Если хотите послушать самую

интересную историю жизни,

просто подойдите к зеркалу и

попросите человека напротив рассказать о себе.

– Я купила корицы, – крикнула женщина, входя в огромный каменный дом, – сейчас будем пить чай.

Разные звуки доносились теперь до нее даже с самых дальних и темных уголков дома. Фигуры начали быстро и оживленно спускаться вниз, в столовую. Потому что чаепитие – это очень важно. Кто-то шустро, кто-то медленно рассаживался на свои места, пододвигая маленькие и аккуратные кружки.

Женщина, которая принесла корицу, заплела свои каштановые волосы и принялась разливать чай.

Жизнь медленно проходила вдоль стола, наливая вкуснейший чай Чувствам.

– А почему ей больше, чем мне?! – воскликнула Ревность, увидев, что Любви досталось больше.

– Потому что она важнее, – просто ответила Жизнь и продолжила свой путь.

У Чувств нет ни пола (поэтому они могут менять свой облик), ни постоянной внешности, ни конкретного места пребывания. Поэтому и не нет глупых поблажек при разливании чая. Важна лишь их значимость.

Так они и проводили свои вечера: пили чай, играли в шахматы, уходили из дома и возвращались, ссорились и мирились. Могли заниматься чем угодно в доме, потому что он был огромен.

А домом этим был человек.

1

Обычно все начинают рассказывать истории с самого утра. Это, конечно, очень оригинально и романтично, но все-таки я начну историю с вечера, потому что именно вечером наши чувства и ощущения усиливаются; мы чувствуем окружающий мир, а не видим его.

Я люблю вечера, особенно летние. Правда, они прекрасны! Просто представьте: легкий ветер колышет ваши волосы, подобно пшеничному полю, ласкает щеки, забирается в голову и поет там песни; ночь пытается отстоять свои права, но день, коварный хитрец, не уступает ей даже за час до полуночи; вам легко дышится, все мышцы расслаблены, вы можете рассуждать на различные темы, начиная с того, что приготовить завтра на завтрак, и заканчивая мыслями о проблемах человечества.

Был именно такой вечер: днем еще стояла жара, но уже сейчас, в половине одиннадцатого, эта самая жара потерпела фиаско от морского бриза; небо еще было кремово-розовым, но неизвестно откуда оно заполнялось насыщенно-фиолетовым, а затем и черным цветом. И на этой черной скатерти мелким бисером были рассыпаны маленькие бусинки-звезды. А меж ними медленно прохаживалась луна.

Рей шел вдоль береговой линии и думал. Я, если честно, совершенно не знаю о чем, но по лицу можно было судить, что о чем-то приятном.

На этой улице, кстати, как могло бы показаться обычному человеку, не было больше никого, кроме Рея. Но поверьте, за ним шли еще две девушки.

Шли они под руку и о чем-то беседовали. Если не ошибаюсь, то о розах, которые наполняли улицу прекрасным запахом и атмосферой безмятежности. Возможно, что именно этот запах и был одним из ингредиентов того самого чая.

Обе девушки были по-своему красивы, но так, что, взглянув на одну из них, вы сразу же забыли бы о красоте другой. Мраморная кожа первой девушки, светло-карие глаза, нежно-персиковые губы были очаровательны, притягательны и так недосягаемы для обычных, «земных» людей. Видели бы вы ее волосы! Едва касающиеся плеч, они, русые, переливались золотом, отражая уже слабый солнечный свет, усиливали его и освещали все вокруг. Это было Счастье.

Вторая девушка отличалась от первой (единственное схожее – это мраморная, сияющая кожа). Например, щеки второй украшали розовые румяна, в то время как у первой светло-коричневые подчеркивали и без того выразительные скулы. Она была почти на голову выше, чем первая, с прекрасными, светлыми, почти солнечными волосами, которые так легко поддавались ветру. И глаза… Даже, наверное, небо не такое голубое, как они. Если бы вы посмотрели в них, я даю слово, вы увидели бы в этих глазах целый свет, за секунду облетели бы всю Галактику, на бешеной скорости приземлились бы, но приземление ваше было бы не больнее падения перышка на ладонь. Ее легкое нежно-розовое платье с вырезом на спине казалось совершенно невесомым. Вот-вот дунет ветер – и платье превратится в лепестки цветков, рассеется по ветру и облетит всю землю, окутав ее в плед из заботы и тепла. Ее походка напоминала походку Рея, хотя скорее так: походка Рея лишь отдаленно напоминала ее. Если бы вы наблюдали вместе со мной, вы бы поняли, о чем я сейчас говорю: видно было, что Рею ходить таким образом было непривычно и ново, но для девушки это обыденное дело. Безусловно, вы бы тоже привыкли так ходить, будь вы Любовью.

Рей был влюблен.

Влюбленных людей вообще легко заметить: они всегда необычайно рассеянны, непривычно добры и нежны ко всему. Они, будто трудолюбивые пчелы, собирают чувства со всего, что их окружает, где-то у себя в глубине души непонятным образом перерабатывают, превращают во что-то прекрасное и непостижимое другим людям, а потом направляют этот волшебный поток на своих любимых.

Я хочу вам рассказать немного про Рея. Ему семнадцать, а в сентябре должно исполниться восемнадцать. Он не самый красивый парень, которого только можно встретить, но своя красота у него точно была. Не очень высокий, худощавый, но с сильными руками. Еще у него глубокие изумрудно-зеленые глаза, длинные ресницы, густые каштановые брови и вьющиеся волосы такого же цвета. Школу он закончил в этом году. Нисколько не сомневаясь в себе, юноша с успехом прошел вступительные экзамены и с сентября должен был учиться на архитектора-скульптора. С родителями у него были обычные отношения.

Что еще? «Да, вроде, все», – можете ответить вы. А нет, не все. Людям обычно хватает краткой информации типа образования, семьи, учебы или работы. И вполне достаточно, чтобы сложить «картину» человека.

Это неправильно. Знаете, что может очень хорошо рассказать про личность? Интересы. Да, именно они. Если я вам скажу, что люблю рисовать, вы сразу же ответите, что я творческий человек. А что вы ответите на то, если я скажу, что в школе у меня было «хорошо» по физике? Да, собственно, ничего.

Он любит читать, но не все подряд, а только романы и приключенческие повести, слушать музыку или просто петь (желательно, чтобы никто не слышал), рассказывать что-то, только бы слушали, создавать у себя в голове фантастические образы, нереальные (хотя кто знает) сцены, проживать случайные жизни и судьбы своих героев. А еще он очень любит животных, но, по воле родителей, их у него не было.

А что касается характера Рея, скажу лишь только то, что он тихий и спокойный, в меру ответственный и трудолюбивый. Но есть небольшое уточнение: его интересы очень часто меняются. Например, в семь лет он мечтал стать актером, к двенадцати – врачом, в расцвет юношеского максимализма – поэтом, а теперь и сам не знал, кем. Родители настояли на выборе профессии, но он, скажу я вам, и не сопротивлялся. Может быть потому, что неопределившимся человеком легко управлять, или потому, что знал: он все равно сможет заниматься чем-то, что ему нравится, независимо от профессии или работы. А может и потому, что просто хотел порадовать родителей?

Они, то есть Рей и его девушка, договорились встретиться в одиннадцать около пункта проката яхт. На часах было без пятнадцати минут десять. Он подошел к ближайшим витринам, чтобы проверить, как выглядит. Парень решил, что определенно чего-то не хватает. «Цветов, ну конечно же!» Он прошел несколько метров назад и зашел в цветочный магазин.

Тут было множество самых разнообразных цветов: в горшках или в виде букетов, гербариев или только сегодня срезанных, белых или ярко – красных, полевых или благородных (какое глупое слово для описания цветов). Выбрав, по его мнению, подходящий букет, он подошел к продавцу и уже хотел расплатиться, но тут зазвенел колокольчик на входной двери.

В магазин вошла пожилая, но достаточно красивая и ухоженная женщина. Она сразу же направилась в сторону кассы, где и стоял юноша.

– Простите, – вежливо начала она, – что лезу не в свое дело, но мне кажется, что для свидания этот букет не подходит.

Женщина мило улыбнулась, затем, повернувшись, стала искать подходящие цветы.

– Но откуда вы… – начал было Рей.

– Ох, мой милый, – она засмеялась, – я прожила свою жизни и видела достаточно влюбленных, чтобы научиться находить их среди других людей.

– Это правда, – шепотом сказал Рею продавец, – она часто к нам заходит, особенно весной, но ничего не покупает. Только помогает.

– Если не ошибаюсь, – вдохновенно продолжала женщина, – твоя спутница придет в чем-то голубом. Поэтому вот.

Она протянула ему маленький, но такой очаровательный и аккуратный букет из голубых и белых цветов.

– Мне кажется, ты слишком ему помогаешь, он должен делать все сам, – сказало Счастье, как только женщина вышла из магазина.

– Это ведь в моих интересах, – ухмыльнулась Любовь, и они продолжили гулять.

Рей заплатил за уже более достойный букет и вышел.

На назначенном месте стояла девушка. Как и Рей, она оказалась пунктуальной.

– Здравствуй, Софа! Ты чудесно выглядишь, – Рей отдал ей цветы и поцеловал.

Он был прав: она действительно выглядела чудесно. Нежно-голубое платье, как и говорила та загадочная посетительница цветочного магазина, белые туфли-лодочки и пояс под их цвет, небрежно собранные светлые волосы – одним словом, все смотрелось гармонично и очень изящно.

– Привет! – голос ее звучал как будто не отсюда, настолько мягким и бархатным он был. – Ну что, куда пойдем?

Софа, прекрасно зная ответ, все равно спросила, дабы побыстрее начать разговор.

Рей взял девушку за руку, и они направились по береговой линии к их любимому месту – небольшому ресторанчику, стоящему чуть ли не на самой воде.

Они разговаривали о чем-то непонятном, часто меняя тему разговора. Влюбленные очень часто обсуждают что-то непонятное, потому что надо что-то обсуждать, ведь неловкие паузы никому не нравятся. Этим отличается любовь от влюбленности: при настоящей любви даже молчание говорит о многом.

Через, наверное, полчаса они были на месте. Ресторанчик «Ночное небо» был одним из тем многочисленных ресторанов с домашней, уютной атмосферой. Ну, знаете, картины в стиле ретро, столы и диванчики в одинаковой цветовой гамме, обычно темный каштан, белая посуда, как везде в таких заведениях.

Особенно прекрасна в таких местах музыка: вы могли ее ранее не слышать, но как только она начинается, вы подумаете, что ее уже слышали когда-то давно, в самые приятные моменты жизни. Еще обычно в таких ресторанах есть свое одно фирменное блюдо, которое если вы не попробуете, можете считать, что не были в этом заведении. «Ночное небо» не стало исключением: здесь подавался вишневый штрудель, лучший в этом городе.

Софа и Рей решили взять его, хотя каждый из них пробовал этот штрудель тысячу раз, шампанское и попросили свечи. Вечер проходил замечательно: они рассказывали друг другу истории, смеялись и наслаждались едой.

Когда часы показывали пятнадцать минут двенадцатого, Рей подумал, что неплохо было бы потанцевать. Недолго думая, он подошел к одному из официантов и попросил поставить музыку, подходящую для этого.

Хотя парень и не был силен в танцах, ему и Софе все нравилось. Они просто кружились на месте и молчали. Но слова и не были нужны. Слова нужны, чтобы создавать гармонию, а когда она есть, так зачем еще что-то делать?

А знаете, почему этот ресторан является потому таким популярным? Потому что его крыша абсолютно стеклянная. Представьте: вы танцуете под небом, звезды смотрят на вас, и кажется, что они подумали, будто не хуже вас, и начали танцевать сами; море неожиданно поняло, что оно прекрасно поет, и поэтому поднимает свои волны, которые через секунды падают на землю, исполняя свою последнюю песню; чайки, желая помочь морю, тихо общаются между собой, а потом, одновременно решив превратиться в белый круговорот, летают над прозрачной крышей ресторана. И все прекрасно, и мир живет для вас.

***

– Ну, тогда до следующей встречи? – спросил Рей, стоя уже около дверей дома Софы.

– Да, конечно.

Одна из прядей упала на лицо, но девушка не заметила этого. Уверен, вы бы тоже этого не заметили, если бы на вас так смотрел ваш человек, как на Софу смотрел Рей.

Вот тот момент, которого так ожидали оба. Их головы начали медленно сближаться, носы уже точно касались друг друга, все ближе и ближе. Вот уже почти. Губы Рея чувствовали дрожащее дыхание девушки. Был слышен даже стук этих влюбленных сердец, готовых порвать грудную клетку и улететь в самый дальний уголок планеты, чтобы остаться наедине.

– София, ты скоро домой?

– Иду, мамуль, – крайне смущенно ответила Софа и, поцеловав Рея в щеку, побежала домой.

Парень только и успел, что в последний раз за сегодня уловить ее прекрасный запах. Это не духи, не аромат цветов, которые были повсюду в это время года, не запах штруделя, которым они могли пропахнуть в ресторанчике. Это что-то другое.

«Наверное, так и пахнет счастье», – подумал Рей и, улыбаясь, пошел домой. Проходившие мимо люди смотрели на него, как на неадекватного или пьяного, но какое вам дело до мнения окружающих людей, если вы счастливы?

Через неделю этим отношениями должен был исполниться год.

***

В детстве мне все время говорили, что я должен долго спать, а так как я был довольно упрямым ребенком, то делал все наоборот и просыпался достаточно рано.

Помню, как я любил это время: все родные в доме спят, и ты, как секретный агент, берешь свои вещи и тихонько спускаешься на первый этаж, включаешь утреннюю детскую передачу и наслаждаешься. А затем ты берешь еще сонного папу, и вы идете на улицу.

Абсолютно не важно, какое время года или какая погода, для тебя все новое и такое завораживающее. А вы замечали, что так себя по утрам ведут только дети? Наверное, это потому, что именно дети умеют радоваться простым вещам в жизни, ловить момент и жить только этим моментом. А еще говорят, что дети глупы. Может и глупы, зато счастливы.

Рей проснулся уже после десяти. Солнце своими лучами поглаживало его щеки, призывая к пробуждению. Из-за окна доносились крики чаек, которые юноша слышал уже семнадцати лет, и дыхание свежего утреннего ветра.

Давайте сделаем вид, что здесь я описываю его утренние хлопоты: то, как он одевается, чистит зубы, кушает и идет в город. Это все скучно, а если все же захотите узнать, как проходит его утро, просто понаблюдайте завтра за собой.

Отец Рея, мистер Трейер, владеет книжным магазином, отнюдь не самым большим в этом городе, но вполне достойным. Рей ему помогает в качестве консультанта, продавца, уборщика и грузчика. Одном словом, больше всех работает, но зарабатывает далеко не больше всех. К сожалению, такое случается не только с ним.

Эту работу он очень любил. Посудите сами: всегда тихо и спокойно, приятная атмосфера, запах новых книг, возможность побеседовать с потенциальными покупателями (магазин специализировался на художественной литературе, так что случайные люди сюда не приходили), еще и библиотека всегда под рукой.

Работал он до пяти вечера, то есть до закрытия магазина. А потом шел гулять: иногда один, иногда с компанией друзей, но чаще всего, как, например, сегодня, – с Софой.

Выйдя из магазина, он, воодушевленный, направился к супермаркету, где они и должны были встретиться. Шел парень, не торопясь, разглядывая всех и все вокруг.

Уже на пешеходном переходе за квартал до центра он заметил очень красивую девочку.

Его внимание она привлекла своими белыми, как снег, волосами и серыми, словно мгла, рассеивающаяся над городом, глазами. Они, такие широкие и такие глубокие, настолько притягивали внимание, что юноша даже не заметил, что пошел на красный свет. Благо, водитель оказался с прекрасной реакцией и успел затормозить. Уже перейдя улицу, он обернулся посмотреть, где эта девочка, но, видимо, она куда-то быстро убежала.

Сегодня Софа была одета в обычные зауженные фиолетовые штаны и ярко-желтую легкую рубашку.

– Может быть, сегодня прогуляемся по набережной? – предложил Рей.

Стоит сказать, что как бы Софа ни выглядела, во что бы она ни была одета, как бы она ни пахла, Рей все равно наслаждался этими моментами, пытался запомнить их, навсегда отложив в своей памяти.

Почему же я не рассказываю, что чувствовала Софа к Рею? Я этого знать не могу, уж простите. Но могу заверить вас в одном: она хороший человек и не похожа на тех, кто может пользоваться чувствами других.

– Только давай пойдем через парк, – сказав это, она взяла его за руку.

Мимо ехали машины, велосипеды и самокаты, даже одна «Скорая» мчалась в ту сторону, откуда и пришел Рей; навстречу шли люди, бежали маленькие дети, как всегда радующиеся моменту, бежали и взрослые, только уже не ловящие эмоции из ниоткуда.

Они что-то бурно обсуждали, смеялись, иногда дразнили друг друга, убегали и догоняли.

– Будешь мороженое? – вопрос, естественно, был риторическим.

Их взгляды на мир не похожи, и они принимали это. Но была одна вещь, которую один точно не мог понять во втором: любимые вкусы мороженого. Рей – огромный любитель фруктового льда, а Софа любила только шоколадное. Собственно говоря, это их самое крупное разногласие.

Дальше они шли и просто наслаждались искусственным холодом.

Солнце уже зевало, когда они шли по влажному песку, ежесекундно отдавая свои ступни воде. Чайки не кружили над головой, шумные весельчаки-туристы не пели песни про свою страну, ветер своим дыханием намекал жаре, что ей уже пора, в общем, весь мир был чем-то волшебным.

– Я тебе рассказывала, как мы с родителями один раз ездили в Вену?

Не дождавшись ответа, она начала рассказывать.

– Я еще была тогда совсем маленькой, мало что запомнила. Только как фотографию помню памятник Моцарту. Кажется, тогда было лето, а около этого самого памятника была клумба, на которой аккуратно был высажен скрипичный ключ. Я так на него смотрела и восхищалась, – степень восхищения можно было понять по скорости и выразительности речи в этот момент, – что пообещала себе приехать к нему еще раз. А потом мы пришли к этим восхитительным дворцам, затем гуляли по ярким садам, заходили в небольшие и уютные магазинчики. И тогда я поняла, что должна там жить.

Ее живые, восторженные глаза не смотрели куда-то конкретно, они вместе с хозяйкой гуляли по Вене, снова смотрели на эти чудеса, иногда переключались на Рея, такого мечтательного, но в то же время и очень внимательного.

Если бы вы встретили Софу в реальной жизни, вы бы точно подумали, что она не умеет говорить и постоянно замкнута в себе. Но стоит вам узнать ее поближе, и вы вряд ли сможете вставить хоть слово. Я очень люблю таких людей, потому что, если они с тобой разговаривают, ты чувствуешь себя особенным для них.

– О, поймала, – Софа чудом успела схватить кусочек пролетавшей мимо газеты, – Рей, посмотри, какая красивая собака.

«Пропала собака», – прочитал Рей. Это было фото обычной длинношерстной собаки, только с голубыми глазами, которые так редко встречаются у собак.

– Я всегда расстраиваюсь, когда вижу такие объявления, – девушка грустно вздохнула и продолжила: – Сразу хочется бросить все дела и найти бедное животное.

– Она найдется. Правда, – Рей обнял ее и добавил: – Если ей было хорошо в том доме, значит она обязательно вернется. А если не было хорошо, так и жалеть не надо.

Они погуляли еще два часа и разошлись по домам.

– Ох, и счастливые эти молодые. – Амалия, мама Рея, принесла мужу чай и села рядом с ним у телевизора. – И мы когда-то такие были…

– А чем мы сейчас хуже? – удивился Карл и, обняв жену, поцеловал ее в лоб.

– И правда.

Рей уже спал. Завтра очень тяжелый день – День рождения Софы.

***

Рей и его родители готовились к праздничному ужину, который устраивала семья Софы.

Хочу познакомить вас с родителями Рея: Карл и Амалия Трейер. Они прекрасные, честные и трудолюбивые люди. Как я и говорил выше, у отца Рея свой книжный магазин, а мама его работает экономистом в рекламном агентстве.

Итак, вернемся к ужину. Он был назначен на шесть часов вечера в доме Софы и ее родителей.

Подъехав к дому, парень сразу почувствовал волнение. Думаю, вы знаете это ощущение: внутри вас, где-то под ребрами, зарождается маленький водоворот, потом он разрастается, стягивает кровь от конечностей к себе, ваш живот непроизвольно втягивается, вы боретесь с этим всепоглощающим чувством, сохраняете спокойный вид, но вы-то знаете, что внутри вас происходит.

Раздалось щебетание птиц, как будто летом в тихом, сонном лесу.

– Вы слышали? – удивленно спросила Амалия. – Почему бы нам не поставить себе похожий звонок?

Как только Амалия договорила эту фразу, дверь отворилась.

На пороге стояла очаровательная женщина, на вид которой было около тридцати трех лет, но на самом деле – сорок два года. Она была одета в белую блузку и темные брюки, на ногах – черные туфли на небольшой шпильке. Русые волосы аккуратно собраны в хвост, а из бижутерии – сережки и бусы. Очень интересные, кстати, сережки: спереди были то ли цветочки, то ли маленькие золотые птички, а сзади они крепились большими серыми шарами, но заметить их можно было, только если очень внимательно присмотреться.

– Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, – приветливо улыбнулась женщина и пригласила семью Рея в дом.

В прихожей находились и шкаф для верхней одежды, и приспособление для хранения обуви, и три мягких пуфика, чтобы было удобно разуваться или обуваться, и даже небольшой столик, скорее подставка, на которой размещалась тарелка для ключей и разъем для зонтов.

Карл помог раздеться жене, Рей справился сам, затем они повесили куртки и направились в центр дома, следуя за женщиной.

– Ох, простите, забыла представиться, меня зовут Оливия, я мама Софы, – она протянула руку сначала Амалии, затем Карлу. Они также представились.

– А вы, видимо, Рей, – парню она тоже протянула руку. – Простите, но вы красивее того юноши, которого я представляла себе па рассказам Софы.

– Даже не знаю, комплимент это или нет, – засмеялся сначала Рей, а затем и Оливия.

Трейеры и не заметили, как оказались в гостиной.

Комната была просторная, красивая и довольно элегантная: темно-бордовые и белые цвета, разные бюсты и картины, телевизор и по обе стороны от него заполненные книгами шкафы, плоские люстры, освещающие комнату серебряным светом, диван и три кресла, обитые черной тканью, перед диваном – стеклянный журнальный столик.

Рей обратил внимание на большое количество маленьких ангелочков: они стояли и в шкафах, и на шкафах, и около телевизора, и даже на подоконнике рядом с цветами. Особого внимания парня заслужил ангел, который стоял в шкафу слева от телевизора.

– Если понравился, можешь подойти и посмотреть, – заметив интерес Рея, предложила ему Оливия. Она неизменно улыбалась.

Парень последовал совету и подошел. Вблизи статуэтка оказалась еще красивее: крылья ангела были настолько кропотливой работы, что казались совершенно настоящими, нежно-розовое платье из настоящей ткани, словно воздушное, колыхалось только от одного взгляда на него. А в руках у ангела лампадка, и сам он с закрытыми глазами.

– Какой красивый, – Рей говорил медленно, глядя только на статуэтку, – если не секрет, расскажите, откуда они у вас.

– Я начала их коллекционировать, – Оливия запнулась, но потом продолжила, – три года назад. Обычно, когда меня спрашивают, что подарить, я отвечаю, что ангелы будут лучшим подарком. Если путешествую или просто уезжаю по работе, не могу удержаться от соблазна купить хотя бы одну фигурку. Этот ангелочек был самым первым, он и остается самым любимым. Тогда я и поняла, что хочу их собирать.

– Мам! – откуда-то сверху раздался голос именинницы.

– Можете посмотреть телевизор или еще ангелов. Будьте как дома, – она подошла ближе к Рею и шепотом сказала ему: – Софа так волнуется перед встречей с Вами.

Оливия засмеялась и поднялась на второй этаж.

– Очень приятная женщина, как по мне, – отметил мистер Трейер.

– Я с Вами абсолютно согласен. Это одна из причин, почему я женился на ней. А еще она потрясающе готовит. Ну, думаю, в этом вы убедитесь в ближайшем будущем, – в комнату вошел мужчина с ослепительной улыбкой и не менее ослепительно блестящими волосами. – Простите, ради бога, я не хотел подслушивать.

Мужчина был чуть ниже Карла, зато более подтянутый и спортивный. Темные, почти черные волосы, уложенные назад, блестели от количества геля на них.

«Актер или политик?» – сразу подумал Рей.

Вообще мужчина приятный и красивый, особенно улыбка, но обычно, когда видишь таких людей, думаешь, что они даже спят с таким выражением лица.

– Джон Дэзер, отец Софы и муж Оливии, очень приятно познакомится, – руку Карла он пожал, а Амалии поцеловал.

– Рей, Рей Трейер, очень рад с вами познакомиться. Софа много рассказывала про Вас, – парень заметно разволновался.

Они пожали друг другу руки.

Послышались шаги: это спускалась Оливия.

– О, дорогой, ты уже вернулся, – она поцеловала мужа и продолжила: – Джон – преподаватель в университете…

«Удивительно» – воскликнул у себя в голове Рей.

– … поздние пары, заочники. Приходится оставаться допоздна.

– А если не секрет, что вы преподаете? – поинтересовалась миссис Трейер.

– Актерское мастерство, – ответил Джон и, дабы подтвердить вышесказанное, спародировал Чарли Чаплина.

Все засмеялись, хотя не уверен, что искренне, но опустим это.

– Ну, пройдемте на улицу, в беседку, – наконец пригласила Оливия.

– Простите, а где можно помыть руки? – поинтересовался Рей.

– Прямо по коридору, вторая дверь направо, – ответил Джон, и родители скрылись за дверями, ведущими во двор.

Рей направился по указанному маршруту. На стенах висели разные портреты, в частности, Софы в детстве.

Парень включил свет, затем открыл воду, но, не найдя мыло, принялся искать.

Открыв первую же дверку шкафа, он нашел его. За мылом стояли еще крема. Все бы ничего, но Рей заметил между ними стеклянную банку с бледно-зелеными таблетками. На ней были написаны какие-то цифры и слово «успокоительное». Когда-то такое же успокоительное принимала его бабушка, поэтому ему и показалось это странным.

Уже проходя то место, где они обменялись рукопожатием с мистером Дэзером, он услышал, как его позвала Софа.

Поднявшись наверх, Рей сразу понял, какая комната принадлежит девушке. Когда-то давно Софа говорила ему, что очень любит рисовать животных, а именно, енотов. А на этаже была всего одна дверь, на который было нарисовано именно это животное. В лапках у него был стеклянный серебряный шар.

– Могу войти? – постучавшись, спросил Рей.

– Конечно, – ответил голос из-за двери.

Рей был поражен: такой красивой даже на выпускном он ее еще не видел.

Насыщенно-фиолетовое платье с узким верхом и очень пышной юбкой едва прикрывало коленные чашечки, черные туфли на высоком каблуке как нельзя лучше подчеркивали и без того длинные и стройные ноги Софы. Но волосы… Волосы – это нечто! Такие идеальные локоны можно встретить только в кино: они спускались чуть ниже плеч, небрежно прикрывая их, но совершенно не закрывали ключицы.

– Ты… прекрасна, – еле выговорил Рей, все еще не отрывая от нее взгляда.

– Я знаю, ради этого и старалась, – она улыбнулась, – поможешь застегнуть платье?

– Конечно, – даже сейчас, спустя минуту, Рей пребывал в каком-то непонятном состоянии, не похожем на шок, скорее на восхищение.

Софа повернулась к нему спиной и, перекинув волосы вперед, обнажила ее. Рей подошел, но сразу же был повержен во второй раз. Тот чай, который по вечерам пьют Чувства, пахнет примерно так же: как будто ты вдыхаешь саму жизнь, саму эйфорию, такую насыщенную, что ты вот-вот взорвешься, разлетишься на космическую пыль и будешь во Вселенной, ты и будешь Вселенной.

– Спасибо, – и она начала медленно поворачиваться после того, как парень застегнул молнию.

Можно ли подобрать еще более романтичный момент между влюбленными? Я думаю, можно, но надо будет сильно постараться. Рей был на полголовы выше Софы, но каблуки сравняли их так, что носы могли касаться друг друга. Не теряя времени, он поцеловал Софу.

Пух, пух, пух! Так взрывался салют внутри Рея, разлетаясь на более маленькие шарики, которые так же взрывались и так же разлетались на еще более маленькие. Таким образом, внутри Рея каждая клеточка была частью большого салюта.

Они спустились во двор, к родителям. На улице еще было светло, но уже начинало темнело. Неизменно пахло розами, маленькие птички летали, догоняли друг друга, некоторые спокойно беседовали на деревьях, сама атмосфера как бы говорила: «Расслабьтесь и веселитесь, такой прекрасный день».

– Дорогая Софа, мы с папой хотим поздравить тебя с твоим праздником. Семнадцатый День рождения – это ведь так прекрасно! Помню, как на свой семнадцатый День рождения я со своими подругами и…

Джон кашлянул, ненавязчиво намекнув, что можно и нужно говорить по делу.

– Извините, просто вспомнилось пару моментов, – исправилась Оливия и продолжила: – Когда ты была совсем маленькой и тебя все спрашивали, кем ты хочешь стать, ты отвечала, что феей. Затем тебя спрашивали, почему именно феей, а ты говорила: «Чтобы приносить людям счастье». Может у тебя и нет волшебной палочки или крыльев за спиной, но ты делаешь счастливыми, по крайней мере, трех людей. Я хочу тебе пожелать, чтобы ты оставалась таким же прекрасным человеком, добрым, честным и просто замечательным, чтобы ты нашла свое место в жизни и чтобы твои ангелы всегда были с тобой.

– Теперь позвольте сказать мне, – Джон поднялся с бокалом вина и начал говорить: – В детстве я думал, что у меня обязательно будет сын. Еще помню, как говорил своей маме: «Мам, если у меня будет дочка, можно я тебе ее отдам, а себе возьму сына?» Так вот, я хочу тебе сказать, что не променял бы тебя ни на какого мальчика, даже самого лучшего. Потому что какая разница, кто у тебя: самый лучший сын или самая лучшая дочь. Однажды ты мне сказала, еще будучи совсем-совсем маленькой, что можно радоваться и маленьким игрушкам, а не только большим и дорогим. Поэтому я хочу пожелать побольше маленьких «игрушек», умения разбираться в людях, побольше вдохновения и крепкого здоровья. А это наш подарок тебе от нас и мистера и миссис Трейер, – он подмигнул Карлу.

Он протянул Софе фиолетовый конвертик, перевязанный золотой лентой. На нем большими красивыми буквами было написано: «На семнадцать лет, с любовью».

Только сейчас Рей заметил, что у девушки на глазах слезы. Но она плакала, улыбаясь, и было видно, что она счастлива.

– Открой, солнышко, – сказала Оливия тоже со слезами на глазах.

Руки девушки тряслись. Она развязала ленту, открыла конверт и достала оттуда две бумажки.

– Господи боже, – делая паузы между словами, говорила Софа, – это… это правда?

– Я думаю, что да, – ответил за всех родителей Джон.

– Рей! – она как-то отдаленно произнесла его имя, но уже потом, посмотрев прямо в глаза, добавила: – Тут два билета в Вену, на твое и мое имя.

«Запускайте второй салют!» – где-то внутри Рея скомандовал тот управляющий по салютам.

– Боже, это просто замечательно! – Софа по очереди обняла сначала своих родителей, а потом и родителей Рея. А потом и Рея.

– Давайте выпьем за Софу и за любовь, – мистер Дэзер открыл шампанское так, что пробка от бутылки вылетела далеко и надолго, а пена разлетелась в разные стороны.

Они еще где-то два часа разговаривали, смеялись, даже танцевали. Рею, кстати, пришлось станцевать с Оливией. В общем, все шло, как нельзя лучше.

– Вы можете подняться на крышу и посмотреть на звезды. Тем более там не будет стариков, которые мешают, – дипломатично посоветовал Джон, чем вызвал смущение влюбленных и смех остальных родителей.

Софа и Рей последовали совету и пошли в дом.

– А куда мы идем вообще? – спросил юноша.

– Сейчас увидишь, – девушка загадочно улыбнулась, – только я переоденусь.

– Зайдешь? – голос Софы звучал устало, но приятно-устало, как будто после долгих и счастливых приключений.

Рей осмотрел ее комнату.

Дайте человеку самому обустроить свою комнату – и вы увидите, какой человек на самом деле. Как бы я создавал комнату Софы, если бы был волшебником: для начала взял бы небольшой прямоугольник за основу, затем сорвал бы миллион одуванчиков, дунул бы на них, чтобы по всей комнате разлетелись, затем взял лучики солнца и рассеял бы по пространству – обстановка и атмосфера готовы. А потом по мелочи: широкая кровать, люстра в виде бутонов лилий, таких хрупких, что кажется, что они и есть настоящие цветы, шкафы, комод, письменный стол и тумбочки – все в одном цвете – нежно-желтом; изящные линии переходов, мягкие тени, переливание цветов из-за света люстры или торшера – в общем, все создавало впечатление, что вы нашли обитель спокойствия и гармонии.

– Можешь присесть, – Софа указала рукой на небольшой пуфик около двери.

Не прошло и пяти минут, как перед Реем стояла совершенно другая девушка, более домашняя: в спортивных штанах и футболке, уже в кроссовках, а не на высоких каблуках, с небрежно собранным хвостом – я бы даже сказал, уютная и теплая.

– Уже не такая красивая? – усмехнулась девушка.

Рей и рад был бы что-нибудь ответить, но не мог: он просто не мог понять, как можно быть одинаково красивой в платье или в спортивном костюме. Он лишь покачал головой.

Она взяла Рея за руку и повела за собой по коридору. Сначала они повернули направо, а затем у спальни родителей – налево и уперлись в стену.

– Это ты мне и должна была показать?

– Иногда стоит смотреть выше, – Софа встала на носочки и потянулась к самому потолку.

И только сейчас Рей заметил лестницу, которая вела к потолку, и сама же «спускалась» с него.

Первой полезла Софа. Открыв небольшой прямоугольный люк, она вылезла на крышу. По ее ловким движениям было видно, что лазила она туда часто. Рей повторил все то же самое, только медленней и не так ловко.

– Чего ты? – спросил парень, услышав смех спутницы.

Он наконец-то поднялся и понял: на крыше, которая напоминала собой неглубокий бассейн, лежало покрывало, а на нем стояла какая-то корзинка. Они подошли, и Софа, все еще улыбаясь, даже светясь от счастья, взяла записку, которая лежала в ней.

«Софа! Я хочу подарить тебе еще кое-что. В корзине лежит еще один подарок. Веселитесь там. С любовью, мама.»

Она протянула записку Рею, а сама открыла «посылку».

– Ну что там? – спросил он.

Софа не отвечала. Еще до его вопроса она достала из корзины бутылку шампанского и какие-то фрукты, колонку для музыки. Но сейчас она смотрела на бумажку в своих руках и снова улыбалась.

Рея взял бумажку.

«Пригласительный билет в приют для животных. Приходите и сделайте счастливыми сразу несколько существ!» А на обороте тем же почерком, что и открытка, было написано: «Только папе не говори, пусть для него тоже будет сюрприз.»

– Это же просто замечательно! – воскликнул парень, зная, как давно Софа хотела себе собаку.

На противоположных сторонах крыши сидели двое мужчин, скорее, даже юноши, и играли на скрипках. Один был блондином с голубыми глазами, а другой – с сильно вьющимися русого или золотого цвета волосами и светло-карими глазами. Они играли так, что эту музыку могли слышать только Рей и Софа.

– Чего-то явно не хватает, тебе не кажется? – спросил второй юноша у блондина.

– Я даже знаю чего, – Любовь закрыла глаза и улыбнулась. В этот же момент к крыше стали слетаться разные птицы, но, как только они прилетали, они сразу же успокаивались и сидели спокойно, некоторые деловито прогуливались по крыше, некоторые спали, другие ворковали друг с другом. Еще солнце стало как-то быстрей садиться. Но, только достигнув нужного Любви оттенка, как будто остановилось. Цветы стали сильней и приятней пахнуть. Даже воздух потеплел.

– Так-то лучше, – сказало Счастье, и они снова принялись играть. Мелодия не была быстрой или очень эмоциональной, скорее размеренной и успокаивающей.

– У вас очень красивый дом, – сказал Рей.

Если не знаете, о чем поговорить с человеком, поговорите с ним о красоте, потому что красота – вещь настолько разная и индивидуальная, что даже у самого глупого человека должно быть мнение по этому поводу.

