Глава 1

Измир, сентябрь 1922 года

Насколько хватало глаз, окрестности заполонили беженцы. Роза видела колонны греческих солдат с суровыми лицами. Некоторые шли босиком. Вся эта огромная людская масса двигалась, волоча ноги от усталости, в сторону моря. За солдатами тянулась толпа гражданских. Француженка была ошеломлена. Ей казалось, что эти несчастные выныривают из-за края земли… Поток людей не прекращался уже несколько дней. А возможно — недель или целую вечность. На изможденных лицах женщин и детей Роза читала ужас. Ее тошнило от зловонного запаха давно не мытых тел, в нос набивалась пыль. Женщина поднесла ко рту платок.

У нее было такое чувство, будто ее предали. После поражения греков на Сакарье несколько месяцев царила обманчивая тишина. Роза догадывалась, что сражения сейчас ведутся на дипломатическом фронте. Но разве то, что Франция первой признала правительство Кемаля, не обнадеживает? Разве нельзя завершить войну и избежать новых убийств? Обманчивая тишина разразилась бурей. Киликийские христиане поплатились за свою беспечность, хотя многие, опасаясь репрессий, и успели бежать на Кипр, в Сирию или Францию.

Однако в Измире жизнь шла своим чередом. Кажется, еще вчера Роза прогуливалась с Марией по набережной, разглядывая великолепные фасады ресторанов, кафе и дорогих гостиниц. Оркестры играли отрывки из оперетт. Портовые склады ломились от товаров. Инжир, изюм, сухофрукты, табак, рулоны хлопка ожидали купцов, которые их развезут по всему миру. На улицах были слышны ароматы мяты и цитрусовых, молотого кофе, кориандра и корицы. Затем все рухнуло. Наступление Мустафы Кемаль-паши будто застало людей врасплох. Беспорядочное бегство греков подлило масла в огонь. И тем не менее Роза почему-то была убеждена, что греческие войска не покинут своих позиций в окопах. Никто ведь не предупредил ее, что турки воспользуются передышкой и укрепят армию для окончательного штурма.

Хотя нет. Луи, конечно, предупреждал. Франция и Советская Россия продавали оружие кемалистам. Что касается британцев, то они делали вид, что поддерживают Грецию. Супруг предложил Розе вернуться во Францию, поскольку она не желала возвращаться в Константинополь. Она отказалась. Впервые в жизни она ощущала себя свободной. В этом, безусловно, сыграла немаловажную роль ее старшая сестра Одиль. А сам Измир стал для нее открытием. Ей понравился западный шарм и либеральность города. Греки многие десятилетия жили здесь, привнося свои культурные черты в этот османский город. Униженная неверностью мужа, Роза приехала сюда с разбитым сердцем. Она с дочерью планировала провести здесь рождественские праздники. Измир принял ее со всем восточным гостеприимством. Француженку приглашали во многие греческие и левантийские семьи, и она была очарована ими. Покинуть Измир теперь было бы для нее мукой.

Еще вчера никто бы не подумал, что турецкие войска осмелятся сюда ступить. Консул успокаивал Розу: этому помешают не только греческая армия, но и пара десятков военных кораблей Антанты на рейде у Измира. «Очередная иллюзия», — подумала она, наблюдая за беспорядочным бегством людей.

Француженка заметила какую-то тощую женщину. Подол ее юбки волочился в пыли, она толкала ручную тележку, на которой сидели дети. Роза порылась в карманах в поисках конфет, но их не осталось. Все уже раздала.

С наступлением вечера Роза зашла к Марии в комнату, чтобы немного успокоить дочь. Они прислушивались к звукам, долетавшим со стороны набережной через открытое окно. Приглушенный шум сотен толпившихся у моря беженцев… Несчастные были повсюду — во дворах церквей, общественных парках, диспансерах. Город превратился в большой лагерь. Одиль выбивалась из сил в школе. Некоторые конгрегации предоставляли убежище в первую очередь православным и армянам, которые опасались наихудшего.

— Мама, мне страшно, — прошептала Мария.

— Успокойся, моя дорогая, нам нечего бояться. В Измире очень много европейцев. Здесь вряд ли произойдет что-либо страшное.

— Но ты же сама говорила, что турки — варвары, — настаивала девушка, побледнев от страха. — Я знаю, что они убивают христиан! Об этом ходят слухи, и тебе это известно.

Семьи многих ее подруг спешно покинули свои дома в пригородах и переехали в центр Измира или на виллы на близлежащие острова. А желающие уехать за границу штурмовали американские и британские консульства. Роза не решилась сообщить дочери, что греческие жандармы ушли из города и теперь нужно бояться не только турок. Всякого рода мародеры и прочий мелкий и не очень мелкий сброд радовался этому от всего сердца.

— Мы сядем на французский корабль, как только это будет необходимо, — заверила она дочь.

— Ты думаешь, отец там? — дрожа от волнения, спросила Мария.

Розе по-прежнему было неприятно, когда дочь упоминала Луи. Сначала Мария хотела понять, почему мать сбежала из Константинополя, почему отказывалась туда вернуться. К счастью, круговорот чаепитий, праздников, вечеров в театре отвлекли девушку.

— Возможно. Он нас об этом предупредит.

— А если он не захочет прийти нам на помощь?

— Не говори глупостей, — раздраженно сказала Роза.

— Что между вами произошло? — вдруг выкрикнула Мария, схватив мать за руку. — Почему ты больше не хочешь с ним видеться? Мама, ты должна рассказать мне правду! Как бы то ни было, он — мой отец!

Мария в ночной сорочке стояла на коленях на постели, ее глаза были полны слез, казалось, она была на грани нервного срыва. Роза занервничала. Только об этом не хватало вспоминать! На улице кто-то закричал. Послышались быстрые шаги по мостовой. Глубоко вздохнув, Роза присела на край кровати.

— Твой отец… — начала она.

Как и в тот злополучный день, ее мучила боль предательства. Она снова видела ресторан в Пера, Луи, что-то шепчущего официантке на ухо, узкую лестницу, светловолосую голову русской, то, как она развязывает фартук, перед тем как присоединиться к нему… Расстроенная, Роза закрыла глаза.

— Мама, что он сделал? Прошу тебя…

— У твоего отца была интрижка, — едва слышно произнесла женщина.

Мария побледнела. Роза упрекнула себя за то, что ей пришлось открыть правду, но дочь была довольно взрослой, да и сама уже вполне могла выйти замуж. Может, пора ей рассказать о коварстве мужчин. Иногда от детей скрывают некоторые вещи, якобы чтобы защитить их, но ложь во имя добра остается ложью.

— Когда я об этом узнала, я была оскорблена, — продолжила Роза. — Я не могла смотреть ему в глаза. Прошло время, мы здесь… Ты казалась такой счастливой в Измире. Ты же знаешь, что мне тоже понравился город.

Мадам Гардель отыскала эту скромную квартиру, которую сдавала вдова-гречанка. Когда одна из учительниц Нотр-Дам-де-Сион вынуждена была вернуться во Францию, Одиль попросила Розу занять ее место, и та согласилась. Девочки быстро привыкли к новому преподавателю. И Розе не хотелось уезжать, она считала, что это несправедливо, особенно теперь, когда женщина наконец почувствовала себя счастливой.

— И кто это был? — спросила Мария. — Кто-то, кого я знаю?

С угрюмым выражением лица Роза скрестила руки на груди. Эти откровения отвлекли ее от собственных мыслей.

— Нет! — заверила она. — Увы, но такое случается. Таковы мужчины. Иногда они ведут себя низко. Это заложено в их натуре.

Роза принялась складывать рубашку Марии, разглаживая складки, затем подняла стопку книг.

— Все мужчины?

— Может быть, не все. Хочется верить, что в этом виновата война. Удаленность от семьи. Сражения. Твой отец пережил многое, о чем никогда мне не говорил. Он изменился. И потом, эта экзотическая страна… Это никогда бы не случилось, если бы мы остались во Франции.

Но что она могла об этом знать? Понимала ли на самом деле, что такое телесная страсть? Однажды в споре Луи упрекнул ее в этом. «Желание нельзя объяснить», — заявил он. Роза почувствовала себя жалкой, уверенная в том, что никогда не вызывала у мужчины вспышку, порыв страсти, вдохновение возбуждения, свободы, почти величия.

— Это значит, что мы больше не будем жить вместе с папой? — допытывалась Мария.

— Не знаю, — нервно ответила Роза. — Насколько мне известно, тебе здесь не так уж плохо. И потом, твой отец слишком занят. Живя в Константинополе, мы не так часто с ним виделись. И теперь, когда все это происходит…

Роза подошла к окну. По вечерам, в хорошую погоду, соседи выносили стулья на улицу, пили чай и болтали о судьбах мира. Теперь улица была пуста. Какая-то семья медленно двигалась к набережной: отец нес чемодан, мать пыталась успокоить рыдающего ребенка. Солдаты, невзирая на обстоятельства, грузились на суда удивительно дисциплинированно, но гражданские вели себя совсем иначе. «А чего еще можно ожидать от этих несчастных?» — с грустью думала Роза. Греки прожили в Анатолии долгие годы, теперь же они были вынуждены оставить свои земли, дома, могилы предков…

Роза вздрогнула. Завтра она опять посетит французское управление, чтобы узнать последние новости. Многое также зависело от Одили и монахинь. Никто из них не согласится бросить учениц на произвол судьбы.

Мария обвила руками шею матери.

— Мама, я тебя люблю, — прошептала девушка.

Этот порыв нежности был таким неожиданным, что на глаза Розы навернулись слезы. После спешного отъезда из Константинополя Мария замкнулась, демонстрируя несогласие с матерью.

Кожа Марии пахла розовым маслом, волосы щекотали щеку Розы, и она вдруг поняла, что ее ребенок на несколько сантиметров выше нее.

На мгновение Роза поддалась эмоциям и положила голову на плечо дочери.

 

Глава 2

На следующий день Роза отправилась на набережную Кордон. Она увидела двигающуюся колонну турецких кавалеристов на коренастых лошадях. Солдаты в фесках, украшенных полумесяцем и красной звездой, были вооружены симитарами, сверкающими на солнце. Прибывшие из бескрайних степей, они обрушились на прибрежные плодородные холмы. Им удалось отбросить греков к морю и снова завладеть Анатолией. «Кто мог бы поставить на их победу еще три года назад?» — против воли с восхищением подумала Роза. Беженцы были запуганы. Однако эти солдаты беспрекословно подчинялись офицерам, которые в свою очередь громогласно успокаивали жителей. У мадам Гардель появилась надежда. Если войска ведут себя достойно, можно надеяться, что армия Мустафы Кемаль-паши не разгромит город. Разве он не объявил о смертной казни для солдат, которые будут преследовать гражданских? На улицах висели объявления. Отряды морских пехотинцев Франции, Англии и США будут защищать своих граждан. Перед консульствами этих стран была выставлена охрана. Роза хотела верить в мирный переходный период, пока все не наладится.

Британский морской офицер выступил вперед перед колонной кавалеристов, турецкие солдаты остановились. Шквальный ветер с моря заставил взвиться знамена. Было слышно лишь позвякивание конской сбруи и нервные покашливания в толпе. Офицер спрыгнул с коня. Военные вели переговоры по-французски. Англичанин заверил турка в мирной капитуляции города, в строгом нейтралитете британских войск, напомнил, что поведение войск победителей должно быть образцовым во избежание волнений. Разговор казался дружеским. Неожиданно в лицо турка полетела граната. Раздались крики. Провокация? «Боже мой! — испугалась Роза. — Хорошо, что она не взорвалась». Последовал выстрел, толпа в ужасе подпрыгнула. К счастью, находившийся в засаде стрелок в цель не попал. Турки остались на месте, не проявив ни единого признака паники, не открыли стрельбу в ответ. Впечатленная их хладнокровием, Роза наблюдала, как они возобновили шествие к губернаторскому дворцу.

Час спустя, вернувшись домой, Роза остолбенела на пороге. В прихожей на нее смотрел десяток незнакомых лиц — женщины и дети.

— Мама, не волнуйся, — поспешила к ней Мария, приняв корзину с продуктами. — Это кузены моей подруги Алисы. Они бродили по улице. Я предложила им отдохнуть у нас. Я правильно сделала, не так ли?

Застигнутая врасплох, Роза кивнула. И в тот же миг одна из женщин подошла к ней и поцеловала ей руку в знак благодарности. Девушка, сидящая в кресле, была в жалком состоянии. Роза поинтересовалась, не больна ли гостья. Мария отвела мать к себе в комнату.

— Мама, ее… — прошептала она. — Ну, вы сами понимаете. Солдаты…

Роза изменилась в лице.

— Как это возможно? Я только что видела марш войск, они вели себя вполне цивилизованно.

— Это иллюзия, — прервала показавшаяся в дверях мать пострадавшей девушки. — Повсюду грабежи. Сначала в пригородах. Потом у нас, в армянском квартале. Они терроризируют нас. Всегда так было. Опять льется кровь, — роковым голосом произнесла она.

У Розы подкосились ноги, и она рухнула на стул. Мария вышла, чтобы позаботиться о гостях. Воспользовавшись ее отсутствием, армянка рассказала Розе, как солдаты и наемники турецкой армии обворовывали прохожих, убивали непокорных, разоряли магазины и дома, как после изнасилования женщинам отрезали груди. Она говорила глухим голосом, перечисляя жестокости турок.

— А ваша дочь? — прошептала Роза.

— Господь захотел, чтобы она осталась в живых, — с достоинством произнесла женщина, затем поникла. — Я даже не знаю, милость это или несчастье.

Роза подала ей стакан воды.

— Мы должны уехать как можно скорее, — тихо пробормотала женщина, словно обращаясь к самой себе.

— Не тревожьтесь. Франция позаботится о вас. Ничего с вами не случится. А мы, что же будет с нами?

Роза вела себя глупо и эгоистично. Она с огорчением поняла, что зря не прислушалась к словам Луи и подвергла Марию опасности. Она любой ценой должна защитить своего ребенка от этих солдафонов.

— Вы поедете с нами, — заявила Роза. — Моя сестра что-нибудь придумает.

Вечером она приготовила скудный ужин. Изнасилованная девушка отказалась есть. С момента прибытия она не произнесла ни слова. Когда Роза наклонилась к окну, чтобы закрыть решетчатые ставни, ей показалось, что она услышала вдалеке крики, но затем успокоила себя, убежденная в том, что их квартал всегда был тихим. В эту ночь она спала с дочерью, потому что Мария уступила свою комнату девушке и ее матери. Остальные разместились в гостиной на полу.

Тремя днями позже, когда Роза торопилась к школе в надежде узнать хоть какие-нибудь новости, она заметила, что многие магазины открыты. Она подумала о пустых кухонных шкафах, содержимое которых исчезло с появлением гостей. Может, ей стоит что-нибудь купить? Француженка в нерешительности остановилась. Ежедневно в город вливался поток пострадавших. Последние новости из пригородов были печальны. Большинство домов были разграблены и сожжены, могилы осквернены. От красивых левантийских предместий остались лишь развалины.

Внутренний двор и классы Нотр-Дам-де-Сион были заполнены людьми. В их глазах читался ужас.

— С каждым часом ситуация ухудшается, — мрачно заявила Одиль, сортировавшая документы. — Армянские кварталы разрушены. Мы приютили бо́льшую часть родственников наших учениц.

— А семья, которая живет у меня? — поинтересовалась Роза. — Ты сможешь им помочь?

— Я сделаю все возможное. Я как раз готовлю эвакуацию, но, боюсь, мест для всех не хватит. Американцы и англичане отказываются вмешиваться. Они сидят на своих кораблях и наблюдают за нами в бинокль. Поговаривают, что они включают граммофоны, чтобы заглушить крики. Словно мы стали самым увлекательным спектаклем в мире!

Монахиня не скрывала презрения.

— Но это абсурдно, почему они не помогают?

Одиль пожала плечами.

— Очевидно, из политических соображений. Они обязаны сохранять абсолютный нейтралитет. Они потеряли Измир и боятся, что Мустафа Кемаль отдаст приказ идти на Константинополь.

— А французы?

— У нас душа благороднее. Христиане Востока под нашей защитой. Мы не позволим их терроризировать. Что меня действительно волнует, так это репутация нового военного губернатора Нуреддин-паши. Он враждебно настроен к грекам и армянам. Это катастрофа для такого города, как наш.

— Но школа ничем не рискует, ведь так? У вас прекрасная репутация. И все уважают ваши милосердные деяния.

— И что с того? — строго ответила Одиль. — Мустафа Кемаль потерял контроль над своими людьми, а те мстят грекам. Как подумаю о всех невинных жертвах… — сокрушалась она, качая головой. — Приведи сюда Марию, так надежней. И прицепи это на свой балкон. Никогда не знаешь, что может случиться.

