Глава 1

Стамбул, март 1920 года

В тусклом свете зари затрещали выстрелы. Подскочив на постели, Лейла наспех одевалась, Фериде дрожащими руками зажигала лампы. Вокруг конака раздавались крики, стены содрогались.

— Что происходит? Землетрясение? — Гюльбахар-ханым с распущенными по плечам волосами появилась в дверях.

Дрожащей рукой она придерживала у шеи ворот халата. Без румян и украшений свекровь казалась такой беззащитной… Позади дрожала испуганная служанка с подсвечником.

— Не знаю, — ответила Лейла, обуваясь.

Свекровь искала взглядом сына, но несколько последних ночей Селим провел в Йылдызе. Лейла слетела по лестнице в сад. Али Ага в сюртуке, застегнутом наперекосяк, замер в странной позе, вытянув шею и задрав голову, пытаясь уловить запах пожара, которого так боялись жители Стамбула.

— Ханым Эфенди, в город вошли танки, — глухо прошептал он. — Чего еще они от нас хотят?

Лейла приказала евнуху отодвинуть засов на воротах. Вдали снова зазвучали выстрелы. Мимо нее пронеслись незнакомые люди. Одетые в униформу цвета хаки новобранцы колотили во все двери и горланили. За закрытыми ставнями соседних домов мелькали огни, носились люди — царила паника. Мужчины в ночных сорочках пытались задержать неверных на пороге и не пустить под крышу своих домов. Кого-то из стамбульцев вытаскивали из постели и тащили куда-то. Чуть ниже по холму британские солдаты перекапывали сад в поисках оружия и боеприпасов. Потрясенная, Лейла заметила огни факелов на кладбище. Неужели они посмеют надругаться над могилами? Женщина попросила Али Ага запрячь карету. Нужно было узнать новости, а здесь она ни о чем не узнает.

Час спустя кучер Недим пытался проехать среди заполонивших улицу двуколок. Он отчаянно кричал, размахивая бичом, но все был впустую. Затор перекрыл движение наглухо. Лейла увидела отряд солдат, звучно марширующих по мостовой. Белый свет разливался по черепичным крышам, цеплялся за стальные края, шпили минаретов, сверкал в серебряных водах Золотого Рога. Линкор с развевающимся британским знаменем направил пушки на Галатскую башню. Выбравшись из ловушки, Недим подгонял коня и окольными путями наконец смог добраться до Эюпа. Лейла приказала ему ждать у пристани.

На улицах бесновалась взволнованная, одуревшая толпа. Молодая женщина, не теряя времени, направилась к небольшому скромному дому, отделанному деревянными блекло-голубыми панелями, с аккуратной решеткой эркера. Она постучала и прижалась лбом к дверям, пытаясь восстановить дыхание. Щеколду отодвинули, и она проскользнула внутрь. Лейла кивнула открывшей ей дверь женщине и поднялась в комнату на втором этаже. Молодой человек в белой рубахе и наушниках сидел, склонившись над телеграфным аппаратом.

— Гюркан, что происходит? — спросила Лейла, хватая его за плечо.

— Это нападение британцев.

Он поднял руку, давая понять, что просит тишины. Стаккато закодированных звуков говорило о срочности ситуации. Закончив передавать сообщение, он развернул табурет к Лейле.

— Мы воспользуемся беспорядком, чтобы освободить Орхана.

Лейла рухнула на продавленный диван. Парень был взволнован, глаза его лихорадочно блестели. Судя по всему, представился шанс, который нельзя было упускать. За последние недели британцы совершили много ошибок. Впрочем, вся их операция была неверным политическим шагом, о котором они пожалеют.

— Войска удерживают военное министерство и морской флот, центральные телеграфные станции, общественные здания… Они даже посмели выгнать депутатов из постелей — в пижамах.

— Но это же совершенно незаконно! — воскликнула Лейла.

Он пожал плечами. У британцев не оставалось иного выхода. Они вели себя, как господа, и подавляли восстание в своих колониях. Вот уже несколько месяцев новые османские депутаты, многие из которых защищали патриотические идеи, открыто выступали против политики союзников. «Не поддающаяся управлению палата», — жаловались британские политики, словно они имели право высказываться таким образом о представителях другой страны. В это же время национальное восстание не давало покоя греческим войскам, которые наступали на Западную Анатолию. Французские гарнизоны осаждали Киликию и Северную Сирию. Доведенные до исступления британцы считали, что, официально захватив столицу, — которую они, однако, неофициально занимали со дня подписания перемирия, — смогут погасить в зародыше назревающие мятежи. По их мнению, угроза захвата Стамбула, где находилась резиденция императора, — города-символа османов, их национальной гордости, — должна была охладить горячие головы.

— Во время штурма центрального почтового отделения были убиты почтальоны, — продолжил Гюркан, — а также агенты полицейского участка, где держали Орхана. В назначенное время дядя должен был начать операцию. Нам остается только ждать.

Молодой человек должен был сидеть дома, поскольку его было легко узнать по родимому пятну на щеке. Он нетерпеливо расхаживал по комнате и горько и громко сетовал, что не может помочь в освобождении своего лучшего друга. Лейла считала, что Рахми-бей прав, оставив племянника в безопасном месте и защитив таким образом. Ее душа разрывалась между надеждой и тревогой. Вот уже несколько месяцев брат находился в тюрьме. Его еще не привлекли к суду, но проволочки османского правосудия никогда не работали на пользу заключенным.

Аппарат начал потрескивать. Гюркан сообщил Лейле, что один смелый телеграфист постоянно информирует Мустафу Кемаля о развитии событий.

— Он правильно сделал, что не вернулся в Стамбул, — заверил юноша, соглашаясь с решением своего идола. — Он не хотел, чтобы новый парламент работал здесь под недобрым взором гяуров. Слава Богу, он и многие верные ему люди еще могут действовать!

Лейла тут же подумала о Хансе. От Рахми-бея она узнала, что археолог присоединился к восставшим. Был ли он сейчас в Ангоре, затерянном среди анатолийских степей и нагорий местечке, которое Мустафа Кемаль выбрал в качестве стратегического центра восстания? Спустя два месяца после того, как немец покинул йали, она получила короткое письмо, в котором он за все ее благодарил и сообщал, что с ним все в порядке. Письмо доказывало, что он ее не забыл. Иногда Лейлу охватывало такое сильное влечение к Хансу, что у нее все болело внутри. Охваченная внезапным нетерпением, она сказала Гюркану, что ей нужно подышать свежим воздухом.

На улице возбужденные прохожие обсуждали стычки у казарм. Несколько месяцев назад в результате пожара склад с боеприпасами был полностью уничтожен. Лейла поспешила в медпункт при мечети, куда отправляла значительную денежную благотворительную помощь. Стены совсем недавно были побелены известью, а двери выкрашены. Стихи Корана говорили о доброте и бдительности Всевышнего. В комнате, отведенной женщинам, пациентки лежали на походных кроватях. Старые армейские покрывала были аккуратно свернуты. В нос ударил знакомый запах йода и камфары, напоминая о проведенном у постели Ханса времени.

Лейла подняла вуаль, ее сразу же узнали. Медсестра поцеловала подол ее платья и руку в знак уважения и признательности.

— Ханым Эфенди, слава милосердному аллаху, что вы с нами! — воскликнула директриса. — Знаете, я с большим интересом слежу за вашими публикациями, — поспешно добавила она с заговорщицким видом. — Среди нас очень многие поддерживают ваши идеи. Вы так искусно их выражаете, что мы не смогли бы это сделать лучше вас.

Польщенная, Лейла покраснела. Из уважения к Селиму она должна была оставаться анонимной, но становилось все труднее скрывать свою личность. Это был первый комплимент по поводу журналистской деятельности. Она расспросила о запасах медикаментов, о численности медперсонала. Директриса предложила осмотреть зал, и Лейла согласилась.

— А вот наша последняя пациентка, — озабоченно произнесла женщина, подходя к отделенной белыми занавесками кровати. — Сегодня ночью ей прооперировали аппендицит. Ее едва смогли спасти! Несчастная дотерпела до последнего момента, чтобы прийти к нам. Ей не с кем оставить маленького сына, а мужа почти никогда нет дома.

Почувствовав недоброе, Лейла замедлила шаг.

— Мне нужно подыскать кого-нибудь, кто позаботится о ее сыне, пока Нилюфер-ханым не поправится. Я уже спрашивала у медсестер, но они все сейчас загружены работой.

Совсем юная девушка лежала на спине с закрытыми глазами. Темно-русые волосы были собраны в толстую косу. У нее был орлиный нос и тонкие губы. Хотя она и не отличалась красотой, ее лицо было выразительным. «В ней нет ничего особенного», — подумала Лейла, даже немного удивившись. Она ожидала, что вторая жена Селима должна быть намного красивее, чем она. В это мгновение пациентка приоткрыла глаза. Она была дезориентирована. Медсестра позвала директрису, чтобы решить какую-то срочную проблему. Оставшись с Нилюфер наедине, Лейла немного растерялась.

— Простите, Ханым Эфенди, — произнесла хриплым голосом девушка, облизывая потрескавшиеся губы. — Я очень хочу пить…

Лейла направилась вглубь помещения за стаканом воды, затем, приподняв пациентку за плечи, помогла напиться. Та, сделав пару глотков, поблагодарила.

«По крайней мере, она вежлива», — сказала про себя Лейла с некой долей иронии. Молодая женщина вцепилась ногтями в простыню, и ее взгляд помутнел. Лейла поспешила успокоить Нилюфер:

— Не волнуйтесь, через несколько дней вы поправитесь, но нужно быть осторожной, пока вы не восстановите силы.

— О, Ханым Эфенди, я волнуюсь не за себя, а за сына, — прошептала девушка, и на глаза ее навернулись слезы. — Он первый раз без меня, один. А у меня нет никого, кому я могла бы его доверить.

Лейла не смогла сдержаться. Злоба с примесью ревности раздирала ее, к тому же хотелось узнать как можно больше…

— А его отец? — спросила она.

— Мой муж — очень занятой человек. Он — секретарь его величества, — уточнила Нилюфер, и в глазах ее отразилось глубокое почтение. — И потом, я не могу жить с ним вместе. Понимаете, его первая уважаемая старшая жена не знает о моем существовании. И я бы не хотела их беспокоить. Это было бы неуважительно по отношению к ним.

«Ну и хам!» — возмутилась про себя Лейла при мысли о том, что Селим изолировал эту женщину. И вместо того, чтобы исчезнуть и оставить несчастную с ее проблемами, которые на самом деле были намного важнее, чем проблемы самой Лейлы, первая жена Селима осталась у постели пациентки и принялась рассматривать веснушки на бледных щеках Нилюфер. Когда это юное создание назвало ее старшей женой, самолюбие Лейлы было задето, хотя она была старше всего на несколько лет. Иерархия между женами напоминала о былых временах. Нилюфер была одной из невинных душ, не читавших романов, не знавших иностранный язык. Ее не задел цинизм западных стран, она не знала о новых привычках современного общества, которое забывало о старых традициях. В мгновение ока Лейла почувствовала горькую тоску по тому, что было обречено исчезнуть.

— Я — благотворительница госпиталя. И хочу взять вашего сына к себе на время, пока вы не поправитесь, — сухо заявила она. — Но только если вы мне доверяете.

В ответ Нилюфер схватила ее руку и поцеловала. Лейла сжала губы. Конечно, трусливо было скрывать от нее свое имя, но перед невинностью молодой матери она лишилась всей своей отваги.

 

Глава 2

Селим-бей ходил взад и вперед за решеткой дворца Йылдыз. Было около пяти вечера, сырой ветер пронизывал до костей, и мужчина нервно курил.

Несколькими днями ранее Луи Гардель сообщил, что в военное управление пришла телеграмма из министерства иностранных дел Франции. В ней советовали вести себя как можно более осторожно и рекомендовали отложить парад британских сил. Он также добавил, что Франция «смотрит недобрым взглядом» на то, как англичане действуют в Порте, как пытаются укрепить свое влияние и выдавить французов на Востоке. Однако британцам удалось скрутить руки союзникам. «Как всегда», — раздраженно подумал Селим. По последним слухам, высшие уполномоченные органы стран союзников собирались объявить осадное положение и обнародовать строгие меры, направленные против нарушителей порядка. Ситуация была чрезвычайно тревожной.

Увидев приближающуюся машину, Селим раздавил окурок носком туфли.

Хусейн Рауф Бей, бывший главнокомандующий военно-морских сил, был первым из трех депутатов, покинувшим автомобиль. Затянутый в саржевый костюм, подчеркивающий его широкие плечи, этот военный очень рано присоединился к Мустафе Кемалю, но продолжал чтить падишаха, отчего Селим относился к нему по-дружески.

— Я потрясен, — сказал молодой дипломат как раз в тот момент, когда они спешно шли в зал, где их ждал султан.

— Это агрессия против суверенитета османской нации, — важно добавил Хусейн Рауф Бей. — Но с момента подписания национального Пакта мы решили защищать неприкосновенность территории наших предков.

— Вы действительно считаете, что это еще возможно? — теряя самообладание, выпалил Селим.

Депутат лишь зыркнул в ответ, и в этом взгляде читалось пренебрежение. Секретарь почувствовал неприятный жар на затылке. Так на него смотрел отец. И под этим взглядом проступали все его недостатки. В отличие от депутата, Селим не обладал уверенностью в правильности своих поступков, не было у него того священного огня, который есть у героев и святых. Можно подумать, что кровь его предков разбойников, которые грабили высокогорья Анатолии тремя веками ранее, к сожалению, зачахла. Отец ему этого не простил. Иногда секретарь думал, что мать тоже сожалела об этом.

Их провели к Мехмеду VI. На исхудавшем лице выделялся длинный нос, плечи падишаха осунулись. Депутаты низко поклонились суверену, плохо скрывавшему нервозность. Внезапный ливень накрыл парковые деревья, капли неистово стучали по окнам. У Селима во рту стало горько.

Вид падишаха, который пытался убедить депутатов не сердить оккупантов слишком вызывающими действиями, вдруг показался ему прискорбным. Куда подевались престиж, роскошь, могущество императоров, которые заставляли дрожать Европу вплоть до Вены? Остался лишь хилый несчастный человек с чересчур правильным галстучным узлом, с бледным лицом, дрожащий от сырости.

Хусейн Рауф Бей попросил Его Величество не связываться с союзниками без согласия парламента. Некоторое время Мехмед VI, казалось, колебался. В глубине души он, возможно, и одобрял действия Мустафы Кемаля, который бряцал оружием перед носом прожорливых союзников, да впрочем, и некоторые министры падишаха не скрывали сочувствия мятежникам. Однако недоверчивый характер падишаха всегда брал вверх. И он ненавидел, когда ему диктовали.

Падишах встал, коротко и ясно давая понять, что беседа ему неприятна и она окончена. У Селима появилось предчувствие, что все пропало. Его мечта, что Османская империя во главе с сувереном, вдохновленным Всевышним, мусульманским вождем и защитником меньшинств, сможет найти достойное место среди других стран, рассеивалась в холодном свете ветреного мартовского дня на пенных барашках Босфора.

Чуть позже, развалившись в кресле, Селим наблюдал, как парк погружался в темноту сумерек. Ему принесли депешу, в которой сообщалось, что британцы осмелились ворваться в парламент и арестовали несколько десятков депутатов, одним из которых был как раз Хусейн Рауф Бей. Задержанных отвезли на военный корабль, стоявший на пристани Топхане. Их непременно депортируют на Мальту. Возмущение и гнев лишили Селима дара речи.

Он поднялся, открыл шкаф и налил себе коньяк, разбавленный водой. В том-то и дело, что грядут серьезные перемены. Весьма вероятно, что вскоре народ присоединится к националистам. Желание падишаха в очередной раз напомнить о Дамате Фериде только усугубит ситуацию. Впервые Селим задался вопросом: а не была ли его жена права?

Он залпом выпил содержимое бокала, сложил в портфель документы, которые еще не успел изучить, и захлопнул за собой дверь. Быстро зашагал по паркету коридора. Ему нужно ее увидеть. Немедленно. Чтобы успокоиться и забыть о своих недостатках, ему необходима Лейла. Она единственный человек, который умеет развеять все его сомнения и помочь ему сосредоточиться.

С наступлением вечера город принял зловещий вид. Конаки влиятельных особ, находящиеся вокруг Йылдыза, охранялись. Подразделения гуркхов, непальских солдат, прибывших из британской Индии, караулили перед общественными зданиями, вооруженные винтовками с примкнутым штыком. На опустевших улицах Пера висели листовки, в которых сообщалось, что Константинополь оккупирован с целью обеспечения порядка. Паспортный стол стран союзников оповестил, что отныне всякое перемещение меж двух берегов города ограничено властями.

Сенегальский полк осуществлял надзор за старым сералем, на который были также направлены стволы корабельных пушек. Ошеломленные мужчины молча спешили к мечетям на вечернюю молитву. Многие магазины были закрыты. Оккупанты убивали турецких солдат прямо в казармах. Говорили, что они даже казнили несчастных музыкантов артиллерийского полка. Селим больше не чувствовал себя в безопасности в собственном городе. Британцы с особым рвением преследовали тех, кто подозревался во франкофильстве, а его дружба с Луи Гарделем была общеизвестна.

В вестибюле он протянул феску служанке, затем быстро взбежал по лестнице. В теплой гостиной, среди книг и коллекции чернильниц и перьев, Лейла что-то писала. На инкрустированном перламутром столике лежал открытый Коран. Селим наклонился поцеловать ее в лоб, вдохнул ее аромат. Он взглянул на матрас, лежащий на полу. Из-под красного одеяла выглядывали темно-русые кудри. Ребенок крепко спал, обняв плюшевую игрушку. Селим оцепенел, увидев своего младшего сына.

— Орхана освободили, — произнесла Лейла, не поднимая глаз. — Наконец-то! После стольких месяцев… Он в безопасности в Эюпе. По крайней мере, сегодняшние страшные беспорядки принесли хоть что-то хорошее.

Ее тон был размеренным, лишенным каких-либо эмоций. Селим понял, что так она его наказывает. Он спросил, что случилось с Нилюфер.

— Ее срочно госпитализировали. Кто-то должен был присмотреть за ребенком, пока она поправится после операции. Я решила, что вполне приемлемо, если твой сын поживет у тебя.

Селим опустился на колени и погладил малыша по лбу. В полной растерянности он подумал, что все это бессмысленно. Риза не должен здесь находиться. Он принадлежал другой частичке его жизни. Он был ребенком маленького деревянного дома со скромной хлопчатобумажной отделкой на стенах, где пахнет алеппским мылом. Он родился в простом счастье, которое Селим выбрал для себя три года назад. Почти не раздумывая, он тогда попросил сваху найти себе тихую, послушную и ласковую невесту.

— Время идет, а я никак не могу тебя ни понять, ни простить, — сказала Лейла.

Он вздрогнул. В ней не было ни капли скромности, уважения, как у Нилюфер. Его вторая жена отказалась от роскошного дома, довольствуясь невинными удовольствиями, лодочными прогулками и пикниками на цветочных полянах. Она умела наслаждаться каждой минутой, и одно его присутствие наполняло ее глубокой радостью, которая отражалась во всех ее движениях. Лейла была полна противоречий. Она унаследовала от предков чувство собственного достоинства и презрение к мужчинам. От европейцев она научилась независимости мышления и откровенности, а также прямолинейности. То, что она к нему испытывала, было лишь привязанностью, возможно иногда симпатией. Поэтому однажды он стал нуждаться в любви женщины. Ему это было просто необходимо.

— Я имею право так поступать. В этом нет ничего предосудительного. И я сделал все, чтобы защитить тебя и не унизить.

Лейла смотрела, как супруг ласково гладил сына по щеке. Вокруг рта и на лбу Селима были видны морщинки усталости. Он казался подавленным, но не раскаивающимся. После их разговора в йали он пытался еще пару раз заговорить о Нилюфер, но она не хотела ничего знать.

— Я долго думала, — продолжила Лейла с мягкостью, которая обычно предшествует страшной новости. — Я не смогу состариться рядом с тобой, зная, что ты женился второй раз, даже не спросив моего мнения, и что три года хранил в секрете рождение сына.

Она глубоко вздохнула.

— Я не смогу заниматься с тобой любовью и подарить тебе еще детей — теперь, когда я узнала, что ты способен на такое предательство.

Он обратил на нее обвиняющий взгляд.

— Кто ты такая, чтобы говорить о предательстве?

Лейла побледнела.

— Я, — продолжил он, — я любил тебя с первого дня нашей свадьбы. Можешь ли ты сказать то же самое? Я делал все, чтобы соблазнить тебя, но этого никогда не было достаточно. В чем ты меня упрекаешь, Лейла? Где я оступился?

Она поняла, что о Хансе он не знал. И огромное облегчение освободило ее грудь.

— Я не знала, что ты искал любви, — в замешательстве ответила она.

Вдруг она спросила себя, не прошла ли мимо чего-то важного. Селим всегда довольствовался физической любовью, которая некоторое время удовлетворяла их обоих, и, кажется, он никогда не интересовался, какие чувства возникают у нее в душе. Ожидал ли он от нее чего-то? Остались ли они узниками тех ролей, которые им навязали? Когда страсть угасает, что остается у таких супругов, как они?

Малыш шевельнулся.

— Как бы то ни было, я сожалею, что ты не посчитал нужным сказать мне об этом раньше. — Она поднялась. — Не пытайся переложить свою вину на меня.

Лейла не хотела, чтобы он заставил ее жалеть себя. Понемногу рассеивался страх, который она всегда испытывала по отношению к мужу. И эта его скрытность демонстрировала его слабость. Ему не хватало мужества — в отличие от нее.

Лейла подняла ребенка на руки и стала укачивать. Он взмок и тихонько хныкал. Она придвинула к лицу малыша игрушку.

— Я также не согласна с тем, что ты изолируешь и удерживаешь в одиночестве эту молодую женщину. Ты приговорил ее к изоляции, тогда как она ничего плохого не сделала.

Селим вовсе не был удивлен таким сочувствием. Турецкие женщины всегда были солидарны и сговаривались против мужчин. Злословие и ревность они хранили при себе, никогда не говоря плохо о другой женщине мужу или брату. Он слишком поздно понял, что доверие рождается в общности чувств и интересов.

— Я хотел защитить тебя.

— Скорее, ты наслаждался тем, что полностью ею обладал, — резко парировала Лейла.

Селим был задет и нервно зажег сигарету. Действительно, было чудесно сознавать, что Нилюфер живет лишь для него и их сына. Она не дергала политиков за ниточки, контролируя действия чиновников, как это делала его мать, она не отличалась непокорным характером Лейлы. Обе эти женщины были одинаковы — хитрые, умные, властные. Они поступали по-своему, и, если хорошенько подумать, они ни в ком не нуждались.

Селим смотрел, как Лейла укачивает ребенка. Жизнь без нее была для него немыслимой. Если Нилюфер нужна была ему, чтобы почувствовать себя мужчиной, то Лейла была нужна, чтобы просто существовать.

Лейла посмотрела на него, словно почувствовав тяжесть его взгляда. Выражение ее лица было серьезным. Такая красивая и беспощадная… На долю секунду он возненавидел ее за то, что она внушила ему страх.

— Селим, я требую развод.

 

Глава 3

Несколько недель спустя Лейла, натянутая как струна, неподвижно стояла с маленькой дорожной сумкой в руках. Туда она сунула зубную щетку, пузырек с йодом, комплект сменной одежды и коробку спичек, которую схватила в последний момент, сама не понимая зачем. Она была такой растерянной, практически обнаженной, на огромном вокзале Хайдерпаша, покрытого выбоинами после бомбардировок.

Шумная и неорганизованная толпа заполняла холл, где метались чайки, проникавшие в отверстия в крыше. Женщины, за юбки которых крепко держались дети, собирались небольшими группами. Мужчины в каракулевых шапках размахивали билетами, предлагая места в переполненные поезда. Мимо проходили нагруженные багажом пассажиры. Выступающие скулы и узкие глаза говорили о монгольских корнях этих людей. Увидев приближающихся британских солдат, Лейла, охваченная паникой, прислонилась к стене. Над ее головой висела афиша, на которой красовалось написанное большими буквами слово СМЕРТЬ.

Эти предупреждения, на английском и турецком, были расклеены по всему городу и угрожали казнью любому, кто будет помогать националистам. Сначала она не обращала на это внимания, словно влияние мужа и престиж свекрови могли защитить ее от танков, ползущих по улицам, и пулеметчиков, мелькающих на вершинах минаретов. Но накануне к ним постучался мужчина, который хотел переговорить с Селимом. Это был один из федаи, тех ярых последователей националистической идеи, у которых были свои входы в посольства и министерства. Он сообщил, что имя Лейлы-ханым фигурирует в списке лиц, которых намереваются арестовать. Ей нужно было немедленно уехать, пока все не утрясется и власти о ней не позабудут. Полиция задерживала женщин, подозреваемых в пособничестве Сопротивлению, допрашивала их, с ними даже иногда грубо обращались во время допросов.

Все произошло очень быстро. У Лейлы создалось впечатление, будто ее оторвали от детей. Ахмет без устали целовал ее. А почувствовав слезы Перихан у себя на шее, она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не разрыдаться, и пообещала скоро вернуться. Дочурка устроила истерику, умоляя взять ее с собой, и Гюльбахар-ханым пришлось задабривать ее лакомствами.