– Ты не представляешь, сколько родители вложили сюда сил и средств, – она засмеялась и продолжила: – помню, когда мы только сюда переехали, здесь даже не было дверей. И когда мы поехали их покупать, я яро доказывала родителям, что одна дверь подходит к комнате больше, чем другая. И вот, когда я их переспорила и мы купили ту, что я просила, оказалось, что двери мы выбирали для моей комнаты, а не для их, как я думала. Весь парадокс в том, что мы осознаем ошибки тогда, когда уже поздно. А ведь можно было спросить хоть слово, и ошибки уже не было бы. Жаль только, что люди боятся показаться глупыми, даже ценой чего-то очень важного.

Так они проговорили почти до самой темноты. На небе стали появляться звездочки, маленькие, слово пыль, и такие же яркие, как детские мечты.

– Слушай, а ангелы твоей мамы каким-то образом связаны с религией? Мне почему-то кажется, что нет.

– Ты прав, – ответила Софа.

После этих слов девушка заметно изменилась в лице.

– Если это что-то плохое, можешь не рассказывать. Все нормально.

Она помолчала минуту, а потом начала:

– Я хорошо тебя знаю и могу доверять. Маме я обещала никому не рассказывать, но ты уже стал моей семьей, поэтому слушай. Я должна была быть не одна в семье. Примерно три года назад, двадцать шестого июля, моя мама, будучи беременной, …

Подул холодный и колючий ветер. На крыше теперь было не четыре персонажа, а пять: девочка с белыми волосами и пепельно-серыми глазами, которую когда-то видел Рей, переходя дорогу, играла то ли с клубочком ниток, то ли с небольшим мячиком, перебирая его в руках и разглядывая, как будто это самая интересная вещь на планете.

– … ехала к врачу, чтобы проконсультироваться по беременности. Но, к огромному несчастью, на дорогу выбежал пьяный мужчина и мама, дабы не сбить его, свернула, как она сама сказала, не видя ничего вокруг. Выехав на встречную полосу, она столкнулась с другой машиной. Мама сломала руку, точнее кисть и три пальца, и на фоне шока она лишилась ребенка. То, что было потом, тебе просто не передать словами: она неделями не выходила не то что из дома, даже из комнаты, пила разные таблетки и сильные успокоительные, без конца плакала. Один раз у нее случился настолько серьезный нервный срыв, что мы вызывали «скорую». Но потом ей приснился сон: она была на каком-то балу, где танцевали друг с другом маленькие ангелочки, к ней подлетел еще один маленький ангелочек в голубом платье и предложил станцевать. Честно сказать, после этой ночи она очень сильно изменилась: сначала сама начала готовить завтраки, а потом и обеды, стала читать книги по психологии, выходить на улицу, заводить новых друзей. Сейчас, если верить ее словам, а я верю, она в полном порядке. Только, пожалуйста, если вдруг зайдет речь, не показывай, что ты что-то знаешь. Хорошо?

– Безусловно, – Рей знал, что обычно в таких случаях преподносят свои соболезнования, но вместо этого спросил: – А как ты это перенесла?

– Мне стыдно в этом признаваться, но намного спокойней, чем родители. Я переживала за маму, за ее состояние. Конечно, я и плакала, и сожалела, и вообще первые дни я не помню из-за шока. Но потом все стало налаживаться, в жизни появились какие-то краски, я стала про это забывать. Наверное, это ужасно, что я вычеркнула это событие из своей жизни, но так мне легче.

Девочка, выбросив из рук шарик, на одной ноге допрыгала к блондину со скрипкой и тихо-тихо прошептало на ухо:

– Мы с тобой еще обязательно встретимся.

По-детски засмеявшись, она спрыгнула с крыши и, превратившись в белый туман, улетела.

– Ладно, – Рей вздохнул, – давай закроем плохие темы и потанцуем.

– Ой, у меня так болят ноги, может просто посидим и посмотрим на небо? – видно было, что Софу клонило в сон, но спать она явно не собиралась.

Рей достал из корзины легкие покрывала, сначала накрыл плечи девушки, а затем, сев около нее, набросил одно из них на себя.

– Боже, как я мог забыть, – воскликнул Рей, – у меня ведь тоже есть подарок для тебя.

Он вскочил, раскрыл рюкзак, который захватил с собой, выходя из комнаты Софы, и достал оттуда вчетверо сложенный лист бумаги и небольшую белую коробочку.

– Позволь прочитать, – Рей прокашлялся и начал: – …

Любовь, махнув рукой, так же, как и та девочка, превратилась в туман, который не могли увидеть обычные люди, зато могли почувствовать. Он охватил всю крышу, проник в каждую клеточку этих маленьких людей, заставляя дрожать и еще сильнее биться их сердца.

–… Первое, что я хочу тебе сказать, это спасибо. Спасибо тебе за то, что ты появилась в моей жизни и не пропадала ни на секунду, за то, что была со мной в тяжелые моменты, спасибо еще и за то, что в тебе есть тот внутренний свет, который освещает все вокруг. Я хочу тебе сказать, что, несмотря ни на что, буду любить тебя. Возможно, это слишком смелое заявление, но я почему-то чувствую, что так и должно быть. Ты заставляешь меня жить, а не просто существовать. И за это тебе спасибо. Открой коробочку, – только на последней фразе Рей оторвал глаза от бумажки. Если сильно присмотреться, можно было заметить, что его глаза слезятся.

Софа сняла крышку. Первое, что она увидела, – это еще одна маленькая коробочка, только уже обитая бархатной тканью. Она открыла ее дрожащими руками: внутри лежали сережки, которые даже в темноте умудрялись отражать свет. Они были небольшие, кажется, такие сережки называются «гвоздиками», с бледно-голубыми камушками, как будто обвитые золотыми листьями. Очаровательный подарок, честное слово.

– Боже, Рей, не стоило, – она бросилась ему на шею и обняла. – Но они просто восхитительны. Спасибо большое!

– Да не за что, – он смущенно улыбнулся, – у тебя ведь такой праздник. Кстати, там еще кое-что есть.

Возможно, вам покажется это странным, но я вас уверяю, то, что лежало в корзине помимо сережек, для Софы стало намного ценнее их.

Это было простое ожерелье, только вот не очень обычное: на серых, плотных, но мягких нитях, висела маленькая стеклянная прозрачная баночка, внутри которой были совсем крохотные разноцветные лепестки, которые, переливаясь, создавали танцы цвета.

И последний подарок был апогеем вечера. Софа очень любила стихи, и Рей это прекрасно знал, даже знал, какие стихи ей нравятся. Поэтому он взял небольшой блокнотик в твердом, но удобном переплете и каждую страницу прописал этими стихами, делая к ним зарисовки. Он неплохо рисовал, особенно для близких людей.

– Восхитительно… – Софа была настолько шокирована, даже ошеломлена, что мне могла нормально произносить слова, – это… просто… я даже не знаю.

Рей заулыбался, а оно и понятно: одна из самых ценных вещей в жизни – это делать другого человека счастливым.

Софа обняла его. Это не такие объятия, какие проделывают лицемерные политики, не такие, как у закадычных подружек в школе, это объятия доверия, признания, преданности и, наконец, любви, такой всепоглощающей, что даже сияние солнца меркнет на ее фоне.

Я хочу, чтобы этот момент вы видели так, как вижу его я. Предположим, что это кино: камера с неравномерной скоростью поворачивается вокруг них, звезды на небе уже не точки, а быстро движущиеся линии, все как в замедленной съемке, и вот сам момент объятия: ветер подул Рею в спину, при этом раздувая волосы девушки, все вокруг стало на три тона темней, сам воздух стал более мягким и уютным

– Думаешь, до конца?

– Посмотрим… – ответил блондин.

***

Я не знаю, как у вас, но мне после каждого насыщенного или просто трудного дня снятся сны. Видимо, мой мозг не может поверить, что это закончилось, и пытается сам сделать все, чтобы развлечься. Мозг – это такой редкостный и эгоистичный самодур, думающий только о выбросе разных веществ для своего «питания» и совершенно не думающий о том, что чувствует при этом его хозяин.

Рею тоже сегодня приснился сон.

Была зима, такая снежная, что от яркости белого снега глаза слезились и отказывались фокусироваться на предметах. Хотя снег, медленно и, как будто нехотя падая на землю, был отнюдь не белым, скорее пепельно-серым, и хлопья его тоже не были такими крупными и пушистыми, как это бывает в самый разгар зимних снегопадов – он был, скорее, как пыль, легкая и невесомая. И парень стоял посреди поляны. Поляна была кругом, а границей круга служили одинаковой высоты сосны и ели. Они стояли, как будто солдаты, охраняющие важный объект, беспристрастно наблюдая за ним.

Рей начал быстро разворачиваться, чтобы понять, где он и что вообще происходит. Не узнав более того, что я рассказал выше, он решил пойти к деревьям и посмотреть, что кроется за их пышными иголками, так хорошо скрывающими и его от внешнего мира, и внешний мир от него. Но вот незадача: сколько бы он ни шел, он не приближался больше, чем на шаг от начального места. Даже если бы он обернулся, что потом и сделает, он бы увидел след от обуви на том же месте, на котором стоял. Он побежал – и снова ничего. Вообще ничего. Рей по-прежнему стоял там, в окружении бесчувственных охранников.

Самое ужасное, что может быть в снах – это ощущение того, что вы в реальности. Если сон настолько хороший, что вы прямо чувствуете себя счастливым, то, проснувшись, вы расстроитесь (это по меньшей мере), а если сон был настолько плох, даже кошмар, то, проснувшись, вы, конечно, будете рады, что это все закончилось, но, согласитесь, этот неприятный осадок затмит все другие ощущения.

А Рей как раз и ощущал себя в реальности, он чувствовал, как острый ветер почти режет его кожу, как снег скрипит под ногами, как пахнут эти деревья, он мог сделать себе больно, при этом не проснувшись.

И представьте, какая паника охватила его: голова перестает соображать, сердце начинает бешено колотиться, пытаясь разбить ребра и сбежать, пока не стало слишком поздно, а руки дрожат. Но потом во сне наступает такой момент, который более-менее решает проблему: либо разрешает ее, либо делает все настолько плохо, что справиться потом будет уже намного труднее, чем сейчас. Он всегда наступает.

Во сне Рея тоже наступил момент. После того, как, ему показалось, он провел целую вечность в этом давящем кругу, он услышал свист. Вы тоже его когда-нибудь могли слышать: когда тонкие-тонкие предметы буквально разрезают воздух. Парень видел, что к нему что-то приближается на большой скорости. Буквально в двух метрах нахождения этого объекта от него он понял, что это стрела. Он мог упасть или попытаться убежать, чтобы хотя бы попробовать спасти свою жизнь, но он не мог сдвинуться с места. Может быть, он и хотел, но его ноги были настолько ватные и одновременно тяжелые, что хорошо, что он вообще их чувствовал. Рей был уже готов к тому, что эта стрела пронзит его, непроизвольно он даже попрощался со всеми своими родными, осознал, что он не так делал, что можно было сделать совершенно по-другому. И вот эта стрела в полуметре от него; Рей расправил плечи и напряг грудь, чтобы стрела знала, что она убьет человека, который ее не боится. И вот она в тридцати сантиметрах от него. Рей смотрел на кончик стрелы, как на человека. Смотрел он дерзко, как будто бросая вызов, мол: «Давай, если сможешь, чего же ты медлишь!». Он был готов, точно готов. Даже не закрыл глаза. И вот в самый последний момент стрела раздвоилась и, облетев его, стремительно унеслась прочь.

Разочарование или радость и облегчение? Рей не мог понять. После этого он ни о чем не думал. Полагаю, я бы тоже не смог думать. Он просто смотрел в одну точку, быстро, но равномерно дыша. Как будто пустота внутри него, как черная дыра, безвозвратно поглощала все остальные чувства.

Юноша не знал, сколько времени прошло. Может, секунда, а может, и день. Он решил посмотреть вниз, на свои ноги. Они действительно оказались каменными, как будто верх его был законченной частью скульптуры, а низ еще только подвергался кропотливой работе. И сразу же, как парень взглянул на ноги, он почувствовал: в его левую лопатку вонзилось что-то острое. А через мгновение еще раз, только уже спереди, прямо в живот.

Рей открыл глаза. Он лежал в своей комнате, на своей кровати, на улице царствовало лето, не было ни елок, ни снега, не стрел. Он еще минут десять лежал и, как в своем сне, ни о чем не думал, просто лежал и смотрел в потолок. Какие-то мысли, естественно, были, но он их не запоминал, словно они просто залетали в его голову извне и улетали через мгновение.

Наконец, он встал. На часах была половина второго. На работу ему не надо было, потому что кто работает в воскресенье? Собравшись с силами, он оделся и спустился вниз. Голова немного кружилась и болела, такое всегда бывает после тяжелой ночи.

– Доброе утро, точнее день, – парень поприветствовал родителей.

– Боже, Рей, что с тобой? Ты не заболел? – вместо «доброго утра» сказала Амалия.

Он действительно выглядел не очень: бледный, все еще сонный, с грустными, но не пустыми глазами.

– Я нормально, просто сон приснился плохой, – он постарался улыбнуться.

Позавтракав одним чаем, он решил прогуляться. Он не пошел ни к Софе, ни к морю, ни в центр города, где всегда шумно и можно отвлечься от мыслей, съедающих изнутри. Он пошел в одно место, которое так нравилось ему. Наверное, у каждого из нас есть такое место, куда мы можем пойти со своим грузом и сбросить его.

Для Рея – это мост, старый, заброшенный, но крепкий, сделанный по совести, мост. Когда-то этот мост предназначался для переезда поездов через реку. Но что-то пошло не так, и мост перестали использовать. Иногда на нем делали фотографии, потому что место действительно атмосферное, но свиданий не назначали, потому что даже сам внешний вид говорил о том, что здесь надо думать и расслабляться, а не предаваться любовным чувствам.

Летний день не задался, по крайней мере, для Рея. Он любил, когда на улице тепло, когда касания ветра почти неуловимы, когда природа, а тень становится героем дня.

Сегодня же было по-другому: солнце взяло для себя выходной и тихо дремало за облаками, иногда просыпаясь; на улице было свежо и ветрено; удивительно, что пахло не розами, как обычно, а морем, именно соленным запахом, который щекочет нос изнутри. На улице было много стариков, которые любят такое время, когда нет жары, и они могут спокойно насладиться видами города и моря. Маленьких детей, наоборот, было очень мало, а в некоторых местах вообще не было: они обычно либо спят в такое время, ведь свежесть, прохлада и море – одни из лучших снотворных, либо играют дома. Птиц тоже не было видно, вероятно, они остались на берегу или на скалах.

Мост был железный, уже изрядно покрытый ржавчиной, в каких-то местах красовались неумелые рисунки юных художников. Вообще этот мост можно было разделить на три уровня.

На первый, самый нижний, можно было спуститься по лестнице у самого начала. Уровнем это можно с трудом назвать, ибо это всего лишь небольшая платформа с перилами. Находясь на этой платформе, вы будете ближе всего к земле и воде, ближе ко всему земному и насущному, по крайней мере, так думал парень.

Второй этап – это и есть сам мост, точнее, пролет, по которому можно было переехать или перейти через широкую и спокойную реку.

И третий уровень – это «второй этаж моста». Представьте трапецию: нижнее основание – это пролет моста, а верхнее – его второй этаж, ну и боковые стороны – лестницы, по которым можно подняться на самый верх.

На нижнем уровне Рей находился, если приходил на мост, когда у него было хорошее настроение – тут он обычно читал. Прелесть этого уровня в том, что здесь можно сидеть и заниматься своими делами и вас никто не увидит, только, конечно, если не спустится до вашего уровня.

По пролету очень хорошо просто прогуливаться, если вы любите ветер, который здесь был почти всегда. Здесь также можно подойти к перилам, спустить ноги к воде, присесть и смотреть, как неугомонно течет вода.

Если эти уровни распределялись по уровню тяжести того, с чем пришел человек, и первый – самый «легкий», то представьте, что должно быть у человека, который залазит на высоту примерно двадцать метров над водой, на уровень, где нет никаких перил или хотя бы того, за что можно держаться.

Рей «покорил» два уровня, но на третий лезть не собирался и, честно сказать, надеялся, что и никогда туда не попадет.

Вы можете спросить, почему какой-то обычный, пусть и плохой, сон выбил парня из колеи. Могу только сказать, что сон стал последней каплей: Рей последний месяц только и делал, что находился в окружении кого-то и порядочно от этого устал.

Не буду говорить, о чем он думал, потому что этого не знаю ни только я, но и он сам. Мысли его были как маленькие резиновые шарики в большой коробке – они бились о стенки, о друг друга, создавая хаос, но потом в связи с отсутствием внимания они успокоились, прямо как дети.

Рей пробыл там около двух часов, размышляя, читая и слушая музыку.

***

Прошло два дня. Рей, полностью оправившийся от своего сна, чувствовал себя более чем прекрасно. Я думаю, что каждый чувствовал бы себя прекрасно, если бы через два дня, что по совместительству будет еще и годом с дня начала отношений с Софой, летел бы со своим любимым человеком в один из наикрасивейших городов планеты, да еще и на неделю.

Сегодня, во вторник, они, то есть Софа, ее мама и Рей, должны были встретиться в небольшой кофейне, которая располагалась в том супермаркете, около которого они встретились за день до праздника. Встречались они для того, чтобы обсудить мелкие бытовые детали перелета и жилья. Оливия должна была лететь вместе с ними, ибо несовершеннолетних не смогут выпустить за границу без опекунов или родителей. Тем долее миссис Дэзер хотела посетить те места, где провела свою юность, да и молодость, пока не вышла за Джона и не переехала в другую страну.

Встреча была назначена на двенадцать тридцать, и Рей, как это обычно делают молодые люди перед встречей с родителями подруги, пришел на двадцать минут раньше, дабы в глазах мамы Софы предстать пунктуальным человеком (каким он и являлся).

Столики в кофейне мирно наслаждались пустотой, что было странно: в соседних магазинах было полным-полно людей: и детей, и женщин, и мужчин, и даже пенсионеров. Рей выбрал второй столик, если стоять спиной к выходу.

Помещение было очень красивым: весь интерьер выполнен в бело-зеленых цветах, причем оттенки последнего менялись от темно-болотного до нежно-салатового. Над каждым столиком находились подвесные люстры, выполненные в виде бутонов лилий; стекло, из которого они были сделаны, казалось таким тонким, что хватило бы только недоброго взгляда, чтобы они рассыпались на маленькие осколочки.

Рей заказал себе десерт и крепкий кофе, достал из рюкзака книгу (он всегда брал с собой что-нибудь почитать) и прождал Софу около десяти минут.

Не стану описывать, как она выглядела, потому что думаю, что вы поняли: она всегда выглядит превосходно. Но девушка почему-то шла без матери.

– А чего ты без мамы? – спросил Рей после приветствия.

– Она, – ответила Софа, присаживаясь, – была у стоматолога, и там чуть задержалась. Сказала, что будет минут через пятнадцать.

Она тоже заказала себе кофе, но уже другой десерт: шоколадный, пропитанный нежным и воздушным кремом, торт «Моцарт». Они разговаривали о Вене, о том, как оба ждут путешествия и перелета.

– Боже, мне даже не верится, – ее лицо просто светилось, – я уже говорила, что эти дни только и делаю, что узнаю информацию и ищу путеводители.

Девушка так увлеченно что-то рассказывала ему, как будто уже была в Вене, гуляла по этим узким улочкам, по таким же цветочным садам, как и у них в городе, здоровалась на неуверенном немецком с каждым продавцом или человеком, случайно с ней столкнувшимся.

Рей смотрел на нее, возможно, даже не слушая, а лишь любуясь. Как свои родители смотрят на детей, которые получили новую игрушку, на их бесконечную и воодушевляющую радость. С такой же любовью и Рей смотрел на Софу.

Часы уже показывали без двадцати минут два, а Оливии все еще не было.

– Наверное, мама паркуется, – попыталась найти объяснение Софа, перехватив взгляд Рея на часы.

– Я схожу в туалет и скоро вернусь, – сказал Рей, встав из-за стола.

– Хорошо, – ответила девушка, не поднимая головы от учебника истории Австрии, в котором она минуту назад показывала здание, на месте которого теперь красовалась гостинца – будущий дом для них на неделю.

Туалет располагался у самого входа в супермаркет, поэтому Рею пришлось спускаться. Съезжая на эскалаторе, он смотрел вокруг: кажется, вторник, рабочий день, но все равно тут много людей. Вот, например, из детской комнаты раздавался громкий смех, в пиццерии отдыхала молодежь, по магазинам прогуливались родители детей, которых первые так успешно сплавили аниматорам игровой комнаты.

Рей уже было собирался подниматься на второй этаж к Софе, но почувствовал, как его кто-то усердно дергает за рубашку.

– Дядя, дядя! – перед ним стояла совсем маленькая девочка, лет семи. – Помогите снять котенка, он застрял на дереве. Мама просила меня с ним погулять, а он убежал и залез на высокое дерево. А мама меня будет ругать, если я вернусь без котенка.

Ярко-зеленые, широкие, почти круглые глаза, были налиты слезами, причем такими чистыми, что их едва можно было заметить. Длинные каштановые волосы собраны в не менее длинную косичку, на конце перевязанную резинкой с цветком. Сама она была в бело-зеленом платье в полоску и в босоножках.

– Ну, пошли, покажи, куда он спрятался, – парню ничего не оставалось, как согласиться. И девочка побежала перед ним.

Рей же в свою очередь ускорил шаг.

На втором этаже в это время стояла уже не девочка, некогда игравшая с клубком, а прекрасная девушка. Она стояла и никого не трогала, и люди ее тоже не трогали, потому что не видели. Они наступали на шлейфы ее платья, которые разлились бесконечными реками во все стороны, а потом они как будто пропадали, превращаясь в пыль. Само платье серого цвета, намного бледнее, чем серый цвет ее глаз, только лиф был черным. Юбка платья разливалась, в прямом смысле слова, медленно, но верно поглощая каждый сантиметр под собой. Сама девушка была достаточно высокой и худой, но не болезненно худой, а стройной. Ее скулы и ключицы можно было увидеть издалека, настолько выразительными они были. Смерть смотрела не в пустоту, а на все сразу, при этом не уделяя внимания ничему в отдельности. Губы, веки, лоб – все в ней было расслабленно.

Рей уже почти вышел за двери, когда раздался взрыв. Уши заложило, потом начал отчетливо слышаться шум, за ним звон, потом крики и вой, и все по кругу. В спину ему что-то ударило, отчего он сразу начал падать. И уже в падении заметил, как эта маленькая зеленоглазая девочка, убегая, обернулась к нему, посмотрела прямо в глаза и скрылась.

Далее темнота. Он ничего не чувствовал, просто лежал. Без сознания. Лежал в дверях супермаркета, внутри которого 25 июля, во вторник, террористический акт унес жизни более сотни людей. Более сотни, среди которых некогда счастливые и смеющиеся дети, отдыхающие от постоянного шума родители, ловящие последние радости жизни пенсионеры, работники этого центра, в основном студенты или те, кто просто работал или получал удовольствие.

Конечно, погибли не все: некоторых просто завалило, и потом спасатели, разгребая обломки стен и полотка, спасли их; некоторым, как, например, Рею, досталось совсем чуть-чуть; а некоторые, к сожалению, попрощались навсегда со своими жизнями.

***

Отдаленный, равномерный писк Рей слышал, как будто через стену. Он потихоньку начинал чувствовать ноги, затем руки, потом и все тело. Наконец, собрав по маленьким осколкам свои силы, он открыл глаза; глаза не сразу смогли собрать фокус, поэтому перед ним сейчас был обычный белый фон с небольшими и цветными, хаотично расположенными пятнами. Но потом глаза начали фокусироваться, и вот он лежит в белоснежной палате, на такой же белоснежной кровати. Напротив кровати стоял диван, а на нем лежала женская сумка. Рей ее сразу узнал: это сумка его матери.

Голова сильно болела, даже не болела, а просто ныла; стоило лишь чуть ею двинуть, и водопады в ней сильно бились о стенки черепа, отдаваясь болезненным эхом. Рей начал вспоминать ту девочку, пронзительный звук взрыва, удары в спину, как он упал и о чем подумал.

«Боже, Софа!» – в момент пронеслось у него в голове. Он попытался подняться, но не смог. Острая боль пронзила все его тело, начиная с шеи и заканчивая ступнями, как будто стебель розы начал активно расти, да так активно, что за секунду вырос, как человек за семнадцать лет: шипы прорастали сквозь все его тело, разрывая ткани и органы.

Как только Рей попытался подняться, над ним, точнее над дверью, ведущей в коридор, загорелся красный свет и зазвучала негромкая сирена, которая парню показалась очень даже громкой. Через пару секунд в палате уже стояла Амалия. Видно было, что она нормально не спит уже порядочное количество времени. Оно и понятно.

– Ты, – к горлу женщины подступили слезы, – ты очнулся…

Слезы с успехом прорвали блокаду и активно наступали; она бросилась к кровати, дабы обнять сына, но Рей, зная, что это не лучшая идея, постарался поднять руку в знак протеста.

– Мне просто чуть-чуть больно, – он постарался улыбнуться, чтобы мама не поняла его не так.

– Точно… – она смутилась, – прости.

– Ничего страшного.

Амалия села на диван, скорее рухнула. Рей, заметив это, понял, что здесь она проводила почти все свое время, потому что даже не смотрела, куда садится, прекрасно ориентируясь в пространстве.

Парень не знал, как начать разговор, и, кажется, его мама тоже. Одному хотелось спросить про теракт, а второй – про его самочувствие.

– Какое сегодня число? – сам того не ожидая, поинтересовался парень.

– Третье августа. Ты пролежал без сознания восемь дней, – она тяжело вздохнула.

– Как будто вчера лег спать, а сегодня проснулся, только голова немного болит. И снова спать хочу.

– Рей, дорогой, конечно, ты хочешь еще отдохнуть. Так что ты спи, – было видно, что Амалия хотела ему еще что-то сказать, но, видимо, не решалась.

Рей, сам того не желая, последовал совету: его почти свинцовые веки начали опускаться, нечастное и равномерное дыхание становилось привычным, звуки, назойливо доносящиеся из коридора, слышались уже как будто через глухую стену. Он быстро засыпал.

– А как… как Софа? – последнее, что он уже невнятно произнес, прежде чем отправиться в Морфеево царство.

Он спал крепко, даже очень, так, что не слышал разрывающейся сирены реанимации.

***

В такой же, как и у Рея, белоснежной, только уже ближе к голубому цвету, комнате было больше аппаратов и проводов, чем мебели. Из нее были только кровать, стул, диван и небольшая тумбочка с вазой. В вазе, которая была в форме песочных часов, стоял букет лилий, таких же лилий, которые Софа могла видеть, когда поднимала голову, сидя в кофейне в тот ужасный день.

Шел уже десятый день, как девушка пребывала в коме. Открытая черепно-мозговая травма, естественно, сотрясение мозга, множественные переломы и трещины, вывихи и ушибы сломили ее.

За это время к Софе приходили все ее друзья, несколько родственников, бывшие одноклассники, два учителя, которые особенно любили ее. К ней даже приехали бабушка и дедушка из самой Голландии. Врачи говорили, что шансы есть, но в это, несмотря на надежду, мало кто верил.

Все эти десять дней на подоконнике без устали сидели двое мужчин: один был сероглазым молодым парнем, а второй уже мужчиной постарше с темно-темно-зелеными, даже болотными глазами. Они сидели, смотрели друг на друга, иногда о чем-то разговаривали и постоянно играли в шахматы. И все десять дней длилась одна партия. Двадцать пятого июля черные, вопреки всем правилам, походили первыми. Белые же, в свою очередь, отвечали более чем достойно: одну за одной они поглощали черные пешки. И вот случилось что-то – и в наступление перешли черные. Таким же образом с белого поля пропали сначала все пешки, а затем и другие фигуры.

Сейчас же у мужчины с зелеными глазами оставались лишь ферзь и король. Черные, стремясь уже который день побыстрее одержать победу, перешли на более агрессивную игру. Они ходили быстро и резко, возможно, совершенно не думая.

– Ну, ходи, чего же ты медлишь?

– Это мне как раз-таки на руку, – спокойно ответила Жизнь.

У этой игры совершенно не было никаких ограничений по времени: она могла закончиться как в эту же секунду, так и через сорок лет. Все зависит от того, кто умнее или кому больше повезет.

Они играли еще два дня. И за два дня ничего, совершенно ничего не изменилось, но играть им было интересно. Всегда интересно играть, если есть на что играть.

В комнату зашла Оливия, к сожалению, так же, как и Амалия, изрядно постаревшая. Она села на стул у изголовья, нежно, почти невесомо, боясь повредить хоть одну клеточку ненаглядного тела, взяла руку Софы. Слегка сжимая ее, женщина смотрела на дочь.

«За что?» – эта фраза только и делала, что крутилась у нее в голове. Дело было во многом: прежде всего, в Софе. Почему человек с такой чистой душой, вряд ли сделавший вообще что-либо плохое, должен сейчас находиться между жизнью и смертью только лишь потому, что какому-то человеку что-то внутри дало право лишить жизни не только молодую девушку, но и еще десятки людей? Почему вообще в мире такое происходит постоянно и повсеместно?

А знаете почему? Потому что в людях мало любви, это первое, и уважения. Именно уважения. Ведь теракты, убийства, издевательства, избиения и прочие ужасные вещи почему происходят? Потому что люди не могут признать того, что есть взгляды на жизнь, отличающиеся от их, потому что существуют люди, которые так же, как и они, вполне уверенно думают, что правы они, а не остальные. И это, естественно, задевает их чувства. И в своих головах они пытаются сделать мир лучше. А лучше ли? Я думаю, что нет. Они не делают его лучше тем, что убивают не таких, как они. Они делают лучше только себе, потому что люди уверенны, что мир – это только то, что у них внутри и только то, что окружает их. А другие – это просто мебель, неугодная и не нравящаяся им мебель. Если бы у меня в комнате стояла некрасивая тумбочка, я бы тоже попытался от нее избавиться. Но люди не тумбочки, и даже не шкафы. Люди – это люди. А тумбочки – это те, кто не понимает этого и смотрит на мир и на других однобоко, с выгодного себе ракурса.

– Ты будешь ходить или нет? – Смерти явно не нравилась медлительность Жизни. – Ты хочешь повторить историю с тем парнем?

– Может да, а может и нет, – мужчина, не отрываясь, смотрел на доску, ища выходы из затруднительного положения.

– Если да, то помни, в этот раз я не дам тебе выиграть.

Парень с серыми глазами улыбнулся. Так не улыбался ни Джон, когда впервые встретил семью Рея, так не улыбались ни Софа, стоящая на крыше вместе с парнем, ни Рей, смотрящий на Софу. Так улыбаются люди, план которых идеально сработал, противник полностью в их власти, они всех перехитрили, и никого им не жаль.

Юноша поднял глаза и все понял: что бы он ни придумал и как бы ни сделал ход, соперник знает все наперед, знает, как потом походит, чтобы загнать в ловушку и безжалостно уничтожить. В его зеленых глазах прочитались страх и всепоглощающее отчаяние, возможно, близкое к безумию. Совершенно не соображая, он поднял фигуру и поставил.

– Ходи… – отчаянно произнесла Жизнь, все еще смотря в серые глаза, так насмешливо выражающие превосходство.

Бледная рука с бледно-голубыми, слегка выпирающими, венами медленно подняла ферзя, превознося его над всей шахматной доской. Поставив его на другую клетку, Смерть еще раз посмотрела на Жизнь и нахально, дерзко и даже пренебрежительно, как будто зверь, смотрящий в глаза будущей жертве, произнесла:

– Шах …

Теперь ее рука потянулась к белому королю, который неимоверным образом превратился в белого ангела с длинными русыми волосами, и, грубо дотронувшись до его головы, продолжила:

– И мат!

Фигура медленно падала. В это время палату пронзил разрывающий, забирающийся в самые дальние уголки души, пугающий писк. За ним раздалась сирена, только уже гораздо громче. На коридоре послышались шаги и крики. В палату быстро забегали врачи и санитары, пытающиеся оттащить женщину от кровати. Оливия плакала, кричала. Ни слез, ни всхлипов, просто крик, крик боли и отчаяния. Если бы здесь был Джон, он бы слышал этот крик уже второй раз в жизни.

Врачи доставали препараты и приборы, пытаясь как-то реабилитировать Софу, а король все падал и падал.

В комнате творился хаос: плакала, кричала, била себя Оливия, врачи тоже кричали, потому что нельзя было услышать обычный тон, все носились и мельтешили, а за этим спокойно, абсолютно не шевелясь, наблюдала Смерть.

Король упал, а Софа умерла. Умерла, так и не попрощавшись ни с Реем, ни с матерью, ни с отцом, ни с кем из своих друзей, не насладившись жизнью, только лишь вкусив ее небольшую часть, так и не побывав в Вене, не заведя собаку, действительно не познав всех прелестей жизни. А все из-за чего? Да не из-за чего, собственно говоря. Из-за людской глупости и человеческого эгоизма.

***

Ничего из этого Рей не слышал, не видел. Он лежал, отдыхал и набирался сил. Чтобы жить. А надо ли оно ему будет?

***

Прошло семь часов с момента наступления смерти девушки. Но он этого еще не знал.

У бессознательного состояния, ровно так же, как и у сна, есть одно небольшое (хотя это как посмотреть) преимущество: если в твоей жизни, не дай бог, приключилось что-то, совершенно вас не устраивающее, всегда можно лечь спать и на какой-то момент выпасть из реальности. Именно так люди и борются с паническими атаками. Нет, не борются, а сбегают от проблемы. А знаете, на что это похоже? На ком снега, который катится за вами, безнадежно пытающимся убежать от него, спускаясь с самой вершины горы. Пока ком маленький, у вас это прекрасно получается, но он растет и растет стремительно, нагоняет вас и в какой-то момент даже не он сам, а его тень уже пожирает вас. Секунда, и вы навсегда в его объятиях, и это будет чудом, поистине чудом, если вы сможете выбраться. Так не проще ли у самой вершины остановиться, развернуться и взять этот маленький ком, посмотреть на него в последний раз и раздавить, раздавить безжалостно, уничтожив? Может быть, навсегда.

Рей не мог так сделать по двум причинам: он спал; ком, пока он спал, ждал парня, коварно улыбаясь и готовясь расти в размерах пропорционально скорости звука.

Он проснулся. Проснулся измученным, как будто после пяти футбольных матчей подряд. На поле, находящемся около вулкана. На необитаемом острове. На другой планете. Надеюсь, вы поняли, насколько он был измученным.

Но общее физическое состояние его было уже значительно лучше. Что касается тела, так сон точно лечит. Спина и ноги уже не болели, роза, пышным цветом цветущая внутри его, постепенно убирала шипы, превращаясь в воздух. Ему потребовалось еще около часа, чтобы окончательно прийти в стабильное состояние, понять, где он, в чем он и что с ним.

А что с ним случилось? И снова по кругу: вспышки, девочка, взрыв, кровь, «скорая помощь», реанимация, Софа…

Он попытался кого-то позвать, но вышло что-то нечленораздельное. Никто, как оказалось, не услышал. Тогда парень, рассчитывая найти хоть что-нибудь, способное ему помочь, оглядел комнату. Ничего ровным счетом не изменилось.

На тумбочке, мирно стоявшей около кровати, была небольшая красная кнопка, располагающаяся таким образом, что, будь вы даже в предсмертной агонии, смогли бы дотянуться до нее, и, возможно, вас бы спасли. Очень жаль, что в реальной жизни, не больничной, нет такой кнопки экстренного спасения.

Нажав на эту кнопку, он увидел, как в тот раз, красное свечение за дверью в коридоре. Буквально через минуту в палату стремительно вошел врач, взрослый, слегка полноватый, седой мужчина лет пятидесяти; Рей не заметил, но у него были очень добрые и умные глаза.

– Вы в порядке? – как-то удивленно, и, кажется, с некой досадой спросил врач.

– Не сказал бы, что в полном, но уже более-менее.

Врач на секунду вышел, позвал кого-то и вернулся.

– Итак, меня зовут мистер Крайлес. Я ваш лечащий врач, сейчас придет сестра и мы с вами поговорим. Вы можете со мной разговаривать?

– Ну, думаю, что да, – голова Рея все еще гудела, в висках, как будто маленький настырный рабочий пытался просверлить голову и выбраться наружу.

Вскоре пришла сестра, и начался стандартный опрос больного: как себя чувствует, что беспокоит, удобно ли ему, не кружится ли голова и прочее.

Так они проговорили минуты три, после чего в голове Рея что-то прогремело – гром, наконец разорвавший все паутины внутри его.

