Библиотека

Ровно в девять утра Валентина Викторовна, Вэвэ, как прозвали её сослуживцы, с незнакомым многим простым труженикам радостным чувством предвкушения начала рабочего дня отперла двери своего кабинета. Наконец она могла вольготно раскинуться в своём роскошном офисном кресле на колёсиках, хозяйским взглядом зыркнуть на новую игрушку, последний «пентиум», и окинуть нежным взглядом висящий в углу под потолком, как православная икона, экран плазменного телевизора. Нет-нет, Вэвэ была не каким-нибудь топ-менеджером или директором фирмы, а, вы будете смеяться, — заведующей обычным филиалом районной библиотеки. Не верите?

А вы ещё не видели всё её библиотечное хозяйство и два роскошных с розовыми унитазами туалета, и под стать им душевые. Хотя в остальном интерьер соответствовал названию учреждения и состоял из стеллажей с расставленными и рассортированными по темам и алфавиту книгами, отгороженными небольшой стойкой, — местом для библиотекаря и парой-тройкой столиков с простенькими стульями, имитирующими читальный зал.

Когда-то в бывшем Союзе ходил анекдот про мировую войну, в которой русские, естественно, не могли не победить американцев, хотя у обеих сторон закончились и бомбы, и ракеты. Им повезло, из ниоткуда вдруг всплыла всеми забытая, избежавшая учёта ракетная база, решившая исход конфликта. Так вот, упомянутая библиотека была такой базой. Она располагалась в бывшей конюшне какого-то графа. Её здание за годы советской власти успело послужить и каким-то революционным штабом, и КПЗ, и общежитием текстильного техникума, а в итоге сгорело, хотя и недостаточно, чтобы пустить на снос. Годы шли, и наконец, после вяло текущего, как какая-нибудь инфекция, многолетнего ремонта оно по воле какого-то среднего ранга чиновника превратилось в районную библиотеку. Хотя решение хранить в этом месте книги не могло не наводить на размышления. Это была то ли просто глупость, то ли, чем чёрт не шутит, продуманная провокация тайных антисоветчиков. Но в силу определённых обстоятельств доступ к знаниям, источником коих и было это учреждение, для простых потребителей был максимально затруднён. Библиотека располагалась в отдалении от жилого массива и школ, на отшибе, а именно на границе полудикого городского парка, который пытались разбить на месте бывшей графской усадьбы, но толком так и не разбили. Самого-то графа народные массы в революционном запале порешили, но с тех пор начали твориться в усадьбе всякие нехорошие шалости. Не изменили ситуацию ни гражданская, ни отечественная война, ни развитой, ни даже зрелый социализм. И, что характерно, ни перестройка, ни мутные девяностые. Короче говоря, простой народ в вечерние часы не очень любил посещать эти места, а днём все были или в школе, или на работе. В итоге работать, а точнее ничего не делать, в этой библиотеке было одно удовольствие. Числилась она спокойненько на чьём-то балансе и никому не мешала, потому что ничего не просила. Не претендовали ни на её помещение, ни на землю под ним ни братки, ни олигархи. Деньги сотрудникам, конечно, платили, правда, фуфельные, но говорят же, что счастье не в них. Разве Воланд не наградил мастера в конце истории покоем в окружении любимых книг?..

Так вот, Вэвэ в этой библиотеке была заведующей. И числились у неё в штате всего два сотрудника: библиотекарь Владик, точнее Владислав Игоревич Скрепкин, и уборщица Настя, а официально Анастасия Эдуардовна Кравчук. Честно говоря, Вэвэ не переставала удивляться тому, что эти двое молодых и красивых людей согласились у неё работать за мизерную зарплату. У обоих было высшее образование, оба остроумны и современны. Допустим, Владик хотя бы окончил библиотечный институт, но красавица Настя, выпускница МВТУ им. Баумана… Ей-то что здесь ловить? Даже жениха не поймаешь, разве что Владика, хотя тот, как ни странно, никакого интереса, помимо дружеского, к Насте не проявлял. А та без тени смущения каждый день надевала перчатки, брала вёдра и швабры, и драила все помещения. Что за мазохизм такой? Вэвэ даже подумывала, правда с долей сомнения, что это, может, у них какая-то форма подвижничества или, чем чёрт не шутит, покаяния. И страшно боялась, что эта идиллия вдруг закончится, ребята опомнятся и подадут заявление об уходе, ставки в штатном расписании останутся незаполненными, а о библиотеке вдруг вспомнят и за ненадобностью закроют.

Вэвэ, с опаской покосившись на закрытую дверь кабинета, откинулась в кресле и, не по-женски широко, но удобно раскинув ноги, позволила воздуху забраться под немодную задравшуюся кверху юбку, а затем взгромоздила их по-американски на стол. Вэвэ было 52 года, и она выглядела никак. Именно никак. То есть, естественно, она была существом женского пола, но как бы в виде наспех вылепленной заготовки. Ещё не старая, но и не молодая. Не толстая, не худая. Черты лица не красивые, не уродливые. Одета не модно, но и не безвкусно. Просто подходи и лепи, что хочешь. Чуть макияжа и стиля — и среднего возраста мужчины будут «писать кипятком». Одежда а-ля ватник и платок — и начнут уступать место в метро.

Но она не всегда была такой. Вэвэ родилась «женщиной для мужчины». Не обычной женщиной, а именно «женщиной для мужчины». Душечкой. Такой домашней, милой, уютной. Симпампушечкой. А её мужчина, обожаемый Митенька, взял и пять лет назад умер. У него была гипертония и запоры. Но запоры мешали сильнее. Давление-то он и не чувствовал, а так временами на головокружение жаловался. Но ведь, как назло, зайдёт он к врачу с каким-нибудь пустяком или за очередным слабительным, а тот на ровном месте возьмёт и намерит сдуру что-то своим тонометром. К нему с запором вообще-то пришли… Но таблетки от гипертонии, когда не забывал, Митенька всё-таки глотал. А вот запор сильно мешал. И живот крутит, и газы распирают. Чего только не пробовал: и пилюли, и масла, и диеты, и морковки со свёклой неизвестно, сколько сожрал, а толку чуть. А в тот раз его прилично прихватило. Тужился, тужился, да всё вхолостую. Только голова вдруг внезапно и сильно разболелась. А когда из туалета вышел, Вэвэ заметила, что левую ногу стал приволакивать, да и рука левая что-то неловкая какая-то стала. И когда говорит, будто жуёт одновременно что-то. А вечером взял и помер. Вроде как вначале заснул, а потом захрипел и помер. Даже «скорой» не дождался. Кровоизлияние в мозг, сказали.

Мужа Вэвэ любила, хотя знала, что у него есть от неё тайна. И такая, что ей даже было противно о ней не только думать, но и вспоминать. Ладно бы бабу себе завёл. С кем не бывает. Да и простила бы она ему бабу, лишь бы к ней не ушёл. А тут такое…

Был у них загородный домик, дача, и ездил её благоверный туда регулярно с приятелем Лехой на рыбалку. А Вэвэ, пока был жив муж, не очень эти вылазки на природу любила. Необходимость копаться в огороде её не вдохновляла, да и удобств в доме не было никаких. Кроме того, мужики прилично там поддавали, а пьяного Дмитрия она не переваривала. И вот как-то мужчины в очередной раз свалили на выходные, а она осталась одна. И что-то ей стало тоскливо. Ни с того, ни с сего. А, может, просто климакс. Маялась она, маялась и решила к мужу поехать. Всё-таки родная живая душа, пусть даже и выпившая. Зашла в магазинчик, прикупила всяких вкусностей, чтобы мужчин порадовать, и поехала. Только зря она это сделала. Не до неё им было. Собой они занимались. То есть в самом прямом интимном смысле. Вэвэ очумело постояла, подглядывая в окошко, да так и уехала. Но мужу ничего об увиденном не сказала. А он оставался прежним. Добрым и любящим Митенькой. И супружеский долг выполнял исправно. Хотя Вэвэ теперь не так, как раньше, безоглядно поддавалась возбуждению. Она невольно вспоминала ту дачную картинку… Обиду она выместила на телевизоре и газетах. И не, дай бог, было ей увидеть передачу или статью про СПИД, или фильм о перипетиях жизни гомосексуалистов, об их «любви». Она плевалась, ругалась, выбрасывала газету в мусор или переключала телевизор на другую программу. Дмитрий на эти выходки жены внимание не обращал. Так всё и катилось, пока Митенька не покинул этот свет.

Осталась Вэвэ одна. Единственный ребёнок, сын, вырос, женился и жил отдельно. Да и не было между ними особенной близости. Вроде и она его любит, и он её, вот только ауры их друг от друга, похоже, отталкиваются. Невестка усилий, чтобы сблизиться со свекровью, не прикладывала. Так что, кроме редких совместных праздничных ужинов и дежурных звонков «как и что», ничего её особо с сыном не связывало. А «женщина для мужчины» без мужчины переходит в аморфное состояние. Будь она помоложе, стала бы, наверное, искать другого мужика и следила бы за собой получше, однако, когда тебе за пятьдесят… Но, слава богу, у неё была библиотека, и, главное, появился Владик, а за ним и Настя.

Когда Скрепкин пришёл в первый раз в ещё прежнюю библиотеку на смену занимавшей его будущую должность старушке Татьяне Павловне, собиравшейся на пенсию, Вэвэ не поверила, что он всерьёз собирается здесь работать. И даже, слушая его высокопарные рассуждения о роли культурного воспитания в циничном, лишённом идеалов мире, скептически на него поглядывала и искала подвох. Дурой-то она не была. Наконец, Владик, видя очевидное её недоверие, прекратил разглагольствовать и, рассмеявшись, сказал:

— Да уберите вы уже с лица подозрительное выражение. Я действительно хочу работать. Я люблю книги, люблю тишину и уединение, хотя ничто мирское мне тоже не чуждо. Мне нужно место, чтобы собраться с мыслями. Я хочу попытаться написать что-то своё. А для этого ничего не может быть лучше, чем окружение книг. И, самое главное, я — богатый человек, мне не нужно думать о куске хлеба. Мои родители, к несчастью, погибли, но от отца мне досталось ох как немало денег. Поэтому я ещё намерен на свои средства в этом богоугодном заведении кое-что изменить.

И действительно изменил. Привёл в порядок старый фонд, прикупил новых книг, поменял стеллажи, компьютеризировал картотеку и список абонентов. Вэвэ только диву давалась. А ещё, что её удивило и насмешило, но в глубине души очень обрадовало, он великолепно оборудовал туалеты, а также душевые по типу гостиничных. Вэвэ, хоть и понимала разумом, что туалеты в общественных учреждениях необходимы, но всё же была продуктом социализма, при котором чистый и хорошо оборудованный общественный туалет был понятием чуждым, подходящим скорей проклятым загнивающим капиталистам. Она даже спросила Владика, зачем всё это. Можно ведь просто чаще мыть старый нужник, а туалетную бумагу из дома приносить. Тот только рассмеялся.

— Каждый по-своему с ума сходит, Валентина Викторовна. А если серьёзно, то для меня целая драма воспользоваться общественным туалетом. Проще описаться или, извините, обкакаться. Ненавижу их ещё с детского садика. Грязь, вонь, хлорка… А здесь я работаю и собираюсь работать творчески. Возможно, даже буду оставаться ночевать. И категорически настаиваю на том, что должен чувствовать себя при этом комфортно, тем более что плачу за всё из своего кармана.

А ещё Владик купил новое кресло в кабинет Вэвэ, поставил в нём новейший компьютер, повесил телевизор и разместил уютненько в углу маленький холодильник, в котором сотрудники хранили свои «снеки». И теперь Валентина, плотно закрыв дверь, могла спокойно наслаждаться утренним повтором телесериалов или путешествовать по Всемирной паутине. В этой почти райской жизни её немного раздражал лишь большой, постоянно запертый холодильник приятеля Скрепкина в коридоре библиотеки. Владик как-то попросил разрешение его там временно разместить, пока друг не подберёт для него новое помещение. Но история затянулась, а Вэвэ стеснялась спросить, когда же этот посторонний предмет покинет её учреждение.

А где-то через полгода появилась Настя. До этого у них была Верка, здоровенная немолодая бабища, которая приходила, когда хотела, и убирала халтурно, так что и Вэвэ самой тайком приходилось иногда браться за тряпку. Но увольнять Верку было накладно, вряд ли кого-то другого удалось бы найти. А у той, как выяснилось, и свой интерес был. Её сожитель любил, оказывается, фантастику почитать и своей бабой, не халам-балам, а работницей библиотеки, гордился. Но взаимовыгодное сотрудничество закончилось, когда внезапно пропали, а точнее были пропиты Веркиным кавалером несколько хороших и новых, только что купленных на деньги Владика книг. И Верку попросили освободить помещение. Хорошо ещё, что функцию лица, сообщающего ей об увольнении, взял на себя Скрепкин. И справился с ней отлично. Обычно горластая хабалка Верка не посмела и пикнуть, когда всегда мягкий, ясноглазый Владик вдруг строго сказал ей, что библиотека в её услугах больше не нуждается. Она только смачно плюнула на недавно начищенный паркет и буркнула: «Утрётесь». И, даже, несмотря на потерю столь дефицитного работника, Вэвэ вздохнула с облегчением.

А Настя была просто конфетка. Девочка-сексапилочка с картинки. Very very sex appeal. Ну, куда ей тряпку в руки? А девочка тем временем на судьбу не жаловалась, честно выполняла свою работу и мило кокетничала с некоторыми несколько зачастившими в библиотеку молодыми читателями. Только дружески. Не более. И, не поверите, как эта противоестественная, по её мнению, ситуация мучила Вэвэ. Она по-бабски ничего не понимала. Было поначалу время, когда она решила, что Настёна подбивает клинья под Владика, тот ведь не скрывал, что при деньгах, да и ездил на «лексусе». Но, как ни пыталась, ничего похожего на рождение служебного романа Вэвэ выявить не сумела. Дружба — да. Лёгкий флирт — да. А больше — ни-ни. А ведь Валентине хотелось другого. И не из каких-то низменных побуждений. Не из желания залезть в чужие трусы. Наоборот, она искренне желала им счастья. Она бы по-человечески только обрадовалась, если бы эти два молодых человека нашли друг друга. Настя — чудесная женщина, и у неё должен быть достойный мужчина. А то, что она пока не проявила заинтересованности, это, может, и правильно. Отсутствие чересчур открытого интереса — как раз по-женски. Главное, чтобы мужчина был настойчив.

А Владик разочаровал. Равнодушная скотина. Ни рыба ни мясо. Но, доходя в размышлениях до такого вывода, Вэвэ немедленно начинала себя упрекать в предвзятости и необъективности. Разве она достаточно знает этих ребят? И кто она вообще им такая? А может, у каждого уже есть любимый человек. И наверняка ведь есть, а как же может быть иначе. Хотя как было бы здорово, если б они взяли и поженились. Просто не библиотека была бы, а семейное предприятие.

Помните сказку «Золотой ключик»? Там было мудро замечено, что в голове у Буратино водились коротенькие мысли, подходящие её деревянной сущности. Вот и у душечки Валентины в голове были мысли соответствующего размера. И страсти кипели такие же. И многое ей просто было невдомёк. Она, например, хоть и обратила внимание, но не поняла, зачем рядом с их забубённой библиотекой раскатали площадку под стоянку автомобилей. И пешие-то читатели были у них не так часто, а уж автомобилисты — это вообще из категории феномена. Она даже спросила Владика, к чему это всё, но тот лишь отмахнулся. Мол, денег у них не просят, а делают своё дело как часть программы дальнейшего благоустройства, и, может, даже покрасят им фасад здания, всё-таки оно старинной постройки и с виду ещё ничего. Не придавала она значение и тому, что, если она оставалась до закрытия, то, уходя, частенько встречала одного и того же средних лет крепкого мужчину, который в последнее время даже начал с ней здороваться. Наверное, ухажёр по Настину душу, с оттенком неприязни думала она, и тут же душечка её поправляла: а, может, родственник встречает девушку, чтобы она одна по вечерам не шлялась возле парка. И в подвал здания Вэвэ не доводилось заглянуть. А стоило бы. Вот бы она изумилась.

Вечерняя и ночная жизнь библиотеки, в отличие от рутинной дневной, была бурной и интересной. Владик не без основания гордился собой, когда придумал сделать в действующей библиотеке бордель. И непростой, а элитный для геев — просто конфиденциальное место свиданий. В этом, наверное, было какое-то извращённое эстетство, когда мужчины совокуплялись друг с другом среди сокровищ мировой литературы. Но странным образом места рядом с Толстым и Бальзаком по популярности не выигрывали первенство. Народ предпочитал «красный уголок», созданный Вэвэ без всякой задней мысли. Как в любой библиотеке, у Валентины Викторовны был большой запас советской идеологически выдержанной литературы: труды классиков марксизма-ленинизма, история КПСС, самые-самые вопиющие шедевры непуганого социалистического реализма, другими словами, то, что ни один нормальный человек в СССР по доброй воле не прочитал. И Вэвэ в том числе. Но просто выкинуть эту макулатуру или спрятать в запасник у неё рука не поднималась. Всё-таки часть отечественной истории. Да и к печатному слову она относилась с пиететом, иначе и библиотекарем работать бы не смогла. Вот Вэвэ и выделила в общем зале угол для всего этого богатства и просто из шалости повесила над ним портрет Ленина, обозначив секцию табличкой «Красный уголок». И это привело к непредсказуемым результатам. Некоторые немолодые посетители принимали её демарш за чистую монету и со скупой непрошеной слезой жали Валентине руку, отчего она, мучась угрызениями совести, ужасно краснела. А геи прикипели к этому месту, что привело в условиях свободного рынка к росту ночных расценок. Наверное, это было очень эротично — «тибидохаться» рядом с трудами Ленина о гегемонии пролетариата. Только подумайте, днём посетители из старперов пускали в этом углу слезу, а ночью другие, иногда ровесники первых, пилили друг друга… Триумф сублимации полового чувства.

А главным боссом в ночной, да, в общем, и дневной, библиотеке был Владик. Как вы понимаете, с его способностями ему ничего не стоило заморочить голову душечке Валентине и ненавязчиво взять административное управление культпросвета под контроль. На раскрутку площадей здания и прилежащей территории пошли его деньги. Их происхождение было покрыто густым мраком, рассеять который никто особо не стремился. В наше время это, знаете ли, могло оказаться накладным. Все предпочитали верить версии о наследстве, доставшемся после смерти отца. Так оно, в общем, и было. Отец Владика действительно погиб. Но вот какая беда, сначала кто-то долго пытал его, рвал ногти, жёг и бил по мошонке током. Узнать, по-видимому, что-то очень хотел. И, наверное, отец бы, в конце концов, не выдержал и всё рассказал, но не успел — умерел от разрыва сердца. Однако голову ему всё-таки железным прутом размозжили. Нечего было «общак» воровать. Но Владику повезло. Его совершенно неизвестный папочка оказался не только хитрым, но и сентиментальным. Он не только подельников сумел насосать, но и грехи молодости перед покойной матерью Скрепкина попытался искупить. И деньги так спрятал, что никаких концов, ведущих к сыну Владику, найти было невозможно.

Правду об отце, криминальном авторитете, юноша узнал уже взрослым, перед смертью матери. А это, знаете ли, неприятно, когда почитаемая и любимая женщина на смертном одре сознаётся, что родила тебя от залётного квартирного вора. Для неё та коротенькая и совершенно неожиданная связь была постыдным воспоминанием. Хотя ребёнка она сохранила и воспитала его вместе с бабушкой. Они обе воспитывали Владика, как считали правильным. Любовью, хорошими примерами и книжками. Но что-то сработало не до конца. Покойную мать и до сих пор здравствующую бабушку Владик любил и старался не огорчать, и рос в общем хорошим мальчиком. Только его «хорошесть» была поверхностной, наносной. И так называемое «плохо» было для него намного привлекательнее, чем так называемое «хорошо». Он был просто осторожней ровесников. Понимал, что, пойманный на «плохом», будет наказан. А может, причина была в отцовских генах. Или, может, в том, что в его детстве было слишком много женского начала. А ему надо было вместо того, чтобы читать «Анну Каренину», мечтать о карьере лётчика-испытателя или чемпиона по боксу, или вообще заняться чем-нибудь другим, абсолютно мужским, таким, чтобы адреналин рвал сосуды, а тело только бы и мечтало о минуте передышки. Но разве такое найдёшь в школе, где бабушка была завучем, или в институте культуры, где пацаны вообще были наперечёт? И даже девчонки, занимавшие не последнее место в его жизни, со временем стали раздражать. Их у него было много. Они так и липли к нему, вроде бы традиционно интеллигентному, но в то же время циничному и бесшабашному. Но и они ему скоро наскучили, и Владик ничего не мог с собой поделать. Ему приелась их предсказуемость. Он быстро понял, что секс, как и всё остальное, может надоесть и превратиться в рутинную обязанность, а девичьи долгосрочные интересы были настолько прозрачны, что даже не стоили упоминания. У всех одно и то же. Стабильный мужик, материальный достаток, семья, дети. Плюс-минус какая-то непыльная работа. Отличаются лишь уровни запросов. Каждому Сеньке — своя шапка.

Первый раз вступить в гомосексуальные отношения его заставило чистое любопытство. Если хотите, некий не физиологический, а скорее интеллектуальный императив приобретения нового опыта. Это было нелегко. Он и понятия не имел, сколько в человеке может быть внутренних преград. Не подозревал, насколько сопротивление на подсознательном уровне может влиять на функцию тела. Оно отказывалось реагировать должным образом на нетрадиционный предмет сексуального интереса. Но, оказывается, при определённом терпении и навыках и эти преграды преодолимы. И свершилось. И даже понравилось. И заставило задуматься и прийти к определённой мысли. Но её первым сформулировал не Владик. Что-то подобное высказал один из известных философов Древней Греции, где однополые отношения были так же нормальны, как и разнополые. Он сказал, что в отличие от разнополой только однополая любовь истинно бескорыстна. И Владик понял мысль философа. Любое взаимное влечение самца и самки на глубинном уровне имеет отчётливую корыстную цель — воспроизведение потомства. Всё происходящее вокруг этого — обыкновенная мишура. Самцы лосей ждут целый год, а потом сражаются друг с другом за самку ради совокупления, длящегося считанные секунды, чтобы та забеременела и родила лосёнка. И Скрепкин вначале из интеллектуального любопытства, а затем по убеждению стал бисексуалом. Но постепенно, как ни странно, мужской род вытеснил женский из его жизни. Мужчины легче становились просто друзьями, меньше капризничали и лучше понимали потребности мужского организма. И были менее корыстны.

Поэтому у Насти не было никакого шанса околдовать Владика своими нешуточными девичьими чарами. Точнее, не так. Владик в принципе мог бы без проблем и с удовольствием переспать с ней, если бы той так уж захотелось затащить его в койку. Он даже мог бы в интересах дела на ней жениться. Только дело должно было того стоить. Но отдать сердце — никогда. Оно уже было занято.

Владик любил. Любил беззаветно, до готовности, если надо, пожертвовать всем, включая жизнь. И ему отвечали взаимностью.

…Он познакомился с ним на какой-то корпоративной вечеринке. Это был маленький, худенький, мальчишеского вида официант, разносящий выпивку, по кличке Колибри. В меру услужливый, из тех профессионалов, которые умеют оставаться незаметными, но в нужный момент всегда оказываются в пределах досягаемости. Владик, скорее всего его и не приметил бы, если б в какой-то момент не умудрился случайно неуклюже повернуться и толкнуть его. Поднос с выпивкой полетел на пол, Колибри тихонько, но внятно матюкнулся, а Владик невольно обратил внимание на его лицо. Это было лицо, которое он хотел бы видеть ещё и ещё. А главное, видеть эти глаза, глядящие на него с лёгким укором и иронией, но в которых, несмотря на стереотипность ситуации, не отражались ни затаённая ненависть холопа к барину, ни раболепие лакея. Эти проницательные глаза, которые изучающе и с интересом смотрели на него. Мол, что это за фрукт? Владик просто пропал. Откровенно растерялся. Потому что чувствовал, что влюбился, да так, как никогда раньше. И не имел ни малейшего представления, что делать дальше.

Как подступиться к предмету любви? Ведь вероятность того, что тот, как говорится, натурал, то бишь гетеросексуал, была более чем велика. Да и вообще, как в такой ситуации заводить знакомство, мягко говоря, не только ради дружбы? Это мальчику с девочкой легко познакомиться. А мальчику с мальчиком?.. И хотя в таких делах Владик и не был новичком, и круг мужчин, в котором он вращался ранее, был не маленьким, всё же этот круг был достаточно замкнут. Они не светились и всегда долго и тщательно присматривались друг к другу, а тем более к новичкам. В сомнительных случаях для выяснения личности даже нанимали частных сыщиков. И, конечно, боже упаси, не знакомились на улицах и в общественных местах. А тут вот на тебе, на совершенно безобидной тусовке такое несчастье или, наоборот — счастье. Владик ведь даже не мог позволить себе наклониться и помочь Колибри собрать осколки. Другое дело, будь официант девушкой. Такое зачлось бы любому только в плюс. А что подумают, если один молодой мужчина начнёт по пустякам помогать другому молодому мужчине? Вот-вот… А Владику, хоть он и понимал, насколько это глупо, ужасно хотелось не только избавить Колибри от необходимости выполнять какую-либо работу, но и подарить ему машину, квартиру и вообще усадить на трон и с саблей наголо охранять его царственный покой. Но в реальной жизни он только смущённо извинился и, выдавив из себя улыбку, попросил принести ему виски. И всё-таки они немножко поговорили. Так, ни о чём. Женя Калибер, он же Колибри, учился на гостиничного менеджера, жил с мамой и сестрой, был не нищ, но по-московски в меру беден. Сексуальная же ориентация осталась тайной.

