Глава тридцать вторая

Около полудня корабль скользнул на мелководье гавани Чичестера. Жирные серые в крапинку тюлени еще нежились на песке, крачки, или, как еще называют их, морские ласточки, носились над водой и стремительно ныряли вниз, к волне, вылавливая мальков. Море затихло, сделалось бархатистым, лиловым, волн почти не было. Небо ясное, лишь в низине собиралась легкая дымка. В усталой зелени лета давно проступило золото позднего октября, седое золото дубов и вязов, яркое золото бука, светлое, как новенькая монета, золото березовых и тополиных листьев, трепещущих на фоне серебряных и оловянных стволов.

Отлив заканчивался, скоро начнет прибывать вода. Мужчины с корзинами в руках, в предназначенных для прибрежного лова сандалиях на круглых подошвах из черного дерева, неуклюже брели к берегу от устричных банок или закидывали сети, ожидая прилива и новой добычи. Из рыбацкой деревушки тянуло дымком, а когда корабль одолел последний вал и приблизился к берегу, Гарольд и его спутники с наслаждением вдохнули кисло-сладкий, свежий аромат яблок, превращавшихся под прессом в сидр.

Как хорошо вернуться домой! Хельмрик, прозванный Золотым, знал песню и на этот случай, что-то о моряке, пришедшем из плавания. Сидя у мачты, Уолт с Даффидом учили юных Вульфнота и Хакона играть в кости, а Гарольд стоял на корме, глядя вперед. Он надеялся, что весть об их возвращении обогнала их и достигла Бошема, и Эдит Лебединая Шея встретит его на причале. Клятва, данная в Байё, висела на шее Гарольда, словно огромная мертвая птица, словно убитый альбатрос. Ему нужно было поговорить об этом, тихо и спокойно, с кем-то, кому он мог доверять.

Они обогнули мыс и увидели впереди шпиль колокольни, «трон Канута» и причал. Группа вооруженных всадников сгрудилась на берегу вокруг своего вождя, превосходившего их ростом и выделявшегося в толпе светлыми волосами. Даже на таком расстоянии нельзя было не узнать Тостига. Хотя его длинные волосы утратили с годами шелковистость и в них мелькала седина, он по-прежнему стягивал их на затылке, обнажая облысевший череп и спуская длинный хвост на ворот кожаной куртки.

Корабль уткнулся в тяжелые длинные бревна, покрытые водорослями и моллюсками, парус спустили под громкие крики экипажа, предостерегавшего сухопутных зевак – пусть отойдут в сторонку, не то огромным полотнищем башку снесет. Юнга спрыгнул на причал с просмоленной веревкой в руках, кто-то из слуг Тостига помог ему, вместе они привязали канат к столбу. Тостиг стиснул брата в объятиях, но Гарольд резко высвободился.

– Что привело тебя сюда? Вряд ли только братская любовь и желание встретить меня.

Тостиг, по старшинству третий из братьев (их разделяла совсем небольшая разница в возрасте), всегда был требователен и претендовал на особое внимание к своей персоне. Все, что ему хотелось, Тостиг считал своим по праву рождения, загребал обеими руками, не считаясь ни с законами, ни с чьими бы то ни было интересами. Он был уверен, что главная цель жизни Гарольда – заботиться о нем, тем более теперь, когда Эдуард вот-вот отправится в тот край, откуда ни один не возвращался. С годами Тостиг отнюдь не избавился от юношеской заносчивости, напротив, сделался еще более надменным, подозрительным и вспыльчивым, мгновенно оскорблялся, когда никто и не думал его задеть, был нетерпелив и не внимал доводам разума. Он давно утратил красоту и обаяние юности, зато его хитрость, жестокость и честолюбие только возросли.

Он сразу же взорвался:

– Эти ублюдки, мать их так, выперли меня!

Гарольд невольно попятился.

– Не кричи. Расскажи, что случилось.

– Разумеется, расскажу! Чего ради я приехал, по-твоему?!

– Спокойно. Не при всех, в доме. Эдит здесь?

– Твоя краля? Тут где-то болтается. Но вот что я тебе скажу... – Он запнулся, увидев, как потемнело, налившись кровью, лицо Гарольда.

– Какие бы вести ты ни принес, они подождут, пока мы выпьем и поедим и я повидаюсь с Эдит. Встретимся в зале, вечером.

За едой Тостиг дулся и грубил, проливал мед на стол, чересчур дружелюбному мастифу заехал бараньей ногой по носу, притворился, будто не заметил Эдит, когда она подошла подлить ему меда, но стоило ей отойти, с едва приглушенным ругательством подозвал к себе. Гарольд не собирался долго терпеть подобные выходки и, как только ужин закончился, подал женщинам, слугам и телохранителям знак удалиться. Ульфрик, старший из дружинников, повел людей в дальний конец зала. Вместе с приближенными Тостига они принялись чистить оружие, занялись игрой в кости и еще немного выпили, прислушиваясь к тому, как Хельмрик бренчит на своей арфе.

– Итак, – заговорил Гарольд, оставшись наедине с братом, – «они тебя выперли». Кто, как и почему?

Эдит уже дала ему ответы на эти и некоторые другие вопросы, но Гарольда интересовала точка зрения Тостига.

– Таны Нортумбрии. Собрали совет графства, явились в Йорк, перебили моих людей...

– А где был ты?

– В Бритфордской усадьбе, возле Солсбери. Они захватили склад оружия и мою казну...

– Почему? С чего все началось?

– Я обложил их налогом. Дополнительный сбор. Для тебя, Гарольд. Король умирает. Он уже десять лет не собирал хергельд. Когда он умрет, нам потребуются все люди, все оружие, какое мы сможем собрать...

– Нам?

– Нам. Тебе, мне, Годвинсонам. Будь я там, с войском, с мечом, я бы...

Глаза у него разгорелись, Тостиг с размаху ударил кулаком правой руки по открытой ладони левой, решительно отбросил волосы со лба. При свете факелов Гарольд видел, как блестит от пота лицо Тостига, как растянулись в хищном оскале его губы.

– Ты же знаешь, я бы их!...

– Знаю, – пробормотал Гарольд, думая про себя: тебя бы зарезали, как взбесившегося быка, и пришлось бы объявить войну – Уэссекс против Нортумбрии, саксы против данов, все как в добрые старые времена. – Кто подсказал тебе мысль собрать хергельд? – Гарольд был уверен, что сам Тостиг до такого бы не додумался.

– Эдит, наша королева, – строптиво ответил брат.

– С какой стати? – Гарольд с трудом верил ему. После громкого скандала в 1052 году, в результате которого Эдит пришлось несколько месяцев провести в монастыре с весьма суровым уставом, их сестра перестала вмешиваться в государственные дела.

– Бедный Эдди умирает. Ты уехал, мы думали, что Ублюдок постарается избавиться от тебя, раз уж ему представился такой случай. Эдит приняла и другие меры, чтобы защитить нас.

Тостиг замолчал, выжидая. Гарольд вытер вспотевшие руки о полы куртки и поспешно отхлебнул из кружки. Он пил пиво – вина он достаточно выпил в Нормандии, а мед пьют в дни торжества. Сейчас ему праздновать нечего.

– Давай, выкладывай.

Отвернувшись от брата, Тостиг подрезал ногти коротким кинжалом, с которым никогда не расставался.

– Она наняла двух человек убить Коспатрика.

– И что?

– Сдох, вот что.

– Черт, черт, черт! Зачем она это сделала?

Тостиг тяжело вздохнул.

– Она думала, что, оставшись без тебя и Эдди, мы, – «мы» подразумевало Годвинсонов, – мы должны поддержать Этелинга. Он несовершеннолетний, и можно было бы установить регентство: Эдит и, скажем, Стиганд...

– Стиганд тоже замешан?

– Конечно. Он-то все и устроил. Эдит думала, что сыновья Эльфгара, Эдвин, эрл Мерсии, и его младший брат Моркар, подыскивают подходящего кандидата на престол. Им, как и нам, не хватает королевской крови, так что они вполне могли выбрать Коспатрика.

Несколько веков назад на территории Нортумбрии было два королевства – Берниция и Дейра. Последним представителем королевской династии Берниции был юный Коспатрик, которого Эдуард удерживал при дворе, как и Этелинга, и по той же причине – потому что он представлял собой угрозу.

– Что им известно о вашем заговоре?

– Почти все. Эти придурки пытались утопить мальчишку, он сопротивлялся, они стукнули его по голове, один из них попался и под пыткой сознался, что ему заплатила Эдит.

– Ад и все дьяволы! Что же теперь?

– Эдвин хочет, чтобы вместо меня эрлом Нортумбрии стал его брат Моркар. Вот чего им надо. Чертово отродье этого подонка Эльфгара хочет снова занять свои земли. А тут еще налоги и смерть Коспатрика, так что в дело вмешались не только таны Нортумбрии, все гораздо хуже, черт бы их подрал. Братья подняли оба королевства, – Тостиг подразумевал Мерсию и Нортумбрию, – не только дружинников, но и ополчение набрали, и двинулись на юг.

Восемь дет тому назад Эльфгар, граф Мерсии, последний крупный землевладелец в стране не из числа Годвинсонов, за измену лишился части своих владений, переданных семейству Годвина. Тогда он породнился с Гриффитом, заключил с ним военный союз и призвал на помощь норвежцев. Только к 1062 году Гарольду и Тостигу удалось покончить с Гриффитом, Эльфгар очень кстати помер, а его наследник Эдвин, тогда совсем еще юный, не представлял существенной угрозы. Но едва миновало три года, и все повторилось: старинный союз Мерсии и Нортумбрии во главе с молодыми и неопытными вождями вновь бросает вызов королю и всей Англии.

Гарольд задумался, не обращая внимания на лихорадочное нетерпение брата. Наконец Гарольд тяжело вздохнул и задал следующий вопрос:

– Как сейчас король?

– Плох. К Рождеству помрет.

– Где он?

– В Оксфорде.

– А Эдвин и Моркар?

– Я же тебе сказал: они набрали войско, вместе с уэльскими ублюдками. Три дня назад, когда я уезжал от короля, они шли к Нортгемптону.

Гарольд снова вздохнул и допил пиво. Усталость навалилась на него, он почувствовал себя старым, колени болели и подгибались.

– Ульфрик! – позвал он. – За два часа до рассвета седлай коней. Едем в Оксфорд.

Оставив Тостига, он направился в женский дом. Четырех часов не прошло с тех пор, как после двухмесячного отсутствия он вернулся в Англию, и вот уже снова в путь. Эдит Лебединая Шея уложила его в свою постель и прилегла рядом. Они уже предавались любви в тот день, и поскольку Эдит видела, что Гарольд устал и расстроен, она молча притянула его голову себе на грудь и попыталась убаюкать возлюбленного.

Гарольд не хотел спать, ему еще многое нужно было обсудить с Эдит, и прежде всего участь их сыновей, Эгберта и Годфрика; старшему исполнилось восемнадцать, а младшему – семнадцать лет.

– С ними все в порядке, – успокаивала его Эдит, пытаясь разгладить морщины на его лбу, повыше натягивая одеяло. – Конхобар присмотрит за ними, не волнуйся. – Конхобар, младший брат Катберта, приходился ей деверем. С тех пор как старый Катберт, муж Эдит, впал в детство, Конхобар и другие родичи присматривали за детьми Эдит, когда та уезжала в Англию. С собой она не брала их из соображений безопасности.

– Хорошо. Но ты тоже возвращайся в Уэксфорд. Оставайся там, пока все не уладится.

Эдит погладила рукой его бок, чуть сильнее надавила на закаменевшие мышцы пониже ребер.

Гарольд, все еще о чем-то тревожась, оттолкнул ее руку.

– Что такое? – спросила она. – Знаю, знаю. У тебя осталась прекрасная девушка в Нормандии, тебе не терпится вернуться к ней.

– Хуже, – сказал Гарольд.

Он не выдержал и рассказал Эдит о клятвах, принесенных Вильгельму, о последней, самой мучительной для него присяге.

– Он вырвал ее обманом, хуже того, он сговорился с дьяволом, потому что никакой фокусник не мог бы внушить то, что тебе померещилось.

