Трое полгода держали в страхе полуторамиллионный город. Когда они, наконец, предстали перед судом, город мог бы посмеяться над недавним своим страхом — так ничтожны оказались те, кого перепуганная молва наделяла черной мифической силой. Но городу было не до смеха — слишком много слез, слишком много горя успел накопить город за те месяцы, что позволял троим безнаказанно развлекаться в многолюдной своей пустыне. Сколько же дали им натворить!

Вот сообщения, наполнявшие город тревогой, тоской, ужасом. Попробуйте запомнить элементы одежды — вещам суждена впечатляющая жизнь.

«Управлением внутренних дел Новосибирского облисполкома разыскивается без вести пропавшая Исаенко Елена Антоновна, 1963 года рождения, которая ушла из дома 24 августа 1989 года и не вернулась. Ее приметы: рост 177 см, среднего телосложения, волосы русые, средней длины, брови дугообразные, была одета — юбка из джинсовой ткани „варенка“, свитер серого цвета… При себе имела сумку красного цвета в черный горошек…». «13 ноября 1989 года в 21 час несовершеннолетняя Артюшенко Лена на Красном проспекте возле ВПШ села в легковую машину… Приметы пропавшей: на вид 17-19 лет, рост 164, худощавого телосложения… Была одета: шапка-формовка из меха рыжей лисы…»

«…Разыскиваются пропавшие без вести Калюжная Виолетта Владимировна, 1971 года рождения, и Китаева Лариса Владимировна, 1966 года рождения, которые 1 марта 1990 года около 20 часов вышли из парикмахерской по улице Коммунистическая с целью поймать такси и поехать домой и пропали.

Приметы Калюжной: на вид 16 — 17 лет, рост около 150 см, худощавого телосложения, одета — черное кожаное пальто с песцовым воротником, спортивные брюки темно-синего цвета „Адидас“…

Приметы Китаевой: на вид 18 лет, рост 153 — 155 см, среднего телосложения, одета — на голове шарф белого цвета, коричневая дубленка с меховым воротником…»

Телеэкран подолгу держал фотографии пропавших. Эффектная, цветущая женщина. Прелестная юная первокурсница. Две милые девушки — задорная и задумчивая. Жизнь в моментах безмятежного запечатлевания — и шоковая информация. Пропали без вести?! В тысячеглазой городской толчее?!

Труп Леночки Артюшенко был обнаружен выехавшим с семьей на отдых горожанином в лесопарке возле села Мочище в воскресенье, 19 ноября.

На трупы Китаевой и Калюжной наткнулся 27 марта прохожий в перелеске Академгородка.

Трупы кричали: убийцы (или убийца?!) не только насильники, но и алчные грабители — не пренебрегали даже старенькими женскими брюками «Адидас»…

Елена Исаенко исчезла бесследно. Экстрасенсы сказали безутешной матери: дочери нет в живых, искать надо недалеко от города, там, где березы, березы, березы…

Но в городе, в одном из частных гаражей, милиция нашла красную сумочку в черный горошек с косметичкой, портмоне, зонтиком, продуктовыми талонами. Мать в рыданиях опознала вещи потерявшейся дочери. Скоро найдется и дочь — точнее, ее останки. За городом, в березах.

Зачитывая с телеэкрана сообщения о без вести пропавших, капитан милиции Владимир Чеплыгин, известный новосибирцам как ведущий «уголовной хроники» в местной программе «Панорама», настойчиво призывал женщин не садиться в частные машины.

При дурном состоянии городского транспорта пользы от таких предупреждений немного, но милиция просила и просила горожанок быть осторожнее с частниками. Горожанки пугались у домашних экранов, а на улицах после долгого нервозйого топтания на остановках с беспечной благодарностью впархивали в любезно тормознувший автомобиль. Об убийствах знал весь город.

Мелкие происшествия иного свойства милиция огласке не предавала — щадила женщин, переживавших то, о чем не кричат на каждом углу. Да и отношение, по-видимому, к этим происшествиям у милиции было неоднозначное.

Поступают такие, к примеру, заявления. (Фамилии потерпевших, разумеется, не называю. И подробности надругательства опускаю — противопоказано этой мерзости тиражирование.)

