалы, эсэсовский врач, прозванный заключенными «Кобра», и его прислужники — они выискивали жертвы для газокамеры. Нельзя было допустить, чтобы больного Карбышева довели до полного физического изнурения и отправили на «селекцию», а оттуда, как было заведено у фашистов, в крематорий.

Обеспокоенный создавшимся положением, подпольный комитет поручил Валентину Филатову и Алексею Родкевичу проверить, поступают ли предназначенные для генерала продукты из «броткамеры» и каково состояние здоровья Дмитрия Михайловича. Подпольщики с риском для жизни выяснили, что генералу необходимо срочное лечение, а продукты, посылаемые ему, доходят не полностью или заменяются менее питательными.

Что делать?

Оставалось одно: договориться с врачом из заключенных о переводе Карбышева с поля «А» в общелагерную больницу. Но сразу такой перевод невозможно было осуществить. Понадобились усилия многих людей.

В это же время и Николай Леонтьевич Белоруцкий, о котором читатели уже знают — он был вместе с Карбышевым в Хаммельбурге и Флоссенбюрге, — разыскал генерала и сумел с ним повидаться.

«Дмитрий Михайлович, измученный и больной, лежал в блоке № 11 на нижней полке трехъярусных нар. Сверху на него сыпалась из матрацев древесная стружка. В душном, переполненном до отказа узниками помещении стоял полумрак, и находившихся в блоке людей трудно было разглядеть. Но Дмитрий Михайлович первый заметил меня и, обрадованный, громко окликнул:

— Леонтьевич, это вы?

— Да, я, Дмитрий Михайлович!

После взаимных приветствий и расспросов Карбышев рассказал о Майданеке, тяжелой эвакуации в Освенцим и Биркенау. Коснулись и последних военных событий на фронте. Карбышев сразу оживился, с радостью говорил о том, как гонят фашистских захватчиков, выметают за пределы нашей Родины, как успешно наступает Красная Армия в Белоруссии и Прибалтике.

Перед тем как попрощаться, Дмитрий Михайлович сказал:

— Сердце мое не нарадуется. Успехи нашей армии действуют на меня лучше целительного бальзама. Как узнаю очередную сводку — чувствую прилив сил и энергии. Держусь одним желанием, одной мечтой — дожить до радостного дня полной победы над фашистами.

В барак вошел блоковой, поляк по национальности. Карбышев, встревоженный, быстро поднялся с нар, надел на голову арестантский берет, а поверх полосатой куртки такой же „мантель“ — подобие пальто, и вышел вместе со мной из барака во двор. Было заметно, что Дмитрий Михайлович чем-то расстроен. Я спросил, в чем дело, он ответил:

— Этот блоковой, в отличие от других польских заключенных, убежденный фашист-пилсудчик. Ненавидит русских. А так как в блоке других русских нет, то всю свою злобу он вымещает на мне… Да стоит ли уделять ему внимание…»

В другой раз Карбышев засыпал Белоруцкого вопросами о концлагере Освенцим — Биркенау. Сколько в нем заключенных, сколько среди них советских людей и кто они. Интересовался работой подполья, из кого оно состоит. Полюбопытствовал даже, люди каких национальностей преобладают, каковы их взаимоотношения.

Когда Карбышев узнал, что в лагере и его филиалах более 200 тысяч мужчин и около 100 тысяч женщин, среди которых большинство политические заключенные, он воскликнул:

— Так ведь это силища! Ее бы собрать в кулак и ударить по насильникам!

Чувствовалось, что ему хотелось самому поскорее включиться в борьбу.

Для наглядности Белоруцкий начертил Дмитрию Михайловичу на песке примерный план концлагеря, с его полями, блоками, газокамерами, крематориями, виселицами. Упомянул рабочие команды заключенных: «Канаду» и «Мексику». Дмитрий Михайлович спросил:

— Почему американские названия?

— Так условно назвали их фашисты, чтобы не вызвать излишней подозрительности у своих жертв…

1944 год был самым тяжелым для узников Освенцима. Ежедневно из разных стран Европы прибывали транспорты с заключенными. Тысячами отправляли их в газокамеры. Особенно зверствовали эсэсовцы с апреля до сентября. Как раз в эти месяцы в лагере находился Карбышев. Бывали дни, когда в крематориях и на кострах сжигали в сутки до 15 тысяч человек. Крематорий дымил, и костры во рвах горели днем и ночью.

Вот «исповедь» самого коменданта лагеря, эсэсовского палача Рудольфа Гесса:

«…Я был начальником лагеря Освенцим с 1 мая 1940 года по 1 декабря 1943 года. Я думаю, что по крайней мере два с половиной миллиона жертв было там истреблено путем отравления в газовых камерах и сожжения и по меньшей мере еще полмиллиона человек погибло от голода и болезней. Таким образом, общая цифра погибших достигает приблизительно трех миллионов человек, т. е. 70 или 80 процентов всех лиц, направленных в Освенцим в качестве заключенных. Остальные заключенные попали в число отобранных для использования на принудительных работах… Среди казненных и сожженных лиц было приблизительно двадцать тысяч русских военнопленных, которые были изъяты гестапо из лагерей для военнопленных.

Массовое истребление заключенных путем отравления газом началось в конце 1941 года и продолжалось до осени 1944 года.

В июне 1941 года мне было приказано позаботиться об оборудовании для истребления заключенных в Освенциме.

Я поехал в лагерь Треблинка, чтобы ознакомиться с тем, как там проводилось истребление. Начальник лагеря в Треблинке сказал мне, что он ликвидировал восемьдесят тысяч человек в течение полугода. Он применял газ моноксид, но я считал, что этот метод не очень эффективен. Поэтому, когда я устроил в Освенциме помещение для уничтожения, я применял „Циклон Б“ — кристаллизованную синильную кислоту, которую мы бросали в камеру смерти… Люди умирали в течение 3–15 минут.

Другим усовершенствованием, которое мы провели по сравнению с лагерем Треблинка, было то, что мы построили нашу газовую камеру так, что она могла вместить две тысячи человек одновременно, а в Треблинке десять газовых камер вмещали по двести человек каждая. Жертвы мы выбирали таким образом: в Освенциме два дежурных врача осматривали заключенных, прибывших транспортами. Заключенных направляли к одному из врачей, который тут же на месте принимал решение. Пригодных к работе направляли в лагерь, остальных же немедленно посылали на фабрики истребления. Маленьких детей истребляли всех, так как они не могли работать на „великую Германию“.

Еще одно усовершенствование, которое мы ввели по сравнению с Треблинкой. В Треблинке жертвы всегда знали, что они умрут; у нас жертвы думали, что их подвергнут санитарной обработке. Конечно, часто они догадывались о наших действительных намерениях, и тогда начинались бунты и возникали затруднения. Очень часто женщины пытались спрятать своих детей под одеждой, но, конечно, когда мы обнаруживали их, мы отправляли их в камеры уничтожения. Нам было приказано проводить все это истребление тайно, но ужасающий тошнотворный смрад от постоянного сжигания трупов заполнял всю территорию, и все население, проживающее в окрестностях, знало, что в Освенциме проводилось истребление людей…»

Этот концлагерь гитлеровцы построили в Силезии, в 250 километрах от Варшавы и в 50 от Кракова, на правом берегу реки Солы, впадающей в Вислу. Глухая, болотистая, затопляемая разливом рек долина. Поблизости от Освенцима — хребты Бескидских и Карпатских гор.

Места, знакомые Карбышеву по первой мировой войне. Он и тогда был часто на волоске от смерти, смотрел ей смело в лицо. Но тогда он сражался, а теперь велась гнусная война без правил с беззащитными. Гитлеровские солдаты уподобились мародерам, разбойникам с большой дороги.

И Дмитрий Михайлович презирал и ненавидел своих палачей. Они это чувствовали и мстили.

Будучи узником Освенцима, лейтенант П. И. Мишин встретил однажды Дмитрия Михайловича. Это было в апреле 1944 года.

«…Помню, идет Д. М. Карбышев в деревянных колодках, в полосатой одежде хафтлинга (арестанта) по залитой солнцем дорожке. Идет спокойно, как бы не замечая сопровождающего его сзади злобного бандита — лагеральтестера (старшины лагеря) Франца Даниша. А тот, как всегда, вооружен дубинкой, опирается на нее и изредка помахивает ею. Генерал тяжело шагает в жестких деревянных башмаках, путаясь в непомерно длинном халате, выбиваясь из сил. Холодный весенний ветер развевает полы его изодранного одеяния, обнажая костлявые белые ноги.

Генерала Карбышева поместили в блок советских военнопленных. Это был, как и все другие, деревянный барак с вечно сырым земляным полом. Когда-то он служил конюшней, а теперь, возможно, был последним кровом для людей.

Советские военнопленные работали на осушке болот, строительстве дорог. Однако генерала Карбышева немцы не послали ни в одну из этих команд. Не потому, что они проявляли особое уважение или расчет на смирение генерала. Нет. Высшее начальство предпочитало держать таких опасных людей, как Карбышев, только в лагере, под своим постоянным неусыпным надзором.

Оставаясь днем в пустынном лагере, такой человек имел уже меньше контакта и связи с широкой массой заключенных, не мог оказывать на них должного влияния, у него почти не было шансов на побег. Что касается физических и моральных методов изнурения такого человека, то они были еще более утонченными, чем в рабочей команде.

Генерал Карбышев вместе с другими штрафниками попал в лагерную команду „заубермахен“ (уборщиков). В их обязанности вменялось с раннего утра до позднего вечера ходить с метлой и вылизывать аппельплац, вычищать уборные, помойные ямы.

В лагерных условиях это был сизифов труд, ибо границей между порядком и беспорядком во всех случаях был произвол надсмотрщика.

Как штрафник, я тоже работал в лагерной команде „вешерай“— прачечной, и мне чаще, чем другим русским, приходилось видеть нашего генерала. Однажды я проходил по лагерю в бельевую кладовую и встретил по пути Карбышева. Он шел, еле ступая, тяжело передвигая, точно свинцом налитые, опухшие ноги; натянутая кожа светилась синими и желтоватыми прожилками. Одной рукой он опирался на шест метлы, а другой тяжело тянул тележку, доверху наполненную мокрым песком. Я поздоровался и спросил, как чувствует себя генерал в Биркенау. Карбышев поклонился и ответил: „Хорошо, бодро, как в Майданеке“. Мне было неловко за свой вопрос. Я понял, какую надо было иметь огромную силу воли, чтобы так легко сказать об ужасном.

Д. М. Карбышев много беседовал как со мной, так и с другими заключенными и всякий раз интересовался судьбой русских пленных в Освенциме, расспрашивал об их поведении, о связях и взаимоотношениях с заключенными других стран. Но при всех этих расспросах я чувствовал и замечал, что он прекрасно осведомлен и знает почти в деталях трагедию Освенцима.

Однажды я рассказал ему о своем пленении при отступлении советских войск в 1941 году. Выслушав меня внимательно, он сказал: „Плен — страшная штука, но ведь это тоже война, и пока война идет на Родине, мы должны бороться здесь“.

Затем, помолчав немного, он обнажил впавшую, костлявую грудь и вытащил из-за пазухи потертый газетный листок. Это была листовка югославских партизан с обращением к немецким солдатам. В ней говорилось о положении на советско-германском фронте, о стремительном наступлении союзных войск, о бессмысленном сопротивлении германской армии.

Я был озадачен, откуда он мог достать такую листовку. Оказалось, что свежие листовки и газеты проникали в лагерь через целую цепочку людей, начинавшуюся от команды, обслуживавшей крематорий и почти изолированной от всех заключенных. Заключенные-смертники, работавшие при крематориях, занимались сортировкой вещей, отобранных у людей, которых присылали на уничтожение. Среди вещей они находили всякую литературу и наиболее интересную приносили в лагерь. Так доходили к нам вести со всего мира.