Эдит села на постели, наклонилась над Гарольдом и заговорила так убежденно и твердо, как только могла:

– Послушай, эту клятву нельзя принимать всерьез. Не дай ей угнездиться в твоем сердце, словно червю, и подточить твою решимость. Вырви ее из сердца. Растопчи и забудь.

И все же в немногие оставшиеся ему месяцы она то и дело желчью подкатывала к его горлу, тяжестью давила на грудь, когда Гарольд просыпался поутру.

Они выехали еще до рассвета. Эдит Лебединая Шея придержала его коня за узду.

– Поезжай Долиной Белой Лошади, – тихо сказала она. – Принеси Ей в дар цветы, а еще лучше – дубовую ветвь. Может быть, Она защитит тебя от твоей глупой клятвы.

Гарольд наклонился в седле, целуя Эдит, прижал ладонь к ее щеке.

– Я так и сделаю, – ответил он.

Расстояние более чем в сотню миль они одолели за два дня и к полудню третьего прибыли в Оксфорд. Почти всю дорогу они ехали по земле, принадлежавшей Гарольду, часто меняли лошадей, потому и поспели так быстро, хотя Гарольд сделал небольшой крюк, чтобы побывать у высокой скалы с вырезанным на ней контуром Белой Лошади. Сойдя с коня, он подошел поближе и положил возле головы Лошади дубовую ветку с золотыми листьями, заранее сорванную в долине. Он хотел помолиться, но не знал, какие слова придутся по нраву этому существу, какой язык она предпочитает. Кто она? Прекрасная дама с кольцами на пальцах и колокольчиками на щиколотках, которая скачет на белой лошади. Ее изображение, правда уменьшенное, и по сей день можно видеть в церкви Бэнбери, на том берегу Темзы.

Гарольд посмотрел вниз, увидел по ту сторону долины городские огни и вновь почувствовал усталость. Он оглянулся на брата. Тостиг сидел, напряженно выпрямившись в седле, лицо его пылало, голубые глаза превратились в щелочки, холодный ветер выбил слюну, прилипшую к уголку рта – злой у него рот, хоть губы и толстые. Тостиг нетерпеливо потряс удилами.

– Поехали, Гарольд! – крикнул он. – Зададим перцу подонкам! – Копыта его коня выбивали комья почвы и дерна, когда Тостиг ринулся вниз по крутому склону, разгоняясь для прыжка через невысокую колючую изгородь, усыпанную похожими на кровь ягодами.

Свернул бы себе шею, подумал Гарольд, неторопливо следуя за братом и не подгоняя своих людей. Шею бы себе свернул, пока мы еще не доехали, пока не произошло то, что непременно произойдет.

 

Глава тридцать третья

В 1065 году Оксфорд был процветающим городом, стены его были крепче, а замок – больше, чем в большинстве английских городов. Этому способствовало его местоположение: Оксфорд не только стоял на границе древнего королевства Мерсии, но и был крупным портом на судоходном участке Темзы, одним из главных торговых поселений, потому-то здесь и построили большой замок. Университета еще не было, пройдет столетие, прежде чем деловой купеческий город увидит первые готические шпили, а затем превратится в улей студенческих пансионов.

Король со своей свитой – клириками, слугами, писцами – занял дворец; архиепископам и епископам, вельможам и старейшинам, созванным по случаю государственного кризиса на Витангемот, пришлось разместиться в городе, где насчитывалось около трехсот больших домов. Чуть севернее от города на Порт-Медоу, широком заливном лугу площадью примерно в четыреста акров, стояли шатры Эдвина и Моркара. Молодые вожди привели с собой более тысячи воинов.

Пронесся слух, что гораздо большее войско захватило Нортгемптон и разоряет приграничные территории, которые Эдвин считает исконной частью Мерсии, хотя Эдуард и отдал эти земли Тостигу.

Почти полвека Кануту, Годвину и Годвинсонам удавалось вести военные действия исключительно на границах и побережье Англии. С тех пор, как Эдмунд Железнобокий решил с Канутом вопрос о престолонаследии, в центральных графствах, в самом сердце Англии не случалось кровопролития, но теперь вновь, как четырнадцать лет назад в Глостере, возникла угроза междоусобицы, и опять по той же причине – из-за соперничества двух наиболее могущественных кланов.

Эдвин и Моркар, внуки Леофрика, эрла Мерсии, хорошо рассчитали время для удара. После смерти Эдуарда права любого наследника – будь то Этелинг или Гарольд – будет оспаривать Вильгельм Незаконнорожденный, и, вероятно, норвежский король Харальд также предъявит свои права на престол, основываясь на договоре, который заключили между собой еще в 1039 году его отец Магнус и сын Канута Гардиканут. С этой двойной угрозой страна могла справиться только объединенными силами. В обмен на поддержку со стороны северных и северо-восточных графств Эдвин хотел заранее выговорить определенные гарантии, и Гарольд понимал, что ему придется пойти на любые уступки. С каждым шагом, приближавшим его к Оксфорду, сердце Годвинсона наливалось свинцом.

Местный замок, хотя и был достаточно просторен, представлял собой всего лишь укрепленное поселение в углу между двумя старыми крепостными стенами, защищавшими две его стороны. Ничего общего с твердыней нормандцев. Не было отвесных каменных стен, снаружи без труда можно было разглядеть косую крышу главного здания, во внутреннем дворе располагались оружейные склады, конюшни и амбары, а также крытые соломой хижины для женщин и прислуги; невысокая изгородь отделяла загон для овец и шести дойных коров; десятки людей свободно приходили и уходили, жгли костры и готовили пищу.

Дружинники, громыхая оружием, расхаживали с решительным видом – так солдаты во все времена стараются показать начальству, будто заняты важным делом; монахи бегали взад-вперед, подвесив чернильницы к поясу, с листами пергамента под мышкой – у них-то хлопот было по горло; суетились кузнецы и коновалы, повара, пастухи и пастушки, строители и плотники, которым велено было срочно привести замок в порядок, торговцы и нищие, бродячие актеры, дети, зеваки, собаки, кошки и даже зяблики, выклевывавшие зерна из конских яблок. В воздухе мешались бодрящие запахи дыма, навоза, похлебки, жареного мяса. Шум, суматоха, какой-то деревенский бедлам. Трудно представить больший контраст с тем, что Гарольд видел во внутреннем дворе нормандских замков Руана или Байё. Здесь никто не стремился к порядку, но всему находилось место и каждый делал свое дело, не дожидаясь указаний и не нуждаясь в них.

Архиепископ Стиганд встретил Годвинсонов у дверей. Уже поставив ногу на ступеньку, Гарольд обернулся к Тостигу:

– Не ходи со мной. Позволь мне самому все уладить.

Тостиг вспыхнул, вцепился в рукоятку меча, костяшки его пальцев побелели.

– Забери своих людей. Найдите себе дом в городе.

Помедлив с минуту, Тостиг плюнул на землю прямо под ноги брату, повернулся и махнул рукой, подзывая дюжину своих спутников.

Стиганд взял Гарольда за руку. Гарольд склонился, чтобы поцеловать перстень епископа, но Стиганд быстро отдернул руку.

– Брось эти глупости, – проворчал он, обнимая эрла за плечи, и они вместе вошли в широкие двери. – Разумно ли это? – хрипло шепнул он Гарольду, имея в виду его обращение с братом.

– Разумно или нет, что сделано, то сделано. Как себя чувствует король?

– То лучше, то хуже, по большей части хуже. Одна стопа у него холодная и, похоже, мертвая, зрение слабеет, но разум его ясен. Он, конечно же, горой стоит за Тостига, не желает уступать. Как съездил в Нормандию?

В зале было темно и чересчур жарко, топили, не жалея угля. Монахи, не умолкая, тянули псалом за псалмом. Эдуард лежал в дальнем конце зала на высоком ложе, уставленном свечами и весьма походившем на катафалк. Король опирался на подушки, черты лица заострились, проступил нездоровый румянец, седые волосы стояли дыбом. Гарольд замедлил шаги, чтобы ответить Стиганду.

– Плохо, – сказал он. – Ублюдок хитростью и угрозами взял с меня клятву, что я буду поддерживать его. Он и за твоей шкурой охотится – знаешь такого Ланфранка из Ломбардии?

– Наставник из Ле-Бека? Мерзкий маленький интриган. А что?

– Он рассчитывает на твою кафедру. Поехал в Рим за папским благословением.

– Ладно, постараемся сделать, что сможем. Насколько я понимаю, ты хочешь отдать Эдвину и Моркару все, чего пожелают, лишь бы они стояли за нас против Бастарда?

– Придется. В конце концов, это не навеки. Потом мы разберемся с ними по-свойски, но сейчас они нам нужны. Пусть берут, что хотят.

Они приблизились к королевскому ложу. Эдуард поднял голову, глаза под покрасневшими веками напряженно всматривались во вновь прибывших. Белые пальцы машинально перебирали край покрывала.

– Гарольд? Где ты пропадал? Ты был мне нужен.

– Ты послал меня в Нормандию. Помнишь? В Нормандию за Вульфнотом и Хаконом.

– Я послал?

О да, именно ты, подумал Гарольд. И может быть, не кто другой, а ты сам подкупил кормчего, чтобы он доставил нас в Понтье, где начались наши беды.

– Не важно. Главное, ты вернулся, – продолжал король. – Ты все уладишь. – Он снова повел взглядом вокруг себя, всматриваясь в сумрак, прикидываясь, будто ищет кого-то, кого рядом не было. – А где же Тостиг? Он выехал навстречу тебе.

– Отправился в город искать себе жилье.

– С какой стати? – раскапризничался умирающий. – Здесь полно места. Сядь рядом, Гарольд. Пусть этот жирный священник отойдет подальше.

Стиганд отодвинулся в тень. Гарольд нашел стул и сел рядом с королем.

– Гарольд, мы не позволим им уйти безнаказанными. Они бросили вызов мне, моей власти, а я еще не покойник. Проклятье! Словом, это государственная измена.

Король тяжело вздохнул и умолк, но Гарольд предпочел воздержаться от ответа, так что Эдуарду пришлось продолжать:

– Не стану говорить тебе, что значит для меня Тостиг. – Его лицо закаменело, но тусклые глаза на миг ожили, молодо блеснули. Посмеет ли Гарольд усмехнуться, как-то отозваться на его слова? – Десять лет он помогал мне, вел все дела, собирал налоги. Когда тебе пришлось туго, он помог управиться с уэльсцами. Да что говорить. Вот что: собери войско и усмири этих северных бродяг так, как усмирил уэльсцев. Я не допущу, чтобы у Тостига отняли Нортумбрию, и довольно об этом.

Король еще выше приподнялся на подушках, дернул за край одеяла, и Гарольд отчетливо почувствовал исходившую от больного вонь.

– Проклятая нога совсем сгнила. Чувствуешь, как пахнет? Чувствуешь? Ничего, привыкнешь. Так. Нормандия, значит. Как там герцог?

– Как нельзя лучше. Шлет тебе сердечный привет и молится за скорейшее твое выздоровление.

– Весьма сомневаюсь. В любом случае молитвы тут не помогут. Но он славный молодой человек. Он будет превосходно править вами, когда меня не станет. Ты видел его. Что скажешь?

Гарольд промолчал.

– Ну же, говори... я задал тебе вопрос.

– Я готов восхищаться Вильгельмом. Он храбр, он неутомим. Однако Англии нужен король-англичанин.

Эдуард пристально посмотрел на своего эрла, и Гарольд не уклонился от его взгляда.

– Ты сам хочешь стать королем, – сказал наконец Эдуард.

– Пусть решает Витан. Я подам голос за Этелинга.

– За сопливого мальчишку? Чтобы он сосал палец, сидя на троне? Ладно, это пока терпит. Сначала прогоним нортумбрийских выскочек. И поживее, я спешу обратно в Вестминстер. На Рождество мы освятим собор. Я намерен присутствовать при церемонии, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни... скорее всего, так оно и будет.

Король махнул дрожащей рукой, и Гарольд понял, что аудиенция закончена.

Он побрел обратно через зал. Стиганд нагнал его.

– Он хоть понимает, что делает?

– Прекрасно понимает, – угрюмо ответил Стиганд. – А если не знает, как это осуществить, советуется с другим Вильгельмом, с Уильямом, епископом Лондона.

