(К 60-летию первого издания «Аэлиты»)

Новое искусство, родившееся после Октября 1917 года, в самой своей основе было устремлено в будущее, и, может быть, именно эта его особенность стала главным стимулятором стремительного, почти взрывоподобного расцвета советской послереволюционной фантастики. К фантастике толкали невероятность, фантастичность самой действительности. Именно об этом говорил Валерий Брюсов, обращаясь к «Товарищам интеллигентам» и упрекая коллег, не принявших или не понявших революцию, за то, что они отказали собственному народу в помощи как раз тогда, когда он больше всего в ней нуждался.

Но и те писатели, для которых вопроса «принимать или не принимать» революцию не было, и те, которые должны были еще победить смятение и сомнение, тянулись к фантастике, — через сдвиги в пространстве и времени, через соприкосновение с иными мирами, через затуманенные картины грядущего они пытались передать свое ощущение от подступивших вплотную событий. Не случайно в 20-х годах дань фантастике отдали многие крупнейшие (или ставшие крупнейшими впоследствии) советские литераторы: Маяковский, Эренбург, Каверин, Катаев, Шагинян, Булгаков, Платонов, не говоря уже о писателях рангом поменьше.

Пожалуй, самыми заметными произведениями советской фантастики послеоктябрьского десятилетия были два фантастических романа Алексея Николаевича Толстого. В этом году исполняется 60 лет со дня появления его несравненной «Аэлиты».

«Аэлита», можно сказать, первое в русской и советской литературе создание подлинно художественной фантастики, одна из немногих выдержавших испытание временем книг этого жанра, появившихся у нас в те годы.

Если ее первое издание (1923 г.) имело десятитысячный тираж (впрочем, для тех времен немалый), то для того, чтобы охарактеризовать ее дальнейшую популярность, достаточно напомнить, что, например, только в 1977 году «Аэлита» была издана пять раз — в Москве, Перми, Улан-Удэ, Днепропетровске и Киеве общим тиражом почти миллион экземпляров.

Автор «Аэлиты» А. Н. Толстой в то время еще не стал ведущим советским писателем, но уже был литератором с достаточно крупным именем. Свой роман он писал за границей, в эмиграции, куда уехал в 1919 году. О его настроениях той поры можно судить, например, по письмам к К. Чуковскому:

«Эмиграция, разумеется, уверяла себя и других, что эмиграция — высококультурная вещь, сохранение культуры, неугашение священного огня. Но это так говорилось, а в эмиграции была собачья тоска… Эта тоска и это бездомное чувство вам, очевидно, не знакомы…. Много людей наложило на себя руки. Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое родина, свое солнце над крышей?..»

Чуковскому же Толстой в октябре 1922 года сообщил о работе над «Аэлитой»:

«… спешно кончаю роман („Аэлита“ — закат Марса). Аэлита — имя очень хорошенькой и странной женщины. Роман уже переводится на немецкий…»

Когда летом 1923 года А. Толстой вернулся на родину, роман уже был опубликован и в журнале «Красная новь» и отдельным изданием.

Почему же ему понадобилась фантастика, что было даже несколько странно для автора, заслужившего известность повестями из жизни уходящего дворянства, писателя с заметным уклоном в историю России, в русское народное творчество. А тут Марс!

«Что с ним случилось, не знаем, — писал в те годы К. Чуковский , — и он внезапно весь переменился. Переменившись, написал „Аэлиту“. „Аэлита“ в ряду его книг — небывалая и неожиданная книга, книга не о прошлом, не о будущем. В ней не Свиные Овражки, но Марс. Не князь Серпуховский, но буденовец Гусев, и тема в ней непохожа на традиционные темы писателя: восстание пролетариев на Марсе.

Словом, „Аэлита“ есть полный отказ Алексея Толстого от того усадебного творчества, которому он служил до сих пор».

Причин обращения Толстого к фантастике несколько. Можно предположить, что одна из главных — это желание писателя создать произведение о современности, высказать свое отношение к великим событиям в родной стране, но одновременно недостаточное знание новой действительности, может быть, даже известная боязнь прикоснуться к ней. В этой сложной творческо-психологической ситуации именно многоликая фантастика пришла на помощь художнику. Конечно, в изображении революции на Марсе немало наивного, особенно на сегодняшний взгляд, хотя, быть может, именно на сегодняшний в этой наивности заключена особая прелесть. Как бы то ни было, «Аэлита» рождена и вдохновлена революционными событиями, и пусть политические взгляды недавнего графа еще не были устоявшимися, свое отношение к революции он сумел передать однозначно, это отношение сквозит как в изображении немногочисленных петроградских сцен, так и опосредствованно, через «действительность» Марса.