Прочитав до конца листовку, Д. М. Карбышев бросил ее в горящую топку под котлом, где кипятилось белье.

Как-то во время одной из поверок Шварцхубер (лагерфюрер Биркенау) пожаловал в блок к русским. Знаком поднятой плети он вызвал Карбышева из строя. И тогда мы как бы в первый раз увидели перед собой генерала. Перед нами стоял среднего роста, чуть сутулый, поседевший человек. Его открытое лицо со следами перенесенной оспы было изрезано глубокими морщинами. Он смотрел на строй русских печальными глазами, изредка переводя взгляд на длинную фигуру коменданта лагеря.

— Умная птица, да не на то место села, — на ломаном русском языке завопил немец.

Но эти слова не тронули генерала, он молчал.

— Не хотел жить в отеле, пропадай в конюшне, — окриком закончил свое изречение лагерфюрер.

В это мгновение к строю подошел, как видно было по щегольской одежде, более важный офицерский чин. Гитлеровцы, как истуканы, повернулись лицом друг к другу, выбросив вперед правые руки. То было их приветствие в знак особой преданности фюреру. Подошедший оказался бывшим комендантом общего лагеря Рудольфом Гессом. Не опуская руки, он ткнул кулаком Карбышева в грудь. Карбышев подался назад, но не упал, его подхватили подоспевшие товарищи и помогли встать по команде „смирно“.

— Итак, Карбышев! — зычно заорал Гесс.

В ответ на это наш генерал только чуть приподнял подбородок. Видимо, недовольный таким знаком приветствия русского, Гесс еще долго и возбужденно что-то говорил, кривлялся и размахивал руками. Из всего сказанного мы поняли только издевку над Карбышевым. Затем Гесс поднял расцвеченный золотыми кольцами указательный палец и не замедлил выпалить известную для всех нас фашистскую тираду: „Работа сделает тебя свободным через крематорий!“ На этом кончилась аппельповерка».

До Карбышева дошли сведения, что положение в женском секторе Биркенау гораздо тяжелее, чем в мужском.

Многие матери были с малолетними и грудными детьми. Случайно или злонамеренно их бараки расположили в непосредственной близости с газовыми камерами и крематориями. «Штубовые» — комнатные надзирательницы — строили несчастных, измученных, полуголых узниц на поверку по нескольку раз в день. Никого не щадили: ни старух, ни детей. Полагалось стоять, неподвижно на расстоянии вытянутой вперед руки и не прижиматься друг к другу, не двигаться и не разговаривать. Блоковая за малейшую провинность ставила женщин на колени минут на пятнадцать. Это на первый случай. Второе ее замечание означало, что наказанная должна оставаться на коленях с поднятыми вверх руками все время поверки, т. е. в течение двух часов. Особенно мучительно было переносить такое наказание осенью и зимой, когда приходилось стоять голыми коленями в холодной грязи или на снегу. Часто бывало, что на том месте, где на поверке стоял живой человек, к концу ее лежал труп.

Фашисты и их пособники, начиная от «штубовых» и до коменданта, внушали обреченным женщинам и детям, что они попали в лагерь смерти, откуда нет выхода. Про дом и свободу надо забыть, следует забыть и свое имя, фамилию, а помнить только клеймо — лагерный номер.

Обычно после окончания поверки в карантинном лагере заключенных гнали на так называемую «визе» — лужайку. Это был пустырь, где раздетые узницы и дети мерзли целый день. В блок их не пускали — там соблюдались чистота, тишина и порядок. Некоторые женщины, чтобы согреться, сбивались в кучки или прятались в уборных, но оттуда их выгоняли, избивали палками, обливали водой. Только после вечерней поверки разрешалось заходить в блок, получать хлеб и залезать на свои нары.

Все, что заставляли женщин делать, было им не по силам и приводило к массовой гибели узниц.

Чтобы поддержать их морально и поднять дух и волю к борьбе, Карбышев написал к ним письмо-обращение. Насколько велико было воздействие этого письма, запомнила вырвавшаяся из Освенцима учительница из Орловской области партизанка Нина Савельевна Гусева:

«…Обращение было передано мне в женской зоне концлагеря Биркенау через заключенного Николая Раевского, лагерного ассенизатора. Начиналось оно тепло, дружески:

„Дорогие сестры, советские женщины и девушки, томящиеся в аду Освенцима!

Фашисты оторвали вас от Родины, обрекли на нечеловеческие страдания и лишения…“

Далее Карбышев призывал нас к тому, чтобы мы не дали фашистам сломить нашу волю, чтобы мы помнили о том, что мы дочери великой Страны Советов.

„Никакие, даже самые страшные пытки и муки не должны поколебать вашу стойкость, твердость духа, советскую национальную гордость“, — писал Дмитрий Михайлович. Он призывал нас с гордостью носить красный треугольник с буквой „R“ на груди. „Даже здесь, вдали от Родины, в нечеловеческих условиях фашистской неволи необходимо держать в чистоте свое имя, ничем не запятнать его“, — учил нас стойкий генерал.

„Мы, — говорилось в обращении, — представители великого советского народа, который напрягает свои усилия, проявляет беспримерный в истории героизм в борьбе с врагами. Многие гибнут героями, отдавая жизнь за счастье грядущих поколений, за счастье людей всего мира. И нам лучше погибнуть, но не осрамить своего имени, не пасть на колени, не унизить достоинства советского человека.

Враг жесток потому, что он слабее нас, узников.

Крепите связь с лучшими людьми других стран, любых национальностей, боритесь за человека, берегите его!“

Заканчивалось письмо знаменитым карбышевским призывом: „Главное — не покоряться, не пасть на колени перед врагом!“

Узницы читали обращение тайком по баракам, в уборных и умывальных комнатах. Мы написали Дмитрию Михайловичу ответное письмо, которое составляли по ночам. Заверили прославленного, мужественного генерала, что не посрамим имени советской женщины, будем оберегать его, как бойцы свое воинское звание. В любых условиях останемся советскими людьми, не перестанем бороться за свою честь и честь своей Родины».

Узницы Биркенау сдержали свое слово, развернули в подполье патриотическое движение, оказывали ожесточенное противодействие фашистам.

В руководящем ядре женского подполья были Нина Гусева, учительница из Харькова Надя Котенко, польская коммунистка Ванда Якубовская, француженка Мария Клод, чешка Марта Диамант, чешка Власта Верова и другие. Подпольщицы распространяли сводки Совинформбюро, листовки, умело налаживали помощь больным, укрывали от осмотров и «селекций» слабых женщин и детей. Девушки, работавшие в огородной бригаде, приносили особенно истощенным лук, капусту, картофель, брюкву и другие овощи.

Н. Л. Белоруцкий пишет о том, что в Биркенау было много обреченных детей и подростков. Дмитрий Михайлович очень любил детей и тяжело переносил их неволю и близкую смерть. Дети украдкой часто пробирались в блок «дедушки» Карбышева. Он им рассказывал всевозможные истории о создании часов, о солнце, луне и звездах. С затаенным дыханием слушали они генерала и мысленно вместе с рассказчиком хоть на время переносились из ада Освенцима в иной мир. Для развлечения Дмитрий Михайлович устроил детворе солнечные часы. Однажды Карбышев увлекся какими-то вычислениями. Вдруг из-за угла появился эсэсовский офицер в сопровождении заключенного блокальтестера — старшего по блоку поляка.

Эсэсовец спросил Карбышева, что он делает. Блокальтестер перевел с немецкого на ломаный русско-польский язык вопрос эсэсовца.

Карбышев, стоя на одном колене возле часов и не глядя на подошедших, ответил:

— Считаю.

Поляк, желая угодить эсэсовскому офицеру, закричал на Дмитрия Михайловича:

— Встань, старый черт, разве ты не видишь, кто перед тобой стоит?

Карбышев спокойно повернул голову и, увидев эсэсовского офицера, встал, но арестантского берета, как это полагалось по лагерным правилам, с головы не снял.

Блокальтестер сорвал с головы Карбышева берет, размахнулся и хотел ударить его кулаком по лицу. Но эсэсовский офицер знаком руки остановил поляка и, обращаясь к Карбышеву, спросил:

— Что делает русский хафтлинг?

— Я сделал солнечные часы, — ответил Карбышев.

— Глупая, ничего не стоящая забава. Сколько на твоих часах, хафтлинг? — спросил эсэсовский офицер.

— На моих — одиннадцать часов тридцать минут, — ответил Карбышев.

Немец презрительно посмотрел на солнечные часы, вытащил из своего кармана золотой хронометр, взглянул и с недоумением сказал:

— Разница всего на одну минуту… Ты что, старый Иван, часовой мастер или механик?

Карбышев молчал. Не дождавшись ответа, эсэсовский офицер удалился.

Конечно, не солнечные часы сделали Карбышева популярным среди заключенных Освенцима, а его мужественное поведение в плену, смелые, проникнутые глубоким патриотизмом слова, которые вселяли глубокую уверенность в близкую победу над врагом.

В. М. Филатов подтверждает, что в результате усилий подпольного комитета Биркенау Карбышева перевезли из карантинного блока в общелагерный госпиталь на поле «Ф» — якобы для медицинского осмотра и врачебной консультации — и оставили там.

Генералу отвели отдельное спальное место на нижних нарах около окна, поручили обслуживать его Александру Михайловичу Миронову. Работавший на кухне Яков Зуев готовил для генерала более питательную пищу. Через некоторое время Карбышев поправился.

На поле «Ф» было несколько рабочих команд для ремонта дорог, чистки кюветов, колки дров. Это все были советские заключенные, и Карбышев часто встречался с ними. Подолгу беседовал Дмитрий Михайлович и с Мироновым, которого называли «профессором»: он был всесторонне образованным человеком, кандидатом филологических наук. Встречался Карбышев и с польскими заключенными Давидом Шмулевским и Альфредом Фидеркевичем из Варшавы, с нашим офицером Алхимовым, танкистом Быковым и партизаном стариком Фурлетовым, причем к последнему генерал относился с особым уважением.

Когда здоровье Карбышева немного окрепло, он начал готовиться к дальнему походу: заключенные узнали о предстоящей походным порядком эвакуации.

Чтобы приучить себя к длительному маршу, Дмитрий Михайлович много ходил пешком и установил жесткий режим дня: утром туалет, гимнастика на воздухе, завтрак и хождение по футбольному полю не менее трех раз вкруговую. После завтрака он совершал вместе с Мироновым длительную прогулку по лагерю, продолжавшуюся до обеда. Эти прогулки утомляли Миронова, и когда он просил немного посидеть и отдохнуть, Карбышев говорил ему:

— Нам нужны ноги, и мы должны приучить себя ходить много и долго.

Настроение у Карбышева было приподнятое и боевое. Однажды Филатов спросил его, чего ему не хватает, чтобы улучшить состояние здоровья, Дмитрий Михайлович улыбнулся и ответил скороговоркой: «Таньки, Таньки!»

Филатов растерялся. Подумав, что он ослышался, повторил свой вопрос, но получил тот же ответ. Поразмыслив немного, он догадался, что из слова «Таньки» нужно выбросить мягкий знак. Филатов сказал:

— При всем желании танков дать нельзя.

Дмитрий Михайлович, ответил:

— Я знаю, что от вас это не зависит, но если бы мне их дали, то показал бы фашистам, где раки зимуют!

Основываясь на скудных сводках о военных действиях, опубликованных в таком «источнике», как фашистская газета «Фолькишер беобахтер», Дмитрий Михайлович рисовал узникам картины боев в Польше, Пруссии, Германии, высказывал свои соображения об окончательном исходе ожесточенной борьбы между двумя идеологиями — коммунистической и фашистской.