– Значит, он намеренно раздувает гражданскую войну, чтобы расчистить путь в Англию герцогу Вильгельму? Зачем ему это понадобилось?

– Он хочет отомстить Годвинсонам. К тому же надеется на канонизацию.

– Эдуард хочет стать святым?! – Гарольд только головой покачал. Потом он вспомнил о другом хлопотливом деле: – С какой стати Эдит распорядилась убить Коспатрика?

– Это уж ты сам у нее спроси.

Он так и поступил. Королева Англии заняла самый высокий дом рядом с главным зданием, завесила оштукатуренные стены лучшими гобеленами из своих запасов, зажгла золотые масляные лампы мавританской работы с необычайно прихотливым рисунком. Все эти сокровища Эдит возила за собой, куда бы ни перемещался королевский двор. В комнате с высоким сводчатым потолком пахло нардом и розовой водой, арфист негромко подыгрывал пению лютни, королева уютно свернулась в большом кресле, перебросив ноги через правый подлокотник, а на левый оперлась рукой, откинув словно охваченную пламенем голову. Эта женщина наполняла собой любое, даже самое просторное помещение, не оставляя места ни для кого – ярко-рыжие волосы, перевитые жемчужными нитями, ослепительная белизна кожи, длинное облегающее платье из венецианской парчи. Ее красота до сих пор вызывала у Гарольда невольные спазмы в горле, она была прекрасна вопреки возрасту (шестью годами моложе его, то есть ей уже шло к сорока), только морщинки на шее, «гусиные лапки» в уголках глаз да слишком тонкие губы могли выдать ее годы, но Эдит никогда не выставляла их напоказ в беспощадном свете дня.

Афганская борзая, узкомордая и лохматая, с длинной светло-золотой шерстью – подарок персидского посла, пытавшегося заключить выгодный торговый договор с Англией, – оскалив зубы, поднялась навстречу Гарольду, но, услышав негромкую команду хозяйки, осела на задние лапы.

Эдит подставила брату щеку, он скользнул по ней губами, потом учтиво пожал ей руку.

Выпрямившись после поцелуя, Гарольд внимательно поглядел на сестру. Она встретила его взгляд, распахнув накладные ресницы, изготовленные по моде того времени из паучьих лапок.

– Ты сердишься на меня, – сказала она. – Сердишься, я вижу.

– Зачем ты велела убить Коспатрика?

– Мы слышали, что герцог Вильгельм собирается убить тебя, только подыскивает такой способ, чтобы его не могли обвинить в твоей смерти. Никто не надеялся на твое возвращение. Мы же не знали, что ты присягнешь ему. Представь себе: Англия останется без моего дражайшего супруга и без лучшего из моих братьев. Мерсия и Нортумбрия с Коспатриком во главе – он королевской крови, из древней династии Нортумбрии – выступят против Этелинга и остальных графств Англии. Вильгельму только того и надо, чтобы мы принялись рвать друг друга на части.

– Именно это и произошло. Нортумбрия поднялась отомстить за Коспатрика.

«Эдит была истинной дочерью своего отца, истинной сестрой Гарольда. Опустив колени, она резко выпрямилась в кресле.

– Вранье! – возмутилась она. – Кто тебе это сказал? Они уже двинулись на нас, они собирались посадить Коспатрика на престол Нортумбрии, как они говорили, а при случае и всей Англии, сам понимаешь. Хоть это нам удалось предотвратить.

Гарольд закружил по комнате, покусывая ногти, кольчуга на нем зазвенела. Эта женщина умна, беспощадна, красива – бесценный союзник и опасный враг. Он знал, в ближайшие месяцы ему понадобится ее поддержка.

– Ладно, – сказал он наконец, – как видишь, я вернулся. Я буду править страной, когда твой муж умрет, буду править по крайней мере до тех пор, пока Этелинг не достигнет совершеннолетия. Ты поможешь мне, но главное – делай все, как я скажу. Обещай мне ничего не предпринимать без меня. Не вздумай действовать за моей спиной.

Былая уверенность и сила, казалось, вернулись к Гарольду. Эдит почувствовала это, и у нее сильней застучало сердце: она не только охотно согласилась с братом, но и настойчиво предложила ему остаться, выпить вина. Гарольд пристроился рядом с сестрой на подлокотнике большого кресла, обхватил ее левой рукой за плечи. Эдит прислонилась головой к его груди.

– Ты... так уверен в себе. Ты твердо решил стать королем?

– Корона – вещь неплохая, но, в конце концов, это всего лишь игрушка. Мы – ты, Тостиг, наши младшенькие и я – правили Англией с тех пор, как умер отец. Для этого не обязательно иметь корону.

– Так почему же ты?...

– Вильгельм. Его нормандцы. Они... они... – Гарольд запнулся, подыскивая слова, которыми он мог бы передать, как омерзительны эти нормандцы и как отвращение к ним заставило его острее ощутить любовь к своему народу, к английскому укладу. Беспомощно рассмеявшись, он пожал плечами и сказал попросту: – Ублюдки они, вот кто.

 

Глава тридцать четвертая

Эдвин и Моркар отказались войти в замок для встречи с Гарольдом, Гарольд не желал выходить к ним на Порт-Медоу. Между городом и лугом, где стояли шатры северных эрлов, сновали гонцы. Наконец им удалось назначить свидание на утро, через два часа после рассвета, в ризнице большого построенного на саксонский манер собора. На этом свидании строжайшим образом соблюдались правила «королевского мира»: никакого оружия в радиусе ста шагов от места встречи, по десять невооруженных человек в каждой делегации и не более того. К удивлению северян, Гарольд согласился с тем, что Тостигу, о землях которого и вели спор, лучше не присутствовать на переговорах.

Было решено, что от имени потомков Эльфгара будет говорить Элдред, архиепископ Йоркский, а от имени Гарольда, представлявшего короля, – Стиганд, архиепископ Кентерберийский. Их задача – открыть переговоры, но сначала оба епископа и сопровождающие их священники отслужат короткую мессу и помолятся о том, чтобы Святой Дух наполнил все сердца искренней любовью к миру и готовностью уладить спор по справедливости.

Когда служба и прочие формальности были завершены, епископ Йорка изложил претензии северян к Тостигу: он слишком сурово расправляется с теми, кто уклоняется от уплаты дани; не считаясь с чувствами своих подданных, отвергает местные обычаи, если находит, что они бессмысленны и не приносят очевидной пользы; с танами Нортумбрии обращается так, словно они какие-то язычники, и без достаточных на то причин обвиняет в сговоре с собратьями по ту сторону границы. В свою очередь, таны подозревали Тостига в сговоре с шотландским королем Малькольмом, ведь эрл дружил с ним с тех самых пор, как сопровождал Малькольма от шотландской границы до Вестминстера, на свидание с королем Эдуардом. К тому же шерифы и прочие приспешники Тостига полагали, что люди, привыкшие к норвежским и датским говорам, обязаны понимать их южный диалект – одним словом: довольно, жители Нортумбрии не желают больше видеть Годвинсона, они призвали на его место Моркара, брата Эдвина, эрла Мерсии.

Стиганд отвечал резко, гремел басом, словно из большой бочки: он пришел сюда не затем, чтобы опровергать лживые выдумки насчет Тостига, справедливого и умелого правителя, отважного полководца, проявившего себя в последнем походе на Уэльс, а пришел он только затем, чтобы напомнить всем о праве короля вознаграждать своих верных слуг землями и титулами, ибо именно в этом и состоит привилегия короля, лорда, дарителя колец. Король пожелал, чтобы Тостиг сделался эрлом Нортумбрии и сохранил за собой этот титул. Всякий, кто пытается опровергнуть право короля, может сразу же убираться отсюда и бежать из страны, покуда его не обвинили в государственной измене.

Тупик. Тимор, стоявший рядом с Уолтом около двери, открывавшейся из ризницы в церковь, – двое дружинников Эдвина караулили по другую сторону той же двери – шепнул на ухо другу:

– Мы тут весь день пробудем, а то и несколько дней.

– Почему? – удивился Уолт. – По-моему, все ясно.

– Ни та, ни другая сторона еще не завела речь о главном. Никто не осмеливается. Пока дело не дойдет до этого, мы с места не сдвинемся.

– О главном?

– Дело не в Тостиге. Вопрос в том, на какие уступки готов пойти Гарольд, чтобы эти варвары поддержали его, когда умрет король.

– А!

Дверь, возле которой стоял Уолт, была удобным наблюдательным пунктом, и он начал с большим интересом вслушиваться в происходящее.

Два брата, Эдвин и Моркар. Эдвин старше, ему недавно миновало двадцать, он красивее брата и хорошо сложен, но лицо слабовольное – маловат подбородок, узок лоб. Моркар еще совсем юн, темноволос, немного смущен, не знает, как надо держаться на таких переговорах, но в нем есть внутренняя сила, которой недостает Эдвину.

На их стороне епископ Йоркский. Рука почтенного старца слегка дрожит, сжимая наперсный крест. Епископ всегда соблюдал каноническое право, и Рим терпит его по этой причине, к тому же он дряхл – все равно скоро придется подыскивать преемника. К Стиганду Папа не столь снисходителен: он отлучил его от Церкви за совмещение церковных должностей, не говоря уже о том, что Стиганд женат.

Эти двое дополняли друг друга. Стиганд следил за тем, чтобы священники неукоснительно исполняли пастырские обязанности. Пусть себе женятся, если хотят; пусть они неграмотны и не слишком благочестивы – лишь бы добросовестно служили мессу и находили отклик в сердцах простых людей. Этой цели Стиганд достиг, крестьяне охотно расставались с десятиной и другими церковными податями и не считали, что зазря тратят время, отдавая Церкви один из десяти или даже один из пяти рабочих дней. Элдред тем временем заботился о благосостоянии и репутации немногочисленных монастырей, поддерживал в должном порядке церковные здания, и самое главное, именно он рукополагал священников и епископов, венчал знатных людей, придавая этим обрядам каноническую легитимность: таинство считалось бы недействительным, соверши его отлученный епископ Стиганд.

Клирики столпились подле очага вокруг небольшого стола. Обе стороны держали наготове карты и хартии, перья и чернильницы, графитные дощечки и скрипучие карандаши. Нужно согласовать уступки, определить территории, свободные от войск, назначить дату следующей встречи, а писцы занесут все это в протокол.

Небольшая ризница наполнилась дымом от огня, пылавшего в широком каменном камине. Наверно, трубу давно не чистили и дрова положили невысушенные.

Эдвин выступил вперед, прошел по задымленной комнате поближе к Гарольду.

Эрлы обменялись не слишком сердечными приветствиями. Эдвин расколол привезенный издалека грецкий орех, протянул половинку Гарольду, но тот рассмеялся:

– Все или ничего!

Эдвин, пожав плечами, положил ядро себе в рот и бросил скорлупу на пол.

– Ты это не всерьез, – заявил он.

– Насчет чего?

– Насчет того, чтобы побить нас в бою или обвинить в измене. Чушь все это!

– Почему же? Урожай собран. Хороший урожай, в стране хватает и хлеба, и денег. Можно набирать ополчение. Мы с братьями выставим четыре тысячи дружинников на поле и сразимся за короля. Вы продержитесь не дольше, чем... – Гарольд поискал свежее, оригинальное и выразительное сравнение и нашел его: – чем снег в аду. Мы разделаемся с вами еще до зимы.

Это означало: пока король еще жив.

Эдвин снова пожал плечами и отошел назад к Моркару.

– Твое мужичье не станет драться, – с северной оттяжечкой произнес он.

И тут кто-то забарабанил в дверь. Ворвался молодой клирик. Король, сказал он, впал в глубокий сон, и никто не может его разбудить. Все собрание бегом, а у кого были лошади, верхом устремилось обратно к замку. Одним из первых в застеленный камышом зал влетел Гарольд, за ним по пятам следовали Уолт, Тимор и оба мятежных эрла из Мерсии. Слуги, несшие епископов в паланкинах, немного отстали от них.