– Скажите, девушка, Софа, русые волосы, глаза красивые, она должна была быть тоже здесь. Она ведь тогда… при взрыве…

Вы стоите на берегу моря. Стоите и никого не трогаете, перед вами морская гладь, тихая и непоколебимая, и тут просто из ниоткуда появляется огромная волна, секунда, и вы уже под водой, не дающей даже в последний раз взглянуть на небо или глотнуть воздуха. Это паника. Это страх.

Страх тоже был в этой комнате. Девушка с курчавыми волосами, темно-фиолетового, почти черного цвета, медленно шагала по комнате, распространяя холод и ужас. Острые пальцы царапали стены, не оставляя повреждений, но издавая ужасный звук, который мог слышать только тот, на кого она смотрела своими безумными темными глазами.

Снова эти бесконечные хлопки, оглушающие крики, последние в чьих-то жизнях стоны.

– Вы меня слышите, скажите, вы слышите?! – мистер Крайслер стал громче говорить, даже почти кричал, пытаясь достучаться до остатков сознания Рея.

Нет, он не сошел с ума. Парень все слышал, но не воспринимал, как будто ему на ухо кто-то что-то кричал, но и совсем не ему. И постепенно, непроизвольно борясь с этим мерзким чувством, он успокоился. Сердце перестало отыгрывать «Полет шмеля», а руки, так предательски трясущиеся минуту назад, успокоились.

– Слышу, наверное, – но Рей по-прежнему не мог собраться, как будто самые тяжелые на свете цепи сковали его рассудок, не давая пуститься на свободу.

– Вам нужно еще отдохнуть.

– Да не хочу я отдыхать.

Теперь вы уже не перед морем, а на американских горках, мастерки меняющих высоту и скорость полета. Примерно так же вело себя состояние Рея: то впадало в Марианскую впадину, то, решая что-то поменять, за секунду взлетало на вершину Олимпа.

В палату вошла Амалия. Темные круги под глазами, нерасчесанные волосы, мятая одежда – все говорило об ее болезненном состоянии. Рей сразу понял, что мама очень долго плакала и, видимо, ни разу за последние две недели не улыбалась.

На улице погода стояла соответствующая: то самое время, когда летом солнце и жара уступают трон дождям и ветрам, было сейчас на дворе. Макушки деревьев раскачивало из стороны в сторону, хаотично разлетались лепестки цветов, чаек и других птиц не было видно. Надвигался шторм.

– У него посттравматический синдром,– сказал Крайлес, повернувшись к женщине.

– Это очень серьезно? – Миссис Трейер спросила без всякого выражения или эмоций. Она и сама прекрасно понимала, насколько серьезно, но тут еще и сказалась усталость и измождённость организма.

– Как повезет, – ответил доктор и движением руки попросил медсестру, ставящую Рею капельницу, удалиться. Подойдя ближе к Амалии, он шепнул ей на ухо: – Если что, мы стоим за дверью. И помните, максимально плавно и, насколько вообще можно, мягко.

Они с медсестрой вышли. Рей, сильно побледневший, откинулся на подушку. Смотрел в потолок, ожидая слов матери.

– Рей, солнышко, как ты?

– Я нормально, просто слегка болит голова, – на самом деле нет, болела не только голова, но еще и что-то внутри. Но какой нормальный ребенок признается родителям в том, что у него болит внутри то, что нельзя потрогать?

– А ты помнишь, что случилось?

– Конечно, помню, – Рей сделал паузу и продолжил:

– Мам, – он привстал и посмотрел прямо в глаза. Тот взгляд, который смотрит прямо в душу, пробирая до самых костей; вы понимаете, что обманывать бесполезно, потому что эта ложь будет сразу же рассекречена. Рей продолжил: – что с Софой?

Ком, даже не ком, а шар из шипов подошел сразу к горлу Амалии.

Ветер раскачивал деревья уже куда сильнее, чем полчаса назад. Быстро надвигались черные, тяжелые тучи, давящие на землю. Сам воздух был тоже тяжелым, пахло не розами, даже не морем.

– Рей, пожалуйста, только не волнуйся.

В самом дальнем от Рея углу комнаты начало конденсироваться что-то темное. Ни Амалия, ни сам парень, ни камеры, ни кто-либо еще не могли это заметить. Не могли увидеть ровно так же, как не видели Любовь, Счастье, Смерть и других.

Рей, не отрываясь, смотрел, он ждал, ждал чего-то плохого.

– Когда произошел взрыв, Софа была на втором этаже и, к сожалению, сидела этажом выше места разрыва бомбы. Пол обвалился, а с ним упала и Софа.

Слезы выступали, а ком рос, душил все больше, не оставляя шанса. Эта темная субстанция росла, становилась сильнее и плотнее.

– На нее, – женщине тоже было тяжело говорить, она, не в силах более сдерживаться, расплакалась, – обрушился потолок. И прямо на голову.

Начали прорисовываться черты фигуры. Длинные, тонкие ноги, занимающие намного больше половины тела, которые к низу буквально растворялись в воздухе, лишали их обладательницу всякой опоры, но это ей нисколько не мешало. Длинные пальцы рук были расслаблены, даже невооруженным взглядом можно было заметить, что кожа у девушки мягкая и бархатистая, что странно, ибо вены и сухожилия слегка просвечивались.

Звуки для Рея снова начали доноситься, как будто сквозь стену. Ком с шипами разрастался, увеличивался, отращивал новые иголки. Но вот уже одна новая вещь появилась: внутри образовывалась пустота. Нет, не пропадало что-то, а именно появлялась пустота, пожирающая все остальное.

– Она была пятнадцать дней в коме, – Амалия уже не могла нормально произносить слова из-за всхлипов. Представьте, нет, лучше не представляйте, насколько это все тяжело. – И десять часов назад умерла.

Раздался раскат грома. Через секунду полился сильный дождь. Ветер рвал и метал, деревья, не способные сопротивляться, сдались.

Она появилась окончательно: стройная, худощавая, высокая, с впалыми щеками и острыми скулами, огромными, просто нечеловеческими глазами, узкими бледными губами, во всем черном, только белый цветок в кармане около сердца, конечно, если оно вообще существует. У нее не было ни зрачков, ни радужки, ни белка, просто черные, бездонные, но такие пустые глаза: весь космос был в них, и ничего в них не было. Она могла смотреть на вас и лишь взглядом выжигать все, что внутри, нет, не выжигать, замораживать вас изнутри, а потом, щелкнув пальцем, расколоть на мелкие кусочки льда, которые почти невозможно воссоединить. Это была Боль, та, которую боятся больше Смерти.

– Нет, нет, ты шутишь, нет! – Рей истерически засмеялся.

Смех этот исходил изнутри, и был не смехом, а скорее криком. Глаза его помутнели, ровно, как и рассудок. Он продолжал смеяться, слезы, как дождь на улице, катились, не останавливаясь.

В палату вбежал врач, за ним два крепких санитара. Они сильно сжали руки Рея, так отчаянно и безнадежно сопротивляющегося, не давая ему возможности двигаться. Мистер Крайлес что-то ввел ему. Через минуту Рей уже ослаб, почему-то ему захотелось спать, и, не сопротивляясь желанию, он уснул.

– И что прикажете делать? – Амалия, пытаясь успокоится (ничего у нее не получилось), спросила у доктора.

– Ждать. Пока пусть будет на обезболивающих и успокоительных препаратах, а там посмотрим. Вообще было ошибкой разрешить Вам такое. Простите.

Амалия обняла его. Как боль сближает людей, разрушает их оболочки!

– Я пойду, у меня еще пациенты на обходе. Останетесь?

– Если Вы не против, – а женщина знала, что нет, – я полежу тут рядом с ним.

Не ответив, он удалился. А она легла. И сразу же уснула.

А в углу все еще неподвижно стаяла та девушка, а рядом с ней уже знакомая нам другая, только уже с серыми, как пепел, глазами.

– Не благодари, – улыбнулась Смерть.

– Даже не собиралась, – ответила Боль.

Голос ее звучал подобно звону колокола в церкви: отбиваясь от стен, он забирался в голову и там уже бился о стенки, пытаясь расколоть их.

***

Сейчас он лежал и смотрел в потолок. На него, безусловно, действовало лекарство, но причина спокойного, если так вообще можно назвать, состояния была в другом: пустота внутри, заполненная болью. Боль и пустота, заполненная болью, – это две разные, но довольно похожие вещи. Если в первом случае вы можете избавиться от боли и продолжать жить, то во втором случае придется избавляться и от пустоты. А это не так легко.

Так он лежал уже три дня. Физическое, к сожалению, только физическое, состояние его приходило в норму. Ушибы быстро проходили, давление стабилизировалось. Рей был готов к выписке.

Назавтра он лежал уже дома.

Родители его не трогали, только приносили еду и изредка, как ему казалось, проверяли сына. Понимающие родители – это вообще очень важно. Амалия и Карл тоже скорбели, но намного меньше, нежели их сын. Простите за прямоту, скорее они скорбели из-за Рея. Родители парня не знали Софу очень хорошо, не знали ее родителей, ничего не знали про их жизнь, они лишь знали про отношения девушки и их сына, и, видя Рея в таком состоянии, они понимали, насколько это больно и серьезно для него. А, наверное, большинство родителей не может нормально жить, да просто существовать, если с их ребенком что-то произошло. Они начинают чувствовать себя виноватыми, что не смогли защитить вас от лавины неприятностей; пытаясь как-то оправдать себя в своих и ваших глазах, они со всех сторон окружают вас заботой, но не понимают, что если помощь и нужна, то ребенок обязательно попросит. Хорошо, что Амалия и Карл это понимали.

В одной комнате с Реем сидел мужчина без ступней, точнее со ступнями из воздуха, с абсолютно черными глазами. Он что-то читал и молчал. Ну как читал – смотрел в книгу и по-прежнему наблюдал за парнем. Он мог бы начать говорить, но кто бы его услышал? Ведь Боль не умеют слушать. Или просто потому, что Рей не видел, не мог потрогать соседа или просто поговорить.

Зато мог говорить сам с собой. Но не делал этого. Но какой от этого толк, если все равно он забывал все, что говорил секунду назад?

Он постоянно вспоминал моменты, проведенные с Софой: танцы под прозрачной крышей, бесчисленные прогулки по пляжу, разговоры в парке, поцелуи. А что самое больное – ее счастливое лицо на крыше, когда она говорила про Вену, когда радовалась книге и медальону, когда вдохновенно мечтала о форме ушей будущей собаки. Так больно, так горько, так печально.

Почему люди осмеливаются вершить единицы, десятки, сотни и даже миллионы судеб? Кто они вообще такие, эти непризнанные повелители? Если им дает это право бог, то бог ли он? Если это психическое отклонение, то это действительно куда хуже. А виноваты люди, которые за ним не досмотрели. Или это просто месть? Месть вызывается чувствами, а почти все чувства проходят. Или заменяются на другие, как вариант. «А если это ненависть к людям?» – спросите вы. А я отвечу, что уверен: в жизни каждого из этих людей хоть один, да и был человек, специально или случайно причинивший боль. «Может, эгоизм?» А эгоизм – это что? Правильно, это любовь к себе. Если человеку не на кого направлять свою любовь, он будет направлять ее на себя. А почему на себя? Потому что не видит нужды в его чувстве. Поэтому так много проблем среди человеческих отношений из-за того, что люди бояться показаться нуждающимися в любви или дающими ее.

Рей понимал, что в какой-то мере катится в пропасть, что нужно что-то менять. Но ничего, абсолютно ничего делать ему не хотелось: ни есть, ни читать, ни ходить на работу, ни готовится к учебному году, так быстро надвигающемуся. Ему было хорошо, по крайней мере, нормально, просто лежать, и даже не отдыхать, а просто лежать. Организм как будто впал в транс. Только этот транс не восстанавливал силы, придавая энергии и бодрости, а разрушал изнутри.

– Рей, завтра похороны, ты пойдешь? – Амалия осторожно проникла в комнату.

– Конечно, пойду, – он по-прежнему смотрел в потолок, кажется, даже не моргая.

Женщина неслышно подошла к нему и присела на кровать.

– Солнце мое, ну послушай, – положив свою ладонь ему на плечо, ласково проговорила она, – я прекрасно понимаю твое состояние. В моей жизни тоже умирали близкие люди, конечно, не настолько близкие, как у тебя. Но поверь, тоже близкие. Я помню, как еще в университетские годы моя подруга поскользнулась и упала виском прямо на угол кровати. И это все было на моих глазах. Рей, я плакала три дня, а может и пять. Я представляю, как это, лишиться лучшего друга, просто в момент, за секунду, не успев моргнуть, они пропадают из нашей жизни. Дорогой, нужно всегда их помнить, но отпустить, дать их душам свободу. Нужно двигаться дальше, но сохранять память о них и уважение. Я принесу вечером чаю. Отдыхай.

Она поцеловала его и вышла.

– Как он? – спросил Карл, как только его жена спустилась на первый этаж.

– Держится, но я не уверена. Иногда нужно очень много времени, чтобы принять или хотя бы осознать.

***

Погода в тот день была как нельзя некстати: на небе ни облачка, чтобы закрыть палящее и изнуряющее небесное светило; ветер всегда, как бы ты ни стоял, дул прямо в лицо, заставляя опускать голову, будто призывая к скорби каждого человека в этом небольшом городе.

К Софе пришло совсем не много людей, около пятнадцати. Священник что-то читал, говорил, что для каждого важно вести праведную и чистую жизнь, что бог обязательно вас за это наградит. И Софу наградил тем, что она теперь в лучшем мире. Не очень подарок, если честно.

Гроб, предназначавшийся быть вечным ложем для девушки, был поистине восхитителен: нежные переходы линий, изящные завитушки, сама его форма была прекрасной. Он был белым, а на боковых сторонах его были нарисованы или приварены золотые лилии, как будто настоящие. На крышке золотыми, тонко обведенными буквами было написано «Sole permanebit, ut Luceat», а вокруг надписи были бутоны лилий.

Помимо всех остальных тут стояла еще одна девушка, в черном платье, с темными волосами. Но самыми темными сегодня днем были ее глаза, которые она прятала за очками. Никто не спрашивал ее, кто она, кем приходится семье Дэзеров или просто Софе. Всем было все равно. Все и так знали, что она здесь, и этого было достаточно.

Первой к гробу подошла, естественно, Оливия. Она похудела, побледнела, и вообще это была уже не та улыбчивая женщина, которая так радушно встретила Рея и его родителей в последний День рождения дочери. У нее тряслись руки, дрожали губы. Сильно красное лицо, пустые глаза ужасали. Вот она бессильно рухнула на гроб и зарыдала.

Она стояла позади всех и по-прежнему не выражала никаких эмоций, лишь становилась сильнее.

Все стояли и смотрели. Каждому было больно, особенно если они смотрели на Оливию. Не многие, точнее никто из присутствующих, кроме Рея и Джона не знали о нерожденном ребенке, поэтому подумайте, как это: потерять двух, сразу двух детей. А Оливия знала, и чувствовала, не говоря уже о том, что вообще понимала и представляла, как это ужасно.

За ней подходили сначала Джон, перед этим успокаивающий жену, но впоследствии тоже заплакавший, потом еще какие-то родственники, одноклассники или просто друзья. Последним был Рей.

Подойдя максимально близко, он дотронулся теплой рукой да гроба.

– Ты ведь не думала, что сильнее меня? – спросила голубоглазая девушка, подойдя к Боли.

– Мы еще посмотрим, кто сильнее, – ответила та.

Снова подул ветер, только уже не обжигающий, а тихий и нежный. Рей отсутствующим взглядом посмотрел на крышку гроба, на надпись, провел рукой по лилиям. Он пытался за минуту вспомнить все хорошее, что у него было связано с этим прекрасным созданием. Ком с шипами был теперь постоянным спутником парня, не изменив своей привычке и сейчас. Сдерживаться не надо было, и слезы покатились сами собой.

«Ну почему, господи, почему?!» Этот вопрос остался без ответа.

Его тело дрожало. Казалось, что оно сейчас сожмется и разорвется. И так было у каждого человека, находившегося тут. Не хотелось мести, потому что она не поможет ее вернуть, хотелось только справедливости. Но невозможно передать боль людей, потерявших самое дорогое, что было у них.

Солнце играло на камне ангела. Гроб медленно опускали. Каждый старался уловить эти моменты, последние моменты.

Рей еще долго стоял тут, вместе с ее родителями. Он держал Оливию за холодную, дрожащую руку. Не описать то чувство, охватившее его. Точно сейчас он падал с огромной ледяной скалы. А под ним бездонное холодное море, которое вот-вот поймает его и больше никогда не отпустит.

Так прошел день прощания. А прощания ли?

***

Он смотрел на воду с высоты около двадцати метров, сидя на холодных балках третьего уровня моста.

Далеко под ногами тихо бежала вода, не волнуясь о том, что сейчас происходит в мире, что чей-то ребенок умер или какая жадная страна объявила войну другой. И, видимо, эта вода была счастлива, раз просто бежала и не бурлила.

«Может, просто взять и вниз? Что меня тут вообще может держать? Если ушло тогда, ушло, даже не попрощавшись, и больше не вернется. Все, абсолютно все, ушло тогда. Так почему же я не могу?»

Последнюю фразу он проговорил уже вслух, почти громко, настолько, насколько это возможно в тот момент.

– Что не можешь?

Рей повернул голову и увидел, как какая-то стройная женская фигура поднималась наверх. Поднималась довольно быстро.

– Если ты думал, что один можешь здесь сидеть и ненавидеть весь мир, то позволь тебя расстроить – ты не один.

Это была Оливия. Только уже не улыбалась. И не была красиво одета. И волосы не были собраны. Из прежнего были только сережки. И брошка в виде ангелочка.

– Простите, а что вы здесь делаете? – спросил Рей, хотя ему было все равно. Ему определенно хотелось с кем-нибудь поговорить, кто мог в равной, если не в большей, степени понять его боль.

Кстати о Боли. Она тоже тут сидела, слева от Рея, отчужденно смотря вниз. Она не подталкивала парня, просто сидела рядом, собираясь провести остаток жизни Рея рядом с ним.

– Я только что сказала.

– Простите, – это последнее, что сказал Рей перед долгим молчанием с обеих сторон.

Они ничего не говорили друг другу, но и не чувствовали неловкости. Все равно каждый из них знал, о чем сейчас думал другой.

– Ты меня спросил, почему я здесь. Теперь спрошу я.

– Каждый раз, когда мне нехорошо, я прихожу сюда. Это как-то помогает, что ли.

И он рассказал ей про уровни.

– Я ведь тоже выросла в этом городе. Когда умерла моя бабушка, которая была моим самым близким человеком, я проводила тут чуть ли не каждую свободную минуту. Ты любишь лебедей?

Она указала вниз. Там медленно, сонно и как-то нехотя плыли три лебедя: один спереди и два сзади по бокам. Они плыли по течению. Лебеди были очень красивыми: красные, слегка притупленные к концу клювы, белые гладкие перья. И длинные, изящные шеи, как будто стебли цветов, поднимающие головы – бутоны. Эти умные глаза, как жемчужины, смотрят в никуда, одновременно следя за всем.

Вопрос остался без ответа. Оливия, как будто очнувшись ото сна, зашевелилась, ощупывая карманы на предмет поиска какой-то вещи. Спустя пару мгновений она достала красно-белую пачку сигарет, вынула одну, и, закурив, медленно, словно не желая делиться с миром ее дымом, выдохнула.

– Ты будешь? – она протянула пачку Рею.

– Я не курю. И думал, что Вы тоже, – парень рукой отодвинул пачку, не отводя взгляда от птиц.

– Я тоже так думала. Три раза за свою жизнь бросала, кстати. Это редкостная гадость, хотя многим нравится. Когда родилась Софа, я дала себе слово, что больше никогда в своей жизни не закурю. Но моя-то жизнь уже закончилась.

Как будто услышав эти слова, один лебедь, тот, что летел впереди, сильно и умеренно взмахнул крыльями и улетел, сделав под мостом круг.

– Знаешь, я тут поняла, что ты пришел сюда подумать не просто так. Ты пришел сюда за тем же, зачем и я. Это просто случайность, что мы встретились. Вся твоя жизнь еще впереди; скажи, Рей, скажи, – она повысила голос, – ты хочешь, чтобы твои родители, которые тебя воспитывали, вкладывали каждую частичку своей души, не спали по ночам, бегали по больницам и школам, страдали так же, как и я? Ты этого хочешь?! Может, я сейчас скажу глупость, может, ты меня и не поймешь, но узлы есть у каждой веревки. И разрезать ее ты всегда успеешь. Так может стоит попытаться распутать?

– А почему Вы сами, раз так говорите, не хотите распутывать?

– Я не знаю. Вчера я похоронила единственную радость в жизни, которая у меня была. Ни муж, ни работа, ни увлечения не могли дать хотя бы процент того, что я видела в Софе и получала от нее. Если у человека умирает его счастье, значит умирает и человек.

Боль явно оживилась. Теперь было хотя бы видно, что она дышала.

– Разрезать или развязать можно всегда, а что прикажешь делать, если эту веревку унесло северным ветром? – спросила женщина, сама себе противореча.

– Я бы взял новую, но раз я тут с Вами, то быть уверенным полностью не могу.

Рей во время разговора и не заметил, как его собеседница заплакала. Только она не всхлипывала, просто слезы устало катились, оставляя после себя след на измученном лице. Пустой, туманный взгляд смотрел туда, где начинается река.

Стоило ли утешать? Конечно, нет. Это, безусловно, не поможет.

– Рей, я, правда, не знаю, почему я так волнуюсь за твою жизнь. Но, поверь мне, у тебя все еще впереди. Я просто тебя прошу, Софа точно этого не хотела, конечно, не хотели бы и твои родители, да и ты тоже не хочешь. Договорились?

Ее сигарета полетела вниз.

– Давайте договоримся, ни я, ни Вы. Хорошо?

Почему люди так борются за жизни других, а свои не ценят?

– Джон сказал, что подает на развод. На самом деле мы были вместе только из-за дочери. И думали, что, когда она вырастет, мы сможем ей рассказать, и надеялись, что она поймет нас. Нужды больше нет.

– А почему вы думали, что Софа ничего не понимает?

Дети так часто задают вопросы взрослым, кажется, легкие вопросы, на которые они не в состоянии ответить. Проблема взрослых в том, что они недооценивают детей. А это неправильно. Может, мозг у взрослых работает и лучше, но чувства сильнее у детей.

Они еще сидели там долго, молчали, разговаривали, снова молчали, вниз летели остатки того, что некогда было сигаретой.

Потом, ближе к вечеру, они разошлись.

А на следующее утро Рей из новостей узнал, что рыбаки обнаружили утопленницу. Женщину сорока двух лет по имени Оливия.

Я не буду говорить вам ни про похороны, ни про реакцию кого-либо из взрослых или Рея. Но скажу, что понял Рей: умирать ему точно не стоит. Может ему показалось, что всю боль и несчастье с собой забрала мама Софы, или хотя бы просто потому, что не хочет горя родителям. А может, и ради Софы.

Есть такие моменты, когда человеку уже ничего не в радость, когда, просыпаясь поутру, проклинаешь бога за еще один день. За день без работы, без второй половины, без сына, друга или родителя. И эти герои, да, они именно герои, которые решили продолжать жить ради других, действительно заслуживают уважения, по крайней мере. Потому что жить с таким грузом на душе – это невыносимая мука. В своей жизни я тоже встречал таких Героев. И я представляю, какая за каждым из них стояла Боль, такая, какая стояла около Оливии тогда, когда она ступила в воздух, такая, какая стояла в палате Рея во время того разговора, такая, какая стояла около каждого человека в минуту молчания около супермаркета, ставшего местом теракта, мгновения, которое разорвало чью-то душу на мелкие части, кого-то заставило лишиться жизни, а кого-то убило, даже не убивая.

И иногда в таких случаях люди думают, что выход только один: взглянуть в глаза Аиду. А всегда ли выход один? И стоит ли до конца бороться? И что делать, если конец уже завтра, потому что ты так решил? Всегда ли для каждого открыты ворота счастья?

2

За жизнь свою я многого достиг:

я вырыл две глубокие могилы.

В одной талант теперь лежит,

в другой – мечты и перспектив.

Вы убийца? Я пока что нет. А вот многие люди – да. Только, слава богу, это то убийство, когда жертву можно воскресить и продолжать счастливо жить.

Почему-то с самого детства я страстно мечтал стать волшебником, таким, как в кино, в длинном плаще. Но мне, я точно знал, не нужна будет волшебная палочка. Обязательным условием моей магии была некая сияющая пыльца из рук. Магия благодаря грациозному движению кисти… Разве это не чудесно?

Но я рос, мечта как-то сгорала, потому что мне все время твердили, что волшебства не существует, что никто не сможет одними только руками перевернуть мир, создать новую планету или вылечить ребенка от рака. Естественно, о таком я в том возрасте не мечтал. Мои мысли ограничивались превращением брата в кролика, испарением овсяной каши и вечным днем (чтобы я мог не спать).

Но колдовать может любой в силу возможностей: некоторые снимают прекрасные фильмы, создают замечательные картины или пишут восхитительные поэмы, дарующие нам, как зелье старой феи, вдохновение; некоторые люди спасают жизни и буквально вытаскивают людей с того света, чего не могут сделать даже самые могущественные джины. А есть ли в мире такое заклинание, которое заставит человека делать что-то более старательно, чем любовь? И абсолютно не важно, какая: к другом человеку, другу, дочери, своему делу и так далее до бесконечности.

Позвольте мне, любопытному, еще один вопрос: вы мечтаете о чем-нибудь? Только не отвечайте, что мечтаете о бутерброде на обед, новом телефоне или рубашке, о хорошей отметке завтра по биологии или о том, что ваш отвратительный сосед наконец сломает ногу. Даже не пытайтесь: я вам никогда не поверю.

Я говорю о той мечте, которая горит ясным пламенем в самом центре тела, зажигает ваши глаза, чтобы освещать путь. Какая бы она ни была: построить конюшню, съездить в Китай, стать известным и богатым или создать крепкую семью. Она все равно в вас есть и будет гореть, пока вы не найдете другое, более яркое пламя.

Но есть одни отвратительные создания в нашем с вами мире: мечты-посылки. Вам когда-нибудь говорили, что вы должны заниматься математикой вместо творчества, или пойти на теннис вместо балета, потому что теннис вам нужнее и вообще он популярнее? Можете не отвечать, я и так знаю, что да. И вот вам приходит эта бандероль, такая тяжелая, что вы ее с трудом поднимаете. А на ней только ваш адрес. Ни обратного адреса, ни индекса страны, даже записки от отправителя нет. И что с ней делать, ума не приложите. «Ну пусть постоит, что с ней сделается», – думаете вы и ставите коробку, в дальний и темный угол. А потом приходят надоедливые гости и в три горла кричат:

– Поставь ее на самое видное место! Она должна быть в гостиной, а не около туалета! Нарисуй с нее картины и развесь по дому!

Вы начинаешь думать, что это и вправду надо. И ставите. А потом в старости решаете ее открыть. И что там будет? Да ничего, собственно говоря. Хотя там будет записка: «Я хотел, как лучше. Прости…». Она всегда там будет, так что не переживайте. Лучше сразу открыть эту коробку или выбросить, чтобы не занимала много места.

Жаль, очень жаль, что не многие могут открыть ее с самого начала. А столько душ было бы спасено.

***

– Мужчина, уступите место девушке! Вы что не видите, что она еле на ногах стоит? – какая-то тучная женщина с сальными темными волосами обратилась к не менее тучному мужчине, который занимал почти два автобусных места.

Ничего не отвечая, он нехотя поднялся. На его место присела хрупкая девушка. С собой у нее было три сумки: портфель, забитый до отказа разными книгами, небольшая сумочка через плечо и серый плотный пакет, в котором лежало что-то прямоугольное. Удивительно, что она вообще смогла это поднять и еще и ехать с этим.

Ее тусклые серые глаза были прикрыты. На часах – семь вечера, уже темнело.

Была осень. Не такая, как обычно ее рисуют богемные художники: красно-алая, еще кое-где зеленая, но уже с подступающим красным шпионом, который впоследствии сделает переворот и захватит абсолютно всю власть.

Сейчас царствовала другая осень: листья опадали, словно по команде усатого полковника, и в начале октября почти все деревья стояли обнаженные и беззащитные. Ветра направлялись в разные стороны, как будто уличные проходимцы, кружили вокруг людей, пытаясь забрать что-то ценное; моросящий дождь пробирался даже под пальто и медленно, как будто изнутри, расклеивал несчастную жертву.

Никто из людей и думать не мог о чем-то хорошем. Первые проклинали своего создателя за такое время года, вторые мечтали о скорейшем наступлении зимы, будто в их несчастьях виновата именно осень, третьи не высовывались из домов, недовольно ворчали и через каждую секунду шмыгали носами, пытаясь демонстративно показать осени, до чего же она, бестолковая, их довела.

Но все же на улице и в домах были те, кто мог этому порадоваться. Дети, которые с таким энтузиазмом прыгали по лужам в новых резиновых сапогах, как будто бросали вызов природе; «домашние люди», которые расцветают только при такой погоде, сидят дома со старыми фильмами, чаем или с кем-то из близких и думают: «А что же еще надо для счастья?»; наконец очень злые люди, для которых такая погода – это лишний способ показать свое истинное лицо и не быть осужденными.

Катерина ехала с занятий. Позвольте, я опишу вам ее день. Она поднималась рано утром и сразу же отправлялась на тренировку по шахматам. Оттуда девушка ехала в школу (у нее выпускной год, поэтому нужно было старательно готовиться к экзаменам и поступлению), потом – на дополнительные занятия по подготовке к этому самому поступлению. Далее она приезжала домой и садилась за домашнее задание. Ужинала, если не засыпала, читала что-то, а уже потом могла позволить себе сон.

Так, собственно, и проходила ее юность.

Полагаю, вы понимаете, что не она выбрала себе эту тернистую дорогу, ведущую к обрыву. Семья, безусловно, сделала это за нее. С самого детства ее пустую чашу жизни капля за каплей наполняли мыслями, что она должна обязательно стать инженером, как и ее отец, окончить на «отлично» все школы, которые возможно только придумать, выполнить разряд по шахматам и сделать так, чтобы родители гордились ею. А в конце было бы неплохо сказать «спасибо».

– Простите, а спасибо за что?

Действительно, за что? За обречение на пожизненные кандалы, за кражу и умышленное сокрытие мечтаний и надежд, за срезание каждого неугодного цветка ее души?

– Большое спасибо!

Но знаете, Катя неглупая девочка. Она давно поняла, как настроены ее родители и чего они хотят для себя, а заодно и для нее. Это ведь так чудесно, когда можно сказать своим подругам: «А вот моя дочь стала инженером, как и хотела. Раньше она прекрасно танцевала, но, слава богу, забросила эту глупость и стала тем, кем мы и хотели. Замечательная дочь своих родителей!»

Физику и математику она терпеть не могла, но не могла признаться себе в этом, не говоря уже и о родителях. А еще она всей душой желала бросить все и куда-нибудь уехать. Но не могла, что-то внутри нее не позволяло.

Это Принуждение. Оно всегда стояло за девушкой. Это был мужчина неопределенных лет, болезненно-худой, с сильно впалыми щеками, опущенными тяжелыми веками, бледными, тонкими, крепко сжатыми губами, острыми и отовсюду выпирающими угловатыми костями. Даже глаза и те не выделялись. Бледно-бледно-серые, без бликов. Погасшие. А еще куча цепей на ногах, на руках, на шее. Такие тяжелые, гремучие, натирающие до крови, черные, но в каких-то местах протертые. Принуждение сутулилось под тяжестью воздуха, окружающего его, от толстой цепи на шее, от всего, что видело. Единственное, что Катю отличало от Принуждения, так это отсутствие цепей. Хотя, может, невидимые цепи тоже считаются?

Она часто плакала по ночам, иногда и сама не понимала, почему. Просто так. От того, что накапливалось: от постоянной, безграничной нагрузки или от споров с родителями. Спорами это трудно назвать, потому что ее секундные восстания быстро подавлялись фразами типа:

– Ты должна! Что из тебя будет? Мы всегда хотели, чтобы ты была такой! Зачем ты занимаешь этим, если можешь заниматься другим (тем, что нравится нам)? Тебе же это намного нужнее! Мы лучше знаем!

А может, плакала, еще и потому, что скорбела по своим желаниям.

И так было всегда. Когда-то она осмелилась сказать родителям, что хотела бы стать актрисой. Представьте себе, актрисой!

– Как это, актрисой? Ты всегда хотела быть инженером. И зачем? Тем более у тебя нет таланта и внешности, необходимых для этой профессии. Зато у тебя так прекрасно получается заниматься физикой, – говорила Кате ее мать.

Консервативный человек, она всегда была строга к своей единственной дочери. И если вдруг Катерина осмеливалась вступить в спор, сразу же получала в ответ:

– Замолчи! Я лучше знаю.

Возможно, в каких-то случаях она и была права, но явно не во всех. Взрослые, да и дети – одним словом, все люди почти всегда думают, что очень хорошо знают мир вокруг, что их мнение, несмотря на прогрессивность и изменчивость жизни, является единственно верным. Но это не совсем так: на одной стороне планеты может быть ночь, на другой – день. И для каждого это норма. Но ведь люди не начинают войны, не убивают друг друга только потому, что на их стороне светло, а на другой темно. И уж согласитесь, глупо убеждать, если у вас ночь, что и у других тоже должна быть ночь, несмотря на яркое солнце у тех других над головами.

Поэтому Катерина и жила в постоянной упряжке, была одной лошадкой, которая выполняла работу за троих, везя за собой воз с огромным камнем, камнем, который с каждым днем становился тяжелее и массивнее, отбрасывая все большую тень.

Так и проходили ее года: не осознавая своих настоящих желаний, других радостей жизни, кроме учебы и прочих сопутствующих занятий, не увлекаясь совершенно ничем, за исключением навязанных семьей «увлечений». Самая прекрасная пора жизни, говорите?

***

В школе, в которой училась девушка, сегодня был выпускной бал. Благо, училась она в достаточно престижной школе, способной снимать для своих мероприятий разные помещения: официальные для научных конференций, огромные и вместительные актовые залы, идеально подходящие для развлекательных мероприятий. И, как сегодня, огромный, просторный и прекрасно освещаемый десятками хрустальных люстр зал.

Один его вид чего стоил: стены, высотой около 7-8 метров, равномерно окрашены в бледно-персиковый цвет; через одинаковый промежуток на стенах красовались величественные подсвечники, к сожалению, без зажженных свечей; стеклянный, начисто вымытый потолок безукоризненно отражал все происходящее; пол из красного дерева совершенно не выглядел старым или изношенным, скорее наоборот, несмотря на возраст здания, сохранился очень хорошо: цвета оставались таким же яркими и насыщенными, как сто, а может и двести лет назад, еще при царях. Каждый, кто сюда входил, мог почувствовать себя в сказке, ощутить эту поистине зачаровывающую атмосферу грандиозного события, насладиться синхронным перемещением танцующих пар, цветами и формами всевозможных платьев, убедиться в красоте и изяществе жизни.

Каждый участник (а это только учащиеся выпускных классов) этого праздника, особенно девушки, начинали готовиться к нему за полгода. Катерине в этом плане было чуть легче. Что касается одежды, она всегда знала, чего хочет. Еще в девятом классе она была уверена, в каком платье пойдет на свой бал, какая у нее будет прическа и какого цвета будут туфли.

Девушка проснулась в шесть утра. Я вру: кто вообще может крепко спать перед днем, которого очень долго ждешь? Она, вероятно, почти и не спала. В голове постоянно крутились мысли: «Только бы не упасть на глазах у всех… вдруг платье испачкается… наступлю на ногу партнеру» и прочее, что нагоняет тревогу и кормит неуверенность.

Катерина была настроена очень серьезно: платье было заказано еще два месяца назад. И оно действительно стоило тех усилий и денег, которые были потрачены. Для начала, оно было в пол, нежное и воздушное. Даже темно-бордовый цвет не утяжелял его. Низ платья был простой формы, напоминающей перевернутую чашу бокала шампанского. Зато каким прекрасным, я бы сказал, сказочным был верх! Как будто тысячи маленьких цветков, бусинок или просто кусочков ткани были наклеены на само тело; благодаря этому красивые плечи девушки были открыты, но прятались под длинными, слегка накрученными волосами. Катерина, которая и без того казалась невесомой, благодаря этому платью могла просто парить над землей, как будто эти цветочки – это маленькие крылышки, усиленно поднимающие тело вверх, к облакам, но, к сожалению, не справляющиеся со своей работой. На ногах же были черные изящные лодочки. Словом, выглядела она прекрасно. Но чего-то все равно не хватало.

Когда девушка вошла в зал, тут, видимо, была уже половина тех, кто должен был прийти. Люди оживленно разговаривали, улыбались, обменивались любезностями, искренними и не очень. Некоторые стояли в стороне, невидимыми движениями репетировали финальный танец.