Решительным движением она протянула сестре маленький французский флаг. На многих европейских домах развевались флаги стран, под эгидой которых находились жители. У Розы сжалось сердце.

— Одиль, мы не уедем без тебя!

— Я тебе сказала отправляться за дочерью! Ты не должна была оставлять ее одну.

— Она в большей безопасности дома, — возразила Роза.

Монахиню перехватила залитая слезами женщина с ребенком на руках, за ее юбку цеплялись два маленьких мальчика. Ее разорванная блуза была вся в крови. На ее глазах убили мужа.

Оказавшись на улице, Роза заметила, что ветер заметно усилился и изменил направление. Она посмотрела на небо, и внезапно у нее защипало в носу.

— Турки подожгли город! — закричал прохожий.

Сотни людей бежали в сторону набережной. Некоторые были наполовину раздеты, с перепачканными сажей лицами. Охваченная ужасом, Роза пыталась справиться с охватившей ее паникой. В каком-то магазине турецкие солдаты выбивали топором витрину. На углу своей улицы Роза перешагнула через неподвижное тело. Наконец француженка добралась до дома и взбежала по лестнице, выкрикивая имя Марии. Дверь была приоткрыта. Внутри никого не было. Она чуть было не лишилась чувств. Почему дочь ее ослушалась? Почему не дождалась? На кухонном столе, на самом видном месте, лежал вырванный из блокнота лист бумаги: «Вместе с Алисой пошла за тобой к тете Одиль».

Роза выбежала на балкон. Густые столбы дыма поднимались над армянским кварталом, но пожары бушевали не только там. «Пожарные не смогут их все потушить! А что, если это правда? Что, если победители решили сжечь город?»

Она вытащила из шкафа паспорт и деньги, спрятанные под стопкой белья. К счастью, Мария догадалась взять свой паспорт. По крайней мере, она сможет подтвердить свою личность. Она уже должна быть в школе, успокаивала себя Роза с трепещущим сердцем. Женщина в последний раз окинула взглядом квартиру. Сейчас невозможно с собой взять что бы то ни было. К тому же Роза до сих пор не получила никаких новостей от Луи! Она не знала, вызвали ли его с кораблем к Измиру. Однако она знала, что адмирал Дюмениль был на приеме у губернатора. Почему же муж не пришел ей на помощь в такой страшный момент? Она еле сдерживала рыдания.

На улице Роза столкнулась с хозяйкой квартиры, которая под руку с сыном также покидала дом. От едкого запаха дыма резало глаза. Было невыносимо жарко. Прокладывая себе дорогу локтями, женщина обогнала группу стариков и детей. Прямо перед ней мать упустила ребенка, которого тотчас затоптали. В панике Роза представила себе Марию, брошенную на произвол судьбы в толчее. «Господь милосердный, сделай так, чтобы она осталась цела и невредима!» — мысленно взмолилась мадам Гардель.

От сильного приступа кашля она согнулась, потоком толпы ее прижало к фасаду здания. Она услышала зловещий треск. Кто-то крикнул ей быть осторожнее. Дождь из черепицы и горящих балок посыпался на тротуар, словно сноп искр. Роза подняла руки, пытаясь защититься.

Крыша рухнула прямо на женщину и разбила ей голову.

 

Глава 3

Луи сходил с ума. Примерно три километра набережной представляли собой сплошной пожар. Холмы скрылись за клубами дыма. Время от времени раздавались взрывы. Вероятнее всего, взлетали на воздух склады пороха и боеприпасов. В бинокль француз видел, как сотни тысяч беженцев толпились на знаменитой измирской набережной. В самой гуще этого апокалипсиса были его жена и дочь.

Катер боролся с течением. Луи одной рукой держался за борт, проклиная судьбу за то, что задержался в водах Черного моря дольше, чем предполагалось. Но кто мог предвидеть такую трагедию? «Это Рим, и Нерон созерцает дело рук своих», — заявил ему недавно молодой лейтенант, намекая на Мустафу Кемаля. Слухи очень быстро распространялись среди офицеров. Поговаривали, что турецкие солдаты поливали дома керосином и перерезали пожарные шланги. На глазах у французских военных турки совершили самосуд над греческим митрополитом Хризостомом: его избили, после чего отрезали уши и нос.

Европейские моряки увеличили количество перевозок, эвакуируя своих граждан. Задачу усложнял шторм. Да и не у всех судов были подходящие шлюпки. Лодка Луи наконец пришвартовалась, о борт ударился труп. В надежде сбежать из пекла люди бросались в воду. Большинство несчастных тонули.

Луи первым соскочил на пристань. Стоял зловонный запах горелой плоти, повсюду была паника; он немного растерялся. Бесцеремонно расталкивая веслами греков и армян, британские матросы защищали медсестер, сопровождавших матерей с грудными детьми. «У них наверняка паспорта оформлены надлежащим образом», — подумал Луи. Он был возмущен поведением офицеров Его Величества, которые сейчас слушали Карузо на борту своих кораблей. Спасаясь из ада, тысячи пострадавших надеялись на помощь Франции, которая была не столь внимательна к удостоверениям личности. Морские пехотинцы с примкнутыми штыками старались выполнять указания, в первую очередь эвакуируя сиротские приюты и школы.

Луи принялся искать Розу и Марию в длинной веренице людей, терпеливо ожидавших своей очереди. Он выкрикивал их имена, но рев и грохот заглушали его голос. Вдруг он заметил сестер милосердия. Спотыкаясь о тела и брошенные чемоданы, он пробился к одной из них. За одежду француза цеплялись незнакомые люди, ему приходилось отбиваться. Он спросил у монахини, где находится конгрегация Нотр-Дам-де-Сион, и та указала на другую сторону набережной. С надеждой он бросился туда. Какая-то женщина попыталась впихнуть ему своего ребенка, он в ярости отпрянул. В полном изумлении он наблюдал, как отчаянные матери бросали своих детей через ряд штыков в надежде, что их заберут великодушные люди.

Наконец офицер заметил свояченицу. Одиль в перепачканной пеплом и пропаленной на плече одежде пыталась направить девочек, державшихся за руки. Он поспешил к монахине и схватил ее за руку.

— Одиль, это я, Луи! Скажите, Роза и Мария целы? Невредимы?

Она в замешательстве посмотрела на него, от дыма у нее слезились глаза.

— Мария недавно поднялась на корабль! — крикнула она. — Но я не видела Розу с самого утра.

— Вы не знаете, куда она могла пойти?

— Луи, вы шутите? Оглянитесь вокруг! — крикнула Одиль, тряся пачкой бумаг. — Давайте, дети, проходите!

Рискуя свалиться в воду, Луи подбежал к пирсу, чтобы убедиться, действительно ли Мария на корабле. Но, к сожалению, ее невозможно было разглядеть среди пассажиров. Катер удалялся по маслянистому морю, окрашенному в красный цвет. Не оставалось иного выхода, как довериться Одили. У Луи стоял ком в горле. Офицер заметил, что многие лодки перевернулись, не доплыв до кораблей. От жара загорелись швартовы. Монахини стали кричать, заставляя детей отступить назад. Луи приказал шлюпкам отчаливать. Молодые лейтенанты не справлялись, и он сам стал командовать операцией. Какого черта Роза не послушалась его? Он столько раз советовал ей уезжать отсюда! Он упрекал себя за то, что не настоял на своем. Теперь из-за него жена и дочь должны пережить этот ужас. Время от времени Луи пытался отыскать Розу взглядом. Она придет. Он был в этом уверен. Несмотря на хаос, несмотря на метания отчаявшейся толпы. Она подожмет губки, делая ему выговор за то, что явился так поздно, и единственный раз в ответ на ее упреки он улыбнется.

На холме, в огромном тихом саду, наполненном ароматами глициний и роз, Ханс Кестнер смотрел, как Измир исчезает в огне. Лишь турецкий и еврейский кварталы со стороны холмов казались еще не тронутыми. Он подумал об ужасе жителей, которые оказались в плену огня и которым угрожали опьяненные местью турецкие солдафоны. Бедняги не могли надеяться на милосердие губернатора Неруддина-паши, упрямца, который задал трудную задачу Гази при продвижении к Измиру. У этого человека были личные счеты с городом. Отсюда его выбросили, словно тряпку, тремя годами ранее, когда город был завоеван греками.

Огромные клубы черного дыма поднимались над крышами, колокольнями и минаретами. Немец наблюдал один из самых страшных пожаров в истории. Троя, Карфаген, Рим… Пылающий вихрь стихии разрушал жизни людей, целые города, а иногда даже цивилизации. Удрученный, Ханс присел на каменную скамью. Позади послышались шаги. Рахми-бей, совершенно спокойный, курил сигару.

— Рахми, зачем нужно захватывать город и потом наблюдать, как он сгорает дотла? — спросил Ханс боевого товарища. — Зачем допускать такие вещи? В этом же нет никакого смысла.

Молодой генерал пожал плечами.

— Некоторые считают, что мы сознательно подожгли его. Но это абсурд. Зачем уничтожать то, что нужно самим, не так ли? Это, скорее всего, работа мародеров или армянских саботажников, — заверил он. — А может, и самих греков. Кто знает? Они уже сожгли столько поселений, совершили столько побоищ… И к тому же днем поменялся ветер.

Некоторое время он наблюдал за пожаром.

— Отступая, наши противники без зазрения совести применяли тактику выжженной земли. Это старо как мир. Ничего не оставлять войскам победителя…

У Ханса от боли дернулась нога. Он осторожно ее вытянул. После ранения он иногда задумывался, не остался ли под кожей осколок.

— Ты прекрасно знаешь, что турки недолюбливают Измир за то, что это город неверных, — упорствовал Ханс. — Многие из вас ненавидят этот город. Хотя я провел здесь счастливое время, когда участвовал в раскопках Эфеса.

— Греки получили по заслугам! — вспылил Рахми-бей. — Даже европейские наблюдатели подтверждали их варварство. Ты же видел искалеченные трупы женщин и детей. Они заперли невинных людей в мечети и подожгли их… Я надеюсь, ты не забыл об этом? — закричал он с помрачневшим от ярости лицом. — И речи быть не может о прощении!

Разве Ханс мог забыть? Когда его подразделение продвигалось к Средиземному морю, он с ужасом наблюдал развалины деревень и истерзанные тела, которые даже не удосужились похоронить.

— А они тебе расскажут о столетиях притеснений со стороны Османской империи. — Ханс горько усмехнулся. — Этому нужно положить конец. Гази сказал, что однажды вам придется заключить союз с греками.

— Политикам — возможно. Но нам — никогда! Ханс, ты идеалист. Тебе прекрасно известно, что империи всегда заканчивают свое существование в крови и слезах. Мы восстановим Измир. Он станет турецким, он снова обретет душу. Возможно, это будет не тот город, который ты сейчас жалеешь, но, поверь, он будет прекрасен!

Рахми-бей затянулся сигарой и резко развернулся на каблуках. Ханс вздохнул. Возникающие между ними разногласия были словно вспышки молний. Однако дружба всегда брала вверх в стычках. Мужчины уважали друг друга. Рахми-бей иногда вел себя подозрительно, но был не злопамятен.

«Конец империй» выпалил турок. До османов земля Малой Азии знала множество господ. Задумчивый Ханс смотрел на пожирающее Измир пламя, чувствуя, что такую же трагическую судьбу пережила империя хеттов. «Голод и огонь, — подумал он. — Два великих бедствия испокон веков».

Сиреневые полосы бороздили небо на горизонте. Стояла теплая пора, такая дивная в этой части мира. С террасы донеслись взрывы смеха и звон стаканов. Зажглись фонарики. Офицеры праздновали победу и удачу своего главнокомандующего. В генштаб к Гази приехала молодая женщина. С закрытыми волосами, но открытым лицом. Лафите-ханым была красивой, образованной и умной женщиной. Она пригласила командующего отдохнуть в доме своего отца, богатого торговца. Кое-кто уже поговаривал об их браке.

Мысли о Лейле неотвязно преследовали Ханса, хотя в его памяти черты лица любимой были странным образом размыты. Охваченный тревогой, он стал размышлять, откуда это внезапное помутнение. Затем с силой нахлынули воспоминания о ночах, проведенных вместе с турчанкой в Ангоре. Маленькая комната, в очаге слабо горит огонь, восточные ароматы, красная тафта, губы и тело любимой, изгиб ее шеи, искры ее темных глаз, постоянно возобновляющееся желание, утешение на ее груди, забвение и возрождение в ее лоне… Ханс изголодался по Лейле, по вечности, которую она ему дарила своим дыханием и движением бедер. Оставаться вдали от любви было преступлением против жизни.

Дурманящий аромат жасмина вызвал у него прилив тошноты. Он наклонился вперед, пытаясь прийти в себя. Уже слишком долго война портила ему жизнь. Случалось, что он сомневался. Сомневался во всем. «Нужно отдохнуть, вот и все, — успокаивал себя Ханс. — Никто тебя не заставлял выбирать такую судьбу». Он мог бы остаться в Берлине, где восхищенная публика приходила послушать его лекции. Он мог бы стать знаменитым. Выдающейся личностью. Далеко от страха и грохота оружия. Но его истина была в чужих краях, на этой выжженной солнцем земле.

Он решил воевать ради Лейлы. В память об Орхане и таких же юношах, как брат любимой, павших в двадцатилетнем возрасте, мечтавших воплотить в жизнь надежду о свободной Турции. Как этим не гордиться? Однако Ханс был сыт по горло. Поговаривали о подписании в следующем месяце перемирия, которое положит конец войне. Победители-кемалисты раскладывали на столах переговоров новые дипломатические карты, но эта политическая борьба не для него. Он выполнил свой долг.

Спустился вечер. Хансу не удавалось побороть ни тревогу, ни тоску по благодатным дням, проведенным в Ангоре. Откуда у него этот страх? Разве Лейла не пообещала всегда находить пути, чтобы они были вместе? Она всегда сдерживала слово. Она обладала решительностью тех женщин, которые преодолевают любые бури. А мужчины, как он, теряются в сомнениях, беспокойстве, нетерпении.

Горизонт со стороны Анатолии терялся во тьме. Измир догорал у него на глазах в красных и золотых мерцаниях огня. Ханс сидел в одиночестве на каменной скамье, он избегал празднества, звуки которого доносились из сада. Он был привязан к любимой и ждал рассвета следующего дня, когда сдаст оружие и отправится к ней.

 

Глава 4

Стамбул, ноябрь 1922 года

Гюльбахар-ханым передернуло. Сырость пронизывала до костей. Несчастное маленькое существо, закутанное в бархат и кашемир, забытое посреди мрачного города, лишенное былого могущества…

В доме было тихо. Занимающий селямлик французский капитан носил траур по исчезнувшей в развалинах Измира супруге. В полной растерянности он бродил как неприкаянный, пожираемый угрызениями совести. Кто мог предвидеть столь трагический конец для такой непримечательной женщины? Роза Гардель поднялась в глазах Гюльбахар. Красивая смерть порой оправдывает жалкое существование.

Гюльбахар поджала губы. Смерть была и здесь, притаилась в углах ее кошмаров, ее беспросветных дней. Она разъедала стены, грызла византийские арки, точила паркет конака, расшатывала заборы бедняков, проникала в ханаки дервишей, в стоящие на якоре лодки, пожирала аромат пряностей и блеск хрусталя во дворце Долмабахче. Ночью смерть сопровождала бекташи и выплывала в бассейнах хаммамов.

Черкешенка прокрутила большим пальцем кольцо с изумрудом. Она похудела. Руки были усеяны коричневыми пятнами, кожа потускнела. «Скоро я стану похожа на старую козу», — с отвращением подумала она. Вспышка негодования заставила ее расправить плечи, хотя рядом никого не было. Никто не мог заметить проблеск ярости в ее взгляде. «Полноте, ты вовсе не старая!» Лишь душа казалась ей иногда слишком большой для ее телесной оболочки, которая день ото дня ветшала.

«А за что бороться?» — подумала она, приглаживая край длинного бархатного платья. Она была потрясена новостью, которую ей сообщил Селим. Хотя Гюльбахар-ханым никого и не ждала, она с особой тщательностью оделась, словно возводила иллюзорную стену между собой и неизбежным. Она провела рукой по вышитым серебром цветам. Такая тонкая работа. Османская гордость.

Как противостоять предательской меланхолии, которая окутывала Стамбул зимой, когда небо и море сливались в единый перламутрово-серый веер? Туман цеплялся за черепицу, дождь лил ручьями по тусклым камням мечетей. Боясь снова потерять над собой контроль, как в тот раз, когда на сына совершили покушение, Гюльбахар хлопнула в ладоши. Тотчас же открылась дверь, по толстому ковру заскользила служанка и поклонилась.