Колибри на Владика никакого внимания не обратил. С такими, как он, клиентами, любящими после нескольких рюмок от скуки потрепаться, ему приходилось встречаться более чем предостаточно. А тем, в принципе, было и не важно, кто он, собеседник. Мужчина, женщина, молодой, старый, умный, глупый. Болтая, они слушали только самих себя. Хотя из вежливости, конечно, задавали вопросы, проявляли, так сказать, интерес к собеседнику. Им надо было что-то отвечать. Хотя вопросы раздражали. Кому, к примеру, какое дело, почему Колибри подрабатывает официантом? Или, вообще наглость, сколько он зарабатывает? Но потом Женя привык. И это даже стало его развлекать. В конце концов, такое общение способствовало увеличению заказанных выпивок и чаевых. Он стал рассказывать подробные завиральные истории, варьируя их в зависимости от психологического настроя клиента. Пускающим по пьяни сопли жаловался на родителей-наркоманов, лишённых родительских прав, на вынужденное проживание с раннего детства в семье дяди-тирана и прочую дребедень. Так называемым «настоящим мужикам» болтал о прерванной из-за травмы карьере боксёра-легковеса и затаённой мечте поднакопить денег и открыть собственный бойцовский клуб. Клиенты хавали эту туфту за милую душу, даже обещали помочь. Но никогда на трезвую голову не помогали. Впрочем, Колибри и не рассчитывал. Причина же разговорчивости Владика была ему непонятна. Выпил он немного, говорил, как будто силой выдавливая из себя слова, выглядел смущённым, хотя, что странно, его интерес к собеседнику выглядел искренним. И Колибри, что было для него не характерно, говорил о себе хотя и достаточно коротко, но правдиво. Он действительно жил в двухкомнатной хрущёвке с матерью, работающей проводницей на Савёловской дороге, и шалавой-сестрой, которая явно любила связываться не с теми парнями, почему и ходила попеременно с подбитым то правым, то левым глазом. И у Жени была мечта (правда, ей он с Владиком не поделился): избавиться от этих своих баб — сестры и матери. Боже упаси, он ни в коем случае не хотел, чтобы с ними что-нибудь случилось. Пусть будут живы, здоровы и, насколько это возможно, счастливы. Только без него, без Колибри. Счастья им немереного, но где-нибудь на Канарах или Селигере на худой конец. Во-вторых, ему ужасно хотелось, и в этом он был далеко неоригинален, разбогатеть. Но не тем богатством, при котором большинство населения тайно желает тебе скорейшей и по возможности мучительной смерти, а ровно таким, чтобы стать полностью независимым и делать только то, что интересует твоё внутреннее «я». А его «я» после приобретения соответствующих материальному положению аксессуаров типа квартиры, машины и прикида мечтало о карьере барда. Колибри хорошо играл на гитаре, недурственно пел и даже сочинял, как ему казалось, неплохие песни. Несмотря на молодость, он любил Окуджаву, Галича, Визбора и прочих мэтров этого уже несколько присыпанного пылью жанра, и в перспективе видел себя на сцене поющим для избранного круга молодых интеллигентных людей. Естественно, ему нужна спутница жизни, его королева, хотя ничего конкретного Женя пока на своём жизненном пути не встретил. Так, были подружки на раз, и всё. Гостиничный бизнес, за обучение которому он платил, работая в ресторане, ему, в общем, был по фигу. Просто менее муторное, чем работа официантом, средство заработать на кусок хлеба. Правда, тайком плюнуть в тарелку клиенту нельзя. А ещё Женя проговорился Владику, что любит театр и при любой возможности ходит на новые спектакли наиболее известных трупп и режиссёров, тратя иногда сумасшедшие деньги, чтобы достать билет на хорошее место. Причём был всеяден и с одинаковым удовольствием смотрел и пыльную классику, и самый-самый что ни на есть авангард. Его завораживала близость сцены и живая игра. Это ведь совсем не то, что компьютерные киношные трюки.

* * *

…Владика в тот день разве что не била дрожь. Он был мрачен, подавлен и одновременно полон решимости. Ему предстояло заманить Колибри на свидание. Для этого у него были два билета на «Двенадцатую ночь» в модерновой постановке гастролировавшего в Москве малоизвестного, но высоко котируемого среди фанов какого-то воронежского театра. Владику было всё равно на что идти, хоть на «Гамлета», хоть на «Петю и волка», лишь бы быть рядом с Женей. Но под каким соусом назначить свидание? Он мучился, понимая, что просто подойти и сказать, пошли вместе в театр, вряд ли получится, да и на предложение, вероятно, последует отказ. И пошёл на незатейливую хитрость.

Скрепкин, явно нервничая, занял место в ресторане за столиком, обслуживаемым Колибри. Тот, прежде чем подойти, как всегда оценивающе глянул на клиента и понял, что его уже где-то встречал, а точнее, обслуживал. Чуть покопавшись в памяти, Колибри вспомнил, что пару недель назад приносил ему напитки на какой-то корпоративной вечеринке. Тот ещё ему поднос перевернул и потом долго губами шлёпал, извинялся. Хотя мужик явно хороший. Без дерьма. И Женя, приветливо улыбаясь, подошёл к Владику.

— Здравствуйте! Вы, кажется, у нас недавно были, и я вас уже обслуживал? — нейтральным тоном произнёс Колибри.

Владик кивнул и поблагодарил бога, что не сглотнул при этом судорожно слюну.

— Мне, знаете ли, до сих пор неудобно, что я вас тогда толкнул и разбил бокалы, — промямлил он. — Надеюсь, у вас из зарплаты потом стоимость не вычли?

Колибри усмехнулся.

— Да нет. В ту вечеринку было столько вбухано денег, что вы могли бы спокойно покрошить ещё десяток бокалов и разбить или разлить несколько бутылок.

Официант сделал паузу, но, видя, что клиент не мычит, не телится, молча положил перед ним меню:

— Посигналите мне, когда выберете.

Колибри уже собрался отойти, но Владик, как будто спохватившись, умоляюще поглядел на Женю и попросил:

— Вы мне, пожалуйста, водки грамм двести принесите и воды минеральной с газом запивать.

Зачем Владик заказал водку, было непонятно. Пил он обычно мало, водку не любил, а предпочитал коньяк или виски, но отступать было поздно. Прошло несколько минут, Колибри поставил перед Владиком пузатый графинчик и деловито поинтересовался:

— Решили, что будете заказывать? Если нет, то могу порекомендовать.

Но Владик только отмахнулся и с глупой гримасой проговорил:

— Да нет. Пока не надо. Я, видите ли, кое-кого жду. А когда она придёт, закажем.

В ответ Колибри безразлично пожал плечами и, кивнув, отошёл.

Время, даже, несмотря на потихоньку убывающую водку, для Владика тянулось болезненно медленно, хотя его нарастающее беспокойство и нетерпение выглядели совершенно натуральными. И Колибри, по-хозяйски поглядывающий время от времени на столик, с понятным сочувствием отнёс их на счёт не пришедшей на свидание к клиенту девушки. Динамистка, другим словом. Которая, похоже, даже и не позвонила. Но дальше размышлять о перипетиях мужской судьбы Женя не стал. Работы было много. Хотя и выпускать из вида Владика он не собирался. Обманутый в лучших чувствах клиент мог впасть в опасное состояние, то есть начать медленно, но верно надираться без закуски. Поэтому Колибри, видя уже несколько расплывшиеся черты покрасневшего лица Владика, был в полной боевой готовности, когда тот опять позвал его к своему столику.

— Не пришла ведь, зараза, — несколько утрируя, сокрушённо произнёс Владик, обращаясь к Колибри. Тот скорчил понимающую рожу.

— Не пришла, — повторил Скрепкин и сделал вид, что собирается ударить кулаком по столу. Колибри чуть дёрнулся, будто в попытке его удержать. Но только чуть. Это ведь было всего лишь представление, которое они разыгрывали друг перед другом.

— Водки ещё принеси, — мрачно потребовал Владик.

— А может, закажете себе что-нибудь покушать? — с фальшивой заботливостью предложил Колибри. — Чего водку зря переводить?

Скрепкин упрямо покачал головой.

— Нет. Неси ещё водки. А есть не хочу, — Владик неожиданно полез в карман и, покопавшись, вытащил из него два билета. — Смотри. Видишь? Хотел её, дуру, в театр сводить. На суперкрутого режиссёра. Спектакль на малой сцене. Только для своей публики. Знаешь, сколько билет стоит? Охренеешь.

При виде билетов у Колибри в глазах моментально мелькнул интерес. Он с разрешения взял их и с любопытством рассмотрел.

— Так это на театр Сердюка? — с ноткой зависти спросил он.

Владик безразлично кивнул.

— Сердюк, Пердюк… Да какая разница? — Скрепкин сокрушённо покрутил головой. — Разве в этом дело?.. Говорю, неси водку. И закуску какую-нибудь простенькую.

Водку он вскоре получил и продолжил её с кислым видом пить, кося хитрым глазом в сторону Колибри. А тот Владика-то самого хоть из головы и выкинул, но вот про пропадающие билеты не забыл. Уж так ему хотелось на этот спектакль попасть. Даже не смущало, что со смены пришлось бы сорваться. Но, видимо, не судьба. Никакой убедительной причины попросить Скрепкина продать ему билеты он не видел. Да и возможности пригласить кого-то с собой у Жени не было. С Ольгой он недавно вдрызг разругался. Надоело ему её нравоучения слушать: «Будь мужчиной да будь мужчиной!» Тьфу.

Наконец, Владик попросил счёт. Несмотря на выпитое, он выглядел на удивление трезвым и бодрым. И, уже протягивая купюры, набравшись храбрости, предложил:

— А может, если вы свободны, хотите присоединиться ко мне и пойти вечером в театр? Мне всё равно лишний билет продавать. А так, со знакомым человеком, оно вроде и веселее.

Колибри виду не показал, но чуть не подпрыгнул от радости. И стал копаться в карманах, чтобы отдать деньги за билет. Владик, естественно, отказался их брать, с оттенком иронии, называя невостребованную плату разновидностью чаевых. Мечта Скрепкина сбылась, он шёл на свидание с Колибри, хотя тот об этом и не знал.

…От Шекспира в пьесе остались только любовная интрига и главные герои, разнополые близнецы, но сделано всё было здорово. Динамично, остроумно, правда, сюжет был перенесён в наше время. И поэтому одна из героинь, в оригинале герцогиня, прекрасно знала, что влюблена в девочку, одетую мальчиком, а не путалась дура-дурой как у Шекспира, и вовсе не по ошибке спала с ней. А когда нашёлся, наконец, мальчик-близнец, обе девочки, старая и молодая, в развязке пьесы к всеобщей радости и безо всякого для себя ущерба сменили ориентацию. Вот такое торжество свободы нравов. Колибри от спектакля был в восторге. Он словно забыл, что практически не знает своего спутника, и по-мальчишески взахлёб делился впечатлениями, хватая в запале Владика за руки.

— Это ведь было круто. На самом деле круто, — повторял он и с удивлением думал, что современная интерпретация пьесы, возможно, по смыслу глубже, чем кажется на первый взгляд. Что для любви между людьми не так уж важен пол, потому что любовь беспола. Секс — это только физиологическое приложение, и вовсе не обязательное. Ведь любят же родители искренне своих детей. Но разве в этом чувстве есть что-то низменное, физиологическое?

Ну, а отношение к спектаклю Владика было и вовсе простое. Что хорошо для Колибри, было хорошо и для него. Впрочем, постановка в любом случае понравилась. Хотя и не наводила его ни на какие глобальные размышления. Так, ещё один стёб.

С тех пор они стали по-дружески встречаться. Владик скармливал Колибри билеты в театр и платил за это посещением спектаклей, смотреть которые он бы не стал и бесплатно. Но Женя, открытая душа, с неподдельным интересом и благодарностью воспринимал самые причудливые выкрутасы конкурирующих за зрителей режиссёров. И его отношения со Скрепкиным крепли. Тот был чуть старше, образованнее и умнее, а какому парню в глубине души не хочется иметь рядом надёжного товарища. И Владик им стал. Вскоре Колибри, сам не замечая, начал с нетерпением ждать, когда вечерком Скрепкин заглянет вроде бы мимоходом в ресторан и выпьет, болтая с Женей о пустяках, рюмочку коньяка с долькой лимона.

Знаете, иногда бывает, что, случайно встречаясь, люди, которые до того и знали-то друг друга не очень-то и хорошо, и не виделись много лет, вдруг на время объединяются по непонятной причине в общую компанию «не разлей вода», как будто чуть ли не родственники и ходили раньше на один горшок. Такие союзы обычно длятся не долго, но зачастую запоминаются своими вместе проведёнными и нескучными застольями. Однажды и у Скрепкина всплыли нежданно-негаданно какие-то знакомые знакомых со своими незнакомыми знакомыми и раз за разом стали зазывать его в гости. Владик поначалу отнекивался, но его новые друзья выглядели безобидно, похоже, никакой корысти в отношениях с ним не преследовали и были просто гостеприимны. И как-то раз он согласился поехать с ними на шашлыки, предупредив, что, возможно, приедет с другом.

Хозяином летнего домика, где они собрались, был грузин по имени Кахи. Он был традиционно хлебосолен и колоритен, работал кардиохирургом в престижном московском центре. И, бог ты мой, как здорово умел готовить шашлык. В общем, ни Владик, ни Колибри давно так вкусно не ели и сладко не пили. Когда же веселье улеглось и прилично выпившие гости разбрелись кто в дом, а кто по машинам, Колибри естественным образом оказался в «лексусе» рядом с Владиком, и тот неожиданно для себя самого поцеловал Женю в губы. Тот совершенно по-девичьи отпрянул и прикрыл рот ладонью. В его глазах читалось откровенное изумление и, трудно точно сказать, кажется, затаённое облегчение. Очень хотелось бы написать: и тут они, счастливые, бросились друг другу в объятия. Или же, наоборот: оскорблённый поведением Владика Колибри хлопнул дверцей автомобиля и пешком, но с гордо поднятой головой потащился на электричку. Но всё было не так. Возникла тяжёлая, буквально ощутимая своим весом пауза. Ни тот, ни другой не знали, что делать. У обоих возникли вопросы, требовавшие ответа, а сделать вид, что ничего не произошло, было уже невозможно. Но надо отдать должное Владику. Он сумел быть одновременно и тактичен, и настойчив. А дальше события развивались по сценарию любой другой любовной истории и вряд ли нуждаются в детализации.

* * *

Колибри переехал жить к Владику, благо места в купленной на папины деньги квартире было более чем достаточно. Работу официантом он бросил и лишь иногда соглашался подзаработать на карманные деньги и покрутиться на элитных фуршетах. Целиком ушёл в изучение гостиничного дела и засел за изучение английского языка. А вечером с нетерпением ждал, когда придёт Владик, и придёт ли он вообще. Его «библиотечный» бизнес отнимал много времени, и он частенько не приходил ночевать, хотя честно отзванивался и предупреждал об этом. Секретов между Женей и Владиком не было, и Колибри, конечно, знал об основном предназначении библиотеки. И не раз беззлобно и от души смеялся над наивной и безвредной Валентиной Викторовной. Он даже встречался с ней лично, когда как-то заезжал к Владику на работу. Она ему понравилась, но навеяла на грустные мысли. Ему вдруг стало обидно, что не она, а грубоватая и беспардонная проводница была его мамой. Ревновать Владика к кому-либо из сотрудников или клиентов ночной «библиотеки» Колибри даже и не думал. Такая мысль ему не приходила в голову. Ведь у него с Владиком была любовь.

А, следовательно, существующий в теории шанс Насти Кравчук захомутать Скрепкина был равен нулю. Анастасия была вполне хорошей девочкой из совершенно благополучной семьи. Она росла достаточно современной, в меру избалованной и взбалмошной, но в серьёзных вопросах прислушивалась к мнению родителей и добросовестно, тщательно скрывая отвращение, отучилась в МВТУ, получила ради мамы и папы заветный диплом. Но когда встал вопрос о работе по специальности, о необходимости «тянуть лямку», упёрлась рогом. И, так сказать, ушла в поиски себя. Родители поскрипели зубами, поскрипели — и заткнулись. Впрочем, Настино непослушание ничем, по сути, ни ей, ни родительским чувствам не грозило. Их девочка, их принцесса прожила слишком спокойную и гладкую жизнь. И для того, чтобы решиться на что-то «из ряда вон», ей просто не хватило бы нахальства. У неё не было авантюрной жилки, чтобы пойти в модели или актрисы, стать дорогой шлюхой она брезговала. И её поиски себя вылились в основном в простое сидение сиднем дома. Но тут подвернулся Владик, который в первую очередь привлёк её внимание тем, к чему она, в общем-то, не привыкла, — полным равнодушием к её женским прелестям. Он Насте понравился, хотя и не до такой степени, чтобы её стала волновать его сексуальная ориентация. А затем выяснилось, что с ним легко дружить, он тот редкий человек, которому можно без лишних слов в плохую минуту уткнуться в жилетку. И когда Владик, мучаясь сомнениями, предложил ей взять на себя роль «мадам» в борделе для геев, Настя открыла от удивления рот, но согласилась. Она только не понимала, почему не кто-то другой, а именно она — традиционной ориентации женщина, а не мужчина, на что Владик безапелляционно заявил, что все геи втайне хотят быть в подчинении у женщины, эдакой мамы с большой буквы. Хотя бог его знает, откуда он это взял. Вот так у Вэвэ и сформировался штат сотрудников, а главное, значительно улучшились условия работы.

Деловые отношения Насти и Владика не всегда были безоблачными. И всё из-за конопли, проклятого канабиса. Если по порядку, дело было так. Поначалу подвал здания графской конюшни Владик использовал только как склад. Туда от посторонних глаз в часы обычной работы библиотеки прятали роскошные напольные матрасы, постельное бельё и ширмочки, создающие клиентам необходимое уединение, hermitage, так сказать. А не менее нужные для хорошего времяпрепровождения закуски и напитки загружали в пресловутый, мозоливший Вэвэ глаза запертый холодильник в коридоре. Но в дальнейшем Скрепкин решил оборудовать внизу пару номеров класса «люкс» для VIP-клиентов, однако это, беспроигрышное на первый взгляд, начинание оказалось убыточным. В роскошных апартаментах клиентам было скучновато и не так прикольно, как среди стеллажей с книгами и портретом Ильича. Однако Скрепкин не уставал экспериментировать. Ему в голову пришла довольно рискованная идея выращивать в подвале коноплю, ни в чём неповинную, но когда-то попавшую под запрет сельскохозяйственную культуру. Тепла там было большую часть года достаточно и так, а провести освещение было сущим пустяком. Проблема заключалась в очевидном утяжелении ответственности партнёров по бизнесу перед УК РФ. Настя была категорически против. И они поссорились. До этого даже при всём своём доброжелательном отношении к Владику Настя в глубине души знала, что, если запахнет жареным, сумеет свалить вину на него, сведя свою роль к функции наёмного служащего, а ни в коем случае не организатора. Но если приплетут ещё и наркотики… Скрепкин же, наоборот, весь загорелся. Он утверждал, что риск невелик. Круг клиентов и мальчиков у них был не только узок и респектабелен, но и прошёл строгий отбор. Производить марихуану он собирался не на продажу, а только для своих, так сказать, для внутреннего пользования. Стоимость услуг заведения, конечно, возросла бы и, соответственно, возросли бы и доходы. В конечном итоге его точка зрения восторжествовала, и в подвале теперь стоял специфический запах. Но, как ни странно, он Насте, несмотря на то, что ей и в голову бы не пришло затянуться косячком, нравился. Скрепкин же на запах внимания не обращал. Он тоже вообще не курил, не нюхал, не кололся и внутрь никакую гадость не принимал. А клиенты были довольны.

Как и ничего не подозревающие рядовые читатели. Естественно, по другим причинам. Пополнять фонды Владик не забывал, да и об интересах книгочеев заботился. Всё было компьютеризировано, и в случае отсутствия нужной книги можно было не только узнать, у кого она в настоящий момент и когда должна вернуться, но и прочитать её, если приспичило, в электронном виде.

А у ночного заведения не было только вывески, хотя название, пускай шуточное, всё же было. «Жемчужный порт». Или просто порт. Так его прозвал Владик. А клиентов почему-то — японцами. Колибри съедало любопытство. При чём здесь Япония и море? И насмешил однажды Скрепкина этим вопросом.

— Не море, а океан. Фильм такой голливудский есть. «Pearl Harbor». Жемчужный порт. Болезненная тема для янки. Место, где во вторую мировую войну японцы вставили американцам. Мужчины мужчинам, — рассмеявшись, пояснил он. — Хотя вообще-то название получилось случайно и без скрытого смысла. Красивое просто. Мирное. А «библиотеку» надо же как-то среди своих называть. Не Хиросимой же.

Понятно, что ни Владик, ни Настя вдвоём не могли потянуть обслуживание «порта». Первые недели они ещё как-то крутились, но при необходимости в дневные часы выполнять хотя и несложную, но всё-таки работу и просто находиться на рабочем месте быстро поняли, что долго не выдержат. Да и реноме заведения требовало, чтобы всё было организованно идеально. И штат «порта» начал расти. Поначалу появился охранник Дима, школьный учитель физкультуры, который, как вы помните, здоровался по вечерам с Вэвэ. Он привёл сменщика Костю, мрачноватого и страшненького с виду парня, в той же школе работающего учителей музыки. Парами прилетали на ночь помочь тщательно отобранные девчонки с филфака МГУ. Стоит отметить, что ни у кого из вышеназванных лиц не возникало мысли, что они участвуют в чём-то дурном. Ни продажная однополая любовь, ни курение «плана» их не смущали, были для них абсолютно личным делом каждой из участвующих в процессе сторон. Страха засыпаться, в общем-то, ни у кого особенно тоже не было. Все были свои. Деньги капали исправно, никто никого не обижал, клиенты тоже не оставались внакладе. Хотя понятно, клятвы верности никто никому не давал, и давать не собирался. И если бы Фемида случайно или по глупости взяла кого-то за цугундер, то этот некто сдал бы всех без малейших колебаний и угрызений совести. К всеобщему удовлетворению «Жемчужный порт» процветал и оставался закрытым успешным клубом для избранных.

* * *

Дед, с облегчением вздохнул, увидев, что, наконец, Колибри вышел из библиотеки и сел в свою «мазду», и завёл автомобиль. В последнее время Женя всё чаще стал заезжать туда после учёбы, объясняя это тем, что ему там удобнее заниматься. Причина же, конечно, была не в этом, ему просто хотелось быть поближе к Владику, который, в свою очередь, вроде бы и радовался, а, с другой стороны, самого себя, стыдя за это, злился. Уж очень ему не хотелось, чтобы Настя или Вэвэ заподозрили истинную природу их взаимоотношений. Впрочем, Женя вёл себя совершенно обыденно и старался ничем не отличаться от других посетителей. Правда, не бросать время от времени далеко не индифферентные взгляды на Скрепкина всё же не мог. А кто такой Дед, Колибри вообще не знал.

Владик же, наверное, узнал бы в нём одного из нечастых, но щедрых клиентов «порта», хотя никакой особой информацией о нём не обладал. Знал только, что тот руководит фирмой по поставке и обслуживанию холодильных установок. Дед же среди «своих», то бишь клиентов «Жемчужного порта», был фигурой не совсем обычной. В миру Степан Андреевич Хвыля, он уже несколько недель присматривался к этой, с позволения сказать, библиотеке и её сотрудникам. Вначале его интересовала только фигура босса, Владика, с которым он намеревался в дальнейшем завести деловые отношения. Но, основываясь на солидном прежнем опыте, справедливо полагал, что его предложение о сотрудничестве не вызовет у того восторга. Хотя кого волновало его мнение? Дед умел быть убедительным. Но случилось нечто непонятное, и некоторые личные соображения заставили его отказаться от прежней идеи. И Дед, если точнее — Дед Мороз, не стал на Владика наезжать. Более того, начал по-тихому «крышевать» это учреждение, удивляя корешей незаинтересованностью в каком-либо «наваре». То есть делать это «безвозмездно», как сказала Сова в известном мультике.

Своё странноватое «погоняло» Дед получил на зоне, когда какой-то чересчур продвинутый начальник по воспитательной работе решил показать своим подопечным фильм «Морозко». А роль Деда Мороза в нём сыграл то ли народный, то ли заслуженный артист Хвыля, известный всесоюзный Дед Мороз, которому, естественно, было и невдомёк, что он имеет честь быть однофамильцем тогда ещё мелкого криминального авторитета. Смеху на зоне, понятно, было много, но в результате Стёпа, вполне уважаемый человек, своё прежнее, довольно заурядное «погоняло» Колода потерял и обзавёлся новым, которое со временем превратилось из иронично сказочного во вполне респектабельное — «Дед». О своём прежнем криминальном прошлом Степан Андреевич вспоминать не любил и настоящие безотказно действующие связи не афишировал, так как всем сердцем стремился к «натурализации» среди современной, пережившей смутные времена, внешне законопослушной элиты.

В «библиотеку» он попал случайно. По зову тела, но случайно. Ему рассказал о ней один из его новых знакомых, немолодой, покрытый вислыми морщинами развратник, бывший инструктор райкома партии, отвечавший за работу с молодёжью. Прямо-таки вибрируя от распиравшей его новости, он нашептал на ухо, что есть, мол, такое местечко с хорошими, ещё не затисканными и не затасканными мальчиками. Оазис, так сказать, в пустыне. Да ещё и с необычным антуражем. И Дед это заведение посетил. Остался доволен. Не побрезговал и выкурить косячок. Но только на треть. Оставшуюся часть аккуратненько положил в карман и затем отдал на исследование своим ребятам в лабораторию соответствующего подразделения ФСБ. Очень ему хотелось узнать происхождение «травки». Выяснилось, что это «самосад», не совпадающий по составу ни с каким из известных источников. Его пацаны потом чуть лоб не расшибли, пока выяснили, откуда идёт конопля. И только по чистой случайности, заглянув в мусорный бак «порта» и обнаружив остатки сухой, не пошедшей в дело травы, догадались, что библиотека-то сама и занимается растениеводством. И Дед понял, что напал на золотую жилу. То, что до сих пор на них никто ни из братков, ни из ментовки не наехал, было вообще чудом. Вот уж воистину новичкам везёт. И, как уже было сказано, Дед поначалу возымел к «библиотеке» чисто деловой интерес. Захотел, как нормальный человек, за приличную плату стать её «крышей». Но не стал. По двум соображениям. Первое, как ни странно, он их пожалел. Уж больно они были необычными. Дед, как никто другой, прекрасно понимал, что «крышевание», несмотря на свои преимущества, может запросто «спалить» подопечного. В этот требующий определённой организации процесс приходится вовлекать большое число разных людей. Надо делиться с ментами, прикрывать точку от конкурентов, пожарных, санэпидемстанции и прочих халявщиков. Неминуемы риски утечки информации и конфликты денежных интересов. Кончилось бы всё заурядным образом, заведением уголовных дел или, хуже того, членовредительскими разборками. В результате пострадали бы не только материальные интересы Деда, но и, самое главное, «Жемчужный порт», который бы наверняка прикрыли. Конечно, его можно было бы потом и восстановить, и доходы он снова начал бы приносить. Но разве дело только в деньгах. Это был бы уже не настоящий «порт», а так, имитация. Не тот «Мулен Руж», в котором сидел Тулуз-Лотрек.

Второй же причиной того, что оазис продажной однополой любви остался нетронутым, как ни парадоксально, оказался Колибри. Дед увидел его случайно вечером у библиотеки. Женя вышел вместе с Владиком и, прощаясь, окинув быстрым вороватым взглядом окрестность, легонько чмокнул того в губы. И Дед вдруг возжаждал заполучить этого юношу себе. Он стал за ним следить и скоро понял, что Колибри — совершенно чистое неиспорченное создание и никакого отношения к мальчикам «порта» не имеет, что живёт он вместе с Владиком, и у них самые настоящие серьёзные отношения. А проще говоря, любовь. И когда Дед это осознал, то понял и другое, нечто новое для себя: ему не просто хочется Женю, а он в него влюблён. И был уверен, что достоин взаимности. А что же делать со счастливым соперником? При опыте и связях Деда вопрос в принципе решался легко. Скрепкин мог попасть в аварию, на него могли напасть бандиты, его можно было просто сдать ментам за содержание притона, вовлечение в проституцию, в производство и сбыт наркотиков. Но всё это было как-то не «по понятиям». Колибри сам должен был сделать правильный выбор. Хотя об этом пока ничего не знал.

* * *

Настя тоже обратила внимание на знакомого Владика Женю. Тот был такой забавный. Небольшого роста, шустрый и улыбчивый, он одним своим появлением благоприятно влиял на атмосферу читального зала. В его присутствии каким-то мистическим образом становилось хорошо. Да, есть такая категория людей, которым достаточно появиться, чтобы стало спокойнее, чтобы вдруг спало висевшее до этого напряжение, и те, кто ещё минуту назад хотели поубивать друг друга, находили причину повременить и даже, возможно, совладать со своим низким желанием. Колибри был таким. Хотя ничего особенного для этого не делал, был самим собой.