К Катерине, запыхавшись, подбежал какой-то парень. Невысокий, одного роста с девушкой, рыжий и зеленоглазый, с милой и искренней, даже детской, улыбкой.

– Я уже думал, что ты опоздаешь, – произнес он.

– Еще полчаса, чего волноваться?

Он не ответил, просто повернулся и пошагал туда, откуда прибежал. За ним последовала девушка. Это был Алан, очень хороший друг Катерины. Дружили они с самого детства, еще до того, как стали учиться в одном классе.

Обычно говорят, что противоположности притягиваются. Но не в их случае. Оба они любят веселиться и смеяться, а иногда побыть в одиночестве; оба любят читать. Единственное, что у них разное, так это выбор профессии: Алан будет учиться в Академии искусств на художника-иллюстратора (как он говорит, с самого детства хотел этого и знал, что эта профессия точно для него), а Катерина – на инженера.

Бал проходил великолепно: отличная, даже замечательная атмосфера, классическая, подходящая по духу музыка, превосходное настроение каждого человека, находящегося тут.

А теперь закройте глаза и представьте: вы стоите где-то у стены этого огромного зала, но видите абсолютно все танцующие пары. Они кружатся, кружатся и кружатся, бесконечно прекрасные платья мелькают, создавая переливания цветов, игривые и непостоянные; статные юноши, поднимающие своих партнерш прямо в воздух; юбки платьев, как будто цветы, кружатся и изредка раскрываются, заполняя все пространство; синхронные движения, отдаления и приближения, страстные и ответные смущенные взгляды; никто ни с кем не сталкивается, хотя места получилось мало; все идеально.

Именно в такие моменты и расцветала Катерина – когда вокруг много людей, счастливых людей, занятых каким-то общим делом, можно веселиться и отдыхать не только телом, но и душой; когда не вынуждена горбатиться и работать над бесконечными, на самом деле, ненужными ей вещами; когда вот так все просто и красиво.

А все это время, с самого утра и до конца бала, Катерину сопровождала одна девушка, прекрасная девушка. Она же была и одной из спутниц Рея, когда он шел на свидания, она же была и здесь. Она, если говорить о внешности, совершенно не похожа на Катерину: светлые, русые, волосы, яркие, светлые и игривые глаза светло-карего цвета, уверенность прослеживалась в любом ее движении. Счастье было определенно здесь и сейчас. Жаль только, что ненадолго.

После бала девушка поехала домой, в то время как ее сверстники продолжили веселиться и получать наслаждение от своей молодости. Она, безусловно, просила у родителей разрешения, но они были непреклонны:

– Тебе завтра рано вставать на занятия, тем более какие гуляния в такой поздний час?

Она не посмела ослушаться. И уехала с бала. Счастливая.

Знакомая история? Только туфельку она не забывала.

***

С того бала прошло три года.

Катерина училась в техническом университете на инженера. Хочу сказать, что она все-таки осмелилась хоть чуточку взять судьбу в свои руки и поступила на инженера-архитектора. Какое-никакое, но творчество.

Жизнь проходила мимо. Дни, как будто перерисованные с помощью тусклой копирки, непонятно и мало кому нужные предметы и задания, плохая, какой бы она не была, погода. Совершенно ничего, что могло приносить радость, не говоря уже о счастье.

Жила девушка по-прежнему с родителями, хотя это для нее, наверное, и было хорошо: всегда есть тот, кто позаботиться – кушать приготовит, даст денег, отправит спать, если долго задерживаешься, заставит заниматься делами вместо того, чтобы бездельничать и прочее, что, безусловно, является, очень важным и неотъемлемым.

Но еще одна проблема людей, которая стара, как мир, и заключается в следующем: не ценим того, что имеем. Да, да, да, вы это уже тысячу раз слышали, вроде бы запомнили и уяснили, но я скажу, нет, не запомнили. Я знаю очень много людей, которые, имея что-то очень важное, хотят большего. Есть у вас мандарин, большой и сочный, а вам хочется арбуз. А есть люди, у которых и мандарина нет. Но в этом и природа человека: хотеть того, чего нет. Все нормально, так у каждого.

Вот так и c Катериной: ей хотелось, чтобы ее понимали, вдохновляли, ею гордились. А ведь ее родители хотели для нее добра и только. У каждого ведь свое понятие о добре, так что их осуждать тоже не стоит. Но с другой стороны: если ты видишь, что человек вянет от своей жизни, то какого черта пытаешься его выставить на солнце, а не полить водой. Это неправильно.

Прошло еще полгода, точно один момент, неинтересный и очень скучный. Нетрудно догадаться, что у девушки не оставалось выбора, кроме как хорошо учиться, с чем она и справлялась. Чертить, вычислять, строить модели, готовить доклады не занимало у нее много времени, но забирало достаточно сил. Не потому, что занятия эти сложные или трудоемкие, а потому, что они нудные и ненужные. Она все делала, работала и выполняла задания, но понимала, что это неинтересно и никому не надо. Но ничего поделать не могла, будто существовало что-то, способное все изменить. Но пока ничего. Глупо полагать, что что-то может поменять твою жизнь, даже если ты этого не хочешь. Но девушка хотела и очень хотела.

Почти всегда труды вознаграждаются, если не кем-то, то самим человеком. В ее случае было также: ей предложили перевестись в другой филиал университета, который располагался в Граце. Родители, естественно, были рады этой новости, и после долгих споров о том, стоит ли матери с ней ехать или нет, они, скрепя сердце, отпустили дочь в Австрию.

Возможно, этот момент и стал переломным. Хотя кто знает. Мы, к сожалению, никогда не догадаемся, какая секунда может перевернуть нашу жизнь. Иногда на осознание этого уходят годы, а может и десятилетия. А может и вся жизнь пройти, а ты не поймешь ценности момента.

А Катерина поняла и рискнула, хотя риском это назвать нельзя. Она сама чувствовала, что должна что-то изменить. Точно должна. И переехала.

***

Наверное, Австрия – эта та самая страна, подходящая романтикам. Красные крыши Граца, возрождающие в вас давно забытый трепет; холодные, но нежные и мягкие цвета Зальцбурга расслабляют (иногда мне кажется, какой бы ветер там не был, он всегда приятно-прохладный); непохожие на другие улочки Линца могут рассказать вам всю историю, только прогуляйтесь по ним; вы почувствуете себя защищенными под огромными и сильными горами Инсбурга, и уж точно эти горы не будут вам мешать наслаждаться жизнью. Куча маленьких, но таких веселых и игривых деревень со своей жизнью, большие города, заполненными пузатыми бизнесменами, маленькие, но уютные города с творящими гениями, грациозные, величественные, грубые и одновременно изящные замки и многое-многое другое, такое же прекрасное и поражающее.

И все смешалось в одной стране, в которую сейчас ехала Катерина. Каждая клеточка ее тела дышала и наслаждалась моментами. Она смотрела на быстро пролетающие пейзажи через призму окна поезда, на эти бесчисленные поля, как будто покрытые ровными цветными покрывалами; радовалась, словно ребенок, каждому новому подъему или повороту рельс. А еще девушка, не переставая, мечтала. Мечтала обо всем подряд, да так сильно, что и поезд, и пейзажи, и соседи пропали из вида.

Вот Катерина снимается в фильме, играет какую-то драматическую роль, за которой мигом последуют известность и признание. Бесконечные вспышки, автографы, пресс-конференции, общение с фанатами, к шестидесяти годам – автобиография с огромными золотыми буквами на обложке.

Но, очнувшись от мечтаний, она снова возвращалась в поезд, обычный земной поезд, на котором она, обычная, ничем не выделяющая девушка без особых способностей, как она думала, едет в другую страну.

Но Катерина все равно не переставала мечтать. Вообще умение мечтать, по-настоящему мечтать, разжигать в себе этот яркий костер, искры от которого еще долго смогут освещать недоступную самому костру темноту, очень важно, можно сказать, жизненно необходимо.

В один из тех моментов, когда девушка воображала себя на очередной кинопремии, напротив нее сел очень красивый молодой человек.

– Простите, позволите? – спросил он на русском, но с еле заметным акцентом.

– Конечно, – спокойно ответила она и продолжила смотреть на заоконные пейзажи подсолнуховых полей.

Молодой человек поставил свою сумку на верхнюю полку, рюкзак – под сиденье, заранее достав из него книгу, и начал читать. Так они просидели около получаса. Хотя Катерина изредка замечала, что парень смотрит на нее, но была слишком занята своими мыслями, чтобы придавать значение насущным вещам. Но иногда стоит отвлекаться от мыслей, потому что твое счастье или спасение может быть здесь и сейчас, прямо у тебя под носом, стоит только поздороваться.

– Извините, можно с вами познакомиться? – спросил парень у Катерины, когда они в очередной раз случайно встретились взглядами.

Она заметила, что его щеки покрылись румянцем. В детстве девушке говорили, что нельзя начинать разговор с незнакомцами, но тут нет родителей, и уж точно это первый потенциальный знакомый за границей.

– Можно, – ответила она, искренне улыбнувшись, – меня Катерина зовут.

Она протянула ему руку.

– Очень приятно, а меня Ян, – он легонько пожал руку собеседницы.

– А откуда вы?

– Я, – начал рассказывать он, – из Австрии. Оба моих родителя родились в Австрии. Там же я рос, учился, влюблялся и прочее. И сейчас учусь в Австрии, в Вене.

– А на кого учитесь? – Катерина перебила его повествование.

– Я учусь на сценариста или писателя. Это как повезет. И давайте перейдем на ты, – и, не дождавшись ответа, он добавил: – а что ты делаешь у нас в стране?

– Меня перевели на обучение в Грац, – спустя месяц она так и не научилась уверенно выговаривать название.

– Это совпадение, но я вырос в Граце. Возможно, это судьба.

Ян поднял одну бровь, а потом засмеялся, зато Катерина нет. Не потому, что сочла шутку не смешной, а потому, что она пристально смотрела на парня. В его глазах не было разве что только карего оттенка: зеленые у самого зрачка, потом серые, а сразу за серым – небесно-голубые. И что-то в этих глазах было особенным: может то, что, даже когда они улыбались, то все равно выглядели какими-то грустными, а может то, что в них можно было смотреть, не боясь и не смущаясь, может даже то, что Катерина почувствовала в них что-то родное, близкое своей натуре. Она пока не могла понять.

– Ян, а ты веришь в судьбу? – неожиданно даже для себя спросила девушка.

Он немного призадумался, но где-то через минуту ответил:

– Знаешь, мне всегда казалось, что наша жизнь – это такой комочек глины, – он говорил и смотрел прямо в глаза девушке, но она не отводила глаза, как это обычно бывает, – люди сами решают, что с ним сделать, а потом, когда у них получается не очень красивая ваза, они говорят, что это судьба у них такая. Странно, как по мне.

– А ты никогда не думал, что люди используют слово «судьба», когда речь идет о чем-то нехорошем? Ну, допустим, самый простой пример: у тебя сгорел пирог, и ты говоришь: «видно, не судьба», но если этот пирог выходит очень даже ничего, то сразу: «это я молодец».

В то время, когда она высказывала свои мысли Яну, что-то странное происходило внутри нее, будто просыпалось что-то новое, давно-давно зарытое в землю и накрытое сверху тремя, нет, четырьмя бетонными плитами. Она видела, что к ее мнению прислушиваются, что кто-то действительно заинтересован в ее словах и придает им значение. Скорее всего, девушка ощущала такое первый раз в своей жизни. Но ведь никогда не поздно что-то начать.

– Скажи, а кем ты станешь, когда вырастешь? – один из тех вопросов Яна, на котором стоит остановиться и которому следует уделить особое внимание.

– В смысле, когда вырасту? – непонимающе переспросила она. – Я ведь уже выросла.

– Вырасти ты может и выросла, а кем стала?

После этих слов он как-то по-особенному взглянул на нее, будто самим взглядом бросая вызов, дерзко и упрямо, словно давний учитель, через столько лет встретивший ее на улице и интересующийся, чего же она добилась.

«Действительно, а кем же я стала?» – прозвучало в голове Катерины, отдаваясь колючим эхом.

– Ну, сейчас я студентка, старательная дочь, у меня еще есть…

– Нет, нет, нет, подожди! – он схватил ее за руку и так доверчиво, и с такой любовью посмотрел прямо в глаза, да даже не в глаза, а куда-то вовнутрь так, что что-то зашевелилось внутри, поднялось, бушуя и негодуя, точно мертвец вылезает из могилы, разгребая костлявыми руками твердую, спрессованную землю. – Это совсем, совсем не то, понимаешь? Ты могла бы стать кем пожелаешь, а вместо этого занимаешь пустым и ненужным, – до этих слов он смеялся, а сейчас снова посмотрел прямо на нее, причем во взгляде было столько любви, сожаления и тепла, что глаза Катерины медленно наливались слезами.

«Боже, откуда он все знает?»

– Сейчас моя остановка, – Ян посмотрел в окно, за которым цвела Вена, – надеюсь, мы когда-нибудь еще встретимся, а пока удачи тебе.

Он взял ее руку, нежно поцеловал и, быстро схватив сумки, вышел.

А она посмотрела ему вслед, как будто только что от нее убежало что-то светлое. Но она ошиблась.

Когда поезд двинулся дальше, Катерина продолжила смотреть в окно, любуюсь сменяющимися пейзажами, что делала и до встречи с Яном.

Только уже рядом с ней сидел маленький мальчик, который был невидимым для окружающих. На вид ему было лет семь, хотя на самом деле намного больше. Его светло-светло-русые кучерявые волосы спадали почти до самых плеч; в глазах цвета изумруда виделось столько надежды, столько вдохновения, что хватило бы на целую Землю, если не больше; одет он был в широкую кристально-белую майку, заправленную в ярко-салатовые шорты.

***

Первое, что можно увидеть, прибыв на вокзал в Граце, – это волнообразные крыши, покрывающие почти все пространство. Они так поразили Катерину, что она еще минут пять стояла как вкопанная и осматривалась. С одной стороны от нее проезжало бесчисленное множество машин, несмотря на раннее время суток, по другую сторону – само здание вокзала, где толпились и суетились, будто муравьи, люди.

– Катерина! Катерина! – послышалось где-то впереди.

Девушка тут же заметила машущую руку, а затем и ее обладательницу и быстрым шагом направилась к ней.

– Добрый день, с прибытием, – встречающая поздоровалось и, не ожидая ответа, продолжила: – сегодня мы поедем в общежитие, с завтрашнего дня у вас начинаются занятия. Идемте за мной. Кстати, меня зовут Мэг.

– У вас не русское имя, но вы так свободно разговариваете, – отметила Катерина, невольно вспомнив парня из поезда.

– Моя мама русская, а папа австриец. Когда мне было двенадцать лет, мы переехали в Грац, сейчас мне двадцать три, и, как видите, родной язык я не забыла.

Они сели в машину, которая должна была отвести их к общежитию.

– На самом деле я очень волнуюсь, – начала Катерина, – никогда в жизни не уезжала куда-то без родителей, тут прямо все как-то по-новому, и я боюсь, что не смогу одна справиться.

– Знаешь, – через полминуты молчания ответила Мэг, – у меня тоже так было. Только мне было чуть полегче, со мной все время были родители, могли все делать за меня: бегать с бесконечными бумажками, оплачивать счета, устраивать в школу или университет, заботиться о доме и прочее. А сейчас мы взрослые, должны быть самостоятельными и ответственными. Но, к сожалению, иногда бывает, что человек вырастает только телом. А знаешь, кто виноват в том, что человек не вырастает самостоятельным? Тех, кто не дает ему быть таким. Такие люди обычно думают: «Здесь за меня решили проблему, тут решили, эту точно решат, я уверен», – и они обычно привыкают, а потом в проблематичной ситуации думают: «Ой, а где тот, кто решит это все? Я не справлюсь один! Помогите!» Но я верю, что каждый способен поменяться под силой обстоятельств. И в тебя я тоже верю.

Она улыбнулась, и дальше они ехали в тишине. Катерина любовалась темным небом, небрежно усыпанным маленькими светящимися жучками. Мэг думала о том, что купить завтра утром к кофе и какую еще книгу можно прочитать.

– Ты хорошо владеешь немецким? – перед тем, как открыть дверь ее комнаты, поинтересовалась девушка у иностранной гостьи.

– В школе, вроде, было хорошо, но я не уверена. Может здесь, в этой атмосфере, я быстро привыкну.

– Ну, тогда осваивайся. Мы еще встретимся в университете, – Мэг пожала руку новой знакомой и ушла.

Комната, которую отвели для Катерины, оказалась небольшой, компактной и очень уютной: стены, пол и обои были нежно-кремового цвета, вся мебель – цвета красного песка, простые и скромные, но изящные светильники, бело-синее ванное помещение. Запах свежести, атмосфера чего-то нового, непривычная обстановка – словом, все влияло на девушку крайне положительно.

И последнее, о чем она думала перед тем, как заснуть, – это глаза того парня в поезде, и все никак не могла отделаться от ощущения, что что-то должно произойти. Что-то очень хорошее. Но не сегодня.

***

Дни следовали друг за другом, будто колонна солдат, шествующих на битву. Кажется, жизнь Катерины должна была измениться: замечательная страна, другие, совершенно другие люди, новое, доныне незнакомое, чувство, странный и непонятный, но такой интересный язык, новые знакомые и преподаватели, но все равно чего-то не хватало.

Она посещала все занятия, а оставшееся от учебы время знакомилась с людьми, городом, иногда учила язык.

Так прошло около полугода.

За это время у Катерины появился один хороший друг – как ни странно, это Мэг. Они одного возраста, похожих характеров, мировоззрения и прочего, что считается важным.

Как думаете, из чего складывается характер? «Ну как же, из чего? Из того, что у человека было в детстве, из его окружения и отношения этого окружения и еще…» Возможно, так оно и есть, но обычно, когда я понимаю, что смогу подружиться с этим человеком, я спрашиваю не о его воспитании, детских сказках или о том, что ему говорили учителя, ругая. Я спрашиваю, любит ли он восходы или предпочитает закаты, твердая обложка у книг или же лучше мягкая, что бы он сделал, будь у него бесчисленное множество денег, что бы он сделал в последний день перед смертью, что привлекает его в людях и прочие такие важные мелочи, что способны рассказать намного больше, что способны поведать отнюдь не четыре четверти сущности.

– Я люблю весну, такую настоящую, – говорила однажды Мэг, когда они сидели после занятий в уютном сквере, – когда еще не жарко, но уже достаточно тепло, чтобы деревья осмелились выпустить почки, а может и даже листья, не боясь холодных копий обманчивого ветра весны-шалуньи. А еще когда птицы, много птиц, только чтобы не гадили, поют, щебечут, да просто летают, беспокоят ловкими крыльями плотный воздух, кружат, кружат и кружат, и рябит в глазах, а если представить себя повелителем птиц, пусть голубей, взмах руки – и они, полностью подчинившись, превратятся в твою летучую армию. Так бывает почти в любую пору года, но весной мне это особенно нравится. А еще, ты замечала, какие весной красивые восходы? Если осенью, где-то в октябре, можно бесконечно любоваться закатами или просто вечерами, то весной, а еще лучше с той крыши, наслаждаться весенними восходами, как будто день только рождается, открывает свой яркий глаз, освещающий каждый цветок, каждое дерево, дом, сад, парк, школу – все он освещает. А какие цвета, Кэт (она могла называть только так), какие цвета! Этот розовый, такого цвета еще были летающие слоны в моих детских снах, перетекающий в нежно-голубой, такой легкий, что небеса кажутся далекими, как никогда, потом белый, кремовый, или как там называется, ты меня понимаешь, это настолько прекрасно, что можно скрутить небо, как тряпку, выжать хорошенько, а вода эта будет чистым наслаждением, и вот разольешь его по колбочкам и сделаешь целое состояние на бутылочках с прозрачной жидкостью под названием «Наслаждение». И я тебе просто клянусь, люди потянуться за этим, ведь куда проще что-то купить, чем самому сделать. Но ведь так и жить не интересно.

Она, кажется, могла разговаривать без умолку, часами, точно она весенняя птица, поющая свою нежную песню.

Катерина любила мысли подруги, ибо их реально можно было принять за что-то цельное, что можно потрогать, понюхать и навсегда оставить в своей памяти.

А ведь мысли – они как еда. Человек может один раз попробовать что-то, а потом всю жизнь пытаться приготовить точно такое же, но скажу, что идентичности, как и идеала, не существует. И будет корить себя этот несчастный, ругать за то, что не умеет готовить. Но ведь можно попытаться приготовить что-то свое, дать оценить близкому. Не получается? Снова пытаться. Снова нет? Смените сковороды. Думать важно и жизненно необходимо, но может быть и смертельно. Есть блюда, которыми ты в момент отравишься, хуже, когда они отравляют тебя изнутри на протяжении долгого времени, кажется, что все хорошо, даже приятное послевкусие, а потом бледнеешь, зеленеешь и умираешь.

Но есть и такие мысли, которые ты пробуешь каждый вечер, но все равно они раскрываются каждый раз по-новому, удивляя и поражая. Это мечты.

Вернемся к Мэг. Она замечательная девушка. Очень стройная и изящная, будто молодая осина, только в отличии от дерева девушка не поддается ветру, уверенно стоя на ногах. Ее длинные темные, будто зимняя ночь, волосы изящно и нежно колыхались на ветру, словно ветви старой, мудрой ивы. У нее широкие, всегда кажущиеся уставшими, серо-зеленые глаза, от которых трудно отвести взгляд, хочется смотреть и смотреть в них, забывая про все. Мэг очень любит обниматься. Но ни в коем случае не со случайным прохожим! Объятия – это что-то личное, что-то приятное и дорогое, способное согреть в самые трудные минуты, одно из тех сокровищ, без которых трудно представить жизнь. Иногда мне кажется, что люди, которые любят обниматься, крепко-крепко, прижимаясь всем телом, как будто защищая вас или пытаясь укрыться за вами, – глубоко печальны где-то в душе. Но как все просто: пустил человека к себе в объятия – и он, и ты счастливы. Хоть на мгновение, но счастливы.

Катерина как-то спросила Мэг о ее любви к объятиям, на что та, пожав плечами, просто ответила:

– Просто потому что мне тепло, и я говорю не про тело.

***

Однажды ранней весной они шли с занятий, уже достаточно уставшие, но вопреки этому решили прогуляться, а не идти домой, теряя драгоценные минуты молодости.

– Поехали в Старый год? – спросила Мэг, видя подъезжающий автобус. –Ты, кажется, там еще не была. Хотя, может, и была, но со мной гораздо веселей.

Черное, длинное пальто Мэг развивалось на ветру, переметалось из стороны в сторону, то изящно облегало тело, то предательски отдавало его сквозящему ветру.

Они сели в автобус, который довезет прямо до Старого города.

– Знаешь, там, на моей родине все не так, – неожиданно сказала Катерина, заметив обстановку в автобусе.

– В смысле, не так?

– Понимаешь, там люди какие-то другие. Как тебе сказать, ты заходишь в переполненный автобус, душный, отвратительный, особенно вечерние рейсы, тесно и неприятно, и каждый считает своим гражданским долгом толкнуть тебя или наступить на ногу. А если так происходит, то ты получаешь укоризненный или презрительный взгляд, будто ты виновата в том, что кто-то не смотрит под ноги. Женщины с уставшими лицами стоят с полными сумками продуктов, каких-то других вещей, тоже очень тяжелых, а мужчины, развалившись, дремлют, облокотившись на стекло; людям, переполненным какими-то обидами, только дай возможность выплеснуть все – и вот уже все пассажиры с отвращением смотрят на случайную жертву; дети, бедняжки, чувствуют, как мне кажется, это все и начинают ныть, плакать, с каждой секундой все громче и громче.

Лицо девушки кривилось в гримасе какого-то отвращения, непонимания и жалости, будто только что она рассказывала Мэг о тупых животных, не умеющих себя вести без надзирателя.

– Я не знаю, к счастью, как выглядят круги ада и есть ли они вообще, но, кажется, эта давка может спокойно претендовать на звание десятого круга.

В другой стране, вдалеке от дома, Катерина изменилась: она окончательно перестала смущаться, смотря в глаза людям, как-то сблизилась с людьми, не уделяла столько времени учебе, но все равно занималась достаточно, и, что интересно, здесь она как-то незаметно начала получать удовольствие от учебы, хотя и предметы ей были не интересны. И все же существовал один предмет, который вызывал неописуемый интерес не столько к самой своей сути, как к потрясающему преподавателю.

– Ты думаешь, что только у вас так? Нет. Кажется, кто-то говорил, что люди везде одинаковые. Хотя, может, это и не так. Но и здесь такое есть. Просто мы не так часто с этим встречаемся. Многие предпочитают велосипеды, машины или метро.

– Да, ты права, скорее всего, – сказала Катерина после минуты обдумывания, – но все равно, понимаешь, тут просто что-то другое, я не могу понять, что.

– А ты не думала, что другое может быть не в них, а в тебе? – взглянув прямо в глаза и улыбнувшись какой-то заботливой и ласковой улыбкой, спросила Мэг и, желая быстро перевести тему, добавила: – Кстати, как ты думаешь, почему люди такие злые и сердитые?

– Ну…– начала было Катерина.

– Я отвечу, почему, – перебила ее Мэг, ныряя в омут собственных мыслей, – эти люди, они не только злые, они еще и холодные, черствые, агрессивные – и все потому, что когда-то им не хватило какого-то внимания, может со стороны родителей, может, друзей, учителей, коллег даже, любимого человека. Злыми не рождаются, ими становятся. Люди доводят до этого как других, так и себя; ссорятся, злятся, кладут в себя и сохраняют в себе эту грязь, а она застывает и коченеет, и труднее ее оттуда убрать. Но если призадуматься: а ведь не так уж все и сложно. Достаточно просто зажечь в себе пламя, способное растопить кусок мертвой грязи. И все тогда будет хорошо. А знаешь, как называется этот огонь?

– Л…л…любовь, – робко ответила Катерина, взглядом прося скорейшего подтверждения или опровержения своих слов.

– Люди, – сказала Мэг, обогнав подругу и развернувшись к ней лицом, и далее идя спиной вперед, – так часто придают этому слову только одно значение. А ведь любви много, ее даже достаточно, чтобы осветить целую Землю, если бы, конечно, можно было получать энергию для электричества с нее. Но они привыкли видеть только одну любовь: между мужчиной и женщиной. А как же любовь родителей и детей, учителей и учеников, друзей, человека и его любимого занятия, человека и природы, человека и человека, наконец? А они думают, что это просто влечение. Любовь – это не влечение ни в коем случае. Любовь – это что-то светлое, способное сдвигать континенты, строить ракеты, получать воду из воздуха, делать что-то для кого-то, способное заставить человека пожертвовать собой. Это вселенская сила. Жаль, что многие этого не понимают и осуждают непонятные им чувства.

Она еще что-то очень долго говорила, что Катерина слышала через огромную стену: она была полностью в своих мыслях. Каждую секунду общения с этим человеком она как будто открывала для себя совершенно другую жизнь, ну или, по крайней мере, стряхивала пыль со своих мыслей, загнанных в темную коморку и отставленных на вечное гниение.

Она любила смотреть на Мэг, потому что видела какой-то необъяснимый свет в ее глазах, какой-то запал, салюты, тысячи салютов внутри ее. Каждое движение кисти, волос казалось настолько элегантным и воздушным, насколько это вообще может представить себе обычный человек.

А Мэг любила смотреть на Катерину, потому что в ее глазах видела тоже нечто особенное: неподдельный интерес к жизни, стремление узнать что-то новое, учиться чему-то, чистоту, детскую чистоту души, наивность и простодушие; ребенок, только во взрослом теле, достаточно умный, но все же ребенок.

А еще Катерина замечала, что чем больше они сближаются с Мэг, тем сильнее у нее болит что-то в области лопаток, как будто что-то прорезается. Она начала замечать это с того момента, когда они всю ночь разговаривали на крыше дома, и с каждым днем все сильнее и сильнее. Но она терпела.

– Наверное, вот она – прекрасная молодость, – думала однажды перед сном Катерина, смотря на полную луну через окно и вспоминая беззаботные прогулки, беседы, смех, вдохновение, развлечения, интересную учебу – все, что связано с этой чудесной страной. Но она снова и снова переключалось на тот терзающий комок с колючками внутри, который не давал ей наслаждаться абсолютно всем. Но это скоро изменилось.

***

– Послушайте, – сказала миссис Ханс, стоя за трибуной, – университет устраивает туристическо-ознакомительную экскурсию в Вену, желающие могут подойти после лекции ко мне для получения дополнительной информации. А сегодня поговорим про значение философии в жизни современного человека.

Кристен Ханс – тот преподаватель, вызывавший к своему предмету интерес у большинства студентов. Возможно, все дело было в манере общения: разговаривала она на понятном языке, с достаточно выразительной интонацией, при этом сохраняя полное спокойствие, сопровождала все изящными жестами, задавала вопросы ученикам, вступая с ними в горячие споры, не только объясняла предмет, но и помогала им самим познать философию без скучно написанных учебников. Хотя это был и технический университет, дополнительные гуманитарные науки тоже пользовались огромной популярностью, а так как преподаватель был поистине замечательный, посещаемость на лекциях миссис Ханс была почти стопроцентная.

После занятия Мэг и Катерина, не сговаривавшись, подошли к ней. Говорила Мэг, как более свободно владеющая языком.

– Мы хотели бы узнать побольше про экскурсию и еще узнать…

Кристен, видимо, не слышала, вопроса, потому что смотрела прямо в лицо девушки, скромно стоящей за спиной Мэг.

– Вы ведь не отсюда, правда? – сняв круглые черные очки, поинтересовалась она у Катерины и, не дожидаясь ответа, добавила: – поверьте, вам стоит туда съездить. Замечательное место.

Проговорив последнюю фразу как-то мечтательно, она потянулась за сумкой, откуда ловким и быстрым движением достала разноцветные бумаги. Отыскав нужный листок, она протянула его не Мэг, а Катерине.

– Если надумаете все-таки, подойдите ко мне. А теперь прошу меня простить, мне бы хотелось выпить кофе. Удачи вам.

И она вышла из кабинета.

– Прекрасная женщина, по-моему, – сказала Катерина, убедившись в том, что преподаватель покинул аудиторию.

– По-твоему, – добавила Мэг, явно недовольная таким общением.

– Ну, мы ведь поедем, да? – спросила Катерина уже в общежитии.

– А ты хочешь?

– Хочу.

– Тогда, конечно, поедем.

На этом и закрыли тему. Уже через полтора месяца они на всех парах мчались в автобусе по, казалось бы, маленькой, но в то же самое время необъятной стране. Катерина сидела у окна, о чем-то мечтала, а на плече у нее дремала уставшая Мэг.

А где-то за автобусом ехала, будто сопровождая, машина – небольшой кабриолет. Погода была прекрасная: ветра почти не было, солнце светило ярко, и, что самое главное, грело, лаская землю нежными лучами; поэтому крыша была открыта и позволяла ветру забираться в светло-русые кудрявые волосы водителя. Его ясные и яркие, светло-карие глаза смотрели не столько на дорогу, сколько на след автобуса – он боялся упустить его из виду. На заднем сиденье тихо сидел маленький мальчик, изумрудные глаза которого без устали смотрели на небо, разглядывали облака, придавая каждому облаку свою сказочную форму. Здесь черепаха с крыльями, здесь быстрый гепард, только без одной ноги, дом, стоящий на прянике, дворец короля, к сожалению, безжалостно разрушенный ветром, и множество-множество самых разнообразных творений атмосферы.

– Ты как? – поинтересовался отец, повернув на секунду голову через плечо.

– Ничего, жду вот, – не отрывая глаза от бегущего зайца с тремя ушами, ответил мальчик.

– А чего ждешь?

Вздохнув, сын ответил:

– Сам не знаю.

Счастье усмехнулось и продолжило следовать за автобусом, а Мечта ждала столкновения двух кораблей.

***

Они приехали в Вену, когда уже было за полночь, но она ни на секунду не переставала быть очаровательной: огни, заполняющие весь город, казались маленькими звездочками, уставшими светить и решившими отдохнуть; Вена-река тоже заснула и лишь изредка невысоко поднимала свои волны, будто человек, шевелящийся во сне; но сам город не спит: все так же ездят машины, все так же, только в меньшем количестве, гуляют люди, где-то слышны музыка, крики сирен, тихие песни под гитару и множество других самых разнообразных звуков.

Они, студенты и кто-то из преподавателей (всего двадцать три человека), заселились в небольшой отель, располагавшийся почти на окраине города, но в очень красивом и уютном месте: кругом стояли дома из белого кирпича, покрытые черепицей ярко-красного насыщенного цвета.

В воздухе пахло чем-то особенным, кажется, свежестью, ароматом весны, цветущих деревьев, цветами, новорожденной травой и прохладной водой.

– Ты видела, сколько там цветов? – спросила Мэг, когда они стояли на балконе и любовались полной луной.

– Только в некоторых местах, я больше смотрела на здания и дворцы.

– Там мало цветов, но как чудесно они цветут, – она развернулась спиной к городу, чтобы смотреть Катерине в лицо, – цветы красивые только, когда живые. Вообще, какой смысл дарить что-то мертвое, но бережно закутанное в целлофан и дешевую мишуру? Ведь красиво, когда у тебя на подоконнике цветет что-то, тянется изо всех сил к солнцу, старается жить, а эти букеты погибнут просто так, ради минутного, даже секундного удовольствия. Это неправильно.

Девушка не нашла, что ответить. Она смотрела на город, чувствуя на себе нежный взгляд подруги, но думала совсем не о нем. Как будто выпустив маленьких светлячков из банки, она пустила мысли на самотек.

Катерина вспоминала детство, игры с родителями, их редкие, но почему-то приятные разговоры, их наставления. Отношение ее к родителям изменилось за эти полгода. Она скучала и очень хотела бы, чтобы они были здесь, вместе с ней восхищались красотой старинных замков, наслаждались ни на что не похожим ароматом, желали друг другу доброй ночи. Она в момент забыла и обиды, и непонимания, и казавшиеся сейчас бесполезными мелочные ссоры. Она хотела видеть здесь доброе усатое лицо отца, усмехающиеся глаза матери, взяться с родителями за руки и тихо прогуливаться по ночному городу.

Ей было очень досадно, что когда-то родители не увидели, а может увидели, но проигнорировали ее таланты, стремления и желания. Но, несмотря на это, они заботились о ней, желая только чего-то хорошего, безусловно, в их понимании хорошего. Сейчас их советы, которые в детстве девушка считала глупыми и бестолковыми, воспринимались как очень мудрые и полезные; надоедливая забота казалась проявлением любви; наделение столькими обязанностями было ничем иным, как подготовкой ко взрослой жизни. Но Катерине тогда были нужны понимание и поддержка, которую сейчас она нашла в Мэг. Но, с другой стороны, была бы она сейчас в Вене, подружилась бы с Мэг, могла бы вот именно сейчас жить самостоятельно, как настоящий взрослый человек, если бы родители были другими?

«Семья – есть семья, – говорила про себя девушка, уже засыпая, – нас не выбирали, и мы не выбираем. Но выбор нашей жизни все-таки за нами».

Она заснула с улыбкой, нежной и еле заметной, несмотря на то, что в лопатках что-то очень надоедливо кололо и пульсировало.

А на балконе стоял мужчина с кучерявыми пшеничными волосами и удивленно смотрел на парня, стоявшего рядом. Это был уже не маленький мальчик, а окрепший подросток – подлеток, с неизменно сияющими изумрудными глазами, смотрящими всегда куда-то вдаль, в необъятную пустоту, будто пытался отыскать что-то в ней.

– Я думаю, сможет.

– Прости, что ты сейчас сказал? – переспросила Мечта, не отводя взгляда от чего-то, видимо очень интересного.

– Ничего, ничего, – поспешно заговорило Счастье, – я сам с собой.

– Хорошо.

Видимо, у чувств так заведено: Мечта должна говорить последнее слово.

***

Они зашли в какой-то уютный ресторанчик, располагавшийся под землей. Все вокруг было в цветах: картины, нарисованные с полевых, таких хрупких и беззащитных, цветов; икебаны, поделки, веночки, подвешенные под потолком, были неотъемлемой частью атмосферы; все вокруг: столы, стулья, кресла, тарелки, форма персонала – было темно-коричневого цвета, зато пол и потолок – снежно-белого.

Мэг и Катерина, сели за столик, который находился почти в самом углу.

– Слушай, – сказала Катерина, когда они сели и сделали заказы, – я тут подумала, что слишком мало знаю про тебя. Мы общаемся полгода, а за это время только я делилась чем-то сокровенным.

– Я просто не хотела тебя нагружать чем-то, – виновато ответила Мэг, опустив глаза.

– Я не маленький ребенок и могу брать на себя часть твоей жизни.

Она улыбнулась.