— Пойди и скажи Али Ага, что я решила выехать в город. Пусть немедленно приготовят карету!

Озадаченная девушка широко раскрыла глаза. Обычно хозяйка не импровизировала. Ее выходы были строго регламентированы. Визиты к подругам, поездки в хаммам или на официальный прием к падишаху требовали тщательных приготовлений, следовало соблюсти множество деталей, выбрать наряд и сопровождающих, корзины провизии. Такое импульсивное решение привело служанку в замешательство. Увидев ужас девушки, Гюльбахар вышла из себя:

— Давай-ка, поторопись! Это не так уж трудно!

Она чувствовала усталость. От нее зависело столько людей. Все домочадцы, ремесленники, мелкие торговцы, нищие квартала… Что с ними будет? Она следила за бесперебойной работой благотворительных организаций. Ее тихие, но компетентные действия поддерживали равновесие в обществе. «По крайней мере, в османском обществе, каким я его знала до сих пор», — с горечью подумала она. Началась революция. Она слышала ее приближение, ощущала ее нестройный и быстрый пульс. Пробуждалась новая турецкая нация. Черкешенка была достаточно проницательной, чтобы догадаться, что для такой женщины, как она, места в новом мире не найдется.

В длинном черном пальто и феске, Али Ага сидел на скамье рядом с хозяйкой. У него был насморк. Причуда гулять по городу казалась ему не только бесполезной, но и вредной. К тому же Ханым Эфенди настояла на поездке в отвратительные французские кварталы на противоположном берегу Золотого Рога.

— Не делай такую мину, — пошутила Гюльбахар. — От тебя прямо разит недовольством.

Он лишь молча высморкался в шелковый платок, который обязательно выбросит, как только они вернутся домой. Карета, запряженная парой отличных, серых в яблоко кобыл, еле-еле тащилась в потоке сверкающих автомобилей, за рулем которых были нажившиеся на войне и разбогатевшие на черном рынке за счет спекуляции и расхищения бюджетных средств.

Гюльбахар дернула скрывавшую ее от взглядов прохожих шторку. Прямой и резкий свет осветил кабину, устланную подушками с потрепанной вышивкой. Али Ага закрыл глаза. Он не хотел смотреть на зловредных иностранцев и видеть изъяны своего безупречного мира.

— Знаю, ты меня не понимаешь, но мне нужно было на это посмотреть, — настаивала Гюльбахар, поправляя белый яшмак.

— Ханым Эфенди, бедняк не становится богаче, когда смотрит на уродство, — пробурчал старый евнух.

Они поднялись по разбитой мостовой Галаты, где перед кабаре с яркими вывесками громоздились кучи мусора. Раздраженный Али Ага молча постукивал четками. Ему рассказывали, что здесь за совершенно ничтожную сумму можно было посмотреть, как пары занимаются любовью прямо на сцене. Он, конечно, воздерживался упоминать о таких мерзостях перед почтенной женщиной.

Плохое настроение компаньона не изменило расположение духа черкешенки. Она не была разочарована экскурсией. Все было уродливым, вульгарным, оглушительным, таким, как она себе и представляла. Печально свисали намокшие под ливнями флаги стран союзников. Женщины с мертвенно бледными лицами куда-то торопились, забрызгивая грязью ботинки и черные чулки. Глядя, как бегут эти трудолюбивые муравьи, Гюльбахар с трудом представляла, что именно они ответственны за разложение нравственности.

— Забавно, эти русские не так уж опасно выглядят, — заметила Гюльбахар-ханым, провожая взглядом женщину в шляпке-клош и облегающем пальто с меховым воротником.

Али Ага смотрел прямо перед собой.

— Они извращенные и недостойные женщины. Они совращают благочестивых мусульман и разрушают семьи. Ничто их не пугает. Ни азартные игры, ни всякого рода наркотики.

— Можно было бы подать прошение об их изгнании из города, как ты считаешь? — весело спросила черкешенка. — Полноте, хватит нервничать! Этот квартал всегда был притоном. Лица меняются, порок остается.

— Порок распространяется! — вспылил Али Ага. — Теперь наши самые скромные женщины обязаны работать, а эти богатые пьют чай в отелях, в таких отелях! — выпалил он, указывая пальцем на фасад отеля «Токатлиан».

Гюльбахар-ханым плотнее закуталась в меховую пелерину. По крайней мере, русским можно сказать спасибо за то, что ввели в моду меха. Хотя она и не собиралась отказываться от традиционной одежды, она все же не устояла перед новой модной волной, накрывшей элегантных стамбульских женщин.

— Ханым Эфенди, не желаете ли закрыть шторку? — взмолился Али.

— Слишком поздно, друг мой, — вздыхая, ответила она. — Вскоре мы с тобой останемся лишь реликвиями исчезнувшего прошлого. По правде говоря, мы уже реликвии, даже если отказываемся это признать.

— Но европейцы проиграли! — возразил он. — С греками подписано перемирие. В скором времени начнутся новые переговоры в Швейцарии. И на этот раз мы явимся туда с высоко поднятой головой. Вовсе не так, как было с несчастным Селим-беем Эфенди тремя годами ранее в Париже. Разве не стоит радоваться, что все возвращается в свое русло?

Казалось, он успокаивал самого себя. Он не мог знать о свержении императора. Селим только пару часов назад доверил ей эту страшную новость, которая распространялась с быстротой молнии. «Многие отнесутся к ней с безразличием», — с грустью подумала черкешенка. Преданность традициям была забыта уже несколько десятилетий. Уважение к падишаху ослабело.

— Слава Аллаху, что националисты Мустафы Кемаль-паши начали войну, — снова заговорила она. — Мы можем быть ему благодарны за свою независимость. Но эти люди принесли с собой новые веяния. Разве ты не чувствуешь ветер перемен вокруг нас?

Карета набрала ход, потому что начала спускаться к Босфору. Гюльбахар попросила проехать вдоль берега до дворца Долмабахче. Военные корабли Антанты до сих пор портили вид Босфора. Союзники даже увеличили численность войск с начала осени, поскольку боялись, что кемалисты пересекут пролив и силой захватят столицу. Черкешенку передернуло от воспоминаний о том, как они все боялись бомбардировок и сражений на улицах, пока все не стихло после подписания перемирия. Однако европейцы до сих пор держали город в тисках с целью использовать этот козырь в предстоящих переговорах. Не без гордости Гюльбахар пообещала себе достойно отпраздновать их завтрашний отъезд.

Она дала знак Али Ага, тот постучал тростью по крыше, и кучер остановил карету.

— Вы же не собираетесь выходить, Ханым Эфенди? — воскликнул евнух.

— Собираюсь. Хочу немного пройтись.

— Но дождь!

— Не перечь и открой дверь!

Али Ага раскрыл огромный черный зонт. Порыв ветра задрал красный шелковый фередже, и черкешенка ловко подхватила его полы, другой рукой придерживая пелерину. На фоне погруженного в туман берега ее яркий силуэт выделялся размытым пятном. Рыбаки кланялись необычной, безразличной к зевакам паре, которая так медленно двигалась по набережной, словно в запасе была целая вечность. Гюльбахар вспоминала о благословенном времени, когда она летом прогуливалась здесь и возвращалась в конак переполненная радостью. В те времена ей казалось, что мир сотворен для того, чтобы она была счастлива. Она взяла Али Ага под руку — скорее для того, чтобы поддержать его, а не из-за боязни оступиться.

На самом берегу возвышался величественный Долмабахче. Фасад здания украшали мрамор, разноцветная мозаика, кружево из сепиолита. Все это переливалось и сияло подобно опалу. Гюльбахар показалось, что она слышит смех и возгласы, шорох шелка. Она вспомнила, как находила утешение на пышной груди калфы, вдыхая едкий запах ее пота. Она попала во дворец маленькой босой растрепанной дикаркой, а покинула его свободной девушкой, обладательницей щедрого приданого, благодаря чему вышла замуж за уважаемого пашу. Она никогда не испытывала любви к своему супругу, но тот обожал ее какой-то собственнической любовью. «И это было действительно так», — подумала Гюльбахар. Ей хватило ума и хитрости удовлетворять его, никогда не подвергая себя опасности супружеской измены. Когда он умер, она, к своему удивлению, испытала такое огорчение, которое не могла даже представить.

— Али Ага, падишах свергнут, — сообщила она без лишних слов.

Ее верный слуга остановился.

— Депутаты Ангоры и Гази решили, что монархия перестала существовать еще два года назад, когда британцы силой взяли город.

У нее надломился голос. Она упрекнула себя за слабость, но оккупация союзными державами повлекла за собой такие изменения в их семье, от которых они никогда не смогут оправиться. И первым предупреждением было появление в ее доме француза. Она с самого начала предчувствовала это и напрасно этому сопротивлялась. Коварная рука злого джина закрутила колесо фортуны. После этого Лейла присоединилась к движению Сопротивления и уехала в Анатолию, где почувствовала вкус риска и приключений, открыла для себя новые горизонты… И, безусловно, соблазн. Гюльбахар не была наивной. Любовь — это ответ на призыв чувств, которые, когда просыпаются, не оставляют в покое. Если нет помех, женщина поддается инстинкту. Лейла не стала исключением из правила. Но, к сожалению, как раз в этот период на руках Селима угасла малышка Перихан. Гюльбахар задрожала.

— Пришел конец правлению османских сынов, друг мой, — продолжила она.

Али Ага молчал, поджав губы. Рука, в которой он держал зонт, затряслась. Он закрыл зонт — бледный луч солнца отразился на мокрых стенах мечети и мостовой, вымощенной светлым камнем. Вдали сквозь туман вырисовывался азиатский берег. Земля Востока. И там, еще дальше, на просторах Анатолии раскаленные камни, караваны, пыль его родной страны… Память об этом он хранил в глубине сердца. Этот день имел привкус соли и диких трав, ностальгии и безумной свободы. Вкус Босфора.

— Возможно, это цена, которую нужно было заплатить нашей стране за свободу, — прошептала Гюльбахар, пытаясь подбодрить его. — Муэдзин больше не будет призывать к молитве во имя «великого и непобедимого» падишаха, теперь только во имя халифа, повелителя правоверных. Мы все вместе будем молиться за него. Это самое главное, не так ли?

Казалось, Али Ага окаменел. Она потрясла его за руку.

— Поговори со мной!

Он раздраженно одернул ее:

— Дайте мне время оплакать исчезновение нашего мира.

— У него были тоже свои недостатки, ты это хорошо знаешь, так же как и я, — нехотя призналась черкешенка, ведь только ему она и могла открыться.

Гюльбахар запуталась в цепи противоречий. Она была счастлива, что страна освобождена и вскоре восстановит границы, с которыми она достойно предстанет перед нациями всего мира, однако терзалась от мысли о том, какие еще беды на них обрушатся.

Ала Ага с нежностью, которой она никогда за ним не замечала, положил ладонь поверх ее руки. Один из драгоценных камней, которые она ему когда-то подарила, засверкал на его мизинце. Его улыбка была бесконечно ласковой, а взгляд был полон восхищения.

— Что касается меня, Ханым Эфенди, то мне всегда нравилось наблюдать за этим сиянием.

 

Глава 5

Несколько дней спустя Селим-бей в саду вдыхал пьянящий аромат влажной земли. Прошел дождь. Его слуга-лаз, Бироль, поддерживал его под локоть, осторожно обходя препятствия. Теперь Селиму было достаточно почувствовать легкое давление пальцев телохранителя, чтобы изменить направление движения.

Его ожидали в беседке парка дворца Йылдыз, рядом с Мальтийскими воротами, недалеко от лагеря британского гарнизона. Накануне вечером в строжайшем секрете монарх пригласил Селима попрощаться. Мужчина не ожидал такой чести, как не испытывал и огорчения от спешного, почти постыдного отъезда того, кто был Божественной тенью на земле.

Как его можно в этом упрекать? Разве падишах обязан оставаться в Стамбуле, рискуя жизнью? Полиция кемалистов, не колеблясь, арестовывала бывших противников, чтобы отправить их в Анатолию, где их ожидала короткая расправа. Сторонники султана были лишены привилегий, а великий визирь был вынужден распустить правительство. Однако в последние годы некоторые министры помогали Сопротивлению, покрывая деятельность кемалистов. «Им вряд ли за это заплатят», — подумал Селим. Кто может знать, что Гази планирует теперь? Секретарь никогда не забудет пронзительный взгляд Кемаля, его резкие черты. Четыре года назад, почти день в день, в шикарной гостиной «Пера Палас» Мустафа Кемаль встречался с секретарем и не скрывал ни своих амбиций, ни упрямства. Разве он не сообщил тогда о конце Империи? История дала на то основания. Туркам хотели оставить лишь ограниченную территорию, где они смогут пасти свои стада. С ними обращались, как с кочующими крестьянами. Их хотели лишить Средиземного моря, их кормильца. Возможно, Мустафа Кемаль был горделив, циничен и бесстыден, возможно, он был авантюристом, но он спас их честь и родину. Его имя навсегда останется в списке выдающихся людей, тех, кто переворачивает один мир, чтобы сотворить другой.

Селим ждал в вестибюле. Вполголоса Бироль сообщил о присутствии нескольких чернокожих евнухов, первого камергера и двух секретарей… «Личная охрана», — подумал Селим. Остальные дезертировали. Похолодевшие от ужаса перед неопределенностью завтрашнего дня одинокие члены правительства бродили, словно тени, по сырым и холодным приемным дворца. Ни один протокол не предписывал, как после шести столетий правления навсегда покинуть трон, один из самых роскошных и могущественных в мире.

Бироль шепотом описывал, что здесь чемоданы и ящики с произведениями искусства и что как раз заканчивают паковать золотой геридон. На столе было несколько револьверов. Страх перед покушением существовал всегда. Османских правителей преследовала навязчивая идея, что они не смогут избежать смерти от рук убийцы. Власть и кровь. Возможно, они никогда не были так связаны, как в этой династии. Селим дрожал. Хотя он и научился полагаться на свою интуицию, в такой печальный момент, как этот, слепота особенно мешала.

Неделей ранее, в пятницу, ему нужно было присутствовать в мечети на берегу Босфора на традиционной молитве. Некогда грандиозная церемония с полком охраны, каретами и фанфарами, государственными сановниками в парадной одежде, дипломатами и высокими гостями теперь стала достоянием истории. Небольшая молчаливая группа мужчин. Ни одного приветственного возгласа в честь падишаха. Теперь в Стамбуле желали долгой жизни парламенту и национальному суверенитету. Однако в такие вещи Селим не особенно верил. Некоторые считали, что Аллах Всемогущий внимательнее слушал прошения тех, кто обращался к Нему в присутствии падишаха. Однако в то утро у Селима, услыхавшего в священном кругу шепот голосов и шорох босых ног по ковру, появилось ощущение, что почитание последних приближенных омрачено тревогой и разочарованием.

Бироль слегка сжал локоть Селима, и тот весь напрягся. Секретаря подвели к свергнутому монарху. Крепко сжимая белую трость с серебряным набалдашником, слепой ожидал, пока Бироль укажет, где Мехмед VI, чтобы поклониться суверену. Две руки дружески опустились на плечи Селима. Он узнал голос, который приветствовал и благодарил его за то, что он смог приехать в такой ранний час. Обычные придворные речи сейчас были неуместны. Следовало переходить к главному.

— Я должен был вас увидеть в последний раз, — тихо сказал падишах. — Ваша верность не пошатнулась, несмотря на превратности и оскорбления тех, кто обвиняет меня в предательстве.

Селим низко поклонился.

— Мне и моему отцу досталась огромная привилегия делить хлеб и соль с Османским домом, — охваченный эмоциями, ответил он. — Было бы немыслимо оставить Ваше Величество в такое тяжелое время.

Селим вспомнил такое знакомое лицо. Тонкий нос, узкие губы, усы, сгорбленный силуэт. Его накрыла невыразимая печаль и горечь утраты. Султан не смог побить столь высокую политическую ставку. У него был слабый характер — странная смесь робости и гордости. На него имел слишком большое влияние его англофильский зять, великий визирь Дамат Ферид-паша. Что касается Лейлы, то она никогда не проявляла снисхождения к монарху, считала его тщеславным и переменчивым. Она не простила ему сговора с британцами, дабы спасти свой трон, тогда как Турция агонизировала. Не простила она и того, что он позволил провозгласить фетву против своего народа, восставшего против несправедливости. «Ему не хватает ума, проницательности и величия» — изобличала она монарха.

— Итак, мятежник достиг всех своих целей, — продолжил падишах. — Он не только добился моего ухода, но также упразднил трон. Не зря я относился к нему с подозрением.