Двадцатилетняя Галя:

— Около 24 часов стояла на остановке… Голосовала. Остановились «Жигули» белого или бежевого цвета. Трое парней согласились меня подвезти. Один, назвавшийся Максимом, предложил мне выпить за прошедший праздник — День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Я согласилась. Меня в жизни никогда не обижали, и я в тот период ничего опасного от них не ожидала. Сначала выпил парень в красной куртке. Он постоянно говорил, что ему в этой жизни ничего не надо, кроме как выпить, он любит весело пожить. Потом Максим налил водки мне в стакан. Там было граммов пятьдесят, я выпила и скоро почувствовала слабость, меня прошиб холодный пот, стала бить лихорадка, я заплакала. У меня было такое состояние, что я ничего не соображала и не понимала…

Разбудили они меня у моего общежития. Я была в каком-то тумане…

Когда я проснулась, то увидела, что у меня исчезли золотые украшения…

Двадцатилетняя Марина:

— Возвращалась с подругой из гостей около полвторого ночи. Увидели «Жигули» светлого цвета. Стали махать руками, машина остановилась. За рулем мужчина, лицо худощавое, вытянутое, назвался Олегом, второй, рядом, сказал: «Максим». Мы с Викой сели на заднее сиденье. Вика предложила пригласить парней ко мне, выпить-посидеть, кто-то из них ей понравился. Я согласилась, мне было все равно.

Когда я и Вика выпили по стакану вина, Максим сказал, что он работает в цирке и может показать фокусы. Для фокуса он попросил шапку… Мы с Викой еще выпили вина — налил Максим, и скоро я почувствовала слабость, сонливость… Когда проснулась, во рту сухо, голова дурная… У нас исчезли деньги, шапки, вещи, плащ черный…

Не испытывала милиция ни потрясения, ни большого сочувствия к заявительницам — их собственное легкомыслие было очевидным, а розыски шапок и колечек не вдохновляли правоохранителей на подвиги. Ссылки же потерпевших на «слабость, сонливость, невменяемость» воспринимались, возможно, даже не без снисходительной усмешки — перебрали девочки…

Незнакомцы, конечно, мерзавцы, но если гоняться за мерзавцами, то кто же будет ловить негодяев?

Тридцатилетняя Светлана:

— В половине девятого вышла с работы. Села в «Жигули» возле театра. В машине трое. Поехали. Сворачивают не туда. Чувствую — беда. Попыталась на ходу открыть дверь — не открывается. Стекло не открывается. Начала бить в стекло. Они были очень агрессивны. Один ударил меня сначала по лицу — заставлял водку пить. Я вообще не пью… Напоили силой… Останавливались на каком-то пятачке… Я уснула… потом какая-то стройка… Первым насиловал водитель. Он очень долго меня мучил… Потом тот, который назвался Федей… Выставили на улицу. Попросила отдать шапку — на улице холодно. А, говорят, так ты ничего не поняла?! Я поняла, что надо спасаться, пока жива… В машине, когда от меня требовали гнусность и я отказывалась, кто-то из них проводил мне лезвием топорика по шее…

Тридцатисемилетняя Наталья Сергеевна:

— …машина проехала нужный поворот. Я заволновалась. Водитель не останавливался. В какой-то момент неожиданно услышала голос с заднего сиденья. «Закрой окно», — требовательно сказал мужчина сзади. Удивилась. Сколько ехали, не ощущала присутствия в машине кого-то еще. Хотела повернуться, но сидящий сзади схватил меня за шею и стал душить. Я не могла даже оглянуться. А второй мужчина навалился на меня и вытащил нож… Потом водитель снял с меня украшения… Второй выбросил меня из машины… выкинул сапоги… шуба осталась в машине…

Нина, двадцати восьми лет:

— Села в машину в начале второго. Заставили выпить водки. Не хотела. Тогда получила кулаком в челюсть. Потеряла сознание. Очнулась от свежего воздуха. Выбросили где-то у забора. В больницу попала в начале пятого…

Дело возбуждалось, приостанавливалось и прекращалось — «в связи с неустановлением лиц, совершивших преступление».

Город и дня не живет без происшествий, но эти, множась, выстраивались в цепочку случаев не случайного сходства. А обесчещенные и ограбленные гражданки в описаниях автомобиля и преступников были неточны, сбивчивы, противоречивы. Унижение, бессилие, страх, стыд лишали наблюдательности.