Эдуард утопал в подушках, сцепив изуродованные артритом пальцы на одеяле. В пальцах были зажаты хрустальные, отделанные золотом бусины четок. Цвет его лица казался почти здоровым, но дыхание стало поверхностным, с присвистом. Суеверные люди отмечали опрятность его постели, спокойствие позы, мирное выражение лица – свидетельство святости, готовности предстать перед Создателем. Более практичные обращали внимание на королеву Эдит, сидевшую чуть в стороне в окружении своих фрейлин, в черном платье муарового шелка, с белой сеткой на уложенных в пучок волосах и маленькой золотой диадемой.

Приблизившись к постели, все сняли головные уборы и смолкли, старались ступать как можно тише, только что не приподымались на цыпочки, придерживая руками доспехи и украшения, чтобы они не звенели. Лорды окружили королевское ложе, и с минуту царила тишина. Потом монахи, стоявшие позади королевы, тихо запели «Miserere».

– Конец эпохи? – прошептал Моркар.

– Будем надеяться, еще нет, – буркнул Гарольд.

Эдуард приоткрыл розоватый, стеклянный глаз.

– Ячменную похлебку! – потребовал он. – И везите меня в Вестминстер.

Ему удалось до смерти напугать эрлов.

Они вышли на свежий воздух, под теплый дождь, от которого цыплята разбегались во все стороны. Эдвин остановился, обернулся к Гарольду:

– Не будем зря время терять. Без нас тебе с Вильгельмом не справиться. Ты знаешь, чего мы хотим. Дай нам это, и мы на твоей стороне. Вместе мы прогоним Ублюдка.

– А если я откажусь?

– Тогда тебе придется собирать ополчение и драться с нами. – Эдвин резко развернулся, скользкие камешки полетели из-под его ног, ударили в заднюю дверь замка. – Послушай, если мы не получим то, за чем пришли, мы не вернемся в Йорк без драки. И с Вильгельмом мы не намерены ни о чем договариваться, не такие уж мы дураки. Ясное дело, этот нормандец явится в Англию не затем, чтобы заново разделить ее между англичанами.

Гарольд, не ожидавший от Эдвина подобной проницательности, уставился на своего собеседника.

– Да, ты прав. Никому из нас, никому, – подчеркнул он, – не следует обольщаться на этот счет. Хорошо, я поговорю с Тостигом. Мы еще встретимся.

– Слюнтяй, размазня! Бесхребетная, безмозглая, трусливая баба!

Прислонившись к двери, Гарольд ждал, пока этот поток гнева иссякнет. Тостиг носился по большой комнате, нанятой им у преуспевающего пивовара, лихорадочно озираясь в поисках вещей, которые можно было бы разбить, однако он успел уже переколотить все, что тут было, не исключая и наполненной почти на треть ночной вазы. Уцелела только тяжеленная дубовая кровать, но и ее Тостиг несколько раз приподнимал и швырял, пока не успокоился хотя бы настолько, чтобы членораздельно изложить свой взгляд на сложившееся положение.

– Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! Ты меня обесчестил. Ты обесчестил и меня, и мою жену, и ее брата, графа Брюгге. Но прежде всего ты обесчестил себя самого. Как ты мог так поступить со мной?

Гарольд оттолкнулся от двери и выпрямился.

– Я тебя прекрасно понимаю. Но и ты пойми: настало время, когда надо принимать во внимание более важные вещи, чем твоя, или моя честь, или даже честь всей нашей семьи.

– Какие еще важные вещи? Что за чушь ты несешь? Ты пожертвовал моей честью и собственным добрым именем исключительно ради шанса стать королем, ухватить корону для себя одного.

– Не в этом дело. Меня вполне устроит, если королем станет Этелинг.

– Да? Так что же это за важная вещь, гораздо более важная, чем твоя или моя честь?

Гарольд подошел к окну, раздвинул ставни. В комнату ворвались уличные запахи, уличный шум. Каждый занят своим делом – торговцы, ремесленники, мастеровые. Вдали маячили горы, леса. Легкий дождик дымкой повис над окрестностями. До вечера уже недалеко. Из соседнего кабачка донесся взрыв смеха. Там Гарольд оставил восьмерых своих дружинников. Скоро и он присоединится к ним, выпьет кружечку пива. Отвернувшись от окна, он снова обратился к брату.

– Это трудно объяснить, – сказал он, – но я попробую. Все это, деревни, округа, графства, все люди, которые в них живут, вправе рассчитывать на нашу защиту. Если мы развяжем войну, если ради своей чести мы будем драться с Нортумбрией, много людей погибнет, много деревень будет разорено, города будут разграблены, земля опустеет...

– По какому праву мы правим этой землей? Скажи мне, Гарольд!

Гарольд пожал плечами, и Тостиг сам ответил на свой вопрос:

– По праву чести. Благодаря нашему имени. Откажись от имени и чести, лиши меня графства, и ни один человек не последует за тобой. Ты отрекаешься от своего права на власть.

– Ты не дал мне закончить. Если мы сразимся за твои права, мы победим. Мы вернем тебе графство.

– Я пока что его не потерял!

– И тогда имя Годвинсонов станет ненавистно всем, кто живет к северу от Трента, по крайней мере на ближайшие двадцать лет. А через несколько месяцев, может быть, через считанные недели, нам придется позвать северян на помощь против нормандцев. Нам – тем из нас, кто уцелеет – придется позвать тех, кто останется в живых на севере. А они не придут, потому что мы только вторглись на их землю, сожгли их деревни, изнасиловали женщин, убили мужчин. Они пошлют нас куда подальше.

– Но у нас останется честь, наше доброе имя. Пусть они боятся Годвинсонов, пусть ненавидят, но они будут уважать нас и будут рады подчиниться нам.

– Заткнись, гаденыш! – Гарольд был вне себя. – Ты ничего не понимаешь. Эти люди ценят свой образ жизни, они будут сражаться за него, но мы должны вести их в бой. Они этого ждут от нас...

– Их жизнь останется такой, какая она есть, кто бы ими ни правил. Допустим, Бастард победит. Этого не случится, но давай допустим. И что с того? Подымет налоги, потребует одного вооруженного воина с пяти гайдов, как и мы. Прогонит тех танов, которые держат нашу сторону, и заменит их своими ставленниками, как мы сделали в свое время. Только и всего! Для крестьян и батраков, для ремесленников и горожан, для простого народа ничего не изменится.

– Изменится, еще как изменится! Это я и пытаюсь вдолбить в твою тупую башку. Я видел, как живут люди в Нормандии. Девять человек из десяти там рабы. Господа творят, что хотят, владеют всем, нет ни закона, ни права, и они твердо уверены, что такова воля Господня...

– Чушь собачья! Ты пожертвуешь мной ради мужиков?

Гарольд промолчал.

– А, мать твою, можешь трахнуть себя в зад! – Тостиг в последний раз промчался по комнате, казалось, он готов был наброситься на старшего брата. – Я бы понял тебя, если б ты подличал ради короны, но пойти на это только потому, что этому отребью в деревнях и городах лучше будет-де под твоей властью, чем при Вильгельме! Хватит с меня, я ухожу!

– Куда?

– Для начала объеду свои земли между Оксфордом и Дувром, соберу людей. Двести человек, пятьсот, если удастся...

– Мне... нам они понадобятся, когда Незаконнорожденный явится сюда.

– Это мои люди. Мы с Юдит уезжаем в Брюгге, там перезимуем, потом я вернусь. Можешь положиться на свою хваленую интуицию – я вернусь. А теперь – пошел к черту!

Наутро в большом зале замка заседал Витангемот. Король Эдуард главенствовал в совете, опираясь на подушки, приветливо улыбаясь и подслеповато вглядываясь в мелькавшие перед ним тени.

Епископ Элдред призвал собравшихся соблюдать тишину и порядок, и вскоре король задремал, корона слегка съехала набок, ближе к левому уху.

Человек пятнадцать среди присутствовавших обладали реальным влиянием: два архиепископа, Гарольд и двое его младших братьев, Леофвин и Гирт, а также Эдвин с Моркаром и еще несколько епископов и аббатов. Их поддерживали около тридцати крупных землевладельцев – эрлов, олдерменов и танов.

Первым заговорил Гарольд. Он сообщил, что Эдвин и Моркар присутствовали сегодня вместе с ним в церкви Крайстчерч и дали торжественную клятву, что, когда король умрет (мы все молимся о том, чтобы он прожил еще много лет, – аминь, аминь, подхватили собравшиеся), они признают наследника, выбранного Витангемотом, и поддержат его оружием, деньгами, родством, землями и всем, чем они располагают. И самое главное: они выступят против любого вторжения иноземцев и посягательства на престол.

Эдвин и Моркар отведут от городских стен и распустят свои войска, распустят и тех своих приверженцев, которые в данный момент грабят окрестности Нортгемптона или тревожат иные области Англии, отошлют их всех по домам и положат конец насилию и бесчинству.

Заручившись этими обязательствами, Гарольд, действуя от имени короля, ныне передает Моркару, брату Эдвина, эрла Мерсии, – Нортумбрию и утверждает за ним все привилегии, права, доходы и так далее, и так далее.

Вроде бы удалось. Слегка вспотев, гадая про себя, правильно ли в конце концов он поступил, Гарольд подошел к Эдвину, обнял его, взял за руку и вместе с ним повернулся лицом к собранию.

– Господа, – молвил Эдвин, – Гарольд говорил мудро и хорошо. Отныне между его семьей и моей будет дружба, любовь и согласие, и в подтверждение этого я предлагаю Гарольду в жены мою сестру Элдит, чтобы их брак стал союзом не только двух людей, но и двух семейств на благо всего народа.

Гарольд побледнел, лицо его на миг сделалось серым, точно свинец, потом кровь снова прихлынула к нему. Он не выпустил руку Эдвина, и северянин тоже побледнел от боли, когда Гарольд словно тисками сдавил ему пальцы. Гарольд быстро окинул взглядом членов Витангемота, на некоторых лицах он различил усмешку, кое-кто тревожно свел брови, но большинство сидело совершенно спокойно, будто каменные изваяния, изо всех сил стараясь скрыть чувства, которые вызвала в них тщательно продуманная и крайне рискованная выходка Эдвина.

Все были в курсе дела: Гарольд не был женат, что едва ли приличествовало человеку его положения. Вот уже тринадцать или четырнадцать лет он жил с любовницей, женой тана, владевшего землями в старинном поселении данов в Уэксфорде. Эдит Лебединая Шея всю жизнь оставалась любовницей, наложницей Гарольда. Никто не считается с наложницами, когда речь идет о политике. Разумеется, Гарольд имел полное право позаботиться о ней, обеспечить и ее, и рожденных ею детей – как вельможа распорядится своими средствами, это никого не касается – но в борьбе за власть она не имела никакого значения.

Однако предложенный Эдвином союз имел и другую цель: лишив Тостига графства и вынудив его удалиться в изгнание, сыны Эльфгара нанесли Годвинсонам серьезный урон, подорвали их престиж и отобрали часть территории, которую те контролировали, а этот брак стал бы еще одним шагом в том же направлении. Если Элдит в скором времени родит Гарольду сына – а братья, конечно же, на это и рассчитывали, – в один прекрасный день этот сын предъявит свои права на английский престол. Скорее всего, этот день наступит, когда мальчик будет еще совсем юным, быть может, даже несовершеннолетним. В таком случае регентшей станет королева и, конечно же, призовет к власти своих ближайших родичей. Сыновья Эльфгара сделали тот же ход в попытке укрепить свою власть и влияние на будущего короля, какой в свое время сделали Годвинсоны, заставив Эдуарда жениться на Эдит.

Гарольд покачал головой – не в знак отказа, просто пытаясь прояснить свои мысли, – и выпустил руку Эдвина. Сейчас он обязан был принять во внимание главное: публично отказавшись от этого брака в присутствии Витана, он нанесет Элдит и ее родичам такую обиду, что не останется и призрака надежды на союз, а тем более дружбу между двумя могущественными кланами. Отвечая Эдвину, Гарольд старался тщательно подбирать каждое слово – так тщательно, как это возможно для человека, которого застигли врасплох.

– Брат мой Эдвин! Молва о красоте и целомудрии твоей сестры разошлась по всем краям земли. – Поскольку девице едва минуло тринадцать лет, на ее целомудрие, очевидно, можно было рассчитывать. – Этот образец добродетели заслуживает того, чтобы свадьба была сыграна со всей доступной нам роскошью. Позднее мы посоветуемся и решим, как нам это сделать. Не стоит легкомысленно, без должных приготовлений, решать подобные вопросы, а сейчас нас ждут другие, не менее важные дела...

– Но ты женишься на ней?

Гарольд, уже оправившийся от первоначального потрясения, отступил на шаг, оглядел молодого человека с ног до головы, а затем посмотрел ему прямо в глаза, заставив Эдвина отвести взгляд.

– Разумеется. Когда придет время.

Больше он ничего не намеревался говорить.

Гарольд уже шагнул в сторону, но тут вмешался Моркар:

– Еще одно дело надо уладить, Гарольд.

– Какое?

Повернув голову, Гарольд постарался сочетать в выражении лица монаршее, да, именно монаршее, благоволение с некоторым недовольством.

Моркар покраснел, но не отступил.

– Ты отдал мне Нортумбрию. Когда это графство было пожаловано твоему брату Тостигу, Вальтеофу, сыну старого Сиварда, было всего восемь лет, но теперь ему восемнадцать...

– Разве Вальтеоф не может сам говорить за себя?

– Могу, мой господин.

Из рядов танов, окружавших братьев, выступил молодой человек, на редкость высокий, крепко сбитый, пригожий.

– Чего же ты хочешь, Вальтеоф?

– Графства Нортгемптон и Хантингдон, мой господин, которые принадлежали твоему брату Тостигу, как и Нортумбрия...

– Довольно! Тостиг отправился в Дувр. Он отказался от того, что дороже всех земель – от моей братской любви. Бери себе земли.

Кто-то зашевелился рядом с Гарольдом, зашелся в кашле. Король, о котором все забыли.

Оправившись от приступа, Эдуард сел, опираясь на королеву, которая обнимала его за плечи, а другой рукой отирала ему пот со лба.

– Тостиг! – прохрипел король, откашлялся еще раз и повторил: – Тостиг!

Он оглядел зал, прикрывая глаза ладонью, заметил, что корона криво сидит на голове, поправил ее.

– Тостиг! – позвал король. – Кто сказал, что мой Тости уехал? Уехал, не попрощавшись со мной?

– Ты спал, Эдди, – прошептала ему на ухо королева Эдит. – Он не хотел тебя будить.

– Он хороший мальчик, добрый мальчик, – забормотал король. – Он вернется, он скоро вернется.

Он откинулся на подушки, по-прежнему опираясь на руку жены.

– Тости вернется! – прохрипел он в последний раз с каким-то мстительным торжеством.

Этот возглас прозвучал в ушах тех, кто его расслышал, заклинанием, даже проклятием, и, вторя ему, холодный северный ветер прорвался в щель под дверью, приподнял и раскидал солому, покрывавшую плитки пола.

 

Глава тридцать пятая

Пронзительный холод. Северо-восточный ветер, как плакальщица, завывает над Темзой, проносится над равнинами и болотами между Вестминстером и Лондоном, серебрит седую воду легкой пеной, которую увлекает прилив и течение реки. Серая грязь клочьями сбивается в камышах. Ветер подхватывает струйки дыма, поднимающиеся над тысячей очагов за старой римской стеной, и несет запахи города – древесный дым, запахи кузницы, кожевенной мастерской, пивоварни, человеческих испражнений и навоза, – несет их прямо к большим западным вратам самого нового в Европе собора.

Вокруг собора толпятся люди, жмутся друг к другу от холода, отчего толпа кажется меньше, все стараются поплотнее укутаться в плащи и звериные шкуры, ворчат и жалуются, что приходится долго ждать. Советники и представители знатнейших вельмож страны обсуждают порядок процессии. Король умирает в ста ярдах отсюда, в Доме Совета, а потому чрезвычайно важно, в какой последовательности вельможи войдут в церковь:

тот, кто войдет последним, и есть основной претендент на престол.

Чуть поодаль от толпы держатся три группы всадников; две из них, по-видимому, сообща противостоят третьей. По одну сторону больших церковных врат – братья Эдвин и Моркар, эрл Мерсии и свежеиспеченный эрл Нортумбрии, каждый со своим знаменосцем, их лохматые, крепкие кони бьют копытами и мотают головами, громко звеня упряжью. Вокруг братьев сгрудилось около сотни верховых – таны и дружинники, а позади еще сотня конюхов, слуг и фрименов. Дружинники явились во всеоружии, надели шлемы и кольчуги, прихватили с собой широкие мечи и боевые топоры, щиты в форме листа висят у них за плечами; у слуг в руках семифутовые копья и выпуклые круглые щиты, покрытые блестящей кожей.

По другую сторону – Гарольд Годвинсон, эрл Уэссекса, и его свита, равная по численности совокупным силам Эдвина и Моркара. Рядом с ним стоят его младшие братья – Леофвин, эрл Кента, и Гирт, эрл Восточной Англии.

Уолт ехал на малорослой лошадке со знаменем Гарольда в руках, уперев конец древка в правую ногу. Золотой дракон Уэссекса на некогда пурпурном, а теперь тускло-красном фоне. Рядом скакал помощник знаменосца, смуглый уэльский принц Даффид.

Поглядев на высившиеся перед ним стены, Уолт невольно вздрогнул, и не только от холода.

Собор, который сейчас должны были освятить, показался ему каким-то чудовищем.

Второй такой громады не сыщешь во всем христианском мире, подумал Уолт. Во всяком случае, это самое большое здание в Англии. Разумеется, о его размерах можно было догадываться и раньше, еще в те времена, когда Уолт впервые побывал в Вестминстере или даже когда увидел его из Лондона, стоя у излучины реки, но до сих пор здание было опутано плотной сетью строительных лесов, проход к нему преграждали изгороди и лачуги рабочих. Чем выше становился собор, тем выше взмывали лебедки и канаты для подъема грузов; дым костров и каменная пыль окутывали его облаком, а ближе к концу строительства к ним прибавились ядовитые пары свинца и меди. Смердящая туча порой заволакивала небо, и солнце посреди дня становилось кроваво-красным.

Этот собор был чужим и страшным – пришелец, завоеватель, вторгшийся на их землю. Чересчур громоздкий, сложенный из больших блоков бледно-серого камня, цветом он вполне напоминал труп. Камень добывали в дальнем краю королевства, вырубали в глубоких шахтах, вытаскивали, грузили на повозки, везли сюда и здесь подвергали окончательной обработке. Сколько людей надорвалось, таская эти блоки, обтесывая их, прилаживая друг к другу примитивные каменные кубы...

Высоченные круглые колонны, соединенные друг с другом полукруглыми арками (а над ними галереи с арками поменьше), позволили поднять свод втрое, вчетверо выше, чем в любой саксонской церкви. В этом соборе могла бы разместиться небольшая деревня. Колоссальное здание было совершенно чуждо и сердцу, и вере Уолта, как и любого англичанина. Люди, начертившие план этого собора, пригнавшие сюда кельтских рабов, которые выполняли работы и умирали на них, – эти люди были французами, нормандцами, они говорили на своем гнусавом наречии и гордились этим. Большинство ремесленников – стекольщики, каменщики, кузнецы, работавшие со свинцом и медью – тоже были нормандцами, а некоторые явились из еще более отдаленных стран, и язык их был уж вовсе непонятен англичанам.

Этот собор был воплощением римской веры, веры Папы и императора, а не того народа, к которому принадлежал Уолт. Церковь говорила на латыни, клирики считали латынь общим, объединяющим всех языком, однако для Уолта это был тайный язык посвященных, наделявший их особой властью и привилегиями. Уолт представлял себе мир по ту сторону Пролива как единое целое, частью которого были и Нормандия, и Рим: эдакое похожее на Гренделя чудовище, перемалывающее все, что попадется ему на пути. Европа?

Уолт снова вздрогнул, пожал плечами и стал вспоминать церкви, в которых он чувствовал себя уютно. Лучшие из них не превосходили размерами господского дома в усадьбе, многие были существенно меньше, просто хижины – деревянный каркас и переплетенные прутья, обмазанные штукатуркой, утоптанная красная глина пола и соломенная крыша, маленький алтарь – все просто и понятно. Статуи, вырезанные из камня, и картины на оштукатуренных стенах рассказывали о Человеке, у которого были мать и друзья, который знал голод, жажду и холод, но бывал также на праздниках и на свадьбах, словом, о Человеке, с которым можно поговорить. Священники, служившие в таких часовенках, невнятно бормотали латинскую мессу, разбирая в ней примерно столько же, сколько и прихожане; зато они говорили с людьми на родном языке, обращаясь к ним со словом утешения и сочувствия, сорадовались и скорбели с ними, а в тяжелые времена, когда падал скот или дети погибали от лихорадки, освобождали крестьян от десятины, а то и делились сыром или мешком ячменя.

Какое-то движение в толпе отвлекло Уолта от его мыслей. Сидя в седле, он мог разглядеть приближавшуюся к собору процессию. Из Лондона вниз по узкой улочке, пересекавшей Ривер-Флит, верхом на жеребце ехал нормандец Уильям, епископ Лондонский, перед ним несли крест и кадильницу, позади шли монахи и пели.

Архиепископ Стиганд тем временем плыл из Ламбета на красивой барке под пышным балдахином. Архиепископ Кентерберийский, отлученный Папой от Церкви. Почему? Якобы за обилие должностей и жен, но на самом деле за то, что он сакс, и за то, что ради него жители Кентербери прогнали прежнего епископа, нормандца Робера.

Из палат большого дома, расположенного между собором и берегом, к которому вот-вот должна была причалить барка Стиганда, в столь же роскошном паланкине вынесли королеву Эдит. Над ее высокими скулами и глубоко посаженными глазами сиял простой золотой ободок. Руки в перчатках из белой выделанной кожи, в золотых перстнях с аметистами, вцепились в серые и черные меха, бобровые, медвежьи, волчьи шкуры, которыми королеву укрыли от мороза.

Гарольд перебросил через луку седла ногу в толстом шерстяном чулке с кожаными подвязками, проворно соскочил на землю и направился к паланкину сестры. Гарольд достиг поры мужского расцвета, не первого расцвета молодости, наступающего вслед за ранней юностью, но силы и уверенности зрелого мужчины, достиг того возраста, после которого колесо жизни поворачивается и устремляется к старости. В густых, меченных сединой волосах Гарольда тоже мелькнул золотой ободок; на плечи, поверх серовато-коричневой рубашки, был наброшен тяжелый алый плащ, скрепленный искусно сделанной золотой фибулой в виде дракона. На крепком бедре подпрыгивал при ходьбе широкий меч с золотой рукоятью, скрытый в кожаных ножнах с тисненым узором.

Уолт передал знамя Даффиду и последовал за своим господином, почтительно соблюдая дистанцию, но готовый при малейшем признаке опасности кинуться на выручку.

Остановившись возле носилок, Гарольд взял обеими руками затянутую в перчатку руку сестры, поднес ее к губам и прошептал:

– Королю совсем плохо?

– Он не может удержать ни мочу, ни дерьмо. От него воняет.

– Сколько осталось?

– Нормандские врачи и священники говорят – до весны.

– Когда погода наладится и Ублюдку будет удобнее переплыть через Пролив?

Эдит птичьим движением свела укутанные в мех плечи.

– Шаман из племени данов, которого прислала наша мать, посмотрел руны и сказал, это случится в последний день Рождества.

– Жаль, что дела так плохи.

Королева отдернула руку, на крашеных губах заиграла легкая усмешка, и она с трудом подавила смешок.

Гарольд огляделся.

– Для королевы у тебя слишком маленькая свита.

– У меня слишком маленькая свита для сестры эрла Уэссекса.

– Пусть мои дружинники идут перед тобой и позади тебя.

Эдит пожала плечами – так она привыкла выражать согласие; Уолт, повинуясь знаку Гарольда, подозвал телохранителей, и они плотным кольцом окружили королеву.

Уильям, епископ Лондона, постучал в высокие врата нижним концом украшенного драгоценными камнями креста и – на латыни, разумеется, – велел бесам убираться прочь. Внутри врат открылась меньшая створка, на холод выбежала стайка мальчишек, одетых бесенятами. Священники вступили в центральный неф, пение монахов сделалось громче, воздух наполнился запахом ладана. Первыми в церковь вошли эрлы Кента и Восточной Англии, за ними – эрлы Нортумбрии и Мерсии. Гарольд, эрл Уэссекса, вошел последним, рядом с королевой Эдит.