В последние недели наблюдалась массовая миграция в Анатолию: депутаты, журналисты, представители власти, беглые офицеры, демобилизованные солдаты и безработные, мелкие чиновники, которым больше не платили жалованье, и знаменитая Халиде Эдип, за чью голову назначили вознаграждение. Тайные каналы по переброске начали работать еще год назад при содействии надежных людей. Патриоты перевоплощались, наряжаясь в длинные черные платья и белые тюрбаны ходжей, в женские вуали. Пришло время накладных усов и фальшивых документов. Итальянцы закрывали глаза на весь этот цирк, иногда даже помогали. Все, что не нравилось грекам, могло лишь их порадовать. Некоторые офицеры французского военно-морского флота также относились к этому с пониманием.

Теперь воды Босфора строго патрулировались и переправляться на азиатский берег было опасно и крайне тревожно, но, к счастью, Лейла добралась в целости и сохранности в ханаку дервишей в Уксюдаре. Молодую женщину поручили крестьянкам и приказали ей не отходить от них и от их мужей, суровых мужчин с выразительными лицами и мозолистыми руками. Некоторых беглецов вывозили на лодках к черноморским портам, многие добирались в центр страны на двуколках, но армия патрулировала дороги, а на горных тропах орудовали разбойники.

Во время проверки паспорта у Лейлы чуть сердце не выскочило из груди. Она стояла опустив глаза. По приказу полицейских женщины должны были открыть лица. Лейла подчинилась, оставшись в платке, надвинутом до бровей, как носили простолюдинки. Она благодарила небеса за то, что, в отличие от Халиде Эдип, ее в лицо не знали.

Наконец небольшая группа добралась до отведенного женщинам вагона. В нем грудой были свалены деревянные ящики, тюки с тканями. Слышались крики детей, орала и пела домашняя птица. Какие-то маленькие девчушки грызли семечки и плевали шелуху. Эта какофония успокоила Лейлу. В таком хаосе обыденности с ней вряд ли случится что-либо плохое. Она присела в уголке, протерла грязное стекло пальцем, затянутым в перчатку.

Прозвучал пронзительный свист, и поезд тронулся. По обе стороны полотна открывался вид на жалкий лагерь беженцев, рядом с которым стояли наспех сооруженные британские военные лагеря. Постепенно сады и леса ее детства уступили место голым равнинам. С каждым оборотом колеса она удалялась от семьи. Лейла, опершись лбом о стекло, закрыла глаза. Перед ее мысленным взором мерцал Босфор.

Она должна была доехать до Ангоры и встретится там с Орханом, которого туда чуть раньше тоже тайно переправили. Мысль о том, что она увидится с братом, успокаивала, но вдруг она почувствовала себя такой одинокой… Она не создана для приключений. Она лишь хотела жить в тишине йали на берегу пролива, смотреть на игру тени и света, слышать смех детей. Почему она позволила втянуть себя в этот водоворот, которым не управляла? Глаза защипало от слез. Она задрожала, оцепенев от страха.

Одна из крестьянок развернула сверток с орехами и овечьим сыром и, улыбаясь, предложила Лейле.

— Ну же, Ханым Эфенди, — тихо произнесла она, похлопывая ее по руке. — Немного веры… С милостью Аллаха все будет хорошо.

Чтобы скоротать время, женщины принялись рассказывать детям сказки, выдумывая неожиданные сюжеты, где обязательно участвовали капризные джины. Лейла тоже присоединилась к игре. Зачарованный рассказом мальчик устроился у нее на коленях. Медленно шли часы, и к концу дня, разбитая утомительным путешествием, она задремала на твердой скамье.

Ночью путешествие по железной дороге закончилось, и они пересели в увешанную амулетами телегу, запряженную мулом. Два фонаря сеяли слабый свет на каменистую дорогу. У Лейлы создалось впечатление, будто она погружается в темную пасть злого колдуна. Порывистый ветер пронизывал насквозь. На маленькой ферме, где они наконец остановились, неустанно лаял пес, дергая тяжелую цепь, чуть ли не душа себя. Лейле принесли немного еды, йогурт и черный хлеб, но она с трудом заставила себя проглотить хотя бы кусочек. Нужно было привыкать к тому, что она теперь зависит от людей, о которых совсем ничего не знает. Не раздеваясь, она улеглась на матрас, расстеленный на циновке возле очага, и погрузилась в сон, полный кошмаров.

На следующий день Лейла проснулась на рассвете. Она была в доме одна. Женщина обулась, выглянула во двор. Пес зарычал на нее, оскалив зубы. Она презрительно на него взглянула, жуя кусок черствого вчерашнего хлеба. Лейла повязала на голову платок в красный цветок, как это делали крестьянки. От ее одежды исходил едкий запах пыли и дыма. В прозрачном свете, насколько хватало глаз, простирались равнины. Длинношерстные черные козы со спутанными веревкой ногами щипали траву. Лейла отошла от двери и облокотилась на забор.

Единственным ее контактом с анатолийским миром был дядя Селима, старый набожный человек, который обожал вышитые жилеты и широкие штаны былых времен. Как и все местные мужчины, он отличался резким характером и восточным великодушием. Как-то они гостили в его огромном доме, и Лейла поняла, что здесь не ценят ни хвастовство, ни показуху. Здесь все было просто и прямо. И ощущалась в этом даже какая-то лихость.

Лейла, дочь Босфора, теперь будет жить среди совсем незнакомых людей, людей плоскогорья. Что ожидает ее в Ангоре? Поговаривали, что его жители недолюбливают чужаков-стамбульцев. Климат здесь был суровый. Шесть месяцев в году снег и грязь. Летом — пекло. Она не знала, ни у кого будет жить, ни как будет помогать делу. Когда она уезжала, Селим холодно наблюдал за ней, словно упрекая в происходящем. Она не нашла слов, чтобы утешить его. К тому же его состояние души ее больше не интересовало.

Внимание женщины привлекло какое-то движение внизу, в долине, в маленькой деревушке на три дома. Домики были из желтой глины, вверх поднимались столбы дыма. Лейла прищурилась и наконец разглядела приближающуюся повозку, запряженную волами. В детстве она ездила с родителями в гости к друзьям или родственникам, жившим в провинции. Они путешествовали на коврах в больших повозках, укрытых белым навесом. Покачивание повозки убаюкивало, и поездка была восхитительным времяпрепровождением и в то же время приключением, имеющим свой шарм.

Женщина спрыгнула на землю, не дожидаясь, пока молодой крестьянин остановит повозку. Незнакомка в пестром платке, телогрейке и штанах приветствовала ее любезным теменна. С открытой улыбкой обе представились. Женщина извинилась, что не дождалась, пока гостья проснется. Она принесла свежее молоко и свежеиспеченный хлеб.

— Этот хлеб лучше, чем тот, который пекут мужчины! — смеясь, бросила она.

Назахат-ханым, пока готовила кофе, поведала, что принадлежит к Женской ассоциации Анатолии, выступающей в защиту родины. Ассоциация занималась сбором средств, открывала рукодельные мастерские, где шили одежду для армии и беженцев. Увлеченная, Назахат с гордостью описывала, как анатолийские женщины участвуют в сопротивлении.

Через окно Лейла заметила, что молодой человек осматривал землю возле группки кипарисов на склоне холма.

— Он проверяет, хорошо ли спрятано оружие и не смыло ли землю вчерашним дождем, — объяснила Назахат. — Ночью мы перевозим оружие, а днем его закапываем. В любой момент могут нагрянуть солдаты или разбойники. Осторожность никогда не помешает.

— Вы кажетесь такой бесстрашной.

— О, есть девушки и смелее меня, те, кто сражается вместе с нашими солдатами. Понимаете, повсюду возникают стычки с греками. Не говоря уже об убийствах деревенских жителей, — равнодушно добавила она. — Я же довольствуюсь тем, что занимаюсь прибывающим из Стамбула оружием и сопровождением до пункта назначения людей, таких, как вы.

Назахат была отважна, Лейле даже показалось, что отвага эта была отвагой шалуньи и сорвиголовы. Это немного сбивало с толку. Как она могла жить в таком изолированном месте в постоянном страхе стать жертвой репрессий, мародеров или даже мстителей, которые убивали в ответ на убийства? Было время, когда общины мирно сосуществовали в одной деревне. Тогда мусульманки молились матери пророка Исы, зажигали свечи перед православными иконами, где поп и имам чуть ли не бились друг с другом во время споров о Боге, чтобы потом согласиться, что принадлежат одному Священному Писанию. Но теперь боялись все — как христиане, так и мусульмане.

Назахат предложила гостье выпить кофе на свежем воздухе. На заднем дворе в беседке стоял стол со старыми стульями.

— Мне кажется, вы легко одеты, — забеспокоилась женщина, когда заметила, что Лейла немного дрожит. — Я дам вам теплую одежду в дорогу.

В беседке Назахат с наслаждением вытянула ноги, созерцая открывающийся вид. Лейла была восхищена тем, как эта девушка свободно говорит, как двигается. Чем бы ни кончилась война за независимость, она будет способствовать появлению новой анатолийской женщины, похожей на Назахат.

— Мне жаль, но я не читала ваших статей, — извинилась крестьянка. — Мне лишь известно, что вы смелая.

— Не смелее вас. Я не рискую жизнью.

— О! Вовсе не то о вас рассказывали патриоты, которые недавно проходили через нашу деревушку.

У Лейлы затрепетало сердце.

— Кто же эти патриоты?

— Молодые люди, которых мы приютили на несколько ночей. И потом немец. Мне поначалу не понравилось, что он здесь. Я с недоверием отнеслась к нему. Но потом быстро поняла, что он честный человек. Почти всю ночь деревня не спала, слушая его рассказы о древнем Хеттском царстве. После этого дети стали копаться в пыли в поисках осколков глиняной посуды. Как-никак это наша история. Никогда не нужно забывать, откуда ты пришел, чтобы знать, куда идти, не так ли?

Она зыркнула на Лейлу.

— Вы спасли ему жизнь. Его похвалы в вашу честь не иссякали. Я даже подумала, не влюблен ли он.

Лейла покраснела. Она не удивилась тому, что здесь говорили о Хансе. Анатолия была для него второй родиной. Он знал всю палитру ее красок и ароматов, пшеничные поля Каппадокии, кудрявую зелень холмов, горы и овраги, преданность и стойкость мужчин, нежность крестьянок, заменивших ему мать. Он знал об этой земле все — в отличие от нее.

— И как у него дела? — спокойно спросила Лейла.

— Хорошо. Он, как и вы, направлялся в Ангору. Нам пришлось долго идти по полям и болотам, дорога была слишком опасной. Но он оказался смелым. Ни разу не пожаловался.

Лейла была задета тем, с каким восхищением говорила о немце девушка. Она не хотела продолжать беседу о Хансе со слишком прозорливой Назахат. Такие, как она, называют вещи своими именами и заставляют собеседников смотреть правде в глаза.

Девушка вытянула из кармана лист бумаги.

— Нам тоже понадобится смелость. Посмотрите, что упало с неба недалеко отсюда, — с иронией добавила она.

Иностранный самолет сбросил листовки. Шейх-уль-ислам, высший исламский религиозный сановник, обнародовал фетву против националистов, обвиняя их в «предательстве родины», и напутствовал солдат калифа истребить их. От страха по спине Лейлы пробежала ледяная дрожь. Решение, принятое по приказу султана и британцев, наверняка будет иметь драматические последствия.

— Это ужасно, — подавленно прошептала она. — Среди простолюдинов престиж религии нерушим, и многие отвернутся от националистов. Народ в массе своей еще не выступает за нашу идею. В стране вспыхивают восстания против повышения налогов и принудительной мобилизации, которую проводят люди Мустафы Кемаля. А теперь они будут охотиться на нас, чтобы убить.

Назахат также казалась расстроенной.

— К счастью, реакция Ангоры не заставит себя ждать. Мустафа Кемаль собрал вокруг себя религиозных сановников, которые выступили против фетвы. Но я тоже не слишком оптимистически настроена. Мы не должны погрязнуть в братоубийственной войне, нам нужно противостоять совсем другим врагам.

Крестьянка возлагала все надежды на Великое национальное собрание Турции, меджлис, который Мустафа Кемаль созвал в апреле. Наблюдая за этой решительного вида женщиной с узловатыми руками и коротко подстриженными ногтями, Лейла вдруг подумала, была ли у Назахат семья, дети, муж.

Парень пришел сообщить, что путь свободен для следующего перехода. А на вопрос Лейлы, откуда у участников Сопротивления такая информация, он вынул из кармана комок бумаги. Это были телеграммы. Назахат объяснила, что телеграфисты были настоящими героями. Без гроша в кармане, полуголодные, рискуя в любой момент быть разоблаченными, они все же умудрялись поддерживать тайную сеть, соединяющую большинство анатолийских сел.

— Благодаря им чувствуешь себя не так одиноко, — весело добавила она.

В тот же день женщины разделили обед с двумя мужчинами. Те были вооружены револьверами, кинжалами, патронные сумки перекинуты через плечо. Мужчины появились так тихо, что Лейла даже не поняла, откуда они взялись. Они спрятали оружие в мешки с углем и уложили на телегу.

Перед тем как уйти из временного убежища, Лейла сменила наряд. Пока она переодевалась, Назахат, сидя на табурете, рассыпалась в комплиментах по поводу тела гостьи. Смеясь, Лейла ответила, что дети изуродовали ее живот и сердце. Надев теплую одежду, пропитанную запахом незнакомых трав, дочь Босфора аккуратно сложила свои вещи, и у нее создалось впечатление, что она оставляет частичку самой себя здесь, на этой ферме, которую наверняка больше никогда не увидит.

 

Глава 4

Ханс Кестнер спешил по крутой улице Ангоры. Из всех друзей и братьев по борьбе лишь ему нравилось это суровое местечко с населением в двадцать тысяч душ, возведенное на скалистом пике между реками. Здесь еще остались следы хеттов. Здешние строения были скромными, а маленький деревянный домишко служил убежищем для новой национальной ассамблеи, но Ханс находил некое ностальгическое величие в руинах оборонительных укреплений и храма императора Августа. Однако сегодня его переполняли радость и волнение, не имевшие ничего общего со страстью к археологии. В списке последних беженцев из Стамбула фигурировало имя Лейлы-ханым.

Возле рынка неожиданный порыв ветра сорвал с него колпак. Ханс подпрыгнул, подхватывая его на лету. Мальчишки рассмеялись, хваля его ловкость. «Господи, как же здорово жить!» — подумал он с широкой улыбкой. Небо было ярко-синим, воздух — свежим и бодрящим. Наконец-то начала подсыхать грязь на дороге, и лишь кое-где на крышах домов остались следы снега. Анатолийская весна была короткой и длилась всего три недели, перед тем как беспощадное солнце принимало эстафету. Каждый год вакханалия красок и ароматов била в голову, словно крепкий алкоголь.

Ханс поспешил узнать, где устроили Лейлу. Он волновался за ее безопасность. Вопреки слухам, националисты еще не контролировали город. Развитие событий не предвещало ничего хорошего. Со времени оккупации Стамбула и обнародования фетвы целая серия народных восстаний всколыхнула страну, от столицы вплоть до Ангоры. Казалось, враги Мустафы Кемаля сговорились между собой, но генерал без зазрения совести отвечал свинцом. Он воевал против иностранных войск, а также против банд мятежников черкесов или абхазцев, сжигающих деревни. Националисты сражались с армией халифа, и Ханс не верил, что все скоро наладится.

Он пропустил стадо овец, погоняемое маленьким пастухом, прошагал по пологим улочкам, затем вдоль обгоревших развалин, оставшихся со времен войны. Лишь несколько каменных домов смогли уцелеть в пожаре. В городе был неимоверный наплыв людей — искатели приключений, шпионы, работавшие на нескольких хозяев, советские граждане, прибывшие на переговоры с генералом, разбойники в тюрбанах и длинных плащах с патронташами, татары и киргизы, китайские торговцы, униженные военные, желающие восстановить честь в войсках Кемаля, партизаны и, конечно, бездельники…

Погонщики караванов из Персии, Индии и Китая по-прежнему прокладывали себе путь до Ангоры. Восстания и войны не могли надолго изменить маршруты, которые существовали исстари. Как и в прошедшие тысячелетия, выныривали из бескрайних степей, словно из моря, корабли пустыни, медлительные и величественные. Испокон веков караваны верблюдов или мулов привозили шелк, кофе, оружие, пряности и мази, глиняную посуду, сухофрукты, драгоценные камни, эфирные масла и ковры. Погонщики приносили также новости. Миллионы людей, говоривших на турецких диалектах, хотели знать подробности о светлоглазом генерале, имя которого теперь было на устах и на слуху у всех далеко за горами и который решительно следовал за звездой своей судьбы.

В неухоженном саду стоял небольшой деревянный дом. Ветхий, с разъехавшимися досками. Он не имел ничего общего со стамбульским конаком. Ханс подумал, как Лейла приспособится к этим спартанским условиям. Надолго ли ее приговорили к ссылке вдали от близких? Однако в глубине души он был рад изгнанию турчанки. Боги преподнесли ему неожиданный подарок. Шанс, который нельзя упускать… Он остановился перед дверью, провел рукой по волосам, взволнованный и горящий от нетерпения ее увидеть.

Мужчина постучал, но никто не отворил. Дверь не была заперта на ключ. Он окликнул, но никто не ответил. Через два небольших окна, завешенных кружевными занавесками, в комнату с низким потолком пробивался слабый свет. Перед диваном, накрытым красной тканью, стоял медный кованый поднос. В углу — пыльная дорожная сумка. В оловянном кувшине — несколько веток гелиотропа, от которых исходил ванильный аромат. Ханс замялся, почувствовав себя непрошеным гостем. А может, он ошибся? На мгновение его охватило разочарование, он развернулся на каблуках.

И в этот момент в проеме двери появилась она. Ее платок был завязан под подбородком, на ней была дубленка и толстая шерстяная зеленая юбка, из-под которой выглядывали солдатские ботинки. Румяная, она держала несколько поленьев для растопки. Турчанка выглядела удивительно юной и смотрела на него, словно на привидение. Волна счастья накатила на Ханса. Он поспешил забрать у нее дрова, сложил их у печи. Затем, не произнеся ни слова, прижал ее к себе, успокоенный, что она не сопротивлялась его объятиям.

— С тобой ничего не случилось страшного во время путешествия? Дороги крайне опасны. Я думал, что с тобой будет Орхан. Ты же не будешь здесь жить совсем одна? Как ты себя чувствуешь? У тебя достаточно денег на пропитание? Что-нибудь нужно?

Лейла расхохоталась.

— Ханс, я же не могу ответить на все вопросы сразу. У тебя есть время? Я приготовлю чай.

Она рассказала о бегстве из Стамбула, о встрече с Назахат, о днях и ночах, проведенных с людьми, которые приняли ее как родную.

— Мне кажется, я изменилась в дороге. Это такое же странное ощущение, как после опасной лихорадки. Выныриваешь из тумана, и тебя ожидает совсем не то, что раньше.

— А Орхан?

— Слава Богу, он цел и невредим. Он уехал по какому-то поручению. Точно ничего не знаю. Младший брат всегда был скрытным.

— Надолго ты здесь?

Она пожала плечами. Она понятия не имела, сколько пробудет в этом доме. К счастью, она не была приговорена к смерти и могла надеяться, что скоро все утрясется.

— Меня обвинили в нарушении общественного порядка, — пояснила Лейла и поставила на поднос две чашки с чаем и тарелку с медовыми бисквитами. — Я похожа на людоеда, который не рассчитал собственные силы, — добавила она, скорчив смешную гримасу. — Если бы речь шла только обо мне, я бы этим даже гордилась, но я очень расстроена расставанием с детьми.

Ханс наклонился к ней и ласково провел рукой по щеке. Лейла не раздумывая поцеловала эту руку. Его сердце всколыхнулось.

— Мне тебя не хватало, — горячо призналась она. — Ты покинул йали, когда еще не полностью поправился. Я переживала, что с тобой случится несчастье.

Сидя на диване со скрещенными ногами, она дула на горячий чай и рассказывала о своей работе на Халиде Эдип в новом анатолийском агентстве печати, которое устроили в помещениях высшей школы сельского хозяйства, где также разместился штаб Мустафы Кемаля. Она помогала преподавательнице переводить иностранную периодику и писать статьи для ежедневной газеты, которая выходила небольшим тиражом и печаталась в хлеву.

— А в свободное время я — писательница, — с улыбкой добавила она. — Меня приглашали на всякого рода публичные выступления. И даже просили писать любовные письма.

Она вдруг опустила глаза, смущенная своим энтузиазмом. Понимал ли он, что она в восторге от самостоятельности, о которой раньше даже не мечтала?

Когда Лейла спросила о его роли в националистической армии, Ханс уклонился от ответа. Не хотел говорить о сражениях, о трупах и сожженных фермах, об обездоленных крестьянах, кочующих по дорогам… Бушевала гражданская война, войска падишаха захватывали плацдармы. Ханс боролся против нерегулярных банд, сформированных из дезертиров и преступников, во главе с лицами, которые вели себя, как феодалы и, не задумываясь, вешали на городских воротах предателей. Репрессии Мустафы Кемаля также были ужасны. Армяне и курды занимали территории, которые считали своими. На юге, в Киликии, ситуация с французскими войсками оказалась довольно сложной, несмотря на то что Франция отправила в Ангору делегацию для обсуждения будущих отношений с Турцией. Ханс не хотел делиться своим смятением с женщиной, которую любил. Ему казалось неприличным говорить о крови и слезах сейчас, когда счастье встречи переполняло его.

Он положил дрова в огонь, зажег спичку. Серые сумерки быстро прогнали свет, заполнив дом вечерней прохладой. Ханс снова сел рядом с Лейлой, развязал платок и запустил пальцы в ее густые длинные волосы. Лейла затрепетала. Он уловил ее взгляд и вспомнил, как впервые ее поцеловал и как молодая женщина испугалась. На этот раз она не боялась. Лишь неровное дыхание выдавало ее возбуждение. Он провел большим пальцем по пульсирующей у нее на виске голубой вене.

Лейла была тронута нежностью этого мужчины. На душе стало спокойно. Больше не было страха. Нерешительность улетучилась. В Ангоре промедления недопустимы. Все было намного острее. А также честнее. Впервые в жизни за эту неделю путешествия, которая казалась нескончаемой, у Лейлы не было близкого человека, с кем можно было бы поделиться своей тревогой. Ночью, завернувшись в одеяло, растерянная знакомством с новыми людьми, которых в обычной жизни она никогда бы не повстречала, она слушала спокойное дыхание Назахат и осознавала, что теперь ее жизненные приоритеты кардинально изменились. Она немного боялась обнажать свои чувства, но то же время была этому рада. «Этого хочет свобода», — думала она.

Лейла придвинулась к Хансу, поцеловала его веки, губы, нырнула ладонью между пуговицами рубахи, чтобы прикоснуться к его телу. Она изголодалась по нему. Именно это и было желание, огненный след на кончиках пальцев, вкус жара. Скоро они оказались обнажены и божественно свободны. Ханс ласкал ее, не отводя взгляда. А когда он проник в нее, она практически сразу же испытала оргазм. Он поддерживал ее, унося еще дальше. Капли пота стекали по их телам. Они оба будто снова родились на свет в той радости телесной любви, которая известна лишь тем, кто любит, которая полна откровения и возрождения и которая приносит в мир истину.

Несколько недель боги благословляли любовников. Лейла и Ханс были одни. Орхана отправили в Конью. Каждое утро Лейла уезжала на повозке в высшую школу сельского хозяйства, откуда возвращалась взволнованная и с легким сердцем. Единственное, что ее мучило, — одеревеневшие от многочасовой печати на машинке плечи.

Ханс ждал ее. Она не знала, чем он занимался днем, но он всегда оказывался дома, что-то читал на красном диване при свете керосиновой лампы. Когда она возвращалась, его лицо озарялось счастьем, и Лейле казалось, что лишь она имеет значение в его жизни.

Еду готовил Ханс. Они кормили друг друга из рук, макая хлеб в хумус, ели желтую чечевицу, огуречный салат, приправленный уксусом. Буреки были в меру хрустящие, томаты, фаршированные рисом с мясом, — сочными. Масло с виноградных листов стекало по подбородку, и они смеялись, словно дети. Они спали всего по три или четыре часа в сутки, но еще никогда не ощущали себя бодрее.

Ханс арендовал двух небольших лошадей с лентами в густых гривах. На деревянных седлах вместо стремян были веревки. Они прогуливались по окрестным фруктовым садам, устраивали пикники под акациями, цветы которых напоминали снежные шапки. Без угрызений совести и чувства вины они проживали свою любовь как данность. И никто не сможет ничего изменить.

Лейла упивалась неожиданной свободой. Рядом с Хансом она могла бы горы свернуть. Он пообещал взять ее с собой в Хаттуша, открыть секреты музея в Стамбуле. Будущее было светлым. Испарились препятствия и ее брачные узы с Селимом. Рожденная на берегах Босфора любовь дала ростки на анатолийской земле, и они покорно принимали ее, словно благодать.