Следствие по делу об исчезновении Елены Исаенко было прекращено 14 марта 1990 года, следствие по факту убийства Елены Артюшенко приостановлено 20 марта. А 28 марта областная прокуратура приняла постановление о создании следственной группы в связи с убийством Китаевой и Калюжной.

В тот день, когда город узнал еще о двух трупах, милиция получила очередное заявление от некой Ольги.

По сути происшедшего заявление не отличалось от предыдущих.

Ольга сообщала:

— …Когда я поняла, что везут меня в другую сторону, стала возмущаться: «Что за дела? Куда едем?» — «Покатаемся», — говорят. Попыталась открыть окно — ручек не было. Выехали на колыванскую трассу, шел дождь, погода мерзкая. Я ни выйти, ни кричать — все закрыто. Съехали с трассы, поехали по каким-то полям. Но машина застряла, и они остановились. Водитель говорит: «Давай!» Я ему говорю: «Зачем так, столько женщин стоит у дорог?!» Он говорит: «Когда сами хотят, неинтересно». Достали пистолет, стали угрожать: «Раздевайся!» Водитель говорит: «Если добровольно дашь, то мы тебя по очереди, а если будешь сопротивляться, то мы тебя всяко-разно…» Что мне было делать?! Сначала водитель — мерзко, долго… Второй быстренько… Водитель хотел продолжать… И тогда я сказала: «Поедем ко мне домой, в машине не удобно. Дома нет родителей, есть две сестры. И спиртное». Они колебались. Я уговаривала. Поверили… Когда открыли дверь, я успела заскочить и захлопнуть ее перед носом поднявшегося со мной водителя…

По сути, ничего нового, но последняя жертва, оказалась человеком решительным, находчивым и в стрессе мобилизующимся. Потом, во время суда, Ольга скажет мне, что у нее хорошая зрительная память. А тогда она смогла добавить к заявлению нечто для следствия более существенное, чем ее собственные оценки и ощущения: описала преступников увереннее и точнее других.

Но и следствие, приостанавливая дела, осмысливало «материал». Переварив заложенные в нее данные, ЭВМ выдала относительно небольшой список подозреваемых «Жигулей».

30 марта в автомобиле ВАЗ-21063 были задержаны Олег Семко и Максим Олешко.

Потерпевшая Ольга «прямо указала на Семко как на совершившего в отношении нее изнасилование». Олешко она не знала.

Семко назвал соучастника, но его надо было искать. Александр Ишимов находился в «бегах» — в деревне, у родственников. Там его и арестовали 9 апреля.

 

Пекло

Апрель 1990-го стал соединением многих дел в одно — уголовное дело № 18.

Следствие длилось больше года. Его итог — семнадцать пухлых томов. Плюс многочасовые видеозаписи.

Сошлись в этих томах недуги общества, чувствующего себя скверно, да не знающего, от чего и как лечиться, — то ли зуб выдрать, то ли сердце заменить, то ли наголо остричься.

Об этом, впрочем, рассуждать да рассуждать, а вот когда на процессе сошлись люди, не владеющие собой от горя, от страха, от ужаса непоправимости, зал суда показался адом. Рассуждают ли в аду?

Родители убитых. И родители убийц. Чья доля невыносимее? Мать убиенной Китаевой не дожила до процесса — умерла вскоре после похорон дочери.

Отец убивавшего Олешко застрелился за год до суда — после того как побывал у следователей, узнал, в чем обвиняется сын, поговорил с сыном.

Эти двое нашли для себя выход в смерти.

Другие истерзаны горем.

У Елены Исаенко осталась маленькая дочка. И, собираясь во второй класс, она говорит бабушке: «Давай отвезем маме на могилку швейную машинку, она мне платьице сошьет, ее же не до конца убили». Бабушка горстями глотает лекарства, но нет таких, что смирили бы ее со случившимся. Она кидается на клетку с подсудимыми, но железные прутья и конвой берегут их от самочинной расправы. У них есть и защитники, обстоятельство, которое приводит бабушку в неистовство, и она кричит на адвокатов, она обвиняет их в продажности, она возмущена самим правом убийц на защиту, и судья вынужден удалять ее из зала, исполняя закон, перед которым равны все — и те, кто сеял горе, и те, кто его пожинает. Тогда в коридоре она бросается на мать сидящего в клетке сына, и две немолодые женщины, сцепившись воют от свинцовой тоски отпущенной им нерасторжимости.