– Ну, тогда слушай. С самого своего детства я была очень застенчивым ребенком. Меня часто дразнили за худобу и широкие глаза. Поэтому я как-то не приспособилась к людям, а единственным моим другом был один парень. Мы, кажется, общались с самого детства. Его звали Фил. Знаешь, он даже тогда, в детстве, был очень красивым. Каждый взрослый считал своим долгом сказать, какие у него красивые голубые глаза. Я ему завидовала, но все равно продолжала любить как друга. Он был, как я тогда думала, очень добрым, честным и искренним парнем, хотя, как такое могла заметить восьмилетняя глупая девочка. Прошло какое-то время, тогда мы были в шестом классе.

Я точно помню, что это было где-то осенью. Мы с ним пошли покупать книги, как Филу поручила его мать. Еще не доходя до магазина, мы остановились, и он сказал:

– Ты только не бойся и, если что, подыгрывай мне.

Когда мы зашли в магазин и стали выбирать книги, я заметила, что он стал как-то нервно себя вести, оглядываться по сторонам. Он подходил к продавцам, спрашивая что-то, потом мы все купили и вышли.

– Постой, Фил, – сказала я ему, когда мы уже ехали домой, – ты ведь не все книги купил, там еще нужно было сборник задач…

– Купил, может, и не все, но все необходимые книги теперь у меня, – перебил он, улыбаясь, а потом раскрыл свой рюкзак.

Там лежали книги запечатанные, еще с этикетками. Они были небрежно, возможно, впопыхах, сброшены в одно отделение рюкзака, в то, которое пряталось за главным.

– Ты что… – я была сильно шокирована тогда: мой друг, как казалось, порядочный человек, нарушает закон, ворует книги.

Честно сказать, во мне тогда проскочила какая-то долька зависти, которую я быстро подавила. Просто было чуть обидно, что человек не потратил деньги, обманул, а это просто так сошло ему с рук. А потом я, повзрослев, поняла, что такое случается не только, если воровать книги, к сожалению.

Прошло какое-то время, я должна была забыть об этом инциденте, так как пообещала никому не рассказывать. Но потом в один из учебных дней к нам в класс зашел директор и попросил нас пройти с ним. Нас – это меня и Фила.

Когда мы зашли в кабинет мистера Гривса (это директор), там сидели наши родители, какой-то мужчина в форме, и они разговаривали.

Заметив нас, мистер в форме встал, достал какую-то фотокарточку и, посмотрев на нас, утвердительно сказал:

– Да, это они.

Тогда я боковым зрением заметила, как моя мама вытирала себе бархатным платочком, который я ей подарила, слезы. И сразу поняла, что к чему.

Когда офицер с русской фамилией, которую я не запомнила, спросил, мы ли это на фотографии, на которой было изображен Фил, кладущий в портфель книги, произошло то, чего ожидала я меньше всего, если могла ожидать в принципе.

Фил расплакался, как самая настоящая девочка, кричал во все горло сквозь неправдивые слезы, что это не он, бил себя руками о грудь, пытался рвать волосы на голове, корчил рожу страдальца. А потом он начал еще сильней плакать, показывать на меня пальцем и говорить, будто я его заставила! Понимаешь, я его заставила! А он знал, что люди поверят ему, ибо он обладал репутацией порядочного ученика, отличника, спортсмена, короче говоря, обладал тем, что никак не характеризует тебя как человека, зато может в любой момент сыграть на руку. Знаешь, в ту минуту, – она помогла официанту и, когда тот отошел, она продолжила: – в ту минуту, я чувствовала такое отвращение к этому человеку, будто я смотрела на отвратительную крысу, загнанную в угол. Она мельтешит, кричит, пытаясь спасти свою жизнь, цепляется слабыми лапками за палец человека, кусается, только бы сохранить свою жалкую жизнь. Он не мог сохранить хоть остаток какой-то гордости, был просто жалок.

Меня спросили, не обращая внимания на его плач, правда ли это, а я спокойно ответила, что да. Хотя до сих пор, сколько лет прошло, жалею об этом. Но сказала, и тут уже ничего не попишешь. Тогда мои родители просто заплатили штраф, а его родители, естественно, ничего не предприняли.

Могло показаться, что это конец истории, но нет.

Когда мы вышли из кабинета, мои и его родители оставались еще там, а он подошел ко мне и с влажными глазами и противной улыбкой сказал:

– Все нормально?

Ты даже себе представить не можешь, что тогда было внутри меня. Я встречала отвратительных и гадких людей в жизни, но никогда, вообще никогда не испытывала большего отвращения к человеку. Мне было настолько противно на него смотреть, что я готова была скормить его собакам. Хотя это была бы плохая идея: даже животные не могут питаться падалью.

Потом он добавил:

– Понимаешь, меня бы ругали родители…

Ну, тогда я не вытерпела и ударила его прямо в нос. А, уходя, заметила, как он руками вытирает кровь. Но ни о чем не жалела в тот момент.

Но и это не конец истории.

Когда на следующий день я пришла в школу, заметила, что на меня как-то очень странно смотрят дети. Проходя между шкафчиками, я видела, как они перешептываются и смеются. Спустя какое-то время ко мне начали подбегать совсем еще маленькие дети и дразнить прямо в лицо:

– Воровка! Воровка!

Показывали язык и убегали. В тот же день все начали специально меня толкать, чтобы я роняла свои тетради и учебники. Выходя к доске, я слышала за спиной смешки и это проклятое слово «воровка». Я знала, кто это сделал и почему. Но не хотела ничего делать. Может, мне даже было все равно, просто чуть обидно.

А потом на одной перемене я увидела, как Фил и его друзья, пишут на моем шкафчике «Вор». Когда я к ним подошла, он стал передо мной лицом к лицу, так смело, расправив плечи, что мне невольно начало казаться, что это уже не тот плаксивый мальчик, который умолял всех поверить ему, качаясь по полу.

Я всегда считала себя добрым человеком и давала людям шанс. И тут я подумала, что нехорошо терять такого друга детства, который мне помогал, с которым мы многое прошли и столько общей радости получили. Но все решил момент.

Я протянула ему руку в знак примирения, но он, видимо, подумав, что я в очередной раз замахиваюсь, отскочил назад, почти за спины своих друзей. А в этот момент по коридору шел мистер Гривс.

Он, не теряя времени, как маленькое животное, замельтешил по направлению к директору и проговорил быстро-быстро, нарочно давясь слезами:

– Мистер Гривс! Мистер Гривс! Она опять меня ударила, опять ударила.

Тогда я просто посмотрела на него, сказала директору «до свиданья». Уходя, я в последний раз обернулась, и это существо смотрело на меня, опять стоя перед своими друзьями в позе победителя, и взгляд тоже был победителя.

Через два дня я уже училась в частной школе, благо, родители могли себе это позволить.

Она закончила свой рассказ и, как будто ничего такого не случилось, принялась за еду.

Какая-то женщина стояла за спиной девушки, почти просвечиваясь на свету, как старая ткань. Ее глаза горели ясным и обжигающим пламенем, а черное платье, казалось. поглощало свет. Ярко-красные, алые губы все время шептали: «Ненавижу! Ненавижу!»

Когда Катерина пристальнее посмотрела в глаза подруги, то заметила, как они блестели на свету, переливались, будто они были не зелено-серые, а просто серые, металлические и холодные.

– С тех пор я, сколько не пыталась, не могу доверять людям. Не могу им верить, – голос ее дрожал, – я стараюсь казаться сильной и уверенной, независимой и могучей, но это отнюдь не так. И ты, Катерина, – она с трудом, но произнесла ее имя, – тот человек, который мне кажется очень светлым и чистым. Мне хочется защищать тебя от всех гадостей мира, принимать на себя всю боль, потому что один раз у меня получилось, значит получится и еще, хочется приносить тебе только добро. И если тебе это нужно, то я самый счастливый человек на планете.

Ее взгляд был устремлен прямо в глаза Катерины. Слезы лишь накапливались в глазах Мэг, но не текли, оставаясь в надежной засаде.

Катерина молча кивнула, и тема как-то перетекла в другую.

Уже на выходе из ресторанчика Мэг быстро проговорила, улыбаясь:

– Особо не вспоминай о том, что я тебе рассказала.

Она направились гулять по Вене. На часах было полпервого дня. День обещал быть особенным: солнце отлично освещало все вокруг, но не было палящим или изнуряющим, как летом, не слепило глаза, а было нежным и ласковым; ветер медленно прогуливался по улицам, не упуская возможности посетить магазины и прилавки, двери или окна которых были приоткрыты; машины неторопливо плыли по гладкой дороге, некоторые из них почти засыпали на ходу, но никто не сердился, а относился как к уставшему ребенку, случайно заснувшему вечером; деревья тянулись к солнцу всеми силами, желая быть подобными Атланту; люди, самые разные люди, то торопились, то останавливались, раздумывая над чем-то; туристы жадно хватали моменты, особенно туристы пожилого возраста, желая выжать все из этой поездки, кто-то фотографировался на фоне величественных замков, позируя очень странно, выгибая свое тело или же, наоборот, стоя, как те же деревья, только бы в кадр влезло все, что им довелось случайно и неслучайно увидеть; некоторые очень внимательно слушали экскурсовода, ловя каждое слово, будто бабочек летом, задавали вопросы, что-то записывали и ни в коем случае не упускали возможности блеснуть своими знаниями, пусть даже неверными, но обязательно блеснуть; и последние, к ним относились Катерина, Мэг, еще один юноша и миссис Ханс, не фотографировались на фоне чего-то или же с кем-то, а если и доставали фотоаппараты или телефоны, только для того, чтобы запечатлеть что-то определенно красивое, не слушали историю Чумной Башни, не подходили к людям-статуям, а просто ловили моменты, не тратя их ни на, по их мнению, бесполезные занятия.

Разглядывая изящные и плавные, но такие четкие и выразительные линии и переходы статуи Евгения Савойского, проходя между цветущими садами, рассматривая самые разнообразные памятники архитектуры, слушая прекрасных и талантливых музыкантов, нельзя было думать о чем-то плохом. Стоило просто наслаждаться жизнью.

– А это памятник Моцарту, – проговорила на беглом немецком приятная девушка-экскурсовод, – он был построен в 1896 году по задумке знаменитого архитектора…

Была весна, но цветы на клумбе, уютно греющейся на солнце, уже успели прорасти. Катерина подошла ближе к памятнику. Моцарт будто смотрел на нее, хотя каменные глаза смотрели вверх.

– Ну, и что ты делаешь со своей жизнью?

– Простите, – Катерина не знала, кто это говорит, и начала оборачиваться по сторонам.

За ней стояла миссис Ханс, которая так же, как и девушка, смотрела на Моцарта.

– Правда, красивый? – не ожидая ответа, она задумчиво, но увлеченно продолжила: – первый раз я была здесь, когда мне только исполнилось двенадцать. Тогда мы жили в небольшой деревушке далеко за Веной, и родители решили меня свозить в Вену на День рождения. Ты не представляешь, как я плакала, когда родители говорили, что пора уходить, и буквально за руки оттаскивали меня от этой чудесной клумбы, от этого всезнающего Моцарта. Потом мне рассказывали, да и я сама помню, как называла его «Дедушка Моцарт».

Второй раз я была здесь, когда мне было 17. Тогда было очень жарко, около тридцати восьми градусов, очень душно и пыльно, а я, как девушка со слабым здоровьем, решила, что мне непременно станет плохо и я могу даже умереть. Через минут десять я упала в обморок от солнечного удара.

Я помню, как лежала на чем-то белом и все кругом было белым. Думала, что я умерла, – она засмеялась, – но, как видишь, мне повезло. Но тогда я лежала и думала, что умерла. И столько всего надумала. Поняла, что жизнь, которую я проживала, была бессмысленной, пустой и ненужной. Я была готова отдать все, чтобы только вернуться.

А потом появился этот хитрец, – она указала пальцем прямо в грудь статуе, – и сказал: «Очнись! Очнись! Проснись! Все будет хорошо». А потом заиграла музыка. Сразу же узнала, музыкальное образование, как никак. Это была «Лакримоза».

Потом Моцарт стал пропадать, белое переливалось в синее, зеленое, красное, бордовое, словом, становилось цветным.

Я очнулась. А на следующий день пришла к своей матери и сказала самым уверенным голосом в своей жизни:

– Мама, я буду учителем. И точка.

И ушла. А потом нашла у себя на столе квитанцию, допускающую меня к экзаменам на поступление.

Вот так я и нашла себя.

Договорив последнюю фразу, миссис Ханс отправила воздушный поцелуй композитору, затем, повернув голову, посмотрела прямо на Катерину.

– С самого детства я не знала, кем хочу быть. Мне все говорили, что я должна…

– Стоп! – отчего-то взвизгнула миссис Ханс, – ты никому ничего не должна, если только не обещала. Обещала?

– Нет…

– Ну тогда какие вопросы! Скажи, вот, допустим, представь, что тебе не надо зарабатывать деньги, что все близкие тебя поддержат в любом случае и что ты обязательно будешь успешна, хотя бы для себя. Просто представь. Кем бы ты была?

– Актрисой, наверное, – неуверенно, каким-то слабым голосом ответила Катрина.

– Тебе просто нужно понять, что, если человек чего-то хочет, ставит себе эту цель, пашет на нее, старается, не спит ночами, значит у него есть девяносто девять и девять десятых процента сделать это. Люди так редко почему-то прислушиваются к своим желаниям, зато очень внимательно слушают эти «псевдообязанности». «Мама хочет, чтобы я был врачом, видимо, так и надо», «мой брат хотел стать пилотом, буду и я, я ведь не хуже», «дети бы этого очень хотели», – она передразнивала каждого персонажа, кривляясь, – нужно просто понять, что ты любишь, и превратить это в свою жизнь. Рисовать любишь? Так какого черта ты сидишь за этой машинкой? Любишь составлять программы? Закрой проклятое фортепьяно и садись за компьютер! Нравится быть дома и ничего не делать? Так найди себе богатого мужа или состоятельную жену! Кругом столько всего интересного, тобой любимого, а ты сидишь в этой скорлупе, в этом коконе, не даешь своим крыльям расправится, не даешь себе взлететь под самое-самое небо. Это неправильно.

Катерина не понимала, откуда обычный университетский преподаватель знает столько о ее жизни, может одним словом пробудить что-то, не понимала, почему именно к ней она подошла этим солнечным днем. Но этим вопросам суждено было остаться без ответа.

– А что делать, если, допустим, нравится многое?

– У тебя целая жизнь. Ты успеешь все, если не будешь тратить время на что-то бесполезное. Но стоит помнить одну вещь: ты должна быть уверена, что это надо. Минутное увлечение не приведет ни к чему хорошему. Это как маленькое семя: если его посадить, регулярно поливать, ставить на солнце или, по необходимости, в тень, то обязательно вырастет что-то очень красивое, величественное, вырастет что-то твое. А теперь прости, сейчас экскурсовод собирается рассказывать про личную жизнь «дедушки Моцарта», это моя любимая часть.

Она поправила свои коротко подстриженные рыжие волосы, опустила солнечные очки и попыталась слиться с толпой.

А Катерина продолжила смотреть на памятник. Ком в горле, безусловно, стоял, но что-то странное было в этом коме: это была уже не бесформенная твердая субстанция, а что-то вытянутое и гладкое, совсем не давившее изнутри на горло и грудь. Спина болела. Слезы текли. Все было хорошо.

– Боже, и когда ты только успеваешь так вырастать? – спросило Счастье у высокого, стройного, крепкого юноши, обнимающего Катерину сзади.

– Это не я, – ответил тот и снова уставился своими изумрудными глазами в небо. Его длинные волосы небрежно вились, переливаясь золотом на солнце. Правда, у корней волосы потемнели, стали цвета земли после дождя.

Далеко от них, метрах в трехстах стояла женщина, которая также была невидима для окружающих. Она все время следила за Мечтой и хотела ей помочь, но пока не представляла, как. Ее узкие, блестящие глаза, переливались то от зеленого к карему, то наоборот. Смуглая, загорела кожа была покрыта чем-то легким, но не прозрачным. На лбу было небольшое родимое пятно, совершенно не портящее лицо женщины. Острые скулы и прямой подбородок не выглядели грубо и мужественно, но все равно подчеркивали уверенность.

– Ничего, я помогу, – прошептала она, глядя на Мечту, как на маленького ребенка.

Мечте точно нужен был кто-то, способный помочь ей окончательно повзрослеть и стать на землю твердыми и уверенными ногами. Сила была именно тем, кто помог бы. Но еще не время.

До плеча девушки кто-то дотронулся. Она, испуганно повернулась, быстро вытирая слезы.

– Простите, а где наша группа? – спросил молодой человек, как ей показалось, на лет шесть старше ее, на очень-очень корявом немецком.

– Вон там, – рукой она указала на толпу людей, блуждающих между статными деревьями.

– Спасибо, извините.

Его грустные, убитые глаза показались ей почему-то самыми красивыми и таинственными, которые она видела в жизни. Густые брови, полуопущенные ресницы, волосы растрепаны – все это как-то поразило девушку.

Парень тоже смотрел на нее. Видно было, что она, возможно, единственный человек, который смог его заинтересовать. Он одновременно смотрел на все: на волосы, глаза, нежные кисти рук, бархатную кожу, выпирающие ключицы, слегка пухлые щеки. Он не понимал, что с ним происходит, что-то давно забытое, зарытое, похороненное под огромной бетонной плитой.

– Еще раз извините, – сказал он, не отрывая глаз от девушки.

– Конечно.

Он развернулся и нехотя зашагал. Через десять метров он остановился, будто вкопанный, видимо, о чем-то подумал, а потом, постояв немного, развернулся и уверенным шагом стал возвращаться.

– Не скажете свое имя?

– Скажу, – она невинно улыбнулась, – меня зовут Катя, то есть Катерина.

– Спасибо большое, – смущенно сказал он и теперь точно удалился. Со спокойным сердцем.

– А как Вас зовут? – решив, что это неправильно, дать что-то и не получить чего-то, крикнула ему Катерина в след.

– Рей, – он пытался произносить букву «р» как немцы, но выглядело это смешно, – Рей Трейр.

***

– Почему ты так странно улыбаешься? – спросила Мэг Катерину, когда они проходили мимо Собора Святого Стефана.

– Не знаю, – ответила та и снова погрузилась в свои мысли.

Девушки шли под руку по одной из самых красивых улиц Вены. Величественный собор отбрасывал свою тучную тень на северо-восток, изо всех сил тянувшись своими острыми вершинами прямо к небу. Казалось, что его крыша собирает свет, а затем, отражая его, освещает весь город. Кругом было немного людей, но достаточно, чтобы не чувствовать себя одиноким на этой славной площади. Одни медленно прогуливались, утомленные ярким солнцем, другие быстро перебегали с одной стороны улицы на другую, разговаривая по телефону и изо всех сил укрываясь от назойливого ветра, некоторые неспешно заходили в костел.

На улицах в это время года можно встретить уличных артистов. Замечательные люди эти уличные артисты: зарабатывают свои деньги, пусть даже и небольшие, тем, что им нравится делать – рисовать, петь, читать стихи, играть на музыкальных инструментах, строить гримасы, показывать невообразимые чудеса и многое-многое другое, самое разнообразное.

Они необычайно полезны нашему обществу: очень часто вижу людей, которые сильно спешат куда-то, боятся опоздать или упустить возможность, а, увидев на улицах длинноволосого парня, играющего на гитаре и поющего старые песни, останавливаются, о чем-то задумываются, скорее всего, вспоминают что-то хорошее, возможно, свое детство или прекрасную юность. Где-то внутри они, кажется, понимают, что спешить им на самом деле некуда, эти тридцать секунд не сыграют какой-то очень важной роли, зато станет приятно на душе и очень тепло, точно в июле.

Девушки заметили в метрах десяти от себя компанию людей, окруживших какой-то непонятный, пестрый, быстро двигающийся объект. Подойдя поближе, они поняли, что это уличные клоуны дают свое мини-представление.

Выглядело замечательно: тот, который был на небольших ходулях, подходил к каждому, учтиво сгибался, протягивая шляпу для монет. Когда он подходил к маленьким детям, из его шляпы каждый раз вываливались совершенно разные фигурки на пружинах: маленькие собачки, белые или серые кролики, пестрые вертолетики или большие разноцветные пластмассовые цветы. Это подкупало детей, вынуждая их вопить от восторга и просить родителей еще монет для дяди. Как же все-таки просто нажиться на детском интересе.

Следующей, на кого они обратили внимание, была женщина-чревовещатель. На ее слегка пухлой ручонке сидела безобидная кукла мужчины с абсолютно стеклянными безжизненными глазами.

– Солнце мое, – энергично и достаточно громко спросила она у девушки, стоящей за спиной маленького ребенка, – спроси что-нибудь у Дживса, он обязательно тебе ответит.

Девушка, немного покраснев от этого внимания в ее сторону, обратилась к этому самому мальчику:

– Сыночек, спроси что-нибудь у тети…

– У Дживса, – вежливо поправила чревовещательница.

– У Дживса. Не бойся, кроха, – она потрепала его пушистые волосы.

– А почему этот дядя сидит у Вас на руке и говорит то, что Вы захотите? – поинтересовался малыш, доверчиво смотря своими широкими глазами прямо на женщину.

– Ох, золотце, – она улыбнулась во весь рот, удивившись проницательности маленького человека, – потому что этот дурачок сам ничего не может. Вот смотри.

Она сняла его с руки и небрежно, даже скорее с каким-то скрытым отвращением, бросила на асфальт.

– Можешь пнуть его, – сказала та, – он тебе все равно ничего не сделает. Только не сильно, хорошо?

Ребенок нехотя пнул куклу, легонько, совсем не собираясь делать ей больно.

– Видишь, я ведь говорила, – она, неизменно улыбаясь, подняла куклу с земли, отряхнув ее, надела на свою руку и добавила: – а вот теперь что Вы скажете, мистер Дживс?

– Нехорошо, нехорошо обижать старших, – донеслось изо рта куклы, – ты плохой, плохой ребенок.

– Не ругайся на это солнышко, – сердито приказала своей кукле женщина, – немедленно извинись перед молодым человеком!

– Простите, – виновато сказала кукла и опустила голову.

Ребенок был счастлив. Мама его положила несколько звонких монет в шляпу подоспевшего клоуна на ходулях, взяла сына за руку, и они пошли дальше по своим делам.

И последним из этого славного трио бродячих актеров был обычный, стандартный, если так можно сказать, клоун: красный круглый нос, кудрявый, вульгарно-оранжевый парик с зелеными прядями, носатые туфли с колокольчиками, бесформенные штаны и узкая жилетка. Доставая мячик за мячиком из своего рта, он производил необычайный фурор среди наблюдателей. Дети просто бились в восторге, когда он показывал, как из обычного, непримечательного, надувного шарика может получиться такая красивая собака, или котик, или даже подсолнух. Улыбка этого мужчины заряжала всех других людей каким-то незримым и неуловимым позитивом, щурящиеся от солнца серые глаза блестели от слез старания, небольшие капельки пота, как могло показаться, падая на асфальт и разбиваясь, тоже смеялись, поддерживая общий гул. А если он начинал показывать какие-то сценки, естественное, придуманные им и его славной командой, то лучше было бы затыкать уши, ибо вас точно оглушило бы волной смеха.

– Девушка, может хотите что-нибудь? – неожиданно обратился он к Мэг.

– Ой, – она смущенно засмеялась, – знаете, если можете…

– Я все могу, – перебил ее тот.

– Ну тогда я хочу, – она быстро пробежалась взглядом по сторонам, – хочу облако. Сможете?

Поймав взгляд Мэг, бросающей ему вызов, он усмехнулся, достал из заднего кармана очередной шарик, кажется, фиолетового цвета, надул его и принялся за работу. Быстро-быстро двигая руками, он превращал шарик то в собаку, то просто в сосиску, то в неровный круг, то в еще что-то более непонятное. Спустя минуту он, видимо, закончив, подошел к Мэг и на вытянутой вверх к небу руке продемонстрировал свое творение. Она лишь успела заметить, что это отдаленно похоже на облако. Через секунду клоун щелкнул пальцами – и шарик лопнул.

– Вот там Ваше облако, – улыбнулся он и указательным пальцем обвел для Мэг самое большое и пушистое облако на небе.

– О, – воскликнул мужчина, случайно взглянув на Катерину, – я знаю, что и Вам надо.

Катерина не успела произнести и слова, как клоун снова принялся за дело. Его покрасневшие серые глаза очень внимательно следили за движениями рук, меняющих форму нового шарика, будто сейчас их обладатель трудился над самой важной вещью в жизни. Девушка заметила, как руки мужчины несмело дрожат, но, несмотря на это, все равно делают.

Спустя минуту он, счастливый, протянул Катерине желтую корону, но, не доверившись незнакомке, сам надел корону на ее голову.

– Вам очень идет, моя королева, – запинаясь, произнес мистер Дживс.

– И вот еще, – клоун ловким движением вынул из широкого рукава белой рубашки маленький букет слегка помятых голубых цветов, – подойдет к Вашим глазам.

Встав на колено, он протянул цветы Катерине. Его счастливые глаза смотрели прямо на Катерину, жадно пытались уловить любое ее движение, которое могло бы говорить о благодарности, не говоря уже о том, что они искали счастья на нее свежем, юном и живом лице, пытаясь сохранить навеки их в своем сознании. Девушка, очень смущаясь и быстро краснея, приняла цветы и расплылась в еще более широкой улыбке, чем раньше. Солнце переливалось в ее глазах.

– Спасибо больше, – поблагодарила Катерина, слегка опустив голову.

Клоун, ничего не отвечая, но улыбаясь самой счастливой улыбкой, ловко поднялся с колена и продолжил несколько рассеяно и даже мечтательно развлекать публику. Когда девушки уходили, они еще долго слышали громкий смех и аплодисменты.

– Знаешь, я только сейчас поняла, – сказала Катрина Мэг, когда они уже удалились от этой веселой толпы настолько, что смогли не отвлекаться на рукоплескания, – мне уже очень давно не дарили цветы.

Она еще раз вдохнула их чудесный свежий аромат, прижавшись лицом к этим маленьким творениям природы, и так стояла минуту, совершенно ни о чем не думая, а лишь наслаждаясь этим замечательным моментом.

Рядом с ней, поедая сладкое вишневое мороженое, которое так лениво таяло на солнце, стояло Счастье.

– Мы тут уже два дня, а так и не погуляли ночью, – вовремя заметила Мэг, когда они переодевались после прогулки.

– Еще три дня, – сказала Катерина, устало падая на кровать, – мы точно все успеем.

Зевая, она начала потягиваться. Изящно прогнувшись в спине и пояснице, она тянула свои руки к потолку, вероятно, надеясь пробить его, достать солнце с неба и поместить куда-нибудь за дерево, чтобы оно отбрасывало приятную тень на их балкон. Казалось, что ее бледная бархатная кожа светится и освещает номер. Солнечные блики словно бегали по ее телу, играю в сказочную игру. Длинные ноги, вытягиваясь, доставали до самого конца кровати.

– Чего ты так смотришь? – спросила девушка, поймав на себе взгляд Мэг, и, начав осматривать свою тело, прибавила: – испачкалась что ли?

– Нет, нет, нет, – быстро и крайне смущенно ответила Мэг, отворачиваясь и краснея, – просто чего-то вспомнила того парня, который подошел к тебе около памятника Моцарту.

Естественное, она соврала.

– Кстати, о том парне, – Катерина, быстро вскочив, села прямо напротив подруги, – он спросил, как меня зовут.

– О боже, – перепугано поинтересовалась Мэг, – и ты ответила?

– Ну, да, – девушка удивленно взглянула на нее, – а что такого?

– Как что такого? – взвизгнула обычно спокойная Мэг, – как что такого? Ты ведь его совершенно не знаешь! А вдруг он маньяк какой-нибудь? Или извращенец? Знаешь, сколько сейчас весной всяких сумасшедших ходит? Им только дай повод, подмигни, взгляни в их сторону – и все! Как так можно, Кэт, как так можно?

Ее лицо покраснело, а вены на шее угрожающее дрожали, желая порвать тонкую и полупрозрачную кожу Мэг.

– Ты права, знаешь, абсолютно права, – виновато ответила Катерина, – только у него глаза такие были…

– Мало ли какие у него глаза, да хоть как у Алена Делона, ты все равно не должна разговаривать с незнакомцами, тем более говорить им, откуда ты и как тебя зовут, – несильно крича, она постоянно широко взмахивала руками, как будто взывая к богу.

– Да ты послушай, у него глаза такие… Такие грустные, забитые, потерянные. Помнишь этого мистера Дживса на площади? Вот примерно такие же стеклянные, какие-то пустые, отчужденные. Они зеленые, но какие-то потухшие. Ну не похож он на маньяков, – несмотря на агрессивное поведение подруги, она говорила спокойно, все время смотря то на потолок, то на пол, то прямо в глаза Мэг.

– Ладно, только пообещай мне, если вдруг что, то изо всех сил постарайся спасти свою жизнь. И если встретишь его где-нибудь случайно, то будь начеку. Хорошо?

– Конечно, обязательно, – спокойно ответила девушка и, встав с мягкой кровати и подойдя к Мэг, обняла ее.

Безусловно, тут даже и говорить не о чем, она волновалась за подругу, за единственную свою подругу, за такой яркий и нежный весенний лучик солнца. Но тут было и еще кое-что, что способствовало такой бурной реакции: что-то жгучее, острое и очень неприятное зарождалось внутри Мэг, разгоралось широким пламенем, не доходящим только разве что до пят. И чтобы быстрее перевести разговор на более приятную тему, Мэг снова предложила:

– Ну, может, все-таки погуляем сегодня ночью?

– А знаешь, – Катерина освободилась из крепких объятий подруги, но все равно держалась своими нежными ладошками за плечи девушки, – а давай. Кажется, у меня есть подходящее для этого платье.

Вечером, часов в девять, когда на город навалился пушистый мрак, они уже неспешно шагали по набережной. Воды Дуная тихо, как самые скрытные японские воины, сопровождали девушек. Бесшумные машины быстро проносились мимо них, бессовестно поднимая ветер, который также бессовестно играл с их легкими платьями. На улице все-таки была весна, пусть даже и достаточно теплая, поэтому нежные плечи Катерины были надежно укрыты укороченным жакетом, идеально подходящим под ее цветочное платье.

– Ты можешь найти Большую Медведицу? – спросила Мэг, когда они стояли на мосту, величественно возвышающемся над темным Дунаем.

Фонари лениво освещали полуспящую улицу. Слабый ветерок колыхал не только Дунай. Кружась в медленном танце с случайными прохожими, он закручивал их, пытаясь сбить с тупи, и шептал тихо на ухо: «Медленней, иди медленней, куда торопиться, если ты и так на своем месте? Постой, подумай, посмотри, какая луна красивая. Ну куда же ты? Нет, ты так просто не уйдешь». И, видя, что человек сильнее сопротивляется ему, начинал дуть еще сильней, в конечном счете побеждая.

– Кажется, вот она, – Катерина обвела ладонью контур ковша на ночном небе, а потом, как будто вспомнив что-то очень важное, быстро проговорила: – Cлушай, а давай я почитаю тебе стихи?

– Давай.

Хотя в детстве она не уделяла большого внимания литературе, стихи она любила и как-то на удивление легко запоминала. Она, воодушевленная, читала все подряд: начиная с детских стишков и заканчивая творениями Лермонтова или Маяковского.

Ветер начинал дуть сильней. Кроны еще не распустившихся деревьев устало покачивались из стороны в сторону, Дунай, очнувшись, начинал бить свои волны о стены заточения. Запахло настоящей весной, свежей, пробуждающейся и набирающейся сил.

За спиной Катерины стоял мужчина, покуривая сигарету. Он внимательно, но не пристально, наблюдал за девушкой, любуясь ее волосами, поддающимися ветру-проказнику. Его каре-зеленые, спокойные глаза казались совершенно темными в свете уличных фонарей, широкий нос отбрасывал тень на лицо, но и это его не портило его. Пухлые губы постоянно что-то шептали, будто поддакивали девушке или повторяли за ней.

– Сила народная, сила могучая… – выразительно, но все еще негромко, только для Мэг читала Катерина.

Молодой человек, докурив сигарету, бросил ее прямо в фонарь, он она, не долетая, превратилась в золотистую пыль. Она плавно, как будто тысяча маленьких пушистых пушинок, падала на землю, но почему-то сменила направление и теперь летела прямо на Катерину.

– Я к Вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать, – начала она новое стихотворение, совершенно не замечая сказочной пыли по причине закрытых от удовольствия глаз.

Юноша начал неспешно подходить к Катерине, обходить ее, то отдаляться, то снова приближаться.

Когда девушка начала читать третье и последнее на сегодня стихотворение, вокруг нее и Мэг уже собралась небольшая толпа. Они наблюдали за ней восторженно-удивленными глазами, следили за ее осмелевшими жестами, пытались ловить мельчайшие перепады интонации ее голоса – одним словом, наслаждались, пусть даже и не понимая слов.

– Били копыта, пели будто… – она уже не стеснялась говорить громко. Прикладывая левую руку к груди, правой она указывала куда-то очень далеко, обводя горизонт.

Вдохновение подошло к ней со спины и своей сильной, но нежной рукой аккуратно дотронулось до груди.

Необычайный прилив сил, как будто весь Дунай разом окатил ее своей чистой водой, почувствовала она. Что-то ласково-теплое горело мягким пламенем под горлом, не давая выдыхать. Сразу мир вокруг стал ярче, теплее: ветер уже не дул в лицо, а гладил, небо стало как-то мягче, звездочки подмигивали людям и, решая сделать небольшой подарок, пускались в путешествие по бескрайним просторам мира.

– И стоило жить, и работать стоило, – закончила она. Прозрачные слезы, скатывающиеся по ее счастливому лицу, в свете улицы казались струйками золота.

Раздались бурные аплодисменты. Люди подходили и обнимали Катерину, смотря на нее восхищенными глазами, начинали расходиться по своим делам, но уже более с более хорошим настроением. Одна бабушка, обладательница смешной, но очень интересной прически, даже похвалила девушку на русском, видно, давно забытом.

– Я не понимала ни слова, но это было просто восхитительно, – Мэг обняла счастливую подругу, – у тебя определенно есть талант.

– Ой, ну какой это талант, – смущенно и все еще улыбаясь ответила та.

– Очень большой талант, я тебе говорю.

Вдохновение, достав еще одну сигарету, закурило ее и, идя вместе с девушками, но на противоположной стороне улицы, танцевало. Темно-русые волосы отдались ветру, с которым, видимо, оно и танцевало.

Уже направляясь в сторону гостиницы, они решили пройтись еще раз по площади, расположенной рядом с Собором святого Стефана. Миновав улицу с роскошными магазинами, они попали на более узкую улочку. Дома, будто Англия и Франция в прошлых столетиях, стояли мрачно друг напротив друга, но, к счастью, не развязывали кровопролитных войн.

Девушки увидели мужчину, сидевшего прямо на холодном асфальте. Улица была темной, ибо единственным освещением был тусклый свет из окон. Мужчина периодически вздрагивал, видимо, плакал. Около него лежали стеклянные пустые бутылки.

– Простите, с Вами все в порядке? – аккуратно дотронувшись до него, поинтересовалась Катерина.

Мужчина резко поднял голову. Его покрасневшие глаза, редкие брови показались девушке очень знакомыми.

– Боже, ты вернулась. Доченька! – упав и обняв ноги девушки своими дрожащими руками, воскликнул мужчина.

Прокуренный, но мягкий голос его отозвался чем-то приятным, каким-то воспоминанием этого дня. Клоун продолжал всхлипывать, сильнее прижимаясь к ногам Катерины.

На том месте, где только что сидел, или даже валялся, мужчина, склонив голову к земле, стояла, сгорбившаяся старуха с ужасными морщинами и обвисшими мочками ушей. Ее жесткие, огрубевшие пальцы держались за палку, такую же старую, как и она сама. Кое-где даже виднелся засохший мох. Ее бездонно-черные глаза смотрели с родственной мягкостью на прискорбного мужчину. Она за эти годы привыкла видеть такие случайные сцены, привыкла к его слезам, привыкла ко всему, что давала ему сама.

С Болью, такой настоящей, мужчина познакомился двадцать два года назад, когда его любимая дочурка умерла от рака, а из-за этого через пять дней умерла, не вынеся потери, и его жена.

Каждый день он приходил к дочери в больницу, переодевался в эту проклятую одежду клоуна и, подавляя слезы, веселил умирающее дитя. Она так улыбалась, так радовалась, когда в белоснежную палату, уставленную цветами и мягкими игрушками, впрыгивал веселый балагур-клоун, когда он, кривляясь, делал ей собачек из шариков, когда нарочно больно падал, только бы рассмешить своего любимого ребенка. А потом вечером он тихо читал ей сказки, целовал в лоб и уходил, когда она засыпала. Но ее не стало. От горя, от боли утраты, от пустоты внутри его бесполезного тела он решил, что посвятит себя тому, чтобы делать других хотя бы на минуту, хотя бы на секунду счастливее. По-настоящему несчастные люди постоянно стремятся сделать так, чтобы несчастными были только они.