Главное в «Аэлите» — это свежий ветер революции, который толкает людей на самые невероятные поступки и подвиги; нет ничего невозможного в этом взлохмаченном, голодном, прекрасном и яростном мире. Духом обновления всего — Земли, Марса, человеческих душ веет со страниц «Аэлиты». На Марс, так на Марс, за чем дело стало, товарищи! Прочтя объявление инженера Лося, приглашавшее желающих на соседнюю планету, красноармеец Гусев и остальные жители Петрограда не слишком-то и удивились, зато оно привело в изумление и даже обалдение американского корреспондента Скайлса, который, правда, «со спокойным мужеством… ожидал всего в этом безумном городе», но тем не менее объявление подействовало на него крайне болезненно. Контраст материальной нищеты тогдашнего Петербурга и грандиозности такой задачи, как полет на Марс, слишком велик, чтобы быть только «обстоятельством места и времени», он становится символом величайших дерзаний.

Хотя известно, что А. Толстой, кстати, инженер по образованию, был знаком с трудами Циолковского, и ракета, сконструированная инженером Лосем, возникла в романе совсем не по наитию, но это, конечно, чисто литературная ракета, на особое правдоподобие не претендующая. Толстого вовсе не заботит научная достоверность, его волнуют гораздо более важные для литературы художественно-поэтические задачи. Великолепный пример — это пролет корабля через голову кометы. Гусев стоит у окошка и покрикивает:

«Легче — глыба справа… Давай полный!.. Гора, гора летит… Проехали… Ходу, ходу, Мстислав Сергеевич».

Такие строки не производят впечатления ни фальши, ни пародии и совсем не заслуживают иронии, с которой на них обрушился такой литературный авторитет, как Ю. Тынянов:

«Взлететь на Марс, разумеется, не трудно — для этого нужен только ультралиддит (вероятно, это что-то вроде бензина)…»

Насмешки между тем должны адресоваться лишь к тому, к чему сам сочинитель относится всерьез. А если приглядеться к роману повнимательней, то также нетрудно, как взлететь на Марс, найти в нем и детали, совсем не вызывающие иронического отношения, например, тот шарик, с помощью которого Аэлита на первых порах общается с землянами — аппарат для перевода мыслительных образов в зрительный ряд; сцена кажется перенесенной в «Аэлиту» из какой-то современной книги. Да и сама телесвязь, позволяющая видеть и слышать на дальних дистанциях, тоже немалого стоит по тем временам.

Первое произведение, которое вспоминаешь, когда думаешь о литературном окружении «Аэлиты», — это, конечно, «Война миров» Герберта Уэллса. И действительно, мимо могучего влияния Уэллса вряд ли может пройти хоть один фантаст нашего столетия. В данном случае речь идет не только о марсианской теме, сильнее всего заметна, если можно так сказать, отрицательная связь с концепцией человека в уэллсовских романах. Об этом говорит сам А. Толстой:

«Утопический роман почти всегда, рассказывая о социальном строе будущего, в центре внимания ставит машины, механизмы, необычные аппараты, автоматы и проч. Почти всегда это происходит в сверхурбанистической обстановке фантастического города, где человек в пропорциях к этому индустриальному величию — ничтожная величина. В романах Уэллса человек будущего всегда дегенерат, и это характерно для уэллсовского „социализма“».

Толстовская «Аэлита» прославляет, возвеличивает человека, человечество, Землю, как колыбель творческих сил, оплодотворивших и древний Марс. Но дело не только в общей постановке проблемы, может быть, главное завоевание А. Толстого в том, что в фантастике наконец-то появились живые люди. На это обстоятельство практически обращали внимание все исследователи творчества А. Толстого, и благожелательные и недоброжелательные, но очень часто в оценке героев «Аэлиты» проявляется некоторая странность. Критиков «не устраивают» герои А. Толстого, им хочется, чтобы они были несколько другими, лучше, что ли. Например, их не устраивает душевная растерянность конструктора ракеты Лося или некоторая примитивность Гусева. Еще до войны Л. Жуков старался «улучшить» Лося:

«Читатель вправе думать, что инженер Лось еще и еще раз полетит на Марс. Эта волевая активность заражает читателя, пробуждает в нем здоровое стремление двигаться вперед и вперед».

