Троцновский рыцарь и друг его Николай, былой бурграф королевского замка Гуси, ехали вниз по градчанскому склону. Оба всадника долго молчали, погруженные в невеселые думы. Только вчера придворный писарь прочел им присланное с гонцом донесение о казни магистра Яна.

Рыцарям представился случай покинуть дворец, где королевская чета предавалась едва ли искреннему негодованию. Они хотели на свободе обдумать, как быть дальше им и многим друзьям в Праге и в чешской провинции.

Первым заговорил Николай из Гуси. Небольшой ростом, с гордой осанкой, в нарядной одежде придворного, он живо повернулся в седле, сверкнул на спутника черными глазами:

— Теперь, брат Ян, чехи должны, наконец, сделать выбор…

«Брат Ян»… Николай из Гуси обратился впервые к Жижке с этим ласковым словом. Жижка вспомнил, как «братьями» называл их с кафедры погибший магистр…

Но о каком выборе говорит Николай?

— Тут, брат Николай, и выбирать нечего. Чешскому народу плюнули в лицо… Да что — просто сняли голову!

— Ну нет, голова пока цела. Ей-то и нужно сделать выбор… Или подчиниться собору, признать, что они там, в Констанце, не могут ошибаться, что земля наша и впрямь обратилась в зловонный очаг ереси и мерзости… или же…

Николай из Гуси запнулся. Как никак он коронный советник короля, а Жижка — приближенный королевы. Но перед Жижкою нечего скрываться.

— Или, — продолжал рыцарь, — кликнуть немедля «клич, собрать наших братьев со всех четырех концов королевства и маркграфства. Сжечь и снести до основания монастыри, забрать у них, да и у церквей, всю их землю. Уничтожить до единого всех, кто поднимет на нас меч. Силой поставить веру в Чехии так, как учил нас Гус! А после — посмотрим. Кто хочет — пусть идет с нами, а не согласен — убирайся вон из гуситской Чехии!

— Это все верно, все так, — Жижка нахмурил лоб. — Да мало того, Николай, мало! Подумай: нам никак не устоять, если только загодя не выгоним богатых немцев из Праги и других городов. Они разве примирятся с тем, что Чехия отпадет от Рима? Под Римом останется вся империя, все страны вокруг, немецкие, италийские, венгерские, польские земли. С кем им тогда торговать? У этих немецких купцов золото и сколько хочешь наемников. Они бросят их на нас, нам житья не будет!

— А паны? — продолжал Жижка, — Подумал ты о панах? Плохо придется нам, если, сражаясь с Римом, мы во-время не возьмем на короткую узду панов. Паны сейчас на все лады клянут собор, да я им не верю! Погляди и дальше — не сегодня, так завтра Вацлав помрет, и нашим королем станет Сигизмунд. Он ведь наследник!

Николай из Гуси даже привстал на стременах:

— После того, что Сигизмунд сделал в Констанце, — и духу его в Чехии не будет! Уж кого угодно усадим на трон, только не этого губителя и антихриста!

Улицы Малой Стороны, по которым ехали теперь оба всадника, были необычно пустынны. Но Жижка и его спутник мало обращали на то внимания. Их мысли приковала к себе картина грядущей отчаянной схватки.

— Рим… император… панство… — считал Николай из Гуси, — купцы-немцы, да и свои, правду сказать, не лучше. Эти все, значит, против нас. А с нами кто?

Жижка поправил под выступом шлема повязку, прикрывавшую пустую глазницу:

— Не знаю, кто с нами, знаю — с кем мы!

По лицу Николая из Гуси скользнула тонкая улыбка сочувствия:

— Я тоже это знаю.

Тут ветер донес до них от дворца архиепископа яростные крики, звон разбиваемых стекол, тяжелые удары по дверям, срываемым с петель.

Всадники, пришпорив коней, поскакали в сторону дворца.