Ханс проживал с Лейлой каждую минуту так, словно она была последней. В стране строили виселицы, греки захватили первую османскую столицу, Бурсу, войска Мустафы Кемаля вели кровопролитные бои… Турчанку душила тревога, что все это слишком хорошо, чтобы продлиться долго. Впервые она обрела внутренний баланс, который появляется, когда живешь с любимым человеком. Сладкая уверенность ежедневных встреч… Покосившийся домишко стал их убежищем. Никто их здесь не побеспокоит. Удача улыбается смелым. И они отличались безрассудством влюбленных, воображая себя непобедимыми.

 

Глава 5

Лейла никогда не забудет этот день: 10 августа 1920 года. Не в силах сосредоточиться на работе, она допоздна задержалась в высшей сельскохозяйственной школе, переводя нескончаемую иностранную прессу. Позже она поймет, что слабость объясняется плохим предчувствием, но в тот момент она об этом не догадывалась.

Державы-победительницы вызвали делегатов падишаха в Париж для подписания мирного договора. Молодая женщина надеялась, что Селим не будет участвовать в этом смертоносном для страны акте. Среди националистов поговаривали о государственной измене. Условия, которые, возможно, будут навязаны Турции, окажутся настолько суровыми, а раздел страны настолько кардинальным, что страну ожидает крах. Все ждали приговора с недоверием, смешанным со страхом.

На исходе дня в Ангору пришла телеграмма. Османская империя испустила последний вздох в знаменитом фарфоровой мануфактурой городе Севр. Площадь страны была сокращена до минимума. Турции разрешалось содержать незначительную армию, без авиации и тяжелого вооружения, она получала торговые льготы, закреплялись права меньшинств. Армения и Курдистан отныне были независимыми, обширные территории переходили Италии и Греции, арабские провинции стали подмандатными территориями Франции и Англии, проливы оказались под контролем международной комиссии. Абсолютное лишение прав. Надежда улетучилась. Унижение, возможность лишиться столицы, если Турция не будет скрупулезно выполнять все четыреста тридцать три статьи договора.

С наступлением ночи во всем здании воцарился полумрак. Мустафа Кемаль сидел в темноте, не желая произносить ни слова. В его молчании сквозила печаль. В холле вполголоса разговаривали несколько его приверженцев. Удрученные взгляды, растерянные лица… Лейла не могла не проклинать Энвер-пашу, который привел страну к развалу и втянул в войну на стороне Германии. От огорчения и стыда у нее перехватывало дыхание. Поскорее бы увидеть Ханса… С поникшей головой она пересекла зал и забралась на повозку, которая должна была отвезти ее домой.

В этот момент к ней подбежал молодой секретарь и сунул в руку телеграмму. Изумленная, Лейла развернула ее и прочитала при свете карманного фонарика. Селим просил немедленно вернуться в Стамбул. Перихан тяжело заболела.

При виде бледного лица Лейлы Ханс подумал, что причина этому — новость о подписании договора, которая потрясла весь город. Но когда она отказалась его поцеловать и сообщила, что заболела дочь, он понял, в чем дело. В этом далеком и измученном палящим солнцем анатолийском местечке Ханс имел неосторожность поверить в то, что находился под защитой огненного кольца, как в прямом, так и в переносном смысле. Он решил посвятить всю свою энергию этой женщине. Самый лучший замысел в его жизни оказался миражем. Он упрекнул себя в наивности и вере в невозможное.

— Это всего лишь кратковременная лихорадка, — сказал он, чтобы успокоить ее, пока она искала дорожную сумку. — Дети всегда нас страшно пугают.

— Что ты об этом знаешь? — грубо отрезала Лейла. — Насколько я знаю, у тебя нет детей.

Несправедливый упрек ранил его. Он ее не узнавал. Резкие движения, тревожный блеск в глазах… В комнате стало слишком тесно, она его избегала.

— Ты думаешь, это разумно — ехать в такой момент? Страна в полном беспорядке. Я не представляю, как ты доберешься до Стамбула.

Она воздела руки к небу и вздохнула. Ну у нее же нет выбора! Ее малышка заболела. Нужно как можно скорее вернуться и позаботиться о ней.

— Но ты, конечно, не можешь этого понять, — не сдержалась она.

— Потому что у меня не было матери? — нервно заметил он. — Нет, я понимаю, что ты чувствуешь. Я просто считаю, что ты преувеличиваешь.

Лейла заметалась по комнате, словно лев в клетке. Она хотела уехать без промедления, пусть даже среди ночи при лунном свете, но не оставаться здесь взаперти. И наплевать на банды повстанцев, греков или мародеров! Тихая гавань вмиг превратилась в мышеловку.

— Когда мать узнает, что ее ребенок болен, больше ничто не имеет для нее значения. Дети — наша плоть и кровь. Мы за них отдадим жизнь.

Ханс чувствовал, что Лейла от него ускользает, и от страха у него сцепило горло. Его пронзило жало ревности ко всем, кто имел влияние на нее. Он окинул взглядом комнату, где повсюду были следы их совместной жизни. Подушки, кофейный сервиз, расческа Лейлы с черепаховой ручкой, керамический кубок эпохи сельджукидов, купленный на базаре… Книги на этажерке, вещи, завернутые в отрезы шелковой ткани… Безделушки, которые составляли их будни, но которые теперь казались неуместными.

— Лейла, я за тебя волнуюсь, — сказал он, схватив ее за руку, когда она проходила мимо.

Она вся дрожала. Ханс прижал ее к себе, и она сдержала рыдания. От страха у нее отнялся язык. Перихан никогда серьезно не болела. Она была крепкой девочкой, которой едва касались детские хвори. Лейла пыталась ухватиться за эту мысль, чтобы не паниковать, но у нее перед глазами танцевали черные точки. Она прочитала лаконичную телеграмму Селима, и ее стали мучить угрызения совести из-за долгого отсутствия дома. Она продлила свое пребывание в Ангоре, гордясь тем, что работает вместе с Халиде Эдип, но прежде всего ради своей любовной истории. Она не задумывалась о завтрашнем дне. Реальность напомнила о себе самым страшным образом, какой только можно представить. Все суеверия и проклятия, которые тревожили воображение, лишили ее уверенности. Она закрыла глаза, прогоняя их прочь.

В эту ночь они занимались любовью с такой отчаянной страстью, словно желали обмануть судьбу. Затем, не в силах уснуть, они лежали, обнявшись, в ожидании рассвета. Время от времени Ханс целовал любимую в висок. Он прижимал ее к себе, лаская ее грудь, живот, опускаясь все ниже. Он не мог себе представить, что потеряет ее навсегда. Кто мог предсказать будущее? Встретятся ли они еще когда-нибудь, чтобы наслаждаться своей любовью? Он еще крепче прижал ее к себе. Ангора была практически полностью окружена вооруженными врагами. Вера националистов пошатнулась. Возможно, Провидение вырывало Лейлу из ловушки. Ханс оставался один, и это одиночество станет для него самым тяжелым испытанием.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— Я знаю.

— Но я хочу тебе об этом сказать! Я живу лишь любовью к тебе. Я понял смысл своей жизни в тот день, когда понял, что люблю тебя.

Слова Ханса задели ее. Его горячность почти ранила. Но момент для упреков был неподходящий. Она не хотела слышать о его чувствах к ней. Любить по-настоящему — значит любить для кого-то, а не для себя. Лейла воспринимала его волнение как упрек, но сейчас просто хотела, чтобы он деликатно отошел в сторону. В этот момент ей нечего было ему предложить. Она была всего лишь матерью, которая опасалась за жизнь своего ребенка. Матерью, которой предстояло пересечь всю страну, охваченную войной, и снова встретиться с дочерью. «Любовь мужчины обоюдоострая, — сказала она про себя. — Эгоизм выходит на поверхность тогда, когда его меньше всего ждешь, и иногда его требования невыносимы». Однако она увидела полный страха взгляд Ханса, его ввалившиеся щеки, и ей стало его жаль. В нем навсегда — тот брошенный матерью мальчик. Неужели ей нужно защищать не только своих детей, но еще и любимого мужчину?

— Нужно доверять, — сказала она, переплетая свои пальцы с его. — Я еду заботиться о Перихан, а потом найду возможность, чтобы мы снова были вместе. Божья благодать защитит нас.

— Лейла, я доверяю только тебе.

— Тогда я обещаю найти способ вернуться.

Они любили друг друга последний раз с горькой нежностью неминуемого расставания. Ханс пытался скрыть свою безутешность. Каждый поцелуй Лейлы, каждое прикосновение ее губ, каждая ласка оставляли на душе след, словно от раскаленного металла. Чуть позже, держа в объятиях задремавшую Лейлу, он с опасением и горечью смотрел, как бледные лучи анатолийского рассвета понемногу проявляют узор на стенах и рисунки на старых полинявших коврах.

Развитие событий превратило обратную дорогу в Стамбул в более опасное, чем первое путешествие, мероприятие. Но Лейла уже привыкла к тяготам военного времени. А сейчас она готова была смело выступить против любого, кто станет на ее пути. Она была влюблена, и ее решительность не позволяла ей бояться. Край был опустошен кланами, которые придерживались феодальных обычаев, они провозглашали себя правителями во имя султана, безраздельно правили в округе, терроризировали крестьян и часто грубо обращались с женщинами. Оборванные солдаты армии Кемаля боролись за каждую пядь земли, и свидетельства их побед было повсюду. Лейла отводила взгляд от виселиц с почерневшими трупами, оставленными на растерзание воронам.

Ни за что на свете Ханс не оставил бы ее одну, и основную часть пути он ее сопровождал. Они нашли способ выбраться из Ангоры по одной из надежных еще дорог. Ранним утром они оставили позади руины цитадели на скалистом отроге. Жара была, словно божья кара. Кровь медленно текла по венам, отдаваясь болью в висках. Время от времени они слышали раскаты. Возможно, это были пушки, если только не сама потрескавшаяся земля, молившая небеса о дожде.

Под раскаленным добела небом покорно шагали волы, подбадриваемые цоканьем извозчика и его гибким прутом. Деревянные колеса поскрипывали, поднимая небольшие вихри пыли. Путешествие было бесконечным. Лейле казалось, будто на нее давят эти бесплодные холмы. Лишь изредка здесь встречались рощицы, одинокие фермы. Посреди безжизненного пейзажа торчали телеграфные столбы, на которых изредка громоздились гнезда аистов. В этом почти безжизненном мире, лишенном спасительной сени деревьев, царила какая-то первобытная тишина, когда только камни взывали к Аллаху. От рассвета до заката мусульманский пост запрещал пить воду. Ханс придерживался того же правила, что Лейла и извозчик. В самый пик жары они находили спасательное укрытие в тени, ложились прямо на землю, и под закрытыми опухшими веками у них танцевали солнечные зайчики.

Лейле было тяжело. У нее болели все суставы. Казалось, кости вот-вот пронзят кожу. Она больше не потела и, пригвожденная к скамейке телеги, думала, что если это наказание вскоре не закончится, то от нее останется лишь высушенная скорлупа. В голове метались бессвязные мысли. Она видела сны о бризе и дожде, о водах Босфора. Но пекло Анатолии не давало передышки. Здесь были только солнце, орлы и Аллах. Только Он был великим, и не было никакого другого Бога, кроме него. Лейла нашептывала Его имя, словно молитву, и ее душа жаждала воды и милосердия.

Они дошли до маленького порта на Черном море, где брызги волн сгоняли желтую пыль, впившуюся в морщинки на их лицах и забившуюся в складки одежды. Они исхудали, иссохли. Они расстались без слов, без поцелуя. Лишь сплетенные пальцы немного задержались. Не существовало слов, которые выразили бы все то, что они чувствовали. Лейла была благодарна Хансу за то, что он проводил ее. По его молчанию и потухшему взгляду она могла оценить, как ему больно с ней расставаться. Она поднялась на рыбацкое судно, которое также служило для тайной перевозки оружия, подняла руку, прощаясь с одиноким человеком на причале, замершим среди рыбацких снастей и сетей. Засунув руки в карманы и опустив плечи, Ханс наблюдал, как она отплывает. От бликов солнца на воде у него выступили слезы.

Она несколько ночей подряд провела под открытым небом. Покачивание волн подбадривало ее, и все эти бесконечные часы она думала о больной дочери. Суровая Анатолия оставила в ее душе неизгладимое впечатление, она внушала ей некое смирение, но Лейла знала, что не сможет здесь жить.

Лейла переживала за Перихан и грустила из-за расставания с Хансом, но при виде входа в Босфор женщину накрыла волна ликования. Наконец-то она возвращается домой, и все возвращается на свои места.

 

Глава 6

Но ее радость длилась недолго. Увидев йали, Лейла, к своему великому удивлению, заметила закрытые ставни и пожелтевшую лужайку. Розарий, жасминовые кусты, клумбы с гвоздиками и фиалками, кажется, тоже пострадали от недостатка внимания. Чем, интересно, занимались садовники? Очевидно, Селим не захотел переезжать сюда на время ее отсутствия, возможно из-за того, что ему здесь было не по себе. На ее взгляд, это был абсурд. Летом на берегах пролива дышалось легче, чем в городе. Почему он лишил этого детей? Она попросила капитана довезти ее до Стамбула и, терзаемая волнением, простояла весь путь на носу корабля, словно часовой.

В последних лучах солнца вырисовывался зубчатый силуэт города. Лейла узнавала синеватые купола и шпили минаретов, сдержанную прозрачность дворца Долмабахче, мощную Галатскую башню и сине-белый флаг Греции, развевающийся над Каракёем, массивы черепичных крыш, а также грозные военные корабли Антанты, по-прежнему стоящих на рейде. Она еще никогда так надолго не отлучалась и почувствовала себя здесь чужой.

После проверки суденышка жандармами оккупационных сил рыбаки наконец смогли пришвартоваться. На причале царила привычная суета, но у Лейлы создалось впечатление, что город погружен в какое-то странное оцепенение. Магазины закрыты, носильщики без дела сидят на табуретах. Она быстро пробежала по узким улочкам, оборачиваясь на подметающих улицы молодых женщин в серых штанах. «Какое унижение!» — потрясенно думала она. Чиновники не толпились перед Высокой Портой, воротами, за которыми заседало правительство Османской империи. Можно ли было хоть на секунду сомневаться, что эта отвратительная гнетущая атмосфера — результат подписания договора? Французские солдаты патрулировали улицу. Лейла вдруг вспомнила о Луи Гарделе. Несмотря на трудности, в самом сердце страны, в Анатолии, у войск еще оставалась надежда и их сопротивление было результатом стремления к свободе, а вот столица была беззубой и бесхребетной.

Добравшись до конака, Лейла долго колотила в ворота. Ее тревога достигла наивысшей точки. Создалось абсурдное впечатление, будто она попрошайничает перед собственным домом. Наконец скрипнул засов и перед ней появился Али Ага. Он был ошеломлен ее нарядом: яркого цвета штаны, затянутая кожаным поясом туника, слабо повязанный платок. У нее была грязь под ногтями и потрескавшиеся от соли губы. От нее пахло йодом и рыбой.

— Али Ага, это действительно я, — скромно улыбнувшись, заверила его Лейла. — Я вернулась из-за Перихан. Как поживает мой любимый цветочек?

Лицо старого евнуха исказилось. Лейлу словно пронзило ножом. Она побежала к дому, взлетела по лестнице, перескакивая через ступеньку. Детская комната была пуста.

— Где она? — закричала Лейла.

Никто ей не ответил. Бледный дрожащие служанки отводили глаза. Вдруг Лейла заметила Фериде и схватила ее за руку.

— Где моя дочь? — резко спросила она.

Но даже преданная Фериде смотрела так, словно она была прозрачной. Лейла ринулась к свекрови. Дверь с грохотом ударила о стену. В большой гостиной, едва освещенной и прохладной, Гюльбахар-ханым восседала в алькове в окружении близких. Все обернулись, шокированные появлением Лейлы. Чернокожая служанка, сидя по-турецки на подушке, лениво крутила лопасти вентилятора. От испуга она прикрыла рот рукой.

Гюльбахар сложила веер и широко раскрытыми глазами смотрела на невестку, надвигающуюся на нее в пыльных ботинках.

— Итак, ты к нам вернулась, — констатировала она надменно и презрительно.

— Я вернулась, как только узнала, что Перихан больна. Как она?

На красивом лице Гюльбахар-ханым промелькнула тень. Она поднялась, и Лейла инстинктивно отступила на шаг. Свекровь тихо заговорила.

— Все началось с отита. Казалось, банальный отит. Затем появились сильные головные боли. Она не могла переносить малейший свет. И эта жуткая горячка никак не хотела отступать… Врач сделал все возможное, ну и мы, конечно, но у нашей милой бедняжки начались конвульсии…

Сердце Лейлы билось с такой силой, что, казалось, сейчас выскочит, и она подняла руки, словно защищаясь.

— Мне очень жаль, моя малышка… Аллах Защитник в Своей великой милости позвал ее к Себе.

Лейла упала на колени. Она больше ничего не видела и не слышала. Боль пронзила ее, вырывая из груди дикие вопли. Она обессилела, съежившись у ног свекрови, а вокруг поднялся жалобный женский плач по всем ушедшим душам. Она почувствовала, что чьи-то руки приподнимают ее, но стала вырываться. Пусть ее не трогают! Пусть не приближаются к ней! Пусть она выглядит жалко… Ничто больше не имеет значения. Ее маленькая дочурка умерла. Вдалеке от материнских объятий. В одиночестве и страданиях.

Она долго лежала, прижавшись лбом к полу. Затем чей-то голос пробился сквозь ее горе, тонкий голосок, жалобно взывающий к ней. Она подняла голову. Маленькие ручки Ахмета неловко вытирали ее слезы. Бледный, сжав губы, он весь дрожал. Она раскрыла руки, и сын прижался к ней. Она молча укачивала его, как делала это раньше, когда в ее мире царила гармония и все было хорошо и спокойно.

Вокруг шептались женщины, сочувствуя Лейле. Обычно турки не горевали так открыто. Свекровь снова сидела. Бледная, с невозмутимым лицом, она перебирала четки, бормоча молитвы. Мусульмане не носили траур, поскольку смерть была лишь переходом из земного мира в рай, где была настоящая жизнь. Чрезмерная скорбь по ребенку была грехом, поскольку беспокоила его на небесах. Ради блага Перихан Лейла должна была держать себя в руках. Поднявшись, она пошатнулась, но Ахмет помог ей удержаться на ногах.

Черкешенка внимательно наблюдала за невесткой и с облегчением заметила, что та немного пришла в себя. Наконец Лейла смогла говорить. При виде ее наряда можно было подумать, что она жила в племени варваров. Только Богу известно, с какими людьми она встречалась в Анатолии, где обитают лишь нищие и разбойники. Она похудела еще сильнее. Ее решительный характер еще резче читался в выражении лица, пылком взгляде, скулах и жесткой линии челюсти. Но губы были такие же пухлые и чувственные. Однако теперь ее красота отдавала некой дикостью. И даже от опустошенной потерей Лейлы исходила почти угрожающая сила.

Волнуясь за Селима, Гюльбахар задрожала. Ее сын тяжело переживал смерть ребенка, испытывая почти такую же скорбь, которая сразила Лейлу. Увидеть, как плачет мужчина, всегда испытание. «Бедняга до сих пор плачет», — прищурившись, подумала Гюльбахар. В день похорон Перихан он признался, что Лейла хотела развестись, потому что он взял вторую жену. Черкешенка скрыла изумление, хотя ее больно задело то, что Селим не посчитал нужным предупредить ее об этом. Но мысль, что невестка хотела нанести оскорбление Селиму, тогда как сын просто следовал традициям, была ей противна в высшей степени.

— Где ее похоронили, матушка? — спросила Лейла хрипло, с неимоверной учтивостью.

— В Эюпе, конечно. Мы посадили кипарис, который будет защищать ее душу от злых духов.

— У Перихан была чистая душа. Ей еще и семи не было.

Лейла замерла, крепко держа руку Ахмета. Ее жизнь рухнула. Ей нужно было снова обрести равновесие и продолжить жить. Она поклонилась, коснувшись сердца, губ и лба, таким образом демонстрируя свекрови почтение в чувствах, мыслях и словах, и ушла к себе в комнату, разбитая, словно состарилась на тысячу лет.

Она заперлась у себя в комнате. На улице всю ночь шумели по поводу окончания поста. Сквозь стены доносился глухой звук барабанов, пульс пробудившегося города. Вокруг минаретов сияли фонари, и мусульмане чествовали Аллаха огненными буквами. Кварталы правоверных были украшены огнями, кафе были открыты всю ночь. Ахмет попросил разрешения сходить на спектакль в карагёз на углу улицы. Она не посмела отказать ребенку, несмотря на наличие грубой сцены, где марионетка угрожающе размахивала толстым фаллосом.

Как обычно, Гюльбахар-ханым делила праздничную трапезу с подругами. Судя по ароматам, наполнявшим весь дом, кухарка превзошла саму себя. Свекровь была известна своими пиршествами. Гостьи устраивались перед блюдами из мейсенского фарфора на кожаных подставках, шитых золотом. Ловкими пальчиками они подхватывали черные и зеленые оливки, сыры, варенья и хлебцы, припасенные для такого случая, тонкие ломтики бараньей колбасы, индейки в чесночном соусе, которая так редко появлялась в меню домочадцев, плов и отварные в бульоне овощи… В довершение подавали кондитерские изделия и нарезку свежих фруктов. Застолье длилось часами. Лейла не хотела никого видеть. Фериде принесла ей мезе, к которым женщина даже не притронулась. Жертвы поста сжигали грехи. Пусть так будет и с ней, и этой ночью. Поджав ноги, она сидела со скрещенными руками, словно наказанный ребенок.

Она видела мысленным взором Перихан, которая с гордостью показывала те несколько слов, которые научилась писать в школе при мечети, она слышала, как дочь читает наизусть отрывок из Корана, как она наклоняет голову в такт молитвы. Согласно легенде, небожители, сущности, обитавшие в раю, порой падали с неба на землю, но, удовлетворив свое любопытство, возвращались на небеса. Неужели столь юная Перихан устала от своей семьи? И от своей матери?

Лейла вздрогнула, узнав звук шагов Селима, нервно поправила складки вуали. Ближе к вечеру Фериде отвела ее в хаммам, где лично оттирала хозяйку мылом и щетками, чтобы кровь снова циркулировала в сосудах. Лейла покорилась старой служанке, не чувствуя обжигающе горячей воды. Слезы текли нескончаемым потоком, перемешиваясь с паром. Шершавые руки Фериде чистили ее скребницей, расслабляя ноющие от боли мышцы, прогоняя следы долгого путешествия. На мраморный пол стекала пыль Анатолии и невозможной любви. Лейла стояла неподвижно, ее тело было подобно тряпичной кукле. Она тоже умерла, но по ней никто не скорбел.

Женщина поднялась, когда вошел бледный, с горькой гримасой, Селим. Лейла не знала, чего ожидать от супруга. В некоторой степени муж стал для нее чужим. Однако он оставался отцом Перихан, которую любил так же, как и она. Именно поэтому он оставался рядом, когда дочери было плохо. Лейла не могла прогнать из головы эту картину. Когда она протянула к Селиму руки, он не пошевелился. На его лице она прочла лишь презрение. «Отторжение жестокое, но, вероятно, заслуженное», — убитая реакцией мужа, подумала она.

— Ты затянула с возвращением, — холодно произнес он.

— Дорога оказалась сложной. Я отправилась сразу же, как только получила твою телеграмму.

— Тебе вообще не нужно было уезжать.

— Оставаясь здесь, я рисковала жизнью.

— Неужели? — с иронией заметил он, вытягивая из кармана портсигар. — Самое большее — это некоторые неприятности в тюрьме. Это, конечно, запятнало бы честь нашей семьи, но тебя уже давно это вовсе не заботит. Ты возомнила, что выполняешь какую-то миссию, не так ли? Как-то в американской ежедневной газете я прочитал заголовок: «Женщина, стоящая за Мустафой Кемалем». И я сразу же подумал о тебе. Безусловно, журналист говорил о Халиде Эдип, но ходят слухи, что ты словно его тень.

Она не сводила с мужа глаз. Он подкурил сигарету. Его руки дрожали. Она никогда не сомневалась в любви Селима к детям, но у нее не осталось ни слов, ни нежности, чтобы достучаться до него.

— Конечно, хорошо иметь связи с высокопоставленными лицами, — продолжал он. — Ты, должно быть, ощущаешь свою важность, общаясь с этим сборищем революционеров.

— У Мустафы Кемаля есть свои недостатки. Он амбициозен и не всегда отличается чувством сострадания, но он единственный, кто способен защитить нашу национальную целостность. Разве тот факт, что твои друзья согласились подписать мирный договор, до сих пор не открыл тебе глаза?

Она с удивлением заметила, что может вспыхнуть и бурно отреагировать на темы, совершенно не важные сейчас. И Селим сразу же этим воспользовался:

— По какому праву ты об этом говоришь? — вскрикнул он, выходя из себя. — Это я держал на руках Перихан, когда она умирала, ты понимаешь? Она звала тебя, но тебя не было рядом, чтобы ее утешить! Ты — недостойная мать, вот ты кто…

Лейла стояла молча, словно прибитая к столбу позора.

— Последний раз, когда мы виделись, ты попросила развод. Затем ты уехала, потому что не могла справиться с тем, что натворила. И теперь ты вернулась. Но наша дочь умерла. Это твоя вина!