– Мужчина, мужчина, пожалуйста, не плачьте

– Она так говорила, так говорила! – он выпустил ее ноги и взвыл прямо в небо, крича во все горло! – «Папа, папочка! Чего ты плачешь? Все ведь будет хорошо!»

Вены на его шее, рот и грудь были готовы порваться, только бы облегчить страдания хозяина. Безумные, несчастные глаза смотрели прямо в небо, казалось, прямо на бога, проклиная его за все: за эту жизнь, за потерянную семью, за это безумие, за все, чего он лишился в момент.

Девушки, не найдя ничего лучше, быстрым шагом удалились. Хотя знали, что он не последует за ними, слишком он был пьян и несчастен. На следующий день Вена потеряет одного замечательно и талантливого клоуна, погибшего в результате алкогольной интоксикации, но, может, оно и к лучшему.

– Боже мой, как мне его жаль, – говорила уже в номере Катерина, совершенно забыв и про свой дебют, и про аплодисменты, и про ранее незнакомое и безумно прекрасное чувство. Она помнила только эту человеческую дрожь, эти несчастные, полные горести и боли, отчаяния и злобы глаза, взывающие к милосердному небу.

– Каждому свое, – пыталась как-то утешить ее Мэг, – есть еще и намного хуже.

Катерина еще долго не могла заснуть: мысли играли в «вышибалы» и мячиком служил ее мозг. Он думала больше всего о этом несчастном, но заснула, все равно вспоминая свою ладонь, указывающую на таинственный горизонт.

***

Голова пронзительно болела, виски горели и бойко пульсировали. Тяжелые веки Катерины ни при каких условиях не желали подниматься. Безумно хотелось спать, словно в жаркий летний день, когда вы отдыхаете под огромным пушистым деревом, нежно и по-детски укрывшись его тенью. Приложив титанические усилия, она встала с кровати.

Погода на улице стояла соответствующая: солнце восседало за облаками, не желая контактировать с людьми, ветер на этот раз разносил не весенний аромат, а едкую пыль, деревья спали, совершенно не двигаясь, Дунай дремал вместе с ними, только изредка просыпаясь от надоедливых лодок.

Сегодня у них был по плану так называемый «Культурный день». Суть его состояла в посещении университета-партнера, выставки современных художников и архитекторов Австрии и пресс-конференция с неизвестным девушке писателем.

– Это точно нам надо? – сонно спросила Катерина у Мэг, когда они уже занимали свои места в автобусе. – Мы могли бы еще поспать.

Выглядела она, мягко сказать, не очень. Решив не заморачиваться, девушка надела простые темные штаны, темные кроссовки и абсолютно черное пальто, идеально подчеркивающее ее стройную фигуру.

Она как будто и не спала сегодня. Большую часть ночи она о чем-то думала, хотя ей так могло только казаться. Может, это просто был очень чуткий сон. Думала она обо всем подряд: о небе, усыпанном звездами, о горах, в которых она никогда не бывала, о маме, о том юноше с погасшими, но очень добрыми глазами, вспоминала клоуна, обнимающего смертельной хваткой ее хрупкие ноги. Миллионы мыслей проходили через ее голову и через секунду безвозвратно вылетали, будто солнечные лучи. Затем, уже ближе к раннему рассвету, она наконец почувствовала, что засыпает.

А еще вспомнила, что давно не разговаривала с родителями. Осознав, что скучает по нежному голосу матери и по быстрому, слегка невнятному говору отца, она пристыдила себя за безответственность и решила, что в ближайшее время обязательно позвонит им. Заснула она только тогда, когда на небе появлялись первые свидетели дня – почти прозрачные, необычайно легкие облака.

И вот сейчас она то дремала на мягком, несмотря на угловатость, плече Мэг, то устало смотрела в окно. Мимо проплывали огромные здания: замки, офисные центры, гостиницы, просто многоэтажные дома – но все это не особо привлекало девушку. Безусловно, снова и снова ее дух захватывало от такого сочетания старины и современности, стеклянных окон во все здание и острых каменных или кирпичных вершин домов, ровесников Генриха Четвертого. Но голова ее была занята иным: Катерина думала о своей жизни.

Начиная с самого детства. Когда еще были жив ее дедушка, она часто приходила к нему. Его голубые, слегка подслеповатые, но все еще яркие и блестящие, умные и безумно добрые глаза смотрели на нее сейчас сквозь время и пространство. Невольно она вспомнила его слова, которые он так любил ненавязчиво вставлять в любой разговор:

– Главное в жизни – заниматься тем, чем хочешь. Только этим еще и не причинять вреда остальным. Тогда ты точно будешь самой счастливой.

И он снова переключался на старую тему. Когда он умер, ей было всего ничего, лет восемь, может меньше, точно она, к сожалению, не помнила. Когда уже прошли похороны, мама сказала, что дедушка ей кое-что оставил.

– Что-то очень ценное, – интригуя, говорила она, – только я не скажу тебе, как он и просил, до шестнадцати лет.

«Боже, точно! Мне ведь давно исполнилось шестнадцать. Сколько там лет назад?» – она, углубившись в воспоминания, запуталась в своем возрасте. Когда она твердо решила, что по приезду домой потребует у родителей этот подарок, они уже закончили свою экскурсию по университету и направлялись на выставку.

Большое белое здание не производило впечатление обители чего-то гениального или прекрасного. Большие белые колонны поддерживали плоскую крышу, словно боги подпирали своими могущественными плечами небо. Дверь, ведущая во внутрь здания, была совершенно обычной дубовой дверью со стеклянными вставками. Только ручки выделялись: их рукояти были обвиты непропорционально длинными крыльями спящей совы, туловище которой располагалось на верхушке ручки.

Войдя во здание, первое, что вы увидите, – это длинный белый коридор, ведущий прямо к тупику. Но все не так просто: даже если вы видите тупик, все равно где-то есть минимум одна дверь. Здесь было больше – две. Налево, которая была снежно-голубого цвета, и направо – бледно-зеленого.

– Вы можете разделиться, а можете ходить одной группой, – сообщила им миссис Ханс, развернувшись лицом к толпе, – но на все про все у вас есть два часа. Через два часа, а именно в четырнадцать тридцать пять, мы встречаемся на этом месте и едем на конференцию. Удачного и интересного времяпровождения.

Она, грациозно развернувшись, направилась к выходу. Ее длинное темно-синее пальто устремилось следом шлейфом, будто это было не пальто, а сама ночь. Рыжие волосы выглядели очень контрастно и ярко на фоне сахарных стен.

За бледно-зеленой дверью, как показалось Катерине, но с чем не согласилась Мэг, не было совершенно нечего интересного: там были картинки современных художников-абстракционистов, минималистов или кубистов. Катерина, сколько не пыталась, не могла понять сути картины, на которой была изображена тонкая линия, на концах которой лежало по шарику.

– Видимо, это должны были быть глаза, – неуверенно говорила Катерина, всматриваясь в это творение.

– Ты не понимаешь,– вздохнув, начала объяснять ей Мэг, словно маленькому ребенку, не способному пока что понять простые истины бытия, – Мая Онитнарат, – с третьего раза у Мэг все-таки получилось выговорить фамилию, – изобразила весы. Тут даже подписано, просто ты не видишь, – она указала пальцем на золотистую табличку в левом углу картины, – «Весы жизни». Тут, как мне кажется, изображена дилемма, которая встает перед каждым человек. У каждого она своя, бывают похожие, бывают одинаковые, но все равно у каждого своя. Так что стоит просто пытаться искать смысл во всем, – говорила она воодушевленно, смотря сквозь потолок и крышу, будто вела диалог не с Катериной, а с богом, но, на удивление, закончила просто и легко.

– Ну, знаешь, если жить так, – говорила она уже на выходе из этого зала, – то можно найти смысл в любом бреде.

– Вот именно.

Когда они зашли во второе помещение, их лица сразу обдало неприятной, колючей прохладой. Пахло камнем, глиной, может, известняком, пахло сырой землей. Над дверями этого зала гордо возвышалась серебряная табличка с насыщенно-черными блестящими буквами, гласившими: «Sculptura».

Первым делом девушки заметили скульптуру-постановку. Ее составляли три бюста: два, стоящих на низких, но толстых платформах, и один, подвешенный почти прозрачными лесками к потолку. Первый бюст был головой, обычной человеческой головой, только из затылка росло два крыла и его глазницы были пустые. Он стоял на платформе. Второй был противоположностью первого: у него не было крыльев, но были глаза. Он, так же, как и первый, стоял на платформе. Но тому бюсту, что летал в воздухе и находился между ними, повезло больше остальных: у него были и крылья на затылке и глаза.

– Что скажешь? – задумчиво спросила Катерина.

– И говорить ничего не надо, – снова легко и просто ответила та, и они продолжили свое маленькое путешествие.

Как и в обычной жизни, здесь, на выставке, были достойные и интересные представители, смотря на которых, вы могли восхищаться красотой и глубиной мысли. Еще одними представителями были огромные, красивые, пышные, старательно и щедро усыпанные блестками и мишурой композиции, но, сколько бы вы ни всматривались, под каким углом не смотрели бы, все равно не нашли бы ничего стоящего. Еще были маленькие работы, не очень красивые и совершенно пустые, лишь создающие вид чего-то значимого (таких было большинство). И последние, совсем простенькие с виду, незамысловатые, в них могло быть до двух фигур или что-то еще, но стоило подумать (или прочитать описание автора) и понять – какой смысл, какая идея были заложены в них, и вы сразу же поражались задумке и ее передаче таким простым, но гениальным путем.

Так было и с последним экспонатом, на который они обратили внимание. Он стоял в плохо освещаемом углу, как будто организаторы выставки нарочно пытались скрыть самый важный экспонат.

Это была необычная, не похожая на другие скульптура. Необычной она была потому, что была понятной, простой и легкой, на первый взгляд, для восприятия. В условиях необычности любая выделяющаяся вещь становится обычной, а любая простая вещь становится редкостным сокровищем. Так было и с этой.

Внешний вид ее был довольно прост: основу представляли две вертикальные балки, поддерживающие собой перпендикулярную им горизонтальную. Как будто футбольные ворота без задних оснований. По этой горизонтальной балке шел человек. Естественно, он не шел, просто автор очень искусно это изобразил: и вправду создавалось ощущение, что он аккуратно и очень осторожно идет по этой неустойчивой конструкции, может, даже дрожит. Руки этого человека были широко раздвинуты, а глаза смотрела вперед.

– Ты меня извини, – сказала Мэг Катерине, – но я пойду в тот зал, еще раз посмотрю.

Она нежно погладила ее по руке и, будто оставляя маленького ребенка, ушла.

Спустя минуту, как Катерина разглядывала это творение, она заметила табличку, стоявшую перед бордовыми ремнями ограничения.

«Прогулка по жизни.

Когда я был маленьким, мой любимый старший братец часто брал меня с собой на заброшенный завод. Мы там бегали и прыгали, точно рыцари. Один раз мы забрались на второй этаж. И он сказал мне:

– Смотри, что могу. Только не повторяй. И главное – не визжи, как девчонка.

И он ступил своей ногой на балку. Она была не очень широкая, но не очень и узкая, так, что его ступня идеально помещалась. Под этой балкой не было ничего, кроме пропасти первого этажа. Я смотрел на это, а мое сердце дико колотилось, гоняя кровь то к мозгу, то от него. Я молился тогда, только бы он не упал.

И спустя шестнадцать лет меня осенило.

Балка – это наша жизнь. Ступив на нее, у нас остается всего два выхода: либо свалиться, либо пройти до конца.

И вы только посмотрите! Как все легко объясняется!

То, что мы прошли, – это наше прошлое. Мы его не видим, уже прошли его, следовательно, оно не представляет ценности. Но мы можем себе постоянно напоминать, что мы молодцы и прошли его. Это опыт что ли. Тем более, падая, мы можем зацепиться за него.

То, что сейчас, – это настоящий момент. И это самое важное, то, что есть сейчас. Но, нельзя забывать, что мы идем, чтобы идти. Настоящие моменты важны, но не менее важно и будущее, которое подстерегает нас на следующем шагу, молниеносно становясь настоящим.

Самый надежный вариант успешно пройти эту балку – это чередовать взгляды вниз и взгляды вперед. Будешь постоянно смотреть вниз – не будешь видеть длину балки и саму балку, только маленький ее кусочек. А, дойдя до конца, удивишься, что как-то быстро и неинтересно прошла жизнь. Смотреть вперед все время – тоже не дело, ибо не знаешь, куда сейчас ступать и можешь случайно оступиться и потерять все.

Стоять на месте все время нельзя, потому что балка только кажется крепкой. Под тяжестью твоего прекрасного тела она начнет прогибаться, прогибаться и сломается в конечном итоге – и вот ты летишь прямо в пропасть.

Медленно, кстати, идти тоже нельзя – с каждым шагом будет нарастать дрожь и неуверенность в себе. И быстро бежать тоже не рекомендую. Шанс оступиться или не удержаться на бегу возрастает прямо пропорционально скорости.

Жизнь – очень сложная штука, подвластная только самым ловким и умным людям. Но я знаю одно средство, которое поможет пройти ее чуть легче. Нажми на кнопку.

И последнее: не дай бог, падая с балки, тебе решать, за что цепляться: за прошлое или за будущее.»

Ладонь девушки несмело опустилась на кнопку, расположенную в правом нижнем углу, под широкой подписью автора.

После нажатия статуя начала легонько трястись и негромко поскрипывать. Через пару секунд из железной спины выросли белые крылья. Они расправлялись неуверенно и очень лениво и как бы сонно. Поднятые перья расправлялись, дрожали, но все равно пробуждались. Откуда-то появился свет, освещающий эти крылья.

У Катерины перехватило дух. Головная боль, так усердно надоедающая ей весь день, мигом прошла, в голове наступила какая-то летняя ясность и свежесть. Девушка, пораженная красотой, гениальностью и величием этого шедевра, стаяла еще минут десять, просто смотря на статую.

– Когда я уходила, крыльев вроде не было, – дотронувшись до дрожащего плеча Катерины, просто сказала Мэг.

– Они всегда вырастают в самый неожиданный момент, – будто не сама ответила Катерина.

Когда они уходили, Катерина впопыхах записала имя автора – Я. Майкер.

– Правда ведь, красиво, – она словно пыталась доказать Мэг что-то.

– Да, да, очень.

– Послушай, а какая мысль… – начала она.

Всю дорогу до конференции Катерина пыталась пересказать то, что там написано, но отчего-то не могла это сделать: возможно, собственные мысли одолевали ее или она снова отвлекалась на безупречные своей красотой здания. Еще кое-что она вспомнила: Катерине показалось, что где-то в толпе она видела знакомые болотно-зеленые глаза. Только не могла вспомнить, где.

Раздался гудок – сигнал для выхода.

Выйдя из автобуса, Катерина сразу почувствовала, как заметно потеплело на улице. Солнце иногда появлялось из-за облаков, незаметно подмигивало людям, точно флиртуя с ними, и украдкой пряталось обратно. Пыль уже успела осесть на землю или просто исчезла. На улицах стало появляться намного больше людей, чем ранним утром.

Зал для встречи не отличался особой красотой: простое бело-зеленое, светлое и просторное помещение. Обычные офисные стулья, на столе несколько табличек с очень мелким шрифтом, пластиковые стаканчики, бутылки с водой без этикеток, блокноты и ручки.

Когда все расселись, Катерина, все еще сонная, снова склонила свою голову на уютное и теплое плечо подруги. Снова она смотрела куда-то вдаль, думая о своем.

Девушка точно не знала, сколько прошло времени до появления этого писателя. Она обратила внимание на происходящее вокруг только в тот момент, когда зашевелилась Мэг.

– Что, что происходит? – начала было она спрашивать, но потом поняла.

Справа от них прошла небольшая колонна, состоящая из людей, что должны были расположиться за этим столом. Всего было четыре человека: трое юношей и одна девушка. Вскоре оказалось, что самый высокий и подтянутый парень – это оператор, ведущий съемку, а девушка – кто-то вроде секретарши, записывающей вопросы или наиболее значимые фразы.

Мужчина средних лет, с откормленным и небритым лицом, узенькими и шустрыми глазками, не садясь, начал говорить.

– Здравствуйте, уважаемые гости, – говорил он быстро, как будто пытался упустить что-то, – сегодня вам, то есть нам, прошу прощения, нам посчастливилось встретиться. Думаю, вы знаете, что приехали на встречу с Яном Майкером. Ян – молодой человек, родившийся…

– Простите, – кто-то обратился к говорящему, – можно я расскажу?

– Эм, – это явно смутило его, – конечно, как скажете.

Молодой человек приятно улыбнулся и, встав из-за стола, обойдя его и остановившись почти перед небольшой аудиторией, начал спокойно говорить. Голос его звучал безумно приятно, бархатно и мелодично, но слегка дрожал. Это волнение – можно простить.

– Еще раз здравствуйте. Меня зовут Ян Майкер. Как верно исправился мой отец, нам с вами очень повезло встретиться. Вы, как и я, еще довольно молодые люди. Скорее всего, некоторые из вас приехали из других стран, возможно даже, континентов. Я бы хотел, чтобы мы с вами общались как старые, добрые друзья. А поговорим, как и написано, о моей книге.

На последней фразе он почему-то взглянул на Катерину. Что-то задрожало, заколотилось внутри девушки, словно птица рвалась из клетки. Она сразу же узнала и этот голос, и эти сказочно-красивые голубо-зелено-серые ясные глаза, эту длинную, изящную шею и пшеничные волосы. «А кем стала… Может и выросла…», – эхо раздалось в ее в голове, поднималось что-то внутри, что-то тяжелое, но несказанно приятное. Будто все тело сжималось до размеров атома, до минимального размера, чтобы потом разорваться и стать целым созвездием.

– Простите, что первым задам вопрос я, – сказал он, потерев руки, – но кто-нибудь знает про мою книгу? Поднимите, пожалуйста, руки, кто знает.

Словно лес за секунду вырос, поднялись руки. Не поняла только Катерина и еще один парень, сидевший слева от нее через ряд. Потом она узнает, что это был Рей.

– Хорошо, мне очень приятно, – расплылся он в еще большей улыбке, – а кто читал?

Поднялось намного меньше рук, что-то около двенадцати, при общем количестве примерно ста человек.

– Еще более хорошо, правда. Может быть, после нашей встречи вы захотите прочитать. Теперь, может быть, перейдем к вопросам.

Он неизменно улыбался, а Катерина все смотрела на него и не могла понять, совпадение ли это или нет: та судьбоносная встреча в поезде, как только она попала в Австрию, его скульптура, посеявшая что-то чудесно в ее душе, и сегодняшняя встреча.

– Давайте Вы, девушка.

– Здравствуйте, меня зовут Хиллари, – девушка в смешных круглых очках, видно, очень смущалась перед встречей с кумиром, – скажите, нравится ли Вам Ваша книга и какова была основная причина ее создания?

– Еще раз здравствуйте, Хиллари. Знаете, честно говоря, я все чаще думаю, что мог сказать что-то большее в ней, как-то обширнее раскрыть важные темы, но я еще молод, и, надеюсь, вся жизнь впереди, так что, возможно, я успею. А что касается причины, то все очень просто: мне хотелось поделиться с людьми своими мыслями, касающимися нашей человеческой жизни. Сама суть ее была показать людям их жизнь со стороны.

– А почему такое странное и броское название? – выкрикнул парень справа от Рея.

– Я назвал ее так потому, что так сложилось издревле, что бог – единственное верное для людей, как будто для маленького ребенка его родители. Он точно все знает, самый умный и ему точно можно верить. Рассказывая это все от имени бога, я более уверен, что люди, даже которые не верят, прислушаются и попытаются что-то изменить, хотя бы в себе. И согласитесь, «Имя мне Бог» звучит и выглядит очень красиво.

Он рассказывал все это на одном дыхании, но не быстро, захваченный своими мыслями. Налив себе воды, он без слов указал рукой на Мэг, которая, как оказалось, тоже читала эту книгу.

– Вы говорите в книге, что самое ценное, что есть у человека – это он. Не могли бы вы пояснить свою мысль.

Довольно улыбнувшись, она села на место.

– Я очень долго думал, для чего живет человек. И пришел к выводу, что для эмоций и чувств. Вот посмотрите. Вы, молодой человек, для чего живете Вы? – обратился он к парню, сидящему прямо перед ним.

– Я, ну, не знаю, – неясно ответил тот, – я люблю радовать людей, особенно родителей.

– Вот, человек живет, чтобы делать счастливыми других. Счастливы другие – счастлив и он. А Вы, Хиллори, зачем вы живете?

– Я? Я зачем живу? – обрадовавшись, переспросила та, – я живу, чтобы развиваться.

– Предположим, – усмехнулся он, – значит развиваете Вы себя. Себя. А Вы, прекрасная девушка, зачем?

– Знаете, с детства хотела себе большую и крепкую семью, и вот сейчас у меня прекрасный муж и годовалый сын. И ради них я живу.

– Отлично, просто замечательно! – воскликнул он, – Скажите, Вы ведь счастливы, когда счастливы сын и муж?

– Ну, конечно, – быстро ответила девушка.

– А отдали бы свою жизнь за них?

– Безусловно.

– И, умирая, Вы были бы счастливы, что ценой вашей жизни будут счастливы другие и не смогли бы жить, зная, что могли спасти?

– Полагаю, что да.

– Вот примерно так я и пришел к выводу, что человек живет ради своего счастья. И не важно, в чем оно заключается: в путешествиях, учебе, отдаче себя другим, как мы с Вами, – он подмигнул девушке, – поэтому так важно знать, кто ты на самом деле и не бояться своих желаний или мечтаний.

– Скажите, я, к сожалению, не читала книгу, и вопрос у меня не по книге, наверное, но я все-таки спрошу, – робко встала Катерина, – как жить, по Вашим словам, для себя, если ты даже не знаешь, кто ты?

Взгляды их встретились, и девушка сразу поняла, что он узнал ее по его улыбке-усмешке и по приятно удивленным глазам.

– Нужно найти себя и жить так, как нравится, если, конечно, получается, – ответил он, и предвидя следующий вопрос, он сам себе его задал: – а как найти себя? Тут сложнее. Нужно сначала освободиться от всего мусора, что скопился в Вас за это время, подумать, что Вам по-настоящему нравится делать, подумать, не несет ли это зла Вашим близким людям и тогда наслаждаться жизнь.

– А если несет зло?

– Тогда подумать, что Вам дороже.

Конференция продолжалась еще очень долго, часа полтора, не меньше.

Катерина их не слушала, потому что думала о себе. Как только узнала глаза Яна и вспомнила то прекрасное чувство на мосту, решила, что как только вернется в Грац, обязательно первым делом съездит домой, к родителям. А потом, может быть, что-то поменяет в своей жизни. Ей с каждым днем все больше спрятаться во что-то и переждать. Чувство это то приходило, то уходило, словно корабль, раскачиваемый морем.

– Здравствуй, – сказала Сила, подойдя к юноше с длинными кудрявыми волосами и небесно-голубыми глазами, стоявшему у самой двери и снисходительно наблюдавшему за действиями в зале.

Он посмотрел на женщину, улыбнулся и тихо спросил:

– Поможешь?

– Помогу, – так же тихо ответила она, приобняв его, и они исчезли. Но ненадолго.

Когда девушки, порядком измождённые и устало-сонные выходили из зала, они услышали, как кто-то позвал Катерину.

– Катерина, постойте!

Обернувшись, Катерина увидела, как сквозь медленную толпу пробирается человек.

– Здравствуйте, Рей, – она слегка наклонила голову, мило улыбнувшись.

– Здравствуйте, Катерина, – вежливо ответил юноша, украшенный какой-то глуповатой, но искренней улыбкой, – очень рад, что мы снова встретились.

Девушка, почувствовав неловкость, повисшую в воздухе, поспешила ее развеять и представила нового знакомого своей подруге.

– Мэг, познакомься, – девушка уже протянула руку юноше, – это Рей Трейер. Я говорила тебе про него.

Глаза Мэг, выражавшие до этих слов какое-то стандартное уважение и поддельную заинтересованность, теперь стали выражать настороженность и недоверие.

– Рада познакомиться, – холодно проговорила Мэг и быстро добавила, обратившись уже к подруге, – нам надо было, вроде бы, в автобус.

– А у Вас случайно не зелено-голубой автобус? – поинтересовался Рей, по-прежнему обращаясь к Катерине.

Она улыбалась парню, доверчиво смотря в его зеленые глаза. Что-то она в них видела: они не казались ей отвлеченно-глупыми, пустыми глазами, она смогла в них разглядеть медленно тлеющий, догорающий костер, нуждающийся в новых и свежих дровах.

Сам взгляд его был особенным: так не смотрят на человека, так смотрят на картину, любуясь ей, размышляя над историей ее создания, над тем, что автор хотел вложить в нее, какой скрытый смысл заложен в ней, что она есть сама по себе, без истории и прошлого, рассматривая каждый мазок красок, каждый недостертый штрих, каждый блик и каждую тень.

Они втроем шли к общему автобусу (Катерина – посередине, между ними, а они по бокам). Катерина и Рей беседовали о книге, спорили, шутили и смеялись, несмотря на неуверенное владение языком со стороны Рея. Казалось, что понимать они могли бы друг друга и без слов.

Как-то все слишком быстро? Так и есть. Случаются такие моменты, когда только видишь человека и сразу думаешь: «Боже, спасибо». Вас привлекает это обманчивое первое впечатление о его нечеловеческой, намного прекрасней людской природе, каждое его движение, взгляд или слово несет за собой огромную волну чего-то необъяснимого, будто вы скатываетесь на крепких лыжах с огромной снежной горы, поднимаетесь на трамплин и летите в необъятное море из лепестков цветов: алых, ярко-синих, бледно-бежевых, летне-зеленых, буйно-желтых, совсем тонких и прозрачных – в самое красивое море. Любое нежное слово, случайное столкновение взглядов, неловкое касание или пересечение в пустом коридоре или на безжизненной улице – и вас окатывает с ног до головы чем-то волнующим, точно ваше сердце играет свой прощальный концерт и исполняет «Бурю на море».

Но, к сожалению, ни Рей, ни Катерина не могли сейчас в полной мере испытать это чувство, потому что у обоих внутри сидело что-то, назойливо мешающее им.

Рассевшись по своим местам в автобусе, они прекратили разговор, но договорились встретиться в гостинице. Катерина теперь с приятной истомой любовалась заоконными видами, крепко держась за руку подруги. Улыбка не сходила с ее очаровательного лица. Словом, если бы она была агентом разведки, тут же бы провалилась на первом задании.

А Рей не смотрел в окно, ибо видел все окружающее уже не один раз. Он и не смотрел в автобус, не смотрел и на людей. Он смотрел в прошлое, пугающее и отвратительное.

***

Как проходила его жизнь после Софы? Никак. Вообще никак. Он учился на архитектора, подрабатывал на каких-то работах, занимался непонятными делами, которые не мог вспомнить и через неделю. Безусловно, время лечит, то есть не лечит, а маскирует. У него появлялись и пропадали друзья, какие-то побочные интересы, но ничего не приносило былой радости, словно пришел хмурый и усатый фонарщик, беспристрастно потушил, а потом забыл про фонарь да так и не вспомнил. В Вену он ездил каждый год ранней весной. Так и оказался тут.

Он сильно изменился во внешности: глаза постарели, приобрели какую-то старческую белизну, веки и брови опустились и больше не в силах были подняться. Губы его, некогда полные крови, теперь были бледны и обветрены. Грубые пальцы, будто притупленные к концам, нередко начинали беспричинно дрожать. Холод поселился внутри его, колючий и пугающий, пустой холод, даже лед, который не могло ничто растопить. Лед не давал попадать внутрь его души чему-то новому, раннее незнакомому. Но он привык. Или сдался? Как сдаются цветы, оставленные без присмотра, как сдаются люди, находящиеся в плену, как сдаются родители, которым врачи сказали, что у их ребенка почти нет шансов. Но ведь все они не до конца не сдаются, во всех тлеет надежда: цветок расцветет, дай ему воды и солнца, пленные возрадуются, услышав освободительные крики, родитель заплачет, увидев, как его любимое дитя открывает глаза.

И все-таки она точно умирает последней.

***

«В сто сорок солнц закат пылал…» Багрово-красное солнце освещало весь город своим неистовым светом, точно одинокая, но очень яркая свеча. Ветра не было, что было видно по обездвиженным деревьям, однако они не были абсолютно мертвы: на большинстве веточек уютно восседали уставшие птицы. Кажется, они смотрели на весь мир и удивлялись: отчего люди, считающие себя такими властелинами этого мира, до сих пор не научились летать, ведь это так здорово: расправить свои крылья, сквозь старания оторваться от земли, чувствовать под своими ногами надежный, но такой непостоянный воздух, отдаться ветру, лишь изредка ему помогая, и полететь; облететь все, что пожелаешь: с огромной высоты увидеть Китайскую стену, на всей скорости легонько коснуться камней Гимолай, вступить в неравный бой с северными ветрами, искать тени под палящим солнцем тропиков. Это ведь так здорово!

Дунай снова дремал и очень раздражался, когда наглые люди будили его своими машинами или брошенными камнями, однако люди не понимают этих простых намеков в виде желтоватой пены.

– Кэт, с тобой все в порядке? – беспокойно поинтересовалась Мэг, выйдя из душа.

Девушка, вытянувшись, лежала на кровати, закинул руки за голову. Она смотрела вверх, по не на потолок. Улыбка освещала ее чистое лицо, а заодно и всю комнату.

– Мэг, слушай, – не замечая вопроса, мечтательно, но как-то серьезно ответила девушка, – а почему я не актриса?

– Я, кажется, сколько себя помню хотела этого, – продолжала Катерина, но смотря уже в глаза Мэг, – когда-то я брала своих бабушек и дедушек за руки, нагло уводила от родителей и показывала им представления. И знаешь, я была такой счастливой. А помнишь, когда мы были на мосту, – люстра номера уже играла в ее глазах своим непослушным светом, – тебе не передать, насколько это было восхитительно. Иногда, хотя знаешь, вру, я очень часто вспоминаю эти аплодисменты, как люди уходили счастливые, обнимали меня, говорили, что я молодец. Господи, как я редко это слышала!

Две маленькие, светлые и блестящие полосы уже опоясали ее светлое лицо. Она не стеснялась слез. Люди не стесняются своих слез, только когда все хорошо, либо когда все безумно плохо, либо когда очень доверяют. Сейчас было все.

– Как редко, да почти никогда, я не слышала каких-то слов похвалы или одобрения того, чего я делаю. Все время я чувствовала себя обязанной что-то делать. И, знаешь, только сейчас я понимаю, в чем я жила. А я ведь на самом деле терпеть не могу то, чем занималась и чем занимаюсь. Я не люблю чертить или моделировать. Это все не для меня, черт подери, точно не для меня. А сколько лет меня ограничивали, не давали как-то развиваться! Может я и петь умею?

Недолго думая, она пропела части песни, которую часто пела ей бабушка в детстве, что-то про крейсер.

Даю слово, ничего прекрасней Мэг не слышала в своей жизни. Ее голос, который при пении был совершенно иным, нежели в жизни, способен был проникнуть в самую душу, глубоко пустить там свои мощные корни и начать цвести. Казалось, что нежность ветра, плавность воды, бодрость огня и уверенность земли смешались в нем, переплелись друг в друга и так и остались.

– Кэт, это просто прекрасно, – сквозь паузу и с трудом проговорила Мэг, – просто восхитительно.

– Если это правда, то какого черта, – она по-детски прыгала на кровати, – почему они так сделали? Почему?

– Может стоит у них спросить, – на удивление спокойно посоветовала девушка, – обычно достойные родители хотят для своих детей самого лучше. Они думают, что прожили свою жизнь, знают в ней толку больше твоего в разы, в десятки раз, дают тебе советы, как лучше сделать. Но, к сожалению, иногда их контроль заходит слишком далеко. И это ужасно.

– Хотя знаешь, – после небольшой паузы продолжила Мэг, – я бы с удовольствием выбрала контроль. В детстве за мной не смотрели, я училась, как хотела, гуляла, с кем хотела, и до какого хотела времени. Единственное, что я получала от родителей, это деньги. Если мне нужен был совет, я знала, что к ним обращаться нельзя, ибо я для них, по сути, никто. Но я ошибалась. Когда умирала моя мама, она позвала меня к себе и мы проговорили около двух часов. Она так изменилась, раньше я такой ее точно не видела: первое – это слезы. Она просила у меня прощения со слезами, говорила, какая она плохая, что могла дать мне много больше, нежели дала. Она говорила о том, сколько ошибок сделала в жизни, просила меня не делать поспешных решений и аккуратней вести себя. И тогда я поняла, насколько я ее люблю, эту прекрасную женщину, хотя тысячу раз говорила себе, что любить ее не за что. Ее потемневшие глаза в ту минуту были самым дорогим, что у меня есть, дороже неба и звезд, дороже дыхания и сердца, дороже всего. А последнее, что она мне сказала, точнее попросила у меня, это обещание. Обещание того, что я буду счастлива. И я дала. А потом она попросила меня выйти, поцеловав меня своими наполовину холодными, но все еще нежными губами. Боже, я до сих пор ее люблю. И ты пойми, что забота, пусть даже и чрезмерная, – это проявление любви, настоящей любви.

Теперь в комнате было две плачущие девушки. Они обнялись, пытаясь успокоить друг друга, но стали плакать еще больше. Вскоре этот освободительный плач плавно перерос в смех, а потом снова все пришло в норму.

– Я бы сходила в кино, если бы ты там снималась, – сказала Мэг перед тем, как в дверь позвонили.

– Ждешь кого-нибудь?

– Нет, не думаю, – ответила спокойно Катерина, но внутри ее задрожало что-то, тихонько и нежно пульсируя, будто рвалось наружу.

– Доброго дня, – послышался уже знакомый голос и странный немецкий, в котором человек усердно коверкал грубые звуки.

– О, Рей, здравствуйте, – буквально выкрикнула Катерина, шустро убегая в другую комнату, чтобы как-то привести себя в порядок: заплаканные и все еще влажные глаза, дрожащие и бледные губы, растрепанные волосы – не лучшие друзья человека, представшего перед объектом своей симпатии.

– Проходите, – добавила она уже из ванной, – я сейчас выйду.

Мэг с ледяным лицом, старательно скрывая недоброжелательность, пропустила его вперед, туда, где только что Катерина делилась с ней своим самым сокровенным, плакала и улыбалась сквозь слезы, а сейчас в этом храме чужой им человек, которого они толком-то и не знают.

– Кстати, это Вам, – сказал Рей, протягивая ей один из двух букетов, – снова очень рад с вами встретиться, Софа.

– Мэг, – холодно улыбнувшись, поправила та, – меня зовут Мэг.

– Ох, как неловко, простите, – слабо улыбнулся он, – рад с Вами снова встретиться, Мэг.

– И снова здравствуйте! – еще раз поприветствовала гостя Катерина, неожиданно вышедшая из соседней комнаты.

От человека, недавно плакавшего, извергающего из себя сажу прошлого, не осталось и следа: свежий взгляд, бодрое выражение лица, собранные пышные волосы – и все это меньше, чем за минуту. А говорят, что магии не существует.

– Это Вам, – он протянул ей букет, состоящий лишь из желтых и белых цветов, очень свежо и приятно пахнущих.

Она приняла их, поблагодарила, быстро сходила за вазой и, поставив туда этот славный букет, вернулась.

– Может Вы что-то хотели, раз все-таки пришли? – сухо спросила у Рея Мэг, стоявшая позади их.

– Да, хотел, – румянец разлился на его щеках.

– Катерина, скажите, – обратился он уже к девушке, стоящей не позади, а напротив него, – Вы не хотели бы сегодня прогуляться со мной?

Она расплылась в улыбке, но не такой улыбке, когда человеку говорят что-то неожиданное (приятное или неприятное, без разницы), не такой улыбке, когда получаешь долгожданный подарок, не блаженной эмоции после первого поцелуя, это все не то. В той улыбке, когда происходит что-то новое, доныне незнакомое и неведанное. Так, вероятно, улыбалась Алиса, стоя перед дверью и держа в руках ключ, так улыбался и Маленький принц, впервые ступив на нашу землю, так улыбалась и маленькая Мэгги, увидав молодого священника, который вскоре поднимет ее на своих нежных и сильных руках.

– Почему бы и нет.

– Кэт, извини, – строго и беспрецедентно вмешалась Мэг, – можно тебя на секундочку.