Уж кто-кто, а Лось энергией похвастаться не может, и воспитать ее в читателях тоже. Но и такой солидный современный литературовед, как М. Чарный, выражает сожаление, что писатель построил сюжет романа так, а не иначе: вот если бы А. Толстой оставил Лося с Аэлитой, то этот образ получился бы более определенным, Лось бы скорее «разоблачил» себя.

Но не лучше ли нам принять героев романа такими, какими их изобразил автор? Они ведь вовсе не обязаны быть идеальными представителями земной цивилизации, и почему это надо «заставлять» автора отправлять в гости к марсианам лучших, сознательных интеллигентов или красноармейцев. Если бы они были лучшими и сознательными, то они и вели бы себя на Марсе по-другому, а тогда, может быть, и романа бы вовсе не было.

Для чего летит на Марс Мстислав Сергеевич Лось? В сущности, это романтическое бегство: тоска по погибшей жене, душевное смятение, даже разочарованность в жизни. В сумбурной, бессвязной предотлетной речи он говорит:

«…Не мне первому нужно было лететь. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — Забвение самого себя… Нет, товарищи, я — не гениальный строитель, не смельчак, не мечтатель, я — трус, я — беглец…»

Все эти настроения были значительно сильнее выражены в первом варианте «Аэлиты». Неврастенический, нерешительный Лось резко не похож на будущих традиционных космических капитанов — с лицами и сердцами, словно вытесанными из гранита. Почему у А. Толстого получился именно такой характер, нетрудно догадаться. Ведь «Аэлита», как уже говорилось, была написана в эмиграции, с которой писатель внутренне порвал, но находился-то он еще за рубежом.

С эмигрантскими настроениями А. Толстого связано и особое внимание к теме родины. Герои романа ни на секунду не забывают об оставленном на Земле, стремятся к ней всей душой. О Земле, о России они говорят только с волнением, и не сам ли автор стоит за восклицательными знаками?

«Влажный шар медленно поворачивался. Слезы мешали глядеть. Душа, плача от любви, летела навстречу голубовато-влажному столбу света. Родина человечества! Плоть жизни! Сердце мира!»

Вероятно, этими особенностями душевного состояния автора объясняется и та поразительная лирическая сила, которой пронизана любовь Аэлиты и Лося, любовь, преображающая этого раскисшего, размягченного человека. Вырвавшись из объятий Аэлиты, он берет маузер и уходит к Гусеву, к восставшим, к борьбе, хотя совсем недавно, поглощенный своими переживаниями, просил оставить его в покое со всякими революциями. Не сделай он этого, может быть, даже Аэлите, потерявшей голову от любви к землянину, пришло бы на ум, что ее избранник ни на что уже не пригоден, что и из него ушла навсегда та «свирепая и властная» любовь к жизни, о которой говорит в предсмертный час руководитель повстанцев Гор и которой так не хватает ему самому и всему Марсу.

Преображается и Аэлита, огонь очистительной любви так же ярко вспыхивает в этой одурманенной ложной мудростью весталке, как костры, зажженные русским красноармейцем Гусевым на площадях марсианской столицы, где они не загорались уже тысячу лет.

В книге скрыт какой-то секрет, плохо поддающийся грубоватому литературоведческому препарированию. Почему образ Аэлиты так поэтичен? Ведь автор не дал нам возможности проникнуть в ее душу, не поделился с нами ее мыслями. Мы смотрим на «Видимый в первый раз свет звезды» (так переводится ее имя с марсианского) все время со стороны — глазами Лося или Гусева. Даже портрет ее дан беглым наброском — кроме постоянного подчеркивания ее хрупкости да пепельных волос, и голубовато-белой кожи, мы ничего больше не узнаем. Но это не мешает нам видеть ее совершенно отчетливо, гораздо более отчетливо, чем, скажем, расплывчатого Лося. Не последнее место в формировании облика этой девушки занимают ее рассказы об Атлантиде и песни, которые она поет. Аэлита мудра и величава, она носительница древнего знания. Но закостеневшее знание мертво, его нужно оживить потоком свежей крови, принесенной с Красной Звезды, для Марса — это Земля, молодая, горячая Земля. (Скрупулезные комментаторы уличили автора в научной ошибке: Земля с поверхности Марса вовсе не должна гореть красным пламенем, а отливать голубизной. Но опять-таки — не цвет ли это революции?) Только любовь к смелым и сильным людям — таким ей показался инженер Лось — может вырвать ее из затхлой повседневности, из умиротворенного медленного умирания, к которому толкает марсиан ее отец Тускуб, может наполнить жизнь смыслом; такая любовь способна преодолеть все препятствия и даже перемахнуть через космические бездны:

«Где ты, где ты, где ты, Сын Неба?»

На последних страницах образ Аэлиты расширяется до вселенских масштабов, до образа идеальной женщины:

«…Голос Аэлиты, любви, вечности, голос тоски, летит по всей вселенной…»

Марс — чрезвычайно популярная в фантастической литературе планета, и воображение земных писателей населило его всеми мыслимыми и немыслимыми созданиями. На эту тему у американского фантаста Э. Гамильтона есть даже пародийный рассказ «Невероятный мир», который не раз приходит на ум при чтении марсианской фантастики.

Два американских астронавта, прилетевшие на Марс, не веря своим глазам, обнаруживают там живых существ самых разнообразных форм и расцветок — жукоглазых людей, нарывоподобных спрутов, уродин с клешнями, хоботами, щупальцами и т. д. Выясняется, что это материализовавшиеся создания земной фантастики, очень недовольные своей внешностью, приносящей им массу неудобств. Но вот самое остроумное наблюдение Э. Гамильтона. Астронавты замечают, что женщины, которые разгуливают среди страшилищ, все до единой очаровательны, каждая из них, независимо от цвета кожи, может служить образцом земной красоты. Это правило почти не имеет исключений, оно соблюдается и в самых серьезных произведениях, и в самых несерьезных. Дело, надо думать, в том, что авторы большинства книг — мужчины и для них психологически невозможно оскорбить прекрасный пол, приписывая ему неземные уродства. Но насмешки, которыми встречаешь очередную марсианскую красотку, не липнут к Аэлите, потому что она подлинно художественное создание. А ведь задача, которую поставил перед собой автор, очень сложна, и во всей мировой фантастике немного удач подобного рода. Надо было создать привлекательный образ неземного существа — далекого и чуждого нам, что ясно ощущаешь в Аэлите, и в то же время близкого, понятного, реального. «Аэлита — лучшая из баб», как написал в одной из песен М. Анчаров, подчеркивая этой грубоватой лексикой, что А. Толстой создал образ и идеальный, и реальный одновременно. Именно это сочетание идеальности с конкретным обликом послужило причиной того, что эта неземная девушка запала в душу молодежи. Ее именем называют малые планеты, клубы, кафе, вокально-инструментальные ансамбли и множество, иногда, прямо скажем, весьма неожиданных предметов. В этом деле наблюдаются даже некоторые передержки. Допустим, что при известных сомнениях имя марсианки еще можно присвоить фену для укладки дамских причесок, но, может быть, все-таки не стоит так величать стиральную машину. Смело предположим, что властительнице Марса стиркой заниматься не приходилось, даже электромеханическим способом.

К огорчению, надо сказать, что тогдашняя критика не увидела новаторского характера романа и встретила «Аэлиту» более чем сдержанно. «Роман плоховат», «Не стоит писать марсианских романов», — в один голос заявили в одном номере журнала уже упомянутые К. Чуковский и Ю. Тынянов. Критике подвергались и основные идеи романа, и его стиль. Впрочем, надо признать, что некоторые недочеты и вправду были, от издания к изданию автор совершенствовал свое произведение.

Однако даже наиболее критично настроенные люди с большой похвалой отозвались об образе красноармейца Гусева. После основательной «выволочки» К. Чуковский заявил:

«И все же „Аэлита“ превосходная вещь, так как она служит пьедесталом для Гусева. Не замечаешь ни фабулы, ни остальных персонажей, видишь только эту монументальную, огромную фигуру, заслоняющую весь горизонт. Гусев — образ широчайших обобщений, доведенный до размеров национального типа. Если иностранец захочет понять, какие люди сделали у нас революцию, ему раньше всего нужно будет дать эту книгу. Миллионы русских рядовых деятелей революции воплотились в этом одном человеке».