Слова Мехмеда VI были горьки. Селим слышал тиканье часов. В помещении пахло сыростью, бумагой и картоном. Селим ощущал присутствие еще одного или двух человек, не более. Сын султана уезжает вместе с ним, так же как и часть его приближенных, жёны и дочери. Османская традиция семейной солидарности в несчастье.

Опасаясь прервать своего господина и повелителя, он немного подождал и произнес:

— Во всем виноваты союзные державы. Они допустили огромную бестактность, предложив Вашему Величеству отправить в Лозанну делегацию вместе с людьми Мустафы Кемаль-паши. Националисты восприняли это как оскорбление и стали еще несговорчивее.

— Разве это действительно бестактность? Может быть, вероломный ход, чтобы избавиться от меня? — с иронией сказал падишах. — Селим-бей, я предложил вам быть одним из моих представителей. Я всегда доверял вашему мнению. Но все это в прошлом, не так ли? Как только подумаю, что в газетах меня посмели назвать трусом и преступником…

— Что бы они ни говорили, императорская семья навсегда останется в сердцах народа, — пылко сказал Селим. — Когда узнают об отъезде Вашего Величества, все почувствуют себя сиротами.

У Мехмеда VI вырвался дрожащий смешок.

— Но не стамбульцы, которые горячо приветствуют своих новых героев! Они еще удивятся, поверьте мне. Националисты мечтают о другой столице, мечтают раз и навсегда порвать с прошлым. Они не любят Стамбул. Они заняты лишь своими анатолийскими землями. Ну да ладно, меня это уже не касается, — горько закончил он.

Сообщили, что машины готовы. Мехмед VI резко отвернулся от последнего визитера, словно того и не существовало. В полной растерянности Селим позволил Биролю отвести себя к выходу. В вестибюле суетились, подсчитывая чемоданы, шкатулки с драгоценностями. Селим узнал кисловатый запах пота, запах страха.

Когда они спешно шагали к авто, Бироль отметил, что видит две английские машины «скорой помощи», а в форме красного креста скрываются лейтенанты.

— Чтобы бежать, ему пришлось попросить помощи у англичан, — пробормотал Селим, вздрагивая от холода и беспокойства.

— Это очень прискорбно, Бей Эфенди, — смущенно ответил Бироль. — Не думаю, что народ это одобрит.

— Народ скорее осудит, чем споет дифирамбы, — оборвал Селим. — Он никогда не отличался здравомыслием.

— И все же, Бей Эфенди, это столетие станет столетием народа.

Селим ухмыльнулся. За месяцы общения с лазом, который был одновременно его глазами и личным секретарем, мужчина научился ценить его высказывания.

Неподалеку кто-то зычно выкрикивал команды. На парадной площади тренировались солдаты.

— Англичане — сумасшедшие, — насмешливо произнес Бироль, придерживая дверь. — Еще солнце не встало, а они упражняются под дождем.

— На мой взгляд, они это делают для отвода глаз кемалистских шпионов. Интересно, насколько полезен Гази побег султана. Теперь не придется прятать его в дворце на Босфоре, не так ли? — язвительно заметил Селим.

Автомобиль тащился позади двух «скорых» по направлению к Арсеналу Топхане. Неожиданно у одной из них пробило колесо. Ожидая, пока солдаты сменят его, Селим вдруг ощутил себя разбитым и несчастным из-за этого жалкого побега. Он старался не ударить лицом в грязь перед монархом, но в глубине его души что-то надломилось. Ведь он так мечтал о блестящей дипломатической карьере! «В любом случае, ты — слеп», — напомнил он себе. Весьма странно, но Селим больше не огорчался по этому поводу. После первых месяцев разочарования он выбрал жизнь, а не сожаление. И это была победа над самим собой.

На набережной английский верховный комиссар и поверенный в делах посольства ждали свергнутого монарха. Они со всеми почестями сопроводили императора к катеру, куда Мехмед VI поднялся вместе со своим окружением. Вдалеке стоял на якоре военный британский корабль, готовый в любой момент отправиться на Мальту.

Селим слушал Бироля, который описывал, как катер протискивался между каиков и рыбацких судов. Лаз в черной униформе — шароварах и с кинжалом на поясе — когда-то сражался во имя османского монарха. Ему не удалось скрыть презрение к тому, как падишах убегает тайком, при содействии неверных. Он всем телом ощущал унижение. Селим понимал злость своего компаньона, у него сжалось сердце. Секретарь пережил покушение и научился прощать. Как не прощать слабость людей, которых побила судьба? Что осталось суверену, которому он верно служил годами? Высшая мера — смерть в изгнании.

В это серое холодное зимнее утро под звук горна и хлопанье парусов Селим осознал, что еще одна страница его жизни перевернута. Дождь лил на феску, капли стекали по щекам, заползали за воротник стамбулина. Повернувшись к Босфору лицом, секретарь ощутил ветер с моря и подумал, что пришло время дать Лейле то, о чем она больше не решалась у него просить. Он больше не боялся одиночества. Он не боялся ни тишины, ни ночи. Он чувствовал, что обязан этой женщине и должен проявить благородство, подарив той, которую будет любить до последних своих дней, единственное, чем она никогда не посмеет завладеть сама, — своей свободой.

 

Глава 6

Луи Гардель упал прямо на мостовой. Какой-то прохожий подал ему руку, но француз раздраженно отмахнулся. Он поднялся и отряхнул пыль с одежды. В этот вечер в Галате было достаточно людно. Ему было неловко из-за сочувствующих лиц лавочников, а насмешливые взгляды британских военных выводили из себя. Офицер еле сдержался, чтобы не крикнуть: «Оставьте меня в покое!»

Город был переполнен праздношатающимися солдатами Его Величества короля Георга, прибывшими для укрепления влияния в Египте и Палестине. Между мусульманским населением и оккупантами нарастало напряжение. Однажды Луи пришлось вмешаться, когда какой-то пьяный солдат требовал, чтобы турок снял свою феску в русском ресторане. Любая мелочь могла перерасти в восстание. Что касается переговоров, начавшихся на нейтральной территории в Лозанне, то, похоже, горячие головы они не остудили.

Луи стоял напротив облупившегося здания. Он смотрел наверх, желая убедиться, открыты ли ставни. На втором этаже в одном из окон горел свет. Она была у себя. По спине пробежала дрожь. Луи пропустил телегу, которую тянул осел, и пересек улицу.

В подъезде пахло сыростью и капустным супом. На лестничной площадке было грязно. Поднявшись на второй этаж, Гардель приложил ухо к двери. Внезапно дверь открылась, и он, побледнев, отпрянул.

— Что вы здесь делаете? — опешив, спросила Нина.

Одетая в черное поношенное пальто и току, она подозрительно на него глядела. Луи пытался осмотреть помещение за ее спиной.

— Ты больше не работаешь в ресторане?

Она напряглась.

— Нет. А что? Разве это вас касается?

Вот уже два дня, как он наблюдал за ее домом, надеясь с ней встретиться. Признаков присутствия мужа не было никаких. Возможно, Малинин еще не выздоровел? Как узнал француз от бывшего патрона Нины, у царского офицера были осложнения после ранений. По прибытии в госпиталь он еще несколько недель был прикован к постели, затем, по слухам, сильно запил. Узнав об этом, Луи почувствовал некое удовлетворение.

— Твой муж? Как он?

Невозмутимая, она пристально на него смотрела.

— Мне нечего вам сказать, капитан. Оставьте меня в покое.

— Ты не была такой холодной, когда пришла умолять о его спасении, — раздраженно сказал Гардель. — Кажется, я помог тебе не задумываясь, нет? Могла бы быть повежливее.

— Он здесь больше не живет.

У него екнуло сердце.

— Как это?

— Он уехал в Париж. Автомобильные заводы набирают рабочих, и он решил попробовать. Я скоро к нему поеду.

По ее взгляду Луи понял: женщина лжет. Нина попыталась его обойти, но Луи преградил путь, упершись рукой в дверной косяк. От нее пахло новыми духами. Цветочный аромат на основе розы, может, жасмина.

— Мне нужно идти, — запротестовала она.

— Мне нужно поговорить.

— В другой раз. Я тороплюсь.

— Нет. Сейчас.

Он сделал шаг вперед, заставив ее отступить в помещение. В погруженной в полумрак комнате стояли шкаф, сосновый стол, два стула, кровать, покрытая стеганым одеялом в цветочек. За ширмой Луи заметил умывальник и вешалку для полотенец, где сушилась пара чулок. Нигде ничего не валялось в беспорядке. Только грязная тарелка и стакан. Она была одна. Как и он.

Не спрашивая разрешения, Луи положил фуражку на стол и снял пальто. Штаны на коленях были испачканы.

— У тебя нечего выпить?

Она заколебалась, потом вышла на кухню, откуда вернулась с небольшим стаканом и бутылкой водки. Он выпил первый стакан залпом и протянул ей, чтобы она повторила.

— Роза мертва, — произнес он.

Он был доволен, что его голос не дрогнул. Луи первый раз произнес это вслух. Это был просто абсурд! Он пришел к своей любовнице, чтобы сообщить об утрате супруги. Бессмыслица какая-то. Что Нина могла ему дать? Утешение? Оправдание? Именно разоблачение их связи толкнуло Розу на поездку с Марией в Измир. Жена никогда бы не покинула Константинополь, если бы не этот злополучный эпизод в ресторане, когда она застала его с Ниной. Из-за этой русской и страсти, которую он не мог превозмочь, француз потерял все.

— Сожалею, — прошептала женщина, застигнутая врасплох.

— Она погибла во время пожара в Измире. Я пришел слишком поздно. Люди бросались в воду, спасаясь от огня, от грабителей… Нужно было вывезти сотни детей, семей, жестоко истребляемых победителями… Это было ужасно.

Нина сняла току, но оставалась в пальто.

— Пей! — приказал он, налив до краев стакан водки и немного расплескав на стол.

Женщина на секунду замялась, но, похоже, странное поведение Луи ее напугало, и она послушалась. Она залпом осушила стакан. Гардель улыбнулся. Он не ожидал меньшего от такой женщины. Роза никогда бы не выпила с такой обезоруживающей естественностью. Она никогда бы не продала свое тело незнакомцам. Его супруга скорее умерла бы с голоду, чем занялась проституцией. Некоторые женщины готовы на все, чтобы выжить, пусть даже это разрушит жизнь любящих их мужчин. Другие остаются достойными до конца.

Луи потер висок. Он снова слышал вопли на набережной, треск горящих зданий, невыносимый запах сожженной плоти… Хозяйка квартиры, гречанка, рассказала сестре Розы, как та погибла. Она мгновенно умерла под обвалившейся крышей. По крайней мере, ей повезло, что она не успела ничего осознать. Она не заслуживала страданий после всего, что он сделал.

— А ваша дочь? — спросила Нина.

— Она уехала к своим дедушке и бабушке во Францию. Она больше не хочет меня видеть. Она считает, что я виновен в смерти ее матери.

Он расслабил узел галстука, налил еще стакан и осторожно, чтобы ни капли не пролить, поднес к губам. Алкоголь освобождал от сжимавших грудь тисков. Алкоголь и опиум. Либо это — либо пулю в лоб.

— Жена рассказала дочери о нашей связи, — с горькой усмешкой уточнил он. — Мария считает, что я оказался недостойным супругом и предал их обеих. Она никогда мне не простит… Я потерял жену и дочь.

Надеялся ли он на нежность, на слова утешения? Луи пришел за тем, чего и сам не способен был до конца определить. Черты его лица стали резче, волосы поседели. Вот уже два месяца он бродил как неприкаянный, терзаемый угрызениями совести. Мало-помалу он начал подумывать о Нине. Невзирая на абсолютное непонимание и полную безнадежность их отношений, Луи был уверен в одном: он любил эту женщину, и эта невероятная любовь его уничтожала.

Нина резко вскинула голову, взгляд ее был беспощадно жестким. У Луи перехватило дыхание. На мгновение он вспомнил, какой пылкой была в постели эта русская.

— Вы, как всегда, хотите, чтобы вас пожалели, не так ли? — презрительно бросила она. — Ваша жена мертва, дочь осталась сиротой, и вы в этой истории — герой. Зачем вы пришли? Чего вы от меня ждете? Чтобы я вас обняла и утешила?

Она усмехнулась, а затем так резко наклонилась, что француз подпрыгнул.

— Нет, вы пришли, чтобы снова удовлетворять гнусные и низкие инстинкты, которые я у вас вызываю. Чтобы у вашей дочери были все основания презирать вас.

Луи почувствовал на своей щеке ее дыхание, ее презрение.

— Вы пришли переспать со мной, капитан, найти в распутстве удовольствие.

Он обхватил ее затылок и притянул к себе.

— Ты считаешь себя настолько выше меня… — процедил он сквозь зубы. — Ты не допускала моего присутствия рядом с собой. Я для тебя был всего лишь клиентом, который платил, но не любовником, не другом.

Он глубоко вздохнул.

— Что сделало тебя такой злой? Ты еще красива, но надолго ли? Такие женщины, как ты, быстро стареют. Но не из-за того, что продают свое тело, а потому что у них уродливая душа.

Он выплеснул ей правду прямо в лицо. Он хотел, чтобы она наконец осознала ту боль, которой подвергала его с первой их встречи.

— Почему ты всегда отказывалась от того, что я тебе давал? От моей любви, моей дружбы? Единственный раз ты уступила, и только для того, чтобы спасти мужа. Нина, почему? — мягче добавил он.

Дрожа от едва сдерживаемой ярости, она закрыла глаза, избегая его пристального взгляда. Но Луи не намерен был сдаваться, он будет ждать сколько нужно, чтобы услышать ответы на свои вопросы.

Пелена скорби исказила ее черты. Когда Нина попыталась освободиться от его руки у себя на затылке, он удержал ее и притянул к себе ближе, да так, что ей пришлось опуститься перед ним на колени. Он нежно погладил ее по щеке, провел большим пальцем по губам, расстегнул пуговицы пальто, коснулся ее груди и почувствовал, как под его пальцами напряглись соски.

— Что ты такое сделала, что так себя казнишь? — безутешно прошептал Луи.

Кровь отхлынула от лица Нины, оставив лишь два красных пятна на скулах, где она нанесла румяна. Огорченный, Луи подумал, что сейчас она похожа на восковую куклу.

— Моя дочь… Аннушка… — запнулась она.

Луи почувствовал облегчение. Наконец, наконец-то он узнает! Внимая ее словам, он пожирал ее глазами.

— Мы бежали из Санкт-Петербурга, — безропотно продолжила Нина. — Малышка была голодна. У меня не было ничего, чтобы ее накормить, и поэтому она все время плакала. Была ночь. Поезд остановился в чистом поле. Красные поднялась в вагоны. Они искали драгоценности и деньги… Они смотрели на руки мужчин и женщин, переодетых в простолюдинов, искали аристократов. Вы же знаете, что руки все выдают. Когда они разоблачали кого-то, то выводили и расстреливали.

Вздрогнув, Луи чуть ослабил хватку, словно боясь, что Нина рассыплется на тысячу осколков. Она медленно села на корточки, глядя в невидимую точку.

— Малютке еще и года не было… Она просто хотела есть, вот и все. Я попыталась дать ей грудь, но у меня давно пропало молоко.

Нина принялась качаться взад-вперед, поднеся руки к ушам. У нее вырвался стон.

Луи сел рядом с ней на колени и силой поднял голову.

— И что потом, Нина?

— Я услышала, как вопила одна женщина. Они насиловали ее. Я побежала в другой вагон. Багажный вагон. Мне удалось взломать замок на одном огромном чемодане и спрятаться внутри с Аннушкой. Я твердила себе, что они не станут искать ценности в старом грязном чемодане. Но малышка все плакала и плакала… И тогда я прикрыла ей рот рукой, чтобы она замолчала.

Нина плакала с открытыми глазами, без всхлипываний, с какой-то странной отрешенностью и достоинством. Луи вытирал ей пальцами слезы.

— Я слышала, как они проходят мимо. Они были пьяные. Аннушка должна была молчать. Я тихонько качала ее, чтобы она не боялась, но в чемодане места было так мало… Нужно было, чтобы она молчала, пока они не уйдут, вы понимаете? Всего несколько минут, не больше. Совсем чуть-чуть. Только несколько минут…

Луи оцепенел. Все стало ясно. То бессознательное влечение, которое производила на него эта женщина-мученица. Колдовская сила тайны, которую он не мог разгадать. Ее необычайный пыл, когда они занимались любовью, ее молчаливость и злоба. Она ненавидела себя за то, что жива, а ее ребенок, ее маленькая дочь, умерла из-за нее.

С улицы доносился скрип колес, обрывки фраз, но в этой темной комнате, в этом галатском здании время остановилось. У каждого из двоих людей, сидящих друг напротив друга, была своя тяжелая ноша отчаяния и угрызений совести. Неизмеримое одиночество Луи, смерть ребенка Нины. У Луи был шанс вернуться к жизни, у Нины — никакой надежды.