Мать Ишимова, давая суду показания, твердит еле слышно: «Саша не может убить, Саша не может убить». А Саша к концу процесса объявляет «явку с повинной» — подробно рассказывает, как они убивали и закапывали молодого мужчину, которого ограбили и без трупа которого его, Сашина, «преступная деятельность выражена не в полном объеме».

Глуховатый отец Семко, то и дело переспрашивающий судью, отвечающий невпопад, исполненный суетливой готовности служить правосудию и в то же время уходящий от конкретных вопросов в ворчливые реплики и нелепое резонерство, производил бы, пожалуй, впечатление комического персонажа, когда бы не почерневший от трагедии отец юной Леночки Артюшенко.

Он не кричит, он мало говорит, Геннадий Иосифович Артюшенко, так страшно потерявший единственную, горячо любимую дочь, но исходит от него такое неизлечимое страдание, что любая попытка сострадания кажется фальшивой и неуместной.

На своем стареньком «Запорожце» неутешный отец ездит к месту убийства Лены и оставляет ромашки под сосной, безмолвной свидетельницей предсмертных мучений дочери. Он хорошо знает эту дорогу и лесопарковый массив — сюда возил крохотную Леночку по выходным, помнит солнечную поляну, где ребенок впервые увидел теленка, безошибочно выходит к грибным пятачкам и ягодникам, доставлявшим девочке столько радости.

Именно здесь, именно здесь…

Он приходит на суд один — у жены нет сил слушать подсудимых, видеть их.

Надо бы подойти к нему и пробормотать: «Не ходите сюда, довольно с вас, не выдержит сердце». Но останавливают его глаза — глаза человека, обрекшего себя на медленную, мучительную казнь. За то, что не уберег. Не уберег самое дорогое.

Он скажет суду — глухо и раздельно:

— Когда я нес ее из роддома, все боялся, что уроню… Выронил…

Да поможет небо осиротевшим родителям справляться с обрушившимся на них несчастьем — тщета иных упований очевидна. И самый праведный суд не оживит погибших.

Но на весах правосудия — жизнь подсудимых. И эти родители сражаются за нее как умеют. Три матери, два отца — никто не сказал о себе: «Выронил». А самоосуждение у всех ограничивалось недоумением — неужели?! Откуда?!

Движимые охранным родительским инстинктом, они как бы не слышат предъявленных сыновьям обвинений и несут со свидетельской трибуны нечто чудовищно несовместимое ни с обстановкой судебного расследования, ни с характером расследуемых деяний.

— Меня никогда не обижал, парни у него прекрасные, девочки прекрасные, — с уст старой (восьмой десяток) матери Семко слово «прекрасные» не сходит, и мать Елены Исаенко опять срывается на истерический крик: «Сил нет смотреть на вас! Лучше бы вас вообще на свете не было!»

Но они есть — убийцы, и их родители, и для них этот процесс — не возмездие за прошлое, а шанс на будущее. Родители подсудимых не просят у потерпевших прощения за сыновей, не приносят никому соболезнования — они спасают своих детей, безрассудно пытаясь отвести нависшую над ними опасность.

Отец Ишимова: «Сын на убийство не способен, это я вам скажу точно… Когда маленьким был, всегда за хлебом сходит».

Мать Олешко явилась на процесс, длившийся два с половиной месяца, один раз, по вызову, и заметно тяготилась ролью допрашиваемой. И она тоже, как могла, защищала сына: «Мы держали его строго… занимался в спортивной секции… был неплохим солдатом… дома чужих вещей не было». И спросила судью по завершении своих скупых ответов: «Могу быть свободна?» Она не пришла и в день приговора, накануне которого подсудимый Семко тяжело ранил заточенной ложкой подсудимого Олешко.

Конвой на миг соединил их в автозаке. Семко достало и мига для нового преступления…

Как ни грустно, но эти «герои нашего времени» заслуживают персональных справок. Должны же мы хоть что-то знать о тех, кого боимся.