Но, дав столь высокую оценку Гусеву, критик тут же сравнил его с Иваном-Дураком из русских сказок, а затем и с самим автором:

«Выдумывать Гусева ему не пришлось, потому что он и сам такой же Гусев: веселый, счастливый, здоровый, ребячливый, бездумный, в высшей степени русский талант».

С дистанции прошедших лет видна приблизительность подобных оценок. Конечно, образ бесшабашного, не размышляющего, но находчивого и отважного красноармейца Гусева — большое достижение А. Толстого, но время несколько сместило акценты, и едва ли стоит сейчас называть весь роман лишь «пьедесталом для Гусева».

Впрочем, возможно, что и тогда не стоило. И вправду, Гусев выхвачен прямо из действительности, его характер со всеми его достоинствами и недостатками дан выпукло, именно такие парни боролись в рядах Красной Армии за власть Советов и готовы были немедленно идти делать мировую революцию. Ведь он уже учредил четыре республики, а однажды, собрав сотни три таких же гусевых, отправился освобождать Индию, да вот горы помешали. В то же время Гусев необразован, часто действует под влиянием импульса, его легко увести в сторону, вовлечь в авантюру, не Гусевы служили идейным костяком революции. Но все-таки они бродящая, переливающаяся через край сила. Недаром от столкновения с русским красноармейцем трещат подгнившие устои марсианского государства.

Но все же не случайно автор назвал книгу певучим неземным именем. Таких, как Гусев, бойцов гражданской войны мы найдем во множестве произведений, а вот Аэлита оказалась одна, рядом с ней мы никого назвать не сможем до сегодняшнего дня.

Насквозь фантастическая «Аэлита» связана с тогдашней жизнью множеством заметных и незримых нитей. И в мелочах, и в крупном она истинное дитя тех бурных лет.

Так, в описании Марса А. Толстой следует чрезвычайно распространенной в конце XIX и начале XX века гипотезе. В 1877 году, в год великого противостояния Земли и Марса, т. е. в период, когда две планеты сблизились на наименьшее расстояние, итальянский астроном Д. Скиапарелли разглядел на Марсе сеть прямолинейных линий. Он назвал их, не имея в виду ничего плохого, «canali», что по-итальянски означает «протоки» как естественного, так и искусственного происхождения, но в других языках слово «канал» предполагает явно рукотворное сооружение, так что никаких сомнений на этот счет у многих не оставалось. Наиболее яростным сторонником предположения о том, что каналы эти прорыты, условно говоря, руками разумных существ, был американец П. Ловелл. По его мнению, по этим артериям текла вода после весеннего таяния снеговых полярных шапок, делая таким образом возможным существование растительности, а следовательно, и прочей жизни хотя бы вдоль этих русел, и покрывали они, по Скиапарелли и Ловеллу, почти всю поверхность пересохшей и лишенной воды планеты.

Это была одна из самых сенсационных гипотез в мире. Споры по данному поводу велись чуть ли не целое столетие и были непосредственными предшественниками нынешних мифов об НЛО. К сожалению, дальнейшее развитие космических исследований не подтвердило смелых допущений Ловелла. Межпланетные станции, советские и американские, подлетевшие к Марсу и даже опустившиеся на него, не обнаружили там ничего похожего на прямолинейные образования; «каналы» оказались все-таки детищем человеческого, а не марсианского разума, к тому же и белые полярные шапки, с которыми сторонники растительной гипотезы связывали столько надежд, подвели их. Да и климат Марса слишком суров по земным представлениям. И хотя даже самые новейшие данные не дали окончательного ответа на вопрос о существовании на Марсе органических соединений или бактерий (но это к нашей теме не относится), в те времена гипотеза Ловелла еще не была похоронена. Это, конечно, не значит, что писатель в какой-то мере пытался представить себе действительный облик гипотетических обитателей Марса, да этого, собственно, почти никто из фантастов не пытался сделать. Тем не менее предположение об обитаемости Марса было тогда не таким уж беспочвенным.