— Нет! — завопила Лейла, сжимая кулаки. — Это неправда! Ты не можешь меня в этом обвинять! Перихан подхватила менингит. И даже если бы я здесь была, то не смогла бы помешать болезни.

Селим посмотрел на совершенно отощавшую жену, которую буквально сносило ветром. Его охватило неясное помутнение, злость, ненависть, горечь. Он сердился на Лейлу за то, что ее так долго не было. Он сердился на то, что она не смогла утешить их маленькую дочь, когда та хрипела в агонии, отчего можно было сойти с ума. Он сердился на нее за то, что она хотела жить без него.

— Ты бросила меня, но ты также оставила Перихан и Ахмета. Плоть твоей плоти… Ты захотела существовать без нас, думая лишь о своей славе, тогда как наша сила заключается в том, что мы должны быть вместе. Теперь слишком поздно. Наша семья разрушена. Что бы ты ни делала, мы должны с этим жить до конца наших дней.

Взволнованный, Селим пожирал ее взглядом, и, несмотря на горечь, которую не мог в себе подавить, он со страхом понимал, что до сих пор любит Лейлу, что безнадежно ее желает. Что он сочувствует ей. Он хотел обладать ею, подчинить себе, оставить рядом с собой. Он не позволит ей уйти. Никогда! Ему казалось, что таким образом почтит память Перихан, но он обманывал себя. Он хотел получить Лейлу для себя, и только для себя. Это станет наказанием для них обоих.

 

Глава 7

Стамбул, ноябрь 1920 года

Стоял трескучий мороз. Угрюмо нависшие облака предвещали снег. Чтобы согреться, Луи Гардель шагал взад и вперед перед воротами конака. Он натянул перчатки. Взглядом он искал своего шофера. Никого. Наверное, машина не завелась. Он решил больше не ждать.

— Капитан, секундочку!

Он сразу узнал женский голос. Луи остановился, затаив дыхание, затем развернулся. Закутанная в суконное пальто, в коричневой фетровой шляпке-клош, Нина спускалась по улице, стараясь не поскользнуться на обледенелой мостовой. Наконец она оказалась перед ним, и француз заметил, сколь бледно ее искаженное тревогой лицо.

— Мне нужна ваша помощь.

Первый раз эта женщина сумела какие-то чувства вместо обычного холодного равнодушия. И она смотрела на него и не делала вид, будто он прозрачный.

— Я караулю вас с шести утра, — произнесла она занемевшими от холода губами. — Боялась вас пропустить.

Луи попросил Нину следовать за ним и подхватил под руку, чтобы женщина не упала. Как только он почувствовал ее тело, ему пришлось собрать все силы, чтобы не обнять ее прямо на улице. Удаляясь от конака, Луи бросил последний взгляд на решетчатые окна. В этом квартале не было места, где мужчина мог бы уединиться с женщиной, и капитан решил поймать такси. Между белыми от инея берегами Золотого Рога блистала сталью стылая вода.

Они зашли в одно из кафе Галаты. Луи заказал черный чай, яйца, сыр, маленькие хлебцы. Пусть это и выглядело абсурдно, но он испытывал удовольствие от того, что Нина от него зависела, даже если речь шла только о том, что ей нужно просто согреться после долгих часов ожидания на холоде.

— Вы видели генерала Врангеля? — спросила она, имея в виду главнокомандующего русской армии, сражающейся против большевиков.

О да! И более чем. Несколькими днями ранее Луи в севастопольском порту участвовал в эвакуации побежденной Белой армии. Франция оказалась единственной европейской страной, которая признала правительство Врангеля. И теперь она взяла на себя моральное обязательство помочь русским, военным, а также гражданским, вынужденным бежать от наступающей Красной армии.

Он кивнул и предложил Нине сигарету.

— Несчастных погрузили на битком набитые корабли. Некоторые даже не нашли места, где прилечь. Путь от Крыма длился пять дней, и все это время они простояли, довольствуясь скудным пайком. Это ужасно!

Нина побледнела еще сильнее.

— Вы должны мне помочь, я вас умоляю.

Гардель вопросительно посмотрел на нее. Неужели он наконец узнает хоть что-то о прошлой жизни этой женщины? Его любопытство со временем не ослабело. На мгновение вспомнилось унижение их последней встречи, и вдруг он почувствовал смутное удовлетворение при виде ее обгрызенных ногтей и впалых щек.

— Ешь, — сказал он, придвигая к ней тарелку. — У меня достаточно времени. Впрочем, у меня всегда было его достаточно для тебя, но тебе это было не нужно.

Опустив глаза, она лишь глотнула чаю. Он видел, насколько трудно было ей прийти к нему и просить. Повинуясь порыву, он взял ее за руку, погладил нежную кожу запястья, отливающие синевой вены. Ничего не изменилось. Ему по-прежнему хотелось к ней прикасаться.

— Нужно, чтобы вы помогли найти моего мужа, — произнесла она.

— Ты замужем? Я этого не знал. Да я вообще ничего о тебе не знаю, не так ли? Я даже не знаю твою фамилию.

— Малинин… Мой муж, Александр, — офицер. Он был эвакуирован одним из тех кораблей, о которых вы только что говорили. По крайней мере, я так думаю.

Луи откинулся на спинку стула, затянулся сигаретой, принимая безразличный вид.

— Ты так думаешь или ты на это надеешься? Не в этом ли весь вопрос?

Она впилась в него презрительным взглядом своих светлых глаз, вероятно спрашивая себя, что он потребует взамен.

— Мы не виделись почти два года. Мне пришлось выкручиваться самой. Я больше не знаю, надеюсь я или нет.

Луи попытался представить жизнь этой женщины до изгнания, жизнь блистательных аристократических семей, правивших в России во времена царей и Толстого. Конечно, он многое читал о России, у него сложилась слишком романтическая картинка, но он был убежден, что она блистала во дворцах Санкт-Петербурга, что она была избалованной супругой и, возможно, счастливой. Он представил ее мужа на одном из военных судов, от которых осталось одно название и на которых укрывались офицеры, простые солдаты и казаки, с исхудавшими и заросшими лицами, измученные дизентерией. Флот нищих.

— Им запрещено покидать борт корабля. Необходимо найти Александра и снять с судна. Они измучены голодом, вы сами это сказали. Многие больны. Говорят, что в толпе были раздавлены беременные женщины.

Нина нервничала, ее руки трепетали, словно безумные птицы.

— Я не хочу бросать его на произвол судьбы, вы понимаете? Я, по меньшей мере, ему обязана, — тихо добавила она. — Я готова… Я хочу сказать: если вы хотите…

— Переспать с тобой за эту небольшую услугу? — резко сказал он в ответ, поскольку она была права.

Желание обладать ею было по-прежнему сильнее его. Луи уже знал, что не сможет противостоять, точно так же как он не смог отказаться от опиума. Нина была в его власти. Разве не этого он всегда хотел?

— Я — проститутка, или вы об этом забыли? — презрительно парировала она.

— У тебя было много мужчин после меня?

— Несколько.

— Я, наверное, должен волноваться о состоянии твоего здоровья.

— Успокойтесь, вы ничем не рискуете, — сказала она с горьким смешком. — Я достаточно умна, чтобы следить за своим орудием труда.

Охваченный бурным желанием ее поцеловать, он отвернулся, избегая ее высокомерного взгляда. За запотевшим окном мелькали расплывчатые силуэты прохожих. Он поднял руку и заказал официантке кофе.

Нина старательно грызла хлебец. Было ясно видно: эта женщина знает, что такое голод. Рядом устроилась еще одна пара, тихо перешептывавшаяся. Это тоже были русские. Совсем недавно Луи в смятении наблюдал наплыв беженцев, заполнявших улицы Галаты и Пера.

— Я посмотрю, что смогу сделать, но ничего не обещаю, — заявил он. — Это все равно, что искать иголку в стоге сена.

Лицо Нины озарилось.

— Вот название его полка! — воскликнула она, роясь в сумочке. — Еще я оставила свои координаты в русском справочном бюро. Если он напишет, они мне сообщат.

Она нацарапала на клочке бумаги несколько слов.

— Я вам очень признательна, Луи.

Она протянула ему бумажку, а он на мгновение задержал ее руку в своей, перед тем как поцеловать ее ладонь. Покорившись, с непроницаемым лицом, она вся напряглась. Жизнь научила ее платить по счетам. «Ты — животное», — подумал Луи, которого внезапно стало грызть что-то похожее на совесть. Но все же со своим желанием он бороться не собирался. У него на это не было ни сил, ни воли. Эта женщина овладела его сознанием. Он поможет ей найти мужа, но ничто не помешает заняться с ней любовью.

Луи позвонил другу, капитан-лейтенанту Роберу Козму, адъютанту адмирала Дюмениля, командующего французской эскадрой. Тот согласился помочь, так как получил похожее задание от адмирала.

На следующий день мужчины поднялись на борт дозорного судна, доставившего их к кораблям с беженцами. Некоторые угрожающе кренились. Во время пути к Константинополю один торпедоносец пошел ко дну вместе с двумя с половиной сотнями пассажиров. Луи и его люди никого не смогли спасти, так как их слишком поздно оповестили.

Русские, в оборванных серых армейских плащах императорской гвардии, образовали на палубе плотную массу, внимательно рассматривая небольшие судна греческих и армянских торговцев, порхающих, как комары. Некоторые перегибались через борт и спускали на ремнях перстни и обручальные кольца, меняя их на воду или хлеб. Время от времени мелькал круглолицый женский силуэт. «Как, черт возьми, мы сможем здесь найти Нининого мужа?» — подумал Луи.

— Это еще хуже, чем я себе представлял, — прорычал он. — Мы будем его здесь искать до скончания века.

Несчастные русские были убеждены, что турки, которые когда-то приютили изгнанных инквизицией евреев, не отвергнут и их. Несмотря на то что эти два народа испокон веков были врагами, такая вера была оправдана. Французы и американцы никогда бы не пришли на помощь этому выморочному народу, если бы не одобрение властей, великодушие Красного креста и жители, принимающие беженцев у себя. Англичане же вообще ничего не хотели об этом знать. Их единственным собеседником была советская власть. «Мы ведем торговлю с каннибалами!» — не без цинизма заявил премьер-министр Ллойд Джордж.

На суднах, где находились казаки, были слышны грустные песни и хлопанье императорских знамен. Роберт Козм, вооружившись громкоговорителем, окликнул двух офицеров. Северный ветер усиливал ледяной холод. Луи начал притопывать, чтобы согреться. Он все спрашивал себя, какой будет его реакция, если Малинин, не дай бог, откликнется. Как бы то ни было, решение принято. Теперь, когда он снова обрел Нину, он больше от нее не откажется.

Козм немного осип, и Луи его сменил. Вдруг какие-то мужчины замахали руками. Дозорное судно подошло как можно ближе к высокому корпусу корабля.

— У вас есть на борту некий Александр Леонидович Малинин? — крикнул Луи по-французски, поскольку знал, что офицеры свободно говорят на этом языке.

Какой-то крепкий мужчина с косматой бородой сложил ладони рупором:

— Да. Он у нас. А что?

Сердце Луи екнуло.

— Нам нужно с ним поговорить. Мы заберем его к себе на борт.

— Это невозможно! Он болен!

Робер толкнул Луи локтем:

— Спроси, что у него. Если это не тиф, мы сможем его забрать.

Русский пояснил, что его товарищ ранен и у него дизентерия.

— Я поднимаюсь к вам на борт! — ответил Луи.

Вдоль корпуса была натянута веревочная лестница. Бортовая качка настолько усилилась, что Луи несколько раз пытался за нее ухватиться. Он осторожно по ней взбирался. Если бы он по иронии судьбы он свалился в ледяные воды Босфора, спасая жизнь мужу своей любовницы!.. Карабкаясь вверх, он проклинал ветер, Нину и жизнь в целом. Чьи-то руки подхватили его под мышки, помогая перелезть через борт. На палубе его окружила оборванная смрадная толпа.

Малинин лежал на носу корабля вместе с остальными ранеными, его голова была перевязана грязными бинтами. Восковое лицо, обрамленное густой светлой бородой…

— Он жив? — с сомнением спросил Луи.

— Утром еще был, — ответил какой-то русский и потряс товарища за плечо.

Малинин открыл глаза, бормоча, по всей видимости, ругательства.

— Хорошо, я его забираю, — объявил Луи.

Тотчас же толпа заволновалась. Некоторые начали бранить француза, возмущаясь, что не могут даже рассчитывать на такую благосклонность.

— Военнослужащие из частей, участвовавших в боевых действиях, будут переведены в район Пролива и на остров Лемнос, — пояснил Гардель жестко. — Гражданские беженцы и нестроевые военные должны ждать здесь, у Константинополя, вскоре мы начнем эвакуировать больных и раненых.

Вот уже три дня, как люди ничего не ели и не пили. Голодные, изнуренные, они были вынуждены покинуть родину и теперь зависели от милости иностранных держав, которые им помогали, загоняя при этом в жесткие правовые рамки, задевающие честь этих людей.

Несмотря на недовольство, которое грозило вылиться в драку, Луи приказал спустить больного, привязав к временным носилкам, затем ухватился за веревочную лестницу, свисающую вдоль корпуса корабля.

Дозорное судно продолжало курсировать вокруг судов в поисках второго офицера, но тщетно. К сожалению, поиски оказались безрезультатными. Раздосадованный капитан Козм пожал плечами, заявив, что вернется на следующий день. Он отдал морякам приказ идти к берегу.

Сидя рядом с Малининым, Луи подкурил сигарету. Русский протянул черную от грязи руку.

— Почему я? — спросил он гортанным голосом.

— Меня об этом попросила ваша супруга.

Луи следил за его реакцией. Проблеск, который он не смог расшифровать, промелькнул во взгляде раненого.

— С ней все в порядке?

— Да. Она попросила вытащить вас отсюда.

— Благодарю вас, капитан.

Насколько была приятна благодарность Нины, настолько стало неловко от благодарности этого бедняги. Как только он передаст его в госпиталь, он забудет о нем. К несчастью, уцелевший оказался разговорчивым. Он с ностальгией принялся вспоминать счастливые дни в Санкт-Петербурге. Они с Ниной были знакомы с детства. Луи был вынужден слушать истории, которые были для него мучительны, но, тем не менее, он узнал кое-что о прошлой жизни своей любовницы. Он не ошибался. Нина была изнеженным ребенком, девушкой, принимаемой при дворе, где ее отец играл немаловажную роль. Ее будущее должно было быть безоблачным. Луи стало интересно, как отреагирует Малинин, если когда-нибудь узнает, что его жена — проститутка.

 

Глава 8

Французский госпиталь был переполнен. Сюда десятками доставляли раненых и больных, снятых с кораблей. Холл и коридоры были заполнены носилками. Роза Гардель металась, словно белка в колесе, и с блокнотом в руках распределяла пациентов по палатам. Она записывала имена, анамнез, не отвлекаясь на стоны. Задача оказалась настоящей головоломкой, и для того, кто не переносит беспорядок, стала бы страшным испытанием.

Ее попросили быть строгой. Власти волновались из-за пропадающих бог знает куда русских, которые растворялись в городе, опасаясь, что их вышлют в какую-нибудь дыру, где фактически конец географии. Однако нужно было не допустить распространения эпидемии. «По крайней мере, так появляются свободные койки», — ворчали медсестры, у которых было забот через край.

Уставившись в свои записи, Роза наткнулась на груду картонных ящиков и выругалась, потирая колено. На посылках стояла печать американского Красного креста. Она заглянула в них. Там были пижамы, и белье, и короткие подбадривающие записки, приколотые к пакетам. Внезапно…

— Луи, что ты здесь делаешь? — воскликнула Роза.

По-видимому, Луи также был удивлен встречей с женой.

— Я здесь проездом. Меня попросили составить рапорт о ситуации…

Он неопределенно махнул рукой в сторону раненых. Его щеки вспыхнули. Роза оглянулась. Что его так взволновало? Но это была лишь груда новых носилок на полу.

Каждый раз, когда открывались двери, в холл врывался зверский ветер.

— Ладно, мне нужно идти, — резко произнес Луи.

Роза проводила взглядом быстро удаляющегося мужа. «Как-то он странно себя ведет», — подумала она. Трудно поверить, что в обязанности Луи входит учет этих несчастных. Однако памятуя, что отношения между адмиралом Дюменилем и генералом Шарпи, командующим французскими оккупационными войсками, ужесточились… Последний не был в восторге от использования части денежных ресурсов для помощи русским. Неужели Луи должен составить рапорт об этом для вышестоящих органов?

Глубоко вздохнув, Роза развернула блокнот на чистой странице, чтобы записать новоприбывших, и обратилась к первому из них, с отвратительной окровавленной повязкой. Она наклонилась, спрашивая его имя, попыталась абстрагироваться от тошнотворного запаха и записала красивым почерком его данные: Александр Леонидович Малинин.

Несколько часов спустя, уже дома, Роза прилегла на диван, мучаясь от боли в спине. Учитывая серьезность ситуации, Красный крест начал кампанию по распределению бесплатных обедов и одеял. Накануне она провела весь день в садах французской школы имени Святой Пульхерии, в одном из мест распределения. Восемь часов на ногах на ледяном холоде. Хотя русские беженцы и говорили с облегчением о том, что им удалось сбежать от Красной армии, которая, не задумываясь, истребила бы их, они побаивались неопределенного будущего. Роза побывала в расположенных на окраине города лагерях, куда привозили жен, сестер и братьев офицеров. Наспех построенные бараки плохо отапливались небольшими печками. Она представила себя, Марию и Луи в этой тесноте и не смогла сдержать дрожь ужаса. Роза никогда бы не перенесла таких лишений!

Похоже, она ненадолго задремала, так как ее разбудил детский смех. В соседней комнате Мария играла с Ахметом. Смерть сестры произвела на мальчика огромное впечатление, и он нашел неожиданную поддержку у Марии, которая стала единственной, кто мог вывести его из мрачного состояния. Теперь дети были неразлучными друзьями.

— Мама, ты не спишь? — спросила Мария, просунув голову в приоткрытые двери.

Роза жестом пригласила ее войти.

— Как ты себя чувствуешь, моя милая?

Дочь заверила, что насморк ее уже не так беспокоит, рассказала, как она провела день. Служанка принесла чай, и девочка поблагодарила ее по-турецки.

— Я сыграла на фортепиано сонату для Ахмета и Ризы, — весело продолжила она. — Им очень понравилось.

— Кто такой Риза? — заинтригованно спросила Роза.

— Сводный брат Ахмета. Он такой милый! Он теперь живет со своей матерью здесь.

— Ничего не поняла, — удивленно нахмурилась Роза. — Как это возможно?

Мария покраснела. Она подала матери чашку с чаем и попыталась сменить тему, но Роза решила все прояснить для себя.

— У Селим-бея есть сын от второй жены, — наконец призналась девушка. — Их дом в Эюпе сгорел во время пожара. Думаю, они не смогли найти там подходящее жилье. И зима сейчас такая суровая, не так ли? — сказала она, всматриваясь в серое грозное небо через окно. — Это даже к лучшему для Ахмета. Он теперь не так одинок.

— Селим-бей живет в нашем доме с обеими женами? — беззвучно произнесла Роза.

— Мама, это их дом, а не наш, — робко поправила Мария.

Роза была в ужасе от того, что Мария говорит о полигамии так, словно это в порядке вещей. Такое снисходительное отношение, к сожалению, напомнило ей поведение мужа. В шестнадцать лет у дочери сформировалась несносная привычка иметь и высказывать собственное мнение, которое иногда не совпадало с мнением матери. Впрочем, это было единственное, в чем Роза могла упрекнуть дочь.

Женщина выпрямилась.

— Прошу тебя, Мария, — чопорно заявила она. — Ты вообще понимаешь, что у этого мужчины — две жены?

— Это разрешено их религией. И Нилюфер просто очаровательна…

— Ты с ней знакома? — испуганно спросила Роза.

Мария затопталась на месте, раздосадованная тем, что пришлось признаться матери. Розе стало интересно, сколько времени дочь провела в другом крыле дома. Неужели эта грозная Гюльбахар-ханым затянула девушку в свои сети?

Роза принялась шагать по комнате.

— Несколько жен одновременно — это возмутительно, ты меня понимаешь? Противоестественно! Я не понимаю, как эта женщина может находиться здесь, делить жилье с Лейлой-ханым! Как Лейла-ханым могла это допустить? Ведь я считала ее современной, — добавила она, вспоминая прием, где встретила Лейлу, одетую по-европейски и кокетничавшую с мужчинами.

Мария сидела по-турецки на подушках и грызла миндальное печенье.

— Именно Лейла-ханым предложила Нилюфер жить в конаке. Она пояснила, что вторая жена тоже имеет право получить защиту мужа. Не думаю, что Лейле-ханым это приятно, но она, не раздумывая, приютила Нилюфер, как только узнала, что бедняжка оказалась с ребенком на улице.

Роза закатила глаза.

— Послушать тебя, так можно подумать, что ты находишь эту ситуацию нормальной. От этих женщин у меня голова идет кругом. Как я раньше не поняла? Я не желаю, чтобы ты продолжала к ним ходить, ты меня слышишь? Общение с ними для тебя вредно. И потом, выровняй спину! Терпеть не могу, когда ты разваливаешься на этих подушках!

На лице девушки мелькнула тень.

— Мама, я прекрасно понимаю, что они не такие, как мы. И я не хотела бы вести подобный образ жизни, но я должна держаться достойно и толерантно и никого не судить, разве не так? Я считаю, что Лейла-ханым по-настоящему великодушна. А Нилюфер-ханым — очень уважительна. Между этими женщинами весьма сложные и забавные отношения.

Лицо дочери было невинным и немного упрямым. У Розы сдавило горло. Вдруг перед ней возникла жуткая картина, будто Марию украли и заперли в гареме, где она удовлетворяет желания паши. Господи, как же она ненавидела это место и этих людей, которых не могла понять! «Но я знала об этом», — упрекнула она себя со слезами на глазах. Разве Луи не попросил Розу сразу после приезда спрятать свое распятие, чтобы не задеть чувства хозяев дома? Женщина перекрестилась, прося прощения у Господа за то, что спрятала распятие в шкафу.

— Я поговорю об этом с твоим отцом!

У Розы закончились аргументы. Но она сомневалась, что Луи хоть как-то повлияет на дочь. У нее даже появилось неприятное ощущение, что муж и дочь договорились за ее спиной и посмеивались над ней.

— О чем ты хотела поговорить? — весело спросил Луи, войдя в гостиную.

— Твоя дочь защищает полигамию!

— Папа, это неправда! Я просто сказала, что Лейла-ханым любезно согласилась принять в своем доме вторую жену супруга.

Роза заметила удивление в глазах Луи, но также и тень восхищения. Она знала о дружбе мужа с Селим-беем и догадывалась о мужской солидарности. Женщина скрестила руки на груди, ее губы дрожали от негодования.

— Женщина, которую ты так ценишь, мне кажется чересчур снисходительной, — бросила она высокомерно. — Это варварское поведение былых времен. Я не желаю, чтобы Мария виделась с этими людьми. Она еще слишком молода и впечатлительна.

— Папа, — воскликнула девушка с багровыми щеками, — ты же знаешь, что это не так!

Луи рухнул на диван. «У дорогого Селима две жены? О, у него воистину стальные нервы», — подумал он. Мария поспешила подать ему чай и все подробно рассказала. Луи был убежден, что Лейла-ханым сердилась на мужа, но смирилась с неизбежностью. Молодая турчанка была слишком умна, чтобы вступать в конфронтацию.

— Признаю, что это из ряда вон выходящая ситуация, — уступил он. — Но должен ли я тебе напоминать, что прошлым летом в этом доме случилось несчастье?

— Не юли! — запротестовала Роза. — Селим-бей взял вторую жену задолго до того, как умерла Перихан.

Мария попросила разрешения уйти. Луи отпустил ее, так как знал, что дочка не переносила споры родителей. Однако ему не хотелось оставаться наедине с Розой и выслушивать серию упреков. Он устало откинул голову на подушки и закрыл глаза. В голове начинали барабанить молоточки боли.

Роза заметила, что, перед тем как войти, он снял обувь. Луи развязал галстук и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Беспечность Востока коварно проникала в их жизнь, трансформируя их характеры, извращая реальность. Куда подевался тот мужчина, за которого она вышла замуж? Молодой и ретивый морской офицер, искренний и преданный? Вместо него теперь перед ней был мужчина с восковым лицом, воспаленными глазами, который смотрел на нее чаще всего с непониманием и презрением. Мужчина, у которого были свои тайны.

Ей вспомнились нищета и горе, с которыми она недавно столкнулась. Одуревшие взгляды русских офицеров, осунувшиеся лица их жен, и голодные дети, снующие по улицам Пера, словно бродяги. От нахлынувшего уныния у нее подкосились ноги. Она присела рядом с Луи.

— Так больше не может продолжаться, — сказала она сипло и взяла мужа за руку. — Мы потерялись. И я не знаю, что нужно сделать, чтобы все стало как раньше.

Она расплакалась и тут же устыдилась своей слабости. Если бы только Луи обнял ее, сказал, что все будет хорошо…

— Роза, я тоже не знаю, — с досадой признался муж. — Послушай, это всего лишь черная полоса, которая скоро закончится! Эта затянувшаяся зима, и все эти беженцы… — Уверен, что весной тебе станет лучше.