— А твой муж? — выдохнул он.

От ее горькой улыбки он вздрогнул.

— Как только он меня увидел, сразу спросил, как поживает его дорогая доченька. Он думал о ней, преодолевая каждый миг своих страданий. Именно это поддерживало в нем жизнь, когда его товарищи гибли от холода и лишений. Это был его маленький огонек, искорка, его любимый ангелочек… Мне следовало бы сказать, что она умерла от какой-нибудь болезни. Не важно какой. Ведь она была еще такой слабенькой, не так ли? Он поверил бы мне. Конечно, он мне поверил бы. Ложь спасла бы нас.

Она опустила голову, развела руки в знак бессилия.

— Я сказала ему, что убила нашего ребенка.

Они долго в полумраке стояли на коленях на старом ковре. Она не сопротивлялась, когда он заставил ее подняться. Она пошатнулась, и он подхватил ее, прижимая к себе и положив щеку ей на макушку, наслаждаясь тем, что она доверилась ему. Он чувствовал некую гордость за то, что наконец открыл для себя настоящую Нину, несчастную, разбитую женщину, которую теперь мог позволить себе любить, не чувствуя вины.

Вдруг она лихорадочно начала расстегивать пиджак его униформы, борясь с пуговицами. Она обхватила пальцами лицо Луи, чтобы поцеловать, он перехватил ее запястья.

— Нина, прекрати, — тихо произнес он.

— Не говори мне, что я должна делать! Я — свободна, слышишь меня? Свободна!

Она стукнула его кулаками в грудь. Ее поцелуи были скорее укусами. Ее рвение было трогательным. Однако Луи не сопротивлялся ее порыву. Они любили друг друга без нежности, в поисках запретного облегчения. Их кожа горела. Их движения были резкими и жадными. Луи проник в тело, которое покоряло его, он упивался ароматом, губами, лоном. Он сжал ее запястья до синяков. Именно этого она хотела. Только Луи мог это понять. Его толчки стали жестче. Нина расцарапала его до крови. Он овладел ею прямо на полу, затем потянул на кровать и перевернул на живот.

Все же в этот вечер что-то навсегда изменилось в их отношениях. Отдавшись страсти, Луи ничего не заметил. Это была лишь игра двух раненых хищников, лишь поиски забытья, которое дарит схватка двух любовников. Она больше не была таинственной аристократкой, ставшей шлюхой, которую ему нравилось подчинять, доводя до оргазма. Луи заставил ее раскрыться, чтобы удовлетворить свое любопытство, воображая, что действует для ее же блага. Сам того не понимая, он вырвал у нее из рук единственный щит. Теперь душа Нины Малининой была обнажена. Но как его за это упрекать? Разве его не учили, что лишь правда справедлива и честна? Луи забыл, что тень может быть спасительной, что существует боль, о которой не стоит говорить вслух, что молчание охраняет и что уважение к другому человеку всегда требует деликатности.

Несколько дней спустя ранним вечером в приемной Пера Палас появилась Нина. Она была в сером меховом пальто и шелковой шляпке-клош с черным пером. Портье нисколько не удивился приходу одинокой молодой женщины с небольшим чемоданом. Русские могли появиться в отеле в любое время дня и ночи, по воле судьбы или своего капризного темперамента. Графиня Малинина заплатила наличными за номер с видом на Золотой Рог.

Она заказала в номер шампанское, тосты с черной икрой, а также огромный букет белых роз. Горничная приготовила ей ванну с ароматными маслами. Нина скользнула в воду с флердоранжем и почувствовала, как расслабились измученные мышцы. Аккуратно поставив бокал шампанского на край ванны, Нина подкурила сигарету. Она рассматривала свое тело, округлые упругие груди, тонкую талию, красивые бедра. Тело, которое переставало быть телом графини Малининой, а становилось телом обычной проститутки, когда она отдавалась случайным мужчинам. Сейчас же она с удовольствием наслаждалась покоем и тишиной.

Закутавшись в пеньюар, Нина растянулась на кровати, скрестив руки на груди. От икры во рту был привкус йода. С затуманенным взглядом она, улыбаясь, потянулась. Затем тщательно накрасилась, поправила пояс, надела шелковые чулки. Прямое платье из темно-синего жоржета было свободно на талии. Тонкие жемчужные бретели гармонировали со вставками, подчеркивающими бедра. Ей лишь не хватало украшений, чтобы завершить иллюзию. Сегодня утром она продала последнюю пару серег, которые ей подарили родители на пятнадцатилетие. Ювелир скривился. Золото, рубин и алмазная крошка. «Мило, но почти ничего не стоит», — заявил он, глядя одним глазом в маленькую лупу.

Нина не спорила. Теперь было на что купить вечернее платье, шубу и позволить себе ночь в Пера Палас. Она распахнула окно. Накинув на плечи шубу, она вдыхала холодный ветер, спустившийся с равнин. Сердце сжалось от тоски по санкт-петербургским зимам. Зубчатый силуэт города — минареты, купола, крыши мусульманских кварталов — все было погружено во мрак, на каиках замерцали фонари. В Пера начинался праздник для тех, кто пришел выпить под звуки цыганских оркестров. Лишь установленный комиссариатом комендантский час положит этому конец.

Со стороны минарета донесся призыв к молитве. Мелодичное и пронзительное эхо отражалось от холмов, охватывая весь город. На долю секунды божественное дыхание наполнило Нину величием. Каждое воскресенье она поднималась по винтовой лестнице на последний этаж одного галатского здания. В маленькой православной русской часовне, где пахло ладаном, под взглядами святых с золочеными нимбами она кланялась и целовала икону Божьей Матери с Младенцем. Затем зажигала тонкие желтые восковые свечи за души тех, кого любила. Иногда на нее опускалась такая печаль, что на лбу выступал холодный пот. Несмотря на то что Господь оставался глух к ее молитвам, она не сдавалась. Он уже давно ей не отвечал, с того самого серого утра, когда она похоронила свою девочку, просто закопав в земле, потому что в округе не было кладбища. Для недостойной матери Божьей карой стало молчание.

Нина спустилась в обеденный зал. Ничто не могло ее здесь впечатлить. Венецианские люстры, дамасские скатерти, фарфор с золотым ободком, серебряные приборы и хрусталь не могли соревноваться с роскошью императорских дворцов, где она провела свое детство. Она заказала лучшие блюда. У сомелье — «шато лафит». Будет удивительно, если ни один из присутствующих мужчин не попытается подойти к ней. Иностранные агенты, биржевые игроки, ожидающие разрешения Лозаннской конференции, писатели, американские журналисты, путешественники, жаждущие экзотики, кем бы они ни были, богатые, коррумпированные, неверные мужья или потенциальные любовники, все тайком посматривали на нее. Она загадочно им улыбалась и бросала откровенные взгляды.

К полуночи, когда она сидела в красном бархатном кресле у бара, к ней подошел один из них. Незнакомец предложил угостить ее выпивкой, и она, не раздумывая, согласилась. У него было загорелое лицо и орлиный нос. Он наклонился прошептать ей что-то на ухо, Нина ощутила на щеке его дыхание, вдохнула аромат одеколона с лесными нотками. Она с удовольствием представила жизнь в Дамаске или Александрии. Теплый дом, фонтан на патио, укрытую противомоскитной сеткой колыбель. Она была молода, ей не было и двадцати пяти. Нина не хотела больше трагедий, бродячей жизни, презрения. Рождались миражи, один волшебнее другого. Мужчина говорил по-французски с мелодичным восточным акцентом. «Существует столько жизней в одной жизни», — сказал он чуть позже, целуя ее руку и заставляя ее пообещать, что она найдет его на следующий день. Забавно — иногда достаточно один раз бросить кости, чтобы перевернуть ход судьбы.

Нина провела восхитительную ночь в одиночестве, проснулась на рассвете. Все шло, как она хотела. Она хотела бы подарить свое вечернее платье горничной, но хозяин гостиницы никогда не согласится передать такой подарок служащей.

Графиня Малинина дала чаевые лакею, который придержал ей дверь. Она покинула отель и, стараясь не оступиться на булыжниках мостовой, направилась по улочке, уходящей направо. У подножия Галатского моста чайки вились вокруг рыбацких суден, дети отковыривали устриц, прицепившихся к буям, чуть дальше черный дымок парохода поднимался столбом в небо, где серели звезды. Она внесла плату и ступила на мост. Бодрящий ветер пах рыбой и солью. Она порадовалась началу прекрасного дня.

Никто не успел вмешаться, когда молодая женщина перешагнула через перила. Она действовала решительно и без колебаний. Этим утром Босфор сиял синевой, пересекаемый морскими течениями и вспышками света.

 

Глава 7

— Рахми-бей, это невозможно. Я никогда не смогу сделать такого!

Лейла была в полной растерянности. Предложение генерала-кемалиста казалось ей неприличным.

— Почему нет? — настаивал он, держа руки за спиной и рассматривая мокрый сад конака. — Ведь Халиде Эдип была переводчиком во время подписания перемирия в Муданье. Наша делегация в Лозанне насчитывает около двадцати советников, двух представителей прессы и еще несколько секретарей. На данный момент у нас только один переводчик. Вы говорите на нескольких языках, и вас знают благодаря вашей писательской деятельности. Вас уважают.

Он повернулся к ней с таким напряженным видом, который поразил ее еще при первой встрече в Эюпе, когда она просила спасти Орхана.

— Это будет очередная возможность послужить своей стране. Разве вы не этим занимаетесь с первой нашей встречи?

Польщенная и смущенная, Лейла почувствовала, как у нее запылали щеки. Еще несколько месяцев назад мысль о том, чтобы уехать за границу, одной, в рамках официальной делегации, была бы просто недопустимой, и женщина подумала, не смеется ли над ней генерал.

Когда Рахми-бей прислал ей записку с просьбой встретиться, она не спросила разрешения ни у свекрови, ни у мужа, а лишь предупредила Али Ага, что вечером к ней явится герой освободительной войны и она примет его в большой гостиной селямлика. Когда Мария вернулась во Францию, Луи Гардель настоял на том, чтобы Селим вернул себе весь дом, где француз теперь жил в качестве гостя. В доме снова царила гармония.

Чтобы успокоиться, она налила генералу кофе, отказавшись от предложения Али Ага позвать служанку. Затем обошла комнату, зажигая лампы. Рассеянный свет оживил золотые нити бахромы ковров. Селим был очень доволен возвращением владения. «Это также способ быть от меня подальше», — подумала Лейла. Она не испытывала огорчения. Поскольку в распоряжении супруга был верный Бироль, он справится без нее.

— Это разумно, но опасно, — заметил Рахми-бей.

— Простите?

— Электричество. Сколько сгорело йали, после того как в начале оккупации европейцы их электрифицировали? Они ничем не пренебрегали, реквизируя дома. В Ангоре все по-другому. Там строят новые дома, адаптированные для электрического освещения.

— В Ангоре все по-иному, — с улыбкой ответила Лейла. — Теперь это сердце нации.

Она не посмела признаться, что эта мысль начинала ее беспокоить. Мустафа Кемаль-паша недолюбливал столицу на Босфоре, погрязшую в коррупции османской элиты, во лжи и двуличии. Какую судьбу он оставил для Стамбула? Вот уже несколько лет, как все политические силы сосредоточились в Анатолии. Султан, словно вор, бежал среди ночи, а его кузен Абдул-Месит был недавно избран Великой Национальной Ассамблеей повелителем правоверных, что само по себе нелепость, но меньшее из зол — по крайней мере, халифат останется гарантом исторической незыблемости. Тем не менее поговаривали, что Гази думал о его упразднении. От приближенных Кемаль не скрывал, что охладел к религии, к сиянию достопочтенного османского мира, пропитанного мусульманской верой и суфизмом. Теперь, когда война была окончена, интерес молодой женщины к великому человеку улетучился. Осталось лишь дурное предчувствие. Она опасалась радикальных и болезненных перемен.

— Вы о чем-то задумались? — тихо спросил Рахми-бей.

Лейла присела, скрестив руки. У нее были закрыты лишь волосы. Он подумал, что никогда не перестанет восхищаться ее совершенными чертами.

Лейла глубоко вздохнула.

— Рахми-бей, я вам безгранично благодарна за оказанную честь, но, к сожалению, должна отклонить ваше предложение.

— Но почему, в конце концов? — вспылил он. — Это возможность прожить исторический момент! Из всех мирных договоров, ратифицированных с 1918 года, этот единственный, который достигнут в результате переговоров, а не навязан европейцами.

— Турки считают, что отправляются туда победителями, но я не уверена, что лорд Керзон разделяет наше мнение, — уточнила она. — Исмет-паша должен будет проявить неимоверную стойкость, заставить британцев признать тупецкую государственность во время переговоров.

Рахми-бей восхищенно улыбнулся.

— Вы же очевидно в этом заинтересованы! Я читал ваши статьи на эту тему. Уверен, что вы горите нетерпением поехать туда.

Лейла не без удовольствия представила себя ассистентом в комитетах, обсуждающих границы Ирака, Сирии, господство над Проливами, капитуляцию и долг Османской империи. Не опустят и болезненную проблему внешней торговли между Турцией и Грецией.

Она собралась с мыслями и подняла руку в знак возражения.

— Это было бы несправедливо по отношению к супругу, который всегда со всем усердием представлял интересы нашей родины. Даже если он разрешит мне, ему будет больно видеть, как я буду играть роль в этих переговорах, какой бы скромной она ни была, тогда как он приговорен к молчанию.

К огромному удивлению, Лейла заметила, что у нее дрожит голос.

— А я слишком уважаю его, чтобы так с ним поступить.

Рахми-бей немного наклонился вперед.

— Ну, поскольку вы так решили, Ханым Эфенди… Я прекрасно вижу, что вы об этом сожалеете, но ваша скромность делает вам честь. Вы одна из тех темпераментных и сердечных женщин, в которых Турция будет нуждаться в будущем, — пылко добавил он.

Он наклонился за папкой для документов и извлек большой конверт. Немного оробев, он выдержал паузу. Хотя он был крепко сложен, он вдруг почувствовал, что тело его не слушается. Он ненавидел быть посланником плохих новостей. А этой женщине он хотел бы приносить только радость.

— Я должен передать вам это. После сражений я сделал все возможное, чтобы отыскать тело Орхана. Мы смогли достойным образом его похоронить. Я подумал, что эти вещи должны принадлежать вам, но не хотел отправлять их по почте, понимаете?

Лейла приняла конверт. Дом до сих пор носил следы присутствия младшего брата, того, кого она в детстве утешала, кормила и защищала. Он был ее доверенным лицом, ее сообщником. Иногда она поднималась в его комнату, ложилась на тахту и зарывалась лицом в подушки, чтобы уловить его запах. Она не смогла избавиться от его одежды и поэтому сложила все в сундук, инкрустированный перламутром. Иногда ей слышался его голос, и она, замирала, поднимая голову.

Рахми-бей попытался скрыть растерянность, наблюдая, как она распечатывает конверт. Скорбь Лейлы бередила закрытые в самой глубине его души трещинки. Так происходит, когда любишь женщину тайно.

— При нем был блокнот. Сожалею…

По ее телу пробежала дрожь. Лейла едва коснулась пятен крови на картонной обложке. Страдал ли Орхан? Было ли ему страшно? Или смерть застала его врасплох посреди боя? У нее закружилась голова, когда она представила себе раненого Орхана, в агонии. Лейла смотрела на зажигалку, расческу без нескольких зубьев, какие-то мелкие бытовые вещички, сжала в руке наручные часы, которые подарила ему на день рождения. Циферблат был разбит.

В блокноте она обнаружила несколько отрывков стихов, карикатуры: Гюркан с родимым пятном, Ахмет с торчащими волосами.

Еще был план археологического участка, эскиз сфинкса из Хаттуши, столицы хеттов. Детская мечта Орхана, которая так и не осуществилась. На обратной стороне листа было лицо Ханса. Не фантазия, а настоящий портрет: немец, прислонившийся к дереву, с расстегнутым воротом и засученными рукавами. Сила его улыбки поразила, ее как в первый раз. Внизу страницы было нацарапано: Для Лейлы. Орхан собирался отправить это ей? Она побледнела. Значит, младший брат обо всем догадался. Увидев, с какой точностью он передал карандашом эмоции во взгляде своей модели, она поняла, что он был счастлив за нее.

Ей понадобилось время, чтобы прийти в себя.

— Благодарю вас. Я тронута. Представляю, каких трудов вам стоило найти его тело…

Ее голос понизился до шепота.

— Я был очень привязан к Орхану, — в отчаянии произнес Рахми-бей. — Этот парень многого стоил. Я бы хотел иметь такого сына, как он.