Они вышли в соседнюю комнату, намного хуже освещенную, нежели та, где сейчас растеряно пребывал в ожидании юноша.

– Ты даже его не знаешь, – сердито шептала Мэг почти на самое ухо девушке, – куда ты пойдешь? Кэт, ты вообще думаешь своей головой?

– Да думаю я, – она тоже начинала злиться, – ты ведь сама слышала и имя, и фамилию. И откуда он. Боже, Мэг, если бы все думали, как ты, так никто ни с кем и не знакомился бы, и не дружил, не влюблялся, не женился, да и не жил. Нельзя знакомиться уже со знакомыми. Тем более, ты же подошла ко мне когда-то? Ведь я тоже могла оказать плохим человеком.

Мэг запнулась на мгновение, взглянув на Катерину, будто родитель на ребенка, который слишком много понимает, а потом заговорила:

– Тогда значит, что я увидела в тебе что-то хорошее, и поэтому подошла.

– А почему ты думаешь, что только ты можешь видеть в людях что-то хорошее. Разве я глупее? Или ты думаешь, что я ребенок, за которым нужно постоянно наблюдать, которого нельзя отпустить ни на шаг одного? – небывалая сила, дополненная частями самостоятельности и ответственности за свои слова и действия, прямо сквозила во взгляде девушки.

Мэг это смутило, и она не нашлась, что ответить, поэтому просто отвела взгляд.

– Вот и славно, – резко сменив тон и выражение лица, сказала девушка, легко прикоснувшись до плеча подруги, – я тебе обещаю, что все будет хорошо.

Она поцеловала ее в волосы и вышла.

– Ну, пойдемте, – сказала Катерина уже уставшему от ожидания Рею.

Когда парень открыл ей дверь, девушка сказала:

– Скоро буду, не скучай. Целую!

И вышла. Они пошли гулять.

Мэг осталась одна в комнате, грустная и брошенная, как она думала.

Но нет, не одна. С ней было еще двое. Один из них – давний знакомый, находящийся при ней с момента, как она себя помнит.

Это Одиночество. Это старик, но очень привлекательный и ухоженный старик. Седина его могла сойти за бурю в самый разгар зимы, а усы напоминали дуновения холодного ветра. Прозрачно-голубые, но прекрасно видящие глаза сразу навевали опустошающую тоску, разрушительную и созидающую одновременно. Грубая, сухая кожа у глаз, как и узкие холодные губы, сразу бросались в глаза. Если он говорил, все вокруг засыпало нежным, но пустым сном: и деревья, и цветы, и животные, и человек. Человек особенно. Но если вы очень долго находитесь в окружении это славного мужчины, вы точно скоро привыкните, и, может быть, вам даже понравится его присутствие. Вы даже представить себе не можете, насколько он умен! А все потому, что времени на то, чтобы подумать, порассуждать или пофантазировать у него предостаточно. Он знает кучу историй, способных вас развеселить в одно мгновение, но ни в одной из них он не участвовал. Но и он был не одинок, как бы странно это не звучало: с ним всегда была его трость, хотя он не хромал, и часы, на которые он часто смотрел, будто время его привлекало. Трость была деревянная и поцарапанная, а часы остановившиеся.

Сейчас он спокойно играл в карты с еще одной своей давней подругой. Она часто горячилась, невольно вскрикивала или взвизгивала, когда получала неожиданную карту, допустим, даму червей. Ее пушистые, вьющиеся волосы поддавались любому дуновению ветра, даже в комнате они неспокойно колыхались. Смуглое тело было надежно спрятано в красно-черное узкое платье, которое не сковывало ни одно движение. Браслет и бусы, сделанные из чистого золота, сверкали даже в темноте. Как и ее волосы: светлые, огненно-рыжие у корней и по-ночному темные к концам.

– Ты мухлюешь, – вежливо заметило Одиночество, увидев, как оппонентка неаккуратно сбросила карту.

– И что, – Ревность нагло засмеялась прямо ему в лицо, – как ты не поймешь, старый дурак, что в игре все средства хороши.

Уставшие, спокойные глаза не выразили ничего, что могло бы свидетельствовать об обиде или досаде, вызванной словами Ревности.

– Все равно ты не сможешь жить вечно, – лишь произнес он.

Вульгарно засмеявшись, снова заговорила она:

– Пока, – голос ее звучало громко и высоко, – есть она, буду и я.

Она указала пальцев на девушку с небесными глазами и длинными светлыми волосами, тихо стаявшую в углу.

Безумные, угольные глаза Ревности сверкали, в них просматривалось желание либо выиграть эту партию, либо унизить старика, либо загореться неистовым пламенем. Первое от нее не зависело, так как одиночество может ждать и думать сколько угодно, второе тоже: она не способна что-то сделать старику, только не она. Третье точно было в ее власти, но у нее пока недостаточно сил, чтобы гореть, как Лондон или Москва.

– Ты зависишь от меня, – неожиданно заговорила Любовь, все еще не смотря на нее, – а я от тебя нет. Поэтому ты ошибаешься.

На том они и остановились, потому что Мэг решила поспать. Сон помогает. Наверное.

На протяжении всей, по ее мнению, никчемной жизни, у нее не было того человека, которому она могла полностью открыться, которому бы могла рассказать про предательство, про смерть родителей, про всю себя настоящую, потому что боялась спугнуть человека. Слишком много плохого она перенесла, и ни за что не могла допустить, чтобы это произошло с кем-то, кого она любит. После знакомства с Катериной что-то произошло с ней, словно маленький, почти засохший росток полили ключевой водой и поставили под лучи летнего солнца, и он пророс. Она хотела, чтобы подруга была счастлива, но одновременно чувство собственности нарастало в ней, мешая всему хорошему.

В ней боролось две стихи: вода (это любовь и желание самого лучшего, что только может быть в жизни, для Катерины; готовность защищать ее, дарить радости жизни, вдохновлять и воодушевлять, брать на себя все проблемы и грязь этого мира) и огонь (желание, чтобы Катерина находилось с ней все время, делилась всем и вся, позволяла о себе заботиться, как бы ужасно не звучало, чтобы Катерина была только ее и больше ничья). Эти стихии разразили войну внутри девушки, которая разрушала ее с каждым часом с того момента, как она услышала об этом парне. Она больше всего боялась остаться одна, но и боялась, что ее маленькое сокровище снова зароется в землю. Согласитесь, неприятно видеть, что человек, для которого ты делаешь все, пусть даже он этого и не знает, расцветает при виде незнакомца, как не расцветает при вас.

Безусловно, она не спала. Просто смотрела в потолок, позволяя слезам путешествовать по просторам ее лица. Кажется, прошла всего секунда, но прошли часы. Катерина все не возвращалась. В голове девушки всплывали картины, как ее подруга гуляет и смеется вместе с этим человеком, радуясь и наслаждаясь его обществом, не вспоминая про нее.

3

По Вене в это время прогуливались тысячи таких пар, как Рей и Катерина. Так же бродили по отдыхающему городу, так же пили горьковатый кофе, купленный в случайной уличной кофейне, так же разговаривали, о чем попало, забывая через минуту содержание разговора.

Небывалое чувство чего-то прекрасного, необъятной свободы и светящегося вдохновения полностью поглощали Катерину. В каждом движении она видела совершенство, в любой проезжающей машине – колоссальное развитие мира и технологий, в каждом маленьком, мимо пробегающем ребенке – будущего героя молодых грез, в каждом старике – достойного представителя страны или вообще рода людского. Она ловила теплое и нежное дуновение ветерка, но не жадно, а желая поделиться с другими этим невидимым сокровищем. Любая нотка самого утонченного запаха настораживала ее, будто самая главная загадка жизни. Любое слово Рея звучало фоновой музыкой всему прекрасному. Она была везде и одновременно нигде (если не считать мир мечтаний). Она видела и слышала все, что происходило, и одновременно ни на что не обращала внимания. Мысли Катерины были сконцентрированы на чувстве, подобном бабочкам в животе, только они были где-то под горлом, в груди, точно эти самые бабочки летали там, щекотали ее изнутри, а потом устало засыпали, снова просыпались и снова щекотали. Теплота, как утреннее солнце, только зарождающееся, поселилась в ней.

То, что происходило с Катериной, ей самой безумно нравилось, но в то же время и настораживало. Так всегда происходит с человеком, который с самого своего рождения ограничивается в чувствах или лишается возможности открыто демонстрировать их. То же случается и с желаниями. Мы привыкли ограничивать их, привыкли, будто должны желать только одного, любить только одно занятие или вещь, песню или картину, фильм или игру. Но на самом деле никто не обязан скрывать эмоции или желания (только если вы этого честно не обещали).

Сколько разнообразных мыслей пронеслось у нее в голове, но они были похожи: она пыталась понять выбор своей жизни, но не могла. Все сводилось к тому, что она, по сути, ничего сама не сделала в жизни. Там, на своей родине.

Всю жизнь за нее что-то делали, даже выбирали будущее. А ей оставалось только подчиняться.

Но не здесь и не сегодня. Сегодня она сама могла выбирать, куда и с кем пойти, в какой кофе выпить и во сколько вернуться домой, а может, вообще не вернуться, встретив восход на мосту. Но все равно она сама понимала, хотя и было стыдно это признавать, что ей не хватает чуткой и строгой заботы, маленького чувства безответственности, которое было у нее в детстве. Так случается даже с птицами: сколько бы они не летали, куда бы не заносил их шальной ветер, почти всегда они стремятся к родному гнезду, заботливо и осторожно построенному на самом лучшем дереве.

За Катериной шла девушка, безумно красивая и легкая. Нежно-голубое, почти белое платье поддавалось каждому порыву шустрого ветра, как и ее снежные волосы, собранные в прямой хвост. Каждое ее движение, каждый шаг казались не просто воздушными, а невесомыми. Она не шла – плыла. Светло-голубые глаза не смотрели ни в спину девушки, ни далеко вперед, даже ни на небо – они смотрели на все окружающее, протекающее быстрым потоком жизни. Шла она, не торопясь, но все равно не отставала ни на шаг от них, и движения ее были плавны даже тогда, когда она перебирала или потирала бледно-серебряные сверкающие кольца, которые были на каждом ее пальце. Самый примечательный из них – на указательном пальце правой руки. Металлическая змея, переплетающаяся с тонким и хрупким цветком, широкими кольцами обвивала тонкий палец девушки, в конечном итоге положив свою голову на кончик пальца. А пахло от Свободы пшеничным полем, темными и могучими горами, буйной и пенящейся рекой, что омывает сухую землю, пахло ночным небом и землей после дождя, солнцем и звездами, всем самым прекрасным.

Бордовое солнце заката с любовью дарило последние свои лучи земле.

– Скажи, а почему у тебя такие грустные глаза? – спросила Катерина у Рея, когда они проходили мимо Альбертины.

– В смысле, грустные? – спросил тот, вопросительно взглянув на девушку.

– Ну как тебе сказать. Понимаешь, иногда смотришь на человека и видишь, что внутри его ничего серьезного толком-то и нет. А, бывает, смотришь в глаза и тонуть в них начинаешь, точно это вязкое озеро. Вот у тебя так. Они грустные, и это очень хорошо видно.

Они разговаривали, как старые добрые друзья, не выбирая поддельных слов вежливости или почтения, хотя и были знакомы меньше пяти дней. Так и можно найти свою родственную душу: когда всегда есть, о чем поговорить, но и молчание в ее компании – это тоже разговор, которым также можно насладиться.

– Когда-то давно, пять лет назад, – начал он, – я был влюблен. Хотя мне до сих пор кажется, что все еще влюблен. Она была прекрасна, – вздохнул он и принялся вдохновенно описывать Софу с такой нежной улыбкой, словно маленькому ребенку рассказывают сказку, – я правда ее любил. Нельзя тебе описать, насколько сильно. Чувства – это вообще та вещь, которую не поймешь, пока сам не испытаешь. Она была для меня всем: солнцем, воздухом, землей, лучшим другом и семьей. А потом ее не стало.

Солнце играло своими бликами на его влажных глазах, готовых вот-вот открыть плотину, еле сдерживающую неминуемый поток. Что-то внутри его неистово дрожало и билось, рвалось наружу, почти крича.

– Я расскажу, если ты не против, – девушка кивнула, и он продолжил: – еще никому это не рассказывал, да и не было, кому. В тот день, насколько я помню, было очень тепло и вовсе не ветрено. До этого мы отпраздновали ее День рождения, а через несколько дней я, она и ее мама должны были встретиться, чтобы обсудить какие-то бытовые мелочи. Ей подарили два билета в Вену, куда она так мечтала попасть, и мы должны были лететь. Но тогда, в тот проклятый день, прогремел…

Голос его дрожал еще сильней, чем раньше. Непонятный горячий сгусток подступил к горлу, мешая дальше разговаривать. Снова перед глазами всплывали ужасные картины, почувствовался тот запах пыли, камня и крови, как в тот день.

Заметно, хотя и не резко, похолодало. Солнце, порядком изможденное за этот день, упало за горизонт, предоставив свое место луне и ночи.

Неясная, почти прозрачная фигура, обладательница бездонно-черных глаз, возродилась из пепла, словно феникс. Все те же исчезающие ноги, те же болезненно-худые щеки и руки, те же выпирающие кости. Только она не была чем-то целым, чем-то самостоятельным, она скорее была каким-то отголоском прошлого, неприятным и болезненным воспоминаем. Прошло почти пять лет, а она ни на секунду не отходила от парня, то изредка пропадая, то снова появляясь, окутывая его своим колючим холодом. Они уже почти сдружились, привыкли друг к другу. Только к Боли нельзя окончательно привыкнуть, ее можно не замечать, пытаться не замечать, пытаться избавиться и избавляться, а можно ничего не делать, оставляя свое пустое тело ей на поедание.

– … взрыв. Мне повезло, я тогда спустился вниз в туалет, а потом еще какая-то странная девочка подбежала и попросила спасти ее котенка. Но в итоге она спала меня. Потом этот взрыв, эти крики умирающих, вопли родителей, осознавших, что произошло, стоны заваленных. Среди них, возможно, был и ее стон, прощальный хрип, – он не стеснялся слез, которые были его частыми гостями, в конечном итоге прописавшимися у него, – а я ведь ей не сказал столько всего, даже не попрощался. Хотя разве я знал? Не знал. Но все равно. Я ведь мог взять ее с собой. Не знаю, зачем, но мог ведь, – было понятно, что внутренняя война, разрушающая его, длится уже очень долго; и говорил он, торопясь, стараясь рассказать это побыстрее, быстрее освободиться. – А ведь она так и не побывала здесь, как хотела. И поэтому я каждую весну сюда приезжаю.

Он обнял Катерину совершенно случайно, рефлекторно, если угодно. Близость человека, дорого вам, помогает в тяжелых случаях. Его редкие вздрагивания не казались девушки чем-то стыдным или унизительным. Слезы вообще никогда не должны восприниматься как что-то постыдное, ибо они вызваны серьезными чувствами. Это все равно, что стыдиться поцелуев или объятий.

– Рей, – заговорила она, – не умирает только тот, кто не рождается. А это ждет всех нас. И нашу Землю, и Вселенную нашу, да и весь мир. Поверь, ей уже все равно. Да, это очень печально, и я не представляю, как это. Но я думаю, что умерла она счастливым человеком.

– Но ведь она не заслужила такого, – говорил он в плечо девушки.

Языковой барьер каким-то образом пропадал. Хотя половина слов были и не понятны парню, смысл он все равно улавливал. Иногда и слова не нужны, чтобы понимать человека.

– Многие не заслуживают того, что имеют, и многие не имеют того, что заслуживают, – говорила она, – но глупо жалеть мертвых людей. Правда, это как-то глупо. Я заметила, что люди, которые кого-то хоронят, жалеют либо близких тому человеку людей, либо себя. И это нормально.

– Знаешь, – продолжила она после минутной паузы, – завтра мы уезжаем. И вряд ли когда-нибудь увидимся, я могла бы посоветовать тебе сходить к ней на могилу и поговорить. Ты еще такой молодой, у тебя еще все впереди.

– Возможно, ты и права, – сказал он, оторвавшись от девушки, – так и сделаю. Во всяком случае, попытка не пытка.

Они сменили тему и продолжили гулять. Настроение как-то само собой стало на свое прежнее место. Катерина теперь не видела в Рее человека, попросту грустившего, она смогла увидеть сквозь маску спокойствия и равнодушия что-то сокровенное, что было доступно только ему одному, а теперь уже и ей.

Еще что-то удивительное происходило в ней. Еще одно чувство, ранее не испытываемое, зарождалось в ней, будто мать вынашивает свое дитя, бережно охраняя от всех гадостей этого бренного мира. Ей нравились его глаза и волосы, его бархатный тембр голоса, томная скука в глазах, его история. Все в нем ее привлекало, заставляя желать поскорей разобраться в этой загадке, какой бы простой она ни казалось. Она хотела уделять ему каждую секунду своего свободного времени. Она видела, что что-то похожее он тоже испытывает, но не могла понять, к кому: к ней или к призраку прошлого. Одно слово Катерины, одна просьба и вопрос о встречах в будущем могли решить ее судьбу. Но она не решалась.

Также не решался и Рей. Ибо он и сам не знал точно, что происходит с ним: увидел ли он что-то, похожее на Софу, или иного человека, совершенно не похожего на нее?

Он проводил Катерину до номера. Когда они неслышными шагами подошли к дверям номера, на часах была уже половина первого.

– Извини, что свалил на тебя весь этот груз, – опустив глаза, произнес он.

– Мэг говорит, что нужно стараться говорить «спасибо» вместо «извини». Не «извини, что заставил ждать», а «спасибо за ожидание». Попробуй.

– Спасибо, за то, что выслушала меня и помогла, – сказал он и сразу же почувствовал разницу.

Рей, крепко обняв девушку, точно не хотел ее никогда отпускать, пожелал доброй ночи и удачи в жизни. А потом ушел.

Зайдя в комнату, Катерина почувствовала свежесть, приятную ночную свежесть. Видимо, Мэг забыла закрыть окно.

Мягкая кровать сейчас ей казалась самой приятной и удобной вещью на свете. Тело пронзительно ныло, моля об отдыхе. Болела и голова. Но не от усталости, а от скопившейся в ней информации. Она думала о том, встретятся ли они когда-нибудь, последует ли он ее совету и будет ли счастлив. Ей дико не хотелось отпускать этого человека, но ничего поделать с этим она не могла, как сама думала.

А Рей еще долго не спал. Этой ночью он совсем не спал. А главной причиной этому было колючее чувство внутри. «Вернись! Спроси! Чего ты стоишь?!» – кричало что-то в нем. «Остановись! Зачем?! Снова может быть больно! Ты ничего не знаешь!» – следом кричало оно же.

Седой старик гулял под руку с молодой девушкой. Глаза их были одного цвета, только у мужчины гораздо бледней. Любовь и Одиночество очень часто гуляют друг с другом. К сожалению.

– Вам нравится Дунай? – спросила она.

– Мне нравитесь Вы, – ответил он.

– Простите, но я не могу ответить Вам взаимностью.

Ночная Вена прекрасна. Один раз взглянув на нее, вдохнув аромат свежести и старины, прогулявшись по ее улицам, вы обязательно захотите туда снова, чтобы еще раз повторить все это. Потому что каждый раз вы сможете открыть для себя что-то новое, что-то таинственное и загадочное, чего не замечали раньше. Истории таких же людей, пейзажи и картины, Дунай и ветер – все это останется с вами. Как с Реем. Как и с Катериной.

Но теперь была пора возвращаться. Время сказать Вене «до свидания», но ни в коем случае не «прощай».

4

Помните, когда еще в глубоком детстве родители забирали нас откуда-то, где нам точно очень нравилось? И сразу эти слезы, просьбы остаться или, вообще, о пожизненном пребывании там, обещания сделать все и даже больше, только бы не уходить?

Так было и с Катериной. Всем своим сознанием и телом она не хотела покидать Вену. Каждое дерево, облако на небе, любое здание или замок, или тихий шепот Дуная – все это стало для нее родным, стало чем-то таким, что нельзя отрывать, как от молодого дерева незрелые и живые ветви. Чем дальше, тем печальней. И все дороги становятся не теми, и, казалось бы, одинаковый запах не приносит трепета где-то между легкими, и ветер не тот, и все не то.

День выдался прохладный.

А что с чувствами? У Катерины их стало слишком много, очень много. Так и можно понять, когда человек достигает своего расцвета, словно первый цветок в марте, который цветет до самой осени: у него становится слишком много самых разнообразных, обязательно разнообразных чувства: Любовь и Ревность, Мечта и Одиночество, Боль и Страх. И это действительно так. Обычно принято считать, что расцвет – это когда хорошо. Но это не так. Если у вас теряется все плохое и не остается ни капельки чего-то отрицательного, то очень быстро привыкаете к хорошему и перестаете его замечать. В этом и смысл плохого и зла: показать, что такое добро и чем вы можете или могли бы обладать.

***

Родители постарели. И такое случается. Когда очень долго не видишь кого-то, то при встрече ты обязательно увидишь перемены: новый цвет волос или новая морщинка на родном лбу.

«Они и вправду постарели», – повторила Катерина, сидя в своей старой комнате. Она уже была дома, то есть там, где выросла.

Все здесь казалось тем же: обои бледно-салатового цвета, люстры в форме странных цветов, массивные книжные шкафы и чуть поменьше для одежды. Все здесь пахло детством, если оно, конечно, было. Пахло не ранней росой на ногах, не собранными камешками или шишками, не мазью от ссадин и ушибов, не маскарадными костюмами, а пахло книгами, просиженным стулом, чернилами, исписанными листами тетрадей и шахматными фигурами. Казалось бы, здорово. Оно и было отчасти здорово: благодаря этому Катерина и поступила в университет, переехала в другую страну, побывала в Вене, оставила там свое сердце, встретила Рея и Мэг. Но какой ценой?

– Катерина, рассказывай, как там все, – сказала своей дочери пухленькая, но очень красивая и ухоженная женщина по имени Татьяна.

Честное слово, это какое-то волшебство. Сама Татьяна невысокого роста, даже миниатюрная, с небольшими щечками и еле заметным подбородком, носила она незамысловатую прическу, обычно – крупные кудри и челку, всегда была одета просто, но со вкусом. Вроде бы, обычная, непримечательная женщина. «Таких миллионы!» Но нет, не миллионы. Колоссальные сила и воля безграничное терпение были ее взгляде, почти всегда холодном или даже суровом.

За ней, почти в ней, всегда стояла еще одна женщина, смуглая и с выразительными чертами лица. Всегда напряженная, стоящая начеку, как и сама Татьяна. Сохраняя спокойствие, и Сила, и Татьяна сдерживали бури внутри себя, не показывая их кому-либо.

– Катерина, чего ты молчишь? – переспросила Татьяна, не получив ответа.

Девушка смотрела на лицо матери, на нее сверкающие, точно сталь, серые глаза, на вздернутый нос и слегка узковатые губы. Она рассматривала каждую морщинку, так некстати покрывающую это прекрасное лицо.

– Мама, – быстро, словно стесняясь, проговорила Катерина, – ты у меня такая красивая.

И обняла маму. Что-то очень теплое, даже горячее, даже очень горячее сразу почувствовалось внутри, тысяча маленьких светлячков горели не своим чудесным светом, а огнем, который не мог убить их. Они кружили по всему телу, но не щекотали и не дрались, а как мирные, старые сторожи, сонно прогуливались. Так тепло и хорошо, точно в самый прекрасный день лета.

Татьяна не сразу обняла дочь, вероятно, от изумления. «Раньше Катерина не бросалась так резко в объятия. Раньше она вообще не бросалась в объятия». И если в этом момент дочь испытывала что-то светлое и прекрасное, то для матери наступило что-то очень странное: слезы подступили к ее сухим глазам, как и ком к горлу. Она в этот момент лишь начинала понимать, что упустила в своей жизни, но не понимала, что это можно еще и возвратить. Да еще и приумножить можно!

– Ну, ну, Катерина, спасибо, мне приятно, – говорила она, нехотя выбираясь из теплых объятий, – но все равно мне больше интересно, как ты там жила, как университет, как Вена, наконец.

– Ты звонила мне очень часто, – усмехнувшись, ответила та, – ты и так все прекрасно знаешь.

– Телефон – это одно, а живой рассказ – это другое.

– Может, подождем папу?

– Он подойдет попозже.

– Ладно, – смутившись, сказала Катерина, – тогда слушай.

И она, как будто маленький ребенок, рассказывающий все секреты своей матери, начала рассказывать и про учебу, в первую очередь про нее, потому что Татьяне это должно было интересно, потом про стажировки и всякие программы, затем про Вену, делясь впечатлениями, а уже в самом конце – про Рея и Мэг.

Татьяна слушала все, казалось, равнодушно и не очень внимательно, но это было далеко не так. Чувство гордости, именно гордости, переполняло ее. Она была уверена, что дочь не справится с жизнью в другой стране, с другим языком, новыми людьми и так можно перечислять очень долго. Или хотела так думать, кто знает.

Закончив, свой рассказ, Катерина вскрикнула, потому что вспомнила очень важную вещь:

– Мама, ты помнишь, дедушка перед смертью оставил мне какой-то подарок, и ты сказала, что отдашь мне его, по его завещанию, после шестнадцати лет. А мне, как видишь, уже скоро двадцать один.

– Да, да, да, что-то припоминаю, – ответила Татьяна и, встав, отправилась в соседнюю комнату к ящичку-сейфу, в котором лежали очень важные бумаги.

Через минуту она принесла небольшую коробочку размером чуть больше ладони.

– Вот, держи, – протянув коробочку дочери, сказала женщина.

– Я потом посмотрю, перед сном, если ты не против, – отложив темно-вишневую коробочку, сказала Катерина, – а теперь рассказывайте, как вы.

«Болтали так до темноты…» Разговор лился, словно весенний ручей, быстро, но спокойно, без «лишних» эмоций.

– Так где же папа? – перед тем, как расходиться, спросила Катерина.

– Он много работает сейчас над каким-то проектом, – ответила Татьяна и, быстро пожелав доброй ночи, отправилась спать.

Уже лежа в кровати, девушка вспомнила о коробочке. Включив светильник, который светил так же мягко и уютно, как и пять, десять и пятнадцать лет назад, она взяла ее в руки. Мягкая, но слегка колючая, как щеки дедушки, не брившегося целую неделю. От нее веяло чем-то очень приятным, таким забытым, но все еще теплым и добрым.

В коробочке лежало кольцо, по виду золотое, с небольшим ярко-зеленым камнем, и потертая, старая бумага, исписанная аккуратными буквами.

«Здравствуй, дорогая Катюша!»

Она и забыла, когда ее так называли в последний раз.

«Если ты это читаешь, значит меня уже, скорее всего, нет среди живых. Да, я говорил, чтобы тебе отдали это после шестнадцати лет, но на самом деле просил после моей смерти.

Катенька, я бы не писал просто так, ты понимаешь. Я хочу сказать тебе одну очень важную вещь.

Я прекрасно знаю твоих родителей, папу и, тем более, маму. Маму особенно.

Расскажу тебе чуть-чуть, но не все; если захочешь, можешь у нее потом расспросить.

Когда твоя мама была еще подростом, она очень любила рисовать. Рисовала она кругом: на обоях, на столе, в тетрадях и учебниках. И рисовала вообще все, что видела: меня, свою маму, комнату, цветы, людей и природу. Не раз она так увлекалась этим занятием, что забывала ложиться спать. Но мы ее не ругали, не говорили ей, что это вредно или плохо. Мы позволяли ей наслаждаться этим. И вот когда пришел час выбирать университет, она сразу же указала на художественную академию. И мы были готовы.

Но потом что-то пошло не так. Она перестала рисовать, а после первых шести месяцев забрала документы и через год поступила на экономическую специальность. Когда она еще жила с нами, мы с мамой часто слышали, как она плачет по ночам. Но сделать ничего не могли, потому что после каждого нашего вопроса она отвечала, что сама так решила и это по-настоящему правильное ее решение.

И вот когда-то мы с ней поговорили, и я узнал, что она сама глубоко несчастна, потому что забросила любимое занятие по глупой ошибке.

Чего же я тебе пишу, спросишь ты.

Катюша, ты знаешь, я тебя очень люблю, всем своим сердцем. И очень хочу тебя попросить: не иди на поводу. Ты должна быть тем, кем захочешь. Наверное, это единственное, что ты должна. Прошу тебя, заклинаю, не рушь свою жизнь, как это сделала твоя мама. Не забывай, кто ты там внутри, чего ты хочешь. На самом деле хочешь! Устрой эту жизнь, она ведь так коротка. И никогда не опускай свои чудесные руки!

Когда-то, если ты помнишь, ты брала меня и бабушку за руки, тянула в зал и показывала, как ты называла, «спуктакли». И петь ты любила, и пела всегда. И знаешь, очень красиво.

Катенька! Я очень тебя люблю и желаю тебе только добра, поэтому не бойся, иди против всех ради своего счастья, только если это тебе очень надо. Не бойся ничего! Прошу тебя, не бойся.

Всего тебе самого лучшего, мое маленькое солнышко.

Помни, я всегда буду смотреть за тобой оттуда, с небес. Увидишь когда-нибудь стаю птиц на рассвете, обещаю, это буду я.

Твой дедушка.»

Маленькие соленые капельки мягко падали на пожелтевшую бумагу. Катерина отчаянно осматривала комнату, дабы где-нибудь найти дедушку. Она точно знала, что он с ней, потому что сразу так тепло стало на душе, так светло, как на летней заре. Откуда-то на ее должны были смотреть эти светло-голубые глаза, глаза, как море, необъятные, добрые, такие красивые и таинственные.

Засыпая, она вспоминала все лучшее, что бывало с ней в детстве. Но неожиданно ей пришла в голову одна идея. Быстро вскочив с кровати и набросив на горячее тело халат, она побежала в комнату к родителям. Отца, как ни странно, не оказалось дома. Но это было, скорее, к лучшему.

– Мама, ты спишь? – прошептала она, войдя в темную комнату.

– Нет, – бордо ответила Татьяна, – а ты чего не спишь?

– Мам, – игнорируя вопрос, продолжила Катерина, – давай поговорим. Пошли на балкон.

– Ну, пойдем.

На открытом балконе было не холодно. Только совсем недавно насупил вечер, поэтому было достаточно тепло и уютно. Мухи, комары и прочая живность летела на свет, но совершенно не мешала им.

– Мама, скажи, а почему ты бросила художественную академию? – спросила девушка, когда они сели в кресла, укутавшись в легкие пледы.

– Это очень долгая история, и я не хотела бы ее ворошить, – не удивившись вопросу, ответила женщина.

– Ладно…

Прошло больше двух минут, как они замолчали. Но когда в воздухе стала ощущаться неловкая пауза, которая обычно бывает при разговоре двух незнакомых людей, Татьяна заговорила:

– Мне тогда было девятнадцать лет, а может, и все двадцать. Как сейчас помню, я любила рисовать. Я жила этим, – она смотрела куда-то далеко вперед, на усыпанное звездами небо, но на самом деле смотрела далеко назад, в такое же темное прошлое, – и смело поступила на художника. Ах, как я была счастлива, Катерина, как я была тогда счастлива. И казалось, все идет ровно как должно: у меня были отличные отметки, педагоги меня хвалили, я развлекалась с друзьями. Я жила. А потом влюбилась.

Она немного подождала, отвернув лицо от дочери, и потом продолжила:

– Он учился на одном потоке со мной. Безумно красив и, как мне казалось, очень умен. Стоило ему войти в аудиторию, как девушки, в том числе и я, забывали про все остальное, роняли кисти или даже холсты. И была влюблена, но, к сожалению, он меня не замечал.

Прошло около месяца. Тогда я сдавала очередной рисунок, и он подошел ко мне. Поздоровался, познакомился и пригласил погулять. Потом как-то так все закрутилось, что у нас начались регулярные свидания.

Подул ветер, колючий и очень неприятный. Где-то за балконом парил мужчина, худой, очень худой, с безумно-острыми скулами и безжизненными губами. Его черные глаза смотрели не на Татьяну, а в ее душу, точно раскапывая сырую после дождя могилу. У каждого Боль выглядит по-разному.

– То было зимой, я как раз заканчивала сдавать сессию, когда это произошло. Ему нужно было сдать какой-то экзамен, а так как у меня были отличные успехи в том предмете, он позвал меня к себе на квартиру, чтобы я помогла ему нарисовать. Как я могла быть такой глупой?! Он предложил вина, чтобы было легче общаться. Я, как последняя дурочка, согласилась, и после этого мало что помню. А потом на следующий день я подошла к нему и спросила, когда мы встретимся следующий раз. На что он ответил: «никогда». Я не поняла, спросила еще раз и узнала, что он проигрался в карты, а я была желанием.

Татьяна хотела заплакать, но не могла. Когда-то все было выплакано.

Боль медленно расправляла свои полупрозрачные крылья, настолько тонкие, как паутина. Каждое их перышко было неровным, потрепанным, но абсолютно гладким и черным.

– А через девять месяцев родилась ты. Я знала, чей ты ребенок. Не только мой. И я не хотела, чтобы в тебе осталось что-то от этого мерзавца. Я знаю, что сделала лучше. Но не знаю, для кого. Я ведь больше всего желаю, чтобы ты была счастлива.

Катерина плакала. Не от шока, не от новости, а от того, насколько она ошибалась. Всю жизнь свою она видела мать, как какого-то бесчувственного робота, а тут слезы. Даже за самой большой и крепкой стеной может скрываться хрупкое и беззащитное дерево. Поэтому люди и возводят эту непробиваемую стену, что защищает деревце от колючих и холодных ветров.

– Мама, я тебе такое говорила нечасто, если и говорила, но я тебя очень люблю и хочу сказать спасибо за все, что ты мне дала вместе с папой в жизни.

Они обнялись, как старые, добрые подружки.

Пропала Боль, разорвавшись на острые осколки. Теперь на ее месте была прекрасная девушка, освещая своими глазами целые горизонты жизни. Ее белые, сияющие крылья не давали упасть и никогда не дадут. Любовь может привести за собой Боль, но лишь она и способна ее победить.

– Я, правда, хочу тебе лучшего, – говорила Татьяна, – но я боюсь, что ты станешь такой же, как и он. И знаю я, что эта треклятая инженерия это не твое, и город этот тоже не твой. И все, что я тебе давала, не твое. Но я думала, что так будет лучше.

– Мама, ты все правильно сделала, – подняв голову матери и заглянув прямо в сверкающие глаза, сказала Катерина.

– Знаешь, когда я была в Вене, я точно поняла, что мое, – ласково добавила она.

– И что же? – впервые не скрывая интерес, спросила Татьяна.

– Мама, я хочу, – она запнулась, но продолжила, – я хочу стать актрисой. Очень хочу. И я поняла, чего мне не хватает.

– Будь, если хочешь, – спокойно и уверенно сказала Татьяна, – я теперь всегда буду тебя поддерживать.

Она оставалась дома еще неделю. За это время они очень многое обсудили. Они говорили столько, сколько не говорили, наверное, за всю свою жизнь.

Свои крылья медленно, но верно распускала Свобода. Ее крылья не похожи на крылья других чувств: они из цветов, из свежих цветов, полевых и еще в росе.

Катерина многое узнала о своей маме. Она даже попросила ее нарисовать что-то. Татьяна, нисколько не думая, нарисовала свою дочь.

– Мам, у меня глаза серые, – сказала Катерина после того, как взглянула на прекрасное творение матери.

– Разве? – удивленно спросила та.

Подойдя к зеркалу, Катерина удивилась: всю жизнь она считала свои глаза серыми. А тут они стали голубыми.

«Помни, что я тебя очень люблю. Я не говорила тебе, но все время я считала тебя самым лучшим, что было, есть и будет у меня. Живи только этим днем, но не забывай о будущем. И не повторяй моих ошибок. Целую, мама» – такую небольшую записку вместе с миниатюрной картиной, написанной родной рукой, нашла у себя в сумке Катерина, когда вернулась в Грац. Теперь она с улыбкой вспоминала свой дом, мать и отца.

Она радовалась солнцу, что встает поутру, запахам и деревьям, радовалась новым людям и не боялась танцевать на улице. По-настоящему радовалась, чего не могла раньше. То, что болело и кололо когда-то между лопаток, вероятно, было крыльями, что так усердно резались. И вот, наконец, почти прорезались.

Еще чуть-чуть и все будет.

***

Рей, полный раздумий, ехал домой. Мысли, словно животные, попавшие в яму, сжирали друг друга, а потом и сами умирали от нехватки пищи. Они могли выбраться из нее, но не знали, как, а может, просто не хотели. Он точно знал, что сделает почти сразу же по приезду.

Так и случилось.