Каждый раз, размахивая сумкой с учебниками, он вольно вваливался в библиотеку и, бросив эту сумку на ближайший стул, кланялся, громко приветствуя присутствующих. Что заставляло тех, кого с улыбкой, кого с недоумением, оглядываться, а Вэвэ или Владик, как всегда, делали ему замечание. На этом ритуал заканчивался. Когда Колибри не грыз гранит науки, он с восторженно распахнутыми глазами болтал о чём-нибудь с Настей. Та безошибочной женской интуицией распознав, что у Владика ей ничего не обломится, вначале от скуки, а потом не без интереса обратила взор на Женю, которого Скрепкин представил как двоюродного брата и друга, поселившегося у него на время учёбы. Колибри, которому, несмотря на роман с Владиком, не могло не льстить внимание хорошенькой девицы, начал с ней всё более заигрывать, чем запутал до того абсолютно невинные взаимоотношения сотрудников библиотеки. Слава богу, хоть Вэвэ ни в кого не была влюблена, но, на беду, и та желала поучаствовать в регулировании их личной жизни. Она же ведь мечтала сосватать Настю за Владика, и никакой Женя, который вообще, может, безродная «лимита», в расчёты не брался. А Кравчук вместо того, чтобы, как хотелось бы Вэвэ, грамотно повести кампанию по завоеванию Скрепкина, повелась на всё более явное «охмурение» Колибри. Что не могло не поставить на повестку дня терзавший Владика вопрос: кто мог дать гарантию, что лживая и переменчивая человеческая природа не потеснит его образ в сердце Жени? И Скрепкин начал самым постыдным образом ревновать и даже мелочно придираться к Колибри. Тот же, верно догадавшись о причине такого поведения Владика, и зная, что страхи того беспочвенны, вместо того, чтобы просто объясниться, то ли из шалости, то ли по глупости продолжал кокетничать с Настей. А та, в свою очередь, всё больше принимала эти их отношения всерьёз.

Хуже всего было то, что эти безвредные божьи создания и не подозревали, что Дед Мороз уже пришёл и нашёл свою «Снегурочку».

* * *

Степан Андреевич припарковал свою «ауди» невдалеке от «мазды» Колибри и потянулся за сигаретой. Свою машину он любил, и любил управлять ею сам. Он давно прошёл этап, когда разъезжал с шофёром в окружении телохранителей и машин охраны. И совершенно сознательно от всего этого, вызывающего раздражение окружающих, отказался, поняв, что никакого выигрыша во времени эти кортежи не дают. А охрана лишь создаёт иллюзию безопасности. Доверяющий ей подобен ребёнку, который утыкается в ноги матери, прячась от воображаемого врага. Дед не сомневался, что, если кто-то захочет его убить, защитить его, кроме него самого, никто не сможет. Вопрос заключался не в том, насколько профессиональна или нет охрана, а в том, насколько сильна мотивация недругов. Если она окажется достаточной, то рано или поздно чьими-нибудь руками, неважно — профессионала или любителя, цель будет достигнута. Так зачем суетиться? Придя к такому фаталистическому заключению, он предпочёл не столько защищаться от врагов, сколько их не наживать. Но, если требовали обстоятельства, не отказывался и от войны. И вёл её жёстко. Но при этом всегда повторял своим бойцам, что всю жизнь играть мускулами и ухилятися (ему нравилось это украинское слово) от пуль бесперспективно. Надо заниматься каким-нибудь нормальным делом. Десять или одиннадцать классов были у всех, а значит, необязательно только уметь махать кулаками. Вон Билл Гейтс какое состояние нажил, а даже высшего образования не получил. Поэтому все его пацаны были пристроены при легальных делах, хотя он, конечно же, всячески поощрял посещение ими спортивных залов. В общем, был сторонником здорового образа жизни.

За годы, проведённые на зоне, Дед не только многому научился, но и многое понял. И многое в себе самом невзлюбил. Начиная с разукрашенного наколками тела. Особенно недолюбливал эти последние, в духе моды, художества в виде православных церквей с луковками и крестов. Слава богу, ему хватило ума оставить чистыми кисти рук и шею. И то случайно. Он тогда ещё только вышел из категории малолеток и, естественно, хотел поскорее стать таким, как все серьёзные люди. Но один старый вор ненавязчиво намекнул ему:

— Колоть себе на пальцах перстни или прочую дребедень — это всё равно что на воле ходить с плакатом «Смотрите все, я только откинулся».

Но даже и сейчас Дед страдал, что не может сходить в сауну с приличными людьми, и вынужден придумывать, что плохо переносит жар. Да и не каждая дама, или не совсем дама, а, так скажем, партнёр, приходили в восторг, увидев его во всей красе. Был, кстати, в этой нелюбви к наколкам и странный посторонний элемент. Дед родился в Тамбове, куда как русском месте, и вырос русским среди русских, хотя и носил украинскую фамилию. Уже, будучи авторитетом, неизвестно почему, в результате какого-то витка самоидентификации стал считать себя украинцем и всячески поддерживать бандеро-мазеповские националистические идеи Малороссии. Более того, некоторые из его наколок стали раздражать его не столько фактом своего существования, сколько православной направленностью. Дед, в принципе абсолютный безбожник, стал вдруг считать себя униатом, а значит, ни больше ни меньше, как подчинённым Папе Римскому.

Женя зацепил его крепко. Так крепко, что Дед сам себе диву давался. Как и собственному бездействию, отсутствию со своей стороны какой-либо инициативы. Всё-то про Колибри он уже знал, и про его мать, и непутёвую сестру, и про учёбу в университете, и, главное, про любовь с Владиком. Для завоевания Жени не видел никаких значимых препятствий. Мог просто грубо наехать и силой или шантажом добиться своего. Но ни о каком таком он и не думал. Деда замучили сомнения другого рода. Может, постарел. Или стал сентиментален. Не так уж много, в конце концов, на его жизненном пути попадалось людей, у которых всё было хорошо. Просто хорошо, и всё. Безо всяких заморочек. А Дед, похоже, увидел в отношениях Владика и Жени некую гармонию и не решался её нарушить. Он когда-то, давным-давно, ещё маленьким пацаном ездил единственный раз в жизни на море с родителями. Это был короткий, никогда больше не повторившийся в его судьбе момент счастья. Но отпуск кончился, и Стёпа, грустный, но счастливый, стоял на приступке в коридоре вагона, выглядывая в окно в ожидании отправления. А невдалеке, напротив, на лестнице перехода между перронами, стоял другой мальчик, постарше, и с любопытством его разглядывал. А когда Стёпа, переполненный любовью ко всему миру, ему улыбнулся, тот расчётливо и точно плюнул ему в лицо. И поезд тронулся. Этот плевок Дед так и продолжал на себе носить в течение всей своей жизни. Но с тех пор возненавидел тех, кто из зависти или ради собственной прихоти осмеливался нарушить принадлежащую другим гармонию или красоту.

* * *

Последнее время Женя заскучал. Долбить пособие Кабушкина по гостиничному менеджменту поднадоело, да и не было в нём, на его взгляд, ничего такого уж мудрёного. Знания давались Колибри легко, и можно было только пожалеть, что раньше никто не привил ему ни тяги к получению их, ни привычки учиться. Поэтому он, на лету схватывая суть, на уровне деталей начинал вязнуть и скучать и, не вникая в дальнейшие подробности, частенько предмет изучения бросал. По этой причине ему больше всего нравилось то, где результаты обучения сказывались быстрее всего, например, иностранные языки.

В личной жизни наступил период некоторого застоя. Чувства к Владику не изменились, но мужская сущность Жени начала протестовать против роли верного супруга при общем хозяйстве. Ему захотелось, чтобы в тихой гавани их взаимоотношений хотя бы иногда дул штормовой ветер, напоминая, что абсолютная стабильность бывает только в гробу. Шутки ради, он начал дразнить Скрепкина заигрыванием с Настей, а затем, хоть это и грешно, не мог не забавляться, видя, как тот вдруг заревновал. Что, к удовлетворению Колибри, несколько обострило и освежило их переживавшие застой отношения. Но и Настя не могла стать решением проблемы. Она была слишком близко, и рано или поздно ей пришлось бы понять, что никакого серьёзного интереса у Колибри к ней нет. И, вероятно, это её очень бы обидело. Женя не желал этого. Во-первых, потому что Настя ему действительно нравилась, а во-вторых, не хотелось ставить интересы бизнеса под угрозу из-за возникновения между партнёрами личной неприязни. Работая и дружа с геями, заподозрить, что совместное проживание Жени и Владика не просто любезность, оказанная одним кузеном другому, было не так уж сложно. Если женщины и так не очень любят соперниц своего пола, то, что же говорить о ситуации, когда «соперницей» становится мужчина. Жене вовсе не светило стать клином, вбитым между Скрепкиным и Кравчук.

* * *

Вечер был хмурый и промозглый, как и ничем не примечательный до него день. Владик припарковал машину рядом с домом и, бросив взгляд на окна квартиры, с облегчением вздохнул. Был виден свет, значит, Колибри дома. Через пару часов Скрепкину надо было отъехать на важную встречу, а пока ему хотелось немного покоя и отдыха, и он намечтал, что проведёт время с Женькой. Он позвонил в дверь раз, потом другой, но никто не открыл. Чертыхнувшись и подумав, что Колибри плещется под душем и ничего, как обычно, не слышит, Владик полез за своими ключами и, с минуту поковырявшись, открыл дверь. К его удивлению, из-под двери в ванную не выбивался свет, в квартире стояла полная тишина. «Спит он, что ли?» — подумал Владик и, аккуратно поставив, дипломат и повесив, стараясь не шуметь, плащ, неслышно двинулся в сторону спальни. Она была пуста. У Скрепкина сразу испортилось настроение. Этот поганец не только куда-то, не предупредив, смылся, но и так торопился, что не выключил свет. Владик плюхнулся в кресло и от скуки включил телик. Почти по всем каналам показывали очередные серии бесконечных сериалов. С досады цыкнув, Владик полез в бар и с неудовольствием отметил, что, как назло, и коньяк тоже кончился. Зато в холодильнике была водка, и, поколебавшись секунду-другую, Скрепкин направил свои стопы на кухню. Там, как-то неестественно свернувшись калачиком, в луже крови лежал Колибри.

Его грудная клетка, из которой торчал знакомый Владику его собственный кухонный нож, редко и вяло колебалась, вызывая появление изо рта неслышно лопающихся кровавых пузырей. Это был финал агонии. Женя был уже практически мёртв. Скрепкин на мгновение окаменел, затем бросился к Колибри. Он повернул его на спину, не замечая, что пачкается в крови, и приподнял его голову. Глаза уже были безжизненны. Чёрная волна безысходного горя начала неотвратимо обрушиваться на Владика, хотя какая-то часть мозга, захлёстнутая потоком пустых и суетливых мыслей, отчаянно сопротивлялась и отказывалась принять случившееся. Он зачем-то вытер Колибри окровавленный рот и тут же брезгливо бросил испачканное полотенце на пол. А затем вообще застыл как истукан. После нескольких секунд, а может, минут полной прострации, он, наконец, взял себя в руки и набрал номера милиции и «скорой помощи».

И те, и другие приехали довольно быстро с интервалом в несколько минут. Медики сразу заявили, что им здесь делать нечего, а криминальный труп — это дело милиции. Менты, проведя ни шатко ни валко необходимые процессуальные действия и опросив как-то в одночасье отупевшего и безразличного ко всему Скрепкина, не мудрствуя лукаво, забрали его, как главного подозреваемого, с собой. Не надо было им быть великими сыщиками, чтобы заподозрить в преступлении испачканного в крови человека рядом с трупом в квартире, не носящей следов взлома и проникновения посторонних лиц. Альтернативной кандидатуры у них не было, а опыт говорил, что первое впечатление, оно зачастую самое правильное.

Допрашивал Скрепкина следователь Безруков Вадим Иванович, откровенно равнодушный к своей работе немолодой служака, который, досиживая до пенсии, механически исполнял свои обязанности, доверяя интуиции и мнению оперов. Впрочем, у Вадима Ивановича это было даже не признаком равнодушия и эмоциональной тупости, а скорее проявлением пофигизма как некой защитной психологической реакции на сущность работы. Но при этом он обладал бесценным качеством. Стремлением, несмотря на обстоятельства, сохранить хотя бы подобие объективности. Он никогда не ставил цель посадить подозреваемого или, наоборот, отпустить с миром. Хотя, конечно, если на него давило начальство, особого сопротивления не оказывал, придавая делу, так сказать, соответствующее нужное направление. Но делать это не любил и случаи такие избегал, благо всегда находились коллеги, готовые на очень даже многое, включая фальсификацию, ради того, чтобы выслужиться перед начальством. Поэтому к подозреваемым, которых он прежде лично не знал и которые раньше не успели засветиться по криминальным базам, относился без предубеждения и, сам об этом не подозревая, соблюдал принцип презумпции невиновности. А не верить Скрепкину у него никаких оснований не было. История о том, что у него поселился на время учёбы друг, у которого, что не редкость, были далеко неидеальные жилищные условия, характеризовала Скрепкина только с лучшей стороны. Потерпевший и подозреваемый не были родственниками, никаких финансовых взаимоотношений, которые могли бы стать причиной конфликта, у них не было, а трений по работе вообще быть не могло. Один был студентом, а другой — библиотекарем. Никаких данных о злоупотреблении фигурантами дела алкоголем или наркотиками, как о распространённой причине бытовых преступлений, не было. И, если всё-таки не сбрасывать со счетов Владика как подозреваемого, то единственным логичным и даже очень древним мотивом конфликта между мужчинами, по мнению следователя, могла стать женщина, а проще баба, которую не поделили. И эта версия не могла не начать разрабатываться. Поэтому Безруков в первую очередь ждал информацию о личной жизни Скрепкина и Колибри и результаты дактилоскопической экспертизы орудия убийства.

Отпечатков пальцев на кухонном ноже не было. Его ручка была тщательно вытерта и, судя по следам пищевого жира, посудным полотенцем, которое было найдено рядом с телом. Тем самым, которым, как утверждал Скрепкин, он вытер Колибри окровавленный рот. И это отсутствие отпечатков естественным образом свидетельствовало в пользу его (Скрепкина) невиновности. Если, конечно, не принимать во внимание невероятную возможность наличия у того хитроумного и коварного плана, придуманного и осуществлённого, чтобы уйти от ответственности за содеянное. Мол, взял назло всем вам и вытер нож, убрав, таким образом, главную улику. А следы крови на одежде сами объясняйте. Он ведь не скрывал, что подходил к трупу и трогал его. Но в чрезмерную хитроумность нарушителей закона Безруков не верил. Он любил читать детективы и для забавы, тайно пользуясь их уроками, иногда пытался ставить себя на место преступника. Правда не для того, чтобы восстановить картину преступления и найти виновного. А, наоборот, Безруков искал наиболее безопасный путь совершить преступление, чтобы убедить себя, почему подозреваемый не мог этого сделать. В случае Колибри, априори предположив, что у Скрепкина есть мотив, он, опираясь на свой опыт, считал, что совершенно бессмысленно совершить убийство и тут же вызвать милицию, если не хочешь сразу явиться с повинной и покаяться. Убийце после совершения преступления, переодевшемуся и подчистившему за собой следы, куда логичней было бы смыться, чтобы потом засветиться в каком-нибудь людном месте, например, кабаке. И чем позднее бы он в дальнейшем «обнаружил» труп, тем крепче было бы его алиби. Хотя и такой сценарий был не без изъянов. Поэтому, мысленно предположив некую более безопасную для убийцы схему преступления, которой должен был бы руководствоваться не глупый подозреваемый, и не найдя объяснения факту, почему Владик сразу вызвал милицию, следователь склонялся к мысли, что тот скорее невиновен, чем виновен. Кстати, в квартире были найдены отпечатки и третьих, правда, неизвестных лиц.

* * *

Для библиотеки убийство Колибри и задержание Владика стали настоящей трагедией. Вэвэ теперь не расставалась с валокордином и ходила с опухшим от слёз лицом. Но, как ни странно, именно она проявила волю и, вспомнив, что у Скрепкина на белом свете никого, кроме бабушки, нет, задействовала связи сына и нашла Владику самого что ни на есть лучшего адвоката, правда дорогого. Как и следовало ожидать, ей и в голову не могло прийти, что Скрепкин может быть виновен, поэтому она встретила в штыки приход, как она выразилась, татаро-монгольского ига в лице азиатского вида опера из убойного отдела Игната Назырова. Тот, впрочем, привык к такого рода приёму, а, в принципе, вне пределов профессии был просто лапочкой для дам и своим парнем для мужчин. Но в данном случае встретились на реке Калке, то бишь территории библиотеки, лапочка-татарин и душка-русская. Разговор с Вэвэ Игната в целом позабавил, особенно, её горячая защита интересов Скрепкина, восхваление его личных качеств и, главное, бесконечные восторженные упоминания о его значительной и бескорыстной помощи библиотеке. Последний факт не мог не заинтересовать, и Назыров пометил себе на всякий случай выяснить происхождение денег Скрепкина, чтобы быть уверенным, что здесь не пахнет криминалом. Но, забегая вперёд, скажем, что в вопросе происхождения капитала Владика, Назырову ничего не обломилось. Официально деньги достались Скрепкину от безвестной старушки, очень дальней одинокой родственницы, тихо скончавшейся от рака желудка в хосписе. Откуда же было Назарову знать, что папаша Владика, не прилагая особого труда, разыскал в ближайших домах престарелых заброшенную, никому не нужную умирающую старуху, не подозревавшую, что отныне, кроме бесхозного дома-развалюхи в деревне, она стала обладательницей более чем крупного счёта в банке. И которая согласилась отписать своё движимое и недвижимое имущество мифическому двоюродному племяннику за несколько последних недель или даже месяцев более или менее нормальной человеческой жизни в хорошем хосписе.

Не удалось Назырову найти и никаких доказательств существования каких-либо разногласий и конфликтов между Скрепкиным и Колибри, которого библиотекарша, хоть и поверхностно, но знала лично как абонента и о смерти которого искренне сожалела.

А заплаканная Настя была даже красивее незаплаканной. И Назыров, нехорошо так говорить, хоть это и, правда, фальшиво изображая служебное рвение, образно говоря, присосался к ней, как пиявка. И то ему было интересно, и это… И адрес, конечно, он её выяснил, и телефон. Только толку от всего было ноль. Типичный случай, когда о покойном только или хорошее, или ничего… Да, он, Колибри, Насте нравился, они немного флиртовали, перемигивались, перешучивались. И что? Да, со Скрепкиным, подтвердила девушка слова Вэвэ, Колибри дружил. Да, даже жил у него. И что?..

Для Назырова это был очередной тупик, хотя Настя как нельзя лучше подходила бы на роль Елены Прекрасной, ставшей некогда причиной конфликта между мужиками. Игнат, конечно, понимал, что опрашиваемые или допрашиваемые им люди всегда частично врут или скрывают информацию, и считал это нормальным. И в разговорах с Вэвэ и Настей не увидел ничего такого, что выходило бы за рамки объяснимого желания не впутываться в историю или защитить свою частную жизнь.

* * *

Назыров не любил ходить на похороны, но куда деваться. Участие в них облегчало поиск круга знакомых покойного и других заинтересованных лиц. Поэтому он, зябко поёживаясь, стоял с двумя гвоздиками в реденькой толпе пришедших проводить Евгения Калибера в последний путь. Была какая-то крупная, базарного вида женщина средних лет с трагически закаменевшим лицом, видимо, мать. Рядом с ней, опираясь на руку полного, по виду насквозь пропитого мужика, тщетно пытавшегося проявить заинтересованность происходящим, стояла женщина помоложе с желтовато-чёрным старым фингалом под левым глазом, сестра Колибри. Её спутник курил сигарету, и Назыров механически отметил, что он правша, а значит, украшение под глазом спутницы, скорее всего, было подарком от него. Стояли сплочённой кучкой несколько молодых девчонок и парней из торгово-экономического университета, в котором учился Женька. Их лица не выражали скорби. Было, похоже, что они пришли из чувства долга, дабы «отмотать» и смыться. Временами они как бы незаметно подталкивали себя плечами и перемигивались, явно собираясь поскорей пойти и выпить за упокой души убиенного. Была группка людей посерьёзней и разного возраста, которые, в отличие от студентов, искренне сожалели о покойном и, как выяснилось, раньше работали с ним в ресторане. Была ещё пара-тройка людей непонятного происхождения, которые всегда почему-то оказываются на подобных мероприятиях. И, конечно, плачущие Вэвэ и Настя. А в отдалении, мрачно уставив взгляд в землю, стоял Скрепкин. Его только что отпустили из СИЗО, потому что адвокат сумел убедить следствие в отсутствии достаточных оснований для ареста. И, как бы, между прочим, намекнул, что и дело само по себе невыигрышное. Шума вокруг никто поднимать не собирался. Звёздочку за него тоже никому бы не дали. Так что, если б душа Колибри следила с небес за происходящим, то с удивлением бы обнаружила, что в соответствующих органах МВД поисками его убийцы особенно не парятся, и если дело ляжет «под сукно», никто волосы на себе рвать не будет. Да и начальники вдруг заговорили, что улучшение статистики раскрываемости вовсе не самоцель.

Впрочем, если отвлечься от чисто профессиональных интересов, то в реальности были не один, не два, а целых три человека, заинтересованных в поисках преступника. Первым был Скрепкин. Но он и сам ещё не полностью осознал свои чувства. А это были не просто суррогатные фантазии об очень или не очень кровавом сведении счетов, а холодное и прагматичное желание найти и убить виновного. Вторым, по соображениям далёким от юриспруденции, был Назыров, который был заинтересован в расследовании только потому, что положил глаз на Настю и хотел иметь легальную причину продолжать с ней отношения. И было очевидно, что торопиться в поисках он не собирался. Третье лицо также присутствовало на похоронах. Оно затесалось в ряды официантов и поэтому ускользнуло от внимания Игната. И этому лицу ох как хотелось встретиться с убийцей.

Утомительная процедура проводов человека в последний путь тем временем подходила к концу. Потихоньку и с плохо скрываемым облегчением провожающие начали расходиться. Игнат, отойдя в сторону, продолжал наблюдать, сосредоточив взгляд на Скрепкине и Насте. К его удивлению, Владик лишь на минуту подошёл к девушке и Вэвэ и, перекинувшись несколькими фразами, их оставил. Будто бы они посторонние и он даже не работал с ними. Выполнил, как принято, свой долг, сказал знакомым что-то приличествующее случаю, и всё. Потом Скрепкин подошёл к матери Колибри и что-то долго эмоционально и искренне ей говорил. Было заметно, что его слова явно дошли до безучастной в горе женщины, и она несколько раз ему благодарно кивнула.

Назыров полагал, что сотрудники библиотеки уйдут вместе, но этого не произошло. Скрепкин, на прощание, махнув рукой и не предложив дамам их подвезти, укатил куда-то по своим делам. Это вовсе не огорчило Игната. Во-первых, безразличное отношение друг к другу Владика и Насти убедительно свидетельствовало о том, что между ними ничего внеслужебного нет, а, следовательно, отпадал мотив ревности Скрепкина к Колибри из-за девушки. А во-вторых, что для сыщика было гораздо важнее, Назыров мог теперь вызваться подвезти Настю, правда, получив в нагрузку и Вэвэ.

И, наверное, из-за наличия последней поездка получилась мрачнее, чем могла бы быть. Валентина Викторовна была насуплена и вместо благодарности за халявную подвозку с нескрываемой недоброжелательностью поглядывала на Игната, хотя тот, сажая их в «тачку», без сомнения проявил чистой воды жест доброй воли. Усталая же Вэвэ, которая, отстояв на похоронах, успокоилась и посчитала, что выполнила свой долг перед покойным, по правде говоря, попросту не любили ментов ни татарского, ни монгольского, ни русского происхождения. Она им не доверяла, хотя никакого собственного опыта общения с ними у неё не было. Зато сколько она о них всякого слышала… И в машине, подавляя всех своей физической (весом) и административной (всё-таки заведующая) значимостью, за всех говорила в основном она, нудно и без причины настаивая на том, чтобы Назыров ни в коем случае не вёз женщин домой, а высадил у ближайшего метро. Эти словоизлияния по мере удаления от кладбища повторялись в одинаковых выражениях практически у каждой станции, благо в Москве их сейчас навалом. Но Назыров стойко терпел. Даже сделал крюк, чтобы отвести далеко живущую Вэвэ первой. А Настя в основном помалкивала, сжавшись, как мышонок, в уголке сиденья машины. Впрочем, гибель Колибри хотя и сильно её огорчила, но смертельной раны не нанесла. В связи, с чем она испытывала беспричинные, но болезненные приступы угрызений совести. И думала о том, что когда-нибудь тоже умрёт, и никому, кроме самых близких родственников, до этого никакого дела не будет.

Дорога от Вэвэ до дома Насти была совсем не такой долгой, как хотелось бы Назырову. Надо было что-то предпринимать, но он, не придумав пока ничего лучшего, просто разглядывал девушку в зеркальце заднего вида. А та, в свою очередь, хоть и не скрывала, что заметила его взгляды, сидела с безразличным видом, как будто ехала в такси. Игнат удивлялся самому себе. Никогда раньше он не терялся в присутствии красивых женщин, а тут почему-то не решался начать обычный, ни к чему не обязывающий трёп, служащий прелюдией для более близкого знакомства. А ведь время было ограничено. Сколько бы в Москве не было пробок, но в результате Настя, хлопнув дверью и бросив на прощание какую-нибудь ненужную фразу, ушла бы. Поэтому Игнат, не говоря ни слова, неожиданно вырулил на обочину и остановил машину. Девушка с удивлением и внезапно появившейся злинкой в глазах взглянула на него.

— Что случилось, господин мент? — спросила она, впервые за всю дорогу обратившись непосредственно к нему. — Бензин кончился? Так вон автобусная остановка. Доеду и так. Привыкла.

Настя, конечно же, понимала, что сыщик неровно к ней дышит. И смысл того, первого, чересчур длинного, изобилующего ненужными вопросами «допроса» тоже был ей понятен, как и смысл украдкой бросаемых во время поездки взглядов его по-мужски нагловатых, чёрных и внимательных глаз. Впрочем, объективности ради следует заметить, что Настя также обратила внимание на то, что Назыров вполне привлекательный мужчина.

В жизни Настя, как и Вэвэ, с милицией, если не брать в расчёт работников ГИБДД, никогда не сталкивалась, но какое-то представление о ментах благодаря телевизору, в котором частенько показывали интервью с милицейскими чинами, всё-таки имела. Правда, девушка не столько слушала чиновничьи глупости, сколько, как в кунсткамере, разглядывала объекты, их вещавшие. И сделала вывод, что, если не считать Нургалиева и ещё некоторых, то вес и размер живота ментов пропорционален их чину. Что соответствовало и её предыдущему наблюдению о военных. Что-то вроде того, что наблюдалось и, наверное, наблюдается в республиках Средней Азии, где, чем важнее бай, тем больше пузо. Только жаль, что менты не научились, как там, ставить себе по чину золотые зубы. А то, представляете, как было бы здорово и удобно их различать. И погон не надо. Сколько звёздочек, столько и золотых фикс. Пасть открыл — и всё понятно. А Назыров имел всё-таки не халам-балам, а звание капитана, и, по Настиной логике, должен был быть вполне откормленным кабанчиком. Но Игнат кабанчиком не был. Он был спортивен и лёгок в движениях. Его без труда можно было представить танцующим какую-нибудь сальсу, а не сидящим, пыхтя и упираясь животом в край стола, в служебном кабинете. Да и лицо у него было ничего. Такая интригующая смесь кривляющейся обезьянки с невозмутимым татарским ханом.

Но в Настины планы не входило, только отойдя от могилы Колибри, приятеля, чуть не ставшего кем-то большим, затевать интрижку с малознакомым мужчиной, к тому же ментом. А тут ещё и неприязнь к нему начальницы сыграла роль. Люди — они ведь, как собачья стая, если начинают лаять, то все вместе. Поэтому вероятность, что Назырову ничего у Насти не обломится, была весьма высока. Даже мог нарваться и нарвался на то, что является самым противным и обидным для мужчин, на женское хамство.

Игнат даже растерялся от вопроса Насти, поставленного в такой негативной форме. Он не понимал причины, зачем так откровенно демонстрировать отрицательное отношение. В конце концов, он вёл себя с этими двумя дамами вполне корректно. Да и в связи с расследованием ни одной из них его присутствие ничем не угрожало. Так какого чёрта? Он понимал, что мог просто не нравиться Насте как мужчина, но зачем из этого устраивать шоу? И вообще, если уж на то пошло, зачем злить мента? Это ведь, как минимум, недальновидно.

— Нет, госпожа инженер-радиоэлектронщик, она же уборщица в библиотеке, бензин у меня не кончился, — с иронией, прикрывающей раздражение, сказал он. — Но двери машины открыты, и, если хотите, можете дальше добираться сами. Мне, честно говоря, и так хватило присутствия вашей начальницы, которая не пожалела усилий, чтобы продемонстрировать мне своё «фэ». И вашего отдельного «фэ» мне не требуется.

Перегнувшись через спинку сиденья, Назыров распахнул заднюю дверь. Настя, внезапно почувствовав себя полной дурой, было дёрнулась к выходу, но замешкалась. Глупо конечно, но бывает, что длинные и стройные ноги тоже мешают. И она вдруг представила, как неуклюже будет выглядеть, когда начнёт двигать в сторону попу, подтягивая вслед за ней ноги. И так попеременно. Попа — ноги, попа — ноги. Слава богу, хоть юбка не была очень короткой. А то ведь этот гад продолжал её сверлить своим чёрным глазом. Нет, чтобы интеллигентно отвернуться. Одно слово — мент. Настя даже набрала воздуху, чтобы сказать Назырову какую-нибудь колкость, но вместо этого неожиданно для себя спросила:

— Так какого же чёрта вы, капитан, как вас там, Турсунзода или ещё какой-нибудь Зода, остановились?

— С вашего позволения, мадемуазель, моя фамилия Назыров. Турсунзода, если не ошибаюсь, был таджикским поэтом. А я татарин, — с лёгкой издёвкой прокомментировал Игнат и добавил: — А вот звание вы запомнили правильно. Хотя вообще-то меня зовут Игнат.

— И на фига мне ваше имя? — продолжая злиться, спросила Настя.

Назыров какое-то время молчал. Наверное, чтобы прибавить себе солидности, как с оттенком презрения подумала девушка. Но тот просто собирался с духом и, наконец, проговорил:

— В принципе это, как вы сами решите. Может, и в самом деле на фиг не нужно. Просто я бы хотел, чтобы вы видели во мне не только мента. А остановился только для того, чтобы сказать, что вы мне нравитесь, и я бы хотел вас видеть не только в силу служебной необходимости. Видите ли, я боялся, что мы приедем, а я так и не успею ничего сказать.

Услышав эту тираду, Настя почувствовала себя ещё большей дурой. И в самом деле, что она из себя строит? И чем он ей насолил? Ведь ничем. Нормальный, даже симпатичный мужик клеится к бабе. То есть к ней, Насте Кравчук. Что ж тут такого? Она же не Вэвэ. Но, тем не менее, её глаза продолжали сердито гореть, а губы презрительно сжиматься, превращая рот в тонюсенькую чёрточку. Однако выходить она почему-то передумала. Захлопнув дверь машины, Настя снова поудобнее уселась и, по-куриному нахохлившись, строго проговорила:

— Поехали, капитан. Сегодня плохой день для развития случайного знакомства.

Назыров грустно усмехнулся и, заводя машину, проговорил:

— Знаете, Настя, это ведь только одному богу известно, какой день и для чего хороший или плохой. Мне было одиннадцать лет, когда умерла бабушка, и я в первый раз побывал на похоронах. Эта процедура оставила у меня тяжёлый осадок. И потом на поминках я всё время подходил к матери и отцу и по очереди обнимал их, как будто хотел лишний раз удостовериться, что они живы. День похорон — это день, когда мы начинаем ценить живых, и, может, единственный, когда не лицемерим, говоря о чувствах.

Сердитое и неприступное выражение сошло с Настиного лица, и оно снова стало печальным.

— Женьку жалко. Ты сумеешь найти его убийцу? — спросила она.

Назыров не мог не заметить и не оценить, что девушка обратилась к нему на «ты», но врать не стал.

— Настя, в жизни всё совсем не так, как в детективных сериалах. А в убийстве Жени отсутствует самое главное, мотив. Не зная «зачем», нельзя строить предположения и «кто». Но Мухтар, то бишь я, постарается.

Тем временем они подъехали к Настиному дому. Девушка уже успела перебраться к двери, и проблема «попа — ноги» при выходе теперь её не волновала. Да и ледок в отношениях без сомнения дал трещину, хотя и друзьями они пока не стали. Настя, восстановив на лице нейтральное выражение и, коротко и суховато поблагодарив, попрощалась. Лишь когда она уже почти повернулась спиной, Игнат спросил:

— Я могу вас ещё увидеть? Скажем, не как свидетельницу по делу об убийстве?

Настя усмехнулась и, сморщив носик, бросила:

— Конечно. Запишитесь в библиотеку.

Назыров изобразил на лице разочарование и, когда девушка отдалилась на достаточное расстояние, по-русски выразил свои чувства в витиеватом матерном выражении. Он умел ругаться и по-татарски, но никогда этого не делал. Татары употребляли такие выражения в конкретных случаях, чтобы оскорбить, а русские просто колебали воздух, выражая эмоции. Или вообще просто так, вместо междометий.

Но сдаваться капитан не собирался. В конце концов, подбивать клинья под даму сердца под видом посещения библиотеки — вовсе не такая плохая идея.

* * *

Скрепкин и Вэвэ, конечно, сделали кислые лица, когда он пришёл записываться, но всё же вякнуть, что тот не из их района не рискнули. А Владик почему-то вспомнил книжку Гашека и его знаменитого солдата Швейка. Там была история про то, как тот торговал собаками. И фигурировал некий тайный агент полиции Бретшнейдер, который, пытаясь уличить Швейка в измене Австро-Венгерской империи, завёл с ним близкое знакомство и для этого регулярно покупал у него псов. Они же, оголодав, его и сожрали. Примерно такую аналогию Скрепкин видел и во внезапно возникшей у мента тяге к чтению. Единственное, что книги не могли сделать с Назыровым — это его съесть. И Вэвэ с Владиком, не сговариваясь, сожалели, что у тех нет зубов. Но Игнат по этому поводу и в ус не дул. Убийство Колибри, хочешь не хочешь, ему надо было разруливать, а ведь и по другим делам работы хватало. Однако начальство, слава богу, по этому эпизоду особенно не дёргало, и предложенная Игнатом идея «внедрения» в библиотеку и разработки связей покойного была сочтена разумным, хотя с точки зрения затраты времени небесспорным шагом.

Если смотреть правде в глаза, освобождение Скрепкина из СИЗО сильно подпортило планы «убойного» отдела. Побудь тот хотя бы ещё чуть-чуть в камере среди правильных пацанов, глядишь, и написал бы чистосердечное признание, теперь же его повторное задержание без новых улик стало бы полным обломом. А этих улик как раз и не было.

Надо отдать должное, сыщики добросовестно провели следственную работу. Опросили соседей, отработали ближайшие связи убитого, но ничего путного не нашли. Многое можно было списать и на простое невезение. Впрочем, оно почти всегда сопровождает любое следствие. Например, видеокамера при входе в подъезд престижного дома убитого, как назло, была неисправна. И это была не случайная, единичная поломка. В последние месяцы неисправности возникали с завидной регулярностью. Конечно, их быстро устраняли, жильцы получали порцию формальных извинений, но днём раньше, днём позже, а история повторялась снова. И они (жильцы) уже собрались обращаться в свою управляющую контору с просьбой поменять организацию, занимающуюся видеокамерами. Им было неведомо, что нечто подобное происходило в элитных домах, офисах, магазинах, находящихся по соседству. Да и откуда же им было знать, что их район стал ареной конкурентной борьбы двух компаний, устанавливающих и обслуживающих видеонаблюдение, «Аквилона А» и «High-Tech Security». И сыщикам приходилось надеяться только на сведения дотошной, всевидящей и всезнающей консьержки, которая вне зависимости от того, работала или нет камера слежения, вела свою сверхнадёжную, прошедшую закалку сталинскими временами бухгалтерию. Но она поклялась ментам, что никто из посторонних во время убийства в подъезд не заходил. Более того, продемонстрировала тетрадь, в которой были аккуратно зарегистрированы по времени, номеру квартиры и по фамилии входящие в дом, но не живущие в нём лица.

Одна беда, следствие не знало, что таких тетрадей у неё две. Одна, так сказать, для парадного, а другая для чёрного входа. Но показывать милиции вторую она не собиралась. И всё это потому, что её внук отбывал наказание в Мордовии за квартирную кражу, которую, как она считала, не совершал. А, кроме того, этот «чёрный» кондуит мог пригодиться ей самой. Как пригодились в одной известной истории ордера на конфискованную мебель архивисту Коробейникову. Люди-то в доме Скрепкина жили небедные, и ходили к ним такие же. А не все, понимаете ли, хотят, чтобы знали, что к ним кто-то приходил. Или, наоборот, они к кому-то. Мужья там всякие или жёны. Вот ушлая дама и имела, то в виде «добровольных» пожертвований, то вследствие ненавязчивого шантажа, за участие в пакте о нераспространении информации вполне весомый «чёрный» нал. Но всё-таки всех, чтобы те потом не могли отрицать факты, регистрировала в отдельной тетрадке. А то, что от сокрытия информации могли пострадать интересы следствия, ей было по барабану. И сыщики не имели ни малейшего понятия, куда копать.

А следователь Безруков вообще не особенно волновался. Проще говоря, не брал себе в голову. Убитого парня ему, в общем-то, было жалко, но он не видел в связи с этим причины сажать, ради «галочки», производящего безобидное впечатление Скрепкина. В конце концов, одним «висяком» больше, одним меньше, один хрен.

Но сам главный подозреваемый не собирался успокаиваться. Впрочем, и на помощь следствия он тоже не надеялся. Слава богу, что его самого хотя бы отпустили. Правда, его дилетантские, повторяющие работу сыщиков попытки выяснить что-то у соседей тоже ни к чему не привели. Он рассчитывал, что с ним они, может быть, будут откровеннее, но ошибался. Соседи или ничего не знали, или не хотели говорить. Они были обеспеченными людьми и охраняли, как зверьё, только самих себя и только свою территорию. А кто, кого и зачем где-то там, пусть даже по соседству, зарезал, их не волновало. Не хватало ещё и показания давать. Не повезло ему и с консьержкой. И хотя ей нравился этот интеллигентный Владик, и она сожалела о гибели Жени, впутывать в дело о варварском убийстве двух милейших и без сомнения законопослушных граждан, заходивших в подъезд во время преступления, не собиралась. Мужчину она видела и раньше, а женщину в первый раз, но подозревать их в том, что они могли кого-то убить…

И всё-таки Скрепкину, как любому новичку, повезло. В некотором отдалении от элитного дома Владика стояла обыкновенная двенадцатиэтажка времён застоя. И жил в ней дядя Муся. Но «жил» — это как посмотреть… Скорее обитал в подъезде на матрасе на лестничной площадке между четвёртым и пятым этажом недалеко от квартиры, в которой был прописан, и из которой его выперла собственная дочь. И звали его вовсе не Муся, а Николай Иванович Мусин, когда-то вполне уважаемый человек, персональный пенсионер российского значения, правда, сильно пьющий. А дядей Мусей он стал из-за глупого стечения обстоятельств и с лёгкой руки семилетнего мальчонки, гордого тем, что родители первый раз в жизни доверили ему самостоятельно вынести мусор. А у мусорных баков, как назло, в этот момент по своим делам крутился злополучный Мусин. Понятно, что мамаша, коршуном глядящая из окна, чтобы, не дай бог, кто-то не обидел её чадо, увидев Николая Ивановича, заорала на весь двор: «Мусин! Отвали! Дай мальчику подойти». А тому её пацан и даром не был нужен. Только мальчику послышалось не Мусин, а Муся, как звали кошку на даче, и, как хорошо воспитанный ребёнок, он с тех пор стал приветствовать своего знакомого словами: «Здравствуйте, дядя Муся». Так это прозвище, как его хозяин не злился, и прилипло.

Но у двенадцатиэтажки мусорные баки были не Мусинова калибра. Другое дело те, что появились рядом с построенными престижными хибарами. И после нескольких словесных конфликтов, а то и драк с себе подобными, контроль над элитной мусоркой остался за Николаем Ивановичем.

С сыщиками ему встретиться не пришлось. Он держал ушки на макушке и, прослышав про убийство, на несколько дней залёг на дно — от греха подальше. А когда вернулся на место постоянного пребывания и встретил знакомого ему Скрепкина, то, хотя и небескорыстно, но был готов поделиться любой значимой информацией. Это же не с полицией-милицией говорить. Впрочем, как оказалось, и он знал немного. Потому что в день убийства набухался и валялся в отключке у приятеля в подвале. Разочарованный Скрепкин уже собирался распрощаться с дядей Мусей и сунул тому несколько купюр на «сосудорасширяющую» тинктуру, как тот, благодарно пошуршав деньгами, бросил:

— А ты бы, Владик, у вашего приятеля поспрашивал, который днём заходил. Может, он что видел?

У Скрепкина брови вверх поползли. Он знал, у Колибри был круг знакомых и по старой работе, и по университету, но домой он никогда никого не приглашал. Как и Владик, не желая афишировать, что они живут вместе, не водил гостей к себе. Кстати, по их с Колибри совместной договорённости.

— Какой приятель? — не скрывая удивления, спросил Скрепкин.

Дядя Муся посмотрел на него, как на совсем тупого.

— Какой-какой. Да такой. Который на серебристом «ауди» ездит. Крутой по виду мужик. Да и не мальчик уже. Скорее, мне по годам поближе.

У Владика не было знакомого, разъезжающего на серебристом «ауди». А дядя Муся, видя недоумение Скрепкина, добавил:

— Неужели не помнишь? Он ведь у вас не в первый раз. С полгода как нарисовался. И Женька покойный с ним пару раз куда-то ездил.

Мусин на секунду замолк, а затем, что-то прикинув в голове, важно произнёс:

— Только ты про этого мужика ничего плохого не думай. Друзьями они были. По всему обращению было видно. Тот просто был ему, как отец родной. Может, и в правду отец? Я же не спрашивал.

Скрепкин внезапно почувствовал укол ревности. Что же, чёрт возьми, происходило в доме в его отсутствие? Получалось, что он не так уж хорошо знал Колибри. Однако, заметив нарастающее любопытство Мусина, сделал вид, что вспомнил.

— А-а, конечно же, отец. Женя мне как-то говорил, что тот должен приехать из-за границы, а у меня из головы вылетело. Я-то всё время на работе.

Но Мусину становилось всё интереснее. Надо быть дураком, чтобы не видеть, что Владик понятия не имеет, о ком речь. Интересная получалась история. Два парня вроде жили вместе. Странновато, да уж такие ныне времена. Но чтобы один мог не знать, что к другому приехал отец, это, извините-подвиньтесь, брехня. Дядя Муся состроил невинную физиономию.

— А что? Ты разве не встретился с ним на похоронах? — спросил он и озабоченно запричитал. — Это что же получается, люди добрые, родной отец не знает, что его сын уже лежит в могилке? Беда-то какая.

Скрепкин скривился. Разговор с Мусиным начал его утомлять.

— Да нет, был, конечно. Я просто не в курсе, что они виделись в день Женькиной смерти, — вяло и не очень убедительно заметил он.

— А-а, тогда ладно, — протянул в ответ дядя Муся, а сам подумал: врёт же.

* * *

Владику было грустно в опустевшей квартире. Это была не просто печаль утраты близкого человека. Точнее, в первую очередь, конечно, она, но ещё и какое-то смешанное чувство тоски и обиды. И как он не пытался его подавить, оно вспыхивало с новой силой, заставляя признать правду: у Колибри, кроме него, мог быть кто-то ещё. В своих прежних, до Женьки, связях с мужчинами о таком понятии, как ревность речь вообще не шла. Просто сходились и расходились, сохраняя уважение, и не обижая друг друга. Иногда отношения могли продолжаться неделю, иногда месяцы, но, как правило, никто не играл двойную игру. Может, как раз потому, что была связь мужчин без традиционного взаимного лицемерия гетеросексуальных пар. А может, Скрепкину просто везло. Нет, он без сомнения ревновал Колибри и раньше. Но в первую очередь к женщинам, к Насте, например. Именно они, по его мнению, могли представлять для их с Женей отношений реальную угрозу. Поэтому, хотя он никогда и не говорил этого Колибри, Владик не был в восторге от того, что тот учился на факультете, где баб было намного больше, чем мужиков. Его собственная учёба в «девчачьем» институте была ещё свежа в памяти. И у него лично это привело к смене ориентации. Впрочем, об этом он ни капельки не жалел. Но кто мог гарантировать, что такое же не могло произойти с Колибри? Только наоборот. Плохо это или хорошо, а смена ощущений всегда манила людей.

Но опасность-то, как выясняется, была не в бабах. И откуда мог возникнуть этот неизвестный мужчина? Со старой работы, что ли? Ведь не стал бы он знакомиться с кем-то на улице. И рисковать вступить в связь с кем-нибудь из университета тоже бы не стал.

А может, Владик вообще зря плохо подумал о покойном?..

Скрепкин с трудом вспомнил имя парня, с которым его когда-то познакомил Колибри и с которым перебросился парой ничего не значащих фраз на похоронах. Его звали Артур. И он гордился своим королевским именем. Артур был толст, потлив и несимпатичен своим скользким оценивающим взглядом официанта. Хотя взгляд — это ещё не весь человек. И, может, он в свободное время кормил бездомных собак и жертвовал на строительство очередного храма.

Впрочем, гибель бывшего сослуживца, видимо, не так уж сильно его волновала. Когда Владик вновь встретился с ним, ни какого-либо интереса к поискам убийцы, ни желания поговорить о Женьке он не проявил, даже, несмотря на то, что ресторан в тот час был пуст, и клиентов не было. Вроде как «умер Максим, и хрен с ним». Ему явно хотелось поскорее избавиться от занудливого друга Колибри и поиграть в «шмен» с пацанами в подсобке. Но от Скрепкина отвязаться было не так легко. Заметив, что Артуру очень нравится собственное имя, он решил потрафить его слабости и, как бы невзначай, заметил:

— Слушай, Артур, а ты знаешь, что это королевское имя тебе очень подходит? Я как-то копался в библиотеке и обнаружил интересную штуку. Оно, оказывается, состоит из двух одинаковых по смыслу корней: одного «arth» из валлийского языка и другого «ursus» из латинского. И оба означают «медведь», а вместе — Arthursus. Ты ведь водку «Урсус» с медведем на этикетке пил, небось? Не хрен вам собачий, а пойло, названное по-латыни. Но не в водке дело, а в том, что великий английский король Артур на самом деле Медведь, король-воин то ли британского, то ли романского происхождения, то есть не от каких-нибудь варваров-бриттов, а от благородных древних римлян.

Артур в ответ прямо расплылся от удовольствия и, сразу подобрев, спросил:

— А что тебя так волнует, кто из наших был на похоронах? И кто с Колибри особенно дружил?

Правду говорить Скрепкин не хотел и на ходу выдал глупую, но правдоподобную историю:

— Понимаешь, в день накануне убийства, когда я вернулся домой, Евгений был довольно прилично бухой и рассказал, что у него был мужик с работы, с которым он ездил покупать подарок его сыну на юбилей свадьбы. И они, так сказать, отпраздновали и покупку, и сам юбилей. А уж потом, после похорон, разбирая Женькины вещи, я обнаружил в комнате довольно дорогую новую вазу из оникса в магазинной упаковке. Вот и подумал, что тот мужик её у меня по пьянке забыл.

Артур с удивлением посмотрел на Скрепкина.

— Так что же ты теряешься, дурак? Оставь её себе. На хрена хозяина искать.

Владик усмехнулся и несколько непонятно для Артура ответил:

— Она недостаточно дорога, чтобы я взял грех на душу.

— Чистоплюй, значит, — с оттенком пренебрежения заметил Артур, но тут же уточнил, — но это твоё личное дело. А таких официантов в возрасте или ещё кого с взрослыми женатыми сыновьями у нас нет. И особой дружбы с Женькой, как и со всеми нами, молодыми, старшее поколение не водило. Они ж на кладбище пошли так, мордой поторговать. Поглядеть, как вместо тебя, старикана, пацана в землю закапывают. Да чёрт вообще с ними. Их время всё равно прошло. У них свои заморочки, а у нас свои.

Скрепкин разочарованно вздохнул.

— А может, был кто-то посторонний? — в последней надежде спросил он.

Артур пожал плечами.

— Да крутился там один ненашенский. Солидный такой дядечка. Ни с кем не разговаривал. Морда вроде обычная, рабоче-крестьянская. Глазки долблёные. А вот пальто кожаное навороченное, просто мама дорогая. И часики что надо. Да и перстень с зелёным камешком недешевенький.

Скрепкин подумал, что, если Артур обратил внимание на такие подробности, то, может, и знает, какая у него машина, но тот только отмахнулся.

— Самому было бы интересно, да он раньше смылся.

Владик снова упёрся в тупик. Но шанс, что всё-таки найдутся пронырливые и вездесущие люди, которые приметили на похоронах незнакомца, был.

Бригаду могильщиков, обслуживавших похороны Колибри, оказалось, разыскать труднее, чем он предполагал. Тем более что он не был родственником покойного. Впрочем, во многом это была вина самого Владика. Чёрт его дёрнул честно, по-советски обратиться в администрацию и пытаться просто, по-человечески что-то выяснить. Никто и пальцем не пошевелил. Все были ужасно и категорически заняты. Когда Скрепкин, наконец, очнулся, вспомнил, где живёт, и достал баксы, отношение к нему сразу чудесным образом переменилось, и какая-то гнусавая дама средних лет, полистав замызганную тетрадочку, сообщила, что ему нужен дядя Рома, который, к счастью, даже не был в запое и находился где-то при исполнении на территории.

Дядя Рома был весёлым умеренно пьяным мужичком без возраста, который, прихлёбывая что-то из спрятанной в бумажный пакет бутылки, блаженно перекуривал на куче свежевырытой земли рядом с незаконченной могилой. И, к радости Владика, Колибри он помнил. Всё-таки не каждый день хоронят молодых, да ещё и на похоронах присутствует в основном молодёжь. Но главным для Скрепкина было то, что этот Харон местного значения весьма оживился, когда Владик попытался описать ему личность незнакомца.

— Этого-то? — с оттенком неожиданной нежности переспросил дядя Рома. — Конечно, помню. Правильный джентльмен. Благодетель, можно сказать. Он бригаде солидно отстегнул, чтоб тому пареньку комфортно было покоиться. Уважил, прямо сказать. — Дядя Рома приложился к животворному источнику и тряхнул головой. — И, знаешь, по повадкам простой мужик. Без говна. Шмотки дорогие, сам ухоженный, а натура наша, человечья. Дай бог ему здоровья.

— А какая у него машина, ты случайно не запомнил? — затаив сердце, спросил Скрепкин.

— А что там такого запоминать? — удивился вопросу дядя Рома. — Он в ней долго ещё сидел, ждал, когда все уйдут, и мы закончим. Ещё рукой мне помахал на прощание. А потом обратно на могилку вернулся… «Ауди» у него. Эс восемь. Прошлогодняя. Серебристого цвета.

Владик, не веря удаче, протянул могильщику тысячерублёвую купюру.

— Так ты и в моделях сечёшь?

Могильщик с хитрецой поглядел на Скрепкина.

— А то как. Мне ведь по жизни, кроме как жмуриков закапывать да водку грызть, делать не хрена. А погост — это, если не брать в расчёт Думу, самое верное место, чтобы разбираться в иномарках.

Владик, не скрывая уважения, кивнул в знак согласия.

— А может, ты и номер запомнил?

Но дядя Рома хоть и схавал, не подавившись, как банкомат, кредитку, Владика денежку, вдруг подозрительно спросил:

— А что это ты так этим мужиком интересуешься? Да и кто ты вообще?

Пришлось Скрепкину вновь врать про забытую дорогую вазу. Дядю Рому ответ вполне удовлетворил.

— Это правильно возвращать забытые вещи. А то вдруг кому-то память, — рассудительно проговорил он. — А вот с номером вряд ли помогу. Это раньше просто было: четыре циферки и три буковки. Как тут русскому человеку не запомнить. Особенно, три буковки, — дядя Рома хихикнул. — А сейчас не поймёшь. Муторная система. Но помню, что оканчивается на МР77. 77 — номер моей квартиры, запомнить легко. А «МР» почти как МУР.

* * *

Как нетрудно догадаться, третьей фигурой, занимавшейся розыском убийцы, был Дед Мороз. Он был тем таинственным лицом, поисками которого пока без особого успеха занимался Скрепкин. Тем, кого дядя Муся по вполне простительной причине, по ошибке принял за отца Жени. И тем, чья личность произвела впечатление и на официанта Артура, и на могильщика дядю Рому. Дед о смерти Колибри узнал чуть ли не одним из последних, только за несколько часов до похорон. И теперь буквально рвал и метал. Он действительно в тот день навещал Женьку и, как уже было прежде, развлекал его за рюмкой коньяка полуправдивыми байками о прошлом, историями из жизни «блатных». Правда, в подробности быта криминальных элементов старался не вдаваться, поясняя, что наслышан про всё это от почившего в бозе брата, безвременно ушедшего уважаемого вора в законе. Но чем больше лгал, тем меньше себя уважал из-за того, что не сказал юноше правду. И жалел, что, начав врать, не прикинулся бывшим «следаком» вместо того, чтобы придумывать мифического родственника. Но так получилось. А он уже и поотвык прикладывать усилия, чтобы завоевать чьё-то расположение. Стоило захотеть, — и ему могли привести подходящую тёлку или тёлка из числа профессионалов или любителей. А тут приходилось, как мальчишке, учиться сначала. Он ведь даже запарился, когда просто придумывал повод для знакомства. В конце концов, не мудрствуя лукаво, как-то поутру просто зверски искромсал шины на машине Колибри. И когда тот, злой и растерянный, стоял возле изуродованного авто, названивая друзьям, чтобы сказать, что опаздывает на лекцию, наступил час Деда Мороза, предложившего подвезти на его крутой тачке. А дальше дела пошли проще. Они, естественно, познакомились, и Дед, сославшись на свои связи в автосервисе, вызвался на следующий же день организовать по дешёвке не только смену колёс, но и техосмотр. А затем всё оплатил, невзирая на не очень решительное сопротивление Колибри, который вообще-то не видел ничего предосудительного в прихоти богатого чокнутого господина. Они начали перезваниваться. Дед в надежде на развитие отношение, а Женька больше из вежливости, хотя чокнутым Деда больше не считал и даже проникся к нему симпатией и уважением. А тот, узнав о любви Колибри к театру и воспользовавшись уже проторённым путём Скрепкина, сводил молодого человека на несколько модных спектаклей. В итоге дружеские отношения развились до того, что Женька от скуки раза два пригласил Хвылю в отсутствие Владика домой. И всё прошло очень мило и интеллигентно.

Деду теперь только и оставалось взять быка за рога и поставить точку — рискнуть и объясниться. Но перейти, наконец, через некую грань он как-то не решался. Боялся получить отказ. Странно, но он вдруг понял, что лучше жить с призрачной надеждой на взаимную любовь, чем с однозначным знанием, что её нет. Оба по-своему лицемерили. Один изображал некоего чудаковатого филантропа, другой просто пользовался, правда, не без угрызений совести его добротой.

Когда Колибри, что было для него не характерно, на следующий день после их последней встречи не ответил на звонок, Дед не придал этому значения, не подозревая, что Женькино располосованное прозектором тело уже лежало в морге. Гнетущее душу ощущение возникло лишь на следующий день, когда абонент снова оказался недоступен. Но Дед успокаивал себя тем, что, может, Колибри просто не в духе или чересчур занят учёбой. Однако связи не было и на следующий день. И когда, выждав ещё сутки, Хвыля приехал к дому Скрепкина и ещё издали увидел у подъезда толпу мрачных людей, то понял: его самые худшие опасения-фантазии оправдываются. Об убийстве он узнал от всё той же знакомой консьержки, которой ещё в прежние визиты дальновидно оставил пожертвования на «озеленение интерьера подъезда».

И всё рухнуло. Его, Деда, за все его грехи и, главное, за враньё Жене, наказал Бог. Нельзя обманывать любимого человека. А он так и умер, не успев узнать, что немолодой богатый джентльмен проявляет к нему интерес вовсе не потому, что тот напоминает ему выдуманного сына, якобы живущего с матерью в Аргентине, а как безнадёжно влюблённый, средних лет мужчина, жизнь которого на многие годы была переломана зонами и пересылками. И Дед справедливо упрекал себя за отсутствие честности, настойчивости и, самое главное, решительности. Сопровождая в отдалении похоронный кортеж, и не скрывая от случайных взглядов повлажневших глаз, Хвыля клялся, что найдёт и закопает сукиного сына, посмевшего лишить его, может быть, последней в жизни надежды на взаимную любовь.

Дед поручил расследовать убийство своей правой руке и заместителю по фирме Михалёву Алексею Георгиевичу, или — для своих — Клёпе. Тот не стал искать сложных путей и набрал номер телефона своего хорошего, точнее, хорошо оплачиваемого знакомого из органов, который мог в подробностях и без особых затрат выяснить, что успела нарыть доблестная милиция. Но, как выяснилось, сильно она не преуспела, хотя, как положено, в меру попыхтела. О чём он тут же своему шефу и доложил.

Понятно, что сразу всплыло имя Скрепкина как главного кандидата в подозреваемые, хотя, как справедливо полагал Клёпа, Деду нужен был реальный убийца, а не клиент на шконку. А тот тоже весьма и весьма сомневался в причастности Владика. И стиль был не его, и в отношениях между ним и Женей не было ничего предвещавшего беду. Но сбрасывать Владика со счетов Дед всё же не стал и поручил чуток попасти его. Чёрт его знает, думал Степан Андреевич, а вдруг тот ревнив, как африканский мавр, и, пронюхав про встречи Деда и Колибри, устроил разборку. Хотя, как казалось Степану Андреевичу, Скрепкину не хватило бы на это пороху.

Сам доклад о деле проходил в кабинете Хвыли. А у того была дурная, но безобидная привычка — при разговоре вертеть в руках карандаши и в моменты «акме» разламывать эти ни в чём не повинные предметы. Поэтому на столе всегда стоял чёрный пластмассовый стаканчик, наполненный приговорёнными к смерти пишущими принадлежностями.

Клёпа уже собирался уходить, когда босс почти вдогонку бросил:

— А ещё потряси и консьержку. Похоже, ушлая баба, хоть и прикидывается божьим одуванчиком.

Клёпа, не проявив ни интереса, ни удивления, лишь деловито уточнил:

— Насколько сильно трясти? Её ведь уже допрашивали, и ничего не обнаружили.

Дед с хрустом сломал очередной карандаш и усмехнулся.

— Ясно, что не обнаружили. Такая, как она, даром информацией не поделится. Но ты объясни, что деньги «на озеленение» тоже надо отрабатывать. Ну, и подкинь ещё «зелёненьких». Начнёт кобениться — припугни. Но без членовредительства. В общем, блюди…

В результате на свет божий всё-таки всплыл «чёрный» кондуит консьержки. Та почему-то сразу поняла, что лучше быть любезной с этим модно одетым молодым человеком с безжизненным взглядом водянистых голубых глаз, тем более что он, даже не делая паузы после заурядного «здравствуйте», сразу протянул ей бумажку в сто евро. Хорошие деньги и дурной взгляд — это плохое сочетание, подумала церберша и решила, что сотрудничество с незнакомцем перспективней вражды с ним. А тот вполне интеллигентным и даже приятным баритоном задал вопрос, на который ей уже не раз приходилось отвечать:

— Мариванна! (Консьержку звали Жанна Альбертовна Штейн) А вы не вспомните, не приходил ли кто посторонний или, наоборот, знакомый, но не местный, в вечер убийства к вашему покойному жильцу?

Консьержку несколько покоробило от такого панибратского и плебейского обращения, но поправить и объяснить, что она не Мариванна, не решилась, хотя всё-таки возмущённо бросила в ответ:

— Сколько уже можно одно и то же повторять? Не помню я никого чужого. И милиции так ответила, и хозяину квартиры Владику Скрепкину. А то ведь прямо замучили, — Жанна Альбертовна возмущённо шумно выдохнула воздух. — Просто устала долдонить, что у меня всё записано, и никого, кроме постоянно здесь проживающих или там уборщицы и почтальона, я не видела. Последним, кто пришёл перед тем, как здесь начался сумасшедший дом, был этот самый Владик. Он же и вызвал милицию и «скорую».

Консьержка выглядела довольно уверенной в себе, хотя и чувствовала, что где-то внутри от страха потроха просто прилипли друг к другу. Почему-то этот мужчина пугал её намного сильнее, чем бесцеремонные менты.

— Вот, если хотите, поглядите сами, — добавила она и достала с полки аккуратную, как у отличницы в школе, кокетливо украшенную наклеенной в уголке розочкой тетрадь, озаглавленную «Журнал учёта прихода и ухода посетителей. Продолжение. 2009 г.»

Незнакомец безо всякого видимого интереса повертел тетрадку в руках.

— Вы меня, Мариванна, разочаровываете, — вкрадчиво проговорил он. — Вы ведь этот журнал уже показывали и другим. Милиции, к слову. А я знаю, как минимум, одного человека, который был здесь в день убийства и о котором вы никому не сообщили. Кажется, он пожертвовал до этого некую сумму на «озеленение подъезда».

У консьержки душа ушла в пятки.

«Вот сволочь, откуда только знает», — подумала она, а вслух, как будто только вспомнив, запричитала:

— Так вы имеете в виду этого господина? Конечно, я его помню. Очень интеллигентный, похожий на профессора мужчина. Да и приходил он в ту квартиру не в первый раз. А ушёл часа за два до того, как Владик явился.

Жанна Альбертовна, как бы собирая в кучку мысли, пожевала губами.

— А двоюродного брата Скрепкина, Женьку то бишь, говорят, только перед самым его приходом зарезали. И уж как Владик тогда переживал. Как переживал. Прямо с лица весь сошёл.

Консьержка вдруг вспомнила, что спрашивают её-то вроде бы не о Владике, и засуетилась.

— А мужчина этот ушёл уже ведь. И я-то здесь при чём?.. Но и зря подставлять людей не стану. Если известно, что приличный человек покинул место до убийства, так зачем понапрасну его по милициям гонять?

Клёпа согласно кивнул и с деланным уважением заметил:

— Вы, без сомнения, поступили справедливо. Действительно, зачем зря невинных граждан беспокоить?

Мужчина неожиданно перевёл разговор на другую тему.

— Я вижу, вы здесь мёрзнете? — показывая на электрический обогреватель, спросил он. — А не опасно? Помещение-то у вас крохотное. Вдруг, скажем, пожар. И дверь заклинило. Знаете, как отвратителен запах палёного мяса?

В голосе Клёпы неожиданно появились садистские нотки, а и так безжизненные глаза ещё больше помертвели. Но он вдруг улыбнулся. Неприятно улыбнулся.

— Так что вы там говорили про то, что никто в подъезд не заходил, Мариванна?

Сердце консьержки бешено заколотилось. Она вдруг представила в служебной каморке труп и своё, лежащее на обогревателе и постепенно обгорающее чёрное лицо.

— Ну, какая же я на старости лет стала беспамятливая, — закудахтала она. — Совсем забыла. Всё из-за чёртовой этой бюрократии. — Она суетливо начала рыскать по ящикам стола. — С нас, знаете ли, не только требуют, чтобы мы вели общий журнал прихода и ухода, но и чтобы заполняли его разборчиво и аккуратно. Вот я, от греха, и завела себе черновичок, чтобы потом переносить всё начисто для отчётности. Может, и забыла что-то переписать.

Она протянула Клёпе общую тетрадь, «черновичок», в котором каллиграфическим почерком регистрировалась ежедневная миграция населения в пределах подъезда туда-сюда. И краткое, но точное описание посетителей. Вот бабуся даёт, подумал Клёпа и, полистав кондуит, нашёл дату убийства. Но, как ни удивительно, консьержка почти не врала. Поживиться Клёпе было нечем. Кроме «профессора», то есть Деда, из посторонних в нужное время в подъезде не побывал никто, если не считать какой-то женщины, приходившей в другую квартиру и описываемую как полную, неухоженную с глупым лицом и дурацким бантиком на шляпке. Удивляло только, что не было помечено, когда она ушла.

— А это что за личность? — строго спросил Клёпа, пальцем указывая на соответствующую графу.

Жанна Альбертовна безразлично пожала плечами.

— Так ведь она ж в другую квартиру ходила, этажом выше. Там гадалка живёт. У неё, в общем-то, и свой офис есть в центре, но иногда она соглашается, в виде исключения, принимать посетителей и дома. А та дама была типичная дура-клиентка, собирающаяся погадать на мужика.

Клёпа разочарованно поморщился.

— А почему не отмечено, когда она ушла?

— Да не может быть! — делая вид, что удивлена, воскликнула, всплеснув руками, консьержка и преувеличенно внимательно вгляделась в страницу тетради. А затем с виноватым и чуточку дурашливым видом почесала себе нос.

— Мой грех, каюсь, — с наигранной серьёзностью добавила она. — Только ведь я тоже живая. Мало ли что. В туалете могла быть, например. Мне ведь главное посторонних на входе отслеживать, а когда они уходят, это так, для галочки. А вот войти без моего ведома, если я не сижу на месте, — Жанна Альбертовна вдруг гордо выпрямилась, — это уж точно невозможно. Если что, даже подождать, пока вернусь, придётся. Домофон-то так устроен, что в часы моей работы он включён на связь только со мной. А дальше я уж сама звоню жильцам и спрашиваю разрешения впустить. Подстраховка, так сказать. Чтоб незнакомый человек обязательно мимо моих глаз прошёл.

Клёпа явно заинтересовался.

— Ну, а по ночам как же? Или ещё кто-то приходит на смену?

Жанна Альбертовна отрицательно качнула головой.

— Куда там. Пусто здесь, — вздохнув, женщина с сожалением оглядела свою каморку. — Просто, уходя, переключаю домофон на обычный режим, когда звонишь в квартиру, и тебе открывают. Но это уже под ответственность жильцов.

Клёпа издал саркастический смешок.

— Ох, и вредная работа у вас, Мариванна, — заметил он.

— Это чего это вдруг? — удивилась женщина.

— А того, — снова с садистскими нотками в голосе проговорил Клёпа. — Если бы мне надо было замочить кого-то из ваших жильцов, — мужчина мечтательно потянулся, — заодно пришлось бы, пардон, кокнуть и вас. Как свидетеля.

Консьержка буквально окаменела. А Клёпа, по-шутовски откозыряв, ушёл. Но перед этим положил перед женщиной визитную карточку и велел звонить ему, если она ещё что-нибудь вспомнит. И недвусмысленно заметил, что любая дополнительная информация будет щедро оплачена.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем женщина успокоилась и, наконец, с облегчением, что всё кончилось, вздохнула. И одна странная, совершенно нелогичная мысль навязчиво завертелась в её голове.

Она кое-что всё-таки утаила от Клёпы.

* * *

А Михалёв чувствовал себя довольно глупо. Если верить консьержке, получалось, что и на самом деле единственным человеком, у которого была возможность убить Колибри, был Скрепкин. Смущало то, что он пытался вести своё самостоятельное расследование. Но только если делал это для не отвода глаз. Так что Клёпа был вынужден заняться Владиком поплотнее. Он полагал, что шансов получить неизвестную ранее информацию у него всё же больше, чем у предшественников, благо он не был связан никакими нормами процессуального или этического характера. Впрочем, Клёпе уже заранее становилось кисло от мысли, что, может быть, придётся отрабатывать связи Колибри с соседями. Кто знает, может, как раз с ними у него или Скрепкина шла локальная коммунальная война. А за соседями вне их входной — выходной функции консьержка вряд ли следила. Скорее всего, она реагировала на них не больше, чем на знакомый предмет домашней обстановки, который вроде бы и не существует, пока занимает привычное место. Да и версия причастности соседей могла оказаться пустым номером. И ею уже занимались менты.

Оставалось самое худшее. Консьержка при всей дотошности могла просто профукать убийцу. У неё ведь не зря в уголке есть телевизор и DVD. Бабусе ничто человеческое не было чуждо. Вряд ли она непрерывно таращила глаза на двери подъезда и лифта. И не обязательно обращала внимание на «своих», тех, кто входил в дом со своим ключом. А со своими легко мог затесаться и кто-нибудь посторонний.

Версия о каких-либо конфликтах между Скрепкиным-Колибри и другими жильцами подъезда оказалась нежизнеспособной. Соседи знали, что они, Владик и Женя, существуют. Здоровались. По календарю говорили друг другу при встрече «С новым годом!» или «Христос Воскрес!». И всё. Никто о них ничего существенного не знал. И не очень хотел знать. Они вели себя тихо и никому не мешали. Странно, конечно, что кого-то из них убили. Кто бы мог подумать. Но всякое бывает.

Копаясь в связях Колибри по университету и ресторану, Клёпа вновь косвенным образом натолкнулся на личность Скрепкина. В процессе поиска так или иначе знавших Женьку Михалёв, в конце концов, вышел на официанта Артура, с которым до того в свою очередь Владик имел долгую беседу. Чтобы разговорить официанта, Клёпе не пришло напрягать мозг, поражая познаниями в ономастике, он просто отстегнул тому немного «зелёных», и Артур подробнейшим образом поделился известной ему информацией, включая недавний интерес Скрепкина к знакомым Колибри. Более того, он сообщил, что в поисках информации о неизвестном господине, присутствовавшем на похоронах, тот собирался снова ехать на кладбище. Клёпа, хотя и предполагал, что уже знает ответ, тоже не поленился туда съездить. И там нашёл того же дядю Рому, который за пузырь неплохого, но не самого дорогого виски передал содержание своей беседы с Владиком. И теперь у Клёпы исчезли остатки сомнений в том, что библиотекарь зачем-то сел Деду на хвост. Конечно, существовала вероятность, что, зная только описание внешности Хвыли и его машины, библиотекарь на этом застрянет и в поисках не продвинется. Но бог его знает. Оставался вопрос, зачем Владику всё это нужно. С этим Клёпа и поехал к боссу.

* * *

Слава богу, в пластмассовом стаканчике в тот день было много карандашей. Уже немалое их число пало в неравной борьбе с пальцами Деда, кучка их останков лежала на столе. И это был не предел. А во всём был виноват Михалёв со своим чёртовым сообщением, что Скрепкин ищет самого босса, то есть Деда Мороза. Нет, Хвыля не был напуган. Было бы смешно бояться какого-то сопливого фраера. Но его раздражала неопределённость ситуации. Какого чёрта этому строящему из себя приблатнённого интеллигенту от него нужно? Сказал бы спасибо, что никто не трогает его точку в библиотеке. Неужели он считает, что Дед — убийца? Даже смешно подумать. Да Хвыля бы зуб отдал лишь бы самому того гада поймать и лично на куски порезать.

А может, всё наоборот? Владик-таки и убил? У него по ночам в клубе-то не пташки невинные тусуются. Запросто мог кто-то из них со зла или из зависти подляну кинуть и насвистеть, что Женька на стороне погуливает. С тем же Дедом или кем-нибудь другим. А библиотекарь, интеллигент-то интеллигент, но с понятием, взял Колибри и в сердцах на пику посадил. А теперь и на воображаемого разлучника начал охоту. На Деда то есть.

* * *

Когда Назырова поднял с постели поздний звонок, он не сразу понял, какое отношение к нему имеет убийство в Бабушкино. Ему только не хватало начать по всему городу на мокрухи мотаться, думал он. Но, услышав имя убитой, принял стойку, как охотничья собака. Жанну Альбертовну нашли мёртвой на скамейке в скверике рядом с её домом, с ножом в груди. С кухонным ножом. И теперь, проклиная собственную невезучесть, Игнат неуклюже скакал по комнате, пытаясь попасть ногой в брючину, и с обречённостью думал, что у него теперь, вероятно, не останется выбора и придётся объединять дела гр. Калибера и гр. Штейн в одно. Что же такое знала старая ведьма и утаила от всех, что её даже чикнули ножичком? Конечно, оставалась надежда, что это совпадение, и консьержку грохнули вне связи с Колибри, скажем, за зловредность, за то, что не впустила в подъезд. Или кто-то просто ограбить хотел и чересчур распалился. Хотя на «гоп-стоп» с кухонным ножом не ходят. Но Назыров в чудеса и совпадения верил мало. И недаром. «Ценности» убиенной были на месте, точнее, успели остаться на месте.

Труп был обнаружен вовсе не как труп, а случайно, когда патрульная машина задержала хорошо знакомого милиции бомжа Гешу, копавшегося в сумке, казалось бы, мирно задремавшей немолодой дамы. Правда, оного господина, едва не обделавшегося от страха и не успевшего ничего взять, менты, чтобы не тратить понапрасну время, и зная о его полной безвредности, после недолгого допроса отпустили, просто дав хорошего пинка. И испортили вечер собственному «оперу», который, впрочем, по прошествии некоторого времени чуть не плясал от радости, когда, пробив по базе данных ФИО потерпевшей, обнаружил, что та проходит как свидетель по другому находящемуся в разработке убийству. Вот тут-то Назыров и попался…

Всё это было так некстати. Сегодня, наконец-таки, после очередного посещения Игнатом библиотеки, после злорадно повторяемых, но смиренно сносимых им насмешек, после то отвергаемых, то принимаемых букетов цветов и коробок конфет, Настя согласилась поужинать с ним вместе, правда, заранее предупредила, чтобы он ни на что, кроме совместного приёма пищи, не рассчитывал. И, хотя в тот миг у Игната в душе всё запело от счастья, он с жалобным видом спросил только:

— А по бокалу вина можно будет выпить?

У сыщика был такой трогательный и забавный вид, что Настя не удержалась от смешка и кивнула.

А Игнат продолжал давить на жалость и, умоляюще подняв руки к небу, почти со стоном добавил:

— А потанцевать, о богиня?

Кравчук не выдержала и рассмеялась.

— А менты даже умеют танцевать? — уже не без кокетства поинтересовалась она.

Назыров скорчил обиженную физиономию.

— Во всей ментуре нет человека лучше меня танцующего мазурку и кадриль, — ответил он, принимая стойку «смирно» и щёлкнув каблуками.

В итоге они договорились встретиться в «Пропаганде» в Китай-городе, а потому в этот день сыщику было вовсе не с руки завязнуть в расследовании.

Жанна Альбертовна жили одна. Обыск в её квартире ничего не дал, да Назыров и не надеялся на обнаружение каких-либо новых улик. Пенсионерка себе и пенсионерка. Бывшая учительница географии, не от хорошей жизни ставшая продвинутой вахтёршей, или, по-буржуазному, консьержкой. Унылый быт старой типовой двухкомнатной квартиры эпохи развитого социализма, холодильник «Юрюзань» и доживающая последние дни мебель то ли чешского, то ли польского производства. Телевизор, правда, хороший, плазменный. И висящая на почётном месте фотография молодой семьи с мальчиком лет девяти, очевидно, внуком.

Бо́льший интерес мог представлять, по мнению сыщика, обыск на месте работы, то есть в доме Скрепкина. Но и там ничего существенного не было. Самое смешное, что в итоге ментам попал в руки не особенно скрываемый «чёрный» кондуит Жанны Альбертовны, но они не придали ему значения. Бегло сравнив его с другой, более нарядной и аккуратной тетрадью, и не вникая особенно в детали, они так и решили, что убитая то ли из чрезмерного чувства ответственности, то ли маясь дурью, вела, как она, кстати, и врала Клёпе, черновик. В подтверждение этому нашли ещё несколько пар черновиков-чистовиков за прошлые годы.

А ближе к вечеру сыщик вообще выбросил из головы убийства Колибри и консьержки. В конце концов, и ей (голове) тоже нужен был отдых. И не только ей, но и уставшему от сидения за бумажками телу. Поэтому, плюнув на интересы службы, Игнат поехал за Настей и теперь, мечтательно улыбаясь, сидел в своём second hand «форде» рядом с библиотекой, дожидаясь, когда та, наконец, закончит работу. Надо сказать, что они не договаривались о встрече прямо здесь, у парка. Это была инициатива Игната. Он должен был заехать за ней домой часом позже. Но, зная, что у Насти нет машины и её всегда или кто-то подвозит, или она вообще едет на автобусе, решил, что не будет беды, если он дождётся девушку прямо здесь. А дальше уж, как она сама захочет: или он завезёт её домой, или они прямиком направятся в кабак с танцами.

Но сыщик всегда остаётся сыщиком, и Назыров без особого интереса, хотя и с некоторым удивлением обратил внимание, что пустующая стоянка рядом с библиотекой к вечеру стала заполняться. Вначале появился на тачке какой-то крепенький мужичок, по виду типичный охранник, который, опершись на капот, по всем признакам занял наблюдательную позицию. Затем ещё пара машин с людьми, пассажиров которых он в темноте не разглядел, и которые, как и он сам, остались сидеть внутри. Какого чёрта им рядом с занюханной библиотекой было надо? Но эти мысли тут же испарились, когда он увидел выходящую из здания долгожданную Настю. А та, по сложившейся дурной привычке, начала встречу с атаки на бедного Назырова. Это же надо было менту додуматься подстеречь её, несобранную, вот так, когда она только закончила возиться с вёдрами и половыми тряпками. Просто гадство какое-то. Поэтому всю дорогу домой она дулась, а сыщик от греха подальше помалкивал в тряпочку. Настя, как наивно до этого воображал себе Игнат, вовсе не пригласила его подняться к себе и подождать, пока она не соберётся. Наоборот, Кравчук злопамятно не торопилась. Она безо всякого удовольствия и желания выпила чашечку кофе, лениво перебрала платья и бижутерию, попрыскала по очереди в воздух, застывая в раздумье, несколькими флакончиками хороших духов. Игнат в это время, злой на весь мир, варился в машине в собственном соку. Но, наконец, девушка всё-таки вышла, и злость Назырова улетучилась. Ведь к его машине шла явная королева бала.

Вечер удался на славу. Настя любила танцевать и была приятно удивлена пластичностью и изяществом движений своего, как она считала, чуждого обстановке партнёра. А тот чувствовал себя, в общем-то, как рыба в воде и, беззлобно отшучиваясь на колкости Насти в отношении ментов, которые, впрочем, произносились реже и звучали мягче, продолжал утанцовывать девушку, не забывая в промежутках угощать коктейлями. Та даже сделала ему замечание, когда он снова заказал ей довольно крепкую «Весёлую вдову», а себе очередной «Космополитен». Всё-таки за рулём. Но он только рассмеялся:

— Наконец, достигнут хоть какой-то прогресс. Вы, Настя, проявили обо мне заботу.

Девушка сразу начала хмуриться. Ишь куда повернул. Но Игнат, не смущаясь, продолжал:

— Да бросьте вы без причины искать повод на меня надуться. Мне и в голову не приходило, что в вашем справедливом, по сути, замечании есть что-то большее, чем нежелание после окончания всех этих половецких плясок ехать на такси.

Однако Настины брови всё ещё оставались строго сдвинуты. Назыров легонько и ласково погладил её по руке, которую та не успела отдёрнуть. А, может, и не захотела.

— Настенька, поверьте, что бы ни было, но я доставлю вас в целости и сохранности. Знаете, я один раз поспорил на ужин в хорошем ресторане с одним гиббоном, что после литра водки проеду по всей Москве, и ни одна собака меня не остановит.

— Каким гиббоном? — не сразу сообразила Настя.

Назыров снова рассмеялся.

— Что ж вы, Настенька, меня зовёте ментом, а кто такой «гиббон», не знаете. Тоже мент, только сотрудник ГИБДД, мой друг.

Кравчук неопределённо хмыкнула.

— А какое это вообще имеет значение, знаю я или нет, кто такой гиббон? — и, помолчав, добавила: — И кто выиграл пари?

Назыров привстал и поклонился.

— Вы не поверите, ваш покорный слуга. Но с тех пор поклялся никогда больше подобные эксперименты не повторять. А перед приятелем даже извинился, что втянул его в этот глупый спор. Правда, мы тогда оба прилично поддали. А местные коктейльчики для меня, как щекотка.

— Так вы алкоголик? — с пренебрежением спросила Настя, чувствуя, что зарождающаяся симпатия к Игнату начинает сходить на нет. Ей с детства привили отрицательное отношение к сильно пьющим мужчинам.

— Боже упаси! Я просто в своё время служил на военном аэродроме, на севере, а там все «грелись». Иначе нельзя. Оттуда и закалка.

Буря прошла стороной, миновав Игната, и оставшееся время они провели уже совершенно беспечно, чередуя танцы, выпивку и лёгкий флирт, правда, обоюдно и строго соблюдая определённые рамки. Так что, суммируя результат, можно было бы их встречу обозначить как «заявку на…». Впрочем, хитроумного татарина устраивал и такой исход. Он не торопился. Главное — занять плацдарм. А «Атлантический вал» падёт и так.

* * *

Но был человек, которому вся эта история категорически не нравилась. Вэвэ была в бешенстве. У неё вообще в последнее время почему-то испортились отношения с молодёжью. Конечно, не то чтобы совсем, но, по крайней мере, какая-то стена отчуждения возникла.

Валентина Викторовна уже смирилась, что её матримониальным планам в отношении Владика и Насти не суждено осуществиться. Но по какому же поводу эта смазливая дурочка Кравчук вдруг начала проявлять интерес к невесть откуда свалившемуся «оборотню в погонах»? Вэвэ замечала всё и не купилась на демонстративное безразличие девушки к участившимся посещениям Назырова. Что бы там ни говорили, а женщина всегда чувствует другую женщину. Но поделать Вэвэ ничего не могла. Она могла быть только наблюдателем. И только однажды с непонятным ехидством заявила Скрепкину, что тот даже не понимает, какое сокровище может уплыть из его рук. Тот только отшутился и ответил, что Настя чересчур хороша для него, и он не хочет провести всю жизнь в дозоре, охраняя её от посягательств других мужчин.

А мента, похоже, такая перспектива не пугала. Его отношения с Настей потихонечку развивались, хотя ту и продолжала смущать возможность близких отношений с милиционером. Она вовсе не была недотрогой, и пугала её вовсе не сама близость, а факт связи с человеком, ежедневно копающимся в грязи человеческих отношений. Никакого романтического ореола, в отличие от многих других, вокруг его профессии не ощущала. Ей самой приходилось, так сказать, по долгу службы отмывать унитазы в общественном месте, но то была природная, естественная грязь. А вот как можно постоянно существовать в мире преступников, среди подобия людей, которые из корысти или по другой причине убивают друг друга, она не понимала. Ведь это куда более как отвратительно. И, морализируя, таким образом, сама с собой, она как-то не смущалась тем, что основной заработок получает не от уборки помещений, а как «мадам» в борделе геев. Впрочем, ни этих людей, ни уж тем более себя саму она порочными не считала. Как, кстати, не осуждала и женскую проституцию. Это просто сфера услуг, не хуже другой. Всё ведь происходит на добровольных началах.

Что же касается Скрепкина, то амурные дела Насти его волновали мало. Скорость, с которой та переключилась с, упокой господь его душу, Колибри на милиционера, только подтверждала его убеждение в том, что женщины в личных взаимоотношениях существа безответственные, и лишний раз доказывала, что ничего серьёзного между ней и Женькой быть не могло. К визитам же Игната он успел привыкнуть и постепенно понял, что между «я» Назырова как мента и «я» как человека зияет не то чтобы непреодолимая, но всё-таки значительная пропасть. Тот был образован и умён, и Владик даже не был уверен, что довольно стандартный набор книг библиотеки представляет для сыщика как для читателя большой интерес. Не похоже также было, что он приходил, чтобы что-нибудь вынюхать в связи с гибелью Колибри. И Скрепкин с затаённым удовлетворением сделал вывод: Игнатом руководит вполне объяснимый и простительный мужской интерес к Насте. Совершенно успокоившись, он даже мысленно пожелал ему удачи.

Конечно, чтобы завязать с ним дружбу, он и не думал, но при встрече они перестали ощетиниваться и, более того, начали проявлять нечто похожее на взаимную симпатию. Это было очень кстати, потому что в связи с открывшимися обстоятельствами Владику позарез понадобилась помощь сыщика. А как иначе он мог бы выяснить, кому принадлежит злополучное «ауди»? Сам обратиться к Назырову он не рискнул, это вызвало бы много ненужных вопросов, а вот попробовать действовать через Настю ему показалось не такой уж плохой идеей.

Владику не очень хотелось посвящать девушку в своё расследование и пришлось что-то наврать. А та, к счастью, не задавая лишних вопросов, согласилась оказать содействие. Правда, Скрепкин умолил её не действовать в лоб. В результате Настя с умильным личиком скормила Назырову историю про то, как машина её приятельницы была, какой ужас, внаглую задета какой-то «ауди», которая даже не удосужилась остановиться и хотя бы выяснить, не пострадал ли при этом человек. К чему были приложены выясненные Скрепкиным обрывочные сведения о машине. Игната ни история, ни то, что водитель не остановился, ничуть не удивили, и он с удовольствием согласился помочь. Даже при той скудной информации о номере довольно быстро сумел выяснить, что подобных серебристых «audi S8» в Москве не так уж много. К чему и прилагался список владельцев.

Их имена, фамилии и домашние адреса мало что говорили Скрепкину, поэтому, поколебавшись, он под тем же видом безвинно пострадавшего автомобилиста обратился в частное сыскное агентство и попросил собрать информацию о вышеупомянутых поклонниках немецкого концерна, надеясь таким образом выйти на своего выдуманного обидчика.

Детективу Барсукову вся история была до фени, но это была работа, за которую платили деньги, и он взялся её выполнить, хотя и счёл своим долгом на всякий случай предупредить, что иногда благоразумнее не искать владельцев дорогих иномарок с целью предъявления им каких-либо претензий. Однако Скрепкин был непреклонен. В итоге это стоило ему немалых денег и заняло почти две недели времени. На самом деле частное агентство получило всю информацию практически в тот же день. Но какой дурак будет платить дорого за несколько часов работы на телефоне? И теперь список обогатился подробными, правда, вполне заурядными сведениями о находящихся на подозрении у Скрепкина персонах. Но и теперь его (списка) ценность не превысила бы стоимость листа туалетной бумаги, если бы не место работы одного из владельцев машин. Он оказался хозяином фирмы холодильных установок. И, по крайней мере, одного мужчину средних лет, работающего в этой сфере, Владик знал. Хотя до этого понятия не имел, какая у него фамилия и на какой машине он ездит. Оставалось только удостовериться, что не произошло ошибки, и Владик в том же агентстве попросил сделать фотографию интересующего его лица. Но Барсукова можно было заподозрить во многом, но только не в глупости. И одно дело было по телефону выяснять вполне доступную информацию, а другое рисковать засыпаться, фотографируя неизвестно кого. Он стал наводить дополнительные справки, или, пользуясь языком интернета, перешёл к расширенному поиску. А затем поблагодарил себя за проявленное благоразумие. Степан Андреевич Хвыля выглядел белым и пушистым только снаружи, а в своей другой, недоступной посторонним жизни, был человеком, которого меньше всего хотелось иметь в ряду недоброжелателей. Но его фотографию он всё-таки сделал. Это оказалось нетрудно. Объект демонстративно ездил без охраны. А затем детектив заломил за снимок немыслимую цену, мотивируя тем, что в придачу готов поделиться дополнительной информацией. Скрепкин тяжело вздохнул, но заплатил и, естественно, поинтересовался, какой такой информацией.

— А такой, молодой человек, — пересчитывая деньги, ответил Барсуков. — Просто плюньте на всё и считайте, что вам повезло. И машина сильно не пострадала, и вы, слава богу, целы и невредимы. Но если вы настолько глупы, что готовы обратиться к данному господину с претензиями, то для начала приведите в порядок все ваши земные дела. Хвыля, конечно, не людоед, и существует вероятность, что при условии хорошего расположения духа он вам даже заплатит, но я бы на вашем месте не стал на это особенно рассчитывать. В противном случае ваша квартира может сгореть, на вас упадёт кирпич или вы случайно утонете в собственной ванне.

— Так он что, криминальный авторитет? — искренне удивился Владик. Он знал, что далеко не все посетители «порта» чисты перед законом, но предположить подобное о Степане Андреевиче ему и в голову не приходило.

— Называйте это как хотите, — осторожно ответил Барсуков, — а я лишь прошу меня в дальнейшем по любым связанным с личностью Хвыли вопросам не беспокоить.

Но последнюю часть фразы детектива Скрепкин пропустил мимо ушей. У него в голове сложилась логичная картинка. Хвыля каким-то образом пронюхал о его связи с Колибри и стал того преследовать подарками или посулами, пытаясь соблазнить его. И когда тот не согласился изменить Владику, взял и зарезал. А чего ещё можно было ожидать от уголовника? Скрепкин представил себе драматическую картину, как довольно тщедушный Колибри гордо подставил свою грудь под нож, готовый умереть, но не предать свои чувства. Странно только, что дядя Муся видел, как Хвыля ушёл ещё до момента убийства. Но разве он всё время сторожил подъезд? А уголовник запросто мог вернуться в квартиру для последней разборки.

И всё-таки фотографию следовало бы дяде Мусе показать.

А Настя тем временем находилась в полном смятении чувств, но это не было связано с тем, что она не успела разобраться в своём отношении к Назырову. По-бабьи она давно поняла, что обманывает сама себя, когда пытается убедить, что мент ей совершенно не нужен. Её женское нутро говорило совсем другое. То, что она, кажется, нашла своего мужика. Пугало теперь не это. Пугала ситуация, складывающаяся вокруг ночной библиотеки. На «Жемчужный порт» начали надвигаться тучи в лице крутящегося, хотя и по другим причинам, но не в меру настойчивого и любопытного мента. Игнат уже один раз проявил инициативу и дождался Настю вечером, когда начинают подтягиваться «матросы» и «докеры», и подкатывают первые особенно нетерпеливые клиенты. И ему не стоило большого труда сообразить, что в вечерние часы библиотека — не самое подходящее место для сбора иномарок. Настя подозревала, что если бы он в результате своей любознательности что-то нарыл, то, даже допуская, что татарин и вправду её любит, его ментовская выучка могла взять верх, и он весь их «Жемчужный порт» хорошо бы подержал за одно место. И тогда прощайте, бабки, и, что не исключено, прощай, свобода. Что тогда скажут интеллигентные папа и мама?

С чисто женской логикой Настя обзывала себя дурой за то, что бог не дал ей мозгов и правильных конечностей, чтобы научиться водить самой машину. Она ведь давно могла позволить себе купить приличное авто и разъезжать сама. При всех своих неоспоримых внешних и бесценных внутренних достоинствах Настя страдала, даже непонятно, как это обозначить, почти абсолютным кретинизмом в осваивании навыков вождения. Она путала педали газа и тормоза, вместо налево смотрела направо, не говоря уж о том, что совершенно не понимала, у какого из движущихся автомобилей есть право преимущественного движения. Скрепкин, зная о её беде, откровенно посмеивался и много раз советовал поступить, как умные люди и заплатить, сколько нужно сверху, за права. Но дело было не в деньгах. Настя сама боялась выехать на сумасшедшие улицы Москвы. При этом ни скорость, ни лихая езда на машине, которую ведёт кто-нибудь другой, её не пугали.

Так вот, будь у неё права, и не пришлось бы тогда Назырову её ждать.

Впрочем, и эту проблему можно было решить. В конце концов, и она худо-бедно научилась бы ездить. Или придумала бы какую-нибудь капризную женскую отговорку, по которой она запрещает сыщику дожидаться её после работы. Вплоть до прекращения доступа к телу. Хотя до тела у них дело ещё не дошло. Но тот час был недалёк. Хуже было другое. Из-за работы в «порту» у Насти для личной жизни практически не оставалось свободного времени. Но это был приличный заработок, и из-за всё тех же проклятых денег терять его она не хотела. Назыров, конечно, всем был хорош, но где была гарантия, что он на всю жизнь. А мысль о том, что можно бросить всё ради любимого, ей и в голову не приходила. За этим будьте любезны к романтикам. В итоге она всё-таки потребовала, чтобы Игнат поклялся, что больше никогда не будет её ждать после работы у библиотеки, когда она потная (враньё!) и грязная (ещё раз враньё!) после уборки уходит домой.

Игнату поклясться в чём-то женщине было раз плюнуть. Его всегда смешило требование клятв вне зависимости от того, от кого оно исходит, и даже в голову не приходило их соблюдать. И это касалось не только клятв женщинам. Он в целом с большой иронией относился к всевозможным ритуалам принесения письменных и словесных обязательств. Даже когда служил в армии, в день принятия присяги не удосужился вместе со всеми хотя бы для вида открывать рот, хотя, не желая неприятностей, бумажку о принятии присяги подписал. И это было более чем странно для человека, работающего в органах. Впрочем, его самого это никак не смущало. Он верил, что, как бы законами не пытались манипулировать, они всё же задумывались для защиты справедливости. Хотя, как известно, дорога в ад тоже вымощена благими намерениями. И поэтому себя Назыров считал не столько стражем закона, сколько справедливости. А клятвы, личные и прилюдные — это или для показухи, или для дураков. Впрочем, что касалось слова, данного Насте, то его сдержать не составляло никакого труда, хотя удивляла Настина настойчивость, а некоторые наблюдения заставляли думать, что библиотека куда более занятное учреждение, чем кажется.

А ещё Кравчук наврала, что по вечерам обычно занята, потому что учится на сисадмина, не всю же жизнь ей полы мыть. Назыров, мягко говоря, не врубился, что это за профессия такая — «сисадмин», а Настя с ноткой превосходства пояснила, что так сокращённо называют системных администраторов. И придумали это не у нас, а за границей. Игнат поблагодарил бога, что название его должности тоже не сократили, а то был бы он «опоттиотпом», то есть оперуполномоченным отдела тяжких и особо тяжких преступлений. Или, скажем, для простоты «опотопом», что и короче, и произносится легче.

* * *

А Михалёв меланхолично сидел на толчке и плевал на дверь туалета. Он скрывался от жены. Она у него была красивая, но сварливая, и в минуты плохого настроения буквально изводила его глупыми придирками. В первые годы супружеской жизни он просто сбегал из дома и напивался, но от этого становилось только хуже. Ведь рано или поздно он возвращался, и тогда его благоверная отыгрывалась за всё по полной программе. Это на нём-то, Клёпе, которого побаивалась вся братва. И, самое смешное, он терпел, хотя особенно сильно свою бабу не любил. С ней было хорошо в постели, её не стыдно было показать пацанам, но что касается любви, то этого между ними не было. Правда, сынишка у них подрастал славный, который, слава богу, не подозревал, что папа связан с криминальным миром. Клёпа этому был рад. Вот и терпел жену ради сына, чтобы у того и жизнь была нормальная, и детство не без отца, как у него самого. Потом Клёпе надоело уходить из собственного дома, и он начал демонстративно запираться в туалете и читал там газету или глупо развлекался, плюя на дверь. Последний плевок вообще расплылся забавной кляксой, но Михалёв даже не обратил на это внимания. Он думал о том, как ему, в конце концов, разрулить убийство Колибри. Дед, похоже, совсем разнюнился из-за этого пацана, и проку от него, кроме ломания карандашей, было никакого, зато стружку с подчинённого мог снять по полной программе. Поэтому хочешь — не хочешь, а расследованием приходилось заниматься, теша себя иллюзорной надеждой, что дедова блажь пройдёт, и он выкинет покойника из головы.

Именно во время этих туалетных размышлений Клёпу осенила неожиданная мысль. Он вдруг подумал, что, может, убийство Колибри вообще было случайностью. Да и в самом деле, кому нужен студент из небогатой семьи? Кому и зачем понадобилось убивать этого по московским меркам малоимущего парня, у которого даже не было личных врагов? Другое дело Скрепкин. У того и деньжата водились, и дела он в своей библиотеке крутил по-тихому нехилые. Так, может, целью разборки был он, а убитый парнишка случайно попался под руку?

И Клёпа снова вплотную занялся Скрепкиным. Но не как подозреваемым в убийстве, а, наоборот, как возможной жертвой.

Несколько его ребят, не поднимая шума, начали трясти тружеников «Жемчужного порта» и некоторых его завсегдатаев, но ничего не обнаружили. Ни признаков междоусобных конфликтов, ни наездов на Скрепкина со стороны. А вот его биография оказалась интересней, чем на первый взгляд. Выяснилось, он вырос, как и Клёпа, без отца, но, в отличие от него, в интеллигентной семье с матерью и бабкой, которые, подобно таким же, как и они, вовсе не жировали ни при социализме, ни при перестройке, ни в постперестроечный похмельный период. Поэтому настоящим чудом стало упавшее с небес наследство, резко улучшившее уровень жизни Скрепкина и его здравствующей бабули. Удивительным было то, что покойной благодетельницей оказалась безвестная старушка из дома престарелых, до последних месяцев жизни не имевшая ничего, кроме полусъеденной древесным жуком избы в деревне, но внезапно ставшая владелицей сети мебельных магазинов, правда, вскоре проданной. А это, в свою очередь, не могло не увеличить её же и без того крупный и тоже недавно открытый счёт в банке. Михалёв сделал закономерный вывод, что старушка была подставным лицом. И насколько ему удалось узнать, она не только не была родственницей Скрепкина, но и никогда с ним не встречалась, поэтому оставить тому всю свою собственность могла только по чьему-то указанию. Оставалось всего-то узнать, по чьему. Кто был благодетелем библиотекаря? У его покойной матери и бабки ничего и никого не было. Значит, оставался отец, о существовании которого в жизни Скрепкина говорила только запись в свидетельстве о рождении. Там значился некий Алфёров Виталий Викентьевич, русский. А таких Алфёровых по Союзу было хоть пруд пруди.

Но была одна маленькая зацепка. И помог её найти не кто иной, как Дед. Скрепкин родился в Подольске в год Московской Олимпиады 1980, когда в канун важного международного события из столицы шуганули по максимуму всех блатных, приблатнённых и просто неблагонадёжных. И как раз в олимпийский год в этом подмосковном городке была совершена серия дерзких квартирных краж, которые приписывали молодому ещё тогда вору Фире, а по документам — Алфёрову Виталию. Правда, отчество Дед не помнил. И, как потом ходили слухи, тот уже со временем заматеревший и ставший уважаемым вором Фира через много лет был уличён в краже «общака», но так и умер, не успев сознаться, где он его заховал. Всё в этой истории сходилось как надо, но Деда смущало, что Владик уже пять лет как владеет наследством, а Фира четыре года как умер, но на Скрепкина до сих пор никто не наехал. А поиск украденного «общака» срока давности не имеет.

Впрочем, по правде говоря, Хвыле было наплевать на пропавший чужой «общак». Он только пожимал плечами и ворчал, что не надо было быть лохами. Но поскольку смерть Жени могла каким-то непостижимым образом оказаться следствием поисков воровских денег, он приказал Клёпе перетереть эту тему со знакомыми пацанами. Но действовать осторожно и Скрепкина не подставлять. Он за отца, который его не воспитывал, не в ответе. Да и вообще ему, Деду, давно следовало самому поговорить с этим Владиком с глазу на глаз и расставить все точки над i.

* * *

А татарин продолжал осаду уже готовой капитулировать крепости в лице красавицы Насти Кравчук. И даже не подозревал, что для последнего решительного штурма уже не требовались никакие метательные машины, вроде баллист или онагров. Достаточно было и того, что он сам был своего рода онагром, упрямым и воинственным диким ослом, готовым завоевать свою самку любой ценой. И, наконец, свершилось. Или, другими словами, всласть помотав, как положено у интеллигентных людей, друг другу нервы, они оказались в одной постели на не очень удобном ложе холостяцкой квартиры Игната. Хотя, как это бывает у влюблённых, ни узость, ни жёсткость последнего не стала им помехой.

Однако утром они проснулись, чувствуя себя не столько счастливыми, сколько, как ни странно, испуганными внезапно накатывающими и неконтролируемыми волнами страха сиюминутности и безвозвратности происшедшего между ними. Поэтому утро оказалось грустным. Настя задумалась о том, как можно совмещать любовь к милиционеру с противозаконной деятельностью в сфере сексуслуг, и сбыта наркотических веществ. А Игнат, понимая, что Настя для него больше, чем очередная подружка, был решительно настроен собрать о ней побольше информации, чтобы, в первую очередь, оградить её же саму от необдуманных поступков. Он, конечно, и думать не думал, что девушка могла быть вовлечена во что-нибудь преступное, но… была вокруг всей этой библиотеки какая-то… нескладёха. Да и вышел-то он на неё не случайно, а в связи с убийством её абонента. Правда, самому учреждению в связи с этим делом значения не придавалось. Но всё же Игнат, пусть и из лучших побуждений, начал за девушкой следить. Не то чтобы каждый день, а так, по мере возможности.

И был поражён. Даже не тем, что Настя врала про свои курсы сисадминов, а тем, что она частенько вообще не уходила из библиотеки сутками, вокруг которой кипела бурная жизнь. Приезжали и уезжали дорогие иномарки, разного облика и возраста мужчины, не похожие на обладателей читательских абонементов, входили в эту работающую в ночную смену «сеялку разумного, доброго, вечного» и по прошествии некоторого времени, довольные, уходили.

Назыров просто бесился от ревности и гнева. Ведь как всё оказалось просто, и каким он был идиотом. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: библиотека по ночам превращается в бордель. А девушка его мечты оказалась обычной шлюхой. Он перестал ей звонить и отвечать на её звонки, а Настя, не понимая причины и чувствуя себя преданной, начала буквально чахнуть, почти ничего не ела и совсем осунулась. Но на участливые вопросы Вэвэ и Скрепкина упрямо твердила, что всё в порядке. Правда, когда как бы случайно Вэвэ задала вопрос, куда запропастился этот строящий из себя образованного мент, злобно окрысилась, сказав, что ей нет никакого дела до этого козла. В ответ заведующая лишь злорадно хмыкнула, а Скрепкин, наоборот, сочувственно взял Настю за локоть и отвёл в сторону.

— Так что же такое у вас произошло? — осторожно спросил он.

— У нас? — делая удивлённые глаза, возмутилась девушка. — Что такое вообще могло быть «у нас»?

Владик дружески погладил Настю по плечу.

— Да ты, дурёха, не кипятись, — терпеливо проговорил он, — мы ведь не слепые. И ты можешь врать мне или Вэвэ хоть до посинения, но мы всё равно не поверим, что между вами ничего не было.

А Настя вдруг расплакалась и уткнулась Скрепкину в плечо.

— Эта сволочь меня бросила.

* * *

Но Назыров не просто бросил. Он жаждал мести. «Мне отмщение, и аз воздам». Хотя вовсе не собирался сдавать библиотеку соответствующему отделу РУВД. На проституцию как на явление общественной жизни ему было глубоко наплевать. Он вообще изначально считал бессмысленной борьбу с ней. Эту сферу надо контролировать, а не преследовать законами. Спрос всегда как порождал, так и будет порождать предложение.

А что касается мести, то Игнату хотелось придумать что-нибудь поизощреннее, совсем иезуитское, например, явиться к Насте в качестве клиента. Но в «Жемчужный порт» его просто не впустили, объяснив, что вход только по приглашению, а свою милицейскую «ксиву» не захотел показывать, дабы не поднимать шум. Пришлось прибегнуть к хитрости и поскрести железкой по одной из тачек покруче на стоянке, отчего та, как и ожидалось, «завизжала» сигнализацией, а охранник, он же face-control, пошёл выяснять, что произошло. И никем не замеченный Назыров проскользнул внутрь библиотеки.

Поначалу он предпочёл осмотреться, сделав вид, что курит и ждёт кого-то в коридоре, временами кидая взгляд в зал, который в дневной жизни назывался читальным. И тут его глаза полезли на лоб от удивления. Вместо ожидаемых, как бы это выразиться, традиционных парочек, он увидел не скрывающих своей истинной или наигранной страсти мужчин, которым приносили напитки две вполне респектабельно одетые девчонки-официантки. Настю он не увидел. Он только услышал её голос, когда та приветствовала какого-то клиента и говорила, что Арчик к нему сейчас выйдет. И ещё что-то шутливое было произнесено голосом Владика. Откуда же было Игнату знать, что по ночам кабинет Вэвэ становится штабом «Жемчужного порта», который занимали, когда по очереди, а когда вместе Скрепкин и Кравчук. А ещё его внимание привлекло то, что одна из официанток в какой-то момент спустилась в подвал, откуда вернулась, неся в изящной тарелочке на подносе аккуратно и красиво свёрнутый «косячок». Назыров было сунулся и туда, соврав, что ищет туалет, но был в резкой форме изгнан. Впрочем, специфический запах, идущий из подвала, и краем глаза замеченные своеобразные листья некоего растения говорили сами за себя.

Получив всю эту неожиданную информацию, Игнат чуть ли не пулей выскочил из «порта», едва не толкнув загораживающего дорогу охранника, который, однако, не обратил на того никакого внимания. Для него, как и для покойной консьержки, главным было следить за теми, кто входит, а не наоборот. Но, выбежав из библиотеки, Назыров вовсе не помчался ставить на уши сладко спящих сотрудников отдела РУВД по незаконному обороту наркотиков. Ему надо было собраться с мыслями.

Его нафантазированная им же самим обида на Настю испарилась без следа. Он даже готов был прыгать от радости. И, не удержавшись, исполнил среди оставленных хозяевами скучающих в ночи машин несколько па из похожего на джигу татарского мужского бию. Настя не была потаскухой. Он повторял это себе снова и снова. Она нарушала закон, скрывала это от Игната, но проституткой не была. Как он вообще мог подумать о ней такое? А теперь по собственной же вине вынужден дожидаться утра, чтобы позвонить и вымолить у неё прощения. Его сердце терзали опасения, что обиженная девушка вообще не захочет с ним разговаривать.

На этой пессимистической ноте он повернул ключ зажигания, собираясь рвать когти подальше от этого гнезда разврата, выражаясь языком Деда, клуба продажной любви, но заметил выходящего из библиотеки Владика, который, помахав охраннику на прощание, отправился к своему «лексусу». Игнату вовсе не светило быть замеченным, и он затаился, ожидая, пока тот уедет. Но, к его удивлению, раньше, чем он сам успел тронуться, за машиной библиотекаря увязалась вслед и другая, за рулём которой сидело знакомое лицо. Назыров не сразу сообразил, где он это лицо видел, но, порывшись в своей ментовской памяти, вспомнил, что это Михалёв, или Клёпа, правая рука крутого авторитета Хвыли. Сыщик было подумал, что и тот тоже пришёл поразвлечься, но всё та же услужливая память подсказала: в анкетных данных Михалёва значится, что тот женат, и у него сын. Это, впрочем, не исключало возможности и иных интересов на стороне. А поневоле выехав вслед за Клёпой, Игнат заметил, что они движутся одной цепочкой: Владик, Михалёв и он. И пришла в голову мысль, что Клёпа совсем не к мальчикам ночью приехал, а следит за Скрепкиным. Игнат решил проверить свою профессиональную интуицию.

Всё оказалось, как он и предполагал. Клёпа, как привязанный, ехал за Владиком. И, да простит Настя, профессиональное «я» сыщика временно взяло верх над любовным томлением его же «я» биологического. Убийство Колибри вдруг стало видеться менту совсем под другим углом. А ночная библиотека, в которой без сомнения крутились большие «бабки», стала представляться почвой, на которой вызрели семена преступления по корыстным мотивам. Неизвестно, можно ли это считать комплиментом, но логика рассуждений Назырова в свете вновь открывшихся обстоятельств во многом повторяла логику Клёпы, который, как было сказано ранее, тоже вёл своё расследование. Правда, повёрнута она была несколько иным боком.

У сыщика не возникало сомнений, что у заведения подобного рода не могло не быть «крыши». И на её роль более чем подходил Дед Мороз со своими лесными ребятишками. Непонятно только, каким образом вписывался в эту схему Колибри. Но, ещё раз задумавшись, сыщик тут же обозвал себя дураком. Всё же так просто. Бордель, судя по всему, был для геев. А при этом не следует забывать, что два молодых господина, убитый Калибер и Скрепкин, жили вместе. А почему? Были ли они только соседями по квартире? И почему их пути пересекались в библиотеке? Один официально числился её сотрудником, а другой посещал в качестве абонента. То, что Владик выполнял какие-то функции в этом учреждении во внеурочное время, Назыров понял. Поймал, можно сказать, его и Настю на горяченьком. Но в чём же была роль Колибри? «Девочка?» Посетитель? Обслуживающий персонал? Они со Скрепкиным всего лишь друзья или любовная пара? И, может, убийство всё же не что иное, как разборка между любовниками? Впрочем, Назыров что-то не помнил, чтобы уголовные сводки пестрели сообщениями об убийствах геев геями из-за личных любовных конфликтов, и мало верил в эту версию. Хотя чего не бывает? А вот шальные деньги всегда были и будут источником междоусобных конфликтов и чужой зависти, и, следовательно, могли стать причиной убийства, проходящего уже по иной статье УК. Не из личной неприязни, а по предварительному сговору и из корыстных побуждений.

И на этом этапе Назыров пришёл к абсолютно тому же выводу, что и Клёпа. Он предположил: Колибри оказался случайной жертвой, а истинной мишенью был Скрепкин. Это ведь у него были деньги, и, похоже, именно он, прикрываясь благотворительной помощью библиотеке, был боссом её ночной жизни. Это же на его деньги проводились ремонт и модернизация. Значит, Владик и был ключевой фигурой. И, наверно, на него «наехали». И то ли старая «крыша» стала требовать больший кусок, то ли кто-то новый попытался взять на себя «крышевание». А Скрепкин чем-то не угодил и оказался крайним, поставив, таким образом, свою жизнь под угрозу. Колибри же, как это ни цинично звучит, попал в отходы производства. Оказался в ненужном месте в ненужный час. И тогда становилось логичным для профессионала убийство консьержки, свидетельницы, и сходство метода обоих преступлений. Хотя эта версия была выстроена на песке, Назыров, доверяя собственному опыту, считал, что вероятнее всего прав, и дело только в том, чтобы найти соответствующие доказательства.

Но была проблема. Как раз именно эту версию сыщику и не хотелось разрабатывать. Наоборот, ему хотелось закопать её поглубже в тайники своей памяти. Ведь он же мог ничего и не знать? Ни о чём не догадываться? Или просто закрыть глаза на весь этот вылезающий из всех щелей криминал. И только потому, что не хотел, чтобы Настя оказалась вовлечена в эту заваруху. Неважно, в каком качестве: свидетельницы ли или подозреваемой по делу. А это бы неизбежно произошло, если бы Назыров в рамках расследования раскрыл истинное предназначение библиотеки и выдвинул свою версию убийства Колибри. И плевать ему было на капитанские звёздочки и скорую перспективу стать старшим оперуполномоченным.

Но одно его всё-таки смущало. Он не хотел брать себе на душу грех смерти Скрепкина, если из-за его (сыщика) бездействия того всё-таки грохнут. Ведь не зря же его пас Клёпа.

* * *

Но Игнат вообще-то ошибался. Жизни Скрепкина со стороны Михалёва ничего не угрожало. И следил он, в общем-то, не столько за Владиком, сколько пытался выяснить в соответствии со своей версией о разыскиваемом «общаке», не следит ли за библиотекарем кто-нибудь ещё. Но пока ни он сам, ни его пацаны ничего подозрительного выявить не смогли. И Клёпа с согласия босса дал команду наблюдение снять.

Было чуть больше девяти, когда изнывающий от нетерпения Назыров посчитал, что Настя уже должна быть на работе, и набрал номер её мобильника. В ответ раздались длинные гудки, после чего любезный голос предложил оставить сообщение. Игнат уныло вздохнул. Он этого и ожидал, но продолжал упорно названивать в надежде услышать живой Настин голос. А та не только прекрасно слышала звонки, но, зная, от кого они, лишь презрительно морщила губки. А где, скажите на милость, был этот сукин сын, когда она сама по десятку раз в течение долгих дней, презрев гордость, прижимала к уху бездушную трубку в ожидании, что он, проклятый татарин, наконец, ответит? И теперь вдруг решил поговорить?.. А она ведь так умоталась за ночь, что ей совсем не с руки было заниматься выяснением отношений и ещё потом делать в соответствии с занимаемой должностью уборку библиотеки. И разве Назыров мог понять, что её собственная душа казалась ей изрытым снарядами полигоном. Нет, мент, не дождёшься. Она не желает с ним больше разговаривать.

Но Игнат не собирался сдаваться и позвонил прямиком в кабинет Вэвэ, которая, никогда не разговаривавшая ранее с ним по телефону, не узнала его голос, но очень возмутилась просьбе позвать Настю, то есть уборщицу. Только этого ещё не хватало. Заведующая не была злыдней и, не сердись она в последнее время на Кравчук, конечно, не стала бы вредничать, но тут Назырову, что говорится, пошла не та карта. Вэвэ была не в духе. И спала этой ночью плохо, и добиралась до работы долго, да и Настя что-то завозилась с уборкой. А значит, нечего ей по телефону трепаться. Но Назыров был настойчив. Он наплёл, что из США и проездом в Москве, и должен передать ей посылочку от родственников в Балтиморе, а номер мобильника, как на грех, потерял. Слава богу, помнил, что она работает в этой библиотеке, иначе шмотки так бы не пришлось везти обратно. Женщина она и есть женщина, и, хотя в Москве давно не было проблемы со шмотками, даже в минуту гнева лишить возможности себе подобную получить на халяву какой-то прикид было уж чересчур строгим наказанием. И, смягчившись, Вэвэ всё-таки позвала Кравчук. А Настя понятия не имела, о каком Балтиморе и о какой посылке идёт речь, но трубку взяла и, услышав голос Игната, окаменела. Как будто посмотрела в глаза василиску. Так вот и застыла не в силах ни бросить трубку, ни вести какое-либо подобие осмысленного разговора. Но понимать, хотя и не без труда, о чём он говорит, Настя всё-таки могла.

Что остаётся делать мужчине, когда он хочет от женщины что-то скрыть? Врать и только врать. Проблема была в том, что ложь требует равноправного участия двух сторон. Первая из которых — собственно враньё, в чём Назыров был большой мастак, а вторая — готовность сопричастника на туфту купиться. Так вот, то, что Настя поверит Назырову, было далеко не фактом. Даже не так. Вопрос был не в том, насколько она верит Игнатовой брехне, а в том, насколько захочет поверить. Тот же, услышав её «алло» и не давая вставить хотя бы слово, заливался соловьём, придумав историю, навеянную американскими блокбастерами. Мол, он был неожиданно отмобилизован для работы под прикрытием в банде, грабившей и убивавщей дальнобойщиков в окрестностях Ельца, и, конечно же, не мог позвонить, так как основным условием было соблюдение конспирации и прекращение любых прежних контактов. Трудно было понять, поверила Насте этой байке или нет, но, видимо, всё-таки да. Она же помнила, что Игнат, как не крути, мент из «убойного», а у них, наверно, и не такое бывает. И облегчённо вздохнула. А сыщик то ли услышал, то ли почувствовал этот вздох и тут же сказал, что ужасно соскучился и хочет повидаться. В итоге они договорились о совместном ужине.

Этот разговор отнял у сыщика последние душевные силы. Но, вспомнив, что у него есть и ещё одно не закрытое на сегодня дело, набрал телефон Скрепкина.

— Я, собственно, не очень хочу отнимать у вас время, — после обычных приветствий начал Назыров, — но всё же мне хотелось бы вас предостеречь.

Владик похолодел. Он решил, что милиция пронюхала что-то про «порт».

— Предостеречь меня? От чего? В чём? — с наигранным удивлением переспросил он.

Игнат не ответил, а вместо этого задал вопрос:

— Владик, у вас есть враги?

Теперь Скрепкин удивился по-настоящему.

— Есть, — горько усмехнувшись, произнёс он после паузы. — Человек, который убил Женьку. И я хочу, чтобы вы его поймали и посадили.

Сыщик раздражённо покачал головой.

— Я не это имею в виду, и, поверьте, мы делаем всё возможное, чтобы найти убийцу. Я спрашиваю о другом. Знаете ли вы людей, которые хотели бы вашей смерти?

Владик на секунду задумался и пожал плечами, будто Назыров мог это видеть.

— Да вроде нет. Зачем вообще кому-то желать моей смерти?

Теперь замолчали оба. Наконец, понимая, что обязан как-то объясниться, Игнат снова осторожно заговорил:

— Видите ли, Владик, погибли уже два человека. Ваш сосед Евгений, — Скрепкина покоробило от слова «сосед», — и консьержка. Это, знаете, чуть выходит за рамки заурядного бытового убийства. Поэтому я и задался вопросом, кому, такому опасному и дерзкому, была выгодна смерть Калибера. И, к своему удивлению, пришёл к выводу, что никому. Другое дело вы. Вы ведь, насколько мне известно, человек состоятельный. Так, может, убийце нужно было что-то от вас, и не обязательно ваша смерть, а Евгений оказался случайной жертвой? Поэтому я и предлагаю вам быть осторожней, хотя, как вы понимаете, охрану к вам приставить не могу. Впрочем, за деньги вы можете нанять её частным образом. Но, если у вас в связи с моим предупреждением возникли какие-либо мысли, то, милости прошу, звоните или назначайте встречу.

Но Владик только поблагодарил и, попрощавшись, к удовольствию Назырова, закруглил разговор. Тот, слава богу, своё дело сделал, и его совесть спокойно затихла. А уж что теперь будет делать Скрепкин, сыщика больше не волновало. Библиотекарю сказали, что возникло предполагаемое опасение за его жизнь, и, может, стоит нанять телохранителей. А уж если он жмот, то это не проблема милиции. Профилактика преступности существует лишь в отчётах о работе участковых и только на бумаге.

А Скрепкин думал не без иронии о другом. О том, насколько мент далёк от истины. Хотя и не стал огульно сбрасывать его версию со счетов. Она в отсутствие иной была вполне логичной, и Владик, на всякий случай, прикинул, может ли Назыров быть прав. Скрепкин трезво смотрел на вещи и сознавал, что кто-то, bad boy, может прийти и захотеть стать «крышей» «жемчужного порта». И тот, кто придёт, вряд ли будет прекрасным принцем. Владик также понимал и то, что придётся платить. Но зачем же кого-то убивать? В этом не было логики. Умные люди сначала пытаются договориться, а он никаких переговоров ни с кем не вёл. Поэтому пусть сыщик и дальше ищет выдуманных рэкетиров, а он, Владик, будет заниматься своими делами.

* * *

Дед, как обычно, развлекался тем, что, в сомнении глядя на телефон, ломал карандаши. Как назло, в этот раз секретарша недоглядела, и их оказалось мало. За это можно было и получить нагоняй, но Хвыля был настроен миролюбиво и перешёл на резервный вариант, начав гнуть туда-сюда такие же ни в чём не повинные скрепки. Наконец он решился и набрал номер.

— Владик! Здравствуйте. Это вас беспокоит Степан Андреевич Хвыля. Мы с вами встречались в одном небезызвестном вам месте с книжками. У вас есть минутка со мной поговорить? — своим глуховатым голосом начал он.

А за несколько десятков километров от него прижавший к уху мобильник Скрепкин сжал зубы и внутренне напрягся, но его голос остался бесстрастным.

— Здравствуйте, Степан Андреевич, и у меня, конечно, найдётся для вас минутка, — ответил он и подумал, что этот Хвыля даже не подозревает, как много Владик хотел бы ему сказать. Ведь дядя Муся с первого взгляда на фотографию опознал в нём «отца» Женьки.

— Как ваши дела, Степан Андреевич? Не соскучились по нашему заведению? А то у нас есть для вас сюрприз. По вечерам теперь поёт дуэт «Double Mercury». Вы ведь помните, что в группе «Квин» был такой солист Фредди Меркюри. Так вот, наши ребята исполняют его песни, и совсем неплохо.

Но Деда не интересовали ни умершие от СПИДа певцы, ни подражатели им.

— Да нет, оставьте, Владик, — несколько более раздражённо, чем хотел, ответил Хвыля, — у меня сейчас нет времени заниматься глупостями. Я по другому делу. Я тут случайно узнал, что с вашим другом случилась беда. А я, похоже, располагаю по этому поводу информацией, которой готов поделиться. Не хотите встретиться?

Жалко, что у Владика не было карандашей, которые он мог бы поломать. Вместо этого он пнул со злости свой рабочий стол. Поделиться информацией, эко загнул. Как же, ещё бы. А встретиться?.. А почему бы и нет. Но голос Скрепкина оставался спокойным.

— Весть об убийстве Евгения дошла и до вас? — прикидываясь дурачком, спросил он. — И у вас даже есть какие-то свои сведения? Конечно, я с радостью встречусь. А то менты как топтались, так и топчутся на месте.

Двое находящихся на разных концах линии мужчин синхронно глубоко и с облегчением вздохнули.

— Тогда давайте завтра в семь у меня в офисе, — проговорил Дед и продиктовал адрес. И оба, не тратя время на взаимные прощания, оборвали разговор.

Хвыля, что было не редкостью, просидел в офисе дотемна. Но в этот раз совсем не из-за холодильных дел или менее легальных, но более денежных делишек. Он так и эдак прикидывал, что собирается Владику сказать. Он не страшился предполагаемой мести Скрепкина, его ничуть не волновала и неприязнь того к нему. Дед, как это ни удивительно, намеревался защитить память Жени от грязи. И собирался объяснить этому Отелло, что Колибри был чист, а его (Деда) поведение по отношению к юноше было следствием не похоти, а искреннего человеческого чувства и никогда не выходило за рамки, установленные самим Евгением. Наведя таким образом порядок в душе, умиротворённый Хвыля засобирался домой. Он кивнул стоящему на выходе вытянувшемуся в струнку охраннику и свернул к расположенной в стороне от здания стоянке. Дед уже почти подошёл к машине, когда краем глаза заметил мелькнувшую в его сторону тёмную тень. Но обернуться и выяснить, кто это, не успел. Удар страшной силы обрушился на его голову. И Дед Мороз закончил своё земное существование.

* * *

Владик не сразу понял, что сидит на переднем сидении своей машины, высунув ноги наружу и тяжело навалившись грудью, как старик на трость, на бейсбольную биту. Вяло, редкими каплями накрапывал осенний дождь, но голова библиотекаря была мокрой, будто он только что вышел из душа. Всё произошло точно как он хотел, и теперь Владик бессильно сопротивлялся чёрной пустоте, начавшей заполнять его душу. Да, он проломил Степану Андреевичу голову, но не испытал ни удовлетворения от нанесённого удара, ни злорадства от результата содеянного. На земле просто лежал немолодой, хорошо одетый человек с продавленной битой несимметричной головой, из которой вытекала ручейком кровь. Это было отвратительно. Владик не помнил, как добрался до своей машины, но, видимо, его никто не заметил, иначе обязательно обратили бы внимание на его безумный вид. Наконец, он кое-как пришёл в себя и поехал прочь, подальше от трупа, моля бога, чтобы его не остановил какой-нибудь гаишник. Он бы тогда во всём сознался. Взял бы просто и сознался. И попросил бы поскорее посадить в тюрьму. Но сотрудникам ГИБДД не было до его «лексуса» никакого дела. Машина ехала, не нарушая правил, не превышая скорости и в своём ряду, а привязываться к законопослушным водилам понапрасну в последнее время стало небезопасно. Владик выехал за город и свернул на какую-то дорогу, ведущую к дачному посёлку. Здесь ему пришлось переехать по мостику через какую-то местную речку-переплюйку. Скрепкин притормозил и остановился. Он положил биту в мусорный пакет и напихал туда для веса несколько камней. В темноте падение чёрного бесформенного предмета было практически невидимым, и только плеск подтвердил, что он всё-таки свалился в воду. Дело было закончено. Хвыля мёртв, а главная улика покоилась в тине под охраной лягушек и черепахи Тортилы.

* * *

У Назырова на кухне стоял угловой диванчик. Не какой-то из новомодных, а старый, из прежней жизни, который даже не был частью кухонного гарнитура. Изначально он и вовсе не принадлежал Игнату, хотя тот испытывал к нему ностальгические чувства, а однажды даже спас от «смерти». Когда-то этот редкий в советские времена предмет мебели располагался на такой же кухне у его хорошего приятеля. Тогда они были моложе и весёлой компанией с завидной регулярностью просиживали вечера за беседами, которые по мере увеличения выпитого портвейна, водки или другого алкоголя становились на удивление всё более интеллектуальными. Они могли начать застолье с обсуждения последнего матча «Спартака», а закончить спором о целесообразности разделения гипотетического и категорического императива у Канта. Но завершалось всё почти всегда одинаково. Хозяин квартиры приходил утром будить одного из не выдержавших алкогольно-философской нагрузки гостя, уснувшего калачиком на «уголке».

Потом всё стало меняться, в воздухе закрутились деньги, и друг Игната разбогател. Их встречи стали сходить потихоньку на нет, высыхая как ручеёк после дождя под лучами солнца. Приятель затеял евроремонт, после которого диванчику, конечно же, не осталось места, но выкинуть его на помойку Назыров не позволил, забрав к себе. Хотя потом не раз смеялся, вспоминая, чего стоило его разобрать и собрать снова. Сыщик тогда не раз проклял себя, возясь с непослушными винтиками, за несвойственное ему сентиментальное отношение к этому чёртовому предмету мебели. Но теперь Игнат мог спокойно позволить себе сидеть, взгромоздив ноги на один из катетов прямого угла, лениво прихлёбывая остывающий зелёный чай и тупо таращась в стоящий на холодильнике телевизор.

Было раннее утро. Тело сыщика ещё помнило сладкую истому бурной ночи, проведённой с Настей, которая, вольготно раскинувшись во сне, только крепче уснула, почувствовав свободу на узком лежбище Игната, с осторожностью вьетконговского партизана выползшего из постели, дабы, не дай бог, не побеспокоить любимую. Благополучно сбежав и удобно устроившись на любимом диванчике, он продолжал мучиться мыслью, что должен спасти девушку от уголовщины. Пока Игнат не понимал, как это по-умному сделать. Он не хотел раскрываться и рассказывать, что знает о происходящем в библиотеке, пугать статьями УК РФ и тем, что только в случае сумасшедшего везения и сотрудничества со следствием Настя будет проходить лишь как свидетель. Но он не хотел и давать девушке обещание замять историю, так как это совершенно не гарантировало, что на ночной притон не выйдет, если ещё не вышел, какой-нибудь мент из наркоконтроля и иже с ним. Да и сам Назыров как абонент библиотеки и знакомый с основными фигурантами мог оказаться в весьма неприятном положении. А это означало, что Настя, на которой он (смотрите, до чего докатился) был готов жениться, должна была напрочь исчезнуть из этой библиотеки совершенно чистой и непорочной, как рождённая из морской пены богиня Афродита. Однако голова сыщика была далека от мифологии, и в ней зрела безумная идея, настолько глупая и небезопасная, что он даже не представлял, как мог до такого додуматься.

…Были слякотные скучные будничные дни, такие, когда всё почему-то валится из рук, а проку от бессмысленной рабочей суеты оказывается совсем немного. Расследование Назырова и Михалёва, сыщика и бандита, стояло на месте. А исправно ходивший на работу Скрепкин выглядел усталым и в то же время мрачно сосредоточенным. Вэвэ даже решила, что он, наконец, сподобился и, как когда-то обещал, решил написать что-нибудь своё. Сама же она ходила необычно хмурой, забросив роль сводницы, от чего Владик и Настя только облегчённо вздохнули. А девушка продолжала киснуть, мучаясь выбором между любовью и деньгами. Конечно, ей можно было и напомнить, что она не первая оказалась в плену такой дилеммы. Но это вряд ли бы подняло ей настроение.

Пробегая глазами сводку преступлений за день, Назыров вначале чуть не пропустил фамилию Хвыля. Ведь всё в ней было, слава богу, не по его душу. А потом — чуть не подскочил. Вот оно. Началось. А ведь он предполагал… Чувствовал, будет война между группировками, и, возможно, библиотека, если и не была её основной причиной, то могла, как минимум, сыграть в ней роль запала. Дед, видимо, всё-таки крышевал Скрепкина и теперь допрыгался. Жалко мужика, у него было своё, хотя и воровское, понятие о справедливости, и своих пацанов он держал одновременно и в холе, и в строгости. А Владика теперь можно уже и не убивать. Куда ему теперь деваться. Будет платить новым хозяевам и на их условиях. Кокнули только Деда как-то странно, похоже, битой, хотя её саму и не нашли. Но Хвыля и сам виноват, что напросился на такой способ убийства, а не на пулю или нож. Всё верил, что со всеми сумеет договориться, и передвигался без охраны. Вот и допередвигался.

Игнат быстро прикинул, кто в этой префектуре был основным его конкурентом. Конечно же, Коробочка, или поплатившийся за свою любовь к Гоголю Коробков Игорь Леонидович. Как говорится, молодой, да ранний. И очень перспективный, если живой останется. Но, в сущности, Назырова это не должно было волновать. Привязывать Деда к убийству Колибри и консьержки у следствия оснований не было, а делиться подозрениями по собственной инициативе сыщик не собирался. Хотя понимал, что надо торопиться и вытащить из болота Настю. Игнат был уверен, что его коллеги докопаются, в конце концов, и до связи Деда с библиотекой.

А Клёпа неожиданно для себя почувствовал себя осиротевшим и брошенным на произвол судьбы. Всё хозяйство вдруг свалилось на него, а он к этому был пока психологически не готов. Но альтернативы Михалёву не было. Он занимал должность первого заместителя как в законно принадлежавшей Хвыле фирме, так и вне её, и пользовался у пацанов уважением. Но первый зам — ещё не босс. Как ни крути, а горизонты у того и другого разные.

Михалёв поставил своих людей под ружьё, хотя и не понимал, кто же их скрытый враг. Он поначалу грешил на Скрепкина, но сам босс говорил ему в день смерти, что разговаривал с библиотекарем и договорился о встрече на следующий вечер. И при этом был совершенно спокоен и доволен собой. Значит, никаких проблем в связи с этим босс не предполагал. Ведь какой тогда этому фраеру надо было быть падлой, чтобы забить с Дедом «стрелку» и до неё его коварно убить. Полный беспредел. Да и зачем ему вообще убивать? Из ревности? Неужели он действительно мог думать, что Дед, при его-то положении, стал бы сам марать об кого-то руки?

Нет, не библиотекарь это, хотя и стоило проверить. Пускай пацаны немного посуетятся. Только на пользу им, а то совсем заржавеют. Да и Коробочка ввиду новых обстоятельств мог попробовать хвост распушить. И его следовало бы проверить на вшивость. Перемирие-то, конечно, у них перемирием, как у Северной и Южной Кореи, а подляну всё равно мог кинуть, если бы был уверен, что сильнее. И ударил бы тогда точно, в самое сердце, можно сказать.

А может, он, Клёпа, и вообще изначально купился на фуфло? Хвыля-то только снаружи был Дедом Морозом, а так волчара ещё тот. Может, он сам и стоял за поисками «общака» и хотел прибрать всё с потрохами себе? И библиотеку, и деньги Скрепкина. Есть ведь много способов заставить человека «добровольно» передать свою собственность кому-нибудь другому, хоть чёрту лысому. А то с чего бы это вдруг ему так удачно вспомнилось про вора Фиру и Подольск? А Колибри — это так, расхожий материал, игрушка. Не понравилась — сломал. Только тогда у Деда сообщник должен быть. Не сам же он бегал консьержку успокоить. Вот с этим сообщником Хвыля, наверное, что-то и не поделил. Но его не опасался, потому-то на стоянке к себе подпустил.

* * *

Утренний звонок был некстати, и абонент был неизвестен. Владик даже заколебался, отвечать ли ему вообще. Уж очень обидно сознавать, что тебя разбудили по ошибке или, того хуже, поднял на ноги не в меру ретивый рекламный агент. Но, в конце концов, всё же приложил к уху не унимавшийся мобильник. Голос говорящего был приглушён и, похоже, изменён.

— Скрепкин! — было сказано безо всякого приветствия. — Ты бы на сегодняшнюю ночь бордельчик свой прикрыл. Послушайся совета добрых людей.

Владик от неожиданности даже поперхнулся.

— Какой такой, извините, бордельчик? — играя в непонимание, но прилично трухнув, спросил он, надеясь, что в его тоне прозвучало достаточно негодования.

— Ты дурку-то мне здесь не гони, библиотекарь хренов, — не без насмешки продолжил голос. — А то смотри, я ведь обидеться могу и отключу телефончик. И что тогда делать будешь?

Но даже, несмотря на страх, разговор Владик прекращать не хотел. Надо было разобраться.

— И всё-таки я не очень понимаю, о чём речь, — пытаясь потянуть время, уже менее агрессивно добавил он.

— Не понимаешь, значит, библиотекарь? — с оттенком угрозы переспросил голос. — Ну-ну. Продолжай и дальше играть в несознанку. Только засыпался ты, Скрепкин. Сдал тебя кто-то. То ли клиент, то ли конкурент. А может, кто-то из твоих петушков. И выпадает тебе, касатик, дорога в казённый дом. Если только вовремя не подсуетишься… Сегодня как раз менты и придут, чтобы брать на тёпленьком, то бишь с поличным.

Скрепкин откровенно запаниковал. Пересохший язык превратился в посторонний предмет, движение которым во рту требовало почти реального физического усилия. И тем не менее он выдавил:

— Так что же мне делать?

— Ну ты тупой, интеллигент, — уже откровенно издеваясь, проговорил голос. — Говорят же русским языком, не открывай сегодня ночью лавочку. И ещё совет. Подвальчик почисть и на замок амбарный закрой, чтобы выглядело, как будто туда сто лет никто не заглядывал. Если, конечно, не собираешься на себя и статью 221.8 повесить.

Скрепкин совсем скис, и в то же время в душу закралось подозрение. Может, это просто начало рэкета? Мол, спасли мы тебя, братан, а теперь давай начинай делиться.

— А вам-то какой интерес меня предупреждать? — поинтересовался он.

Голос каркающе рассмеялся. Если б Владик был постарше, то понял бы, что его собеседник подражает смеху героя известного старого фильма, Фантомаса.

— Мне-то? Никакого. А вот босс мой почему-то решил о твоей конторе позаботиться.

Скрепкин пытался что-то ещё спросить, но было уже поздно. Разговор был прекращён.

В итоге на работу он поехал только через несколько часов. Всё утро сидел и обзванивал «матросов» «порта» и прочих, чтобы не думали совать сегодня нос в библиотеку. Связался и с самыми солидными и постоянными клиентами. Правда, причину неожиданного выходного никому не объяснил. Конечно, предупредил и Настю, которой, как компаньону, не мог не рассказать об анонимном звонке. Та ужасно струсила и поклялась себе в душе навсегда завязать с этими играми.

Труднее всего было уговорить Вэвэ не приходить на работу. Пришлось ей наплести, что, пока не наступила зима, необходимо сделать срочную профилактику труб отопления в подвале. А то летом её провели халтурно. Так что должна подъехать бригада из «Единого сервисного центра», и нормальная работа библиотеки в этих условиях оказалась бы парализованной. Скрепкин обещал, что самолично проследит за ходом работ.

В паре с Настей Владик отправился в библиотеку чистить от «травки» и вообще от посторонних предметов подвал. Матрасы они, естественно, не тронули. Но в остальном, что смогли, убрали. И умаялись в итоге страшно. Зато теперь Владик мог спокойно позвонить и доложить Вэвэ, что всё в порядке, и завтра можно снова возвращаться к обычной работе.

Скрепкину, конечно, было очень интересно посмотреть, как пройдёт и чем закончится облава ментов, но, как упоминалось раньше, место вокруг библиотеки было пустынное, а перспектива ставить где-то вдали машину, а потом стоять и прятаться за деревьями парка, стуча зубами от холода, Владика не вдохновляла.

* * *

…Настин звонок Игнату не был обычным. Она заявила, что уже стоит у подъезда и срочно хочет к нему подняться. Это было сказано таким несчастным голосом, что у сыщика от предчувствия неладного защемило сердце.

Настя, не здороваясь, бросилась к нему на грудь и разревелась. И не так, как, скрывая гнев, плачет обиженная кем-то взрослая женщина, а испуганно и отчаянно, как потерявшийся в толпе ребёнок.