А теперь посмотрим, что же это за марсиане поселились на планете с каналами? А. Толстой, как и впоследствии И. Ефремов, — антропоцентрист, он высказывает предположение, что более совершенное животное, чем человек, создать невозможно, поэтому дикие марсианские племена легко смешались с земными людьми, с магацитлами, некогда улетевшими с Земли во время гибели Атлантиды. Таким образом, здесь использована также чрезвычайно ходовая историческая загадка, будоражащая умы по сей день. И опять-таки до сегодняшнего дня наука не дала уверенного ответа: существовал ли вообще гигантский остров, упоминаемый в диалогах Платона, действительно ли он был разрушен 10–12 тысяч лет назад чудовищным землетрясением и населяли ли его мужественные, рослые и высокоцивилизованные племена? Рассказы, вложенные в уста Аэлиты, дают на все эти вопросы утвердительный ответ. Но в ее рассказах использованы уже позднейшие легенды.

И еще одна историко-литературная связь явственно прослеживается в «Аэлите». В подзаголовке первого издания стояло «Закат Марса». Здесь слышится намек на очень модный в то время труд немецкого философа О. Шпенглера «Закат Европы». О распространенности этого трактата можно судить по такому факту: русский перевод 1922 года делался с 32-го(!) немецкого издания. «Закат Европы» называли самой блестящей книгой XX столетия. И действительно, в книге немало тонких и убедительных наблюдений над загнивающей культурой Запада. (Кстати сказать, у нас традиционно название труда Шпенглера переводят неточно, он называется не «Закат Европы», a «Untergang des Abendlandes», т. е. «Закат Запада», в этот регион автор включал и Соединенные Штаты, но исключал Россию.) По мнению О. Шпенглера, западная культура быстрыми темпами катится к пропасти и к началу XXI века с ней будет покончено. Именно эти пессимистические пророчества в шаткой кризисной атмосфере послевоенной Европы, атмосфере «потерянного поколения», увековеченного Ремарком, Олдингтоном, Хемингуэем, нашли благодатный отклик, чем и объясняется шумный успех, казалось бы, столь специального труда. И надо сказать, что в историко-культурных построениях О. Шпенглера было бы много правильного, если бы автор объяснял причины упадка общим кризисом буржуазного строя и сумел бы разглядеть противодействующие тенденции. Но, по его мнению, в этих процессах действует некий всемирный закон последовательной смены великих культур или великих цивилизаций. Пройдя определенный внутренний цикл, цивилизация обречена на гибель, а возникающая на ее обломках новая культура не имеет с ней никакой связи. Кто понимает сейчас греческую лирику, вопрошал О. Шпенглер, и точно так же грядущим поколениям будет чужда, например, музыка Бетховена.

Здесь нет необходимости подробнее разбирать концепции О. Шпенглера, достаточно сказать, что именно их внеисторичность и подверг А. Толстой тонкому пародированию в «Аэлите». На толстовском Марсе тоже гибнет великая цивилизация. Совсем по Шпенглеру, Марс пересох, Марс кончается. Правящие классы, лишенные всяких творческих сил, хотели бы превратить это медленное умирание в пышный и торжественный реквием, но тем не менее они вовсе не желают упускать власть из своих рук. Как только дело доходит до восстания рабочих, в правителях пробуждается энергия. Именно в эту неустойчивую среду врезается, подобно все встряхнувшему метеориту, яйцеобразная ракета с Земли. Словно капли именно земной, разгульной крови и не хватило прогрессивным силам на Марсе, чтобы подняться на борьбу с проржавевшей диктатурой Тускуба. И это уже совсем не по Шпенглеру.

«Трудно отделаться от впечатления, — пишет А. Бритиков , — что Алексей Толстой угадал самоубийственную психологию современного империализма, готового обречь человечество на истребление, лишь бы не допустить коммунизма».

Именно в таких вот сопоставлениях, аналогиях, сравнениях ценность книги, ее идейность — в этом и ценность фантастики вообще. Как этого не разглядели критики того времени, понять трудно.

Изобразив тоталитарное общество с резким классовым расслоением, с подавлением человеческой личности, с застывшими нелепыми обычаями, А. Толстой сделал первую попытку создания романа-предупреждения, «час пик» которого наступит много позже. Появление подобных штрихов у А. Толстого не было случайностью, в воздухе Западной Европы уже носилась угроза фашизма, в Германии, откуда и вернулся писатель на родину, уже стоял, возглавляя национал-социалистическую партию, ефрейтор Адольф Гитлер. И уже именовал себя «фюрером». Впрочем, более определенно, более сильно антифашистские мотивы прозвучали во втором фантастическом романе А. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» и повести «Союз пяти», которые были написаны вскоре после «Аэлиты».