«Михалыч»

Так его звали в том пространстве, где, едва познакомившись, легко пускаются в совместные предприятия.

Не имя даже — репутация человека, понимающего толк в радостях жизни и готового разделить их с каждым, до этих радостей охочим.

Олег Михайлович Семко, 1957 года рождения, четырежды судимый, почти половину жизни «отбывал наказание». В пестром наборе заслуженных им статей — 144-я (кража), 199-я (похищение или повреждение документов), 89-я (хищение государственного или общественного имущества), 212-я (угон автомототранспортных средств), 146-я (разбой). В 1985-м убил в тюрьме человека. Осужден по статье 103 (умышленное убийство).

Из акта судебно-психиатрической экспертизы (январь 1986-го) по делу Семко О. М., обвиняемого в убийстве:

«Родился в семье рабочих. Отец длительное время страдает хроническим заболеванием, лечится в 4-й психбольнице (со слов испытуемого — с диагнозом шизофрения)… Ребенок в развитии от сверстников не отставал. Учился посредственно. Имел хорошие способности к рисованию… Последнюю судимость объясняет тем, что хотел проверить душевные качества жены и удостовериться в том, что она будет ждать его… Правонарушение совершил в состоянии кратковременного болезненного расстройства душевной деятельности, по типу реакции короткого замыкания, которому предшествовало интенсивное аффективное напряжение… Состояние сопровождалось расстройством сознания, аффектом злобы, ярости, агрессией, импульсивными автоматическими действиями, выразившимися в нанесении жертве множества жестоких ножевых ранений».

Словом, его отправили лечиться, а полечив, дали свободу. Амнистия.

Его мать старше отца на одиннадцать лет, и разошлись они давно, когда сыну не было четырнадцати.

Мать об отце: «Что попало делал, злой, боялась — меня, детей зарежет. Больной человек!»

Отец о матери: «Ничего хорошего сказать не могу. Ни одного доброго слова. Правда, она труженица, работала поваром в столовой, там все в порядке, а дома ненадежный человек. Ты дурак, и больше ничего. Они с ее братом постарались меня заткнуть в дурдом».

Отец готов часами говорить о себе, бывшей жене, сыне. Выбираем существенное: «Встретился я с его матерью на Дальнем Востоке. Забеременела от меня, и мы поехали сюда, чтобы плод сохранить. Мне сразу сказали: нужен аборт, я никоим случаем не согласился. Ей тридцать восемь лет, на 38-м году — когда рожать?! Я детей очень любил. Была двойня. Девочка задохнулась при родах. Девочку я похоронил. А сын вышел как фронтовик — с подавленной головой, его клещами тянули. Но вышло ничего, нормально. Очень способный был малыш — во всем. С раннего детства стал хитрить, очень хитрить. В третьем классе, а уже до утра с девчонками просиживает. Художник он стал природно — рисовал буквально все. Он у меня был любимым сыном, симпатичным, умным, способным. Свое детство провел в колонии, там и нахватался. Не в силах я был с этим обществом поставить его на ту дорогу, как я желал бы… Отдаю ему последний долг».

Последний долг в виде кульков с колбасой и помидорами. Когда сын освободился в последний раз, родители дали ему деньги на машину. Мать — две тысячи: «За то, чтобы жил прекрасно». Отец — шесть тысяч: «Как договорились, — будешь человеком, больше не будешь садиться».

Деньги эти «машинные» в деле об убийствах жили своей мелкой, но назойливой жизнью. Выяснялось и выяснялось, кому же все-таки принадлежит машина, которую журналисты прозвали «ночной ловушкой».

Освободившись, «Михалыч» быстро женился — первый брак расторгла жена, которую он «испытывал» длительным тюремным заключением.

Вторая жена — Лариса Никоненко — называет его то мужем, то сожителем: брак зарегистрирован не был, но в апреле 1989-го, почти за год до последнего ареста, у них родилась дочь.

Мать Ларисы, В. С. Причина, работала в райкоме партии в одной из туркменских провинций.

К 50-летию ей в качестве подарка сослуживцы преподнесли право на внеочередное приобретение «Жигулей».