В лагере Дмитрий Михайлович сблизился с польским патриотом, участником освенцимского подполья, доктором Альфредом Фидеркевичем.

В своей книге «Бзежинке — Биркенау», изданной в Варшаве в 1965 году, А. Фидеркевич пишет:

«…Я работал напротив того блока, в котором помещался Карбышев, и имел возможность часто видеть генерала, наблюдать, как к нему подходили его соотечественники, беседовали о чем-то с ним, а когда уходили, — улыбались.

Мне тоже хотелось подойти к генералу, познакомиться и поговорить с ним, но все не находил в себе смелости. Когда же я узнал, что генерал тоже несколько раз пытался подойти ко мне, но соображения конспирации удерживали его, я решил, что должен познакомиться с ним. Однажды, в один из солнечных дней, я направился к генералу, сидевшему в это время у стены барака. Увидев меня, он довольно живо поднялся и, пожав мне руку, сказал:

— Я знаю вас, доктор, по рассказам наших людей.

Он похвалил меня и, заметив мое смущение, добавил:

— Вы хорошо относитесь к нашим, советским…

В дальнейшем мне еще несколько раз довелось встречаться и беседовать с ним, причем получалось так, что рассказывал я, а он задавал вопросы и расспрашивал.

Помню, с каким интересом и вниманием он слушал мои рассказы о политическом положении в оккупированной гитлеровцами Польше, о Польской рабочей партии и ее боевых организациях, об Армии Людовой, а также о гитлеровском терроре на моей родине. При этом генерала интересовали подробности: где сражаются поляки, какие формы приняло сотрудничество с Советским Союзом. Когда я сообщил ему, что из СССР в Польшу прилетела группа польских коммунистов и что мы имеем связь по радио с Москвой, он довольно улыбнулся и спросил:

— А есть ли в Армии Людовой советские люди?

В лагере я находился уже несколько месяцев и поэтому немного знал о событиях в Польше. Я откровенно поделился с генералом всем, что мне было известно об отрядах Армии Людовой, ушедших в леса, о диверсионных актах против гитлеровцев, о налетах на „Кафе-клуб“, немецкий ресторан, „Митропа“ и типографию продажной газетенки „Новый Варшавский курьер“. При следующей встрече я передал генералу подробности смелой операции спецгруппы, совершившей налет на Варшавский банк.

Каждую новость об участии советских товарищей в польском партизанском движении генерал принимал как подарок. Точно так же он воспринял известие о крупных советских десантах, высаженных в тылу фашистской армии на территории Люблянщины. Оказалось, что Карбышев довольно хорошо осведомлен о деятельности советских партизан в Польше. Когда я спросил, как ему удалось узнать об этом, генерал улыбнулся и сказал:

— Вот это и есть третий фронт, и так должно быть!

Он уверял меня, что победа уже близка, что Польша вскоре будет свободной и независимой.

Необычайно скромный, генерал во время раздачи пищи всегда стоял в стороне, не требовал добавки и делал выговор своим, соотечественникам, когда они приносили ему какое-либо „лакомство“ — кусочек лука или пайку хлеба:

— Хочешь помочь мне, а сам останешься голодный? Ты молодой, тебе еды нужно больше, чем мне.

Получив от жены посылку, я пытался поделиться чем-нибудь с генералом. Его очень трудно было убедить в том, что у меня хватает еды. Только, когда я сказал, что посылки, получаемые польскими коммунистами, собираются коммуной в общий „котел“ и ему выделена равная часть, как и всем остальным, он согласился.

Генерал Карбышев охотно беседовал со мной, но советовал встречаться пореже.

— Не все в лагере мыслят так, как вы. В блоке немало реакционеров, врагов Советского Союза и коммунизма, — говорил он.

Опасения его имели основание».

В начале августа 1944 года Карбышев был выписан из лазарета и направлен на поле «Д», но помещен не в блок № 8, где находилась основная масса советских военнопленных, а в блок № 7. Здесь начальником был польский партизан Юзеф Поляк из Руды Катовицкого воеводства. Он сочувственно относился к советским людям, которые называли его Юп (по начальным буквам имени и фамилии).

Юп поселил генерала в своей комнате и постарался создать ему возможные удобства. В первую очередь, считаясь с его преклонным возрастом, начальник блока решил избавить генерала от непосильных тяжелых работ, назначил уборщиком, что обеспечило ему свободное передвижение по лагерю.

Так продолжалось до осени 1944 года.

Именно тогда произошел случай, изрядно напугавший самого Юпа, — об этом он рассказал в письме автору книги:

«Однажды ночью, возвращаясь с „работы“, к нам в блок зашел лагерфюрер Шварцхубер, по обыкновению пьяный. Выслушав мой рапорт, он спросил:

— Где этот сибиряк, старый русский генерал?

Разговор между Шварцхубером и генералом был резким. Карбышев сказал, что всем советским военнопленным в лагере известно заявление Советского правительства: за каждого убитого в лагере русского военнопленного немецкому командованию придется строго отвечать.

— Не мешало бы вам, герр Шварцхубер, принять это во внимание. За убийство русских военнопленных и заключенных в Освенциме вам также придется ответить по всей строгости законов международного права.

Я и писарь блока Петрушанский даже побледнели от страха. А Шварцхубер, выразив на лице гримасу недовольства, неожиданно спросил:

— А вы могли бы подтвердить, что я, оберштурмфюрер СС Шварцхубер, давал такие распоряжения преступного характера по отношению к советским военнопленным?

— Что вы, что вы! — проговорил я скороговоркой, желая отвести удар от Карбышева.

Содержание беседы оберштурмфюрера с Карбышевым очень живо обсуждалось заключенными лагеря. Мы ожидали репрессий, но их не последовало. Отношение к советским военнопленным несколько изменилось к лучшему».

Часто приходил к Карбышеву польский заключенный Давид Шмулевский, один из энергичных руководителей освенцимского подполья. Он был в рабочей команде кровельщиков, что давало ему возможность бывать во всех лагерях Освенцима и Биркенау, а также в четырех крематориях. Установив самодельный аппарат в ведре для краски, Шмулевский сумел заснять массовые зверства эсэсовцев, отравление заключенных в газовых камерах Биркенау и сожжение их трупов в печах крематориев на кострах. Эти снимки остались навеки потрясающими документами чудовищных жертв фашизма. Они выставлены в мемориальном музее Освенцима.

Когда Красная Армия, вступив на территорию Польши, погнала гитлеровские войска к границам Германии, в Освенциме заговорили о вооруженном восстании. Заключенные узнали о смелом рейде партизанского отряда Ковпака в Карпатах, о выброске там советского воздушного десанта. Это окрылило всех. Подпольщики решили посоветоваться с Карбышевым, возможно ли выбросить такой десант и в Освенциме.

Карбышев скептически отнесся к этому плану. Он предложил сосредоточить усилия на организации массовых побегов, чтобы установить более тесные контакты с партизанами, действующими в прилегающих к лагерю районах. По мнению Дмитрия Михайловича, была необходима тесная связь советского подполья с польским Сопротивлением как в концлагёре, так и за его пределами.

Видный участник освенцимского подполья Виктор Александрович Иванов предоставил нам свои воспоминания, уточняющие обстановку в лагере в тот период:

«В начальной стадии кое-кто из нас высказывал мнение, что оттягивать выступление не следует. Надо немедленно и решительно действовать… Но рассудительный полковник Карцев, на которого была возложена обязанность руководить восстанием, сдерживал порыв товарищей. Он считал, что преждевременное выступление принесет не победу, а поражение и гибель.

Решить сложную задачу было не так просто и легко. Лагерь охранялся примерно шестью тысячами отборных, вооруженных до зубов эсэсовских головорезов. В их распоряжении были даже пушки. Поблизости — воинские части вермахта.

А узники имели всего-навсего шесть пистолетов, несколько десятков патронов к ним да две гранаты, с большим трудом принесенные в разобранном виде в лагерь. При том необходимо учесть, что наши боевые ряды состояли из людей, истощенных голодом и изнуренных непосильным трудом.

Многие не служили в армии, никогда не держали винтовки в руках. Вот мы и взвешивали тщательно, всесторонне все „за“ и „против“, прежде чем решиться на такой ответственный шаг, как всеобщее восстание. Положение осложнилось еще тем, что в начале лета выбыли из центрального лагеря Освенцима в филиал Буны многие боевики подполья — А. Ф. Лебедев, В. С. Ситнов, П. С. Махура и погиб Федор Сгиба.

Глубоко и всесторонне обдумывалось восстание и в центре интернациональной антифашистской организации, в которую входили не только советские, но и польские патриоты: Бернард Сверчин, Юзеф Циранкевич, Шимон Зайдов, Тадеуш Холуй и Давид Шмулевский, немецкие коммунисты Эрнст Бюргер и Герман Лангбойм, австрийцы Иозеф Маснер и Гейнрих Дюрмайер, югослав Людвиг Локманис, чех Алексей Чепчик. Они имели большой опыт, пользовались авторитетом и оказывали сильное влияние на заключенных.

Интернациональный центр решил: восстание преждевременно. Взяли карбышевский курс на связь с польскими подпольными организациями и партизанами.

Между тем Красная Армия гнала фашистов на запад. Отступая, они заметались в панике. Концлагеря смерти в Польше — Майданек, Освенцим, Треблинка и другие — изобличали зверства фашистов. Нужно было замести следы кровавых преступлений. Гитлеровцы незамедлительно приняли меры: послали тысячи заключенных выкапывать трупы, дробить кости и сбрасывать в реки Солу и Вислу».

По воспоминаниям Н. Л. Белоруцкого, в конце октября 1944 года на поле «Е», где раньше находился цыганский лагерь, опустевший после уничтожения всех цыган, стали со всего лагеря выводить узников.

Карбышева и всех, кто был с ним в одном бараке, также выгнали на поле. Дмитрий Михайлович держался ближе к своим соседям — партизану Фурлетову, танкисту Быкову, Алхимову, Белоруцкому.

Заключенные, окруженные эсэсовцами и полицаями, начали волноваться, но вскоре один из немецких коммунистов передал сведения из «шрайбенштубе» — канцелярии: ввиду стремительного наступления Красной Армии, которая сражается в Польше и приближается к Освенциму и Катовице, получен приказ Берлина срочно эвакуировать заключенных из концентрационных лагерей в глубь Германии.

Через час всех узников лагеря строем, под усиленным конвоем эсэсовцев, погнали к железнодорожной ветке на поле «Е» Биркенау и погрузили в товарные вагоны.

 

«Академия» убийц

Десять дней товарный поезд вез узников на север. На одиннадцатый прибыли в город Ораниенбург. С вокзала довели до лагеря со спокойной вывеской на воротах: «Шутцхефтлагерь» — лагерь по охране заключенных.

Это был Заксенхаузен — образцовая фабрика смерти, концлагерь уничтожения, находившийся в 30 километрах от Берлина. Здесь фашисты готовили кадры палачей, которых после «учебы» направляли на оккупированные территории и в другие концлагеря осуществлять «новый порядок».

Заксенхаузен был и своего рода пересыльным пунктом, вмещавшим одновременно до 70 тысяч узников. Отсюда десятки тысяч заключенных отправляли для уничтожения во Флоссенбюрг, Майданек, Освенцим, Берген-Бельзен, Маутхаузен.

Здесь все было подчинено основной цели — массовому истреблению заключенных. Не простые виселицы, а механические с блоками для подъема, жертвы… Не обыкновенная стена для расстрела, а особый расстрельный пункт с измерительным прибором и станком. Камеры для удушения людей с интенсивной концентрацией газа. Яды для отравления пищи и воды. Лаборатории для преступных медицинских экспериментов. Не только стационарные, но и передвижные крематории.