Роза вынула из рукава носовой платок. Она не сможет до него достучаться. Он далек. Он сдержан с ней. Он по-прежнему избегает ее любыми средствами.

— Луи, речь не обо мне, а о тебе, — сухо упрекнула она. — Я тебя не узнаю. Я тебя не понимаю. И теперь, когда Мария связалась с этими турками, я думаю: может, вернуться во Францию?

— Конечно же нет! — взбесился он. — Тебя здесь очень ценят. И потом, ты мне нужна.

Он поднялся, обхватил руками голову. Побледнев, снова опустился на диван.

— Сожалею, но я плохо себя чувствую, — пробормотал он. — Мария ничем не рискует, не переживай по этому поводу. Она сможет за себя постоять. Она — твоя дочь.

Роза приложила руку к его лбу. Луи весь горел. Через несколько минут он уже крепко спал.

 

Глава 9

Продрогшая Роза Гардель спешила по улицам Пера, укутавшись в пальто с лисьим воротником. Она заканчивала совершать предрождественские покупки, только что вышла от греческой портнихи, у которой заказала платье для Марии. Ее дочь часто гостила в домах левантийских семей. Роза не решалась сама шить дочери платья. Она также заприметила запонки для Луи, но не смогла найти ювелира. Бегая кругами с покупками, она уже собиралась было возвращаться, как вдруг подвернула на булыжнике ногу и выронила почти все пакеты. Часть подошвы отвалилась. Роза перенесла массу тела на ушибленную ногу и закричала от боли.

В этот момент открылась дверь ресторана. Усатый мужчина в белом фартуке, подобрав пакеты, предложил Розе руку, советуя зайти внутрь и немного отдохнуть. Женщина схватилась за него и пошла следом, прихрамывая.

Русский усадил ее в глубине зала рядом с самоваром, затем подставил под ногу табурет и приложил компресс со льдом. Не спрашивая разрешения, он велел своему соседу-сапожнику починить ее обувь. Как по волшебству, перед Розой появился чай и пирожные. Женщина смущенно оглянулась. Все столики были заняты. Рядом с играющими в шахматы сидели клиенты, которые пили водку и ели красную икру. Роза расслабилась, убаюканная гармоничным звуком русского языка и теплом печки.

Вдруг распахнулась входная дверь. Из чистого любопытства Роза подняла взгляд и, к своему удивлению, увидела мужа. Луи на мгновение застыл на пороге, сбивая с фуражки хлопья снега. Роза подняла руку, желая привлечь его внимание, но в ту же секунду к нему подскочила официантка. Движение этих двоих сразу встревожило Розу. Они стояли друг к другу близко. Слишком близко… У нее застыла кровь в венах. Луи пожирал русскую глазами, затем что-то прошептал ей на ухо. С беспечностью завсегдатая он снял ключ рядом с кассой и направился к узкой деревянной лестнице. Официантка последовала за ним. Роза увидела, как она развязывала фартук.

Комок горечи застрял в горле. Это все объясняет. Безразличие Луи. Его дерзость. Лицо Розы залилось краской стыда. У нее было лишь одно желание — бежать отсюда как можно скорее. Она попросила счет, объяснив, что ей нужно идти. Дрожащими руками Роза открыла кошелек, и несколько монет покатились под стол. С обеспокоенным лицом хозяин сокрушался, что еще не успели починить обувь. Не могла бы она подождать четверть часа? При мысли, что она встретит Луи, только что покинувшего объятия любовницы, Розу затошнило.

Дорога домой показалась бесконечной. Роза проделала ее словно в тумане. Женщина вынырнула из ступора, только когда такси, за рулем которого был русский, доставило ее к воротам конака. Она заплатила, вышла из машины. Босой ногой ступила в талый снег и, хромая, пошла через сад.

— Мадам Гардель, у вас что-то случилось?

Голос был полон участия, но сквозь пелену слез Роза не могла рассмотреть лицо Лейлы-ханым. Она вся дрожала. Турчанка подхватила ее под руку и повела в вестибюль. Лейла усадила француженку на лавку, присела на колени, сняла с нее порванный чулок, чтобы осмотреть щиколотку. У Розы вырвался всхлип — от унижения и благодарности.

В гостиной зажгли канделябры и масляные лампы. Роза сидела на диване с перебинтованной ногой, откинувшись на подушки. Рядом с ней была Лейла-ханым. Вдруг женщина поняла, что не встречалась с ней после смерти Перихан. Неужели все эти четыре месяца она провела взаперти? Роза вздрогнула. Черты Лейлы заострились, а во взгляде пылал огонь неизмеримой печали.

— Вам лучше? — тихо поинтересовалась Лейла.

Роза кивнула. Как можно было подозревать эту турчанку в том, что она любовница Луи? Француженка покраснела. Она была растрогана красотой и величественной осанкой хозяйки конака. «Я была такой глупой», — удрученно подумала она.

— Почему глупой? — спросила Лейла.

Роза поняла, что произнесла это вслух. Она попыталась взять себя в руки. Ей было трудно дышать. Она чувствовала себя такой жалкой. Грязной. И крайне одинокой…

В непреодолимом порыве она призналась Лейле-ханым, что муж изменяет ей с жалкой русской официанткой. Роза была подавлена.

— Этот негодяй глумится над клятвой, произнесенной перед алтарем! Он повел себя недостойно. И все это из-за этого города, этих людей…

Она размахивала руками в поисках виноватых. Проницательный взгляд Лейлы пронзил ее словно стрела. Растерявшись, Роза поведала, что Луи ее больше не любит, что он не прикасался к ней уже несколько месяцев, хуже того, вероятно, он никогда ее не любил.

Женщина разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. От несговорчивой Розы Гардель ничего не осталось. Ни самолюбия, ни достоинства, ни надежд… Слово за слово она поведала Лейле все, что произошло со дня приезда француженки. Казалось, рухнул барьер страха и огорчения. Роза извинилась за свою бестактность, за то, что рылась в вещах Лейлы и обнаружила скрывающегося в конаке немца. Она также призналась, что сообщила о своих подозрениях британскому офицеру, который впоследствии произвел обыск. Застыв словно камень, Лейла слушала безудержное признание, но не вникала. На нее нахлынула волна грусти и сожаления. Есть что-то пугающее в том, когда человек обнажает свои недостатки и подлость, свои затаенные страхи. Душонка Розы Гардель была черной от зависти, недоверия, злости. Терзаемая сомнениями, француженка раскрывалась у ног мусульманки, которую ранее презирала и высмеивала.

Лейла подумала, что именно донос Розы стал причиной долгого заключения Орхана. А если бы британские солдаты застали в гаремлике Ханса, его бы немедленно расстреляли. Или повесили. Ее и Гюльбахар-ханым бросили бы в тюрьму и приговорили к смерти за содействие националистам. Но Аллах Всемогущий, да славится Его имя, позволил ей спасти жизнь Хансу. Благодаря несчастью любовники провели счастливые недели в Ангоре. Благодаря предательству родилась любовь, которую ничто не разрушит.

— Это я виновата, что Перихан умерла и вас не было рядом! — внезапно воскликнула Роза, широко раскрыв глаза.

И перед мысленным взором обеих женщин возник образ маленькой девочки, которая нараспев читала басню Лафонтена в честь Розы, приглашенной в парадный салон бабушки.

— Простите меня, — взмолилась она, схватив руку Лейлы и склонив голову. — Умоляю вас… Простите меня…

Потрясенная, Лейла не могла найти слов утешения. Когда она вспоминала о Перихан, ее сердце обливалось кровью. У нее уже давно иссякли слезы. Теперь она носила свою боль в самом потайном уголке души, как когда-то носила в утробе ребенка. Всякая надежда была мертва.

Она ни в чем не упрекнула Розу. Обида бесполезна. Ненависть тоже. Лейла не желала поддаться этим чувствам. Она знала, что ее дочь счастлива. И это единственное, что имело значение, единственная мысль, за которую она цеплялась в молчании ночи.

Не произнося ни слова, молодая турчанка гладила по волосам сокрушающуюся женщину, ожидая, пока та успокоится. Ведь боль француженки была не так уж велика. Лейла не торопилась. Она подождет столько, сколько будет нужно, весь вечер, и всю ночь, и, если понадобится, несколько дней, все то время, пока снег будет окутывать купола мечетей и крыши Стамбула. А по ту сторону Золотого Рога электрический свет и оркестры кабаре по-прежнему будут призывать к упоению и сладострастию, к азартным играм и плотским утехам.

 

Глава 10

Роза заканчивала собирать чемоданы. Она отказывалась слушать Марию, которая со слезами умоляла ее остаться в Стамбуле, женщина не хотела смотреть на мужа, который молча стоял в комнате с бокалом виски в руках. Она даже старалась не проходить вблизи него, чтобы не вдыхать запах его одеколона.

— Мама, это подло! — воскликнула Мария. — Я приглашена на многие чаепития, но теперь должна все отменить. Что обо мне подумают подруги? И папа, его нельзя оставлять совсем одного!

— Не первый раз мы проведем Рождество без твоего отца, — парировала Роза. — И прошу тебя, Мария, не говори со мной в таком тоне. Иди, собери вещи. Скоро приедет извозчик, который отвезет нас на вокзал.

Девушка жалобно вскрикнула и побежала к себе.

Роза проверила документы, резким движением захлопнула сумочку. Она позвонила Одили в Измир и предупредила, что приедет на Рождество вместе с Марией. Сестра не задавала вопросов и заверила, что их примут в монастыре с распростертыми объятиями.

— Мне жаль, — произнес Луи настолько тихо, что Роза хмыкнула, не сдержав удовлетворения. — Ты не могла бы остаться до января? — вздыхая, добавил он. — Это доставило бы удовольствие Марии.

— Я не могу находиться с тобой рядом и, в отличие от тебя, не желаю притворяться.

Роза бросила на мужа презрительный взгляд. Утро только началось, а он уже пил. Но она воздержалась от комментариев.

В тот злополучный вечер, когда вернулся Луи, она приперла его к стенке. По крайней мере, он имел мужество не отрицать очевидное. Конечно, он просил прощения. Он что-то бормотал об отчаянии. Дрожа от злости, Роза выплеснула на супруга всю свою злость и боль. Он ушел из дому и вернулся лишь на рассвете, мертвенно-бледный. Когда он рухнул на кровать рядом с ней, она задрожала от отвращения, уловив прогорклый запах его одежды.

Луи считал, что его жизнь — словно карточный домик. Роза реагировала, как какая-то природная стихия. Всего за пару дней она приняла решение оставить мужа. Ему пришлось отклонить приглашение на благотворительный костюмированный бал под предлогом, что супруге нездоровится. С тех пор его постоянно спрашивали о самочувствии Розы. Какие теперь придется придумывать отговорки, чтобы объяснить ее отсутствие на следующей неделе, когда начнутся редкие и желанные приемы в посольстве Великобритании?

Какой же он кретин! Он кусал себе локти оттого, что в тот день отправился к Нине, хотя знал, что Роза тоже поехала в Пера. Но желание увидеть любовницу было таким же нестерпимым, как и в начале их знакомства. К тому же появление русского мужа только подхлестывало Луи. Пусть он разумом и понимал, что ведет себя жалко, но он не мог отказаться от всепроникающего внутреннего удовольствия, которое испытывал, когда Нина таяла в его объятиях от оргазма.

— Ты не расскажешь Марии правду? — скрепя сердце, спросил он.

— Конечно же нет! Твои мерзкие поступки ее не касаются. Я не хочу, чтобы наш ребенок терзался из-за твоей низости.

В конце концов прямолинейность жены его взбесила.

— Роза, я никого не убивал!

— Нет, ты просто часто пользуешься услугами проституток в убогих комнатах Пера. Ничего не может быть банальней для французского офицера, супруга и отца, не так ли?

Роза любила сарказм. Усмешка на ее губах сводила его с ума.

— Я этим не горжусь, но я не первый мужчина, который познал такое приключение.

— Я не замужем за другими мужчинами. Я вышла замуж за тебя и сегодня об этом сожалею.

«Боже правый, как же мы любим поучать! И сами никогда не грешим…» — подумал он, но спорить с ней не было сил. Жена его осудила и признала виновным. Роза никогда не снизойдет до размышлений о том, нет ли здесь и ее вины. Такие женщины не судят себя. Роза обвиняла его в притворстве, но по крайней мере он был честен с самим собой. Он умел признавать свои слабости. И первая из них — в том, что Луи не находил в себе силы избавиться от слабостей.

— Ладно, полагаю, нам больше не о чем говорить, — устало произнес Луи. — Будь любезна сообщить, когда решишь вернуться.

— Не знаю, вернусь ли я вообще в Константинополь. Вероятно, потом я поеду во Францию.

— Напоминаю тебе, что мы женаты.

— А я тебе — что ты клялся мне в верности.

Он залпом выпил содержимое стакана, спрашивая себя, испытает ли облегчение, если бросит стакан через плечо, как это делали прилично выпившие русские.

— Я должен валяться у тебя в ногах? Мне жаль, что ты стала свидетельницей той встречи. Я не хотел тебя унизить. И я огорчен, что заставил тебя страдать.

— Очень мило с твоей стороны! — с издевкой выпалила она. — Но могу ли я тебе верить? Я больше не знаю, когда ты говоришь правду, а когда лжешь. Не ведаю также, со сколькими проститутками ты встречался и как давно. Если, конечно, речь не идет об одной и той же, в которую ты, может быть, влюбился? От этой мысли мне было бы еще больнее.

Она отвернулась. Только бы не заплакать перед ним! Как они могли так опуститься? Хлопнула дверь, и Роза сжала кулаки. Трус! Ушел и ничего не ответил.

За несколько минут до отъезда Роза в последний раз взглянула на сад через окно селямлика. Небо было затянуто дымкой, бледное солнце цеплялось за золотые звезды и месяц над куполами мечетей. На крышах лежал снег. Чуть дальше над обгоревшими руинами поднимались клубы дыма. «Кто там может жить в такой холод?» — подумала она. Ей никогда не понять этот город. Ее пугали восточный беспорядок и его контрасты, обманчивая беспечность, беспорядочная похоть. Она чувствовала себя здесь чужой, была не в силах постичь здешние тайны. А если бы она сумела приручить и мужа, и этот город, то все вышло бы иначе? Смогла бы она обучиться каким-нибудь чарам, чтобы вернуть сбившегося с пути супруга?

— Я хотела убедиться, что все в порядке, — прозвучал тихий голос за ее спиной. — Недим уже приехал за вами. Он проведет вас до поезда.

На Лейле-ханым было элегантное платье из шерстяного крепа цвета беж, корсаж которого опускался до бедер. Жемчужная кайма украшала манжеты. Два черепаховых гребня удерживали строгий узел волос, что подчеркивало чистую красоту ее лица и затылка.

— Я готова, — с легкой улыбкой сказала Роза. — Лейла, благодарю вас за все. Вы стали для меня подругой, хотя я этого не заслуживаю.

Лейла обняла ее и поцеловала в щеку. Роза закрыла глаза, наслаждаясь тонкими нотками аромата розы. Османская женщина, которую француженка так резко критиковала, стала наверняка единственной, кто жалел мадам Гардель. Лейла-ханым могла бы порассказать многое о жизни и о мужчинах.

— Роза, нужно научиться прощать.

— Как вы простили Селима за то, что он взял себе вторую жену? Я знаю, что Нилюфер-ханым теперь живет со своим сыном у вас. И вы это принимаете?

Лейла вздохнула.

— Иногда о турецких женах говорят, что их мужья — это их господа, что женщина дают то, что мужчина от нее просит, свою любовь и также любовь других женщин, если он того пожелает.

— Как вы терпите подобные вещи? — ошеломленно воскликнула Роза. — Любовь не делится. Это обязательство. Обещание. В горе и в радости.

Лейла напряглась. Не по душе ей были слишком личные вопросы, и она не привыкла кому-либо жаловаться — тем более иностранке, даже если та не могла ее ни в чем обвинить. На некоторое время Лейла застыла, всматриваясь в море.

— Согласно старой легенде, когда Сатана захотел искусить Иисуса, он показал ему Босфор, — сказала турчанка и хрипло продолжила: — Я потребовала у мужа развод, но я не презираю его и не желаю зла ни ему, ни Нилюфер-ханым.

Роза вытаращила глаза:

— Развод? Но как вы собираетесь это сделать?

— Мусульманские женщины намного свободнее, чем вы думаете, — весело ответила Лейла. — В замужестве мы сохраняем за собой право на свое имущество. Мы не несчастные жертвы, как любят нас описывать европейцы.

— А Селим-бей позволит вам уйти? Он подарит вам свободу?

Плечи Лейлы поникли.

— Я не теряю надежду… Смерть Перихан потрясла нас обоих. Нам нужно немного времени. Его Величество решил отправить Селима в Берлин с дипломатическим поручением. Он предложил ехать вместе с ним, и я согласилась.

Роза вздрогнула. Она никогда не сможет побороть инстинктивное недоверие, которое ей внушали немцы.

— Мне вас жаль. Это ужасные люди.

Лейла улыбнулась. Неужели Роза Гардель так никогда ничему и не научится? Зачем судить людей и целые народы? Хотя и у Лейлы был такой же недостаток…

Новость, которую сообщил Селим, застигла ее врасплох. После смерти Перихан Лейла вела затворнический образ жизни, не находя в себе сил выйти на улицу. Поначалу она спала целыми днями. Отныне ее жизнь состояла из странных помутнений сознания, из которых она с трудом выныривала. Только Аллах даровал ей какое-то облегчение. Несколько раз в день она расстилала коврик для молитв, покрывала голову белой муслиновой вуалью и взывала к благодетелю.

Селим, обеспокоенный отрешенностью супруги, решил предложить ей отправиться с ним. Он также искал способ отблагодарить ее за то, что она приютила Нилюфер. А Лейла была удивлена его благодарностью. Было бы жестоко бросить молодую мать в несчастье. Что касается свекрови, та восприняла ее жест как естественный и логичный. Послушная Нилюфер сразу же пришлась по душе Гюльбахар-ханым, а малыш Риза доставлял радость всем женщинам гаремлика. По правде говоря, единственный, кого удивляло присутствие обеих жен, — сам Селим.

Как бы Лейла ни боялась отправиться в западный город, любопытство брало вверх над сомнениями. Как можно устоять перед искушением увидеть родину Ханса? Каждый день она молилась о том, чтобы он был жив и здоров. Их отношения оставались в тайне. Орхан узнавал кое-какие новости через партизан, но очень скоро сведения перестали приходить. Ханс словно исчез с лица земли. Такая скрытность была вполне в характере немца. Лейла старалась к этому привыкнуть. «А если он вернулся в Германию?» — иногда думала она. От этой мысли у нее голова шла кругом.

На пороге гостиной появилась Мария и бросилась к ней в объятия.

— Лейла-ханым, я больше никогда вас не увижу!

— Почему это? — весело ответила она. — Если ты скажешь такую глупость Ахмету, он будет крайне огорчен. Уверена, что вы вернетесь через пару недель. Двери моего дома всегда открыты для вас, моя милая красавица.

Появился Али Ага и сообщил, что для отъезда все готово. Лейла провела Розу и Марию до дверей, где ждал Ахмет. Он хотел подарить подруге коробку лукума. Луи попрощался с дочерью еще утром, перед тем как отправиться на службу. Лейла наблюдала, как француженки спешили по тропинке к воротам. С улыбкой турчанка в последний раз махнула им на прощание.

— Все, кого я люблю, покидают меня, — печально произнес Ахмет.

Лейла присела перед ним и нежно убрала со лба прядь волос. В первые дни после возвращения матери мальчик был испуган тем, как она переживает смерть Перихан. Женщина корила себя за то, что ее страдания отразились на Ахмете. Ему нравилось забираться на руки к Лейле и нежиться подолгу. Лишь благодаря неизменной преданности сына женщина смогла понемногу вынырнуть из своей печали. Чтобы успокоить его, Лейла пыталась выразить простыми словами свои чувства. В свою очередь Ахмет доказал свою невиданную зрелость. Они вдвоем пережили этот темный период, поддерживая друг друга.

— Мы с отцом побудем в Берлине всего пару месяцев, и я каждый день буду тебе писать.

— Прошлый раз, когда ты уехала, умерла Перихан, — сказал сын с тревогой в глазах.

— Знаю, мой любимый львенок. Но жизнь должна продолжаться, понимаешь? Не стоит бояться. Я скоро вернусь. И с милостью Аллаха не случится никакого несчастья, обещаю тебе.

 

Глава 11

Берлин, январь 1921 года

Ханс Кестнер вышел на станции метро Фридрихштрассе и глубже натянул шапку. Пронзительный ветер гулял по проспекту Унтер ден Линден. Мужчина был в жутком настроении. Вместо того чтобы спокойно работать дома, Ханс терял время из-за регулярных отключений электроэнергии, выпрашивая у хозяйки квартиры уголь утром и по возвращении домой в конце рабочего дня. И это приводило в отчаяние.

Он шагал по улице, приковав взгляд к тротуару, чтобы не поскользнуться на льду, и браня бездельников из городских служб. Он был еще слаб после ранения в ногу в последнем сражении в Анатолии. Как обычно, перед воротами университета сидел инвалид войны с потрескавшимся от мороза лицом. Он окликнул Ханса, тот порылся в кармане в поисках мелочи, которую специально оставлял для однорукого. Он не подавал милостыню другим попрошайкам, поскольку его зарплата была не настолько велика. Но по возвращении на родину, в Берлин, Ханса удручала окружающая нищета.

В величественном холле мужчина развязал шерстяной платок, который служил ему шарфом. Университетский сторож в поношенном пиджаке кивнул ему и, подшучивая, сообщил, что аудитория опять полна.

— Там столько красивых молоденьких мадемуазелей, господин профессор, — подмигивая, добавил он с жутким французским акцентом.

В этом бастионе консерватизма, берлинском университете, женская аудитория студентов превышала мужскую. Слушательницы, посещающие курс лекций Ханса, без стыда устраивались в первых рядах и не сводили с него глаз на протяжении всего доклада. И поэтому, чтобы не встречаться с ними взглядом, он выбирал себе какую-нибудь нейтральную точку. Вначале он был удивлен такой любовью к исчезнувшей хеттской цивилизации. Один из его коллег посмеивался: «Да ладно тебе, не скромничай! Они приходят взглянуть на искателя приключений. Журналисты рассказывают как о твоих исследованиях, так и о подвигах в пустыне. И поскольку у тебя еще и смазливая внешность, то ты намного лучше, чем сеанс в кинотеатре!»

В преподавательской Ханс приготовил себе кофе из зерен, принесенных из дому, и занялся просмотром своих записей. Он старался обращаться к конспектам как можно реже. Как правило, он зачитывал перед аудиторией лишь цитаты исследователей.

Ханс подкурил сигарету. Начинался снегопад. Не было и трех часов дня, а машины уже ездили с зажженными фарами.

Подойдя к аудитории, Ханс услышал гомон, как в воскресный день. Его ожидало около двух сотен человек. От неуверенности пересохло во рту. Мужчина остановился, пульс бился чаще, чем обычно. «Хоть бы не заболеть!» — подумал он, взывая к хеттским богам. Затем решительным жестом толкнул дверь и взошел по ступенькам на кафедру. И все то время, пока он раскладывал на столе свои записи, включал лампу и откашливался, в аудитории царила почти религиозная тишина.

Говорили, что у Ханса был исключительный ораторский голос, мелодичный и ритмичный. Но именно его страсть к теме лекций восхищала слушателей. На эти два часа жители Берлина могли забыть обо всех своих неурядицах. Ничто не могло устоять перед солнечным миром Малой Азии, перед ее воинами, которые безраздельно правили в Анатолии более двух тысячелетий. Ханс оживлял города-крепости, воспевал технику производства железа, торговлю и религию. Он воскрешал их пантеон, богов Солнца, Грозы, Луны. Стояла такая тишина, что можно было бы услышать полет мухи. Лишь приступы кашля возвращали слушателей в реальность. Зал не отапливался, но кого это волновало! Они слушали знаменитого Ханса Кестнера, и никто не уходил разочарованным. Этот человек жил своей темой, он был словно одержим ею. Он выходил за рамки обычной археологии. Восток всегда производил магнетическое воздействие на интеллектуальную элиту Германии, кроме того, жители Анатолии были союзниками в недавней войне. Унизительное поражение и позорные условия мира, установленные так называемыми мирными соглашениями, были близки и северянам, и южанам. Судьба погибающей Османской империи не была здесь никому безразлична.

После лекции зал взорвался аплодисментами. На последних рядах свистели от восторга. У растерявшегося Ханса возникло впечатление, будто он вышел из транса. Осознав, настолько он погрузился в рассказ, преподаватель смущенно улыбнулся. У кафедры уже выстроилось несколько человек с его последней книгой в надежде на автограф. Он вдруг понял, что устал и голоден. После завтрака, который состоялся на рассвете в еле отапливаемой квартирке, во рту не было ни крошки. Зато благодаря популярности Ханс мог сотрудничать со специализированными журналами, что и составляло его скудный заработок.

Кто-то молча протянул книгу для автографа. При виде руки в перчатке немец поднял глаза. Словно земля ушла из под ног.