На собственно литературной арене «Аэлита» успешно конкурировала в то время с чрезвычайно распространенной усилиями частных издательств переводной приключенческо-фантастической беллетристикой, совершенно безответственной по части идейности, хорошего вкуса и т. д.

В годы создания «Аэлиты», например, шел нарасхват роман француза П. Бенуа «Атлантида», представлявший собой некий пряный коктейль из колониального, будуарного и научно-фантастического романа. В нем тоже шла речь о потомках Платоновой Атлантиды, дотянувших до наших дней, но уже на самой Земле, а именно: в сахарской глубинке, где, оказывается, и была расположена Атлантида, только океан впоследствии отступил от тех мест. Но гипотеза эта послужила автору лишь предлогом для довольно потрепанного сюжета о любви французского офицера и царицы тайного царства, секс-бомбы, выражаясь современным языком, Антинеи, которая заманивала к себе несчастных европейцев, чтобы погубить их в своих объятиях.

Однако признанным главой подобной, так сказать, школы был американский писатель Э. Р. Берроуз, имя которого прежде всего связано с созданным им циклом романов об обезьяньем выкормыше Тарзане. Но и к «чистой» фантастике Берроуз приложил свою руку, в том числе к тому же Марсу,

Он сочинил около десяти романов («Принцесса Марса», «Боги на Марсе», «Владыка Марса» и т. д.; часть из них вышла и в русских переводах) со сквозным героем, неким Джоном Картером, бравым воякой из Вирджинии, который, затосковав от безделья после окончания войны между Севером и Югом, отправляется на Марс и совершает там неслыханные подвиги. Словом, это тот же Тарзан, только не в джунглях. Литература подобного пошиба заслужила у американцев ядовитое прозвище — Space opera — космическая опера. Попытки создания космической оперы случались и у нас: в 1925 году, например, появились «Пылающие бездны» Н. Муханова, повесть о войне Земли все с тем же Марсом, в которой обе планеты энергично лупцуют друг друга лучевым оружием, но Земле все же удается одержать победу, замедлив движение враждебной планеты с помощью межпланетного тормоза!

Была сделана попытка превратить в «оперу», или вернее в оперетту, и «Аэлиту». Был сочинен анонимный кинороман «Аэлита на Земле». После поражения революции на родной планете наша героиня отправляется на Землю, где в обличье эстрадной певички сражается с отцом Тускубом, возглавляющим контрреволюционный «Золотой союз». В этих событиях принимают участие и другие герои А. Толстого, но чем сюжет окончится, осталось неизвестным, так как из анонсированных восьми выпусков свет, к счастью, увидел только один.

Высокоидейные, написанные в оригинальном стилистическом ключе, с ярко выписанными характерами романы А. Толстого не только в те годы противостояли подобной антихудожественной чепухе, но и в наши дни служат той же цели, став своего рода классикой советской фантастики. Но, как уже было сказано, эта их роль была понята не сразу, еще долго находились критики, которые, как сейчас кажется, поставили себе целью изничтожить отечественную и мировую фантастику. Они пошли гораздо дальше первоначальных отзывов. Так, в журнале «Революция и культура» можно было встретить такие оценки тогдашней детской приключенческой литературы.

«…Империалистических тенденций своих авторы ( Ж. Верн, Г. Уэллс, М. Рид и т. д. — В. Р. ) не скрывали и разлагали ядом человеконенавистнической пропаганды миллионы своих юных читателей… Традиции приключенчества в литературе живучи. За советское время написан целый ряд романов, аналогичных по духу своему майн-ридовщине. К такого рода творчеству руку свою приложил даже маститый Алексей Толстой. И вред от этих романов вряд ли меньший, чем от всей прежней литературы авантюрного толка… У этих романов грех в том, что они возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя… и отвлекают его внимание от действительности то в межпланетные пространства, то в недра земные, то в пучины морей».

Другая статья этого же журнала навешивала вульгарно-социологические ярлыки с не меньшей силой:

«В отношении же идеологии у Толстого дело обстоит настолько печально, что его романы лишь условно (по месту и времени появления) можно отнести к советской фантастике».

Даже автор предисловия к собранию сочинений А. Н. Толстого, начавшему выходить в 1929 году, в которое была включена и «Аэлита», П. Медведев, в чьей благожелательности невозможно сомневаться, и тот восклицает:

«Право же, не стоило за всей этой малостью и пустяковиной лететь на Марс!»

А вот что пишут виднейшие современные исследователи творчества А. Н. Толстого.

В. Щербина:

«Научно-фантастический сюжет в произведениях А. Н. Толстого органически сливается с реалистическим колоритом всего повествования, отличающегося широтою постановки социально-фантастической темы, многогранностью и тонкостью социально-психологической характеристики героев».

Л. Поляк:

«Тема советского человека, его революционного энтузиазма, его творческого горения, мужества и активности, его дерзких мечтаний и могучего разума перерастает в „Аэлите“ в тему человека вообще, человека безграничных возможностей… покорителя звездных пространств».

Конечно, и в те годы были другие оценки, среди которых многого стоило положительное мнение А. М. Горького. Но его мнение было высказано в частных письмах, и можно только удивляться, что при таком неприязненном отношении «Аэлита» все же продолжала издаваться и в 30-х годах, но, может быть, будет не беспочвенным допущение, что именно критика виновата в том, что Толстой быстро отошел от этого жанра, к которому проявлял большой интерес. А сколько от этого потеряла советская фантастика, можно только предполагать.

В заключение хотелось бы сказать несколько слов о киноверсии толстовского романа.

Сразу же после выхода «Аэлиты» в том же 1923 году начались съемки одноименного фильма. Как видно, тогда кинематографисты не теряли времени. Отметим, что роман привлек их внимание именно как возможность раскрыть современную и революционную тему. Похожих постановок в советском кино еще не было. Ставить «Аэлиту» принялся режиссер Я. Протазанов, подобно автору романа вернувшийся на родину после недолгой эмиграции. Картина на своем жанровом ринге вступила в борьбу с зарубежными боевиками, заполнявшими тогдашние экраны. Но, увы, она и сама была во многом сделана в стиле боевика, у молодой советской режиссуры собственных традиций было еще маловато. Вот почему сценаристы Ф. Оцеп и А. Файко принялись «обогащать» толстовский сюжет ударными компонентами. Появилась обязательная для тогдашнего кинематографа любовная линия Лося и его жены Наташи, безосновательная ревность инженера и даже мелодраматический выстрел в «изменницу». Возник образ спекулянта-нэпмана Эрлиха и доморощенного детектива Кравцова, в роли которого блеснул молодой мейерхольдовец Игорь Ильинский; все эти вставки хотя и придавали картине злободневность, мельчили космический пафос романа, опрокидывали его в бытовщину. Был изменен и упрощен образ Аэлиты. Она превратилась в заурядную аристократку, которая использует восставших рабов, чтобы совершить дворцовый переворот, а затем предает их. Да и вообще вся сильно съежившаяся марсианская часть всего лишь пригрезилась обезумевшему от ревности Лосю.

Но были и удачи. Прежде всего актерские. И главная из них опять-таки связана с образом Гусева, которого сыграл Николай Баталов, незабываемый в будущем Павел Власов в знаменитой пудовкинской «Матери» и воспитатель Сергеев в одном из лучших советских фильмов 30-х годов — «Путевка в жизнь». Запомнилась и Юлия Солнцева в заглавной роли. Впечатляющие декорации к фильму, особенно марсианские, выполненные в царствовавшем тогда духе конструктивизма, сделал известный мхатовский художник В. Симов. Талантливые костюмы для марсиан придумала художница А. Эстер. Между прочим, это совсем нелегкое дело — зрительно вообразить костюм человека с другой планеты или человека будущего. Сколько мы видели фантастических фильмов, и во всех герои были облачены в различные видоизменения комбинезонов. Далее этого фантазии художников редко когда заходили.

Совершенно необъяснимо, что с тех пор «Аэлита» больше не привлекла внимание кинематографистов. Между тем можно не сомневаться, что фильм, сделанный на современном уровне, имел бы не меньший успех, чем имеет сейчас сам роман.