— Он отправился на передовую вместе с вашим племянником, не сказав мне об этом. Я считала, что он в безопасности, что занимается всякой бумажной работой, — с натянутой улыбкой сказала Лейла. — Какой же я была наивной! В двадцать лет всегда рвутся в бой, не так ли? Совсем не боятся смерти.

— Он думал, что защитит вас своим молчанием.

— Лучше бы он подумал о себе! Орхан был частичкой меня. И все это стремление к свободе, желание быть мужчиной, иметь возможность выбирать свою судьбу…

Ее взгляд был пустым, черты лица застыли.

— Стало быть, по-вашему, быть мужчиной — это привилегия?

— Это не так, я не завидую жизни мужчин. Препятствия заставляют женщину отдавать лучшее. Мне это нравится.

Рахми-бей подумал, что Лейла-ханым воплощала в его глазах самые лучшие качества, которые можно ожидать от женщины: разум и достоинство, верность национальным ценностям, вкус свободы и смелость любить.

Дождь по-прежнему хлестал по окнам гостиной. Рахми-бей уходил. Он поклонился, поднес ее руку к губам, по-европейски, затем украдкой ко лбу.

В доме не было слышно ни звука. Время от времени поскрипывал паркет. Молодая женщина долго просидела одна с открытым конвертом на коленях. Стесняясь проявить эмоции перед гостем, она сделала над собой огромное усилие, чтобы не расплакаться. Теперь она тоже сдерживала слезы. Только бы не дать им волю! Если она начнет сокрушаться, то неминуемо вспомнит о Перихан. Под грузом печали Лейла свернулась клубком, спрятав лицо в ладони. В пустых руках она ощущала всю тяжесть призрачного тела своей доченьки. Она безнадежно надеялась принять это бесконечное наказание, по ее венам до сих пор струилось горе.

Она сожалела, что не спросила у Рахми-бея о Хансе, но ее вопрос был бы неуместен. Два месяца назад Ханс прислал ей письмо, в котором рассказывал о пожаре в Измире. С тех пор никаких известий. Впервые она уловила между строк усталость, близкую к унынию, и он не оставил обратного адреса. Но это ее нисколько не смутило. Для мужчины пустыни и высокогорья молчание было естественно, как дыхание. Уж слишком долго он страдал от войны, и, кажется, его боль достигла пика. Он, вероятно, укрылся в какой-нибудь затерянной в Анатолии деревушке, где мало кто его знает. Она уважала его желание оставаться в одиночестве, это напоминало духовные искания, и она не испытывала ревности или злости. Лейла не была собственницей. С тех пор как она полюбила Ханса, она оценила, как расстояние придает любви особый вкус. Они оба научились приручать расставания, не сомневаясь друг в друге. Их невероятная и необычная любовь торжествовала над молчанием. В редкие моменты сомнений она задавалась вопросами. На что он мог с ней надеяться? Не было ли несправедливо заставлять его ждать ради неясного будущего? Ей не хватало смелости порвать с ним. Она предпочитала уверенность во взаимном чувстве, пусть их и разделяют километры, бездонной пустоте разрыва.

В коридоре раздался голос Селима. Молодая женщина закрыла блокнот и поспешно спрятала в конверт вещи Орхана. У нее не было желания разговаривать с мужем. Зажигалка брата выскользнула и покатилась по ковру.

— Лейла, ты здесь?

Она замерла с бьющимся сердцем. Невозможно лгать слепому. Это было бы неописуемой трусостью.

— Мне нужно с тобой поговорить, — продолжал он. — Можешь уделить мне немного времени? Прошу тебя.

Она задрожала и поспешила покориться. Он будет ее упрекать за то, что она приняла в их доме Рахми-бея? Когда-то она побоялась бы его ярости. Когда-то она ни за что бы не совершила подобного преступления!

Расправив плечи, Селим смотрел в ее сторону так волнующе и пристально, словно ощущал ее сущность точнее, чем ранее видел плотскую оболочку.

— Лейла, я не буду вилять. Эта новость, наверное, тебя удивит.

Он вздохнул, набираясь смелости.

— Я решил вернуть тебе свободу, о которой ты попросила меня два года назад. Тогда я не мог представить, что приму такое решение, — объяснил он, его сбивчивая речь выдавала волнение. — Важно действовать, когда этот момент благоприятен, понимаешь? Это вопрос гармонии. Интуиция, которую чувствуешь, если внимателен, как я, к музыке вещей. И этот момент пришел.

Ошеломленная Лейла прижала к груди конверт Орхана. Другая жизнь. Она так о ней мечтала! Откуда же ощущение, что она на краю пропасти? Она застыла, не в силах произнести ни слова.

— Почему ты ничего не говоришь? Ты ведь должна быть счастлива, разве не так? — раздраженно произнес Селим, который терпеть не мог ощущение пустоты, когда он не видел никаких признаков реакции другого человека.

Он пошарил тростью по ковру, наткнулся на ножку мангала, обошел его и присел.

— Селим, это ты решил, что пришел момент, — упрекнула она. — Ты не спросил моего мнения. Гармонию невозможно объявить. Она рождается от разделенных намерений и надежд.

Он пожал плечами.

— Но ведь ты этого хотела, разве нет? Почему бы ты изменила свое решение? Впрочем, ты сейчас живешь собственной жизнью. Ты добилась известности, ты играешь определенную роль в нашем правительстве, — пренебрежительно отметил он. — О тебе говорят, что ты героически скрывала мятежников и отправилась в Анатолию… Только не думай, что я на тебя сержусь! Ты наверняка была пионером этого нового мира. Что касается меня, то, боюсь, я не найду в нем себе место и не хочу, чтобы жена оставалась рядом со мной только из чувства долга.

Лейла прекрасно понимала, что он сдерживает себя. У него на лбу выступила вена. Множество картин промелькнуло у нее перед глазами. Сегодня она уже не так строго судила их брак. С этим мужчиной ее соединяла особая связь, несмотря на беды, разногласия и испытания.

Жизнь научила ее упорству. Но также и великодушию.

— Не стоит упрекать меня за то, что я выбрала этот путь, — тихо сказала Лейла, приближаясь к нему. — Он был необходим.

Селим поджал губы.

— Это твое мнение, — пробурчал он, скрывая замешательство. — Как бы там ни было, теперь ты летаешь свободно. Завтра приступим к бракоразводному процессу.

У Лейлы кровь застыла в венах. Разрыв по старым османским традициям и согласно исламскому закону. Более чем десятилетний брак будет расторгнут после того, как Селим произнесет несколько слов о расторжении. Они обменяются пригоршней турецких лир и курушей, символической суммой. Затем три месяца ожидания без сексуальных отношений, во время которых супруг может еще отменить решение. Это время на размышление. Время безмолвия.

Голос Селима доносился до нее словно издалека.

— Безусловно, ты можешь жить здесь, пока не определишься с новым местом. Полагаю, что ты пойдешь к своей кузине Зейнеп?

Это действительно казалось благоразумным. Она не сможет вернуться в йали раньше весны, и, даже если правила жизни в обществе немного смягчились, немыслимо женщине жить в одиночестве.

— А Ахмет? — озабоченно добавила она.

— Он будет на полном пансионе с началом занятий. Естественно, его место здесь, рядом со мной, но я не буду препятствовать вашим встречам. Ему нужна мать.

Она не обижалась. Было бы жестоко лишить Селима возможности воспитывать сына, который очень скоро станет мужчиной. Из-за слепоты между ними окрепло взаимопонимание. Из уважения к традициям общества Лейла принимала это без грусти, уверенная в том, что глубокая связь с сыном никогда не оборвется. И все же в ее сердце осталась заноза. Детство Ахмета теперь — не часть ее жизни.

Селим попытался закурить, обжег пальцы, сдержал ругательство. Страдание сделало его беззащитным. На лице остались следы покушения, тонкие шрамы на лбу и щеках. И, конечно, отсутствующий взгляд…

Растроганная, Лейла наклонилась, чтобы помочь.

— Мы никогда об этом не забудем, — заверила она. — Наша маленькая Перихан — луч света, который будет светить до момента, когда мы присоединимся к ней.

Селим мертвенно побледнел. Эта рана не заживала. Хотя он и старался не вспоминать о доченьке каждый миг, первая молитва на рассвете всегда была посвящена ей.

— Вероятно, ее смерть разрушила нашу связь, — еле слышно произнес он. — Я так сильно сердился на тебя за то, что бросила нас… Но все же часть меня будет любить тебя до конца моих дней. Безумие, не так ли? — сказал Селим, пытаясь улыбнуться.

Лейла взяла его руку в свои ладони. У него такие изящные руки, удивительно красивые запястья для мужчины с его телосложением. Кожа приятная на ощупь. Она вспомнила, как ей нравилось заниматься с ним любовью в первые годы совместной жизни. Благодаря Селиму она познала удовольствие. Он научил ее щедрости чувств. Затем они отдалились друг от друга.

— Мы вместе пережили ад, — шепнула Лейла. — Никто никогда не сможет заменить чем-то новым все, что нас связывало. Ни слезы, ни радость.

По выражению лица супруга она понимала, как ему больно дарить ей свободу. Невзирая на его слова, все его существо бунтовало против разрыва.

— А Нилюфер? — спросила она. — Ты теперь с ней ладишь?

Он вздохнул.

— Полагаю, сейчас лучше. Она мила, ты же знаешь, в противном случае ты никогда бы не привела ее в дом. Иногда она наводит на меня тоску, но она внимательна ко мне. И еще, она — хорошая мать для Ризы. Теперь я не взрываюсь по пустякам, и она снова осмеливается ко мне приближаться. Ты была единственной, кто выносил мои вспышки ярости после покушения. Ты не боялась. Но я даже бил тебя, — раскаиваясь, произнес Селим, поглаживая ее по щеке.

— Ты бунтовал против самого себя…

Лейла закрыла глаза, а он обвел пальцами ее лоб, нос, губы, подбородок. В его движениях было столько нежности, что у нее застыл комок в горле.

— Лейла, ты запрещала мне умереть. Как же я мог не ненавидеть тебя?

— Любая жизнь — это ценность, говорит Всемогущий, но твоя жизнь — ценность для меня.

— Почему? Ты ведь хотела меня покинуть.

Она вздрогнула.

— Озлобленность начала нас портить. Мы тогда уже были готовы что-нибудь уничтожить. Ревность, горькое воспоминание… Не стоит им позволять брать вверх над собой. Когда ты выбрал Нилюфер на роль второй жены, ты, сам того не понимая, уже что-то чувствовал. Твой жест повлек мой. Теперь я вижу в этом милость.

На улице порывы ветра теребили кроны. Под тяжелым облачным небом вихрем поднимались мертвые листья. Они оба вздрогнули, когда в окно стукнула ветка.

Селим был опьянен голосом Лейлы, ее ароматом, ее близостью. Он думал, что лишается ее, хотя они никогда не были особо близки. Он заколебался на мгновение. Он не хотел унижаться, но вопрос вертелся у него на языке.

— Любишь ли ты кого-то, кроме меня?

Он почувствовал, как она задрожала, заметил волну смущения и страха. Он надеялся, что она не оскорбит его ложью.

— Откуда ты знаешь?

— Тот, кто любит, не может этого не знать.

— И ты ничего не говоришь?

Он отбросил последние остатки гордости и покачал головой.

— Удивительно, не так ли? Такое поведение несвойственно мне. Раньше я бы никогда так не отреагировал. Возможно, я слабее, чем думал? — насмешливо добавил он.

Она переплела свои пальцы с пальцами мужа.

— Скажем так, Селим, ты — милосердный. Именно этому качеству я не могла позволить умереть, понимаешь?

— Ты не ответила на мой вопрос.

Лейла задумалась. Она смотрела, как на ковре вытягиваются тени. Маленькие лампочки освещали стоящую в нише коллекцию керамики, которая сверкала лазурью, кобальтом и бирюзой, зеленым изумрудом. Ее глаза скользили по безделушкам. Ей было трудно найти подходящие слова, чтобы не задеть честь супруга.

Она поднесла руку Селима к губам и поцеловала.

— Муж мой, когда мы встретились, наши сердца были еще девственны. Ты сотворил суть женщины, которой я сейчас являюсь. Я бы никогда не смогла уйти к тому, на кого сейчас возлагаю надежду, если бы я тебя не любила. Каждый из вас является отдельным лучиком моей жизни. Вы оба принадлежите моей судьбе.

Селим остался невозмутим. Он был тронут честностью Лейлы. Когда он спросил, выйдет ли она снова замуж, и в ответ услышал «да», то с удивлением отметил, что почувствовал не оскорбительную ревность, а лишь облегчение.

— Желаю, чтобы ты была счастлива, возлюбленная моя, — наконец сказал он и был полностью откровенен.

 

Глава 8

— Теперь ты довольна? — спросила Гюльбахар-ханым несколько дней спустя. — Сын подчинился твоим капризам. Я вовсе не удивлена. Он всегда любил тебя сильнее, чем ты этого заслуживала.

Глядя на упрямое лицо свекрови, Лейла подумала, что кусают всегда из-за страха.

— Ханым Эфенди, Селим — великодушный мужчина.

— Ты хотела сказать — глупец! Без тебя он лишь половина самого себя.

Сказанный сквозь зубы комплимент все же не стал менее ценным. Лейла улыбнулась. Она разрывалась между уважением к упорству черкешенки и умилением перед ее смятением.

В желтом шелковом платье и тюрбане, усеянном янтарными бусинами, Гюльбахар была очень хороша. Свекровь скручивала сигарету. В окружении подруг она восседала на удобном бархатном диване. На большом серебряном подносе стояли чайные чашки и кунжутная халва. За решетчатыми окнами рассеивался туман. Лишь унылые лица турчанок выдавали зимнее оцепенение, которое уйдет через пару месяцев, с наступлением весны. Чтобы развлечь хозяйку дома, служанка играла на лютне. Еще двое тихо бродили по комнате, время от времени обмениваясь вполголоса шутками.

— Мне будет вас не хватать, — заявила Лейла.

— Я еще не умерла! — возразила Гюльбахар, а затем ласково добавила: — Надеюсь, ты будешь часто меня навещать, мой цветочек. Ты быстро устанешь от своего немецкого авантюриста. Страсть приводит лишь к разочарованию, вот увидишь, но мы все знаем, что любовь — это естественный порыв тела. Кто мы такие, чтобы сопротивляться зову чувств?

В этом и заключалось наслаждение жизнью, которое прекрасно отражало темперамент женщин былых времен.

— Это вы рассказали Селиму?

— Конечно же нет! — обиделась Гюльбахар. — Я никогда не предам другую женщину, даже если ее бесстыдное и эгоистичное поведение меня огорчает.

В османском обществе ветреные жены не были частым явлением, но они все же существовали. Незаконные связи не являлись уделом европеек. Что касается сладострастных мечтаний, вдохновленных случайным прохожим во время прогулки, то мало кто из османских дам мог этого избежать. Ничего не ведая о сердечных пристрастиях свекрови, Лейла подозревала, что и та была небезразлична к наслаждению.

— Не будьте ко мне слишком строги, Ханым Эфенди.

Сострадание, рожденное общей бедой, побудило Гюльбахар наклониться и похлопать невестку по руке.

— Чего ты от меня хочешь? Я не люблю, когда меня покидают, — взволнованно призналась она. — Ты готовишься переехать к своей кузине Зейнеп?

Лейла кивнула. Гюльбахар сделала глубокую затяжку, глядя в потолок, прищурилась и сказала:

— Эта женщина плохо на тебя повлияла. Не зря я не доверяла людям, подобным ей. Все эти причудливые идеи, которые она вбила тебе в голову… Разве раньше ты не была счастлива?

— Не уверена… Я позволила событиям увлечь себя, не задумываясь о том, как могу повлиять на судьбу. Мир меняется. Почему турчанки должны оставаться неизменными?

— Тогда танцуй, дорогая! — с иронией воскликнула Гюльбахар. — Говорят, что у нас скоро будет избирательное право, будто это решение всех проблем. Глупости! Для тебя и меня, моих подруг — допустим… Но вон для тех девочек? — добавила она, указывая на служанок. — Кто их направит? Да что уж там, они будут делать то, что я им скажу. Что касается меня, то, боюсь, будущее может разочаровать, но меня уже не будет на этой земле, да и к лучшему! А теперь иди, малышка! Подозреваю, что ты очень спешишь. Ты живешь в своей эпохе.

Лейла поклонилась и вышла. Она немного успокоилась. В новом обществе Гюльбахар-ханым будет направлять свой корабль наперекор стихиям и останется неутомимым стражем традиций, обреченных на исчезновение. Она будет последней из серайлис, укрывшейся в роскошном уединении стамбульского конака, безразличной к эфемерной моде и неистовому миру, который больше никогда не будет императорским.