Широко практиковались телесные наказания. Наиболее распространенное — порка специальной кожаной плетью с металлическим стержнем внутри. И даже пороли на специальном станке.

Внутрилагерная тюрьма имела свою изощренную систему пыток: подвешивание на специальном столбе со связанными руками, поражение нервов длительным резким и сильным звуком.

Была тут и штрафная команда «бегунов» — она существовала для испытания новых образцов солдатской обуви. Заключенный надевал новую пару обуви, вешал себе на спину ранец с грузом в 30 килограммов и ходил или бегал по различным дорогам не менее 40 километров в день. Разумеется, почти на голодный желудок.

Со временем Заксенхаузен оказался не в состоянии вместить всех присылаемых сюда заключенных. Тогда окрестности Ораниенбурга тоже превратили в филиалы лагеря. Наиболее крупные — Хейнкель, Клинкерверк, Лагеркеллер, всего семьдесят три филиала.

Транспорт, в котором был Карбышев, из Заксенхаузена направили в Хейнкель.

А Хейнкель — это авиазавод, спрятанный в сосновом лесу.

Восемь производственных цехов из железобетона, алюминия и стекла были расположены на территории завода. Параллельно, на расстоянии в шести метрах от них, размещались склады для хранения запасных частей и деталей, столовые для заключенных лагеря и вольнонаемных рабочих. Под столовыми и складами находились спальные комнаты узников, оборудованные деревянными койками в три этажа. На каждой койке спало по два человека.

Кроме цехов «галей», на территории завода-лагеря было еще 30 бараков — их немцы называли «блоками». Один из них занимала лагерная канцелярия.

Завод выпускал тяжелые бомбардировщики «хейнкель». Условия работы были крайне тяжелыми, особенно в горячих и клепальных цехах.

Карбышев в Заксенхаузене нашел давно и энергично действовавшее антифашистское подполье. В него входили рабочие и военнопленные двадцати национальностей.

Руководящее ядро — отважные немецкие коммунисты, соратники Эрнста Тельмана: Георг Шуман, Матиас Тезен, Эрнст Шнеллер, Франц Якоб, Эрих Больц, советские генералы А. С. Зотов и С. А. Ткаченко, инженер Лев Подгурский, врач Григорий Фетисов, офицеры Константин Горбунов, Александр Родин, Борис Дорохов, Николай Назаров, французы Дье, Пантелен, Ботье, чешский коммунист Антонин Запотоцкий.

Многие подпольщики становились жертвами гестапо и эсэсовцев. Но на их место вставали новые патриоты, самоотверженные борцы с фашизмом.

Наиболее крупная группа сопротивления создалась в филиале лагеря в Хейнкеле. Завод не мог обойтись без вольнонаемных немецких рабочих. Русские, польские, чешские, словацкие парни, угнанные в Германию, тоже формально не находились в заключении. Лагерный режим в Хейнкеле был несколько слабее, чем в других филиалах. Кроме того, здесь не было каменной стены, а только ограда из колючей проволоки.

Все акты саботажа и вредительства на заводе тщательно подготавливали и скрывали. Рабочие портили все, начиная от заклепок, винтов, гаек и кончая сверлами, резцами и другим инструментом. Стремясь нанести ощутимый ущерб производству, заключенные почти во всех цехах изготовляли из дефицитных материалов игрушки, портсигары, зажигалки, предметы домашнего обихода. Выводили из строя и уничтожали сложные и ценные приборы — жирокомпасы, автопилоты, высотомеры, кабельную сеть.

С весны 1943 года начались воздушные налеты союзной авиации на Германию. Все чаще завывали сирены, все больше времени проводили рабочие в подземных спальнях, куда их загоняли при дневных налетах.

19 апреля 1944 года послё очередной воздушной тревоги рабочие не смогли вернуться из убежищ в цеха к станкам. Многие цеха превратились в развалины. На год было приостановлено производство самолетов.

Воспользовавшись бомбардировкой завода, Подгурский, Гайдуков, Дье, Пантелеи и Вотье перебили все автопилоты, хранившиеся в контрольной мастерской, разлили бидоны с дефицитным маслом.

Д. М. Карбышев в Хейнкеле близко сошелся с одним из руководителей подпольной организации А. М. Дитятковским, которого привезли на завод из главного лагеря в начале октября. Это был человек лет сорока, общительный, невысокого роста, подвижный, рано поседевший, с серыми умными глазами. В лагере его называли Анисимовым, Гришиным или просто Батей. Он быстро завязал конспиративные связи с очень многими заключенными в лагере и на заводе и с вольнонаемными рабочими — немецкими коммунистами. Советские люди к нему особенно тянулись — он всегда знал самые последние новости о военных событиях на фронтах и о том, что происходит в Советском Союзе, так как получал их от немецкого коммуниста, который имел тайный радиоприемник в лагере.

Дитятковский посвящал Карбышева в намечаемые группой планы борьбы. При содействии немецких коммунистов, работавших в канцелярии, Дитятковского часто под видом больного устраивали в ревир, где он и беседовал с Карбышевым, снабжал его сводками Совинформбюро, делился с генералом продуктами, которые получал «с воли».

При очередной «селекции» его определили в маршевую колонну смерти и отправили в Любек для потопления. Но по дороге, в районе Макленбурга, советские войска освободили узников. После победы над фашистами Анисим Михайлович Дитятковский работал ветеринарным врачом в Кривом Роге до конца своей жизни.

Присланные автору этой книги Институтом марксизма-ленинизма ГДР архивные материалы, а также воспоминания узников Заксенхаузена А. С. Зотова, В. Я. Шамина, И. С. Потапова, В. С. Ионова и Л. И. Никольского прояснили дальнейший ход событий.

Неудачное покушение на Гитлера в Берлине вызвало дополнительные репрессии гестапо и эсэсовцев во всех лагерях, в том числе в Заксенхаузене. Засланные в бараки агенты жаждали напасть на след подполья. По доносу провокатора они обнаружили в подвале главного лагеря радиоприемник. Последовали массовые аресты. Сам Гиммлер направил в Заксенхаузен специальную комиссию для строжайшего расследования. Но ни истязания, ни пытки на допросах не заставили заключенных в чем-либо сознаться или кого-либо выдать.

Все же 11 октября наступила трагическая развязка. 27 заключенных, среди которых 23 немца (в их числе вожаки лагерного подполья Эрнст Шнеллер, Эрих Больц), а также венгр Матиас Тезен, два француза и один чех были схвачены гестапо и расстреляны. Остальных 103 узника отправили в лагерь смерти Маутхаузен. Такая же участь ждала многих других иностранных и советских узников. Чтобы ее избежать, они решили при подходе Красной Армии к Берлину поднять восстание. В разработке плана восстания участвовали генералы Зотов и Ткаченко, руководители подпольных групп. Начать должна была рабочая команда «шпер» — она ремонтировала трофейное оружие, которое предполагалось захватить и частично вооружиться самим. Затем по сигналу команды должны были напасть на охрану лагеря, захватить ее оружие и действовать дальше по указанию штаба.

Казалось, все предусмотрено. Назначены военные руководители, определены задачи каждого члена боевой группы. Однако осуществить восстание не удалось. Налет союзной авиации на Заксенхаузен уничтожил склад оружия, где работала команда «шпер».

2 февраля 1945 года гестапо внезапно, среди ночи, стало будить людей, вызвало по списку 178 подпольщиков. Их построили и повели на казнь. По дороге в крематорий они бросились на палачей. Фашисты дорого заплатили за жизнь советских патриотов. До утра раздавались выстрелы, крики. В этой схватке погибли генерал С. А. Ткаченко, майор Иосиф Козловский, врач Борис Токарчук, старший лейтенант Борис Дорохов, Николай Назаров и еще многие советские люди.

Через день из концлагеря началась массовая отправка подозреваемых в подготовке восстания. Среди них был и генерал Карбышев.

Канадский офицер Седон де Сент-Клер — один из немногих свидетелей гибели Дмитрия Михайловича — находился вместе с ним в Хейнкеле. Он выполнил священный долг воина и рассказал представителю Советской миссии по делам репатриации в Лондоне Сорокопуду об огромном влиянии Карбышева на заключенных — этот факт приведен в очерке Г. Новогрудского «Герой Советского Союза Д. М. Карбышев».

«Все, кто находился в лагере, годились Карбышеву по меньшей мере в сыновья, но не мы его, а он нас поддерживал своей верой в победу над фашизмом, своей преданностью Родине и верностью воинскому долгу. О Красной Армии, о советском народе, о Коммунистической партии он говорил с такой любовью и такой глубокой убежденностью в том, что советские люди освободят Европу от фашистских сил, что ему нельзя было не верить. И он оказался прав.

Патриотизм генерала Карбышева не был пассивным. Он сумел не только умереть мужественно, но и жить мужественно, что было много труднее в том положении, в котором мы находились. Старый человек, он вол среди пленных такую большую агитационную работу, с которой вряд ли могли бы справиться десять молодых. Но фашистские, а карбышевские сводки о положении на фронтах ходили у нас по рукам. На все военные события мы смотрели глазами нашего генерала, а это были очень хорошие, очень верные глаза. Они помогали нам заглядывать в будущее, правильно разбираться в событиях и, что очень важно для меня и для многих людей, похожих на меня, помогали понять вашу великую страну и ее великолепный народ.

— Вот это человек! — говорили мы между собой о Карбышеве. — Советский Союз может гордиться такими гражданами, тем более, что, судя по всему, в этой удивительной стране Карбышевых много…»

Когда линия фронта приблизилась к Берлину, фашисты приступили к уничтожению заключенных Заксенхаузена и его филиалов. Специальная команда эсэсовцев во главе с гауптштурмфюрером СС Молем в короткий срок казнила около 5 тысяч человек.

Перед эвакуацией остальных заключенных немцы провели особый отбор с «экзаменом» на выносливость в ходьбе. Тех, кто плохо ходил, слабых и больных, стариков, инвалидов, детей эсэсовцы отправляли специальным транспортом для уничтожения в Маутхаузен. Остальные 50 тысяч человек по приказу Гиммлера должны были быть погружены на баржи в каналах реки Шпрее и там 16 апреля 1945 года потоплены.

Но фашисты не смогли выполнить этот чудовищный замысел. Не хватало барж, да и сосредоточить их в одном пункте оказалось невозможным. Тогда эсэсовцы приняли другое решение: оставшихся заключенных отправили пешком в порт Любек, намереваясь погрузить их там на суда и потопить в открытом море. Но и этому помешало быстрое продвижение советских войск к Берлину. Советские танкисты в районе Гривица (Мекленбурга) успели освободить большую колонну узников Заксенхаузена, следовавшую «маршем смерти» по дорогам Бранденбурга и Мекленбурга к Балтийскому морю.

Карбышев, несмотря на испытанные за три с лишним года лишения в фашистских тюрьмах и концлагерях, перед отправкой в Маутхаузен чувствовал себя сравнительно неплохо. Сил и здоровья Дмитрию Михайловичу, безусловно, хватило бы до освобождения, как бы ни ухудшались условия его жизни. Но во время частых перебросок из лагеря в лагерь — в мороз и вьюгу, на открытых платформах и в товарных вагонах — он обморозил себе ноги и поэтому ходил плохо.

В начале февраля партию заключенных пригнали из Хейнкеля в главный лагерь и втолкнули в барак № 36 — изолятор для русских. Лечь никто не мог. На каждом месте трехъярусных нар сидело по два-три человека. В течение дня в барак все приводили новых людей. Вечером, после поверки, привели еще несколько пожилых заключенных и среди них двух стариков. Оставшись без места, они присели на нижнем ярусе нар, которые уже были заняты тремя молодыми узниками. Старики все время о чем-то оживленно разговаривали по-французски, причем один из них называл другого «мсье женераль». Неожиданно «мсье женераль» обратился к своим соседям по нарам на чистом русском языке и спросил:

— Ребята, не найдется ли у вас чем разрезать хлеб?