Так в конце лета 1988-го сваливается на «Михалыча» личный автомобиль. То, о чем честные мечтают или даже мечтать не могут, уголовнику-ветерану дается как бы само собой.

А теперь вот тяжба: чья же это машина? По этому поводу отец Семко высказывается изумительно кратко: «Машину брала ее мать, деньги давал я, а они хотят ее присвоить».

Что ж… Суд судом, а машина — вещь ценная, металл и все прочее, дорожает, кормилец выбыл из строя…

Кормилец?

Лариса: «Сколько зарабатывал Олег, не знаю, но деньги у него всегда были, без денег он меня не оставлял. Когда я спрашивала у Олега, где он бывает, то он всегда говорил, что какая мне разница, он же работает, зарабатывает деньги». Как? Близких это не очень занимало.

Поддельная запись в трудовой книжке, поддельные водительские права, уклонения от явки в кожно-венерологический диспансер… Это все он, «Михалыч», но это лишь «штрихи» к портрету «художника», чья ищущая натура отмечена печатью незаурядной криминальности. …Будь они прокляты, родовспомогательные щипцы?!

«Ишим»

Его тоже никто, кроме родителей, не называл Сашей. Александр Валентинович Ишимов, 1965 года рождения, образование среднее, судим в 1988 году по статьям 148 (вымогательство) и 117 (изнасилование). Три с половиной года лишения свободы.

Но тюремной администрации «Ишим» понравился — как «вставший на путь исправления», и она ходатайствовала о его условном освобождении с направлением на «стройки народного хозяйства». Освобожден в августе 1989-го. Работал на ТЭЦ-5 плотником, бетонщиком или в спецкомендатуре октябрьского района г. Новосибирска.

«Химия», одним словом.

Спецкомендатура — учреждение, оказывается, не такое строгое, как ему надлежит быть. Можно оформить увольнительную — «прошу разрешить находиться у родителей», для этого всегда найдутся основания: то свадьба (женитьба «химика» способна, видимо, растрогать и самые огрубевшие сердца), то день рождения, то тоска по молодой жене. А можно и без оформления после вечерней проверки отправиться в ночную самоволку. Через окно общежития, зарешеченное не настолько, чтобы быть непроходимым. А под окном «всегда его ожидала машина „Жигули“. Ишимов пролазил между решетками, пока их не заварили».

Поздно их заварили, прямо скажем. «Ишим» успел насладиться ночной свободой. А днем вроде как был на глазах у государства, но ненавязчиво. Прораб участка, где работал Ишимов, пишет о нем: «Особого рвения к работе не проявлял, но старался работать так, чтобы к нему не было замечаний, был малозаметен». Но и днем государство смотрело за ним сквозь пальцы. «Несколько раз не являлся на работу, т. е. отсутствовал весь день, после чего говорил мне, что отработает этот день. Если была возможность, он отрабатывал…»

Не «химия», а льготный контракт. Прогул-другой не побуждал «воспитателей» хотя бы поинтересоваться, а где же все-таки отбывает наказание условно освобожденный Ишимов. Лишь на одном из его прошений об отпуске домой есть виза начальства: «Отказать». Но не по причине прогулов, а потому, что «приходит в спецкомендатуру в нетрезвом состоянии».

Отношения в спецкомендатуре способны прямо-таки умилить неформальностью. Из показаний дежурного: «Когда я менялся, то Ишимов собрался уходить, но я ему сказал, чтобы он ждал сменщика. Но Ишимова ждала автомашина, и он стал нервничать, кричать на меня. И дежурный, сменивший меня, отпустил Ишимова, так как у него не было ограничений».

Во время процесса на Ишимове появился крестик. На вопрос: «Вы верующий?» Ответил: «В общем-то, да». На вопрос «Давно ли верует?» отвечает опять: «В общем-то, да». Но может ли верующий делать то, что делал он? Размышляет вслух: «В последнее время совершил, например, разбой… Но я же не делал человеку физическое насилие». «Вы же слышали — потерпевшая С. говорит, что вы били свирепее других». Искренне изумляется: «Она же сопротивлялась!»

Что тут скажешь… Его седая миловидная мама даже под потоком саморазоблачений сына пытается убедить всех, что «Саша добрый и уравновешенный, занимался водным поло…» А сын объясняет суду, что занимался разбоем, чтобы добывать средства к существованию.