Помятый чемодан был полон книг и документов. Она не пользовалась им со дня свадьбы. На некоторое время Лейла окунулась в воспоминания, но затем продолжила приводить в порядок вещи, прихватила и школьные документы сына. Селим нашел слова, чтобы успокоить ребенка перед отъездом матери, тогда как Лейла стояла молча, терзаемая мыслью, что может причинить ему боль. В свои двенадцать лет Ахмет принимал многие вещи спокойно.

Лейла нажала на медную кнопку письменного инкрустированного стола, и открылся секретный ящик. Она вытащила письма Ханса. Лейла стала размышлять, где же сможет найти любимого, но кузина подсказала обратиться в департамент исследований музея. Им сообщили, что немецкий ученый уже несколько недель находится в городе.

Лейла развернула последнее письмо, полученное вчера вечером, и пробежалась взглядом по строчкам.

… Любовь моя, если я и не дал о себе знать с момента своего приезда в Стамбул, то только потому, что не желал тебе докучать. Прежде всего мне нужно было прояснить свое будущее. Теперь я знаю, каким может быть мое место в Турции, и судьба моя проясняется с каждым днем. Надеюсь, ты простишь мое долгое молчание. Новость, которую ты мне сообщила, делает меня счастливейшим из мужчин…

Она улыбнулась. Они решили встретиться днем у Зейнеп. От одной этой мысли у нее все сжалось внутри. Не проходило и дня, чтобы она не думала о нем. После развода ее сердце любило свободно, тогда как раньше тень супружеской измены, маска лжи и притворства наносили ей глубокую рану. Она упрекала себя за то, что так долго испытывала чувства Ханса, оценивала жертву, на которую он пойдет, и благодарила его за терпение. Теперь у них было будущее, и она благословляла Всемогущего за Его милости. Доверившись себе, Лейла уходила к любимому мужчине. Свободной женщиной. Совершенно открыто.

Ханс ожидал в гостиной Пера Палас, где жил Берндт Эгер, один из выдающихся членов Немецкого восточного общества, основанной в Берлине ассоциации, задачей которой была пропаганда археологических исследований в странах Востока. Именно это общество финансировало первые раскопки в Хаттуше перед началом Великой войны. Ханс надеялся, что амбициозные планы осуществятся, как только в Лозанне удачно завершатся переговоры.

— Вы как рыба в воде в этой кемалистской Турции, — заметил его собеседник.

Берндт Эгер, в элегантном костюме, с густыми шикарными усами, был воплощением великих времен Германской империи. Он не отказался ни от стоячего воротничка, ни от своих научных интересов.

— Я вырос на этих землях. Чувствую себя здесь как дома, — согласился Ханс, поставив чашку кофе. — Я всегда знал, что мое место именно здесь.

— Поздравляю вас, дорогой друг. В наше время чертовски приятно знать, куда идешь. Будущее Германии кажется мне все более мрачным. Если я правильно понял, мы еще не скоро будем иметь возможность присутствовать на ваших блестящих лекциях?

— Не в ближайшем будущем, — кивнул Ханс, польщенный комплиментом. — Но я планирую наведаться в Берлин, когда будет окончена реставрация хеттских сфинксов.

Эгер затянулся сигарой.

— По моим данным, это произойдет не завтра.

— В нашей работе нужно терпение. Мои турецкие коллеги ждут продвижения проекта. Нам доверили статуи при условии, что мы очень быстро выполним работу. Не стоит давать им понять, что у нас есть более срочные задачи. Нам необходимо их сотрудничество, если мы хотим продолжить исследования на территории этой страны.

— Ну и что ж, подождут! — с легким презрением произнес Эгер.

— Знаете, они довольно обидчивы, — предостерег Ханс. — Но как можно их в этом винить? Только Богу известно, какую выгоду извлекли британцы на раскопках в Египте! Ходили слухи о французах и кхмерских храмах в Камбодже… Не хотелось бы, чтобы репутация Германии была так же запятнана.

— Мне тоже! — воскликнул Эгер. — Убежден, вы сумеете проявить дипломатичность, чтобы сохранить взаимопонимание.

Хансу не нравилась склонность европейцев накладывать лапу на античные сокровища, которые им не принадлежат, и он решил присмотреть за сфинксами, которых на время войны доверили берлинским специалистам. Даже речи быть не могло, чтобы они остались в Германии.

Несмотря на некоторые недомолвки, беседа с Эгером его успокоила. Известность и заслуги Ханса открывали перед ним двери самых уважаемых исследовательских обществ Турции и Германии. Его положение в официальных кабинетах подкреплялось славой героя войны за независимость.

Ханс наслаждался каждым моментом своего неожиданного счастья. Он оставил униформу и носил гражданский костюм. Завернутое в простыню оружие лежало в ящике. Он часами бродил по городу, который долго был закрыт для него, еще бы — за его голову британцы сулили вознаграждение. Ханс бездельничал в кафе, писал лекции или читал газеты, наслаждался славянской атмосферой ресторанов квартала Пера, болтал с рыбаками на берегах Золотого Рога. В Эюпе и Уксюдаре встречался с друзьями, поднимался по Босфору, вдоль которого стояли закрытые на зиму йали. Он испытывал неимоверную радость от морского ветра в волосах. Это было возрождение. Звуки, огоньки, цвета стали ярче и насыщенней. Многим солдатам было сложно обрести равновесие после демобилизации, но он испытывал настоящее счастье от мысли, что исполнил свой долг и теперь свободен.

Он мельком глянул на часы. Скоро он встретится с Лейлой. Ханс побаивался встречи с родственниками любимой, но знал: великодушие турок, несомненно, подтвердится. Его переполняла радость от мысли, что скоро он обнимет любимую. Берндт Эгер сделал ему кое-какие предложения, но Кестнер слушал краем уха. Он разнервничался от ожидания и с облегчением вздохнул, когда немецкий меценат наконец ушел.

Ханс ждал в вестибюле, пока принесут его пальто, но тут его внимание привлекли громкие крики. Консьерж в рединготе жемчужно-серого цвета, рядом с которым стояла испуганная гувернантка, спорил с возбужденным посетителем. Вокруг собирались зеваки.

Ханс узнал капитана Гарделя и вспомнил об их стычке в Ангоре и о том, как пришел в ярость, когда офицер осмелился поставить под сомнение честь Лейлы. Тем не менее он знал, что турчанка признательна Гарделю за поддержку в сложные моменты, выпавшие на ее долю. Между ними была настоящая дружба. «Необычный опыт», — подшучивая, любила она говорить. Она поведала Хансу, что несколько месяцев назад бедняга при трагических обстоятельствах потерял жену в Измире. Хансу до сих пор снились кошмары о том ужасном пожаре, в котором погибли тысячи людей, кошмары о войне, которой он отдал восемь лет жизни и где оставил часть своей души. В порыве искреннего великодушия он подошел узнать, сможет ли чем-то помочь Гарделю.

— Мадам Малинина находится под протекцией Красного Креста, — говорил капитан. — В отсутствие ее мужа я имею право забрать ее вещи. Это вы позволили ей уйти тогда утром без всяких объяснений?

Консьерж напомнил французу, что постояльцы имеют полное право свободно перемещаться.

— Женщина проводит ночь в вашем заведении совершенно одна, и у вас это не вызывает никаких подозрений? — с иронией произнес офицер. — Вы должны были проследить за ней. Я требую, чтобы вы отдали мне ее чемодан!

Консьерж покачал головой, отказывая исполнить требование.

— Но она мертва! — воскликнул Гардель, тряся ежедневной газетой.

— Это не аргумент, капитан. Ее вещи останутся здесь, пока за ними не придут ее родственники.

— У нее нет семьи, вы слышите меня? Муж бросил ее, остальные мертвы!

Ханс сразу понял, о чем речь. В криминальной хронике на первой странице говорилось о молодой женщине, покончившей жизнь самоубийством, бросившись в Босфор. На установление ее личности потребовалось несколько дней. Пострадавшей оказалась графиня, супруга офицера императорской гвардии. Трагическая судьба этой женщины потрясла журналистов. Они смогли раздобыть фотографию, на которой Нина Малинина позировала с другими беженцами перед рестораном в Пера. Ханс был впечатлен серьезным выражением лица юной официантки на фоне ее улыбающихся подруг.

Упорство служащего остудило Гарделя. Он резко развернулся на каблуках и ринулся к выходу, толкнув молодого лакея. Ханс был поражен его бледностью и потерянным взглядом. Терзаемый смутным волнением, археолог последовал за французом.

Гардель удалялся огромными шагами. Не глядя по сторонам, он пересек Гранд-Рю и чуть не угодил под колеса автомобиля. Время от времени Хансу преграждали путь телеги, груженные досками, или носильщики, на плечах которых были невероятных размеров тюки, и он терял офицера из виду. Он был утомлен преследованиями по лестницам и неровной мостовой, раненая нога начала подергиваться и болеть. Абсурдная беготня раздражала Ханса. И как это может его касаться? Он наткнулся на прилавок торговца пряностями, извинился и поспешил дальше. Может, стоит окликнуть Гарделя и поговорить с ним? Лейла не бросила бы это на самотек. Он вспомнил, что она говорила о связи офицера с девушкой из квартала Пера. Вероятно, она и была жертвой. Вероятно, француз чувствовал себя ответственным за ее смерть. Вдруг он нырнул в невзрачное здание. Запыхавшись, Ханс остановился перед входом в подъезд.

Луи поднялся по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Новость о смерти Нины была для него словно удар шпагой в самое сердце. Ничто не предвещало такого драматического конца. Они мирно расстались, и он был убежден, что она теперь доверяет ему. В самых безумных мечтах он даже вообразил, что они станут жить вместе. Подробности ее последней ночи, проведенной в одиночестве в Пера Палас, приукрашенные падким на театральность журналистом, были ужасными. Потрясенный Луи пытался найти всему этому объяснение. Оставила ли она письмо? Какую-нибудь записку? Хоть что-нибудь, что объясняло бы этот безумный поступок?

На лестничной площадке второго этажа он заколотил в дверь. Здесь, без всяких сомнений, уже поселились новые жильцы. Ни одна квартира Стамбула не пустовала и пары часов, настолько перенаселен был город. Возможно, они сохранили ее вещи или могли бы подсказать, где он сможет их найти. Когда дверь отворилась, Луи застыл на месте, абсолютно растерявшись при виде Малинина.

— Ну надо же, — произнес русский с вынужденной улыбкой. — Капитан Гардель. Мой спаситель. Морской офицер, который отправился искать меня на корабле удачи. Какой сюрприз!

— Что вы здесь делаете? — опешив, спросил Луи.

— Я здесь живу.

— Нина сказала, что вы ее бросили. Я думал, вы в Париже.

— Правда? — с горькой ухмылкой на бледном лице сказал Малинин. — Скорей всего, вам хотелось так думать, не правда ли, капитан?

Он развернулся, чтобы взять со столика сигареты. Луи воспользовался этим, чтобы зайти в комнату. Постель была разобрана, простыни скомканы, одеяло свернуто в комок. Несколько дней назад в этой самой комнате он занимался любовью с Ниной. В голове промчались обрывки воспоминаний. Отблески на ее перламутровой коже. Ее отчаянная пылкость, жар ее тела. От головокружения он на мгновение закрыл глаза. Из полной окурков пепельницы исходил гадкий запах. Среди пустых бутылок и стаканов были разбросаны газеты. Черно-белый портрет Нины на первой странице ежедневной русскоязычной газеты. Луи задержал дыхание и подошел поближе, чтобы рассмотреть фото. В белом платье, жемчужном ожерелье и с цветами в волосах она казалась такой юной. Ее невинная красота пронзала ему сердце.

— Мы поженились немного погодя после того, как было сделано фото, — сказал Малинин, перехватив его взгляд. — Вы не знали ее такой, не так ли?

Подавленный, Луи кивнул. Он никогда не видел в глазах Нины счастливого огонька.

— В то время за ней многие ухаживали, но она выбрала меня, — продолжил Малинин с гордостью, затем его тон изменился и он резко выпалил: — Кто мог подумать, что такая красивая девушка, как она, однажды станет шлюхой?

Луи задрожал. Он не желал слышать оскорблений. Это было все равно, что плевать на могилу. Ему стало интересно, забрал ли Малинин ее тело, собирался ли он ее хоронить. Разрешалось ли православным предавать священной земле самоубийц? «Я не перенесу, если ее бросят в общую могилу с нищими», — в панике подумал француз. Однако Луи понимал, что не имеет никакого влияния на этого человека и остается лишь беспомощным наблюдателем.

— Оставила ли она записку? Я хотел бы понять…

— Что же? — перебил его Малинин. — Что вы, капитан, хотели бы понять о моей жене?

Малинин в ярости сделал шаг к Луи. Гардель заметил трехдневную щетину, изо рта — неприятный запах.

— Вы платили моей жене за любовь, вот и все, — заявил он, тыча пальцем в грудь капитана. — Вам стоит найти себе другую для утешения. Здесь полно потаскух.

— Не говорите так, — тихо сказал Луи, отступая.

— А почему нет? Это же правда, не так ли? Ведь в тот день именно по ее просьбе вы отправились на мои поиски? И я представляю, что она дала вам взамен.

Малинин схватил француза за плечи и прижал к стене. Луи раздраженно вскинул руки. Русский ненавидел его. Гардель не мог стерпеть, чтобы этот мужчина так говорил о Нине. Все это было грязно и недостойно. И самоубийство, и этот жалкий мерзавец… Луи страстно любил эту женщину, он хотел подарить ей достойную и счастливую жизнь, вернуть ей ту улыбку с фотографии…

— Все, хватит! — закричал Луи, отталкивая русского. — Не оскорбляйте ее память!

— Да кто вы такой, чтобы мне приказывать? Это моя жена, понятно? Грязная потаскуха, которой нравилось лобзаться с такими подонками, как вы!

Луи отвесил ему прямой справа в челюсть. Малинин завалился на спину. Бутылки и стаканы попадали. Русский подскочил и ринулся на противника. Мужчины сцепились. Луи был ослеплен кровью из разбитой брови. Малинин был худощав, но крепок и с огромными длинными ручищами. Каждый его удар попадал в цель. Согнувшись вдвое, Луи выпал на лестничную площадку через открытую дверь. Он уцепился за деревянные перила. Задыхаясь, француз воспользовался паузой и помчал вниз по лестнице. Нужно было покинуть это место как можно скорее. Русский без колебаний прикончит его, он уже слышал позади себя тяжелые шаги. В узком вестибюле Луи споткнулся и рухнул к ногам мужчины. Боясь, что противник этим воспользуется, француз развернулся и увидел на лестнице русского с оружием в руках. Луи напрягся, уставившись на направленное на него дуло.

— Осторожно! — выкрикнул Ханс Кестнер, бросившись на Малинина, пытаясь схватить его за руку и отклонить револьвер.

Раздался выстрел. Ханс рухнул. Он тщетно пытался восстановить дыхание, но острая боль пронзила его грудь. По телу разливался жар, жар анатолийского солнца, лета из его детства, раскаленного света, которому ничто и никто не сопротивляется.

Соседи скрутили Малинина. А Луи пытался столкнуть с себя неподвижное тело, которое всем весом давило на него. Сочувствующие поспешили капитану на помощь. Скорчившись в углу, он вытирал с лица пот и кровь, словно в тумане наблюдая, как суетятся вокруг жертвы и стараются привести Кестера в чувство. Обезумевший от ужаса, Луи пытался понять, серьезно ли ранен немец, но вопрос был абсурдным. В глубине души Гардель понимал, что мужчина мертв. Немец спас ему жизнь, бросившись на русского и приняв пулю, которая предназначалась Луи.

 

Глава 9

Стамбул, октябрь 1923 года. Десять месяцев спустя…

— Идемте, Лейла-ханым! Прошу вас, проходите! Мы ждем только вас.

Рахми-бей растолкал толпу и схватил Лейлу за руку. Несколько человек выкрикнули ее имя. Она смущенно улыбнулась. Ей было не по себе на публичных мероприятиях. «Тебе все же стоит к этому привыкнуть», — упрекнула она себя, вспоминая о последней поездке в Анатолию в прошлом марте вместе с Мустафой Кемалем.

В административном здании царило радостное волнение. Чуть ли не каждый поздравлял Рахми-бея — дружеские рукопожатия или похлопывание по спине. Все глаза сияли восхищением. Подталкиваемый со всех сторон молодой паша старался оставаться любезным, продолжая следить краем глаза за своей протеже. Когда они поднимались по большой лестнице, их разделили. Наверху оживленные женщины обступили Лейлу, принялись обнимать. Маленькая девчушка в белом платьице, с ленточками в волосах, подошла к ней и, краснея, вручила букет. Лейла попыталась сопротивляться, но ее отвели на балкон, откуда можно было наблюдать за парадом, хотя женщина предпочла бы остаться у окна.