У одного парня оказалась ложка с остро заточенным концом. Он дал ее старику.

А через несколько минут беседа уже была общей. Старик расспрашивал своих соседей, кто они, откуда и долго ли находятся в Заксенхаузене.

Ребята оказались украинцами: Роман Червинский из Львова, Дмитрий Павленко из Винницы, а Иван Друль — колхозник из Дрогобычской области.

— А вы кто такой, дидусю? — робко спросил Роман.

— Советский генерал-лейтенант Дмитрий Михайлович Карбышев, — произнес старик неожиданно твердым, помолодевшим голосом.

Вот когда начался по-настоящему нескончаемый разговор. Парни сразу же потеснились, устроили возле себя генерала. И пошли расспросы…

Узники, попавшие в Заксенхаузен всего несколько дней тому назад из какого-то лагеря под Познанью, уверяли, что слышали артиллерийскую канонаду, когда их эшелон стоял на станции Франкфурт-на-Одере. Дмитрий Михайлович подтвердил: вполне возможно, так как сейчас советские войска находятся не дальше чем в 150 километрах от Берлина.

— Они еще нас нагонят! Вот увидите, хлопцы! — убежденно сказал генерал.

В лагере пробили отбой. Разговор оборвался на полуслове.

Уснули так, как сидели — согнувшись, обхватив колени или примостившись впритык к соседу.

 

Последний шаг в бессмертие

В Заксенхаузене 13 февраля шел снег.

Сразу же после поверки всем заключенным выдали по полулитровому черпаку похлебки и дорожный паек: 400 граммов хлеба и 30 граммов свекольного мармелада. После раздачи пайка узников загнали в отдельную загородку из колючей проволоки.

Когда стало светло, их построили в колонну и погнали на станцию Ораниенбург. Тут был сформирован эшелон из товарных двухосных вагонов для перевозки скота.

На станции узников снова пересчитали, разбили на группы по 110 человек, подвели к вагонам и приступили к погрузке. В каждом вагоне напротив дверей стоял конвой: три эсэсовца, вооруженные автоматами и толстыми дубинками.

Карбышев вместе с Романом Червинским, Дмитрием Павленко, Иваном Друлем и старым французом попали в один вагон.

На двери его мелом был обозначен № 13.

Теснота, духота, холод. Ехали, прижавшись плотно друг к другу, сидя. О том, чтобы лечь, и речи не могло быть. Если кто-нибудь хотел повернуться, он вынужден был тревожить окружающих. Но двигаться никому не хотелось: боялись терять силы, лишиться соседского тепла. Ни у кого не было теплой одежды.

Паек, выданный перед отправкой, давно съели. Но страдали не столько от голода, сколько от жажды. Лучше было тем, кто сидел у стен вагона: они могли слизывать изморозь, которая оседала на внутренних стенках.

Под вечер становилось еще холодней. В полумраке тускло мерцал единственный фонарь. Трое конвойных эсэсовцев, закутанных в длинные шубы, часто отодвигали дверь вагона, и тогда колючий холод, врываясь с ветром, пронизывал людей насквозь.

В первую ночь в вагоне умер больной бельгиец. На следующий день умерло еще двое — старый француз и шестнадцатилетний поляк.

Трупы сложили у стенки вагона.

Днем становилось теплее, но все более усиливался голод. У Ивана Друля был еще хлеб, который ему дали в Заксенхаузене друзья, работавшие на кухне, а у Дмитрия Михайловича оставалось несколько сухарей. Они поделили хлеб, сухари и съели. Дмитрий Михайлович ел очень мало — видно было, что он серьезно болен. На его ногах открылись старые раны. В ревире Хейнкеля их подлечили немного, а от холода они снова открылись. Он упорно растирал ноги, чтобы согреться, и, несмотря на сильные боли, держался стойко, подбадривая спутников.

— Не страшно, что нас везут. Увидим еще один лагерь, новых людей. Ведь все равно через несколько недель советские войска займут Берлин. Война идет уже на немецкой земле, и в Германии не осталось такого места, которое через какой-нибудь десяток дней не займут наши или союзные войска. Главное, ребята, не унывайте, — говорил Карбышев.

Ночью эшелон подолгу стоял на запасных путях каких-то станций. На рассвете 16 февраля, когда поезд тронулся, сквозь приоткрытую дверь узники увидели, что они проезжают через большой город. На стенах домов удалось прочесть написанные большими буквами рекламы и объявления. Это был австрийский город Линц, и всем стало понятно, что их везут на восток. Дмитрий Михайлович, как и все заключенные, тоже стал более оживленным.

— Линц — второй по, величине город Австрии, — сказал он. — Это хорошо, что нас везут на восток: отсюда до Чехословакии рукой подать. Ребята, крепитесь!

Примерно через час поезд миновал станцию и остановился. На здании вокзала надпись: «Маутхаузен».

Эсэсовцы вышли из вагона и заперли снаружи дверь.

— Вот она, конечная цель нашего пути — Маутхаузен! Да, слышал о нем. Наверное, трудно будет, но ничего. Главное — верить в свои силы, — сказал Карбышев. Двери отодвинули, началась выгрузка. Из вагонов вынесли трупы умерших, сложили на платформе. Живые построились в колонну.

Но некоторые уже не могли встать. Они едва выползали из вагона и опускались возле него. Ни угрозы, ни плеть, ни пинки фашистского сапога уже не могли поднять на ноги полуживых людей. Судьба их была решена.

В колонне эсэсовцы еще раз пересчитали заключенных и приказали бежать по направлению к лагерю. Через каждые 10 метров по обочинам тротуаров стояли патрули с автоматами, на каждому углу — охранники с пулеметами и собаками. Обессиленные узники бежать не могли и едва шли, но все равно отстающих было много. Их сначала били дубинками, прикладами автоматов, натравливали на них собак, потом обессилевших стали расстреливать на месте.

Заснеженная, скользкая дорога все время круто поднималась вверх и только за городом уползла в небольшой лесок. Каждый шаг — усилие, боль. Мешали деревянные колодки на ногах. Люди спотыкались, падали. Многие шли босиком по снегу.

Дмитрий Михайлович совершенно выбился из сил и начал отставать. Споткнувшись о булыжник, он упал, но Митя и Иван быстро помогли ему встать, взяли под руки и довели до вершины холма. Наконец показался концлагерь. Мрачные гранитные стены, сторожевые башни…

Колонна пленников подошла к ограждению из колючей проволоки, миновала шлагбаум со сторожевыми вышками. За шлагбаумом дорога свернула влево. Еще один подъем. По левую сторону дороги — несколько бараков, огороженных колючей проволокой. Пройдя мимо, узники свернули вправо и подошли к высокой каменной стене с протянутыми над ней несколькими рядами колючей проволоки.

Большие, деревянные, окованные железом ворота. Над воротами массивный, отлитый из бронзы громадный человеческий череп, под ним, на крыльях хищного орла свастика. Ниже тоже литые латинские буквы «К. М.». Расшифровать легко и просто: «Концентрационный лагерь Маутхаузен».

У ворот всех узников опять пересчитали, затем провели на большую асфальтированную площадь — аппельплац. С одной стороны стояли несколько бараков, а с другой — баня-прачечная, кухня и закопченный, мрачный крематорий. Над ним дымила труба.

Невдалеке от ворот в стене каменной ограды были вмонтированы несколько цепей, которые сдавливали двух заключенных. Один из них еще стоял на ногах, а второй уже беспомощно висел на цепи, намертво стиснутый железным удавом.

А на аппельплаце по нескольку раз пересчитывали людей. Эсэсовцы запутались в расчетах — сколько умерло в пути, сколько пришлось пристрелить, скольким удалось сбежать, сколько довезли. Считали так, будто дорожили каждым человеком, как бесценным сокровищем. В конце концов выяснилось: из 2000 узников Заксенхаузена в Маутхаузен дошло менее половины.

16 февраля 1945 года, в полдень, Дмитрий Михайлович Карбышев прошел в ворота очередного лагеря и стал узником Маутхаузена.

В тот полдень над лагерем низко нависли тучи. На горах лежал глубокий снег. Карбышев окинул взглядом всю обширную территорию: ни одного деревца, ни кустика. Южная сторона у ворот обнесена массивной десятиметровой стеной с бойницами для пушек и пулеметов. У северной стороны такая же каменная стена, но пониже и с четырьмя рядами колючей проволоки.

За несколько лет жуткого плена Карбышев не раз слышал об этом лагере, раскинутом на плоской вершине высокого каменистого холма. Собственно, тут было несколько лагерей — один в другом, другой в третьем. И каждый разбит на самостоятельные части, которые тоже тщательно изолированы одна от другой оградами аз колючей проволоки.

В каждой части по нескольку блоков. И они разобщены. Внутри блок тоже разделен на две половины — левую и правую. Обе половины назывались комнатами, хотя ничем не напоминали домашнее жилье. Это были мрачные острожные казематы: два ряда трехэтажных нар, между ними своего рода запретная зона — заключенному полагалось побыстрее пройти по этому месту к нарам, чтобы лечь на тощий сенник или голые доски.

История Маутхаузена так же мрачна, как и его внешний облик. Первые узники появились в нем сразу же после объявленного гитлеровцами «аншлюса» — присоединения Австрии к фашистской Германии.

Австрийские коммунисты и социалисты, участники вооруженного сопротивления фашистам в Австрии в феврале 1934 года и испанские республиканцы 1936 года — вот первые жертвы Маутхаузена.

Так он и остался лагерем для особо нежелательных политических преступников. Ему присвоили категорию № 3 — самую высокую. Лагерь такой категории не должен никого выпускать живым. Умерщвляли людей по тщательно продуманной системе.

Главный комендант лагеря штандартенфюрер СС Франц Цирайс подчинялся непосредственно Гиммлеру, начальнику службы безопасности Кальтенбруннеру и обергруппенфюреру Полю. Лагерем интересовался сам Гитлер, отдавая через свою канцелярию приказы на массовые убийства антифашистов.

Охраняли Маутхаузен эсэсовские отряды «Мертвая голова» и СД — изощренные палачи, обученные в специальных школах. Им был придан гарнизон в несколько тысяч солдат, носивших форму эсэсовцев.

Но даже в этом кромешном мраке от всех других отличался изощренностью, разнузданностью зверств блок № 20 — внутренняя тюрьма Маутхаузена.

В ней оказался сбитый в бою и захваченный в плен командир эскадрильи штурмовой авиации И. В. Битюков. Он сравнивает двадцатый блок, закупоренный в гранитную ограду, с огромным склепом. Это было страшилище даже для тех, кто прошел все предыдущие ступени фашистского ада. В конце войны в двадцатый попадали почти исключительно советские офицеры, собранные из прифронтовых тюрем и лагерей. Кормили их нерегулярно по уменьшенному пайку и нередко заставляли голодать по два-три дня.

«Узник блока смерти, — рассказывает Битюков, — походил на скелет, обтянутый высохшей, как пергамент, кожей. Тело его пестрело синяками, ссадинами, ранами и нарывами от частых побоев, пыток, чесотки и других болезней. Распорядок его дня не менялся: с семи утра до восьми вечера он стоял на дворе в жалких лохмотьях, без головного убора, босыми ногами на снегу, получая побои от блокового, штубендистов, эсэсовцев.

Тех, кто не выдерживал, валился с ног, заставляли лежать в рваной одежде на снегу по 2–3 часа, затем купали в холодной воде и тут же снова выгоняли нагими на мороз.

Во дворе блока проходила канализация со смотровым колодцем. Провинившихся бросали в него и закрывали люк тяжелой бетонной крышкой…»

За две недели до того, как Дмитрий Михайлович оказался в Маутхаузене, произошло невероятное событие: массовый побег из этого «мрачного склепа».