Он вернулся к своему морю, родному морю, полному соли и разнообразных животных. Вернулся к своим старым скалам, пронзающим горизонт острыми вершинами. Вернулся и небу, безгранично чистому, но не светлому. И к солнцу, которое уже давно не светит. Рей вернулся к тому, что было его, но не приносило былой радости. Вернулся к прошлому.

Все думают, что самое загадочное время жизни – это будущее. Но я скажу, что и прошлое таит в себе немало загадок, хотя, казалось бы, все очень просто. Мы знаем, что произошло, как это повлияло на нас и мир вокруг. Но не знаем, зачастую, что принесло нам. Каждый момент прошлого – неповторимая, точно снежинка, песчаная крупица в большой чаше жизни. Именно прошлое и составляет нашу жизнь. Будущее – это небо, а прошлое – это земля. Пусть не всегда и крепкая.

Родители Рея были живы и здоровы. Они все так же занимались своими делами, вели хозяйство в новом доме, принимали туристов, путешествовали, ловили жизнь за пышный хвост. Они думали, что с их единственным сыном все в порядке – он, только заканчивая университет, имеет работу и стабильный заработок, который поможет ему существовать и без их помощи. Он посещает какие-то мероприятия, дружит с кем-то и выглядит вполне нормально. Иногда так случается: человек, выглядящий нормально, может оказать пустым внутри.

Каждую новую весну, ветреную и прохладную, вот уже четыре года Рей возвращался с Вены с одним чувством, которое очень трудно описать. Это было что-то наподобие надежды, только надежды бессмысленной. Каждую весну, пребывая в Вене, он чувствовал что-то рядом с собой, даже кого-то, чье легкое касание способно зажечь его. Он ощущал, что исполняет какой-то долг, что-то, чего он не обещал, но знал, что должен это делать. Если бы вы его спросили, что он помнит про Вену, ответ был бы очень прост: ровным счетом ничего.

Иногда ему казалось, что он сходит с ума (даже смеялся сам над собой): ему чудилось, будто Софа гуляет рядом с ним, что он рассказывает про этот город, а она с восхищением слушает.

Он не был там уже четыре года. Кладбище казалось ему не чем-то пугающим, скорее чем-то бессмысленным. Ничего там не изменилось, разве что появились новые надгробия или старые поменяли свой цвет, приобрели глубокие трещины-морщины, потускнели и померкли, точно воспоминания о покойниках.

Рей проходил между рядами, не обращая внимания ни на величественных ангелов, ни на сверкающие на солнце плиты, ни на что. Он точно знал, куда надо идти.

Легкий ветер покачивал его густые волосы, кружился вокруг него и шептал на ухо: «Не иди, не надо… бесполезно…тщетно… не вернешь… забудь… не будет… стой… плачь…пусть болит… не переживешь… ее нет… куда ты… постой же… развернись… уйди…» Но он не слушал ветра.

Этот ангел стоял уже не в конце кладбища, как было четыре года назад, а где-то в середине, среди таких же, как и он. Он все также смотрел вниз полузакрытыми глазами, держа в руках бледно-голубую, уже грязную лампаду. Все выглядело неаккуратным и очень забытым.

Парень присел на небольшую скамейку, что стояла слева от ангела.

«Что говорить? – спрашивал он себя. – Так бы много сказал, а не могу».

– Ну что, кто первый бросает? – спросила Любовь, стоя в черном платье за пределами могилы, повернувшись к ней спиной.

– Если хочешь, – сказала черноглазая девушка пустым голосом, – я уступаю.

– Подбросим монетку?

– Ставлю на орла, – ответила Боль.

Голубоглазая девушка подбросила высоко вверх золотую монетку. Та сверкнула и упала прямо на мягкую ладонь девушки.

– Орел! Я бросаю первая.

Боль взяла в руки два кубика-кости.

– Мы так давно не виделись, – начал Рей, – и не увидимся больше никогда. Знаешь, когда я в последний раз видел твои глаза, я их даже не запомнил, хотя столько раз смотрел в них. Я уже забыл, что ты говорила тогда, что обсуждали. Я забыл все. Прости меня.

Первый кубик медленно полетел на землю. Упав, он еще несколько раз подскочил, будто не желал предаваться холодной земле, но все равно упал.

– Два.

– Кидай второй, – сказала Любовь.

– Но я так много хочу тебе сказать, представить себе не можешь, – продолжал говорить Рей, считая, что постепенно сходит с ума, но совершенно не боясь этого, – и все равно не знаю, что говорить. Знаешь, а я ведь каждую весну езжу в Вену, чтобы тебе не было обидно. Хотя, скорее всего, тебе уже все равно. И это так больно. Боже, Софа! Как мне не хватает тебя, твоих рук, твоего трепетного дыхания, твоего запаха, прекраснее которого я еще не встречал в своей жизни.

Второй кубик так же нехотя летел вниз. Он упал, но не отскочил, а начал вращаться, быстро, очень быстро.

– Как же мне плохо, – Рей не боялся проявлять слабость, жаловаться или горевать, плакать и сокрушаться, и не потому, что здесь никто не увидит, а потому, что знал: Софа бы поняла и приняла, – умерла ты, но с тобой умер и я.

– Пять, у тебя семь, моя очередь, – сказала девушка, что стояла спиной, и подняла кубики.

– Когда-то ты сказала, что сильнее меня. Тогда мы тоже стояли здесь, – говорила Боль, смотря в никуда.

Любовь внимательно взглянула на соперницу, будто пыталась увидеть что-то. Но ничего не было видно, потому что она не могла смотреть в эти пустые глаза. Любовь, к сожалению, не может заглянуть туда, где пусто.

– Господи, – он уже говорил с небом или с тем, кто мог сидеть там, – почему? Зачем ты забрал ее у меня?! Ты ведь такой добрый! Ты должен делать добро людям, а не разрушать их! – он упал на колени, почти уже рыдая; каждая часть тела дрожала, пульсировала, но парень сказал еще не всё.

Кубик вылетел из рук прекрасной девушки. Он падал не так долго, гораздо быстрей, чем в предыдущий раз.

– Один, – пусто усмехнулась Боль.

А он все говорил, почти кричал, надрывая свои легкие:

– Я ведь так любил тебя! Почему ты не со мной! Зачем было все это?!

Он чувствовал, что что-то поглощает все, что есть в нем, безвозвратно забирая, а взамен оставляя пустоту. Боль теперь смотрела не в никуда, а на него, впитывая до последней капли все чувства, которые могли остаться.

– Я так хочу быть с тобой, но знаю, что этого не будет. Я бы отдал все, чтобы ты снова была со мной. Мы бы уехали далеко-далеко, только вдвоем. Ничего не мешало бы. Ты снова была бы жива! Была бы здесь, улыбалась! Боже, ну вернись, пожалуйста, вернись!

Он все понимал, но хотел, чтобы было так. Чтобы все снова стало хорошо, чтобы он был нужен тем, кто нужен ему. Но так не было.

Второй кубик, брошенный Любовью, упал.

– У меня шесть. Значит, всего семь, – в недоумении произнесла Любовь. – И что делать?

– Ты ведь никогда не будешь рядом. Так почему мне так плохо? Почему я не могу жить, зная, что тебя рядом нет? Что делать со всем этим, что внутри горит? Я ведь мог тебя спасти, взять с собой – и все было бы хорошо! Ну почему, почему?!

Рей просто закричал в небо. Горькие слезы катились по лицу, попадая в глубокие морщины, которые вызвала чудовищная гримаса. Он царапал себя и больно бил по ногам.

– Можно я тоже кину, – сказала еще одна девушка, медленно появившаяся из ниоткуда, примерно оттуда, куда смотрела раньше Боль.

Свобода по-прежнему была прекрасна. Так же, как и все, в черном платье, со своими серебряными кольцами, светлыми глазами и бледной кожей. Белоснежные волосы развивались на ветру, точно парус корабля, плывущего по буйному морю.

Девушка с голубыми глазами протянула кости. Та повертела их в руках и спросила:

– Они, правда, так много решают?

– Как видишь, – холодно ответила Боль.

Парень лежал на холодной земле, смотря в небо и очень тяжело дыша, точно его легкие что-то протыкало. Мимо проплывали облака, но в них не было фигур или маленьких животных. А он и не смотрел на них, потому что из-за слез ничего не было видно. Лежал он так, прилипнув к земле, минут десять, постепенно успокаивавшись. Слезы уже не шли, а просто застыли небольшими озерцами на его мутно-зеленых глазах, ожидая, когда же их вытрут.

– Знаешь, мне стыдно, – говорил Рей, отдышавшись – я бы хотел, чтобы ты отпустила меня. Чтобы я мог жить нормально, не забывая тебя, но и не вспоминая каждую минуту. Я любил тебя, но хочу любить кого-нибудь еще. Я просто хочу жить.

Ее кубик не падал на землю, а медленно, словно летя, спускался к ней.

– Три, – сказала Боль, даже не смотря вниз, – у тебя три.

– Что ж, – сказал Рей, встав с колен и вытирая слезы, – я, наверное, пойду.

Он, дотронувшись до каменных и холодных рук ангела, попрощался и пошел.

– Еще один я кину потом, – сказала Свобода и пропала.

Солнце нехотя выглядывало сквозь серые облака, но, когда Рей пришел домой, оно уже опускалось за тучи. Бордово-синий закат пылал во всю свою силу, давя на чаек, которые под его силой оседали на острые скалы. Море тихо нашептывало земле свою колыбельную, а деревья, кусты и цветы уже давно заснули. Прохладный ветер лишь изредка поглаживал их хрупкие листья.

Рей вошел в свою комнату – здесь ровным счетом ничего не изменилось. Та же мебель, стоящая по своим местам, те же стены и обои, свидетели прошлого, те же книжные шкафы и полки, все то же. Только уже потускневшие, начинающие обесцвечиваться и меркнуть, сливаясь друг с другом.

Он был совершенно без сил. Юношу сильно клонило в сон, тем более что в комнате было приятно прохладно и свежо. Пахло морем.

Заснул он сразу же, как только его голова дотронулась до мягкой подушки. Рей крепко спал, не реагируя на посторонний шум, когда домой вернулись его родители. Каждая часть его тела просила об отдыхе и получила его.

Теперь же ему снился сон.

Что-то непонятное было вокруг: он шел не по земле, а по реке, мягкой и немного липкой. Зато кругом были только деревья и прочие растения. Они так густо росли, что ничего вокруг не было видно, даже неба. Поэтому он и не знал, какое сейчас время суток, хотя было светло. Он шел долго, причем не уставая. Рею было неинтересно идти, но он шел, ибо другого варианта у него не было.

Откуда-то спереди, среди деревьев, послышались такие же, как у него, шаги. Он зашагал быстрей, только бы не упустить еще одну душу в этом месте.

Это была Софа, только не та, которую он запомнил, а еще более прекрасная.

– Ты, – запинаясь, говорил Рей, – ты здесь?

– Да, – ответила она, – но меня нет.

– Так что же ты тут делаешь?

– Пришла к тебе.

Она начала подходить к нему, но как будто не шла. Она как-то парила над землей, не касаясь нежными ступнями сырой и холодной земли. Ее глаза, не отрываясь, смотрели прямо на Рея.

– Скучаешь?

– Я, – ответил Рей, – конечно, я скучаю.

– А почему скучаешь? – продолжала она так же нежно спрашивать.

– Потому что… потому что… я ведь люблю тебя, а тебя нет со мной.

– Такое случается, – говорила она, взяв Рея за руку, – и люди часто прекращают жить после этого. Но это неправильно.

– Как же тогда жить, когда в сердце нет огня?

– Может, стоит найти новую спичку, которая разожжет тебя заново? – ответила она, повернулась к нему спиной и, все еще держа за руку, пошла вперед. А он за ней.

– А как же «кто сгорел, того не подожжешь»? – спросил Рей, когда они поднимались по горе из листьев. Гора была высокой, но подниматься на нее не было тяжело или затруднительно. Разноцветные листья щекотали босые ступни, слегка шевелясь, хотя ветра и не было.

Она не отвечала, а просто вела его за собой. Солнце начинало садиться.

Они, наконец, поднялись.

– О боже, – лишь смог произнести Рей, только они остановились на вершине горы.

То, что он видел, по его мнению, было лучшим за всю жизнь. Бескрайние просторы открылись перед ним, укрытые мягким одеялом розового-желтого заката. Бескрайние равнины, бесконечные леса, извилистые реки, стаи длиннокрылых птиц и разнообразных животных путешествовали по этим просторам. Самые разные цвета были тут: далеко-далеко – темно-синий, нефритовый и изумрудный на севере, там, где цвели и росли живые леса, чуть ближе – ярко-зеленый, оранжево-желтый, с небольшими вкроплениями белого, а совсем у подножья – розовый, красный, желтый, серый, белый, даже синий и голубой – цветы и кусты росли так плотно, что, если бы вы упали на них с огромной высоты, вам бы ничуть не было больно, точно вы легли на взбитую бабушкой перину.

– Ну что, полетели? – спросила его Софа, повернувшись к нему.

– Стой, прежде чем полететь, могу спросить?

– Давай.

– Это ведь не закат?

Софа улыбнулась, слегка прикрыв глаза, отвернулась от Рея и снова их открыла, смотря куда-то далеко вперед, будто на само солнце.

– Нет, – ответила она.

И ступила со скалы. Рей, слегка пошатнувшись, хотел поймать ее, но не успел. Она уже летела вниз, раскинув руки и полностью отдавшись ветру.

Секунда, негромкий хлопок – и вместо девушки уже летели тысячи маленьких бабочек и лепестков цветов, смешанных с серым пеплом. Они не падали, а направлялись к горизонту, паря над бесконечными просторами мира снов и воспоминаний.

Он смотрел за тем, как они улетают от него к горизонту, к поднимающемуся солнцу, и не было в нем злобы или печали. Рей был почему-то очень рад, что все вокруг этих бабочек и лепестков так красиво и прекрасно.

– А чего ты здесь стоишь? – послышался голос у парня за спиной.

Он обернулся и увидел: там стояла еще одна прекрасная девушка, совсем не похожая на Софу. Ее безумно длинные темно-каштановые волосы доставали почти до земли, а светло-зеленые глаза блестели ярче солнца.

– Так чего ты стоишь, а не летишь? – снова спросила Жизнь, но так и не получив ответа от Рея.

– Не знаю, я боюсь падать.

– А падать ли? – спросила она, подходя ближе.

Когда она сравнялась с Реем, только тогда он заметил настоящий цвет ее глаз: его просто не было. Они меняли свой цвет так часто, что невозможно было отследить. В одну секунду он мог быть голубым, словно летние васильки, а в следующую – темно-темно-коричневым, как земля после осеннего дождя.

– Люди боятся пробовать, боятся сорваться с места, прыгнуть в неизвестность, боятся порвать с прошлым, – говорила она, – конечно, куда удобней стоять на родной и твердой земле, чем попробовать полетать. Перед ними будет целый безграничный мир, – она обвела рукой всю ту красоту, что они могли видеть, стоя на этой горе из листьев, – они будут смотреть на него, мечтать жить в нем, но никогда не будут жить в нем, ибо каждый думает, что упадет, стоит только попробовать. И твердо будет уверен, что не разлетится на лепестки, как твоя подруга. А ведь это не так. И все так усердно оправдываются, что боятся чего-то. Боятся расстаться с прошлым, боятся начать. Боятся жить. Рей, – обратилась к нему девушка, – попробуй.

– Но я боюсь, – ответил Рей, понимая, что начинает просыпаться.

– А ты не бойся, прыгай! – повторила девушка.

– Но ведь…

– Прыгай! – прокричала она и толкнула парня с горы.

Гора, которая, как оказалась, только сверху была услана лепестками и которая на самом деле была из твердого и острого камня, осталась позади и не была видна. Зато было видно все остальное: свежие леса, цветущие поля, извилистые, полные маленьких, ярких и разноцветных рыбок, реки, одинокие деревья, растущие посреди равнины. Рей, как и пепел и лепестки, что остались после Софы, не падал, а плыл, как будто воздух – это не воздух, а глубокая и очень чистая речка. Он мог облететь все, что пожелает, дотронуться до самого высокого дерева, сорвать на лету любой цветок и пустить его лепестки с самой высокой точки, до которой сможет долететь (до звезд – точно).

Он летал так очень долго, пока не проснулся. А когда проснулся, тоже еще очень долго просто лежал и думал. Думал о том, что надо было сделать, что он делает и что нужно будет сделать.

***

Прошел месяц с того сна. Рей снова шел на кладбище. Яркое солнце светило ему в спину, поэтому тень, как ни странно, указывала ему путь.

Ангел, плита и сама могила, естественно, не изменились. Все те же опущенные глаза статуи, поджатые губы и красивые, каменные, но такие легкие перья.

– Я снова пришел, – сказал Рей, садясь на скамеечку, – я пришел попрощаться и поблагодарить.

После этих слов он замолчал, потому что случайно посмотрел на ангела. Нежные лучи солнца сейчас так ложились на камень, что никаких опущенных глаз не было видно: на их месте были те глаза, которые когда-то смотрели на Рея, а вместо поджатых губ была спокойная улыбка. Так улыбается старый учитель, уже умирающий, к которому в последний раз пришли ученики.

– Я хотел сказать, что очень благодарен за то, что помогла мне. За то, что научила. Но теперь мне пора уйти. Я хочу жить и буду жить. И всегда буду помнить тебя. В Вене будет что-нибудь, что точно будет напоминать о тебе. А теперь прощай.

Он опустился на колено, поцеловал холодную руку ангела, еще немного постоял и ушел.

Немного впереди него шла девушка с пепельно-серыми волосами. Ее прекрасные серые кольца переливались на весеннем солнце, а глаза все так же смотрели далеко вперед. Из ее рук выпал еще один кубик. Быстро упав на землю, он остановился и даже не захотел вращаться.

– Пять, – тихо сказала девушка, а потом громче добавила: – У меня восемь, я победила.

Еще три дня он был в своем городе, решая бумажные вопросы переезда, наводя порядок в доме, получая наставления от родителей, созваниваясь с венским филиалом той фирмы, в которой уже работал.

Последний вечер перед отъездом он провел на морском берегу. Море, несмотря на раннюю пору года, такую обманчивую и непостоянную, было теплым. Сонные чайки лениво кружились в небе, готовясь осесть на скалы.

Ему почему-то вспомнилось одно стихотворение, которое он случайно слышал, гуляя по вечерней Вене.

– И стоило жить, и работать стоило, – попытался повторить он, и гордый за свой русский, откинулся на спину.

Столько звезд на небе, самых разных: маленьких и больших, ярких и не очень, белых и, кажется, золотых. Некоторые из них падали за горизонт, точно зовя за собой.

«Как же дальше оно будет?» – все время спрашивал он себя и тут же по-разному отвечал.

На берегу стояло еще очень много самых разнообразных фигур, невидимых человеческому глазу. Тут была и та девушка, провожающая его с кладбища, и та с золотыми волосами и небесными глазами, и юноша с изумрудами вместо глаз. А рядом с Реем, так же, как и он, смотря в небо, лежало Счастье, которое так долго спало. Но теперь настала пора жить и действовать. И не только Счастью пора.

День допел свою арию, а последней нотой был звездопад из двух маленьких, но безумно чистых звезд, что сейчас катились по лицу Рея.

Завтра он отправится в Вену.

***

– Мэг, слушай, – говорила Катерина 14 июля в четыре тридцать утра, – я хочу тебе кое-что сказать, но не знаю, как.

Они были на крыше какого-то здания, любуясь просыпающимся небом и полной луной.

– Ну, скажи, как есть, – просто ответила девушка и добавила: – я тоже хотела тебе давно кое-что сказать, точнее признаться, но все равно боюсь.

– Тогда давай я первая, а ты потом.

Мэг слегка качнула головой вперед в знак согласия.

– Когда мы первый раз были в Вене, тогда еще стояли у памятника Моцарту, ко мне подошла мисс Ханс и что-то говорила про то, кем я должна стать. Суть была в том, что я должна быть тем, кем хочу. А я далеко не хочу быть инженером и никогда не хотела. Так просто сложились обстоятельства, о чем я и сожалею. Потом мы были на встрече с Яном, и там снова всплыла эта тема.

– Кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать, – осторожно и очень тихо перебила ее Мэг, хотя этого и не хотела, видимо, просто вырвалось.

– Может быть, но я продолжу, – она встала с нагретого пледа так, что могла смотреть прямо в глаза Мэг, а Мэг могла видеть ее.

Только сейчас она заметила, как за этот почти год изменилась Катерина. От той хрупкой серой мышки с пустыми глазами не осталось и следа. Каждое ее движение, чего не бывало раньше, было свободным и очень изящным. Ее глаза часто бегали в поиске чего-то очень интересного и почти всегда находили.

– Понимаешь, это очень серьезное преступление – идти против себя, своей природы и против своей мечты. А я не хочу преступать этот закон. Поэтому я хочу тебе рассказать, что с этого года буду учиться уже в Вене. На актрису. И, как ты понимаешь, мне придется переехать.

– Подожди, – начала говорить Мэг, – мы ведь даже не посоветовались. Ты проучилась целый год здесь, бросать глупо.

– Глупо бросать не то, что начал делать, а то, что любишь делать.

– Да, но ведь сама посуди, – на глазах девушки выступали слезы, но она не позволяла им победить, – актер – это нестабильная профессия, как и все творческое. И не факт, что ты пробьешься. Таких, как ты, там миллионы, и у каждого есть свои цели.

– Я это знаю и понимаю, но я хочу попробовать, – ответила спокойно Катерина и, опустившись на корточки, добавила: – есть еще кое-что, тоже очень важное.

– И что же?

– Три дня назад сюда, ко мне, приехал Рей. И предложил переехать с ним в Вену. И я согласилась.

Кто-то на этой крыше очень громко, почти истерически засмеялся. Девушка металась от одного угла крыши к другому, импульсивно взмахивая руками.

– Я говорила! Я говорила! – кричала она сквозь смех. – Говорила, что она от тебя уйдет! Ты не нужна ей. А она должна быть только с тобой. С тобой, понимаешь, с тобой! Делай что-нибудь! Мешай, мешай! Да делай что-нибудь!

Ревность подошла к Мэг и прямо на ухо кричала, но девушка этого не слышала, зато прекрасно чувствовала холодный огонь, вспыхнувший в ее груди.

– Боже, Кэт, ты понимаешь, ты ведь его толком не знаешь. И в Вене ты ведь тоже ничего не знаешь. И, честно говоря, этот твой Рей мне не очень нравится, – Мэг пыталась сохранять спокойствие, но получалось это пока что с трудом.

Катерина взяла подругу за руку.

– Мэгги, а разве я знала тебя? Знала что-нибудь в Граце или на немецком? Человек ведь создан для того, чтобы искать себя и найти в конечном итоге. Я прошу тебя, – она заглянула прямо в блестевшие в свете луны серые глаза, – позволь мне. Потому что, если ты скажешь, что я не могу или ты не позволишь, я никогда не буду счастлива.

– Давай это завтра обсудим. Утром. Сейчас мы на эмоциях. Завтра будет лучше, хорошо?

– Мэг, мы уезжаем через два дня, – добавила Катерина, когда они уже подходили к своим дверям.

– Я понимаю, мы еще успеем что-нибудь сделать, – ответила Мэг, не глядя в глаза, – Доброй ночи.

А ночь не обещала быть доброй.

Что касается Катерины, то она заснула поздно, на часах уже точно было семь часов. Она засыпала с надеждой, но и с горьким чувством того, что ничего не образуется.

А что до Мэг, так она вообще не ложилась: противные мысли лезли в голову.

– Ты так и будешь здесь одна, а она там с ним, счастлива! – неугомонная девушка уже сорвала голос, так кричала, – чем ты хуже? Что там такого?! Сделай что-нибудь, давай, ну давай же!!!

Темные глаза Ревности уже покраснели, как и ее лицо, а она все не умолкала и не умолкала, быстро шагая по комнате, падая на пол и истерически смеясь.

– Прекрати орать! – раздался голос над головой Ревности, когда та в очередной раз билась головой о стену в ожидании гениальной мысли.

Она обернулась. Снова там стаяла она, красивая и светлая, точно самый ранний фонарь, освещающий в зимнее утро темную улицу.

– Не указывай, что мне делать! – провопила Ревность, подскочив к девушке.

Голубые глаза смотрели прямо на раскрасневшееся от визга лицо, не выражая ни страха, ни сожаления, ни презрения.

– Сыграем? – спокойно спросила Любовь, доставая руку из-за спины.

– Я не буду играть в эти дурацкие шахматы!

– То есть ты сдаешься? – улыбнувшись, спросила голубоглазая девушка.

– Я, – Ревность взглянула на нее так, словно хотела показать всю ту силу, что кроется в ней, – запомни, я никогда сдаюсь! Расставляй.

Они начали играть.

– Кэт, можно я войду? – Мэг тихо постучалась в дверь девушки, когда на часах было около двух.

– Конечно.

В комнате был беспорядок. Солнечные лучи падали на постель, где сейчас и сидела Катерина, что-то складывая в коробочку. Мэг заметила, что, пусть она и собирается, но мысли все равно были не об этом.

– Я поговорить хотела, – девушка неуверенно вступила в комнату, будто чувствуя себя здесь нежеланным гостем.

– Давай, – ответила ей Катерина, не отрывая взгляда от коробки с каким-то бумажками и маленькими штучками.

– Ты точно уверенна в своем выборе? – прошло больше минуты, после чего Мэг и спросила.

– Что ж, ходи, – произнесла Любовь, когда все фигуры были уже на доске.

– Конечно, буду, не сомневайся, – огрызнулась ее соперница.

– Думаю, да. Тем более, что и родители меня поддержали, и Рей еще, и Вена. Думаю, ты понимаешь.

– Я понимаю, я все понимаю. Но скажи мне, ты разве можешь вот так спокойно взять и уехать отсюда, от меня?

– Так разве я уезжаю от тебя? Я уезжаю, скорее, к себе, если так можно сказать. Мы ведь не прекратим общаться.

Белые фигуры, что принадлежали Любви, падали с поля одна за одной под быстрой и атакующей игрой Ревности.

– Ты должна понимать, что мы не сможем общаться, как раньше. Ты будешь далеко, очень далеко. А может вообще наступит такой час, когда со своим Реем ты забудешь и про меня, и про все, что было тут.

– Если мы обе не захотим, не наступит. Я не хочу. А теперь дело за тобой, – сказала Катерина и первый раз взглянула прямо в глаза подруге.

– И я не хочу, но зато я хочу быть рядом.

– Ты и будешь рядом, мы ведь не умираем. Я смогу приезжать к тебе хоть каждые выходные, да и ты ко мне тоже. Так в чем проблема?

– Скажи, ты правда его так любишь? – неожиданно спросила Мэг.

– Смотри, мы так и в три минуты уложимся? – издевательски улыбнулась прямо в лицо Любви Ревность.

– Посмотрим, – ответила та, по-прежнему смотря на короля черных фигур.

– Я не знаю, правда, и уезжаю я не поэтому. Понимаешь, я просто не могу так жить. И я не понимаю, почему ты так против этого.

– Да, я и сама не пониманию, – соврала Мэг.

Каждый миллиметр тела Мэг дрожал и пульсировал. Слезы и не думали отступать от глаз. Воздуха не хватало, голос начинал предательски дрожать, но девушка все еще выглядела спокойной.

– Если ты правда в этом уверенна, уверенна в том, что хочешь оставить меня здесь, то выбор твой. Ведь главное не действие, а желание сделать это. Я, честное слово, последний раз спрашиваю, ты хочешь переехать туда? – горячо произнесла та.

Серо-голубые глаза Катерины блестели на потускневшем солнечном свете.

– Мэг, зачем ты так, – она встала и подошла в подруге, которая уже стояла возле дверей, – почему ты ставишь меня перед таким выбором?

– Отвечай.

Смуглая рука с длинными красными ногтями подняла своего слона и понесла его к противоположному концу поля.

– Мэг, Мэгги, – говорила, почти плача, Катерина, – я хочу уехать не от тебя, а к своей мечте. Никто не говорит, что мы должны прекратить общаться. Так говоришь только ты. И я не понимаю, почему.

– Отвечай! – повторила Мэг, чуть повысив голос.

– Боже, Мэг, – девушка всплеснула руками, дав волю слезам, – да почему ты не можешь порадоваться за меня? Ты знаешь, что я терпела? Я, как в клетке, жила! А сейчас у меня появился шанс все исправить, может, я нашла человека, которого смогу полюбить или вообще уже люблю, так почему ты против этого?! Почему ты просто не можешь мне позволить, просто сказать, что ты не против? Ты ведь мой, черт побери, единственный друг, и я не хочу тебя терять. Пожалуйста, перестать.

Черные глаза, хитрые и беспощадные, посмотрели в голубые, что ни капли не боялись предстоящего.

– Я… – начала Ревность, опуская слона на черную клетку.

– Отвечай! – прокричала Мэг. – Ты хочешь уехать отсюда, тем самым бросив меня?

– Я хочу уехать, но не бросать тебя, – она с такой мягкостью посмотрела на почти плачущую подругу, с такой колоссальной любовью, что в Мэг что-то встрепенулось, точно спящая птица. Но она быстро подавила это чувство.

– Что ж, тогда всего тебе хорошего, Катерина. Надеюсь, ты будешь счастлива. Но уже без меня, – спокойно произнесла Мэг, смотря своими полными слез и боли глазами и вышла, несильно хлопнув дверями.

Когда она вошла в свою комнату, она рухнула на кровать и зарыдала, крича в подушку и кусая ее. Она проклинала все на свете, ругая и себя, и Катерину (особенно), и бога, и все, что можно было.

– … победила, – радостно воскликнула Ревность и потянулась к белому королю, чтобы сбить его.

Люди, которых лишают самого ценного, ведут себя намного хуже, чем сейчас Мэг. Они пытаются разрушить жизни других, некогда любимых, пытаюсь завладеть ими, совершенно не понимая, что от этого никто не будет счастлив. Такова природа человеческого эгоизма. Мы не знаем, чего хотят другие, а пытаемся дать им то, что считаем нужным. Но это мы все делаем для себя.

Мэг думала об этом всю ночь, и только под утро заснула, полностью лишенная сил и, скорее всего, желания жить. Но она уже знала, что сделает. Поэтому и поставила будильник.

***

Прекрасный восход должен был быть сегодня утром, но его не было, к сожалению. Серые, тяжелые облака, казалось, лежали даже на горизонте, точно маленькие пушистые овцы, притаившиеся от дождя.

Катерина шла с сумками на вокзал, как когда-то вместе с тогда еще незнакомой Мэг шла сюда. Сейчас же ей снова казалось, что она совершенно не знает ее. Что скрывается за этими глазами, которые поначалу казались спокойными и знающими абсолютно все, но в которых потом, через год, прочитались детское собственничество и банальная ревность. Она все еще не понимала, что случилось в те минуты, когда они были в ее комнате, но совершенно не держала обиды на подругу.

Но было и еще кое-что.

Тот мужчина, болезненно худой, в цепях, с сильно впалыми щеками, медленно плелся за ней. Он как будто был привязан к девушке и мешал ей идти вперед, все время тянув назад. Когда-то он пропал, но не навсегда. А вот сейчас снова появился. К несчастью.

На вокзале было мало людей, в основном – сонная молодежь и люди чуть постарше. Поезд уже подъезжал к станции, когда она увидела его. Найдя нужный вагон, она увидела Рея, который сейчас спешил помочь ей с сумками.

– Доброе утро, – сказал парень, забрав сумки.

– Не такое уж оно и доброе, – хмуро ответила Катерина, заходя в вагон.

– Что случилось? Не выспалась?

– Да если бы, – она вздохнула и продолжила: – Ты помнишь Мэг, так вот, мы поссорились. И все дошло до того, что она попрощалась со мной, и, видимо, мы теперь не общаемся.

– Ну ничего, думаю, все наладится, – Рей попытался ее утешить, когда ставил сумки.

Катерина тяжело вздохнула, упав на сиденье. Она смотрела в окно, но ни на что не обращала внимание.

Прошло некоторое время, и было объявлено, что поезд отправится через шесть минут.

– Боже, Кэт, чего ты плачешь? – воскликнул Рей.

Она попыталась вытереть слезы, но быстро бросила это дело.

– Понимаешь, очень больно, когда вот так, просто не из-за чего уходят люди, которых ты так любил.

«Понимаю, даже очень хорошо», – сказал про себя Рей.

Она отвернулась, точнее опустила голову, тем самым укрывшись длинными волосами, и смотрела в пол. Теперь и уезжать не хотелось, и делать ничего не хотелось, хотелось просто заснуть и, если не проснуться, то хотя бы очнуться в своей кровати, и ничего этого не было бы. Не было много хорошего, например, Рея, Вены, мечты своей, но не было бы и плохого, как обиды Мэг, этого странного тяжелого чувства, что сейчас стояло и томно дышало могильным холодом в спину.

Она уже думала о том, что ей стоит вернуться, бросить все и дарить счастье, если это возможно, своей подруге, как заметила какое-то резкое движение на платформе. Разглядев объект, она, по пути вытирая слезы, рванулась с места и выбежала.

– Кэт, – сказала Мэг, смотря не в глаза, а на холодный асфальт, – ты знаешь, я тебя очень люблю и очень хочу, чтобы ты была счастлива. Прости меня за вчерашнее. И я повторю, больше всего на этом свете я хочу тебе счастья, поэтому поступай, как знаешь. В любом случае, я буду за тебя рада.

И она подняла покрасневшие, полные слез глаза.

Нежная рука на лету словила кисть Ревности. Теперь настал через Любви говорить. Ее голубые глаза сейчас были темно-синими, как ночной океан, такие сильные и уверенные, что Ревность отступила.

– Я говорила тебе уже, но скажу еще раз: я от тебя не завишу, а ты от меня – да. Причем целиком и полностью. И еще: если ты победишь, то пропаду и я, а если пропаду я, то и ты. Но и это не все. Ты так привыкла спешить и смотреть на свою цель, что не видишь главного – целого поля. Посмотри внимательней, пусть у меня и немного фигур, но я всегда могу больше, чем ты. Поэтому я и выиграю. Ходи!

Она переставила одну фигуру, одну маленькую пешку, тем самым защитив своего короля со всех сторон.

– Нет, нет, нет! – Ревность истерически засмеялась.

Она быстро передвинула одну фигуру.

– Каждый мой вдох – это сила, – продолжила говорить Любовь, – способная на многое, намного больше, чем ты. И, в отличие от тебя, я думаю наперед.

Уже белый конь пересек всю доску.

– Мэгги, дорогая, – тоже плача, говорила Катерина, – ты правда так думаешь?

– Да, – ответила та, обняв подругу, – поэтому езжай в свою Вену и, черт подери, будь счастлива. Будешь ты – буду и я. Хотя бы ради меня будь, договорились?

– Боже, Мэг, ты не представляешь, как это много значит для меня. Спасибо! – она еще крепче обняла дрожавшую Мэг.

– Поэтому вот теперь шах и мат! – твердо сказала Любовь.

Девушка, красивая девушка, что только что стояла напротив нее, начала быстро старится, и через секунду перед Любовью стояла уже дряхлая старуха.

– Нет! – прохрипела та, – ты не можешь!

– Я могу всё, – сказала Любовь и дунула прямо на нее.

В ту же секунду старуха разлетелась на пепел, на сажу, которую тут же подхватил ветер и унес очень далеко, к каменным вершинам гор, туда, откуда она точно не сможет вернуться.

Объявили, что до отправления осталась минута.

– Ну все, все, – быстро проговорила Мэг, счастливо улыбаясь сквозь все еще текущие слезы, – ступай. И помни: будь счастлива, пожалуйста.

– Обязательно, – ответила Катерина, еще раз обняв подругу и поцеловав ее, – спасибо тебе за все.

Мэг ничего не ответила, лишь улыбнулась, закрыв глаза.

Двери закрылись. Поезд медленно уезжал.

– Ступай, папа, – сказала Свобода худому мужчине, что сейчас стоял позади Катерины.

И он тут же пропал.

Соседний вагон весь был заполнен разными фигурами, но был совершенно пуст. Там были чувства, сопровождающие Катерину в новую главу ее жизни: Счастье, Любовь, Мечта, Сила, Свобода и Вдохновение.

Там были и чувства Рея, который, кажется, снова влюбился.

Мэг шла домой счастливая и довольная. Будто только что случилось самое лучшее, что могло вообще произойти.

Старый дедушка с тростью тихо сказал ей, но она не услышала:

– Пойдем домой, дорогая.

Она знала, что Катерина никогда ее не забудет.

– Катерина, почему сейчас так много птиц на рассвете? – поинтересовался Рей, когда они уже ехали в Вене.

Девушка посмотрела в окно, а после в восторге, улыбаясь, откинула голову.

Рассвет сиял, а в небе летали птицы. Много птиц.

И все было хорошо. Как и должно быть.