Лейла расхохоталась, наблюдая его замешательство.

Они спешили по улице, прижавшись друг к другу и защищаясь от снежной вьюги. Ханс как мог закрывал Лейлу под зонтом с погнутыми спицами, который одолжил у университетского сторожа. Мужчина еле сдерживался, чтобы не расцеловать ее просто на улице. Он отвел Лейлу в маленькую таверну с темными деревянными панелями, куда иногда заходил после лекций. Они устроились в глубине зала. Ханс прижал свои колени к коленям Лейлы. Шляпка-клош скрывала волосы турчанки, зато подчеркивала нежность розовых щек.

— Не могу в это поверить, — прошептал он. — Что ты делаешь в Берлине? И как ты меня нашла?

— Орхан подсказал, где тебя искать. Он же здесь учился, ты помнишь? Мой младший брат знает все закоулки университета Фридриха Вильгельма, — пошутила она. — Я не была уверена, что ты в городе, но когда наткнулась в газете на объявление о семинаре, то поняла, что удача мне улыбнулась.

Неожиданно она подскочила оттого, что ватага студентов с раскрасневшимися от мороза щеками шумно ввалилась в трактир.

Ее смущало и в то же время очаровывало окружающее оживление. Молчаливые рабочие с уставшими лицами сидели рядом с молодыми стенографистками, у которых были короткие стрижки и ярко накрашенные губы. Это было время отдыха, когда можно громко поговорить, выпить и временно забыть о своих заботах.

Ханс был удивлен, что Лейла согласилась выпить с ним в кафе. Этот мир был настолько далек от того, к чему она привыкла… Ему хотелось защитить ее, покрыть поцелуями с ног до головы.

— Мне так тебя не хватало, — призналась она, едва коснувшись его пальцев. — Было очень трудно, когда я не могла ни поехать к тебе, ни поговорить с тобой.

— Мы сами так решили, — ласково напомнил он ей. — Я каждый день о тебе думал… Как себя чувствует Перихан?

Лейла застыла.

— Боже правый, что случилось? — встревожился Ханс и сжал ее руку.

— Менингит…

Ее боль пронзила и его. В одно мгновение у его любимой потух взгляд, она вся съежилась на стуле. Она показалась такой уязвимой, что он испугался.

— Она умерла еще до того, как я успела вернуться, — сказала она дрожащим от волнения голосом. — Меня не было рядом с малышкой, когда я была так нужна.

Лейла смахнула слезы. Боль была такой же острой, как в первый день. Она снова встретилась с Хансом и доверилась тому, кто был не просто любовником, но также другом. Ханс внимательно слушал Лейлу. Она еще никогда не видела такого понимания у слушателя. Ею овладело странное сладко-горькое облегчение. Чувства были в беспорядке, поэтому Лейла говорила бессвязно. Она рассказала о Селиме и Нилюфер. О своем унижении. О жажде независимости. Описала растерянный взгляд Ахмета, тревогу маленького мальчика от мысли, что он всех потеряет. И в конце каждой фразы было имя Перихан, словно навязчивая нота бесконечной симфонии. Она рассказала о своих сомнениях и страхах. О последних конвульсиях Турции и рождении нового мира, что и привлекало, и пугало ее. Затем с печальной улыбкой напомнила ему о своем обещании, которое дала в Ангоре, — найти способ вернуться к нему.

— Но я уже вовсе не та, понимаешь? Вместе со смертью ребенка умерла часть меня.

Он долго хранил молчание, и она была признательна за то, что он не говорил пустых слов.

— Если бы мне было дано, я бы забрал твою боль и понес вместо тебя, — пылко произнес он. — Не могу смотреть, как ты страдаешь. Пусть простит меня Господь, но я люблю тебя, я так тебя люблю…

У Ханса голова шла кругом. Он до сих пор не мог поверить, что перед ним Лейла, здесь, в берлинской таверне, где пахнет влажной шерстью, сигаретами и пивом. Вокруг них бушевали войны, революции, царила беспросветная нужда, и среди этой разрухи он цеплялся лишь за эту страсть, которую внушала отважная женщина, разрушившая все запреты, чтобы приехать к нему.

Они с мужем остановились в гранд-отеле «Адлон» рядом с Брандебургскими воротами. Селим-бей должен был выполнить деликатную дипломатическую миссию, и Лейла согласилась поехать с ним при условии, что будет свободно передвигаться по столице, как европейская женщина. Супругу было трудно на это решиться, но здесь, вдалеке от матери, он позволил втянуть себя в игру. Ханс улыбнулся. Он знал Лейлу такой — свободной и следующей своим желаниям. Настоящей анатолийской женщиной.

— Чем я могу тебе помочь? — спросил он. — Чего ты от меня ждешь?

Желание прижаться к нему было настолько сильным, что она задрожала. Хотя еще несколько часов назад она цепенела от мысли, что скоро его увидит. Здесь Ханс был археологом и уважаемым лектором. Накануне во многих газетах появилась его статья о привезенных в Берлин на реставрацию двух хеттских сфинксах. Там, в амфитеатре, она гордилась его невероятно интересным докладом и тем, как представительно он выглядит. Молодые элегантные берлинки, поспешившие к нему в конце лекции, немного ее смутили. Она даже подумала, что не может сравниться с такими современными дамами. На долю секунды ей захотелось убежать.

Окружающая суета постепенно исчезала. Теперь весь мир для нее сводился к руке Ханса, его лицу, которое она желала ласкать, к его губам, которые хотела целовать. И это желание понемногу приводило ее в себя, пробуждало притупленные чувства.

— Не знаю, что со мной будет завтра, но я бы хотела, чтобы ты стал частью моей жизни, — призналась Лейла.

Ханс, который так боялся, что никогда не увидит любимую, чуть не взлетел от порыва счастья. Через несколько дней после их расставания на черноморском берегу он, обезумевший от волнения, подумывал отправиться в Стамбул. Но почему-то не мог избавиться от чувства, что не имеет права отбирать Лейлу у супруга. Он также боялся писать, не желая доставлять ей неприятности. Только Лейла, только она сама, должна решить судьбу их любви.

Несколько недель без новостей он безропотно смирился. Впервые в жизни Анатолия его ранила. Он больше не находил поддержки в этой суровой природе, ведь здесь все напоминало о Лейле. Боль стала невыносимой. В период нескончаемых сражений он даже думал, что смерть могла бы стать облегчением. Ханс был ранен осколком в ногу и решил вернуться в Берлин. Он снял жилье недалеко от Курфюрстендамма. Удивительно, но против всех ожиданий Лейла сдержала свое обещание. Ее смелость преодолела расстояния.

В таверне было шумно. Ханс поднес руку Лейлы к губам, затем ко лбу. Что он мог ей предложить? Ничего, кроме своей жизни и имени. Возможно, ее муж когда-нибудь и согласится на развод и тогда они смогут быть вместе. Однако он знал: чтобы жить с этой женщиной, он должен отказаться от своей религии и принять ислам. Лейла не выйдет замуж за неверного. Да и он никогда ее об этом не попросит.

 

Глава 12

Лейла переняла энергичную походку берлинских женщин. Ее каблучки звонко стучали по ступенькам, когда она вошла в метро, чтобы ехать к Хансу. Обычно она покупала в бакалейной лавке бутылку вина, иногда какие-нибудь сладости. Лейла шутила с торговцами. Вежливо приветствовала привратницу, которую приручила, преподнося ей время от времени букет фиалок. Если Ханса не было дома, женщина открывала дверь своим ключом, растапливала печь и устраивалась в кресле читать, накинув на плечи шаль. Преподавателя не нужно было долго ждать. Обычно, переступив порог, он швырял сумку на стол и раскрывал объятия. Затем отводил ее в комнату, где они неутолимо и ненасытно занимались любовью, отгородившись шторами от серых улиц.

Он всегда настаивал на том, чтобы провести ее к «Адлону», однако не приближался к входу. Она оборачивалась, чтобы увидеть его под липами: поднятый воротник пальто, руки в карманах. Ханс завидовал Селиму, но не говорил об этом с Лейлой. И женщина была ему благодарна. Их связь должна быть счастливой. Она не хотела, чтобы ее омрачали тучи.

Однако как не думать о будущем? Ей еще нет и тридцати. Она желала ясной, без всяких жалких тайн, жизни. И хотела иметь детей от любимого мужчины. Ханс не скрывал своих намерений принять ее веру и жениться на ней. Это было серьезное решение, и его искренность крайне тронула молодую женщину. Они будут жить в йали, пылко говорил он, убежденный, что они оба не выдержат разлуки с Босфором. Он будет заниматься раскопками в Хаттуша и работой в стамбульском музее. Слушая, как он описывает идиллическую картину, Лейла убеждалась, что все возможно и очевидно. Но такой энтузиазм иногда пугал суеверную турчанку, которая предчувствовала, что придется еще преодолеть множество преград.

После смерти Перихан Лейла стала намного более робкой с Селимом. Она боялась причинить ему боль, хотя и считала себя свободной от брачных уз. Она также боялась упрямства супруга. Лейла приняла под своей крышей Нилюфер, но муж по-прежнему был очень привязан к старшей жене. Вторая жена разочаровала его. Слишком мягкая и покорная, недостаточно образованная, она начала ему надоедать. Супруг никогда не подарит Лейле свободу по своей воле. Придется заставить его, а эта мысль очень ей не нравилась.

— Похоже, тебе нравится в Берлине, — улыбнулся Селим, надевая смокинг. — Ты не устаешь бегать целый день по городу?

Они были приглашены на прием в шикарную виллу в район Далем. Лейла развернулась к зеркалу поправить парчовый тюрбан, проверила, чтобы прямое шелковое муслиновое платье, вышитое жемчугом, закрывало щиколотки. Она будет среди самых элегантных женщин. Иногда случалось, что она не узнавала себя в зеркале, словно ее тело пропиталось западной яркостью. Она сияла, и это было заметно. Возможно, даже слишком.

— Здесь столько интересных вещей, — рассеянно ответила Лейла.

— Ты не скучаешь?

— Я постоянно в поиске сюжетов, которые будут интересны моим читательницам. Многие берлинские женщины согласились принять меня и ответить на мои вопросы.

Лейле немки казались экзотичными и обаятельными. Они ходили по большим великолепным магазинам, работали в зданиях, холлы которых были украшены мрамором и сталью, обедали в ресторанах. Они свободно высказывались, имели право голоса. У них были короткие стрижки с завивкой, ногти, покрытые ярко-красным лаком. По ночам они курили сигареты и танцевали до рассвета.

— Они просто-напросто похожи на жительниц Пера, — пробурчал Ханс.

— Вовсе нет! У нас женщины застряли в прошлом веке. А берлинские дамы свободны, понимаешь? По-настоящему свободны.

— И это явно тебя восхищает.

Как отрицать очевидное? Да, она счастлива находиться в Берлине! Совершенно неожиданно этот город вернул ее к жизни. Ее даже не пугала нищета. Ханс водил ее по лабиринтам жалких улочек позади Александерплац. Бородатые евреи в бархатных ермолках напомнили ей Восток. В Шарлоттенбурге русские открыли такие же рестораны, как в Пера. В кабаре Курфюрстендамм танцевали обнаженные девушки. Здесь же употребляли кокаин.

— После войны мир изменился, — объявила Лейла. — И мы не сможем вернуться назад.

Селим еще никогда не видел жену такой красивой и сияющей. Обеспокоенный, он почти сожалел, что предложил ей сопровождать его. Безусловно, он хотел поблагодарить ее за благосклонность по отношению к Нилюфер, но на самом деле он больше всего боялся остаться один. Потеря Перихан стала для него глубокой душевной травмой. От горя он и сейчас иногда просыпался по ночам. И если обстановка в его кошмарных снах менялась, то исход был одним и тем же: его малышка умирала у него на глазах, моля о помощи.

Ему вдруг стало душно, и, немного повозившись с ручкой, он распахнул окно. Секретарь выглянул наружу и вдохнул влажный мартовский воздух. У него на лбу выступила испарина.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Лейла, положив руку ему на плечо.

Он закрыл глаза, собираясь с мыслями.

— Все в порядке… Просто сегодня утром меня ошарашила новость об убийстве Талаат-паши. Странно, не правда ли?

Бывший министр внутренних дел османского правительства, который скрывался в Берлине от преследований, среди бела дня был убит выстрелом из револьвера.

— По-видимому, убийцей оказался молодой армянин, который хотел отомстить за изгнание своего народа, — сказала Лейла.

— Я понимаю его поступок, но и осуждаю его. Куда катится мир, если мы занимаемся самосудом? Ты готова, любовь моя? — добавил он веселее. — Ты великолепна. Я вижу, что с приездом в Берлин ты расцветаешь, как роза. Я должен волноваться?

Под задорным тоном скрывались серьезные нотки. Селим пристально на нее смотрел. «Подозревает ли он меня в чем-нибудь? — задалась Лейла вопросом. — Это невозможно!» Он слишком занят. Она может свободно передвигаться по городу. Эта опьяняющая независимость! Неужели при всем при этом они с Хансом недостаточно осторожны? У нее по спине пробежал холодок. Внезапно появилось ощущение, что вокруг горла стягивается узел.

Граната взорвалась как раз в тот момент, когда они собирались сесть в такси. Лейла лишь заметила белую вспышку. От страшного шума у нее лопнули барабанные перепонки, и ее отбросило ударной волной на тротуар.

Лейла пришла в себя, лежа на земле. Кто-то легко хлопал ее по щекам. Ошалевшая, она заметила на своем пальто и белых перчатках пятна крови. От такси осталась груда дымящегося метала, вокруг которого бегали люди с огнетушителями. Она хотела позвать Селима, но не смогла выговорить его имя. Двое лакеев помогли ей подняться. Они несли ее внутрь, и у них под ногами скрежетало разбитое стекло.

— Где мой супруг? — наконец сипло произнесла Лейла.

Ее устроили в кресле рядом с фонтаном. От любопытных взглядов ее скрывали ширмы. Из раны на лбу сочилась кровь. У нее сдали нервы, и она дрожала, словно ее лихорадило. Врач поспешил осмотреть женщину. Несмотря на невыносимый гул в ушах, ей удалось услышать то, что он говорил.

— Мадам, вам нужно наложить швы.

— Мой муж? Что с ним?

— Его отвезли в госпиталь. Его ранило.

— Я должна его увидеть!

Когда она попыталась встать, врач обхватил ее за плечи.

— Мы вас проведем, мадам. Но позвольте сначала обработать раны. Прошу вас, доверьтесь мне!

От ужаса подкосились ноги, и она снова рухнула в кресло. Лейла догадывалась, что это нападение было связано с убийством Талаат-паши. Неужели эти люди займутся всеми турками, которые находятся в Берлине? В газетах говорилось о визите дипломата Селим-бея Эфенди с супругой. Их фотографировали на официальных приемах. Когда они шли к такси, Селим был на несколько шагов впереди. Был ли он жив? И если покушение не удалось, будут ли убийцы разыскивать его в больнице?

— Предупредите Ханса Кестнера, археолога! — приказала она слабым голосом. — Пусть ему доложат, что случилось!

Горничная поторопилась передать сообщение консьержу. Успокоившись, Лейла позволила врачу позаботиться о себе. Она была в шоке и почти не чувствовала, как зашивали рану.

Она сидела в темном коридоре огромного госпиталя, на ней по-прежнему было вечернее платье и повязка на лбу. Вокруг метались медсестры, не обращая на нее внимания. Приехав сюда, Лейла заметила палату для малоимущих. Это был настоящий двор чудес. Время от времени мимо пробегали хирурги в белых халатах. Она не решалась их окликнуть и продолжала сидеть, съежившись на стуле, парализованная страхом. В ней проснулись все черты скромной молодой османской женщины. Шум, запахи йода и камфары, металлический тембр немецкого языка угнетали ее. Она чувствовала себя потерянной.

— Лейла! Что случилось?

Сжимая в руке фетровую шляпу, к ней спешил Ханс. Она чуть не потеряла сознание, насколько сильно было ее облегчение.

— Что произошло? — испуганно спросил он, заметив кровь на ее платье. — Ты ранена?

— Покушение… на Селима.

— Господи! — воскликнул он, шокированный. — Как он?

— Как раз этого я и не знаю, мне сказали ждать здесь. Я не понимаю, что происходит.

На глаза навернулись слезы бессилия. Ханс отправился все разузнать. Он говорил, размахивая руками, требуя объяснений, которые ему в конце концов дали. Лейла не сводила с него глаз. И ей стало страшно, когда она увидела, как напряглось его лицо.

— Он мертв? — оцепенев от ужаса, спросила Лейла, когда он сел рядом с ней.

— Нет, его жизнь вне опасности.

Он не решался продолжить, и тогда она вцепилась в его руку.

— Ханс, скажи мне правду!

— От взрыва его глаза серьезно пострадали, и операция оказалась очень сложной, но хирургу удалось извлечь все осколки.

— И?.. — требовала она объяснений.

Ханс наконец посмотрел ей прямо в глаза.

— Повреждения очень глубокие. Есть опасение, что Селим останется слепым.

У нее вырвался стон. Он сжал ее в объятиях.

— Это еще не окончательный диагноз, милая моя! Есть небольшая надежда. Нужно подождать, пока снимут повязки. Все прояснится через несколько дней.

В ужасе от этого известия она рыдала, уткнувшись ему в плечо.

— Операция окончена. Он под наркозом, но ты можешь его увидеть. Кроме того, тебе незачем оставаться здесь на всю ночь. Я отвезу тебя в «Адлон», и мы вернемся сюда завтра утром.

Он говорил твердым, не оставлявшим выбора тоном. Почувствовав облегчение от того, что мужчина контролирует ситуацию, Лейла молча и послушно последовала за ним в палату. На глазах Селима была толстая повязка. Она вздрогнула, когда заметила, что мужу сбрили усы, чтобы обработать раны. На израненном лице губы вырисовывались бледной полосой. У него были ожоги на груди и руках. Впервые Лейла видела его таким беззащитным. В одно мгновение мужчина, исполненный уверенности, превратился в хрупкое беспомощное существо. Разрываемая состраданием, нежностью и страхом, она погладила его по руке, нашептывая, что все будет хорошо, что он не должен бояться. Селим не реагировал. Когда в дверях появилась медсестра, Лейла наклонилась и поцеловала мужа в щеку.

В коридоре она растерянно посмотрела на Ханса. Он укутал ее в пальто, взял под руку и повел к выходу. В такси они молчали, просто рассматривали, как мерцают огоньки в густом тумане. Они, словно чужие, не прикасались друг к другу, погруженные в свои мысли.

Ханс так боялся потерять Лейлу, что думал, сойдет с ума. Их будущее теперь стало еще более неопределенным, поскольку зависело от состояния Селим-бея. Она никогда не оставит больного мужа, тем более слепого. Он зажег сигарету, прогоняя чувство тошноты, проклиная этот удар судьбы, откинувший его на край жизни. Лейла повернулась к нему. Тревогу Ханса выдавали крепко сжатые челюсти, тогда как в ней росло удивительное спокойствие. Зачем сопротивляться судьбе? Чтобы перенести новое испытание, она должна довериться Провидению. Это было учение предков Востока. Ее народа. Ее веры.

Лейла черпала из этого новую решительность, храбрость. Она вложила свою руку в ладонь Ханса. Парадоксально, но в этот столь печальный момент ее жизни она впервые почувствовала себя в мире с собственной совестью. Она ни от чего не отказывалась, несмотря на то что ее время, время ее сердца, пока не наступило. Она должна была быть терпеливой. При мысли о том, что ей придется жить с Селимом-инвалидом, Лейла затрепетала. Но как позволить себе жить счастливо, если она покинет мужа прямо сейчас? Лейла-ханым приветствовала западное современное мышление, свободу самовыражения, но отбрасывала эгоизм. Она навсегда сохранит восточную чувственность и искренность.

— Я хочу провести эту ночь с тобой, — заявила она, застав Ханса врасплох.

— Но твой муж?

— Я выполню свой долг перед Селимом. Останусь ему преданной столько, сколько он будет во мне нуждаться. Я знаю, что ты меня понимаешь. Но в эту ночь я хочу быть твоей. Мы должны отдать этот долг своей любви, — заверила она, целуя его руку. — Ханс, я люблю тебя, никогда в этом не сомневайся.

Городские огоньки, мелькая, освещали израненное лицо Лейлы. Полная воодушевления, она была одновременно красивой и трагичной. Сердце Ханса колотилось. Он знал, что оказался в тупике. Но он не опустится до того, чтобы умолять любимую строить жалкие планы на будущее и требовать вверить Селима заботам семьи. Это оскорбило бы Лейлу и стало бы доказательством, что он ничего не знает о женщине, которой предан телом и душой. Он нежно обнял ее.

Она казалась такой хрупкой. Ему еще столько нужно было ей сказать. Им предстоит еще много чудесных мгновений. Он поцеловал ее в губы, щеки, шею. Значит, они в последний раз займутся любовью в его спартанской комнате. Потому что она так решила. Они будут любить друг друга, не зная, прощаются ли. Их ласки будут нежными и отчаянными, а влечение — таким же ненасытным, как в первый раз. И будет острое, как лезвие, наслаждение, и безумное счастье.

 

Глава 13

Стамбул, июнь 1921 года

Звучный голос Селима разносился далеко вокруг. В такие моменты юные служанки конака избегали хозяина, прикрываясь концами вуали, будто защищаясь от его ругательств. Гюльбахар-ханым выражала безразличие, не желая ничего знать о капризах сына. Лишь Ахмету удавалось успокоить отца, который не любил обнажать перед мальчиком ни свою слабость, ни страх.

— Даже речи быть не может о том, чтобы я отправился в йали, ты меня слышишь? — бушевал Селим.

— Да, я тебя слышу, — покорно подтвердила Лейла.

Ее супруг больше не мог ни читать по выражению лица, ни предугадывать реакцию по телодвижениям. Нужно было прилагать все усилия и говорить с ним как можно более четко и понятно, чтобы он случайно не увидел в речах смысл, который говорящий вовсе не вкладывал, и чтобы не чувствовал себя обманутым или оскорбленным. Это изматывало. Но, увы, это была жестокая реальность и правило жизни с молодым и полным сил мужчиной, который внезапно стал беспомощным инвалидом.

— Но ты, конечно, поезжай! Я прекрасно справлюсь здесь один. Понятно?

— Понятно.

Лейла наблюдала, как солнечный свет заливает сад. Еще никогда цветы не казались ей такими красочными, а Босфор — таким пронзительно синим. Природа словно издевалась над Селимом, чей мир навсегда стал мрачным и бесцветным. У Лейлы сжималось сердце. Ей было жаль мужа, жаль саму себя за то, что приговорена удовлетворять прихоти инвалида, который принимает в штыки малейшее возражение. Что касается Нилюфер, то она боялась досадить мужу и бродила по дому, как призрак.

— Я останусь здесь, — настаивал Селим, стуча тростью по полу беседки.

После покушения он заметно осунулся. Следы ожогов на теле сошли, но след от осколка на щеке останется навсегда. С момента возвращения из Берлина Лейла вела ежедневные битвы с упрямым мужем. Супруги провели целый месяц в немецкой столице в ожидании, пока зарубцуются раны.

Когда хирург сообщил Селиму новость, тот замкнулся в себе. Единственным желанием секретаря было как можно быстрее вернуться домой. Он решил покончить с собой. Лейла строго следила за ним в течение нескольких недель, терпела его оскорбления и удары, которые он наносил, когда отбивался, опасаясь неизвестно чего. По ночам он рыдал от гнева и беспомощности. Свекровь была убита горем, поэтому молодая женщина сама занялась организацией жизни в доме, и все постепенно пошло как по маслу. По негласному приказу Лейлы хозяин не должен был оставаться один. Ни на минуту. Она наняла широкоплечего лаза — то ли для защиты Селима от окружающих, то ли от самого себя. Бироль являл собой красочный образ: черная туника, сапоги горца, кинжал на поясе. Лицо украшали пышные усы. Его преданность и терпение успокаивали Селима. Лейла не теряла надежду, что однажды муж все-таки решится проехаться по городу вместе со своим телохранителем. Надежда на подобие возвращения к нормальной жизни.

Споры супругов становились все резче и язвительней. Больше двух месяцев она терпела длинную и скучную череду жалоб мужа. Ее жизнь стала, как шагреневая кожа. После того как она испробовала вино свободы в Ангоре и Берлине, Лейле казалось, что она задыхается. К счастью, писательская деятельность стала для нее спасением. Многочисленные письма читателей, которые ей пересылал главный редактор, говорили о ее возрастающей популярности. Опустив плечи, она глубоко вздохнула.

— Что-то не так? — вдруг спросил Селим, который теперь реагировал на малейший звук.

— Нет. Просто я устала.

— Я тоже! У меня и так достаточно забот, а ты ищешь причины, чтобы мне досадить.

— Это было всего-навсего предложение! — взорвалась она. — Я думала, что недолгое пребывание в йали пойдет тебе на пользу.

— Я только начал ориентироваться в доме, а ты хочешь лишить меня этого, — взбесился Селим. — Это глупо! Ты определенно ничего не понимаешь!

Задетая, она поджала губы.

— Селим, ты несправедлив. Я забочусь о тебе и стараюсь изо всех сил. Как, впрочем, и все домочадцы. Ты не мог бы выразить хоть немного признательности, хотя бы раз?

— И что потом? Здесь я — слепой, а не вы! Но я могу уменьшить твои страдания и согласиться на развод, если мое присутствие для тебя невыносимо. В любом случае, ты ведь именно этого хотела, не так ли?

Он скреб пол тростью.

— Я знаю, как ты меня смотришь, — продолжил он, махнув рукой в ее сторону. — Я это чувствую. Я не хочу твоей жалости, Лейла, ты меня слышишь? Я потерял зрение, но не гордость. Убирайся! Я возвращаю тебе свободу. Делай с ней, что хочешь!

Он споткнулся, подойдя к трем небольшим ступенькам. Лейла инстинктивно протянула руку, чтобы его удержать, но Селим ухватился за поручни. Он выпустил трость, затем отыскал ее наощупь. Лейла знала, что не должна вмешиваться. Это только все ухудшит. Из тени вынырнул Бироль и поспешил на помощь хозяину. Селим двигался неуверенно, его тощая фигура казалась совсем хрупкой по сравнению с великаном лазом. Молодая женщина дождалась, пока они исчезнут в конце дорожки, и разразилась рыданиями.

Лейла горько плакала, лежа на подушках. Разве она могла догадаться, что это будет настолько больно и обидно? День за днем, час за часом. Она жила в страхе услышать резкое замечание, стать объектом беспричинной злобы мужа. Разделяла с Селимом унижение, когда он натыкался на диван или переворачивал еду. Читала ему книги, когда он страдал бессонницей. Он был весь усыпан синяками и ссадинами и полностью зависел от нее, даже если и отрицал это. Он теперь был жертвой и мог все себе позволить. А Лейла не имела возможности сосредоточиться ни на чем другом.

Запах табака сообщил о чьем-то присутствии. Она выпрямилась. Внизу, у ступенек стоял Луи Гардель, потрясенный тем, что застал ее в таком жалком состоянии. Он на мгновение заколебался, но затем присел рядом. Лейла утирала слезы, и он извинился, что не может предложить ей носовой платок.

— Лучше сигарету, — сказала она.

Луи дал ей время прийти в себя. При первой встрече она показалась ему высокомерной и загадочной. Теперь они беседовали с дружеской фамильярностью.

Француз открыл в турчанке естественную искренность. После возвращения из Берлина она перестала закрывать лицо, лишь прятала волосы. Она предпочитала короткие куртки с украшенными вышивкой фалдами или шелковые блузы с длинными узкими юбками. Любила дополнять наряд жемчужными колье. С ноткой восхищения он подумал, что эта молодая жительница Стамбула удивительно современна.

— С ним всегда сложно, не так ли? — сочувственно спросил Луи.

— Невыносимо.

— Мне жаль. Я пытался с ним поговорить, но он не желает ничего слышать. Он до сих пор не успокоился.

С момента возвращения супругов в Стамбул Луи не раз искал встречи с Селимом, но тот постоянно отказывался. Не теряя надежды, француз несколько дней подряд настаивал на разговоре, пока Селим не сдался. С тех пор Луи навещал его так часто, как мог. Они беседовали о текущих делах, капитан пытался заинтересовать друга ходом переговоров между Францией и Мустафой Кемалем, но Селим злился и на тех и на других, считая дураками всех без исключения, даже советников и секретарей султана.

— Как вы его выносите? — прошептал Луи.

Впервые о ней кто-то побеспокоился. На глаза вновь навернулись слезы. Она затянулась сигаретой.

— Вы не ответите? Знаете, я вами восхищаюсь.

— Это бесполезно. Я лишь выполняю свой долг. А вы нет?

Он глянул на нее краем глаза. Она была напряжена, с непроницаемым лицом. Она не заслуживала такого наказания.

— Перед тем как уехать, Роза вам все рассказала. Значит, вы знаете о моей супружеской измене. Лейла-ханым, я вам и в подметки не гожусь.

Вдали прозвучал глухой звук горнов. Луи не стыдился говорить с Лейлой о любовнице. Турки не считали секс аморальной темой.

— Вы никогда не чувствуете себя одиноким? — внезапно спросила она с потерянным и затуманенным взглядом.

— Нет. У меня свои средства против одиночества, но я вам их не советую.

— В таком случае я вам завидую. Я всегда чувствовала себя одинокой рядом с Селимом. Знаете, что я хотела развестись?

Вернувшись из Берлина, Лейла неожиданно обнаружила, что мужчина может быть настоящим другом и сексуальное влечение не мешает этому. Ее характер гармонировал с характером Луи. И она нуждалась в друге.

— Если вы передумали, то в конце концов вы возненавидите его.

— Селим всегда был эгоистом. А недуг сделал его еще хуже. И теперь я иногда его ненавижу. Это низко, не так ли?

— Я бы сказал, это естественно. А Нилюфер-ханым? — осмелился спросить Луи, все же опасаясь задеть Лейлу.

Женщина улыбнулась, задержав в легких дым.

— Это ребенок. Если бы Селим был здоров, она бы не сумела постоять за себя. Мне жаль малышку, потому что она не понимает, что плохого она ничего не делает. К счастью, Селим чувствует ответственность за ее будущее и никогда не отречется от нее. Но он уже устал от Нилюфер. Как вы от Розы… Что с ней теперь?

Луи молча достал из кармана письмо и протянул Лейле. Раз в неделю он получал от жены письмо. К его огромному удивлению, Розе понравился Измир. Луи думал, что она некоторое время подуется и вернется к нему или во Францию. Не посоветовавшись с супругом, она записала Марию в местную школу и не сообщала, когда вернется. Казалось, мадам Гардель пришлась по вкусу жизнь в левантийском городе. В этом, конечно, сыграла немаловажную роль ее старшая сестра.

— Думаю, она довольна. Роза чувствует себя полезной. Предполагаю, что Мария также приложила усилия, чтобы остаться. Вероятней всего, дочке, как и мне, нравится путешествовать. Может, она тоже станет искательницей приключений, — пошутил он.

— Это расстроит Розу. Она мечтает, чтобы ее дочь вышла замуж, родила ребенка и стала хозяйкой милого французского дома. Ахмет с удовольствием женился бы на ней, — улыбаясь, добавила Лейла. — Мария — его первая любовь.

— Я был бы польщен, поскольку очень привязан к вашему сыну, — весело ответил Луи. — Нужно будет поддержать отношения наших детей, как вам кажется? Все усложнится намного позже.

Луи был поражен тем, что Лейла с ним так откровенна, несмотря на обстоятельства. Он был глубоко ранен бедой Селима, и мысль о том, что супруга может бросить его турецкого приятеля, приводила капитана в отчаяние. Без Лейлы Селим совсем пропадет.

— У Селима должно все наладиться, — заверил он почти убедительно. — Это смелый человек. Когда он преодолеет первый страх и неприятие реальности, он снова обретет некое спокойствие, и ваша любовь возгорится с новой силой. Вы так не считаете?

Она грустно улыбнулась, тронутая наивностью француза. Покушение усложнило уже и так мертвые отношения, добавив гибельное чувство сострадания. И Селим это прекрасно понял. Он был намного проницательнее, чем хотел казаться.

— Нет, я так не думаю. Жалость — это могильщик любви. И потом, женщины тоже могут любить несколько раз в жизни, — вызывающе добавила она.

Гардель был озадачен. Неужели Лейла в кого-то влюблена? Но где бы турчанка встретилась с мужчиной? Она вела затворническую жизнь. Луи отметил у себя мимолетный порыв ревности.

— Я должна вас покинуть, — произнесла женщина, отдавая письмо Розы. — Вы сейчас к Селиму? Ваши визиты для него, как свет.

— К сожалению, я должен присоединиться к своим людям. Мы на рассвете отплываем в Анатолию. На меня возложили задачу доставить туда несколько французских граждан. Начались некоторые разногласия с Мустафой Кемалем.

Глаза Лейлы заблестели. Похоже, в дипломатическом плане ветер повернулся в пользу националистов. В начале года победа турок над греческими войсками в сражении при деревне Инёню подтолкнула французское правительство серьезно рассмотреть сближение с правительством Ангоры. Волнения в оккупированной французами Киликии, а также в Мосуле и Месопотамии, готовность советской власти договориться с Мустафой Кемалем спровоцировали страны Антанты пересмотреть условия Севрского договора.

— Как же вам повезло! — воскликнула молодая женщина, когда они вместе подходили к дому. — Я вам так завидую…

Она подумала о Хансе, который, вероятно, находился именно там. После последней их совместной ночи он сообщил ей, что возвращается в Анатолию и будет сражаться на стороне турок. Она была против, не хотела, чтобы любимый подвергал себя опасности, желала, чтобы он оставался в Берлине, но Ханс не принимал возражений. «По крайней мере, я буду на той же земле, что и ты», — заявил он.

— Вы считаете, что мы победим? — вдруг спросила она с детским нетерпением.

Луи пожал плечами.

— Ситуация еще крайне нестабильная. Греки до сих пор считают себя победителями, и они превышают вас по численности и по вооружению. Единственная для них помеха — то, что они потеряли поддержку союзников после отстранения от дел премьер-министра Венизелоса. Теперь все зависит от выдержки и стратегического мастерства.

Они подошли к дверям гаремлика. Луи поцеловал руку Лейлы.

— Как всегда, на все Божья воля, — вздохнула женщина со смиренной улыбкой. — А время Господне нам не принадлежит, ведь так?

 

Глава 14

Ханс Кестнер лежал на животе, скрывшись за скалистыми насыпями. Глаза налиты кровью, на языке был горький привкус. Его униформа сливалась по цвету с камнями, а все металлические детали были навощены ваксой, чтобы не отблескивать на солнце. Неподвижно и молчаливо вот уже несколько дней он следил за неумолимым продвижением греческих войск к Ангоре. В одиночестве и постоянно настороже, он довольствовался припасами, которые смог с собой унести.

Колонны греческой армии пересекли пустыни и горы, чтобы взять турок в клещи. Но военный транспорт не выдержал условий степи. Теперь солдаты короля Константина продвигались на запряженных волами и верблюдами повозках в клубах пыли. «Как хеттские воины в былые времена», — подумал Ханс, наблюдая за медленным движением завоевателей.

Рискуя быть убитым или взятым в плен, он несколько раз приближался к пехотному отряду, чтобы оценить состояние угнетенных жарой, малярией и унылыми пейзажами людей. Их продовольственное снабжение было настолько беспорядочно, что им приходилось довольствоваться жареным маисом. У командиров были неточные карты. Будучи знатоком местности, Ханс быстро догадался, что греки плохо здесь ориентируются. Но, несмотря на препятствия, они все же достигли сердца Анатолии, благодаря, в частности, речам командиров генерального штаба, напоминавшим о завоеваниях Александра Великого. Греческая армия вынудила Мустафу Кемаля отдать приказ об общем отступлении на триста километров. Кемаль обозначил последним ориентиром реку Сакарью.

Стратегическое решение было весьма смелым. В случае поражения последствия могли быть катастрофическими. Однако нужно было идти на риск: Турция была в смертельной опасности. Менее чем в сотне километров Великая Национальная Ассамблея негодовала. А жители Ангоры паковали вещи и торопились в Кайcери или Сивас. Если древний город, символ национального сопротивления, будет завоеван греками, мечта свободной и независимой турецкой нации можетрухнуть навсегда.

Ханс провел языком по сухим губам. Он составил представление о численности батальонов и стратегии офицеров. Пришло время возвращаться и доложить об этом. Он опустил голову на руки. Его изнеможенное тело весило целую тонну. До него доносились приказы, перекрикивающие скрип телег и бряцанье оружия. Вот уже несколько дней ему не давал покоя топот бесчисленных шагов. Какой нужно обладать смелостью, какая должна быть у турок вера в Провидение, чтобы не потерять надежду победить! Они получали от советской власти скупые партии оружия. Согласно приказу Мустафы Кемаля, вся страна поддерживала солдат, закон обязывал каждую семью передать властям пакет белья и пару обуви. Реквизировали также лошадей и волов, запасы кожи и масла. Каждый ремесленник работал на армию в соответствии со своими возможностями. Новобранцев призывали с минаретов. Шли безжалостные дикие бои. Позади войск оставались разграбленные, сожженные, опустошенные села.

Когда Ханс наконец пошевелился, от него метнулась ящерица. Камни ранили его руки и рвали униформу, но он еще долго полз, опасаясь быть замеченным. Когда он был достаточно далеко, встал, проверил по компасу местонахождение и двинулся в путь.

Несколько километров Ханс продвигался размеренным шагом, движимый той же несгибаемой волей, которая несла его через Аравийские пустыни во время Великой войны. Ему нечего было противопоставить суровой, выжженной солнцем земле — нечего, кроме терпения и смирения. Анатолия не была его врагом. Она удовлетворила его самые большие археологические мечты, открыла тайны, приучила к вкусу свободы.

Он посасывал камешек, чтобы выделялась слюна, и пытался сосредоточиться на неподвижной точке, которая была одновременно его надеждой и спасением. У него под веками танцевал облик Лейлы. Он решил вернуться в самый центр сражений, чтобы доказать себе, что достоин этой женщины. Он ненавидел войну, но приносил эту жертву так же беспрекословно, как приветствовал крестьянок, с которыми был знаком с детства, и османских преподавателей, которые великодушно приняли его. Теперь он не был чужим, неверным, он был бойцом, который использовал свои знания во имя победы кемалистской армии.

Вдруг Ханс оступился и тяжело рухнул на землю. Он не мог пошевелиться. В голове мерцали белые вспышки. Затем он перевалился набок, нащупал в кармане несколько липких фиников и насытился их сладостью. Часы остановились. По расчетам немца, нужно было пройти около часа, чтобы добраться до деревушки, где оставил коня.

Ханс встал на колени. У него кружилась голова. Но отдыхать нельзя, нужно передать сведения. Он боялся наступления темноты, потому что у него не было с собой ничего, чтобы идти во мраке. По такой неровной и скалистой дороге невозможно двигаться при свете луны и звезд. С ревом немец поднялся и двинулся дальше.

Два дня спустя Ханс наконец добрался до холма Алагёз, где в одном из глинобитных крестьянских домов Мустафа Кемаль разместил свой генеральный штаб. Он хотя и был провозглашен главнокомандующим и наделен многими полномочиями, но носил обычную солдатскую форму коричневого цвета без погон. У отступившей к верховьям реки турецкой армии появились преимущества, в частности благодаря доступу к железной дороге и источникам пресной воды. Лагерь мало напоминал военный. Не было суеты, как в разгар войны. Здесь можно было встретить кузнеца, крестьян в красных шароварах и синих куртках, а женщины с детьми на спинах перетаскивали на линию огня ящики с боеприпасами.

Ханс отрапортовал Рахми-бею.

— Мустафа Кемаль обрадуется, когда узнает о позициях врага, — поздравил его генерал. — Он изучает положение наших подразделений, затем перемещает их с учетом слабых сторон противника. Если бы у нас были разведывательные самолеты, — озабоченно вздохнул он. — Друг мой, да ты бледен! Пойдем, я приготовлю тебе поесть.

Мужчины не виделись с тех пор, как Ханс в столице участвовал вместе с Рахми-беем в первых стычках восстания. Поджаривая на костре кёфте и помидоры, паша рассказал пару стамбульских анекдотов. Но это лишь сильнее расстроило Ханса.

— У тебя есть какие-нибудь новости о Лейле-ханым? — внезапно спросил он, забыв от усталости об осторожности.

Произнеся это, немец сразу же упрекнул себя за то, что выдал свой интерес к молодой женщине.

— До сих пор влюблен? — подшутил над ним Рахми-бей. — Ладно, ладно, не делай такой постной физиономии! Орхан сказал мне, что вы влюблены друг в друга. Это же не преступление! Она спасла тебе жизнь, это особенная женщина.

Ханс принял солдатский котелок.

— Не стоит все же считать нас импульсивными людьми, — запротестовал он. — Она замужем. Малейшие слухи могли бы стать ужасным оскорблением как для нее, так и для ее мужа.

Рахми-бей прислонился к дереву и подкурил сигарету.

— Не волнуйся, я буду нем как могила. Орхан утверждает, что у нее все в порядке, но Селим-бей изводит ее. Он стал вспыльчив. Бедняга, как можно его за это осуждать? Я бы лучше умер, чем остался слепым, — добавил он, передернув плечами.

Вдалеке были слышны артиллерийские залпы и стаккато пулеметов. Время от времени мужчины ощущали мощные толчки, словно от землетрясения. Несколько дней назад началось сражение, и повсюду среди скалистых плато грохотало эхо войны.

— Если греки продолжат нас обстреливать, то у них скоро закончатся боеприпасы, — заявил Рахми-бей. — Их линии снабжения слишком растянуты.

— Увы, мы обеспечены не намного эффективнее, — проворчал Ханс. — Не хватает людей, и наша артиллерия оставляет желать лучшего.

— Мы выкрутимся, — заверил турок тоном, не терпящим возражений. — Подразделениям отдан приказ противостоять до последнего человека. Мустафа Кемаль-паша запрещает поступиться и пядью земли, если она не будет окрашена нашей кровью.

Инстинктивно их взгляды опустились вниз. Перед палаткой стоял ряд носилок. Хирург с суровым видом вышел покурить, его белый халат был багровым от крови.

— Слишком много потерь, — тихо произнес Рахми-бей. — Особенно среди офицеров. Я даже не решаюсь посчитать, скольких моих товарищей уже нет в живых.

Им подали кофе. Черные, как смоль, волосы турка были взъерошены, лицо испещряли глубокие морщины. Было видно, что он не спал несколько дней подряд. Он крякнул от удовольствия, смакуя напиток.

— Зачем ворошить память мертвых? — пробурчал он.

— Рахми, ты до сих пор веришь в победу? — поинтересовался Ханс.

— Конечно. Греки воюют за «великую идею» и славу. Мы же — за дом и душу. Ты ведь именно по этой причине присоединился к нам, не так ли? Если только я не ошибся в твоих намерениях, — лукаво заметил он. — Успокой меня, что ты здесь не только из-за красивых глаз наших женщин.

Ханс улыбнулся.

— Ты такой же мягкосердечный, как и я, — заметил немец, — хотя не так разговорчив. Но ты наверняка женат?

С первого рукопожатия мужчины обрели взаимопонимание. Они сражались плечом к плечу в начале Великой войны, до тех пор пока Ханса не стали отправлять на одиночные задания. Однако из деликатности они никогда не говорили о личной жизни.

— Я был женат, — признался Рахми-бей. — Мы оба были слишком молоды. Она умерла при родах. Ребенок тоже не выжил.

— Сожалею, — прошептал Ханс.

Рахми-бей сделал глубокую затяжку.

— И поскольку я не видел необходимости снова жениться, родители считают меня недостойным сыном. Отцу наплевать на мои благодарности в приказе по полку и офицерские нашивки. Ему хочется внуков. Когда я вижу вокруг себя столько смертей, иногда думаю, что он прав.

Робкая улыбка сделала его лицо моложе.

— Еще не слишком поздно.

Рахми-бей пожал плечами.

— Мне нужна не только жена, но и подруга. Но у нас это не принято. Наши традиции, понимаешь…

К штабу широкими шагами направлялся паша в компании хрупкой женщины, которая едва за ним поспевала. Ханс узнал Халиде Эдип. На ней был строгий мундир капрала и сапоги для верховой езды, черный платок покрывал волосы. Записавшись в добровольцы, она часто сопровождала главнокомандующего. Завидев Рахми-бея, она дала генералу знак присоединиться к ним.

Офицер торопливо застегнул мундир.

— Прошу прощения, но долг меня зовет. Фезви-паша, кажется, чем-то расстроен, — сказал он при виде мрачной мины генерала внушительного роста. — Тем не менее в траншеях он читает наизусть Коран и исчезает помолиться в самый неподходящий момент. Что касается меня, то после того, как халиф провозгласил нам фетву, мне не очень хочется обращаться к Аллаху!

Он плеснул кофейную гущу в огонь. За генералом спешили другие офицеры.

— Ты сможешь найти Орхана в деревне, — сказал Рахми-бей, дружески хлопая Ханса по плечу. — Они с моим племянником сражаются как львы. Ими можно гордиться.

Ханс отправился в деревню вечером. Он питал к Орхану огромную симпатию. Восхищение парня великим немецким археологом льстило самолюбию. Ученый пообещал юноше взять его с собой на раскопки руин в Хаттуше, как только закончится война. К тому же Ханс был обязан ему и Гюркану жизнью. Если бы не они, немец наверняка погиб бы.

Он остановился, пропуская повозки, запряженные волами, груженные боеприпасами. Ими управляли женщины. Их решительные загоревшие лица и веселые улыбки напоминали немцу крестьянок из детства, но теперь женщины занимались не только хозяйством и детьми. Когда повозки приходили в негодность на скалистых дорогах Анатолии, турчанки заворачивали снаряды в свои шали, водружали на спину и несли в самое пекло сражений. Об их подвигах с восхищением говорили в лагере по вечерам. В отсутствие мужей многие мусульманки отвечали за урожай, половина которого уходила на снабжение армии. Сам Мустафа Кемаль восхищался их решимостью, и Лейла не упускала случая воздать героиням должное уважение в своих статьях. Без этих смелых матерей успех был бы невозможен.

Ханс спросил у солдат, здесь ли подразделение Орхана, но никто не мог дать точный ответ. Горячие кровопролитные бои покосили ряды высшего руководства. Теперь операции проводила горстка людей. Бойцы-добровольцы лежали прямо на земле, крестьяне разносили миски с супом, куски свежего хлеба, наполняли водой оловянные фляги, поблескивающие на солнце. Битва не прекращалась ни днем, ни ночью.

Ханс молча подошел к сараю, который теперь выполнял функцию госпиталя. Неприятный запах ударил в нос. Немец продвигался между походными кроватями, пытаясь среди бедолаг разглядеть знакомое лицо. Замученная медсестра окликнула его, и он поинтересовался молодым солдатом по имени Орхан, сыном Рустем-бея.

— Вы считаете, что у меня есть время спрашивать, как их зовут? — воскликнула девушка, уперев руки в бока. — Этим есть кому заняться… А теперь — вон! Вам нечего здесь делать.

За шатким столиком под открытым небом сидел офицер, который вел учет раненых. Но он не смог ничем помочь. Ханс вернулся к штабу. У него было плохое предчувствие.

Рахми-бей проверял снаряжение, готовясь отправиться на аванпост, чтобы передать приказы штаба. Казалось, он нервничал. Последние новости были тревожными.

— Я не нашел Орхана, — сказал Ханс.

— Правда? Я думал, что его отряд сейчас отдыхает. Интересно. Я посмотрю, в чем дело.

— Я с тобой.

— Это не по регламенту, — потерял терпение Рахми-бей.

— Я пойду с тобой! — настаивал Ханс.

Бесплодный холм был завоеван и затем потерян несколько раз. Он был не слишком надежным укрытием для турецких войск. Мужчины с трудом добрались до каменистого уступа, откуда в бинокль осмотрели длинный хребет. Командовал подразделением молодой капитан. Рахми-бей передал ему слова приветствия и приказы и тактические советы от Мустафы Кемаль-паши. Нескончаемые взрывы поднимали дождь из камней и пыли. Ханс прислонился к стене траншеи. Он всеми внутренностями ощущал силу взрывов. Спина взмокла. Несмотря на то что не хватало времени хоронить убитых, пехотинцы держались храбро. Именно здесь в 1220 году Эртогрул приказал обосноваться племени, пришедшему из Центральной Азии. Спустя семь столетий молодая нация Мустафы Кемаль-паши отстаивала каждую пядь этой земли.

Рахми-бей прокричал что-то Хансу, но тот ничего не услышал, настолько оглушительным был грохот. Его товарищу пришлось подойти к нему и прокричать на ухо:

— Подразделение Орхана вело бой всю ночь чуть выше. Горстка солдат присоединилась к этому капитану, когда их командира батальона убили сегодня утром. Он узнал Гюркана по его родимому пятну, — сказал Рахми-бей, показывая на щеку. — Будем надеяться, что ребята где-то рядом…

Ханс зарядил винтовку. Он занял позицию капитана, который принялся перемещать своих людей согласно указаниям Рахми-бея. Немца терзала тревога. Он глубоко вздохнул, проверил на поясе гранаты. Рахми-бей, не сказав ни слова, сжал его плечо и побежал вверх по хребту.

Турки прекратили отступление. Огонь по греческим позициям стал более точными. «Хоть бы хватило боеприпасов!» — думал Ханс. Опустив плечи и наклонив голову, он шагал за капитаном и солдатами, спускавшимися по холму без прикрытия. Он спотыкался на каменистой поверхности, проклиная судьбу за то, что был живой мишенью для противника. Облако густой пыли и зловоние обжигало легкие, вокруг свистели пули. Немца тошнило. Он разглядел в тумане силуэты греков. Ханс боялся ближнего боя в траншее, куда пришлось спуститься. Вдруг из-за ранения в плечо рухнул человек. Археолог подхватил его под мышки и потянул к воронке. Затем снова ринулся в бой, перекатившись в траншею, приземлившись на что-то мягкое, не иначе как на труп. Подняв голову, Ханс увидел одного из своих товарищей, который направил на него оружие. Он открыл рот, чтобы возразить. Но тут парень выстрелил. В тот же момент сраженный пулей противник, который находился сразу позади немца, навалился на Ханса всей своей тяжестью, заливая кровью.