К середине января 1945 года в блоке № 20 находилось 870 смертников: советские офицеры, командиры и комиссары партизанских отрядов, диверсанты, пленные, отказавшиеся работать на немецких заводах…

И они решили не ждать своей участи, а бежать.

Организаторы побега — Герой Советского Союза подполковник Николай Иванович Власов, участник многих воздушных боев под Сталинградом, подполковник. Александр Филиппович Исупов, командир авиационной дивизии полковник Кирилл Чубченков — объявили свое решение остальным.

Трудно утверждать, что было причиной провала — неосторожность самих узников или донос предателя, — но о готовящемся побеге стало известно коменданту Маутхаузена.

Фашистские палачи учинили жестокую расправу. На трое суток — с 23 по 26 января — весь блок лишили питания. Погибли голодной смертью и были расстреляны 358 человек, 48 офицеров повесили, шестерых живыми сожгли в крематории. Среди сожженных был и Николай Иванович Власов.

Погибли также капитан Геннадий Мордовцев, лейтенант Павел Богдан, младшие лейтенанты Николай Фурсов и Иван Писарев, полковник Кирилл Чубченков и многие другие.

Чудом выжили некоторые организаторы побега, в частности, подполковник А. Ф. Исупов, капитан И. В. Битюков, партизанский командир Виктор Уфимцев.

Но террор не остановил подготовку к массовому побегу. Узники выжидали лишь подходящего момента.

Утром 3 февраля блоковой зачитал приказ коменданта об очередной казни 20 советских полковников. Остальные офицеры должны умереть в последующие дни любой смертью, чтобы к 12 февраля никого из них не осталось в живых. Начиная с 3 февраля никакую еду выдавать не будут. Если кто-нибудь из узников до 12 февраля не умрет, его сожгут живым в крематории или задушат газами.

В ночь с 3 на 4 февраля палачи пришли отобрать 20 военнопленных для казни.

Узники оказали яростное сопротивление. Восстание началось.

Были убиты штубендисты — исполнители предстоящей казни.

Остальных фашистов связали. Палача-изувера — блокового — раздели и повесили на крюк в барачной камере, где он раньше вешал и убивал других.

Все узники блока смерти заранее разделились на несколько групп. Из них выделили три штурмовых отряда — по числу сторожевых вышек.

Захватив с собой одеяла, штурмовые отряды бросились в бой. Они забросали камнями, кусками угля, засыпали песком и облили из огнетушителей дежуривших на вышках часовых и завладели их автоматами и пулеметами.

Другая часть восставших набрасывала мокрые одеяла на колючую проволоку, вызывая короткое замыкание в сети высокого напряжения. Так было прорвано заграждение, сорваны кронштейны, повалены столбы с фонарями.

Многим, очень многим узникам пришлось в ту ночь пожертвовать жизнью. Трупы павших в неравном бою лежали везде. Часть восставших погибла на проволоке — так и остались на ней почерневшие, обугленные тела.

Но, несмотря на ураганный огонь из автоматов и пулеметов всполошившихся эсэсовцев, несколько сот узников перелезли через стены и колючую проволоку и бежали из лагеря.

В погоню за беглецами немедленно выслали конницу из гарнизона Линца и отряд эсэсовцев на мотоциклах. Были мобилизованы также фольксштурмисты и отряды гитлерюгенда.

Всю ночь не стихала стрельба из автоматов и пулеметов. Утром следующего дня вылетел немецкий самолет и по следам, оставшимся на снегу, установил, в каком направлении скрылись беглецы. Босые, полураздетые — они были пойманы и зверски убиты там, где их настигли фашисты.

Оставшихся в блоке больных, не принимавших участия в побеге, фашисты зверски убили и сожгли в крематории.

Жители окрестных с Маутхаузеном селений видели, как эсэсовцы издевались над жертвами, глумились над их трупами. Многих узников повесили на деревьях в лесу. Беглецов гнали по дороге совсем голыми, везли на крестьянских подводах закованными в кандалы, привязывали веревками к автомашинам и волокли живыми по шоссе.

Только отдельным участникам восстания удалось уйти от преследования фашистов.

Люди, ненавидевшие фашизм, пренебрегли опасностью, спрятали, накормили, одели, помогли отважным беглецам.

Так спаслись Иван Битюков, Виктор Украинцев, Иван Бакланов, Владимир Соседко, Владимир Шепетя, Александр Михеенков, Иван Сердюк.

Восстание в двадцатом блоке привело в смятение всю комендатуру Маутхаузена.

Не знал Дмитрий Михайлович, что его дорога в плену вновь сойдется с последней дорогой Петра Филипповича Сухаревича в страшном фашистском застенке — Маутхаузене. Советского полковника доставили сюда «за разложение рабочей команды № 10 113» и за антифашистскую пропаганду среди немецких портовых рабочих Регенсбурга.

Неистовый воин, коммунист, военный комиссар был непреклонен. Понимая, какое влияние он имеет среди военнопленных, лагерные эсэсовцы, чувствуя свое бессилие, невозможность заставить его прекратить агитацию, доложили о П. Ф. Сухаревиче рейхсфюреру СС Гиммлеру. Рейхсфюрер приказал повесить большевистского комиссара. Но командование лагеря уже боялось открытой казни — была осень 1944 года. Красная Армия победоносно наступала. Неумолимо приближалось возмездие за все кровавые преступления, поэтому палачи совершили свое злодеяние в строгой тайне, ночью и не на площади, а в камере-одиночке, так, чтобы никто об этом не узнал.

По просьбе автора этой книги Генеральный секретарь Международного комитета бывших заключенных лагеря Маутхаузен Генрих Дюрмайер через Интернациональный Комитет Красного Креста в Арлозеце предпринял розыск в архивах. В «Тотенбухе», т. е. «Книге смерти», этого концлагеря обнаружена такая запись:

«Советский полковник Петр Сухаревич, рождения 10 января 1900 года, уроженец дер. Прудня по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера повешен 25 сентября 1944 года. Приговор приведен в исполнение в тюремной камере Маутхаузена».

Незримо, тайно и вместе с тем ощутимо и грозно нарастало сопротивление обреченных людей.

В те дни и прибыл еще один транспорт из Заксенхаузена.

Комендант лагеря просматривал поданные ему списки. Карбышев, отнесенный к категории «нежелательных», не подлежал регистрации и не был взят на учет в так называемом «политическом отделе» комендатуры. Но комендатуру заранее оповестили, кто этот советский генерал. Против его фамилии стояла пометка о категории, и этого было вполне достаточно.

Палач решил, не мешкая, расправиться с опасным для Германии человеком. Собственно, он был только услужливым исполнителем секретного приказа Гиммлера под кодовым названием «Виргилия», который предусматривал уничтожение политических заключенных, если возникнет тревожное для гитлеровского рейха положение.

Разгром гитлеровских войск в Восточной Пруссии и успешное наступление Красной Армии на Берлин, Венгрию и Австрию создали такое тревожное положение и навеяли панический страх на фашистов. К тому же в Маутхаузене недоставало помещений, продуктов питания и одежды для заключенных.

Казнь генерала Карбышева, видного советского ученого с мировым именем, с соблюдением всех формальностей, предусмотренных для его «категории», заняла бы слишком много времени.

А комендант лихорадочно торопился. И боялся официальной казни. Это стало опасным. В одиночку каждый узник бессилен и беспомощен. Объединенные вместе тысячи доведенных до отчаяния людей могут взбунтоваться и расправиться со всеми, кто стережет лагерь и распоряжается в нем.

Комендант и его помощник со списками в руках, сопровождаемые эсэсовцами, обошли ряды, проверяя номера, нашитые на полосатых куртках узников. Потом приказали больным выйти из строя. Из всей партии вышло несколько десятков стариков и калек.

— Мало! Больные стесняются признаться, помогите им, — приказал комендант эсэсовцам.

Фашисты принялись выталкивать людей из строя в группу больных.

Комендант прошел по рядам, задержался возле ссутулившегося старика — это был Карбышев, — посмотрел на него зло, но ничего не сказал и пошел дальше.

Поверка окончилась. За ней последовала команда раздеться всем догола.

Мороз достигал 12 градусов, пробирал до костей, обжигал изможденные тела.

Наступили сумерки. С Альп подул резкий холодный ветер. Мороз усиливался. От истощения и холода люди падали, умирали. Группа обреченных узников редела.

Поздно вечером оставшихся в живых перегнали на площадку между баней-прачечной и каменной «стеной плача», которая находилась слева, возле одной из центральных башен у ворот лагеря.

Надвигалась ночь. Дмитрий Павленко еще в сумерках заметил Дмитрия Михайловича. Согнувшись, он растирал свои больные ноги. Павленко окликнул его. Дмитрий Михайлович, увидев попутчика по вагону, обрадовался. Его небольшая, худая фигура выпрямилась. Он помахал ему рукой и крикнул слабым голосом:

— Держитесь, товарищи, победа будет за нами!

Около 11 часов ночи всех повели в баню.

На миг мелькнула искра надежды…

У входа в душевую помощник коменданта Бахмейер достал из кобуры револьвер и, показав его одному из заключенных, предложил ему застрелиться. Когда тот отказался это сделать, он убил его выстрелом в голову.

Заключенных вогнали в баню и пустили из душа сначала холодную, а затем горячую воду, предварительно закрыв трапы для стока. Вода в подвале душевой поднялась выше пола примерно на пятьдесят сантиметров. Люди падали, захлебывались в воде, тонули. Кое-кто пытался взобраться на площадку, имевшуюся в душевой, но ее заблаговременно заняли эсэсовцы и сталкивали узников в воду.

Прошло полчаса. Открыли дверь. Живые ринулись во двор. С них стекала вода, которая тут же замерзала на телах. Измученные, посиневшие жертвы дико приплясывали. Не давая людям опомниться, эсэсовцы погнали их к сторожевой вышке.

Когда в лагере пробили отбой, на аппельплаце появилась компания пьяных эсэсовцев во главе со страшилищем всего лагеря Шпатсом. Через несколько минут, вооруженные длинными резиновыми шлангами, привинченными к пожарным кранам, они стали обливать заключенных ледяной водой.

Крики, стоны, предсмертная агония. Люди постепенно обрастали ледяной коркой, голоса их стихали, обрывались…

Все, что нами рассказано о Маутхаузене, подтвердил участник французского Сопротивления Эмиль Валле. Его письмо, присланное нам из Парижа, начинается словами:

«Я это видел, пережил. Я был среди узников Маутхаузена, одним из них…»

Письмо кажется сухим, изобилует цифрами. Но каждая цифра ранит сердце, вызывает лютую ненависть к гитлеровским изуверам.

«…В январе и феврале 1945 года союзники преследовали последние части эсэсовцев. На фронтах быстро продвигались советские воины-освободители, те, кто только и мог распахнуть ворота лагеря, где мы столько страдали.

Фашисты, отступая, с садистским бешенством разрушали, убивали, умножали количество своих преступлений.

…Все лагеря вблизи фронта были эвакуированы.

Длинные колонны истощенных от голода заключенных потянулись по дорогам. Шли, невзирая на погоду, — в снег, мороз, без еды, по четыре-пять и больше суток подряд.

Иногда нас подвозили поезда, составленные из побитых товарных вагонов без крыш или открытых платформ. Горе той голове, которая поднимется над другими: ее сейчас же пробьет пуля эсэсовца, он, развлекаясь, щелкнет затвором автомата и пошлет пулю в живую цель, как в тире.