Бушующая толпа запрудила дворцовую площадь. Алебарды стражи еле сдерживали ее. В одном месте подмастерья оружейного цеха прорвались с топорами к крылу здания и, взломав боковую дверь, штурмовали уже внутреннюю лестницу. Возбужденная толпа вопила:

— Конрада! Архиепископа! Подавай сюда вестфальца! Тащи вниз его преосвященство! Отплатим ему за Гуса!

А тем временем архиепископ Конрад, переодевшись деревенским священником, успел сбежать.

Увидев, что Конрада во дворце уже нет, осаждавшие ринулись в ближние церкви, сорвали со стен и изломали иконы, изрезали в куски и затоптали облачения. Нескольких священников, известных врагов Гуса, вытащили из домов и жестоко избили. Двоих, которые особенно усердствовали в проклятиях и отлучениях, связали и тут же утопили во Влтаве.

Поглядев на бушевавший пражский люд, оба рыцаря отъехали назад, к мосту.

— Да, с ними!. — задумчиво сказал Жижка. И добавил убежденно: — Скоро буду с ними!

По улице бежали дети. Они окружили кольцом попавшегося им монаха. Приплясывая, долго провожали его криком:

— В мешок монаха, в мешок!

По другую сторону Влтавы, у церкви св. Мартина, стояла густая толпа. После неистовых криков, разгула народных страстей на Малой Стороне здесь рыцарей поразила тишина. Позванивали колокола, из церкви неслось пение.

Жижка и его товарищ слезли с коней и протолкались к алтарю. Священник-гусит, держа в руках большую медную чашу, полную вина, возглашал по-чешски молитву и причащал молящихся.

Оба рыцаря подошли к чаше, причастились.

* * *

На протяжении XIII и XIV столетий в католической церкви постепенно утверждался канон, по которому священники причащались хлебом и вином, а миряне — только хлебом. В глазах суеверного и темного средневекового человека такое «преимущество» духовных лиц казалось огромным и важным.

Устанавливая эти разные формы причащения, католическая иерархия, несомненно, стремилась сделать в глазах народной массы касту церковников вдвойне священной и неприкосновенной. Некоторое время этот нехитрый прием производил желательное Риму впечатление.

В 1414 году один из ревностных последователей Гуса, ученый магистр богословия Пражского университета Якубек из Стржибра занялся этой богословской «проблемой» и «доказал», что единственное угодное небу причащение мирян — это причащение «телом и кровью Христовой».

Гус в это время уже томился в констанцской темнице. Получив трактат Якубка, он одобрил мнение своего ученика о причащении мирян не только хлебом («телом»), но и вином («кровью») из чаши.

Впоследствии, в накаленной атмосфере социальной, национальной и религиозной борьбы вопрос о чаше быстро перекочевал из «ученых» богословских трактатов на поля народных битв.

Чаша влекла поднявшийся чешский народ прежде всего как символ равенства, как отрицание привилегий духовенства. Массы городского и сельского люда Чехии требовали от своих священников причащения вином.

Если священник отказывал народу в причастии вином из чаши, его, как злейшего врага, изгоняли из церкви, справедливо видя в нем союзника духовных и светских феодалов. Со злостными попами, звавшими на помощь своему католическому правоверию вооруженные отряды епископа или католических панов, народ расправлялся круто и беспощадно.

Констанцский собор, узнав о новой ереси «чашников» в Чехии, рвал и метал. «Подобоев», как называли сторонников причащения под обоими видами — хлебом и вином, собор предавал проклятию, отлучал от церкви. На города, где причащали мирян из чаши, налагался интердикт — запрещение церковной службы.

* * *

Рыцари, вернувшиеся к вечеру на Градчаны, застали в королевском замке невообразимую суматоху. Королева Софья, Наивысший бурграф Ченек Вартемберкский, земский гетман Моравии Лацек Краварж рассылали во все стороны гонцов к важнейшим панам, приглашая их на чрезвычайный панский сейм.

Вскоре в Прагу съехалось пятьдесят шесть человек, цвет чешского панства. Много произнесено было пылких слов и клятв верности учению Гуса. Под горячую руку паны сочинили резкое обращение к Констанцскому собору:

«…Не получивши доказательства ни одному обвинению, которое вы предъявили нашему магистру, основываясь на клевете и оговорах, вы все же осудили его и предали жестокой казни, к величайшему несчастью и вечному унижению Чехии и Моравии… Собор обвиняет нас и христианнейшие королевство и маркграфство в том, что у нас якобы гнездятся заблуждения и ереси, которые надо искоренить. Как можем мы снести такие оскорбления?! Чтобы сохранить нашу совесть и честь, мы заявляем вам и всему свету, что Ян Гус был человек безупречный и высоконравственный, что учил он заветам евангелия, ненавидел всякую ересь и заблуждение и призывал верующих к миру и любви. Мы заявляем, что всякий, кто утверждает, якобы в Чехии водятся ереси, независимо от важности его поста и знатности рода, — лжец, предатель и враг нашей страны и народа, сам наихудший еретик, сын дьявола и отец лжи… Мы принесем наши жалобы будущему единому папе. Мы будем ему повиноваться во всем, что справедливо и законно, соответствует законам божьим и здравому смыслу. Но мы будем продолжать следовать заветам Христа и тем, кто будет их проповедовать, — скромным и праведным нашим священникам. Мы будем охранять их и покровительствовать им, хотя бы за это нам пришлось платить своею кровью».

5 сентября чешские паны, сочинившие это послание-вызов Констанцскому собору, образовали панскую гуситскую лигу. Во главе ее стали Ченек Вартемберкский, Лацек Краварж и Бочек Подебрадский.

В короткий срок к панской гуситской, лиге примкнули четыреста пятьдесят два пана.

Почти одновременно образовалась и враждебная панам-гуситам контрлига панов-католиков, слепо преданных собору и Сигизмунду. Это были четырнадцать богатейших и влиятельнейших панов королевства и маркграфства.

Ян Жижка с огромным интересом следил за действиями чешского панства. С чего бы это, спрашивал он себя, пускаться панам в такое отчаянное дело?

Он не видел в этом ничего, кроме хитрости, ловкого маневра, за которым скрывались эгоистические интересы.

Весь чешский народ знал, что венгерский король был главным виновником смерти Гуса. А паны умудрились в свое обращение к собору рядом со словами о лжецах, предателях и врагах написать: «За исключением императора, нашего будущего короля, который, как мы верим, не взял на себя в этом деле никакой вины».

С омерзением и глубокой неприязнью почувствовал Жижка, что авторы этих строк движимы были вовсе не священным негодованием, охватившим чехов, а собственными корыстными расчетами, которые они прикрыли лицемерными словами наигранного гнева и возмущения.

* * *

В один из сентябрьских дней того бурного года Жижка и Николай из Гуси заехали на постоялый двор «Белого Льва», где остановился их приятель рыцарь Хвал из Маховиц, прибывший в столицу из своего замка Рженицы в южной Чехии. У Хвала они застали незнакомого им плзеньского священника Вацлава Коранду.

Зашел разговор о делах чешской провинции.

Я проехал сейчас добрую половину королевства, — рассказывал Хвал, — всюду от Стрекониц до самой Праги одно и то же: паны со своими людьми выгоняют монахов из монастырей, выгребают казну из монастырских и церковных сундуков, захватывают монастырские и церковные земли. Крестьяне помогают им от всей души, лютуют страшно, ломают иконы, рвут хоругви, жгут церковное и монастырское добро, колотят монахов. А паны, что только можно, все свозят в свои замки, запахивают межи, забирают земли со всем, что на них, — с деревнями и крестьянами. «Вы, селяне, теперь уже не монастырские, — говорит им пан, — церковь не должна больше владеть вами. Так учил нас Христос и праведный проповедник его, милый всем нам Ян Гус. Вы теперь, селяне, хвала господу, мои, панские, и земля, на которой вы сидите, тоже моя. Я буду вам, селяне, милостивым паном, если будете хорошо работать и платить мне оброка не меньше, чем платили кровососам-попам».