С наступлением темноты холм снова был под контролем турок. Впереди бой продолжался. Чья-то дружеская рука протянула Хансу флягу. Он с благодарностью отпил. У воды был странный вкус. Немец не верил, что выжил. Он не знал никого из этих мужчин, которые приняли его за своего брата. Тревога за Орхана не утихала. Ханс заставил себя подняться и отправиться вверх по траншее, стараясь не наступить на изнеможенных бойцов.

— Капитан Кестнер! — окликнул его слабый голос. — Сюда!

Обессиленный юноша лежал на земле, с окровавленной повязкой на колене.

— Гюркан! — воскликнул Ханс. — Ты в порядке?

— Они изуродовали мне ногу, — скривился парень, чуть не плача. — Плохи дела! У вас случайно нет сигаретки?

Ханс быстро начал рыться в карманах.

— Ты знаешь, где Орхан? — спросил он. — Твой дядя полагал, что вы в деревне на передышке, но никто из вашего подразделения не вернулся в тыл.

Дрожащими руками Гюркан зажег сигарету. На сером от пыли лице родимое пятно практически не было заметно. Увидев его стеклянный взгляд, Ханс побледнел.

— Мы пошли в атаку. А повсюду пулеметные очереди, ну вы же понимаете? Он был рядом со мной, когда это произошло. Я хотел перенести его, но это было невозможно. Нас прижали. И мне пришлось оставить его там, вместе с остальными…

Парень начал рыдать, Ханс обнял его. Он думал об Орхане, который был таким перспективным малым. Этот юноша спас ему в Стамбуле жизнь. Огромный удар для Лейлы… Она обожала брата, благодарила Небеса, что уберегли его от Великой Войны. Она будет убита горем, когда узнает о его гибели. Но молодой человек не устоял перед зовом битвы. Ему было недостаточно участия в восстании в Стамбуле. Ему хотелось последовать за товарищами на фронт.

По венам разливалась злость. Ханс еле сдержался, чтобы вслух не проклинать безумие людей и молчание богов. От взрыва снаряда траншею осыпало осколками. Испуганно солдаты принялись читать молитвы. Офицер приказал оставаться в укрытии.

— Мы все умрем, не так ли? — пробормотал Гюркан, парализованный страхом.

Ханс потянул раненого в укрытие под скалистый выступ, нацепил на него каску.

— Мы выживем и победим! — выкрикнул он, а взрывы раздавались все ближе. — Клянусь тебе!

 

Глава 15

Несколько недель спустя Ангора ликовала. Под синим небом развевались флаги. Витрины кафе и лавок были украшены портретами Мустафы Кемаль-паши. Великая Ассамблея удостоила его звания маршала и почетного звания Гази, Воин священной войны, поскольку его военная стратегия, гениальная тактика принесли неожиданную победу на реке Сакарья.

— Вот здесь я жила несколько месяцев, — улыбаясь, объявила Лейла и показала на домик в окружении заброшенного сада.

Переводя дух, Луи Гардель вытер затылок платком. Несмотря на сентябрь, стояла удушающая жара. Они взобрались на крутой склон. Деревушка без единого деревца или кустика раскинулась под палящим солнцем, насколько хватало глаз. «Это земля, куда пришел Тамерлан победить Баязета», — подумал Луи.

— Все-таки это суровая местность, — тихо проговорил он, щурясь от яркого света.

— Страна правды и победителей, — объявила Лейла с гордостью.

Луи был приятно удивлен, открыв в ней дерзкую смелость турок. Она, не раздумывая, согласилась поехать с ним. Ее не пугала война. Что вообще ее могло напугать?

Молодая женщина выглядела счастливой, словно ребенок. Ее присутствие здесь было чудом, которому она полностью обязана Луи Гарделю. После победы на Сакарье он сообщил Селиму, что его снова отправляют в Анатолию. Франция желала безотлагательного возобновления диалога с Мустафой Кемалем. Задача — стать первой европейской страной, признавшей юридически новую турецкую нацию. Больше никто не сомневался, что султан со своим окружением доживал последние деньки. Даже Селим был вынужден смириться с очевидным. Падишах не смог приспособиться к изменчивому современному миру после Великой Войны. По всеобщему мнению, будущее Ближнего Востока теперь разыгрывалось в Ангоре.

Французское правительство выбрало эмиссара. Первые переговоры с Мустафой Кемалем в июне были удачными. Добрая воля посла Анри Франклен-Буйона и ящик коньяка способствовали разрядке обстановки. В эти солнечные дни посол вернулся в Анатолию с твердым намерением подписать договор.

Луи предложил Лейле-ханым поехать с ним, так как ей, как журналисту, наверняка будет интересно сделать репортаж о событиях — как и другим собратьям по цеху, отправившимся в Ангору. На самом деле французского капитана волновало состояние молодой женщины. Она слишком долго была заперта в конаке, исполняла капризы Селима, не имея возможности уехать в йали на Босфоре, куда муж отказывался переезжать. Одна лишь журналистика не позволяла угаснуть огню ее души. Вопреки ожиданиям Селим дал разрешение. Он уже научился ориентироваться в доме. В сопровождении телохранителя-лаза он посещал дворец Йылдыз, где со всей остротой ощущал лихорадочную гибель господства падишаха.

Лейла сопровождала французскую делегацию вместе с миссией Красного Креста Стамбула, к которой также присоединились две американки из благотворительной ассоциации Фонд Ближнего Востока, приехавшие для оценки положения в регионе. Их рапорт вовсе не радовал. Во время отступления на запад греческие войска уничтожили все на своем пути: посевы, деревни, местных жителей. Это нечеловеческое поведение было засвидетельствовано иностранными наблюдателями и повергло в ужас западные страны. Крестьяне в ярости требовали от Гази «уничтожить христиан», отомстить им и их детям.

Луи опасался репрессий со стороны кемалистов. Участь греков на черноморском побережье не была радужной. Сможет ли Мустафа Кемаль предотвратить кровопролитие? Хочет ли он этого на самом деле? Самую большую проблему представляли христиане Киликии, после того как турецкие войска нанесли поражение французам, которые вынуждены были отступить в Сирию и Ливан. Целью Гази было отбросить греков к морю и взять под контроль Измир. Луи волновался о Розе и Марии. Прибрежный город страдал, отрезанный от остальной страны, и, подвергаясь лишениям, стал символом войны за независимость. Было бы разумно жене и дочери вернуться во Францию. Но послушает ли его Роза? Она до сих не простила ему связь с Ниной и продолжала упрямиться, таким образом заставляя его платить за измену.

— Капитан, вы идете? — спросила Лейла-ханым.

Он поспешил ее догнать. Хорошее настроение улетучилось. Пусть Роза сама выкручивается, если отказывается слышать голос разума! Монахини Нотр-Дам-де-Сион смогут противостоять любым неприятностям и зря рисковать не будут.

В конце дня Лейла бродила по городу. Она пробиралась через толпу торговцев, чьи караваны верблюдов готовились отправиться к Черному морю. Она не ожидала, что испытает такую огромную радость, очутившись здесь. Однако именно в этом городе-мираже, возникшем ниоткуда посреди степи и ставшим столицей кемалистов с правительством и депутатами, беями и пашами, изгнанными из Стамбула, она обрела любовь и независимость. Она едва решалась поверить в то, что наконец после шести месяцев расставания она увидит Ханса. Время казалось ей бесконечным.

Группа всадников на полудиких лошадях пронеслась мимо в безумном галопе. Вокруг сновали прохожие. Город был оживлен. Вернулись налоги, чиновники и военные получали жалование. Представители посольств Афганистана, Персии придавали Ангоре дипломатическую важность. Сомнительный Севрский мирный договор был окончательно погребен благодаря ниспосланному Провидением человеку, который проявил невероятную смелость восстать против него и повести за собой народ.

Лейла была переполнена надеждой. Она возносила благодарность Аллаху Милосердному за то, что счастье не приходит в одиночку. Теперь, когда Селим смирился со свержением падишаха, он стал более покладистым. Его злоба и страх притупились, казалось, что он принял неизбежное. Перед отъездом Лейлы в Ангору он поблагодарил ее за преданность. На холме Чанкая, недалеко от резиденции Мустафы Кемаль-паши, Лейла встретилась с несколькими женами офицеров, обосновавшимися в уютных домиках среди виноградников, принадлежавших раньше армянским и греческим торговцам шерстью. Воздух здесь был чище, чем в старом городе, и обстановка спокойней. Она уточнила дорогу у девушки, и та указала на здание с красной черепичной крышей. Именно там Ханс назначил встречу. Лейла еле сдерживалась, чтобы не бежать. Это был скромный каменный домик с небольшим садом. Фонтан дарил немного свежести. Лейла постучала в дверь. Она почувствовала, как ее охватывает волнительная радость.

К ее огромному изумлению, двери открыл Рахми-бей. Она проследовала за ним в гостиную, окно которой выходило в сад. В комнате стояли тахты, в глубине помещения — бильярд. На низком столике рядом с грязными стаканами лежал револьвер в кожаной кобуре. Офицер предложил гостье сесть. Рубаха с расстегнутым воротником, мятые форменные штаны, старые ботинки Рахми-бея — его мрачный вид говорил, что он вовсе не удовлетворен военной службой.

Она нахмурилась, снимая чарчаф.

— Рада вас видеть, Рахми-бей…

— Ханс скоро будет, — прервал он ее и резким движением протянул ей стакан лимонада.

Он закурил и повернулся к ней спиной, уставившись в распахнутое окно. Смущенная Лейла задалась вопросом, почему она так неловко себя чувствует. Может, потому что осталась с ним наедине? Она поправила платок и куртку, проверила, аккуратно ли лежат складки длинной юбки… Мужчины и женщины, которые участвовали в революционных событиях, должны были как-то приспособиться к общению между собой. Скромность и стыдливость женщины по-прежнему была добродетелью, но теперь представительницы прекрасного пола разговаривали, открыто глядя в глаза собеседнику, на равных, о чем раньше не могло быть и речи.

— Поздравляю вас, — робко пролепетала она. — Вы проявили себя как герои. Такие долгие бои. Три недели без передышки. По словам Халиде-ханым, это была одна из самых тяжелых схваток. Она сама больше не расстается с револьвером, — добавила Лейла шутя. — И у нее в ногах спит пес!

— Фронт — неподходящее место для женщин, — ответил Рахми-бей, пожав плечами. — Даже мы, мужчины, не всегда покидаем его невредимыми, тогда как вы…

Он говорил резко. По спине гостьи побежала дрожь. На западе поговаривали о психологических травмах войны. У Лейлы появилось абсурдное желание утешить его, но она сдержалась. Поскорее бы вернулся Ханс!

Постепенно комнату окутал полумрак. Лейла позволила себе зажечь керосиновую лампу. Подняв взгляд, она увидела, что Рахми-бей пристально на нее смотрит. Она попятилась, пораженная его взглядом. Ей редко приходилось видеть столько страсти в глазах мужчины. За исключением, конечно, Ханса, когда он признавался ей в любви.

Неожиданно распахнулась входная дверь, и на пороге появился Ханс. Лейла с облегчением бросилась к нему. Он подхватил ее и покрыл поцелуями лицо и шею. Все тревоги улетучились. Слава Богу, он не ранен! Она провела рукой по его волосам, слушала его дыхание, впилась глазами в его губы, улыбку, и казалось, что она оживает. В один миг они остались одни во всем мире. Не выпуская ее руки, Ханс развернулся к другу, но Рахми-бей уже исчез.

И тут же радость Ханса испарилась. Он подвел Лейлу к тахте, усадил ее. Она смотрела на него так доверчиво, ее взгляд был полон счастья, и он возненавидел себя за то, что именно ему придется сообщить ужасную весть.

Она отпрянула.

— Ханс, что-то не так?

— Мне очень жаль, но…

Он выглядел таким подавленным, что ее пробил озноб. На что он намекает? Разве он не стоит перед ней живой и здоровый? Ни на что лучшее она даже не надеялась.

— Орхан… — прошептал он.

У нее перед глазами замелькали черные пятна. Она ни на секунду не подумала о брате. Конечно, она знала, что он был на фронте, занимал какой-то пост в военной администрации. Какая-то бумажная работа. Ведь врачи заверили ее, что он не годится для строевой… На передовую… Ведь Орхан сам ей об этом написал, не так ли? В своем последнем письме, полученном накануне ее отъезда с Луи Гарделем в Ангору, он сообщал, что в полном порядке. Он рассказывал забавные истории, верил в победу…

Ханс говорил, и Лейла чувствовала, как кровь застывает в жилах. Его голос отдавался странным эхом. Орхан солгал ей. Ему удалось попасть в отделение Гюркана; он даже несколько раз получал поздравления от сослуживцев выше по званию. Разумеется, он и не подумал ей об этом написать, бедняга! И он пал смертью храбрых, сбитый шквалом пулеметного огня, когда вместе с товарищем продвигался по территории, которую кемалийцы потеряли накануне. В тот день их подразделение было истреблено. Десятки жертв на бесплодном холме, среди груды камней. За анатолийскую землю. За ту землю, о которой он мечтал в детстве и за которую отдал свою жизнь.

Она сидела с широко раскрытыми глазами и не могла плакать. Она застыла словно камень. Ханс продолжал говорить, но она больше его не слушала. Лейла была где-то далеко. Так далеко… Она снова переживала день, когда сгорел их дом, она держала закутанного в пеленки брата, а родители искали укрытие подальше от пылающего квартала. Она снова наблюдала, как Орхан учится ходить в саду возле йали, его упрямое лицо, когда Селим бранит его за очередную проделку, его улыбку, когда, порыбачив с Али Ага, он возвращается с чудесным уловом, а затем его огорченное лицо, когда он приносит истекающего кровью Ханса в вестибюль ее дома.

Лейла поднесла руку к груди. Она потеряла свою девочку, теперь брата. Как можно пережить исчезновение тех, кого любишь больше себя? Каждый раз будто отрывают кусочек души. Бесконечное наказание.

Ханс потряс ее за плечо. Сильно. Она услышала, как у нее стукнули зубы.

— Лейла! — крикнул он.

— Перестань, — запротестовала она. — Перестань!

Она стала отбиваться, чтобы он оставил ее в покое.

— Прости, любовь моя, но ты была такой странной. Твой взгляд… Я никогда тебя такой не видел.

Ханс был напуган. Ей потребовалось немного времени, чтобы прийти в себя. Она была разбита невыносимой болью. Она уже переживала такое после смерти родителей и Перихан. Ее потерянный взгляд блуждал по голым стенам, незатейливой мебели, полинявшим коврам. Дрожащее сияние керосиновой лампы заполняло комнату. На улице было темно. Лейла поднялась, пошатнулась, а затем направилась к двери. Чтобы собраться с мыслями, ей нужна темнота. Тишина.

Женщина вышла в сад. Под ногами хрустела высушенная летним зноем трава. Птицы порхали среди листвы. Воздух был сух, полностью лишен какого-либо запаха. Она запрокинула голову, ее глаза были полны слез. Успел ли Орхан полюбить? Он никогда ей об этом не говорил. Возможно, в Берлине, когда он учился? Она от всей души желала ему познать это чувство. Это слишком жестоко — умереть, не узнав, что такое любовь.

Она остановилась у забора, почувствовала, как Ханс обнял ее за плечи, и не протестовала. Он молчал, понимая ее горе. Прижавшись к нему, она смотрела на небесный купол, и он был просторней, чем чаша небес над Босфором. Она смотрела на небо совершенно иного мира, небо, которое теперь всегда будет следить за могилой ее младшего брата.

 

Глава 16

На следующий день утром Луи Гардель отправился к резиденции Мустафы Кемаля. С самого рассвета он ждал телеграмму с указаниями из Парижа. И поскольку она пришла с опозданием, французская делегация уехала без капитана. В довершение всего на коляске посреди дороги у подножия холма сломалась ось, и нужно было проделать остаток пути пешком в сопровождении толстого кучера, который задерживал француза. Гардель выбрал крутую тропинку, заросшую ежевикой, надеясь, что этот короткий путь ведет в нужном направлении.

Сжалившись над попутчиком, Луи остановился, чтобы тот смог его догнать. На грозовом небе скапливались серые тучи, резкий ветер срывался с высокого плато. Луи дрожал, с тоской вспоминая о вчерашней жаре.

Его внимание привлекло какое-то движение под деревьями. Он тотчас же узнал женщину. С первой же встречи в гостиной серямлика он мог узнать Лейлу-ханым в любом месте. Ее яркий платок соскользнул на плечи. Она смотрела на мужчину, который обнимал ее и что-то пылко говорил. Пара стояла в стороне от тропы, в саду. Когда незнакомец погладил ее по щеке, Луи вдруг почувствовал порыв возмущения и отпрянул на несколько шагов. Кучер наткнулся на него и рассыпался в извинениях. Опустив глаза, француз продолжил путь, ускоряя шаг. Лейла-ханым в объятиях какого-то мужчины оставила горькое ощущение. Он не знал, было ли это из-за сочувствия к другу Селим-бею, или потому, что это пробуждало в нем что-то смутное, что он предпочитал игнорировать.

Собрания шли один за другим целый день. Тем для обсуждений было предостаточно: Киликия, граница с Сирией, ставшей подмандатной территорией Франции, продажа военного оборудования, концессии на рудники по добыче железа, хрома или серебра, роль религиозных школ или французских предприятий… Вечером Луи почувствовал, что у него начинается мигрень. Перед официальным ужином он решил пройтись по старому городу, но лабиринт домов с глинобитными стенами и извилистые улочки, где толпилась шумная толпа, быстро наскучили. Сильный дождь превратил дороги в небольшие потоки грязи. Несколько азиатов в ярких шелковых нарядах поспешили укрыться. Луи забежал в кафе, где стоял запах влажной шерсти. На полке с чашками стоял портрет Мустафы Кемаля, украшенный цветами. «У каждого свой Наполеон», — подумал он. Посетители смотрели на него подозрительно. Такая форма здесь не приветствовалась. Хотя их послы и приехали беседовать с Гази, Стамбул, город халифа, и другие территории до сих пор были оккупированы французами. Луи присел за небольшой столик, решив игнорировать косые взгляды.

Он боялся, что придется задержаться в этой дыре еще на несколько недель. Неприятная перспектива — торчать посреди степей, здесь люди имели репутацию упрямцев, и Луи даже слыхал, что стамбульцам было сложно понять местный турецкий диалект. Какова его роль в этих переговорах? Все в руках политиков, он же лишь наблюдатель. Ему подали чай, оливки, козий сыр. Великая Ассамблея запретила продажу алкоголя в общественных местах.

Луи не хватало моря. Он скучал по Нине. Как всегда, когда он думал о любовнице, на него накатывало нетерпеливое желание. Теперь, когда русская отыскала мужа, она избегала бывшего постоянного клиента. Стоит ли вспоминать, что именно благодаря помощи француза Малинина не поместили в лагерь русских офицеров! Гардель пожалел, что не может расстегнуть воротник рубашки.

Порыв влажного ветра ворвался в кафе, и вместе с ним вошли несколько военных-кемалистов и крестьян, одетых как горцы. Все с патронными сумками и кинжалами. «Армия Мустафы Кемаля, частично набранная из добровольцев всех возрастов, отличается экзотичностью», — подумал Луи. Однако он совсем растерялся, узнав среди них любовника Лейлы-ханым. Мужчина с правильными чертами лица и высоким лбом, он беседовал с темноволосым офицером с острым взглядом.

Вошедшие устроились за соседним столиком. Им принесли чай и наргиле. Они оживленно беседовали, размахивая руками. Посетители дружески кивали им. Луи сделал знак трактирщику, но тот его проигнорировал. В один момент француз стал для него прозрачным.

Луи пристально рассматривал незнакомца, а перед мысленным взором стоял его друг Селим, идущий через сад с палочкой. Как Лейла-ханым могла предать мужа, как могла изменить с этим молодчиком? Это европеец. Они наверняка встретились, когда она сбежала в Анатолию, после того как ее выдала англичанам Роза. В конце концов такое наглое разглядывание надоело молодому сержанту с родимым пятном на щеке.

— Да здравствует свободная и независимая турецкая нация! — громко воскликнул он по-французски. — Наконец иностранцы перестанут топтать нашу родину. Греки, англичане и французы… Мы вышвырнем этих жалких паразитов в море!

Луи напрягся. Парень смерил его насмешливым взглядом.

— Я не позволю вам оскорблять свою страну, — ответил француз. — Решительно вас прошу взять свои слова обратно.

Все посетители повернулись к ним. Бормоча что-то нечленораздельное, юноша собрался было встать, и в ту же секунду любовник Лейлы-ханым удержал его.

— Не сердитесь на него, капитан, — обратился он к Луи примирительно. — Последствия тяжелых сражений последнего времени. Солдаты слишком легко воспламеняются.

Луи с удивлением узнал немецкий акцент.

— Я не понимаю, как это вас касается. Сержант позволил себе оскорбить мою родину. Я жду его извинений.

Парень подскочил. Луи тоже поднялся. Сердце отчаянно колотилось.

— Мы не без причины оскорбляем Францию, — отчеканил турок. — Я требую возмещения убытков.

Турецкие офицеры пытались образумить упрямого, как осел, сержанта. Светловолосый мужчина подошел к Луи.

— Я приношу вам свои извинения, капитан, — произнес он. — Принимая во внимание молодость этого солдата, надеюсь, вам достанет такта принять их.

Луи усмехнулся.

— Интересно слышать о такте из уст немца, который носит турецкую форму.

Ханс Кестнер замер. Он вмешался, чтобы погасить намечающийся конфликт. Но, похоже, дело принимало другой оборот и касалось его лично. Он сразу же принял оборонительную стойку.

— Оставьте ее в покое, — продолжил Луи вполголоса.

Ханс постарался скрыть недоумение. Француз смотрел на него пристально. Его тонкие губы сложились в горькую улыбку.

— Лейла-ханым, — прошипел он. — Она замужняя женщина. Вы ее порочите. В Турции это преступление.

Черная пелена затуманила взгляд Ханса. Он заметил, что Рахми-бей выводит Гюркана и товарищей на улицу.

Трактирщик попросил посетителей вернуться на свои места, все неохотно расселись. Ханс остался стоять перед морским офицером.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, капитан, — бесстрастно произнес он.

— Я видел вас вместе. Сегодня утром в саду. Я предложил ей сопровождать меня в этой поездке. Это была ошибка. Я предложу ей незамедлительно возвращаться домой.

В голове Ханса хаотично метались мысли. Значит, это и есть тот капитан второго ранга, который занимал конак в Стамбуле. Как же его зовут? Гардель. Разве Лейла не говорила, что он приятный человек? Его предупреждение привело Ханса в замешательство. Кестнер отличался хладнокровием, но тон, в котором этот человек говорил о женщине, которую он любил, был невыносим.

— Лейла-ханым — свободный человек, — заметил он. — Она не обязана перед вами отчитываться.

— Она имеет обязательства перед своим слепым мужем и перед сыном. Она не должна развлекаться в ваших объятиях

Реакция Ханса была молниеносной. Резким движением он опрокинул стол и табуреты и прижал француза к стене, надавив предплечьем на шею.

— Послушай меня внимательно, ничтожный моралист! Она только что узнала о смерти брата. Она имеет полное право быть в окружении его боевых товарищей. И тебя это не касается. Если ты осмелишься сказать хоть слово ее мужу, я найду тебя и спущу с тебя шкуру!

Луи опешил от такого взрыва ярости. В нескольких сантиметрах от его лица были глаза немецкого офицера. У него был взгляд убийцы.

— Все, хватит!

Ханс почувствовал, что Рахми-бей сжал его плечо. Друг заставил его ослабить хватку. Он отошел на шаг, сжав кулаки. При мысли, что Гардель может угрожать репутации Лейлы и подвергнуть ее опасности, Ханс вдруг понял, что может убить француза.

Рахми-бей подобрал упавшую на пол фуражку Луи, отряхнул ее и протянул капитану.

— Это чрезвычайно неудачное стечение обстоятельств, капитан, — продолжил он с чисто восточной любезностью. — Давайте забудем об этом. Так будет лучше, не правда ли?

Луи оттянул пальцем ворот рубахи. Он был ошеломлен. Он опустил плечи. Может, он ошибся? Он пытался защитить честь Лейлы-ханым и вступиться за Селима, но француз не у себя дома. Этот странный немец из кемалистских войск, казалось, прекрасно влился в необычный мир Ангоры. Луи понял, что так никогда до конца и не понял стремления турчанки. Она была так не похожа на женщин, которых он знал или любил.

— Орхан мертв? — удрученно спросил он.

Немец лишь кивнул. До сих пор вне себя от ярости, Ханс пытался контролировать себя.

Рахми-бей настоял, чтобы Луи последовал за ним. Дождь закончился. В сумерках улочка выглядела опасно. Остальные кемалисты куда-то испарились. Когда Луи пояснил, что вместе с французской делегацией приглашен на официальный ужин в резиденцию Гази, турок предложил провести его. Они оставили немца у выхода из кафе.

Уходя, Луи не сдержался и обернулся. Ханс закурил, и огонь зажигалки осветил его черты. И тогда Луи понял, что Лейла-ханым любила этого мужчину. И от этого ему стало больно.