Во время эвакуации лагерей Освенцима и Верхней Силезии многие узники были убиты в дороге…

В начале февраля 1945 года в двенадцатиградусный мороз нас отправили из Заксенхаузена, и 16 февраля мы прибыли в Маутхаузен. По назначению прибыло меньше половины. Но администрация лагеря нашла, что и это слишком много. Она решила уничтожить еще до 500 человек, среди них оказался и генерал Дмитрий Карбышев.

После долгих и жестоких издевательств всех отобранных узников заставили раздеться, унесли одежду и оставили голыми во дворе до шести часов вечера.

В этот час проверили, кто еще держится на ногах, не свалился. И опять оставили в том же положении на морозе.

К ночи температура воздуха резко понизилась, ветер залютовал. А люди стояли голыми. Среди обреченных было много детей. Своими согнутыми от холода телами взрослые прикрывали детей, прижимались друг к другу, чтобы леденящий мороз уносил меньше жертв.

Лагерные палачи, однако, считали, что узники умирают недостаточно быстро. Эсэсовцы стали загонять их в душевую. Через полчаса заключенных снова выгнали во двор.

Я видел, как мокрые люди из душевой шли по снегу, подставляя изможденные тела ледяному ветру. Видел, как их загоняли обратно в душевую и оттуда снова — на мороз.

Так повторялось трижды. Десятки узников уже лежали, скошенные смертью.

Оставшихся в живых заставили плясать. Их расставили друг против друга и приказывали бежать — одних к ограде лагеря, других — наперерез — к прачечной. Они бежали, сталкивались, падали и не поднимались. Если кто на земле шевелился, пытался встать, того добивали дубинками или топорами.

Из 450 узников погибли все, за исключением французского офицера Дедиона, которому просто каким-то чудом удалось спастись в этой дьявольской бойне. Ему удалось лечь пластом среди мертвых, и фашисты не стали добивать его топором. Выбрав удачный момент он присоединился к группе узников, шедших в каменоломню. Все же полученный им еще раньше удар эсэсовской палки оставил глубокий шрам, который он носит до сих пор…

Мы не забудем никогда этих черных дней февраля 1945 года и просим вас, честные люди всей Земли: никогда этого не забывайте!

Эмиль Валле.

Лагерный № 60 652».

Руководитель антифашистского подполья советских узников Маутхаузена Валентин Иванович Сахаров оказался также очевидцем гибели Д. М. Карбышева.

«…Место, где в течение двух суток пытали генерала Карбышева, было оцеплено отрядом эсэсовцев и пожарно-полицейской командой. У пулеметов над воротами даже днем дежурила охрана. Заключенным запрещалось выходить на аппельплац…

Ночью, после горячего душа, генерала Карбышева вывели во двор. Стоял двенадцатиградусный мороз. Из брандспойтов ударили перекрещивающиеся ледяные струи. Карбышев медленно покрывался льдом.

— Бодрей, товарищи, думайте, о своей Родине, и мужество не покинет вас, — сказал он перед смертью, обращаясь к узникам Маутхаузена.

Последние слова героя-генерала передавались из уст в уста. Мы поклялись тогда отомстить эсэсовским палачам за гибель славного советского патриота. Мы еще раз поклялись отдать дорого свою жизнь и, если потребуется, умереть солдатской смертью, не позволив утопить себя в водах Дуная или отравить в душегубках».

Дмитрий Михайлович Карбышев погиб. Но в Маутхаузене еще оставались узники. Остались те, кого не успели замучить, сжечь, заморозить. Те, кто выжил, дождался победы и вырвался из лагеря смерти на волю.

 

Смоленский бульвар, 15

Таким был московский адрес Д. М. Карбышева.

Здесь, в доме № 15 на Смоленском бульваре, Дмитрий Михайлович прожил с семьей 18 лет — до последней мирной весны 1941 года. Отсюда он уехал в последнюю свою командировку — в Белоруссию, на западную границу.

Читатели знают о том, что в 1923 году после назначения Дмитрия Михайловича в инженерный комитет ГВИУ РККА семья Карбышевых переехала из Харькова в Москву. К тому времени у них уже росла дочь Елена.

В Москве генералу предоставили служебную квартиру: три небольшие комнаты, в которых, по выражению самого Дмитрия Михайловича, они наконец обрели «оседлое бытие».

Здесь 1 декабря 1926 года родилась вторая дочь Татьяна, а 18 февраля 1929 — сын Алексей.

Квартира Карбышевых состояла из рабочего кабинета Дмитрия Михайловича, столовой, спальни и кухни. Необычайная простота обстановки — хозяева, не питали страсти к пышной мебели, коврам.

Скромен был и кабинет Дмитрия Михайловича, в котором он в течение многих лет готовился к занятиям, писал свои научные статьи и книги. До сих пор бережно хранится большой книжный шкаф с одной застекленной створкой, принадлежавший Дмитрию Михайловичу. Шкаф старинный, из красного дерева, но хозяин его с этим не посчитался. На всех полочках он наклеил бумажки — указатели книг, а на внешней стороне боковых стенок наколотил гвозди и развесил необходимые ему линейки и рейсшины, которыми пользовался, что-либо вычерчивая.

Был в кабинете и стол. На нем Дмитрий Михайлович, опять-таки для удобства в работе, заменил зеленый суконный верх линолеумом. На столе ни громоздких приборов, ни статуэток, ничего лишнего. Настольная лампа под зеленым абажуром, обычная чернильница, ящичек с двумя-тремя десятками остро отточенных карандашей, стопка писчей бумаги.

Кроме книжного шкафа и стола в кабинете небольшой чертежный «кульман», этажерка для рукописей, диван и два кресла. На стене карты Европы и обоих полушарий нашей планеты. В верхней перекладине двери два крюка с кольцами, на которых Дмитрий Михайлович по утрам регулярно делал гимнастические упражнения.

Дмитрий Михайлович был необычайно трудоспособным человеком и, несмотря на огромную занятость, находил время для семьи, с любовью занимался воспитанием детей.

Елена Дмитриевна вспоминает:

«…По квартире разносились звуки музыки, топот и смех детей. Мы, дети, очень любили папу и всем своим существом тянулись к нему. Излюбленным местом для нас являлся его письменный стол. В любое время можно было с шумом ворваться в кабинет, чтобы поделиться своими горестями и радостями. Папа снимал очки, закрывал на мгновение рукой глаза, как бы переходя из одного состояния в другое, и с ласковой улыбкой включался в нашу ребячью жизнь.

Часто в эти моменты на его столе появлялись стенные газеты, плакаты, рисунки, книги и тетради. Папа давал советы, что-то подрисовывал, подкрашивал, поправлял, пояснял ход задач. И всегда охотно, как бы сильно он ни был занят.

Нередко можно было видеть моих младших сестренку и братишку, тогда еще совсем маленьких, пристроившихся на конце его письменного стола и занятых рисованием, раскрашиванием или еще каким-нибудь делом. Если они, увлекшись, „распространялись“ дальше по столу, папа безропотно отодвигал свои бумаги и продолжал углубленно, работать. А когда, не найдя общей точки зрения по какому-нибудь „принципиальному“ вопросу, брат с сестрой начинали громко спорить или силой доказывать свою правоту, папа взывал к маминой помощи. Сам же никогда не говорил им, что они ему мешают.

Когда мы жили в лагере академии, папа не забывал принести нам с полевых занятий или какой-нибудь редкий цветок или камышинку, а то даже полевого мышонка или ежа. И все это делалось с единственным желанием порадовать нас.

Папа любил животных, и они отвечали ему тем же. Собаки имели обыкновение спать у его ног, а кот — на письменном столе, под лампой. Когда же нам, детям, удавалось притащить домой клетку с птицами или аквариум с рыбками, то папа немедленно предоставлял живым существам свободу. Птицы, весело чирикая, начинали летать по всей квартире, а рыбки, помахивая хвостиками, плавали в ванне, нарушая все мамины планы.

Помнится, как в один мартовский день папа, к великому ужасу и удивлению мамы, принес огромную ветку тополя и, поставив ее у окна, удовлетворенно заметил:

— Ну вот, теперь птицы будут чувствовать себя совсем хорошо, как в лесу.

…Папа был большим оптимистом, веселым, жизнерадостным человеком, любящим и понимающим шутку и умеющим остро, но беззлобно посмеяться над кем-нибудь из своих друзей или знакомых. До сих пор мы с подругой вспоминаем, как однажды, когда мы готовились к экзамену, папа, увидев наши грустные физиономии, спросил:

— Что это у вас, девочки, вид, будто вы лягушку проглотили?

И в искусстве он любил легкое, веселое. В последние годы ему мало приходилось читать художественную литературу, но его всегда радовал хороший юмористический рассказ или фельетон в газете. Никогда я не забуду его неудержимый смех, когда он начинал читать рассказ Зощенко, который начинался так:

„У купца Еремеева сперли енотовую шубу…“

Папа был страстным почитателем таланта Рины Зеленой. Как бы ни был занят, узнав, что у микрофона эта актриса, он откладывал все в сторону, подходил к радиоприемнику, а потом, смеясь до слез, сам пытался имитировать то, что услышал.

Папа отлично стрелял и очень гордился этим. У него долго хранилась газета „Фрунзевец“, в которой была помещена его фотография с надписью: „Наш военкор Д. М. Карбышев выбивает 66“.

Долго уговаривал он меня заняться стрельбой. Наконец настал день, когда мы поехали в тир ЦДКА на занятия стрелковой секции. Придирчиво следил он за моими первыми неуверенными движениями, подробно и терпеливо разъяснял мои ошибки. Уж очень хотелось ему, чтобы я научилась хорошо стрелять. И когда мои пули не стали выходить из черного круга, он был очень доволен.

…Нередко я, в то время школьница, просила папу провести беседу на пионерском сборе, написать передовую статью для стенной газеты, сводить нас на экскурсию в Музей Красной Армии и о многом, многом другом. И не было случая, чтобы он отказался.

…Как радовался папа, когда я вступила в комсомол! День получения комсомольского билета был отмечен у нас как большой праздник».

В этой справедливой характеристике упущено лишь одно — неистребимая жажда Дмитрия Михайловича как можно больше знать, жажда всегда не только учить, но и самому учиться. Об этом напомнила его дочь, Елена Дмитриевна:

«Папа хорошо знал французский и немецкий языки и пользовался ими при чтении технической литературы. Когда ему было около 60 лет, он начал изучать английский язык и относился к этому необычайно серьезно. Мне кажется, что преподавателям редко попадаются такие прилежные ученики».

Дмитрий Михайлович мечтал о том, чтобы его дети получили военное или инженерное образование, посвятили себя защите Родины. Под его влиянием старшая дочь после окончания средней школы поступила в Военно-инженерную академию имени В. В. Куйбышева — туда, где сам Карбышев учился в свое время.

Елена Дмитриевна в 1945 году успешно окончила Высшее инженерно-техническое училище Военно-Морского Флота в Ленинграде, куда был переведен морской факультет, на котором она училась. Ныне она инженер-подполковник в отставке, воспитала двух сыновей. Вторая дочь генерала Карбышева, Татьяна Дмитриевна, окончила Институт внешней торговли и работает экономистом. А сын Дмитрия Михайловича, Алексей Дмитриевич, окончив тот же институт внешней торговли, посвятил себя педагогической деятельности. Он кандидат экономических наук, заведует кафедрой в Московском финансовом институте.

В этой короткой главе пока не сказано о Лидии Васильевне, хотя о ней можно и нужно было бы написать большую книгу — повесть о любящей, преданной женщине-спутнице, подруге воина, испытавшей и то, что выпадало солдату на поле сражений.

Она стала женой Дмитрия Михайловича в январе 1916 года. Когда Карбышева перевели в действующую 8-ю армию Юго-Западного фронта, Лидия Васильевна, медицинская сестра 6-й военно-рабочей дружины, поехала за мужем на передовые позиции. За оказание раненым солдатам первой медицинской помощи под огнем противника во время Луцкого наступления в районе Стохода она была награждена медалью на георгиевской ленте.