Хвал из Маховиц продолжал:

— Раньше бывало каждый клок земли приходилось пану брать с бою. К церковному или монастырскому не смей и притронуться — сразу свернешь себе шею. Королевское тоже — то возьмешь, то отдашь, да еще повиснешь на перекладине. А сейчас паны в королевстве дружно Навалились на монастырское и церковное добро. Народ ломает и крушит, — наболело его сердце. А пан только подбирает что получше да покраше. Каждый пан про себя думает: «Если чаша устоит, кому же тогда достанется земля, если не мне… Для того я и пошел в панскую лигу. А если собор напустит на лигу императора Сигизмунда с его немцами, да еще мадьяр, да поляков — пойдет война, и от нее мне тоже перепадет немало. Так или этак — я буду все в выгоде. Возьмет верх Сигизмунд — с ним панство сумеет до-говориться, только бы не обозлить его». Как я погляжу, золотое время настало сейчас для наших панов!..

— Не золотое время пришло панам, а время железное!..

Жижка с удивлением оглянулся на священника Коранду, который до того сидел молча в сторонке. Священник поднялся и уперся кулаками в стол. Только теперь разглядел его Жижка: высокое, костлявое тело, облаченное в потертую рясу, большая голова на сутулых плечах, тяжелый, пристальный взгляд из-под нависших бровей.

— Я тоже побывал в разных углах чешской земли и многое видел. Паны отнимают владения у слуг Ваала? Это так… Панство жиреет сейчас, как боров на тучном корму? Это тоже верно… Но, как откормленный боров, попадут паны скоро под нож… «Не мир, но меч», — завещал нам Христос. Близятся сроки! Близок суд господен и царствие господне…

Глаза проповедника горели мрачным пламенем. Голос его метал громы:

— А до господнего суда сильных мира сего судить будет тот, кто ниже всех гнул перед ними спину, тот, кто всех их кормит своим горбом. Это будет грозный и неподкупный судия!

Потрясенные, слушали трое рыцарей прорицания плзеньского священника.

— Чешский пахарь почуял бесхитростным сердцем, что народ наш и земля наша стоят на пороге времен небывалых. Я ездил и по Бехиньскому и по Градецкому краю, заглядывал в глухие углы своего Плзеньского края. Везде видел я, как тают, яко роса под лучами солнца, старый страх и покорность народная. Людей покинули повседневные заботы и мелкие желания. Седлак всем сердцем возжаждал правды. «В горы!» — вот сейчас клич чешского пахаря. Наши кормильцы хотят слышать правдивое слово в величайшем храме под куполом неба. Они собираются вместе тысячами из отдаленных деревень, с женами и детьми, в лесах, на холмах, причащаются из чаши, поют гимны и слушают проповеди. Какие проповеди! В деревнях, а не здесь, в Праге, живут пастыри, способные препоясать чресла мечом и повести чешский народ на бой за правду божию.

— До гроба не забуду, — говорил Коранда, — как неделю назад ночью близ Боротина я стоял в лесу у дороги, а мимо меня нескончаемой чередой шли седлаки и седлачки, старые и малые, и тянули печальную песню.

Коранда зашел густым басом:

Чего хотят от нас, седлаков, паны? Чтобы мы, седлаки, никогда не ели, Никогда не пили и голые ходили, Ни днем, ни ночью покоя не знали, Пока всего не отработали пану, Беспрестанно все ему отдавали, А сами ничего для себя не имели. — И послушайте, какой припев: Идите в горы! Идите в горы! Там научитесь вы правде! Идите в горы! Идите в горы!

— Я слыхал, — продолжал плзеньский священник, — что панская лига порешила во всех делах веры следовать учению магистров Пражского университета. Что ж, пусть эти господа поучат панов… А у народа есть другие, свои учителя.