— Полно вам, Лейла-ханым, не скромничайте! — не удержалась одна турчанка. — Мы смело сражались. Это место — наше по праву. Вы и дальше должны представлять нас. Давайте, выходите! Быстрее!

Лейла не посмела ослушаться и вышла на свет, ослепленная солнцем. Толпа оглушительно кричала, размахивая плакатами и портретами Гази. Под развевающимися флагами пестрело целое море красных фесок, вперемешку с белыми пиками тюрбанов и темными чаршафами. Никто не остался в стороне. В это чудесное утро шестого октября стамбульцы вышли на улицы. Они встречались на улицах, в беседках, в садах кладбищ, на Галатском мосту, на площадях у мечетей, на террасах, вдоль набережной Топ-Хане и Долмабахче… Они поднимались на цыпочки, расталкивали друг друга локтями. Горожане из Эюпа и Уксюдара и беженцы с приграничий погибшей империи, оставив конаки и лачуги, караван-сараи, прилавки на Большом рынке, ликовали — в город вошла первая пехотная дивизия национальной турецкой армии.

Лейлу протолкнули в первый ряд, и она оказалась среди членов правительства, заслуженных кемалистов и молодых участников Сопротивления. Сидящий верхом на балюстраде Гюркан восторженно помахал ей. На его лице сияла широкая улыбка. Солдаты шагали под звуки фанфар и аплодисменты. Офицеры сопровождали колонны верхом на лошадях.

Лейла наклонилась взглянуть на сына. Ахмет на перроне держал отца за руку и с упоением описывал ликование толпы. Прошлой весной Селим сыграл неожиданно важную роль в Лозаннской конференции, когда переговоры зашли в тупик. К великому несчастью утомленных дипломатов, мир снова казался недосягаемым. Мустафа Кемаль тайно искал путей сближения с Лондоном и пригласил Селим-бея, опытного дипломата, чье посредничество позволило сгладить некоторые острые углы. Переговоры возобновились и удачно завершились подписанием договора, увенчавшего триумф турецкой дипломатии.

Слезы радости подступили к глазам Лейлы при виде ликования людей. В августе ушли войска стран союзников, последние британцы отплывали сегодня утром. Что касается французов, то они собрали багаж после того, как их генералы последний раз поклонились могилам солдат, павшим в Галлиполи. Крейсеры и линкоры, которые так долго уродовали Босфор, теперь были словно дурной сон. Административные здания, реквизированные дома, военная техника — все было возвращено. Единственная европейская столица, которая пережила вражескую оккупацию со времен наполеоновских войн, наконец обрела свободу. «Через четыре года и одиннадцать месяцев», — взволнованно подумала Лейла.

— Ну что, пора?

Голос Рахми-бея стал для нее родным. Этот человек стал особым свидетелем последних лет ее жизни. Глава повстанческой сети, отважный мятежник, освободитель Орхана, солдат Ангоры. Незаменимый и преданный попутчик. Вместе они разделили удачи и горе.

Вдруг на нее нахлынула волна тоски.

— Вы побледнели, — взволнованно сказал он. — Хотите немного отдохнуть?

Лейла не могла дышать. Взгляд затуманился. Она же не собирается упасть в обморок перед всем народом! Крепко держа ее под локоть, Рахми-бей без церемоний пробил путь сквозь толпу зрителей. Они прошли по длинному коридору.

Он толкнул одну дверь, затем другую, отыскал маленький тихий кабинет.

Он придвинул Лейле стул и принялся искать что-нибудь выпить.

— Не знаю, имеете ли вы право…

— Ради вас я присваиваю все права, — парировал он безапелляционным тоном и наконец отыскал стакан и воду.

Она глотнула воды и понемногу пришла в себя.

— Простите, не знаю, что на меня нашло. Эта толпа. Это волнение. Конечно, я счастлива.

Она смущенно отвернулась, сожалея, что не может вернуться к себе и пропустить церемонию.

— Но с нами нет самых достойных, — прошептал он, читая ее мысли.

Лейла вздрогнула. Прошло десять долгих месяцев, но боль потери была еще слишком остра. Смерть Ханса до сих пор пекла, словно ожог, и нельзя было об этом забыть. Каждый раз щемящая тоска, особое чувство, что мир продолжает свой безумный бег, а она на краю дороги застряла в том декабрьском дне, когда ей сообщили непостижимую новость. Нелепый выстрел, шальная пуля.

Первое время она сердилась на Ханса. Из глаз лились слезы бессилия и злости. Разве он не обязан ей жизнью? Его бесценное дыхание принадлежало только ей с той самой ночи, когда она положила руку на его раненое тело, почувствовала его кровь, сочащуюся сквозь пальцы. Да, только ей. Не Богу, не кому бы то ни было. По какому праву Ханс распорядился им на свое усмотрение? По какому праву он согласился на это безумное самопожертвование, чтобы спасти жизнь французскому офицеру, которому ничем не обязан?

Через несколько часов после трагедии Луи Гардель поспешил к ней — объяснить трагическое стечение обстоятельств. Бледный, он умолял о прощении. Застыв от ужаса, она была непоколебима. Чудесной любви, которая вдохновила ее, которая помогала сделать первые шаги независимой женщины, не стало. Ее любовника, ее друга больше не было.

На следующее утро порывистый ветер срывал черепицу и взбивал пену на Босфоре. Лейла, сжимая тяжелый ключ от йали, взошла на пароход и отправилась на азиатский берег. Была зима, но ее мало волновали холод и одиночество. От этой бури она могла скрыться лишь в своем доме.

Лейла почувствовала на себе внимательный взгляд Рахми-бея. Он молчал, как обычно. Из деликатности. Из скромности. Именно поэтому он располагал к себе. Она знала, что генерал в нее влюблен. К счастью, он отличался самообладанием и молчал о своих чувствах. Она пока не была готова о них услышать. Он наверняка думал, что любовь может родиться из дружбы мужчины и женщины. Несомненно, он был прав.

Рахми-бей успокоился, поскольку Лейла пришла в себя. Ему хватало улыбки или понимающего взгляда. Он ни на что не надеялся. Хотя нет. Он мечтал. Отчаянно. Страстно. На будущее рядом с ней, женитьбу, детей… Он научился быть терпеливым, питать себя надеждой. Ханс Кестнер был его другом, и это было не пустое слово. Ни за что на свете он не желал бы потревожить горе Лейлы. Он пообещал себе присматривать за ней столько, сколько понадобится и что бы ни произошло. Она доверяла ему. Это уже было много.

В коридоре раздались голоса. Женщины искали свою героиню, были взволнованы ее отсутствием.

— Хотите туда вернуться? — спросил генерал с живым огоньком в глазах.

— Не очень, — призналась она. — Но они обидятся. Не могу их разочаровывать.

— Неужели вы боитесь их?

— Нынешние женщины имеют все основания быть требовательными. Гази стал первым, кто оценил их. Когда-то в Конии он передал горячий привет анатолийским женщинам.

— «Несравненные, преданные, божественные…», — цитировал Рахми-бей. — Он прав. Без вашей помощи мы никогда бы не выиграли войну. По крайней мере, не таким путем. Как и он, я считаю, что ваше великодушие создало колыбель нашей новой нации. Он хочет сделать вас знаменосцами своих реформ. Разве женщины не этого желали?

Лейла поднялась и приоткрыла окно. Выкрики стали слышнее.

— Это великая честь. И мы хотим быть полезными своей стране. Через несколько дней провозгласят республику. Мы сыграем свою политическую роль, поскольку Гази намеревается наделить всех равными правами.

Вуаль приоткрывала ее высокий лоб, подчеркивая прекрасные черты, пухлые губы. Она заражала своим пылом всех, с кем встречалась.

— Лейла-ханым, мне кажется, вы переживаете по этому поводу?

— Гази — человек слова, что внушает уважение. Так же как и все, я ему вечно благодарна.

— А что еще?

Лейла наблюдала за стамбульцами, приветствующими солдат. К своему удивлению, она чувствовала ответственность за этих незнакомцев, по мере того как она заняла важное место в их жизни, когда они обращались к ней в своих письмах или во время публичных выступлений, между ними образовалась тесная связь. Лейла оценивала, насколько долгой будет дорога и сколько еще будет преград. Им предстоит еще столько узнать. Взволнованная, она обратилась с молитвой к Аллаху Всеславному, чтобы Он их защитил. Всех.

Лейла повернулась к Рахми-бею.

— Знаете ли вы, что через несколько дней Стамбул перестанет быть столицей Турции?

Он оторопел, широко раскрыв глаза.

— На следующей неделе будут голосовать за поправку в конституции. Ангора станет официально называться Анкара, и там разместится правительство. Я думала, вам это понравится, — поддразнила она. — Разве вы не хвастались ее преимуществами?

Рахми-бей любил Анатолию. Он проливал там кровь, потерял товарищей. Перед глазами всплывали жуткие картины последних лет. Растерявшись, он стал рядом с Лейлой у окна, скользнул взглядом по переполненной площади, по разноцветным крышам, по волнам холмов. Его сердце сжалось. Как и Лейла, он родился на берегах Босфора и не сможет жить вне Стамбула, который называли Городом с большой буквы, Местом Святых, Пристанищем Вселенной, Константинополем или Византием. Здесь смешались народы. Этот город обладал богатейшей историей, был самой историей.

— Реформы, о которых вы говорите, друг мой, будут болезненными, — сказала она нежнее, положив руку ему на плечо. — Именно этого я и боюсь. Гази желает, чтобы наша страна любой ценой переняла принципы западной цивилизации, но во время турне по провинции я и его супруга, Лафите-ханым, подверглись насмешкам. Старикам не понравилось, что мы ходили с открытыми лицами. Они были шокированы. Даже оскорблены… Гази собирается отменить халифат, что далеко не безобидно, вы понимаете это так же хорошо, как и я, — с тревогой произнесла она. — Эта революция затронет саму сущность нашего народа.

Она вспомнила о долгих беседах с Хансом, о поездке в Берлин, где она о многом узнала.

— У Запада есть преимущества, — продолжила она. — Нужно уметь выбирать, что пойдет нам на пользу. Рахми-бей, моя душа навсегда останется восточной, и порой я боюсь, как бы Гази не забыл… Турция обязана обрести особое равновесие. Новую гармонию. А это значит принять серьезный вызов.

Лейла ощущала слабость, беспокоясь о будущем, но молодой генерал смотрел на нее с такой искренностью, с такой верой, что она почерпнула надежду. Мужчины и женщины, объединив свои силы, невзирая на различия, смогут сделать нечто великое и замечательное из той страны, которую спасли от пропасти.

Хлопали двери кабинетов. Смех и возгласы были все ближе. Женщинам не терпелось ее отыскать. Она собралась с мыслями. Еще не пришло время задаваться навязчивыми вопросами. Завтра подождет. А сегодня — праздник!

Желая защитить Лейлу, которая ему казалась еще слишком бледной, Рахми-бей предложил извиниться за нее. Если она захочет, он проведет ее домой. Лейла поблагодарила, но замотала головой. Она сдержит слово. Ханс научил ее доверять себе, распахивать крылья и улетать в небо. Она должна быть достойной его памяти. Испытания последних лет закалили ее, научили смелости и стойкости. И любви.

Внезапно распахнулась дверь, и на пороге показалась девочка в белом платьице. На ее лице читалось облегчение — наконец она нашла Лейлу, взгляд был полон надежды. Все ее ждали. Лейла-ханым пообещала выступить. Собирается ли она к ним присоединиться?

— Я здесь! — не колеблясь, воскликнула Лейла.

С улыбкой она подошла к девочке и взяла ее за руку.

Благодарности

В Стамбуле я безгранично благодарна за великодушие этим людям:

Г-же Женевьеве Перрэн, которая была первой, кто узнал о первых шагах этого романа, кто подбадривал меня и с кем я бегала по стамбульским улицам.

Г-ну Себастьену де Куртуа.

Г-ну и г-же Фарук Сарк, которые были столь любезны несколько раз меня принять у себя.

Сестре Монике Харисбур из конгрегации Нотр-Дам-де-Сион и г-ну Яну де Лансалю, директору французского лицея Нотр-Дам-де-Сион.

Г-же Пинар Дост-Ниего из французского Анатолийского института.

Графине Аделин де Лидекерк Бофор.

Г-ну Джон Скотт и г-ну Майклу Хонсби.

Г-же Алев Комили.

Г-же Михде Билгисин за ее теплый прием на Босфоре.

Г-ну и г-же Мехмет Иксел.

Г-ну Метину Фадиллиоглу.

Г-ну Ахмету Селу.

Г-ну Ахмету Сойсалу за его ценные советы.

В Париже от всего сердца благодарю тех, кто посвятил мне свое время, охотно поделившись со мной своими воспоминаниями и энтузиазмом, это:

Г-н Эммануэль Сзурек, часто сидевший со мной за столом в Национальной библиотеке.

Г-жа Од де Ла-Конте и г-н Филипп Годой.

Г-жа Гислен де Куломм ла-Барт и S. Exc. г-н Гюркан Тюркоглу, турецкий посол при ЮНЕСКО.

Г-жа Беатрис Жолен и г-н Александр Жевахоф.

Мадемуазель Сибилл д’Аллой — спасибо за дружеское присутствие в Стамбуле.

Г-н Жан-Франсуа Кулом Дезар.

Г-жа Франсуа Бако и графиня Анри де Монтришар.

Г-жа Ноур Горани Хаггаг.

Г-жа Алексис Корней и г-жа Голем дю Репэр.

Г-н Эрве де Окини — спасибо за воспоминания о йали в Канлиса, который принадлежал его бабушке, г-же Косм, чья девичья фамилия — Апикиан.

Г-н Поль де Синети.

Генерал Бернар Торетт.

Г-н Поль Ревей — спасибо за поддержку каждой моей литературной авантюры.

Издательство «Belfond»:

Спасибо г-же Жюльетт Жост за умение выслушать.

Магали Бреном — за внимательный взгляд.

Наконец, должна поблагодарить г-на Фредерика Лапейре, владельца книжного магазина «Librairie Tome 7», и, пользуясь случаем, все книжные магазины, которые вот уже больше десяти лет поддерживают меня.

Во время расследования мне помогли многочисленные исторические произведения мемуаристов и писателей. Среди них я просто обязана указать тех, кто описал османских и турецких женщин, это: Икбал Элиф Махир, Халиде Эдип, Эстер Дональдсон Дженкинс, Фанни Дэвис, Вера Дюмениль, Деметра Вака, Марк Эли, Лейла-ханым, Грейс Эллисон, Бернар Капораль, Марсель Тинэр, Люси Гарнетт, Нилюфер Гёле.

Чтобы описать ту эпоху, я черпала вдохновение в работах таких авторов, как: Филип Мансель, Нюр Билдж Крис, Джилс Милтон, Берт Джордж-Голи, Норбер де Бишоф, Жан-Поль Гарнье, Франсуа Жоржон, Поль Дюмон, Клод Фарер, Якуп Караосманоглу, Ирфан Орга, Жак Фонтелрой, Жан Дени, Поль Моран, Пьер Бенуа, Ахмет Хамди Танпинар, Ролан Барсиль, Алан Дюбен и Сем Бехар, Арнольд де Лидекерк, Айше Кулин, Бернард Льюис, Пьер Найрал де Бургон, Х. Г. Дуайт, Эдгар Пэч, Джастин МакКарти, Маргарет МакМиллан, Жан-Франсуа Солнол, Алаэдин Хайдар, Стефан Ерасимос.

У биографов Мустафы Кемаля Ататюрка: Патрик Кинросс, Эндрю Манго, Жак Бенуа-Мешен и Джордж Даниель.

Для изучения отношений между Германией и Османской империей я изучила работы Михеля Коринмана, Ульриха Трумпенера, Лимана фон Сандерса, Ханса Люхрса, Кристофера Сайкса, Син МакМикена. А что касается Хаттуши и археологии, то это были работы Андреаса Шахнера, Барри Ансворта, Райнера Волкоммера.

Судьба белых русских в изгнании в Константинополе была описана Николя Россом, Джеком Делеоном, Эссадом Беем, Александром Жевахофым.

Из двух сфинксов, перевезенных во время Первой мировой войны из Хаттуши в Берлин, первым был возвращен в Турцию в 1924 году, второй в 2011-м.

Этот роман не смог бы существовать без работ историков, социологов и мемуаристов, без воспоминаний и разумных советов людей, которых я встречала во время своих путешествий. Если картина видится реальной, значит, мои персонажи свободно в ней развиваются. Ответственность за любую ошибку или неточность лежит исключительно на мне.