Учился в радиомеханическом СПТУ. Работал грузчиком в магазине. Искал себя. Обрел.

«Макс»

Под этим, то ли очень заграничным именем прописан был в исследуемом пространстве Олешко Максим Юрьевич, 1966 года рождения. Образование среднее, судим в 1989-м году по ст. 206 (хулиганство), осужден на два года лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора.

Его отец только и успел сказать следствию о сыне: «По характеру доверчивый, легко поддается влиянию». И добровольно ушел из жизни, в которой его сын Максим должен был отвечать за преступления какого-то монстра «Макса».

Подсудимый Олешко, выше и мощнее своих довольно хилых подельников. Природа, кажется, затевала его не для мелкой суеты — ив кости широк, и ростом не обижен (1.87), и в слове неспешен. Но природа, видимо, не учла наперсточных соблазнов, и ее крупное творение пустилось в мелкое мошенничество. Олешко бросил мединститут, проучившись недолго, пошел в грузчики, реализуя физические данные, а мозги нашли себе применение в туалете аэропорта, где правили бал азарт и обман.

Мать считает, что сын сломался, вернувшись из армии. Как, на чем — «не знает», в семье для слома «предпосылок не было».

Хотя сама семья, внешне куда как благополучная (родители — большие люди в речном пароходстве), сломалась так внезапно и жестоко…

В акте амбулаторной экспертизы подследственный Олешко описывается так:

«Вял, монотонен. Беседует в порядке ответов на вопросы. Односложен. Безучастен. Перебирает самодельные четки. На собеседника не смотрит, на вопрос об обстоятельствах дела повторяет: ну, убил женщину. На вопрос, за что убил, повторяет: ну, убил женщину и убил. Заявил, что ему все равно, как идет, так и идет».

Похоже на то, что можно было видеть на суде. Только без четок. Точно он пережил нечто такое, в сравнении с чем суд, владеющий его жизнью, всего-навсего скучное принудительное собрание. И можно было бы поверить в неподдельность этого безразличия и к происходящему, и к собственной судьбе, когда бы хоть раз «безразличие» выказало себя неосторожной обмолвкой или безропотным принятием всего, что бы ни говорилось. Нет, включения Олешко в процесс вопреки форме были по содержанию актами осознанной борьбы за себя. У него хватило ума на тактику полупризнаний, хватило воли демонстрировать безучастность…

«Я убил отца, — говорил буднично „Макс“ и пояснял: „Я виновен в его смерти“.» Точно можно подумать, что он удушил отца шарфиком, как тех, кого злой рок столкнул со светлыми «Жигулями». По его логике, самоубийство отца должно было убедить, что ему, «Максу», теперь действительно все равно, что будет с ним самим, — он и так жестоко наказан.

И не вправе, разумеется, отказывать ему в глубоких сильных переживаниях. Но на сопереживание тут он не вправе надеяться. Как и на то, чтобы поверить в его «все равно». Его спросили про лекарство, которое они добавляли своим жертвам в спиртное. Зачем? И он ответил, оживившись на миг: «Мне было интересно, что будет с девушками, и так далее…»

Итак, «Максу» было интересно. «Ишим» добывал средства к существованию.

Определения условны — безусловны общие поступки, совместная деятельность, в которую трое пустились, едва сойдясь на житейской «тусовке».

«Свою преступную деятельность я начал со знакомства с Семко О. М., которое произошло в августе 1989-го в международном молодежном центре „Сибиряк“, где я работал летом грузчиком» — сообщил следствию Олешко («грузчик широкого профиля», по выражению одного из свидетелей).

Отец Ишимова. «С августа 1989-го у сына появился знакомый Олешко, с которым сын учился в школе».

А. Ишимов: «Семко я увидел в первый раз в середине октября 1989-го…»

Осмысленность контактов имела значение ничтожное, сближение шло стремительно, по принципу обнюхивания, по опознанию «своего» неким шестым чувством, не нуждающимся в объяснениях. Их магнитом тянуло друг к другу, трех бездельников, три предприимчивые натуры, алчущие удовольствий.

В июле ли, в августе познакомились Семко и Олешко, но августовским убийством открывается черный список событий, сошедшихся в уголовном деле № 18.

Семко: «Олешко предложил мне — давай проедемся по городу, может, „телок“ снимем. Олешко перешел на заднее сиденье, чтобы „телок“ было удобнее ловить, пусть садятся на переднее».

Олешко: «Зарядили три бутылки „Пепси-колы“ клофелином. У Семко был план осуществить грабеж с использованием клофелина. В тот день этот план не осуществился».

Городская охота на «телок в золоте», возбуждая легкостью добычи, требовала все-таки иногда от охотников некоторых ухищрений.

Ишимов: «Голосовала женщина… посмотрев на нас, отказалась ехать. Я обратил внимание, что на ней было золото. Когда мы отъехали, Семко предложил мне пересесть на заднее сиденье, сказал, что заедет второй раз… Я, сидя, на заднем сиденье, спрятался за водителя… Женщина села…»

Дальше — «разбойное нападение». Поиздевались, «напустили жути», сняли украшения, отобрали деньги, духи, помаду… Где охота, там и убийство…

В преступлении 1 марта участвовали все трое. Каждый вспоминает этот день по-своему.

Олешко: «Весь день с Ишимовым употребляли спиртное. Я был пьян. Ишимов тоже был сильно пьян, агрессивно настроен. Посадили в машину двух девчонок около 20 часов… Ишим в грубой форме предложил им совершить половой акт, и, по-моему, одну из них ударил по лицу. Они наотрез отказались, поэтому у меня было мнение довезти их до дому, потому что пойти на предложение Ишимова они могли только через силу, а я всегда был противником этих мер… Приехали в район Нижнее Ельцово, где дача Семко… После всего Семко предложил Ишимову и мне убивать… Я шарфиком придушил — у меня не было никаких дурных намерений… Я взял руками шарф, который был на шее первой девушки и которую уже пугал Ишимов, и сдавил ей горло шарфом, одновременно, смотрел на часы, которые имелись в передней панели автомашины. Я думал сдавить горло девушке на 25 — 30 секунд, поэтому смотрел на часы, при этом говорил ей, все ли она поняла, будет ли молчать. Так как у меня тряслись руки, шарф из моих рук перехватил Ишимов. Кто-то из парней в это время говорил — давай-давай! Затем Семко спросил Ишимова, все, что ли? Наверное, в это время та девушка, которую душил Семко, была уже мертва. Семко стал говорить, что знает какой-то колодец на Затулинке, куда можно спрятать трупы. Но затем мы решили, что везти трупы через город опасно… Семко сказал Ишимову положить их вниз, а самому сесть сверху на них. Шел разговор, куда их спрятать. Ишимов сказал, что никогда раньше не делал. Мне самому было страшно, и я сказал Ишимову — что, в первый раз, что ли? Ишимов сказал — конечно, а Семко странно улыбнулся… Мы перенесли их в лес, я нес свой труп, они свой. Семко сказал, что трупы лучше вообще гасить без следа, нет трупа — нет дела… Труп черненькой был в кофте и плавках. Когда сели в машину, на заднем сиденье лежали кожаное пальто и дубленка девушек. В пути Семко говорил, что мы теперь связаны… Золото Семко положил в карман. С полки под бардачком он достал спортивное трико и показал нам. Мы сказали, что не очень. Это трико Семко положил назад. Фонариком посветил на вещи, лежавшие на сиденье. Ишимов сказал, что из кожаного пальто он будет шить себе куртку кожаную… Семко отвез меня домой, а сам поехал к любовнице».

Суд определил Семко и Ишимову исключительную меру наказания.

Олешко приговорен к 15 годам лишения свободы (пять в тюрьме, десять в лагере строгого режима). В день приговора Олешко лежал под капельницей — Семко серьезно изувечил подельника.

Приговор читался около трех часов. Все стояли. Кроме Семко, которому будто бы было плохо. Прервались. Вызвали «скорую». Поставили подсудимому успокоительный укол, а он воткнул в себя острый осколок ампулы. Но ранил себя не так сильно, как подельника. Ему безумно хочется жить, человеку, который сказал о себе: «Я не считал себя падшим. Я считал себя средним».

(З. Ибрагимова. Обыкновенные убийства. Огонек. № 45 — 46, 1991)