Во все последующие годы Лидия Васильевна всюду следовала за мужем, делила с ним все тяготы и испытания походной жизни.

Нередко приходилось жить в землянках или полуразрушенных домах, вблизи от передовой, в зоне обстрела вражеской артиллерии.

Во время бесчисленных переездов Карбышевы брали с собой ящик с книгами Дмитрия Михайловича, чемодан с личными вещами, постельные принадлежности да кое-какую мелкую домашнюю утварь.

Заботливая жена и превосходная хозяйка, Лидия Васильевна и во фронтовых условиях умела создавать на любом необжитом месте домашний уют, окружала мужа заботой и вниманием.

В годы империалистической войны она ползала по-пластунски под огнем противника, спасала раненых, укрываясь вместе с ними в воронках от снарядов и бомб. Она хорошо знала запах земли, истерзанной, исполосованной огнем, пропитанной человеческой кровью.

И она же испытала величайшее горе, по сравнению с которым нет и не может быть ничего горше для любящей женщины.

Только спустя три года после начала Великой Отечественной войны на ее имя пришло письмо. Вскрыв конверт, она вздрогнула. Из конверта выпал небольшой листок бумаги, на котором рукой ее мужа был написан их московский адрес. Его прислал известный читателям П. М. Лычковский, встречавшийся с Дмитрием Михайловичем в июле 1941 года в тылу врага. Но о том, что случилось с генералом после их встречи, он не знал… Ходили самые разные слухи, говорили, что Дмитрий Михайлович погиб.

Лидия Васильевна продолжала ждать и верила в возвращение мужа. Она не разрешала перекладывать его книги и бумаги, боясь, что дети все перепутают.

Кончилась война. Народ радовался Победе. 30 мая 1945 года Лидия Васильевна получила письмо от Е. В. Леошени из Германии. Он писал: «Во все концы дал здесь уведомление и предупреждение насчет Дмитрия Михайловича. Все знают и ищут его. Глубоко уверен, что встречу Дмитрия Михайловича на своем мосту через Эльбу». И в сердце Лидии Васильевны, дочерей, сына продолжала теплиться надежда на встречу с любимым мужем и отцом. Увы! Вскоре в их дом стали приходить знакомые и незнакомые люди, а с ними пришла и страшная правда…

Выстояла Лидия Васильевна, все вынесла, нашла в себе мужество, превозмогая боль, сделать многое для увековечения памяти о муже, отце ее детей, верном и доблестном сыне Отчизны.

За все это — низкий поклон ей и благодарность.

 

Любовь и память народа

Жизнь героя, его деяния зовут поколения советских людей к новым свершениям и подвигам. Зовут и ведут, как вечно сверкающая звезда, как горящее сердце Данко…

У мемориальной доски на Смоленском бульваре можно видеть всегда живые цветы. Их сюда приносят воины и студенты, бывшие фронтовики и школьники, люди из разных городов Советского Союза и зарубежные туристы. Чаще других здесь бывают юные карбышевцы — так называют себя ребята многих пионерских дружин и отрядов. Их девиз: «Жить, учиться и трудиться по-карбышевски!» Вот уже двенадцать с лишним лет верны этому девизу пионеры школы № 2 поселка Нахабино. Многие здешние старожилы помнят генерала и гордятся тем, что были знакомы с ним. Его именем названа и лучшая улица поселка.

Когда ЦК ВЛКСМ объявил Всесоюзный поход комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы Коммунистической партии и советского народа, ребята из нахабинской школы вместо со своей учительницей Е. А. Власенко отправились на поиски материалов о своем герое. Они совершили большое путешествие по Закарпатью, где Карбышев строил оборонительные сооружения для русской армии. Побывали и в Брестской крепости, которую Дмитрий Михайлович укреплял еще до первой мировой войны. Третий маршрут следопытов пролегал по южной Украине, где в годы гражданской войны Карбышев готовил саперные части к героическому штурму Перекопа и Чонгара, участвовал в разгроме Врангеля.

Альбомы, стенды, фотовыставки, макеты, карты, книги, рукописи — обширна и разнообразна экспозиция музея школы, в котором уже свыше 1500 экспонатов.

Юные карбышевцы, побывав в Бресте, завязали дружеские связи со своими белорусскими сверстниками. Ведут с ними переписку, обмениваются новостями.

«Мы горды тем, что нашей дружине присвоено имя Дмитрия Михайловича Карбышева, — пишут пионеры школы Ульяновского совхоза Омской области. — В нашей дружине 159 пионеров и 50 октябрят. Мы все хотим быть достойными имени прославленного героя нашей Родины…»

«Никогда не померкнет слава генерала Карбышева, вечно будет жить он в наших сердцах, — пишут юные карбышевцы из города Ревда Свердловской области. — Читаем книги о нашем герое, об Отечественной войне, и хотелось бы еще больше знать о Дмитрии Михайловиче, о его семье и о его детстве, обо всем, что связано с его деятельностью…»

Ежегодно юные карбышевцы устраивают всесоюзные встречи. На одну из них гродненские школьники привезли обломок стены форта, который строил генерал Карбышев. Эту дорогую для ребят реликвию они сопроводили следующей надписью:

«Омытый горячей кровью пламенных сердец героев, жгучими слезами матерей, вдов, сирот, этот немой свидетель не раз слушал твердую клятву Отчизне, последний наказ умирающих отцов своим сыновьям, не раз видел презрение к смерти и беспримерное мужество на поле боя во имя счастья людей, во имя твоего счастья, комсомолец, пионер, октябренок!»

А вот письмо, которое адресовал юным карбышевцам Маршал Советского Союза И. X. Баграмян:

«…Как хорошо, что наше юное поколение глубоко чтит бессмертный подвиг этого славного патриота нашей Родины. Столь горячее внимание к его памяти лишний раз свидетельствует о том, что вашим юным сердцам не только близок и понятен совершенный Дмитрием Михайловичем подвиг, но и вы, несомненно, учитесь у него тому, как беззаветно нужно любить свою Родину».

3 января 1970 года в Киеве был открыт у здания местной школы № 2 гранитный монумент генералу Карбышеву, сооруженный на средства учащихся и учителей этой школы. Решением исполкома Харьковского горсовета от 24 апреля 1972 года Булгаковский переулок в Червонозаводском районе переименован в переулок Д. М. Карбышева. По этому переулку Дмитрий Михайлович ежедневно ходил из дома в штаб Украинского военного округа.

Приславший автору книги эту радостную весть старый большевик Александр Леонтьевич Сарана задает вопрос: «А все ли нами сделано?» И сам же отвечает: «Нет, пока далеко еще не все». Он делится планами и намерениями подшефных юных карбышевцев. Они неутомимы в своем поиске, энергично и заинтересованно продолжают его.

Но уже теперь ими точно установлено, что в бывшей частной женской гимназии Григорцевича (ныне средняя школа № 53) на Красношкольной набережной находился в свое время Главный инженерный штаб войск Красной Армии Украины и Крыма. Именно здесь, в скромной квартире, с октября 1920 по март 1923 года жил Дмитрий. Михайлович Карбышев со своей семьей — женой Лидией Васильевной и маленькой дочуркой Леной.

Хорошо сохранилось и другое здание — в Провиантском переулке, где был открыт первый у а Украине Дом Красной Армии. Председателем его правления избрали М. В. Фрунзе. В правление входили Д. М. Карбышев и Р. П. Эйдеман. Все трое много сделали для развития молодой тогда советской культуры в Харькове.

Старожилы свидетельствуют, что ДКА почти сразу же после открытия стал значительным в городе очагом новой культуры и привлек к себе не только военных, но и многих трудящихся-харьковчан. Сейчас тут общежитие.

«Мы вошли с ходатайством в горсовет, — сообщает А. Л. Сарана, — установить на фасаде обоих домов мемориальные доски».

Просьба юных карбышевцев горсоветом исполнена: оба эти дома отмечены мемориальными досками.

Вся доблестная жизнь генерала Карбышева так же, как и мужественных защитников Брестской крепости, до последнего глотка воздуха была отдана ради того, чтобы крепла и развивалась дружба народов, ради прочного и незыблемого мира на всей земле.

Имя легендарного генерала бессмертно. О нем написаны книги. Он воспет поэтами. О нем сложены песни и легенды. Живописцы запечатлели его образ на художественных полотнах, скульпторы — в памятниках.

Бороздит океаны мощный наливной танкер «Генерал Карбышев». Плавает по Иртышу и Оби белоснежный теплоход «Генерал Карбышев». Транссибирские экспрессы, пассажирские и грузовые поезда останавливаются на своем пути у станций Карбышево-I и Карбышево-II, неподалеку от Омска, — обе станции названы так в память о героических сражениях Красной Армии с белогвардейцами, о сражениях, принесших славу и доблестному командиру саперов Дмитрию Михайловичу Карбышеву.

Имя коммуниста-генерала с честью носят многие бригады фабрик и заводов страны, колхозы и совхозы. Из одного такого совхоза, расположенного в селе Большие Копани Херсонской области, пришло письмо: «Мы хотим быть достойными присвоенного нам имени Героя Советского Союза Д. М. Карбышева. Генерал зачислен почетным рабочим совхоза, и каждый рабочий и служащий выполняет одну дневную норму в год — так называемую карбышевскую норму в фонд мира».

Карбышев среди нас, он в делах и думах наших патриотов, в мечтах о будущем наших детей и молодежи. Он всегда служит живым примером доблести и геройства воинам, которым народ доверил защиту нашей великой Родины от любых посягательств врагов.

Юношеская мечта Дмитрия Карбышева, высказанная им своему другу Григорию Вискунову: «Хочу найти свою звезду… У каждого человека должна быть своя путеводная звезда!», сбылась.

Найдена и отныне навечно излучает немеркнущий свет звезда Карбышева.

«Академия наук СССР

Директор Института Теоретической астрономии

ПОЧЕТНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО О ПРИСВОЕНИИ НАЗВАНИЯ МАЛОЙ ПЛАНЕТЕ № 1959

С. С. Лавров

Институт Теоретической астрономии, возглавляющий в Советском Союзе работы по малым планетам, настоящим свидетельствует, что малая планета № 1959, открытая советскими астрономами, получила название в честь Дмитрия Михайловича Карбышева.

Первооткрыватель Л. Журавлева Ленинград, 1 сентября 1977».

Отныне эта неотъемлемая частица Солнечной системы будет именоваться, МАЛАЯ ПЛАНЕТА (1959) КАРБЫШЕВ.

Всемирный Центр по малым планетам (Обсерватории Цинцинати, США) официально сообщил об утверждении этого названия и занесении его в Циркуляр малых планет 30 июня 1977 года.

Директор Института Теоретической астрономии

С. С. Лавров

Первооткрыватель Л. Журавлева Ленинград, 1 сентября 1977.

Л. Журавлева — научный сотрудник Крымской астрономической обсерватории совершила свое открытие после долгих и настойчивых поисков. И когда она достигла цели, ей захотелось увековечить имя доблестного воина, рыцаря нашего времени, героя великого Советского Союза и её героя. Для нее, как и для многих наших современников, жизненный путь, моральная сила, нравственная чистота и беззаветная преданность Отчизне Дмитрия Михайловича Карбышева служат примером и вдохновляют ее на все новые свершения.

Подвиг Карбышева будет сверкать, как путеводная звезда, грядущим поколениям людей всей планеты, жаждущим мирного труда и всеобщего счастья.

Нерукотворный памятник воздвиг себе генерал Карбышев, героической жизнью и доблестной смертью заслужил вечную славу, любовь и бессмертие.

Так пусть же всегда звучат призывным набатом огненные строки поэта Роберта Рождественского: