Марко уехал, оставив ворота распахнутыми настежь. Я притворила створки, но на засов закрывать не стала. Вот так, молча, мы распределили обязанности, хотя ни о чем не договаривались.

Не зная, когда он вернется, я решила обыскать все углы, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию если не о прежних жильцах, то хотя бы о тех людях, которые были здесь непосредственно до меня. О прежних хозяевах многое может рассказать чердак, чуланчики. Их здесь очень много, но они все полупустые: погреб и, конечно же, хозяйственная пристройка и дровяной сарай. Я вернулась назад в холл. Оттуда вышла через главный вход во двор и отправилась в самый дальний угол участка. Я решила начать издалека, постепенно сужая круг поиска, чтобы с наступлению темноты перейти к исследованию помещений внутри дома.

Видел бы кто-нибудь со стороны, как я роюсь во дворе в большом мусорном баке. К моему счастью, он был почти пуст, только выброшенные туда Марко пустые коробки и банки от еды, пустые полиэтиленовые пакетики и скомканная оберточная бумага от подаренного мне букета роз. Но кое-что я все же нашла: в пластиковом пакете с рекламой Пловдивского торгового центра лежала коробка из-под электробритвы фирмы Браун. Видимо, Марко все же собирается ночевать здесь. В заднем углу двора я нашла жестяной ящик, также служивший мусорным контейнером. В нем лежали вещи на выброс: оставшиеся от прежних жильцов ненужное тряпье, предметы одежды, резиновые шлепки, сломанная теннисная ракетка – в общем, ничего интересного. Закончив с грязной работой и перейдя в дом, я сразу же почувствовала себя лучше. Здесь мусорные ящики были пусты, в основном все сжигалось в каминах и топках печей. На всякий случай я еще заглянула в помещение, в котором Марко до этого разбирал и смазывал какой-то агрегат. Действительно, посреди большой комнаты стоял движок, а чуть в стороне – водяной котел с множеством труб и дровяной печкой. В ящике с бумагой для растопки было много старых газет и журналов, из которых кое-что я отобрала, чтобы потом полистать на досуге. Но ни одного старого конверта, счета, бланка, записки, на которых могло бы быть указано чье-то имя или адрес, я не обнаружила.

Поднявшись на первый этаж, я заглянула в комнату, где хранилась старая одежда. Моя вчерашняя мысль при виде всего этого была верной: красивые дорогие вещи жаль было выбрасывать. Да и пригодиться могли все эти украшенные национальной вышивкой овчинные жилеты, дубленки, белые, отороченные кожей и украшенные вышивкой и тесьмой детские белые валеночки, расшитые бисером женские домашние тапки. Но я не могла отвести взгляд от национальной одежды: женские и мужские костюмы висели на плечиках на отдельной штанге, расшитые юбки, полотняные белые блузки с богатой вышивкой, мужские сюртуки, отороченные лисьим мехом жилеты, украшенные темно-коричневой тесьмой штаны из коричневого сукна. Поистине бесценные вещи. Потому и хранились так бережно в прозрачных чехлах для одежды. В соседней клетушке висела рабочая одежда, снаряжение для рыбалки, резиновые сапоги с высокими голенищами, совершенно новые китайские кеды большого размера. В сложенных в углу ящиках было много всяких мелких предметов. Но я вдруг ощутила жуткую усталость. Поднявшись на второй этаж, я не пошла в свою комнату, а, накинув на плечи плед, с ногами забралась на кожаный диван в кабинете. Здесь было прохладно. Но мне надо было остыть – щеки пылали. И почему я так разволновалась, не знаю. Роясь в мусорном бачке за кухонным шкафом, поймала себя на мысли, что ищу не что-то, а кого-то. Сердце стучало от волнения, словно я делаю что-то запретное. Тайное. Но материальные вещи могут очень многое рассказать о его владельце. Я верю в души предметов, так называемый эгрегор предметов. У каждого предмета в этом доме была своя душа. Эти вещи происходили из разных времен и несли энергетику и дух своего времени.

Мне с трудом верилось в происходящее. Кажется, впервые в жизни мне предоставлен карт-бланш. Впервые в жизни полная свобода действий была ограничена лишь моими собственными жизненными принципами и установками. Впервые чувствовала я себя независимой в принятии решения. Возможно потому, что не чувствовала зависимости от получения столь дорого подарка, я была свободна в выборе: принять или отказаться. Возможно, отсюда это чувство независимости и свободы.

И тем больше следовало мне бояться момента, когда наступит время платить. И хотя очень скоро моя мнимая свобода действий сильно ограничилась еще и чрезвычайными погодными условиями, это не уменьшило моих опасений.

Был уже поздний вечер, Марко не приехал, и я поняла, что останусь ночью в доме одна. Закрыв ворота на засов и дверцу калитки на ключ, я вернулась в дом.

Прежде чем включить свет на кухне, я постояла у окна и смотрела в темноту, где по ту сторону оврага, у подножия горы в километре от его южного склона лежала небольшая деревушка в два десятка домов. Днем красивые красные крыши со множеством дымоходов напоминали букашек или шляпки грибов, кучкующихся один выше, другой ниже. В окно можно было разглядеть тропинки, ниточками вьющиеся вокруг деревни и выходящие вниз к огибающей деревню шоссейной дороге.

Где-то неподалеку должен быть расположен один из горнолыжных центров. Днем я не сумела его разглядеть, а теперь, когда увидела светящиеся в темноте разноцветные огоньки многоэтажных корпусов и вилл этого курорта, радостно стало на душе. Совсем недалеко, оказывается, кипит жизнь. И опять захлестнуло душу тревогой ожидания чего-то необычного. Вдали, на другой стороне котловины, в которой сейчас светлячками светятся огни деревни, мигающие разноцветные огоньки мачт и антенн создавали созвездия. «Интересно, – думала я, – а чем заняты сейчас люди, живущие в этой деревне? И чем они зарабатывают на хлеб?»

Мне есть совершенно не хотелось, но один бутерброд все же решила себе сделать. Пока закипала вода для кофе, я искала виденный мною утром деревянный ножичек для масла.

На кухонном столе все было новое: новые ножи, новый половник, керамическая подставка для бумажных полотенец. А в углу, за шкафом, я нашла новое ведерко и швабру. Старая утварь была задвинута в дальние углы, мелкие вещи засунуты в нижние ящики. Видимо, все та же рука не поднималась выкинуть такие удобные, со стершимися до ширины скальпеля лезвиями кухонные ножи с деревянными рукоятками. Хорошие ножи для мяса и хлеба. Они похожи на те, что у меня дома, их в свое время смастерил мой отец. Там же я нашла замечательный ножичек для чистки картофеля. И очень обрадовалась: без такого ножика я как без рук. Я вымыла ножик водой из крана. Интересно, откуда шла горячая вода – бойлера для нагрева воды я нигде не видела. Мне пока еще была непонятна система отопления и водоснабжения этого огромного, на мой взгляд, дома. Печи и камины все были холодные, кроме камина-печи внизу, в гостиной. Он в отличие от каминов аккумулировал тепло, но для этого надо было вовремя закрывать печные заслонки и вьюшки. Не зная системы, я боюсь это делать. Можно угореть. Совершая по дому обход, я включила свет в многочисленных коридорчиках, соединяющих разные части дома и площадки перехода с одного уровня на другой. И еще раз убедилась, что дом очень сложный. Кто же жил в нем до меня? Всюду, даже в коридорах, где только позволяли стены, стояли пустые полки, прогнувшиеся от былой тяжести книг, которых сейчас здесь уже нет. А жаль. По книгам живших здесь людей можно было бы многое узнать.

Мой приезд сюда – это, несомненно, событие, бросившее вызов самой себе. «Интересно, откроется ли для меня здесь что-то новое в связи с личностью дарителя?» – думала я, продолжая изучение дома. Мне не давала покоя мысль о том, что это случайное совпадение чужих обстоятельств с моими вовсе не случайно. Это скорее похоже на запланированную, подстроенную случайность. Здесь много времени было потрачено на организационные вопросы и формальности.

Поужинав на ходу, я привела себя в божеский вид, причесалась, подвела глаза и даже брызнула на джемпер немного духов – это помогает мне собраться – и вернулась в кабинет.

Передо мной было сердце дома – письменный стол хозяина.

Свет зеленого стеклянного абажура настольной лампы приятно успокаивал. Но я все равно долго собиралась с духом, прежде чем решилась открыть самый большой ящик стола с врезным замком, из которого торчал ключ вместе со связкой других ключей. Тайна может вот-вот раскрыться. Страх раскрытия тайны был еще хуже, чем страх перед неизвестностью.

Выдвинув ящик, я увидела несколько папок с бумагами. Очечник из дорогой крокодиловой кожи, который, видимо, использовался как пенал, потому что в нем я обнаружила отточенные карандаши, точилку, несколько шариковых ручек и наполовину истертый двухцветный сине-белый ластик. Рядом с очечником лежали ножницы, линейки, коробочка со скрепками, бутылочка с клеем, старые мужские наручные часы и много другой мелочи. Ничего такого, что могло представлять для меня интерес. Вынув связку, я стала подбирать ключи к другим ящикам. У каждого ящичка был свой ключ. Один за другим открывала я их – и во всех была абсолютная пустота. Кроме одного, первого ящика слева. Выдвинув его и уже не надеясь увидеть ничего кроме чистого дна, я привстала со стула от неожиданности. Я встретилась взглядом с собой. Я, которая всегда стеснялась себя и уклонялась от камер, и вообще не любившая фотографироваться даже с родственниками, откуда вдруг это? Портрет в полный рост, черно– белый в формате больше А4, в рамке и под стеклом. Я не помнила себя такой. А на этой фотографии я была такая, какой чувствую себя, какой хотелось бы быть. Судя по всему, это было снято в холодное время года; серый мохеровый пуловер, который я сама связала, хорошо сидел на мне, подчеркивая то, что мне хотелось подчеркнуть. Светло-серые цвета неба брюки тоже сидели на мне, можно сказать, идеально. Такого же цвета сапожки с отворотами были легки и изящны. Даже на фотографии было видно, что шаг мой легок, хотя я и опиралась на трость, на снимке оставившую за собой легкий шлейф. Это удачный миг был выдернут из серии кадров, снятых, когда я шла по галерее Дома печати, видимо, возвращалась к себе в редакцию из типографии. Кого я могла видеть перед собой, что так искренне улыбалась? Это первая фотография, на которой я себе нравлюсь. Кто же этот фотограф, сумевший уловить момент, когда я счастливая, с такой легкой, едва заметной, сдержанной улыбкой на лице, ступаю навстречу. Странно, кому я так улыбалась? И как я не заметила камеры? Судя по всему, это произошло в тот самый день, когда в Доме печати были болгарские фотожурналисты и у стенки рядом с входом в корпус, где находилась наша редакция, стояло много штативов с современной фотоаппаратурой. Профессионалу, конечно же, ничего не стоило сделать это. Но как эта фотография оказалась здесь?

Рамка совершенно новая, явно сделано недавно, для меня. Что ж, это действительно прекрасный подарок. Он мог означать лишь одно – знак хорошего расположения ко мне. Ошеломленная открытием, я вышла на улицу остудить свою разгоряченную душу. В ящике лежало еще какие-то вещи, но я решила оставить это на потом. Мне достаточно было этого откровения.

Уже позднее, укрывшись в своей кровати под ворохом одеял, я думала о человеке, возможно, из-за которого я и приехала сюда.

Что я знаю о нем?

Ничего, мне о нем почти ничего не известно. Я не знаю, кто он, мне не известно ни его имя, ни возраст, не говоря о национальности, месте проживания и роде деятельности. Случается же такое! Человека, который в течение многих лет то появлялся, то исчезал из моей жизни и незримо присутствовал во всех моих важных делах, следил за мной, в непонятной мне манере заботился обо мне; появись он где-нибудь поблизости, но не тогда, когда он стоит в характерной для него позе, слегка наклонив голову, и в привычной для меня обстановке возле моего дома или на шоссе рядом со своей машиной, а среди людей, в транспорте, в кафе – я не узнаю его. Я просто чувствую его и вижу, вероятно, тогда, когда он сам того желает. Когда мы были моложе, он специально экспонировал себя, привлекая внимание к себе своей машиной: сигналя, скрежеща тормозами, утюжа шоссе взад-вперед до тех пор, пока я не показывалась в окне. Я смогу узнать его лишь по повороту шеи, со спины, она у него вытянутая, с тонкой талией и широкими покатыми плечами, спина спортсмена-многоборца, по его красивому затылку и ежику его седых волос.

Я вижу его тогда, когда он сам этого желает. Один лишь раз я заметила его раньше, чем он успел высмотреть меня в толпе. И по тому, как он внутренне встрепенулся, когда почувствовав на себе мой взгляд, повернул голову в мою сторону и, встретившись со мной взглядом, я поняла, что это было для него неожиданностью, и впервые заметила в выражении его лица, обычно никогда не отражавшем никаких эмоций, совсем никаких, что и пугало, и раздражало, еле заметную растерянность, быстро сменившуюся на легкую тень недовольства, скорее всего, недовольства собой.

Те, кто его видел, отмечали отсутствие на его лице выражения: никаких эмоций – ни отрицательных, ни положительных, никакой эмоциональной окраски. Но, однако, и пустым его взгляд нельзя было назвать.

Много лет я считала его бесчувственным и, как и сейчас, не понимала мотивов его поведения и интереса ко мне, проявляемого в очень необычной форме. В такой необычной, что поначалу я даже боялась за свою жизнь и обращалась за помощью к друзьям, в милицию, к криминалистам, психологам. Даже к кинологам, потому что не только люди, но и моя собака странно вела себя, когда мой таинственный незнакомец оказывался где-то поблизости.

С годами, он, кажется, подобрел ко мне. Меня приятно поразило и помогло собраться с силами его своеобразное выражение соболезнования мне в связи со смертью моей мамы. Само его появление было большой неожиданностью для нас. Он долго не показывался в наших краях. Может, он и был где-то рядом, но меня не беспокоил, зная, как трудно было мне в течение очень продолжительного времени.

Утром, в день похорон матери, я стояла раздетая посреди спальной комнаты и чувствовала, что не в силах даже одеться. Но ведь кому как не мне надо было быть в этот час опорой для своих близких. И вдруг меня позвал муж. Я уже по голосу поняла, что случилось что-то необычное.

– Иди быстрее. К тебе приехали! – позвал он меня на кухню, окна которой выходили на шоссе. Муж подтолкнул меня к окну, еще больше раздвинул занавески, словно выставляя меня на обозрение. – Видишь? – он показал в сторону остановившейся на обочине легковой машины. Конечно же, это был загадочный незнакомец. Заметив мое появление в окне, он вышел. Встретившись со мной взглядом, скорбно склонил голову, сел в машину, и вдруг утреннюю тишину нашей округи нарушили печальные, протяжные гудки автомобильной сирены.

Мой муж был очень растроган. А я почувствовала прилив сил. Я взяла себя в руки. Тот, кто хоронил своих близких, своих самых родных людей, знает, сколько нужно сил и как это трудно – взять себя в руки.

Ночью я проснулась от посторонних звуков. Вскочила с кровати, приблизилась к двери. Все было тихо. Глянула в окно, из которого все равно ничего не было видно. Ветер трепал ставни. Может, я проснулась из-за стука дерева по оконной раме? Но стоило мне прилечь, как снова услышала чей-то тихий приглушенный голос, доносившийся снизу, со двора. Отчетливо было слышно похрустывание льда под ногами. Людей было несколько. Два человека – точно. В кромешной тьме я нащупала рукой телефон. И тут же отложила – это меня уже не спасет, подумала я, соображая, что же делать. Тихо хлопнула внизу дверь черного хода. Но по лестнице никто не поднимался. Тишина. Куда же они пропали? Осторожно ступая босыми ногами по остывшему уже полу ванной комнаты к окну, я приоткрыла форточку. Ни звука. Вернувшись в комнату, я, повязав спину оказавшейся под рукой кофтой, прокралась в кабинет и села за письменный стол, готовая спрятаться под ним в случае опасности. Подперев голову руками, я превратилась в слух и стала ждать. И не напрасно. Я услышала, как щелкнул замок входной двери и в дом вошли. Я сразу узнала голос Марко. Голос второго человека, скорее, даже не голос, а интонация, показался мне знакомым. Но каким образом? Кроме Марко я здесь больше ни с кем и не разговаривала. И тем не менее спокойный и в то же время властный голос уже немолодого мужчины откуда-то был знаком. Я слышала, как они спустились по лестнице вниз, откуда по коридору, не выходя на улицу, можно было попасть в подсобные помещения. Мужчины вернулись, и я снова замерла, услышав приближающиеся к моей комнате шаги. Слышно было, как кто-то дотронулся до двери, но дверь открывать не стал.

– Здесь? – спросил чужой мужской голос.

– Да, – ответил Марко. – Пусть спит, посмотрим, как будет завтра. Ночью нам все равно нам отсюда уже не выбраться. Может, к утру расчистят дорогу?

Не все было понятно из разговора Марко с тем другим человеком, но суть я поняла: тот другой не хотел оставаться на ночь. Зачем же он тогда приехал так поздно, да еще по такой погоде? Голоса отдалились.

Если учесть, что это мой дом и я его хозяйка, я должна была бы выйти и спросить, в чем дело. Но что-то удерживало меня. Не шелохнувшись, я просидела неизвестно как долго. Слышала, как скрипнула деревянная ступенька внизу в вестибюле, как хлопнула входная дверь. Осторожно ступая, я тихонько последовала за ними. И вдруг раздался громкий стук. Я даже присела от неожиданности. Тишина. Я спустилась еще на две ступеньки. И снова стук. И только тут до меня дошло, что это ударяется о перила большая пуговица повязанной у меня на бедрах кофты. Тьфу ты! Ну и напугала я сама себя. Хорошо, что никто не слышал. Я замерла, вслушиваясь в тишину. Все окна были закрыты ставнями. Я оглядывалась по сторонам, ища возможность хоть откуда-то выглянуть на улицу. На мое счастье, на верхней площадке лестницы, ведущей на чердак, было маленькое оконце, такое маленькое, что его не стали закрывать ставнями. Через него можно было видеть часть двора перед воротами и дорогу по ту сторону ограды до самого поворота в лес. Хорошее место для наблюдательного пункта выбрала я. Посмотрев в окошко, я увидела в свете фар два человека. Один из них был Марко. В дубленке с поднятым воротником он ежился от ветра. Второй, в длинном стеганом пальто, стоял к дому спиной. Он был без шапки, и ветер трепал его полудлинные темные волосы. Мужчина стоял прямо, не обращая внимания на сильные порывы ветра, от которых Марко съеживался, все больше и больше уходя с головой в поднятый ворот своего тулупчика. Второму же ветер был нипочем. Мне понравилось, как он стоял: свободно, расправив плечи, словно получал удовольствие от силы природы. Вдруг спина его слегка напряглась, и я инстинктивно отпрянула от окна. Нет, он не обернулся, хотя по тому, как он подтянулся, было видно, что он почувствовал на себе мой взгляд. Казалось, вот-вот повернет голову, но вместо этого он направился к машине. Следом за ним Марко. Сев по своим машинам, они уехали. Когда огоньки фар скрылись за елками, я спустилась вниз. Мне было интересно узнать, что они делали за домом. Не знаю, что я надеялась увидеть, поскольку разочаровалась, рассмотрев через притворенную дверь чулана стоявшие на полу ящики с питьевой водой и консервные банки. На полу отчетливо были видны мокрые отпечатки рифленой подошвы сапог Марко. Они направлялись в сторону полок с бутылками домашних соков и вин. Я даже обнаружила на пыльной полке след от руки. А два чистых круга на запылившейся полке выдавали место, откуда были взяты бутылки. На этикетках значились какие-то цифры, на дату не похожие и, видимо, понятные только для самого винодела. Прихватив с полки бутылку яблочного сока, я поспешила назад в дом. На лестнице я вдохнула в себя еще не успевший выветриться запах хороших духов и подумала, что Марко, несмотря на внешнюю элегантность, внутренне очень разный. И даже ершистый. Но красив мужик, до чего ж красив.

Стоило мне только подумать о Марко, как он вернулся. И опять не один.

Я снова поднялась к своему заветному окошку у чердачной двери: за воротами разворачивался восьмиместный джип, на котором впереди был установлен плуг для уборки снега. Вот для чего Марко взял с собой бутылки. Возможно, это было даже не вино, а ракия. Крепкие напитки, видимо, повсюду служат валютой. Я стояла в дверном проеме своей комнаты. И мне казалось, что меня не видно. Но входивший в расположенную этажом ниже гостиную комнату Марко довольно громко и, как мне показалось, не без ехидцы, сказал: – Лека нощ! Мне показалось, что я даже не дышала. Дверь за Марко закрылась. И мне стало стыдно, что я подглядывала. Но почему стыдно?