 

Глава тридцать шестая

– Это ты, Моркар?

– Да, сир.

– Подойди ближе. Я не могу разглядеть тебя.

Моркар придвинулся к постели. Он заставил себя не зажимать нос, стер с лица гримасу отвращения. Король лежал в облаке вони, в густой смеси запахов жидкого кала, мочи, ладана и лекарственных мазей, которыми доктора натирали его распухшие суставы, похожие на узловатые ветки ивы. Но все это забивал самый омерзительный запах незатягивающейся раны, гниющей заживо плоти. Ноги короля поразила гангрена.

Моркар обернулся к Эдвину, взгляд его растерянно скользнул по скрещению длинных закопченных балок, эрл покосился на раскаленные жаровни, расставленные посреди зала через одинаковые промежутки вплоть до дверей, на занавесы и гобелены, скрывавшие ниши, где спала прислуга. Опустившись на колени у кровати, покрытой дорогими мехами, юноша поцеловал сапфир, – оправа перстня глубоко въелась в изуродованный подагрой палец, так осколок железа или глиняный черепок, застряв в дереве, с годами заплывает корой. Другой рукой король нащупывал у себя на груди ковчежец со святыми реликвиями. В резном хрустальном ковчежце, оправленном в золото, хранилась щепочка от Креста Христова.

– Моркар, эрл Нортумбрии! – Старик зашевелился, откашлялся. – Подойди ближе, чтобы нас не подслушали.

Моркар почти вплотную придвинул лицо к лицу умирающего, заглянул в водянистые глаза, из уголков которых сочилась желтая слизь, убедился, что радужку почти сплошь затянуло белой, точно сахарный сироп, пленкой.

– Мне напомнили, что я не скрепил печатью хартию, утверждающую за тобой этот титул. Кому ты принесешь присягу, когда я умру?

Опасный вопрос, вопрос с подвохом.

– Тому, кого изберет Витан.

– А в чью пользу ты выскажешься на заседании Витана?

Король зашевелился, в лицо Моркару хлынула густая вонь, он с трудом подавил рвотные позывы. Можно и потерпеть, когда речь идет о том, чтобы узаконить свои права на добрый кус королевства. Новоиспеченный эрл подыскивал наиболее благоразумный ответ.

– Я последую совету Эдвина, моего старшего брата.

Эдуард Исповедник вздохнул, с трудом втягивая воздух в заполненные жидкостью легкие.

– Юлишь, как лиса. Позови Эдвина.

Моркар махнул рукой брату, тот опустился на колени рядом с ним и тоже приложился к кольцу.

– В чью пользу прозвучит голос Эдвина, когда соберется Витан?

– Сир, живите...

– Тысячу лет? Полно с меня этих глупостей, мальчик! – Лихорадочный румянец на миг окрасил щеки больного. – Ты не должен выступать за Гарольда Годвинсона. Вильгельм, герцог Вильгельм – вот человек, который нам нужен.

Молодые люди остались стоять на коленях, но ничего не ответили.

Неподалеку от того места, где разыгралась эта сцена, в покоях настоятеля Вестминстерского собора, Уильям, епископ Лондона, вел другую беседу – с Гарольдом Годвинсоном, эрлом Уэссекса. Сперва они молча дожидались подогретого вина, заказанного епископом. За последний год этот высокий и худой человек утратил остатки волос, так что его тонзура превратилась в обычную лысину.

Монах принес серебряный кувшин и две чаши из рога, оправленного в серебрю. Воздух наполнился ароматами муската и корицы.

– Ты не сможешь выдвинуть собственную кандидатуру в Витане. Ты принес вассальную присягу герцогу Вильгельму и пообещал отстаивать его права. Ты поклялся на мизинце святого Людовика и безымянном пальце святого Дионисия. Такими клятвами не разбрасываются.

– По-моему, это было ухо святого Дионисия, а не палец.

Епископ нахмурился: легкомыслие собеседника граничило с кощунством.

Они выпили. Уильям едва прикоснулся губами к горячей янтарной жидкости, но Гарольд с наслаждением проглотил ее, прислушиваясь, как разливается тепло по пищеводу и желудку. Поставил чашу на стол, утер темные усы и рассмеялся.

– Это был фокус, шарлатанство. Такие штуки старики проделывают, чтобы удивить или позабавить внуков. Иллюзия. Реликвии спрятали под покрывало, а когда я поклялся, ткань сняли.

– Но и в таком случае клятва остается клятвой.

– Это был фокус. – Щеки цвета дубленой кожи покраснели от гнева. – Я поклялся соблюдать верность Вильгельму в его стране, в Нормандии, и всюду, где он правит законно, только и всего.

– Когда Эдуард умрет, эта страна тоже будет принадлежать герцогу. Если ты нарушишь клятву, тебя отлучат от Церкви.

– Эта земля будет принадлежать ему только в том случае, если Витан его изберет.

– С каких пор закон позволяет кучке стариков и наглых юношей решать, кому быть королем?

– Это хороший закон.

– Народ не может выбирать короля. Королей избирает Господь, и они правят по Божьей воле.

– Каким же образом Господь обнаруживает свою волю?

– Существует династия, ближайший наследник. Вильгельм состоит в родстве с Эдуардом, а ты нет. В твоих жилах нет ни капли королевской крови.

Гарольд задумался на минуту. Чаша с горячим вином грела широкие, покрытые шрамами ладони. Жар разливался по телу, оживился ум. Крепкий напиток пробудил мечту, которая затаилась в душе с той самой минуты, как сестра сказала ему о скорой кончине Исповедника. Вот уже тринадцать лет, с тех пор, как скончался Годвин, Гарольд был королем Англии во всем, кроме титула. Теперь и титул стал ему доступен. Не то чтобы с детской жадностью он тянулся к короне и скипетру, и все же это был бы последний шаг к полной свободе – даже по имени быть самому себе господином, никому не приносить присяги. Отвернувшись от прелата, Гарольд поспешил скрыть улыбку, неудержимо расплывавшуюся по лицу. Одним глотком эрл допил вино и сказал:

– Господин мой епископ, вы сняли пелену с моих глаз, указали мне путь истины и всю неправедность стезей моих. – Голос его отнюдь не звучал сокрушенно, напротив, он звенел торжеством. – Я выскажусь на совете за королевскую кровь.

– Объяснись.

– Я выскажусь в пользу принца Эдгара Этелинга, сына Эдуарда Этелинга, который был сыном Эдмунда Железнобокого, короля Уэссекса, а тот был сыном Этельреда, короля Англии. Во всей стране не найти человека, чья кровь была бы чище королевской крови принца Эдгара.

Епископ впился зубами в костяшки своих пальцев с такой силой, что они покраснели.

– Ты отдашь государство во власть пятнадцатилетнего мальчишки! – проскрежетал он наконец.

– Если такова воля Божья – да будет так.

Оба они прекрасно понимали, что на это Витан не пойдет.

Первого января 1066 года, в день Обрезания Господня, Уильям, епископ Лондона, в сопровождении своего капеллана и монахов-чернорясников из нового аббатства вошел в покои короля. Перед ним несли огромную серебряную кадильницу, мальчики-служки поднимали свечи в серебряных подсвечниках, с которых свешивался приличествующий покаянию пурпур, большое распятие из дерева, инкрустированного слоновой костью, также задрапировали пурпуром. Епископу сообщили, что король все чаще впадает в беспамятство и обмороки с каждым разом становятся все продолжительней. Нельзя дольше откладывать последнюю исповедь и соборование.

Церемония заняла мало времени. Король давно покаялся в пороках юных и зрелых лет и получил отпущение; последние годы жизни он посвятил благочестивым размышлениям и добрым де лам и не раз исповедовался в былых грехах. Теперь Эдуарду Исповеднику почти не в чем было каяться, кроме приступов раздражения, вызванных старостью и болезнями, да отчаяния, которое он испытал, поняв, что не в силах присутствовать на освящении собора. Уильям даровал королю отпущение грехов, потом сжал в своих ладонях его распухшую, изъеденную болезнью руку, ласково погладил и тихим, нежным голосом заговорил об испытаниях и терпении Иова, о Моисее, увидевшем издали Святую Землю, но так и не сумевшем туда войти, о других утешительных примерах.

Потом он напомнил, что благочестие и добрые дела короля стали известны его святейшеству Папе и тот не раз с глубоким восхищением высказывался о его безгрешной, во всяком случае в последние годы, жизни; идет речь о том, сказал он, чтобы причислить короля сразу же после смерти к лику блаженных, а там и до полной канонизации недалеко. Уже несколько королей удостоились сана святого за верную службу Папе, за то, что привели заблудившихся христиан под святое иго Рима. Людовик Благочестивый, король Франции, заранее подготовился ко дню Страшного суда и прямым путем отправился на небеса.

– Только одно остается, чтобы скрепить печатью святую жизнь, отданную служению истинной Церкви, – продолжал епископ. – Нужны гарантии того, что кельты не вернутся к старым своим верованиям, даны не соскользнут в язычество, а злоупотребления английских священников будут искоренены – для этого твоим преемником должен стать герцог Вильгельм. Его святейшество Папа дал ему свое благословение, теперь слово за тобой.

Морщины между седыми бровями короля сделались глубже, незрячие глаза оставались неподвижными. Епископ склонился к самому лицу короля, пытаясь расслышать его шепот.

– Я уже высказал свою волю, – пробормотал старик.

– Нужно подтверждение, публичное подтверждение, чтобы народ принял герцога как законного короля.

Брови короля беспомощно задвигались. Епископ с досадой подумал, что он опоздал: Исповедник совсем плох, он уже не сумеет появиться на людях, а тем более что-то сказать во всеуслышанье. Епископ поднял голову, оглядел большой зал, королевских дружинников и танов, особо выделив длинную неуклюжую фигуру Этелинга, который в эти тревожные дни с особым усердием посасывал большой палец. Не укрылось от глаз епископа и отсутствие знатных вельмож и их свиты. Как бы то ни было, нужно сделать это прямо сейчас, другой возможности, видимо, не представится. Епископ возвысил голос и заговорил со всей торжественностью князя Церкви:

– Король провозгласил наследником своего царственного кузена Вильгельма, герцога Нормандии. Я слышал это из его собственных уст.

Развернувшись на каблуках, епископ двинулся прочь, на ходу раздавая благословения. Монахи из аббатства и часовни при церкви святого Павла на Лудгейг Хилл, где настоятелем был сам епископ, поспешно выстроились, продолжили петь «Miserere» с того места, на котором им пришлось прерваться, и двинулись за своим главой.

На пороге Уильям остановился, втянул полные легкие свежего морозного воздуха, покачал головой и с утонченным презрением промолвил:

– Полагаю, там мы обоняли запахи истинной святости.

Рождество бывает только раз в году. Люди Эдвина и Моркара собрались повеселиться в здании, где еще недавно жили архитекторы, работавшие на строительстве собора. Эрлы уединились за занавесом, отделявшим кабинет главного архитектора от большого зала. Здесь стоял большой стол, на гладкой столешнице так и остался лежать лист пергамента. Чертеж, выполненный черными чернилами, изображал конструкцию северной башни, на верху которой еще предстояло разместить колокола. Тут же лежали и хитроумные приспособления для измерения углов и пара скрепленных концами булавок, с помощью которых вымеряли расстояния на чертеже.

Остались и стулья, их деревянные сиденья и спинки были для мягкости оплетены кожаными ремешками.

Снаружи донесся радостный вопль – прибыла бочка темного эля. Молодой слуга принес братьям кувшин эля и две чаши. Эдвин налил себе эля, выпил, утер редкие усики и откинулся на спинку стула. В комнате было темно, единственным источником света служила пара коптивших свечей. Лицо Эдвина оставалось в тени.

– Нечисто играет, а, Моркар?

– Да.

– Что же нам делать? Мы же не знаем, как он условился с Тостигом. Если что, нас прикончат.

Они уже несколько раз обсуждали это, но наступило время поговорить всерьез.

– Тостиг так просто взял и уехал, бросил тебе Нортумбрию, словно обноски с плеча.

– Говорят, он вдребезги разнес комнату, чуть не набросился на Гарольда.

– Говорят!

– Он забрал с собой дружинников и деньги.

– Все это, вполне возможно, показуха.

– Так что же?

– Я ничего не говорю. Я говорю – возможно. Что, если Гарольд, ставши королем, влезет по нашим спинам на трон, отпихнет нас и скажет – проваливайте?

– Он и Тостиг. Тостиг, эрл Нортумбрии.

– А может, и Мерсии. Гарольд пока что не женился на нашей Элдит. Даже день не назвал.

– Она же страх какая маленькая. Ребенок просто. Ты сказал, ей тринадцать лет, но ей еще только должно исполниться тринадцать. Мне было шесть, когда она родилась.

– Двенадцать, тринадцать, один черт.

– Мама говорит, у нее даже месячные не начались. Эдвин, она еще ребенок.

– Значит, Гарольду повезло. Послушай меня, Моркар. Мы поддержим его в Витане, но пусть сперва назначит день свадьбы. Скажем ему напрямую: ни один человек не придет на его зов из Денло, пока он не женится по всем правилам, а если король умрет, так и не подписав этот клочок пергамента, не узаконив твой титул, то пусть Гарольд с этого и начнет свое царствование. А теперь допивай, и пошли спать.

 

Глава тридцать седьмая

Три дня спустя, около двух часов пополудни, когда бледное солнце с трудом пробивалось сквозь низкие тучи на юго-западной стороне неба, двое всадников выехали из усадьбы Гарольда возле Уолтхэма. В этом имении эрл всегда останавливался, если дела призывали его в Лондон. Пять лет тому назад Гарольд построил здесь небольшую часовню, где хранился кусочек Животворящего Креста. Воздух был морозный, почти ледяной, мелкие снежинки, точно мошка, мелькали перед глазами, под копытами коней хрустел лед. Всадники проехали три мили по восточному берегу речки Ли, оставляя слева опушку Эппинг-Фореста, дубы и почерневший боярышник, приникший к промерзшей земле. Никаких признаков жизни вокруг, разве что двое крестьян, закутанных в шерстяные одежды и шкуры по самые глаза, укладывали хворост на сани да две вороны терзали кроличьи кости, оставленные на берегу реки удачно поохотившейся лисой.

Миновав деревушку Лейтон, всадники по длинному и узкому деревянному мосту перебрались на другой берег реки Ли и поехали по гати через пустошь Хэкни-Маршез. Лошади осторожно нащупывали путь среди кочек, верховые порой обменивались репликами.

– Когда ты женишься на леди Эрике?

– Когда ты покончишь со своими врагами.

Копыта оскальзываются, лошади осторожно ступают по промороженной грязи.

– Не стоит откладывать надолго.

– Я не могу оставить своего господина, когда он нуждается во мне.

Гарольд рассмеялся.

– Так будет до самой моей смерти. Но знаешь, брак дело долгое, а свадьба – быстрое. Напомни мне, где она живет?

– В Шротоне, графство Дорсет. У подножия Хэмблдона, примерно в трех милях от Керна и Воителя. В Долине Белого Оленя.

– Хорошая земля. Очень хорошая.

Путь вел в гору, вокруг селения Ислингтон, с высоты они могли сквозь вечерние сумерки и туман разглядеть дым, как всегда поднимавшийся над Лондоном.

Почувствовав под ногами более ровную дорогу, лошади перешли на рысь и легко побежали под горку, но добравшись до прибрежной равнины с богатой наносной почвой, вновь замедлили бег. Поле, по которому они скакали, успели вспахать, но еще не боронили, комья черной земли тускло блестели над глубокими, заполненными снегом бороздами. В полумиле от Вестминстера они выехали на широкий Стрэнд. Уже почти стемнело, туман над рекой сгущался, всадники едва различали перед собой головы лошадей. Из марева выплыли черные хибарки, окружавшие недавно достроенный собор. Из-за стен, сложенных из плетеного ивняка, отчетливо доносились кашель, вздохи и негромкие разговоры рабочих, солдат, танов и слуг – они заканчивали ужин, перед тем как приняться за огромные кувшины эля.

Тусклые темно-оранжевые лучи сальных свечей и масляных ламп проникали сквозь щели вокруг дверей. В пристройках тихонько мычали коровы, фыркали и топали ногами лошади на конюшне. Стены аббатства, прорезанные высокими черными окнами, замаячили впереди, словно огромный белый призрак. Повернув возле северной башни, Гарольд и его дружинник поскакали прямо на огни, горевшие перед большим домом. Изнутри доносилось жалобное пение монахов, оплакивавших на латыни траву засохшую и цвет увядший. Они приблизились к входу, и тут невидимая рука сорвала с подставки один из факелов и ткнула его прямо в лицо переднему всаднику, так что глаза его, привыкшие к темноте, на миг ослепли.

– Кто идет? Остановитесь и назовите себя.

– Люди короля. Гарольд, эрл Уэссекса, и мой дружинник Уолт. Ну же, Вульфстан, ты меня знаешь.

Гарольд перекинул ногу через седло и спрыгнул наземь, Уолт последовал за ним.

Стражник в полном вооружении подозвал конюха, который взял обеих лошадей за узду и куда-то повел.

– Король спит, – понизив голос предупредил Вульфстан. – Быть может, в последний раз.

– Я пришел повидать мою сродницу, а не короля. Брат не должен оставлять сестру одну в тяжелое для нее время, когда она вот-вот станет вдовой. Ей нужна поддержка близких.

Вульфстан все еще колебался, его мохнатые темные брови близко сошлись под ободком шлема, однако он не мог устоять перед уверенным тоном этого вельможи, который давно уже обладал большой властью, а в ближайшие дни, как все догадывались, собирался получить и корону. Обернувшись, стражник откинул щеколду, постучал в дверь рукояткой кинжала и пробурчал какой-то приказ. Изнутри отодвинули засов, и дверь распахнулась.

Дом почти опустел, короля перенесли в верхнюю комнату над дальним концом зала, но его постель можно было разглядеть снизу, поскольку ее отделяла от зала не стена, а всего-навсего незадернутая занавеска. Монахи пели, служки кадили; по крутой лестнице сновали юноши, поднося медные и оловянные чаши с ароматизированной водой, которой обтирали пылавшее жаром тело умирающего. Почти все придворные, за исключением немногочисленной охраны у дверей, покинули короля. Таны, дружинники, слуги – все предпочли переселиться в соседние дома, где еще пахло рождественским плющом и остролистом.

Гарольд, почти не глядя на утомительную для окружающих драму последней схватки обреченного со смертью, прошел по правой стороне зала в большой альков. Вход в это помещение был завешан двумя гобеленами. На одном была изображена королева-охотница верхом на серой в яблоках лошади и с серебряным луком в руках, перед ней в тени гигантских дубов бежала косуля; на другом гобелене король и королева уже восседали в пиршественном зале за столом, уставленным кубками, а пониже охотники разделывали косулю, в боку которой еще торчала меткая стрела.

Гарольд поднял руку и постучал в дубовую притолоку, негромко назвался. Тихий голос откликнулся ему. Две дамы проскользнули между занавесями и, торопливо шурша развевающимися юбками, просеменили в зал, к ближайшей от двери печке. Гарольд оглянулся на Уолта.

– Жди здесь, никого не пропускай, наш разговор не слушай. Надо будет – позову.

Он отодвинул занавеску и вошел. Королева Эдит лежала на постели, повернувшись на бок, подпирая голову рукой. Меха устилали постель, окутывали саму королеву поверх простого платья из белой венецианской парчи, расшитого на швах и низком вороте золотой канителью. Рыжие волосы она распустила по плечам, не забыв перевить их нитями мелкого речного жемчуга.

Гарольд придвинул стул вплотную к кровати и взял в свои руки ту ладонь, на которую сестра не опиралась.

– Надеюсь, для похорон у тебя найдется более уместный наряд.

– Конечно. Это я могла бы надеть на торжество коронации.

– Чьей?

Эдит надула полные губы.

– Бог решит.

– Бог не станет в это вмешиваться!

Эдит втянула в себя воздух.

– Ты слишком заносчив, Гарольд. Ты искушаешь судьбу подобными речами.

Он пожал плечами.

– Ладно, перейдем к делу. Что посулил тебе герцог Вильгельм?

– Дворец королевы Эммы в Винчестере и собственный двор.

– Я могу дать тебе больше.

– Что именно?

– Настоящего мужа.

Она вздохнула не без горечи, повернулась на спину, маленькие груди поднялись и опали, темные соски на миг проступили сквозь тонкий шелк.

– Ты еще можешь родить ребенка...

– Во всяком случае, любиться я еще могу, и я бы предпочла нормального мужа, которому нет нужды втыкать чужой член себе в задницу, но если бы только это мне и требовалось, я бы нашла, с кем поблудить.

– Я дам тебе короля.

– Какого короля?

– Ирландского. Там, на юге, правят наши родичи даны. Я бывал в тех краях, ты же знаешь. Там люди изысканнее, они лучше разбираются в золоте и драгоценных камнях, их певцы и музыканты гораздо искуснее наших. Все, что ты любишь. Так далеко на запад нормандцы не заберутся.

– И тем самым ты избавишься от меня, верно?

– Да нет же. Я приеду в гости, когда все уладится.

Теперь он сжимал в своих руках обе ладони сестры, касался мягкого теплого свода ее живота.

– Так что же тебе от меня надо? – спросила она.

Наклонившись, он зашептал ей в ухо. Эдит вздрогнула, когда усы Гарольда коснулись ее лица, и крепче сжала его руки.

– Да, – прошептала она, – да, я сделаю это, хорошо.

Он выпрямился, и улыбка заиграла на лице. Эдит посмотрела на брата в упор, на его сине-зеленые глаза, копну темных, начавших седеть волос, крепкую шею, широкие плечи. Выпустив его руки, королева засунула обе ладони ему под куртку, провела по бокам от талии до плеч, завела руки брату за спину, коснулась лопаток, радуясь железным мышцам и твердым, как камень, костям. Она притянула Гарольда к себе.

– Двадцать лет назад ты был у меня первым. По правде говоря, ты был единственным – настоящим...

– Я думал, отец...

– Это было в четырнадцать лет, он заставил меня. А ты, после того, как был со мной, ты отдал меня этому порченому монаху, этому содомиту... я хочу тебя снова, Гарольд. Удели мне частичку себя, и я сделаю тебя королем Англии.

Уолт, стоявший у входа в альков, оглядел зал, от ближайших к нему теней до светлого проема вдали, спрашивая себя, слышал ли кто этот вопль, и если слышал, мог ли принять его за плач женщины, скорбящей по умирающему мужу? Какой-нибудь монах мог и ошибиться, но настоящий мужчина сразу бы понял, в чем дело...

Сам он относился к происходящему спокойно, даже с сочувствием. По закону кровосмешение каралось продажей в рабство, но по всей стране такие сношения были обычным делом, они укрепляли родственные узы, а родство – основа всего общественного здания. Старинные боги только этим и занимались. Он подумал, что сказала бы по этому поводу другая Эдит, Эдит Лебединая Шея, и сразу же отмахнулся от этой мысли. Не его это дело.

За час до рассвета Гарольд раздвинул занавеси, обхватил Уолта за плечи и отвел его к большим дверям.

– Оставайся здесь, пока король не умрет, – приказал он. – Посмотри, что произойдет, а потом мчись в Уолтхэм, словно вспугнутая ворона, – мне нужно узнать обо всем как можно быстрее.

Хлопнул Уолта по плечу, прошел через зал и скрылся. Уолт прислонился к деревянному косяку двери и принялся ждать, гадая, долго ли ему еще терпеть завывание монахов и собирается ли кто-нибудь из собравшихся в зале нынче завтракать.

Фрейлины возвратились. Мальчик принес поднос с едой – вареные яйца, ржаной хлеб, парное молоко. Уолт попросил накормить и его, но паж возразил, что яйца предназначены только для женщин и больных. Он сбегал куда-то и принес еще хлеба с тонкими ломтиками красной копченой говядины и чашу эля. Уолт поинтересовался, какая нынче погода, мальчик ответил, что снегопад продолжается, но не слишком сильный, дороги не заметет. Он обещал присмотреть, чтобы лошадку Уолта накормили и напоили, прежде чем подседлать.

Через четыре часа после рассвета, когда монахи пели службу третьего часа, вокруг кровати, где лежал король, началось какое-то движение. Мальчик-прислужник сорвался с места, второпях наступил на полу своей одежды и упал. Уолт первым подскочил к нему, поднял его на ноги и шепотом спросил:

– Что случилось?

– Король. Он уже хрипит.

Мальчик ринулся бежать дальше, но занавес уже раздвинулся – одна из дам, состоявших при королеве, не спускала с него глаз, – и вышла королева Эдит, подметая пол треном длинного черного платья, отделанного горностаем. Волосы ее были убраны траурными лентами также с каймой из горностая. Королева быстро, с высоко поднятой головой, прошла через зал, ее худощавое тело казалось воплощением королевского достоинства. Монахи расступились перед ней, как море перед Моисеем. Эдит взошла по лестнице, опустилась на колени у ложа умирающего, приложила ухо к его губам.

В горле у Эдуарда что-то заскрипело, словно сухая ветка на ветру, пузырек слюны вылетел изо рта и тут же лопнул. Король выпустил газы. Король умер.

Королева Эдит поднялась, распрямилась во весь рост, посмотрела вниз, в зал, и промолвила громким, отчетливым голосом – он раздался сверху, точно звук трубы:

– Супруг мой, король, умер. – Она набрала в грудь побольше воздуха и продолжала: – Вот его последние слова: «Предсказываю: выбор Витана падет на Гарольда Годвинсона. За него мой голос».

Когда королева произносила эти слова, ее окружало сияние, которого никто не замечал прежде, во все двадцать с лишним лет ее замужества. Этой женщине вдовство было к лицу.

 

Глава тридцать восьмая

На следующий день, шестого января 1066 года, в день Крещения Господня, в день, когда Он явлен был трем волхвам и всему миру, Гарольд Годвинсон, эрл Уэссекса, был явлен своему народу в качестве короля.

Но прежде, чем избирать нового короля, нужно было избавиться от старого. Рано утром, как только собрались все имевшие право заседать в Витане, западные двери широко распахнулись, и тело Исповедника на высоко поднятых носилках вынесли в каменный зал, на холодный воздух. Дыхание смешивалось с дымом благовоний, впереди несли крест, окутанный черной тканью, монахи пели «Requiescat in Aetemum». Члены Витана обнажили головы, кое-кто опустился на колени, а затем все последовали в траурной процессии за королевой Эдит, надевшей свою серебряную корону с чередовавшимися жемчужными крестами и сапфирами. Они перешли в центральную часть зала. Эдит остановилась, закрывая лицо тонкой вуалью из расшитого шелка, слегка покачнулась, но Гарольд поспешно подхватил сестру и остаток пути прошел рядом с ней.

У часовни они свернули вправо, прошли через северный придел храма и приблизились к главному алтарю. Распятие еще не было отделено ширмой, окна не успели застеклить, здесь царил холод, хотя в церковь порой заглядывали яркие лучи солнца. Ряд камней извлекли из свежей кладки, вырыли продолговатую яму в намытой Темзой земле – король ляжет в могилу под плитами собора.

Заупокойную мессу служил Элдред, архиепископ Йоркский.

Члены Витана, почти сто человек, стояли вокруг могилы. Одни, озябнув, потихоньку переминались с ноги на ногу, другие кашляли или чихали, наиболее невоспитанные зевали и сплевывали – им было скучно, и те, кто еще не видел новый собор, разбрелись по сторонам поглазеть на его чудеса.

Наконец служба закончилась. Один из слуг снял с головы Исповедника корону, пряди седых волос на миг поднялись от легкого дуновения ветерка. Другой слуга снял с груди короля золотой крест, инкрустированный дорогими камнями, и заменил его деревянным, третий с большим трудом стащил с распухшего безымянного пальца королевский перстень с гигантским сапфиром.

Тело на черных кожаных ремнях опустили в могилу. Королева выступила вперед и бросила в могилу пучок бессмертников, перевитых веточкой розмарина.

– Нежнейшее – нежнейшему, – молвила она. – Спи с миром! – и отвернулась, промокая глаза платком.

Едва отзвучало последнее «аминь», все чуть ли не бегом устремились в южный придел, где уже были расставлены столы, скамьи и стулья.

Архиепископ Элдред уселся в большое кресло во главе стола и призвал собравшихся к порядку.

– Король умер, – провозгласил он, – и нам, членам Витана Англии, подобает избрать нового короля. Кто выскажется первым? Гарольд, сын Годвина! От имени короля ты правил этой страной и защищал ее более десяти лет. Тебе слово.

Гарольд поднялся с похожего на трон кресла – Уолт расстарался и обеспечил его этим подобием престола, пока все были заняты заупокойной службой, – и вышел на открытое пространство перед столом.

– Ваше преосвященство и вы, сотоварищи, премудрые члены Витана! В столь важном деле мы не должны руководствоваться соображениями выгоды или своими страхами. Доверимся Богу, последуем обычаю наших предков и изберем того, в чьих жилах течет королевская кровь, – Эдгара Этелинга, внука Эдуарда Железнобокого, последнего потомка Седрика. Я, Гарольд, эрл Уэссекса, отдаю ему свой голос.

Ропот изумления, громкий ропот. Это предложение не было полной неожиданностью для членов Витана, в конце концов, главному претенденту на престол приличествует скромность, он должен хотя бы для виду продемонстрировать нежелание принять корону, однако подобная формулировка, к тому же столь категорически высказанная, удивила многих, а некоторых даже возмутила.

Выступил Этельвин, епископ Дарема, единственный, кстати говоря, английский епископ, который продолжит борьбу против Вильгельма после Завоевания.

– Право первородства – это франкский, римский обычай, а не английский, не саксонский и не датский. Позвольте мне напомнить, что Витан не должен обращать внимания на такие суеверия, как чистота крови и первородство по мужской линии. Мы должны выбрать человека, по возможности из числа родных или сподвижников покойного короля, который лучше всех способен защищать королевство и народ.

Освульф, правивший северной маркой, областью Карлайла, заговорил об опасном положении государства, напомнил, что Малькольм в Шотландии после смерти Макбета объединил страну, а в Норвегии набирает силу Харальд Суровый Правитель. Таны Освульфа и Моркара не смогут противостоять столь мощному противнику без опытного предводителя и без поддержки южных эрлов во главе с сильным королем. К этому Освульф добавил, что, согласно свидетельству королевы, Исповедник перед смертью завещал престол Гарольду.

После Освульфа слово взял Эдвин, за ним – Моркар. Они говорили о том, что в ближайшие месяцы для управления страной потребуется зрелость, мудрость, а главное – опыт.

Но один непокорный голос произнес вслух то, о чем другие предпочитали молчать.

– Со всем смирением, – заговорил настоятель Гластонбери (он был уже очень стар), – и не желая никого обидеть, я должен все-таки спросить: разве ничего не значит то обстоятельство, что Гарольд Годвинсон на древних и чтимых реликвиях принес присягу герцогу Вильгельму и обещал посадить нормандца на наш престол?

Сквозь поднявшийся шум прорезался голос Элдреда. Этот епископ тоже был стар, но говорил громко и отчетливо.

– Присягу вырвали обманом. Гарольд дал клятву из сострадания к своим родичам, которые, как он думал, находились в смертельной опасности. И в любом случае эта клятва – пустой звук, – громыхал епископ, – потому что Гарольд не вправе распоряжаться короной. Он пообещал Вильгельму то, что не в его власти. Только Витан, только мы все, собравшись вместе, можем избрать короля, только Витангемоту принадлежит эта привилегия. Так утверждают закон и старинные традиции Англии.

Заседание продолжалось, члены Витана стали высказываться увереннее, когда основное препятствие было устранено. Вскоре стало ясно, что противиться провозглашению Гарольда некому: нормандские священники во главе с Уильямом, епископом Лондонским, давно выскользнули из собора, большинство из них заранее сложили пожитки и теперь, должно быть, уже всходили на корабль. Исход заседания был ясен, но все, и молодые, и старые, непременно хотели принять участие в обсуждении столь важного дела, и каждый считал своим долгом повторить то, что было уже десять раз сказано и пересказано. Наконец Элдред взял Гарольда за руку, высоко ее поднял и воскликнул:

– Давайте изберем и наречем Гарольда королем Англии.

Все громкими криками одобрили его слова.

Эдвин и Моркар вместе с Леофвином и Гиртом накинули на плечи нового короля алый, затканный золотом плащ и проводили его к огромному трону, стоявшему на возвышении у церковных хоров. Вынесли скипетр и державу и вручили их королю. Элдред поднял корону, тремя часами ранее снятую с головы Исповедника, и надел ее на голову Гарольда. Большие двери распахнулись, и все видные граждане Лондона, которые не поленились отшагать три мили и пустились в путь, как только прослышали о кончине короля, толпой хлынули в храм.

Стиганд, стоявший слева от Гарольда, распростер руки и провозгласил:

– Hie residet Harold Rex Angtorum. – На престоле Гарольд, Король Английский.

Выйдя из собора, Гарольд первым делом подписал хартию, утверждавшую права Моркара на Нортумбрию, и назначил праздник Благовещенья днем своей свадьбы с Элдит.

В ту ночь Гарольд, его братья и столько дружинников, скольких смог вместить большой зал Вестминстера, собрались на пир в доме, где только что умер король. Они слушали музыку, пили и хвастали, как подобает мужчинам, теми подвигами, которые им предстояло совершить ради своих господ. К рассвету отважные ребята успели наголо побрить Ублюдка Вильгельма, сорвать с него одежду, трахнуть в зад, расчленить, выпотрошить как рыбу, – и все это после того, как каждый дружинник одолел его в поединке. Та же участь, само собой, постигла и всякого нормандца, посмевшего вступить вместе с герцогом на английскую землю.

Около полуночи новый король, закутавшись в плащ и надев высокие сапоги, потихоньку вышел из зала. Уолт последовал за своим господином по хрустящему снегу, под светом льдистых звезд, к большому белому зданию, которое, как представлялось издали, заслоняло от них весь мир. Когда стены собора нависали прямо над головой, казалось, что, кроме него, ничего не земле не существует.

Король распахнул дверь в южный придел и постоял на пороге, пока глаза не привыкли к темноте. Свечей было немного, две лампады горели перед дарохранительницей. Гарольд не выказал ни малейшего желания преклонять колени перед алтарем. Здесь, под сводом из белого камня, освещение было более тусклым, чем сияние звезд на дворе.

Гарольд свернул вправо, Уолт за ним. Слева остался высокий каменный блок, алтарь, символизировавший в глазах верующих тот стол, за которым Христос преломил хлеб со своими друзьями и пил с ними вино. Гарольд подошел к каменным плитам, накрывавшим тело Эдуарда, склонил голову, но молиться не стал. Он тяжело вздохнул, он вздыхал снова и снова, будто что-то мучило его. Уолт невольно рванулся к своему господину, и Гарольд услышал его движение.

– Это ты, Уолт?

– Да, сир.

– К черту, Уолт. Я не смогу полагаться на тебя, если ты будешь так обращаться ко мне. Поди сюда.

Уолт встал рядом с ним.

– Ты думаешь, самое трудное позади, да? «Многая лета королю!» – и все сладится само собой? Нет, это еще только начало. Если мы продержимся хотя бы год, тогда, быть может, мы уцелеем. Эдди, наш дорогой Эдди! Он уготовил нам путь через лес, полный скрытых ям и капканов. Где бы он ни был сейчас, он дожидается, чтобы мы угодили в ловушку.

Гарольд снова вздохнул, поднял голову и оглядел толстые колонны, высокие округлые арки, черные дыры, которые еще предстояло застеклить, чтобы они превратились в окна, дымящие свечи. Его пробрала дрожь.

– Едва лишь освятили этот собор, Уолт, он сделался усыпальницей одного короля и видел, как всходил на престол другой, но если дело обернется так, как хотят того Эдди на небесах и Ублюдок на земле, я стану последним английским королем. Не будет больше Англии, той Англии, какой ее знаем ты и я.