— Ну, что ты, что ты. Успокойся, я с тобой, — не очень уверенно проговорил Игнат и нежно поцеловал её в висок. — Говори, что случилось.

Настя подняла на него заплаканные глаза.

— Игнатушка! Мне тебе нужно сказать что-то важное, — торопливо заговорила она, словно боялась, что, остановившись, уже не найдёт в себе силы продолжать. — Ты только не перебивай. Библиотека — она не просто библиотека. Мы со Скрепкиным тайком от Вэвэ…

Рука сыщика мягко, но решительно закрыла ей рот. Он принял нарочито глуповатый вид и бодреньким тоном произнёс:

— И слушать ничего не хочу про ваши внутренние библиотечные проблемы, — притворное возмущение отразилось на его лице. — Мало того, что ради тебя я езжу туда к чёрту на кулички и перечитываю уже сто раз перечитанные книги, так я ещё должен слушать какой-то бред о ваших взаимоотношениях с заведующей?

Эти непонятные, но вполне безобидные «кулички у чёрта» почему-то возмутили Настю так, что на секунду даже высохли её слёзы. Она сердито отстранилась от Игната и не предвещающим ничего хорошего тоном буркнула:

— А мог бы и не ездить. Читал бы себе «Устав караульной службы» с какой-нибудь милиционершей. Их ведь у вас там, говорят, хватает. Тебе, как старшему по званию, какая-нибудь по уставу бы и дала.

Назыров невольно усмехнулся.

— Погоди, погоди, — пытаясь остановить надвигающуюся бурю, миролюбиво начал он. — Что ж ты из одной крайности да в другую? Вот глупая.

Игнату было, мягко говоря, неловко. Он совсем не хотел ссоры, но ещё больше старался избежать Настиной исповеди. Поэтому ему пришлось продолжить лицедейство, и он, деловито посмотрев на часы, непонятным, то ли утвердительным, то ли вопросительным тоном произнёс:

— Давай сделаем небольшой перерыв, тыныш (перерыв, по-татарски). Ты и так застала меня чудом, а мне срочно надо на операцию, — сыщик даже выделил это слово интонацией, — которая, вероятно, продлится до утра. Потерпи несколько часов, и я клянусь выслушать всё, что ты хотела мне сказать.

Сыщик выдержал паузу и снова подчёркнуто повторил:

— Всего несколько часов — и поговорим. Возможно, и мне будет что тебе рассказать.

Настя со смешанным чувством сомнения, гнева и разочарования поглядела на него.

— Что, татарин? Я, кажется, своим приходом помешала тебе свалить на свиданку? — она презрительно фыркнула. — Так дуй, не оглядывайся.

Настя повернулась к двери, намереваясь уйти, но Игнат решительно загородил ей дорогу.

— Никакой, как ты выразилась, «свиданки» у меня нет, — неожиданно резко и сердито сказал он. — А есть дело, которое нужно закончить. А ты меня, будь добра, дождись здесь. Вернусь или ночью, или утром. Где что — ты знаешь. Приду — поговорим.

Он повернул несколько растерявшуюся и несопротивляющуюся Настю за плечи и легонько подтолкнул в сторону кухни.

— Чаю пока хлебни… Или водки. Бутылка в морозильнике.

* * *

Проникнуть внутрь отвыкшего пустовать по ночам здания библиотеки было пустяковым делом. С дверью подвала, правда, пришлось немного повозиться. Но, закончив, Назыров с удовлетворением отметил, что Скрепкин послушался его совета и всю коноплю вырвал, а лотки с землёй собрал в одну кучу, забросав всяким мусором. Маскировка, конечно, не ахти какая, но могло и сработать. Впрочем, значения это не имело никакого. Никто облаву на библиотеку устраивать не собирался. И сыщик пришёл сюда совсем не для того, чтобы искать плантацию «травки». Ему нужно было, чтобы в библиотеке ночью никого не было. И теперь он в каком-то первобытном экстазе, словно предвкушая грядущий языческий огненный праздник, щедро лил из пластиковой бутыли бензин на пол подвала и на всё, что попадалось под руку. А уходя, удовлётворенно потянул ноздрями на прощание одуряющий парами горючего воздух и бросил зажжённую спичку внутрь. Но она погасла, не долетев. Бывшая графская конюшня явно сопротивлялась и не хотела нового пожара. Пришлось крутить жгут из газеты, который тоже не спешил загораться. Но у бумаги всё-таки нет силы против огня. И тут уж не помогли никакие сквозняки. Бензин радостно вспыхнул и закружился в танце, сжигая себя и всё вокруг.

Назыров сидел в машине и спокойно глядел, как пламя вначале маленькими, с виду безобидными язычками, а затем неудержимой освобождённой стихией охватывает библиотеку, вспоминая почему-то «Мастера и Маргариту» — пожар в «Грибоедове», и не без иронии сожалел, что не может утащить с собой, подобно Арчибальду Арчибальдовичу, какой-нибудь окорок. Сыщик не боялся, что его застанут на месте преступления. Он всё рассчитал правильно. Библиотека располагалась на отшибе, и пожар в ней никаким жилым или служебным помещениям не угрожал. Вероятность того, что какой-нибудь законопослушный москвич случайно посреди ночи увидит зарево и начнёт названивать «01», была невелика. Пожарных обычно вызывает тот, кто находится рядом с пожаром, а не тот, кто видит его издалека. Поэтому Игнат спокойно любовался делом своих рук минут эдак двадцать. И лишь потом не спеша завёл машину и тронулся. Но даже по дороге ему не попались завывающие пожарные машины. И хотя ему было немножко жалко книги, он не чувствовал за собой большой вины, так как справедливо предполагал, что лучше пожертвовать ими, чем человеческими судьбами. А какой-то варвар, сидящий глубоко внутри, при этом ехидно добавлял, что бумага ещё и хорошее топливо и не даст пожару спонтанно затухнуть. В общем, гори, гори ясно, чтобы не погасло…

Было где-то начало четвёртого утра, когда Игнат вернулся домой. В квартире было темно и тихо, и сыщик даже испугался, что Настя всё-таки, обидевшись на него, ушла. Но, к счастью, её пальто висело на месте, и, вздохнув с облегчением, Назыров прокрался, не дыша, в комнату, где на его постели крепко спала Кравчук. Но сыщик напрасно боялся её разбудить. Девушка таки уговорила полбутылки водки, которая молчаливой свидетельницей стояла на тумбочке, и теперь смешно пискляво похрапывала, делая паузы, чтобы что-то невнятно пробормотать. «Надо бы ей сказать, что храпит, когда выпьет», — мелькнуло в голове Игната, но углубляться в вопросы влияния алкоголя на сон не стал. Усталый, он просто разделся и, довольно бесцеремонно подвинув тело любимой женщины, лёг. Не прошло и пяти минут, как Морфей забрал его в свои объятия. Впрочем, чтобы заснуть, сыщику не требовалось усилий и ранее.

Настя, как это нередко бывает после выпивки, проснулась ни свет ни заря и мучилась страшной жаждой. Её, как сказал бы дядя Муся, канал сушняк. Да и голова чувствовала себя так, будто на мозги надели череп меньшего размера, и они вот-вот полезут из всех дырок, ушей, носа и уж тем более глаз, которые явно от избыточного давления открывались и закрывались с трудом. Зато увидев Игната рядом, она ужасно обрадовалась. Её женское естество торжествовало. Вот оно. Её мужик, даже не муж ещё, не обманул, вернулся с опасного задания и лёг рядом с ней. И даже не разбудил. Какой милый. И вовсе не ходил он по бабам. Настя даже хотела его легонько поцеловать. Но вовремя остановилась. Ведь, боже мой, как она, должно быть, отвратительно выглядела. И лицо, небось, опухло. Глаза красные. А вдруг татарин проснётся и увидит её такой. А ещё перегаром, наверное, несёт. Насте стало вдруг ужасно стыдно. Она мышкой шмыгнула из кровати и побежала в ванную, где немедленно залезла под холодный, даже садистски холодный душ. А потом долго и тщательно чистила зубы, не догадываясь, что от неё всё равно будет пахнуть перегаром, но только с привкусом зубной пасты. Хотя это, может, всё-таки приятнее. А потом уединилась на кухне с бутылкой минеральной воды и пачкой таблеток от головы. Откуда ж ей, малоопытной, было знать, что сейчас надо было не пилюли водой запивать, а принять рюмочку. Или две. Амбре всё равно, что так, что эдак, останется, так почему ж тогда здоровье-то не поправить. Кстати, свежий запах алкоголя лучше кислого застарелого.

Слава богу, сумочка с косметичкой осталась лежать на видном месте в коридоре, и Настя долго наводила на лицо марафет, пока, в конце концов, не осталась довольна результатом. Конечно, до идеала было далеко, но для состояния «с бодуна» очень даже недурственно. Неожиданно заиграл мелодию её мобильник, и она, неловко похлопав по кнопкам и не попадая по ним пальцами, наконец, всё-таки сумела ответить. Звонил Скрепкин, и по мере разговора с ним Настино лицо от удивления вытягивалось всё сильнее.

* * *

От библиотеки ничего не осталось. Она практически выгорела дотла. А разве могло быть иначе? В ней же, что ни говори, были только одни горючие материалы. И книги, и трухлявые деревянные перегородки. А ещё, как назло, когда пожарные, в конце концов, подъехали к пылающему зданию, кишку, как оказалось, подключать было не к чему. Гидрант вроде и был, но вода из него почему-то не шла. Не хотела, зараза. Впрочем, пожарные особенно и не парились. Здание-то было нежилое, да и то уже почти выгорело. Так что, если в него и залезли сдуру какие-нибудь бомжи, то им уж наверняка настали кранты. Или башмай кирдык. Кому что больше нравится. Поэтому поливай водой — не поливай, а результат один. Останутся одни обгорелые камни и головёшки. И мертвяки в худшем случае.

Средних лет мужчина в форме с усталым лицом, не торопясь, двинулся в сторону измазанной в саже плачущей на догорающем пепелище женщины. Немного рыхловатой, немного полноватой, с лицом без всякой косметики. И одетой чёрт-те как. Наверное, потому, как догадался незнакомец, что одевалась второпях. Но глаза, хоть и заплаканные, были хороши. Женские. Настоящие. Такие, в которые мужчинам нравится смотреть. Без скрытого вызова. Без глупого феминистического желания любой ценой уделать мужика. Да и могла ли такая чушь вообще прийти в голову Валентине Викторовне? Она и так считала всех феминисток дурами.

А идущий к ней мужчина назывался странным словом «дознаватель». Не «узнаватель», не «познаватель» и не просто следователь, а именно «дознаватель». Хотя, по логике вещей, тогда должен быть и «послезнаватель». Представляете, ходил бы тогда гоголем после всех эдакий важный дядечка, и всё-то ему было по… Потому что всё и про всех ему было бы уже известно, он ведь «послезнаватель». Но не стоит отвлекаться. А у вышеназванного дознавателя по долгу службы возникли к Вэвэ, как заведующей, некоторые вопросы. Дело в том, что и без сложных экспертиз, по ходу распространения огня было понятно, что пожар начался в подвале из определённого места на полу. Другими словами, речь, скорее всего, шла о поджоге. И мужчина, которого звали Киселёв Вадим Леонтьевич, хотел узнать, не угрожал ли кто-нибудь из посетителей библиотеки её сжечь, и не было ли у Вэвэ каких-либо конфликтов с сотрудниками. Но женщина, не переставая плакать, только отрицательно покачала головой. Хотеть сжечь библиотеку? Бред какой. Это вам не древняя Александрия. И не третий рейх. Лучше бы проводку проверили. Все пожары, говорят, из-за неё. Она даже собиралась высказаться по этому поводу, но прикусила язык. Что-то в этом коренастом мужичке было эдакое… Трудно объяснить словами. То ли невозмутимость, то ли основательность, хотя последнее уже ближе. Или, скорее, стабильная надёжность, а может, надёжная стабильность. Как хотите. То есть то, что и должно быть у мужчин. И физиономия вроде ничего. Глаза неглупые и незлые. Морщинки, где надо. Правда, не от старости, а как шрамики, оставленные жизнью.

Киселёв же, хотя и заинтересовался женщиной, тем не менее, оказался достаточно тактичен и на продолжении разговора настаивать не стал. Однако, если быть честным до конца, он зачем-то представил себе Вэвэ, как бы лучше выразиться, после косметического ремонта что ли, а, представив, вдруг понял, что хочет увидеть весь этот ренессанс воочию. Поэтому её координаты и телефон, конечно же, взял, пообещав связаться с ней попозже, когда та успокоится. Впрочем, на её помощь следствию он особенно не рассчитывал. Если она сразу ни на кого не подумала, то и вероятность, что беседа с ней поможет выявить поджигателя, была нулевой. Да и задавал дознаватель ей вопросы только для проформы. В месть какого-нибудь ненормального он не верил, а скрывать что-то поджогом сотрудникам библиотеки было нечего. Не того профиля учреждение. Скорее всего, схулиганила какая-нибудь шпана из парка. Так просто, для прикола, разбила стекло и бросила в подвал что-нибудь горящее. А потом ещё, наверное, стояла вокруг и ржала, глядя, как пламя поднимается всё выше и выше к книгам. Ублюдки — они ублюдки и есть.

Валентина Викторовна совсем не обратила внимания на уход Киселёва и продолжала горько плакать, сетуя на свою такую странно переменчивую и злую судьбу. А ведь она всегда хотела, чтобы было как лучше. И когда был жив муж, и когда после его смерти, перемыкав горе, вновь вернулась к работе. Но боги будто бы смеялись над ней. И, подразнив призраком безмятежной жизни, снова бросили её на самое дно, во мрак, в котором не было пути даже лучику света. Всё сгорело. И библиотека с «красным уголком», и компьютеры, и обложенные розовой плиткой туалеты, и, главное, все её надежды на спокойное будущее.

Вэвэ была реалисткой. Она понимала, что здание, скорее всего, восстанавливать не станут. А если и станут, то наверняка не для того, чтобы разместить в нём новую библиотеку. И ей, вероятно, предложат должность в каком-нибудь другом месте. И вовсе не обязательно заведующей. А скорее всего, просто библиотекарем, максимум, старшим. И придётся ей вливаться в какой-нибудь коллектив старых дев и сплетниц. И о том, что когда-то славно и уютно работала с подчинявшейся ей молодёжью, придётся забыть. А те, конечно же, себе место найдут. Даже не такое, как здесь, а в сто раз лучше… Но всё-таки, по-видимому, была виновата во всём она сама. Боги никогда не наказывают зря.

Хотя на самом деле, если вдуматься, всё произошедшее было только следствием когда-то неудачно сложившихся обстоятельств.

* * *

Вэвэ с мрачным видом ехала в троллейбусе, проклиная себя, что ввязалась в дурацкую авантюру с гадалкой. И надо же было ей повстречаться с этой Лидкой, старой приятельницей по институту, которая вдруг решила принять участи в устройстве её, Вэвэ, личной жизни. Делала она это каким-то странным образом.

Сама-то Лидка тоже жила одна. Два года как развелась с мужем, с которым прожила семнадцать лет. Поэтому знакомить Вэвэ с другими мужчинами ей и в голову не приходило. Они могли пригодиться ей самой. Вместо этого Лидка предложила выяснить судьбу Валентины Викторовны у гадалки или астролога, на выбор. Или у обоих вместе. Кто, как не они, могли с большей или меньшей точностью определить, на бубнового или на червового короля должны повлиять Марс или Юпитер, чтобы пробудить их интерес к не первой свежести вдове пятидесяти двух лет. Вэвэ отнекивалась да отмахивалась, но, в конце концов, сдалась. Причём вовсе не из-за того, что доводы Лидки вдруг приобрели какую-то убедительность. Её заинтересовал адрес очередной найденной подружкой гадалки. Выяснилось, та живёт в одном доме со Скрепкиным. А людская психология — вещь странная и непредсказуемая. Почему один человек кажется ближе другого, понять невозможно. Даже просто незнакомец, но тёзка, будь он при этом последней сволочью, может по первому впечатлению показаться почти родным. Вот и у Вэвэ возникло необъяснимое ощущение, что та женщина, живущая в непосредственной близости от «своего в доску» Скрепкина, тоже «своя». И погадает ей, как «своей». А что может быть важнее для бывшего советского человека, чем вера в то, что он «свой»?

Прямиком подняться к гадалке оказалось делом невозможным. Пришлось для начала доложиться церемонно любезной старой ведьме, местной консьержке, которая аккуратно записала, в какую квартиру и зачем она идёт.

Антураж обители современной пифии вполне соответствовал её второй профессии. По первой она была техник-чертёжник. Комната была затемнена, горели свечи, на полке стояло чучело совы, а на столе, кто бы мог подумать, хрустальный шар. И, конечно же, карты, но не Таро, как наивно предполагала Вэвэ, а обычные игральные. Они реже врут, объяснила гадалка. В Таро больше двусмысленности, а здесь как выпало, так и выпало. Однако гаданием Валентина Викторовна осталась недовольна. Она и так с сомнением относилась к мистике, а многозначительная, но маловразумительная речь ворожеи и вовсе не способствовала укреплению веры. Поэтому посулы грядущей встречи с королём треф её вдохновили мало. Она поторопилась расплатиться и с раздражением, в первую очередь на саму себя, ушла. И чёрт её в тот момент дёрнул зайти к Скрепкину. Вэвэ почему-то подумала, что, наверное, неслучайно оказалась в этом доме, и что сие, может быть, знак свыше, означающий, что ей надо в неформальной обстановке поговорить с Владиком о Насте и намекнуть, что тому следует быть настойчивее. А то ведь его же кузен Евгений в этом деле ему на пятки наступает. Кроме того, что тут скрывать, заведующей смерть как хотелось поглядеть, как живёт этот богатенький Ричи. А заодно и напроситься на чашечку горячего чая. Что-то познабливало её после гадания.

Но Владика дома не оказалось. Дверь открыл Колибри, который немало удивился, увидев заведующую библиотекой. Следуя законам гостеприимства, пригласил её войти, незаметно подавив смешок при виде того, как от плохо скрываемого любопытства у женщины зашустрили по сторонам глаза и заострился нос. Впрочем, и без приглашения казалось, что, хотя туловище Вэвэ всё ещё стояло снаружи, голова успела пересечь дверной проём. Валентина Викторовна вошла. Может, оно даже и к лучшему, думала она, что Владика нет дома. Ведь можно поговорить и не с ним. А с этим молодым человеком, от интриг которого она собиралась предостеречь Скрепкина. Давно настало время вежливо указать Евгению, где его место, и что Кравчук — птица не его полёта.

Но всё это можно было сделать и попозже. А сначала всё-таки надо было всласть походить по квартире, сунуть нос во все углы. И, кстати говоря, Владиковы хоромы оказались вполне на уровне. Может, и не самые-самые, но где-то близко. И не такие, естественно, как у Вэвэ, хотя та справедливо гордилась своей большой трёхкомнатной квартирой в сталинской восьмиэтажке. Правда, справедливости ради стоило заметить, что какие хоромы — самые-самые, она представляла плохо, по американским фильмам и аргентинским сериалам. То есть неким гибридом фазенды, ранчо и Белого дома.

Надо отдать должное, Колибри отнёсся к экскурсии по квартире совершенно спокойно. Заведующая его совсем не раздражала, а, наоборот, забавляла. Тем более что ему и так было скучно сидеть одному и ждать Владика. Вэвэ даже не понадобилось напрашиваться на чай. Евгений предложил его сам. И быстро, профессионально сноровисто заварил. Разговор начался, когда Вэвэ с наслаждением отхлебнула первый глоток горячего и крепкого напитка. Он подействовал, как рюмка коньяка. Голова вдруг прояснилась, а познабливание исчезло.

— Евгений! — чопорно начала Валентина Викторовна, сделав второй глоток. — А как у вас продвигается учёба?

Колибри удивлённо вскинул брови. Какого это хрена ей вдруг понадобилось спрашивать про его учёбу? Тоже мне деканша нашлась. Но всё-таки вежливо, соблюдая приличия, ответил:

— Спасибо. Ничего.

И, слегка ёрничая, с фальшивой заинтересованностью в свою очередь поинтересовался:

— А как у вас? Книжки народ читает? Повышает свой культурный уровень?

Вэвэ, уловив издёвку, задевающую святую для неё цель просвещения широких масс равнодушного к знаниям населения, начала раздражаться и даже бросила прихлёбывать вкусный чай.

— Да. Повышает, — деревянным тоном отчеканила она, дёрнув носом. Он, очевидно, на её лице был одним из главных индикаторов переживаемых эмоций.

— Повышает. Ещё как, — повторила зачем-то она и добавила: — А вам, Евгений, не к лицу иронизировать по поводу моей работы. Молоды ещё. Наберитесь лучше опыта. А то пока не разбираетесь ни в жизни, ни в людях.

Колибри, который за годы работы официантом насмотрелся всякого и хорошо знал, каково оно — истинное человеческое нутро, особенно когда алкоголь снимает с него не слишком толстую плёнку приличий, откровенно рассмеялся. Но не зло. Ему не хотелось обижать Вэвэ. Если баба дура, то это не её вина или беда, а просто естественное состояние. Какой же смысл иронизировать по поводу природы вещей?

— Что вы, Валентина Викторовна, — покаянно и проникновенно добавил он, надев узду на бурлящее внутри веселье. — У меня и в мыслях не было пытаться преуменьшить значение вашего труда. Не забывайте, что мой друг и брат Владик тоже библиотекарь. И насмешничать над вами значило бы насмешничать и над ним.

— Да? — с сомнением протянула Вэвэ и подумала, что сейчас самое время перевести разговор на нужную ей тему о Насте, хотя что-то подсказывало ей, что лучше не стоит. Разговор, к сожалению, начался не так нейтрально, как ей бы хотелось. Но заведующая упрямо продолжала следовать своей цели. А то зря она, что ли, испортила себе день визитом к гадалке и поддалась, как девчонка, на подначку этого сопляка? Чепуха какая. Да и, в конце концов, голос-то у неё лишь совещательный, прислушиваться к нему или нет — это дело Евгения. Или, при других обстоятельствах, Скрепкина и Насти. Или любого из них. Хотя её слушать, грустно констатировала она про себя, скорее всего никто из молодых не станет. Как и она, впрочем, в своё время в упор не воспринимала мнение старших. Старых пердунов, другими словами. Неожиданная мысль, что она тоже теперь «старый пердун», ужасно расстроила Вэвэ, и на её глазах даже навернулись слёзы, заметив которые, Колибри даже перепугался. Эта тётка оказалась чересчур чувствительной.

— Что вы, что вы, Валентина Викторовна, — зачастил он, — не принимайте мои глупые речи близко к сердцу, я и впрямь не собирался вас обижать.

Но Вэвэ только отмахнулась.

— Бросьте, молодой человек, — великодушно проговорила она. — Вы ни в чём не виноваты. А слёзы — это так, совокупный продукт сложившихся обстоятельств.

Вэвэ снова потянулась к чаю.

— Я, в общем, хотела поговорить с вами о другом, — осторожно начала она. — О ваших отношениях с Настей.

Колибри ошарашенно вытаращился. Чего-чего, а такого поворота он не ожидал.

— Что вы имеете в виду? — не скрывая удивления и любопытства, спросил он.

Этот закономерный и простой вопрос почему-то вызвал у Вэвэ физическое ощущение неудобства позы, в которой она вполне по-домашнему сидела на кухонном стуле в квартире Скрепкина, и она заёрзала на сидении.

— Видите ли, Евгений, — не очень решительно продолжила она, — до того, как вы появились в Москве, — Колибри снова удивился: тётка, похоже, считала его приезжим, — Настя и Владик уже какое-то время работали вместе. Более того, это Владик уговорил девушку, которая, поверьте, с её образованием могла бы найти место и лучше, перейти на работу к нам. Что, как вы понимаете, означало, что они дружили и раньше…

— Ну и что из этого? — не удержавшись, перебил Колибри. — Что из того, что они дружили и работали?

Вэвэ недовольно повела плечами.

— А то, — раздражённо фыркнула она. — Их дружба начала перерождаться в нечто большее. И они могли стать такой замечательной парой. А тут вы с вашей безалаберностью и легкомыслием. И этими вашими заигрываниями. Вы бы только посмотрели. Владик ведь от ревности почернел с лица.

Колибри снова стало весело. Эта дура-баба была права, Скрепкин ревновал. Только не Настю к нему, а его к Насте.

— Евгений, скажите по правде, у вас в отношении девушки действительно серьёзные намерения? — тоном прокурора спросила Валентина Викторовна и чуть не выставила вперёд, как на знаменитом плакате, обвиняющий перст.

Колибри не выдержал и расхохотался. У него не было сил. Он умирал от смеха, от парадоксальности и идиотизма ситуации.

— Нет, нет, — выдавил он из себя, — я не собираюсь на ней жениться, если вы об этом. Вы даже не представляете, насколько я далёк от такой мысли.

Валентина Викторовна была искренне возмущена поведением Колибри. Он был не только бонвиван, но и явно проявлял неуважение, как к Насте, так и к ней самой. Но заведующая старалась сдерживать эмоции.

— Вот видите, молодой человек, — она снова начала чеканить голос, — у вас в голове гуляет ветер, а у Владика и Насти могут рухнуть надежды на общее будущее.

Но странность этого разговора постепенно начала смущать и Колибри. И его комическая сторона вдруг перестала смешить. Женя смеяться перестал. Он подумал, что обречён на нечто подобное и в будущем, потому что ему и Владику так и придётся всю жизнь скрывать свою любовь от чужих взглядов и изображать интерес к противоположному полу, хотя его (интереса) на самом деле нет. А, собственно говоря, почему? Чем их любовь хуже? Когда, наконец, человечество преодолеет в себе ханжеские стереотипы средневековья? Любовь ведь беспола, потому что она — любовь. И неважно, кто и какого пола её носитель.

Колибри резко поднялся и заходил по кухне. Да пропадите вы пропадом, эти секреты полишинеля, думал он. Надо сказать этой дуре правду, чтобы отстала от него и Владика раз и навсегда.

Вэвэ, не понимая причины внезапного волнения Евгения, с глупым видом следила, как он маячит туда-сюда, от окна к двери и обратно.

— Знаете, Валентина Викторовна, — стараясь оставаться дипломатичным, начал Колибри, — вы обратились ко мне не совсем по адресу. Меня не интересует Настя как женщина. Как не интересует она и Владика.

— Это как это? — тупо спросила Вэвэ, которой и в голову не могло прийти, что Настя может оставить безразличным кого-то из мужчин.

— А вот так, — с неожиданной горячностью резанул Колибри. — Нас с Владиком женщины не интересуют. Нам хватает нас самих.

Женя так и не решился прямо произнести, что он и Скрепкин любят друг друга, но и сказанного было достаточно.

Про людей, оказавшихся в неожиданной ситуации, иногда говорят, что они «так и сели». Но Вэвэ уже и так сидела, а силы притяжения явно не хватало, чтобы задом проломить сиденье, поэтому она, наливаясь возмущением и смакуя нарождающееся чувство праведного гнева, вместо этого встала. И разве что не упёрла руки в боки. Кто бы мог подумать! Эти двое оказались педиками! И она, господи прости, почти два года проработала бок о бок с педиком. Общалась с ним, считала хорошим человеком. Купилась, дура, на его пожертвования библиотеке. А ему просто нужно было тихое гнёздышко вдали от людских глаз, где не станут задавать вопросов, почему такой интересный с виду мужчина не имеет девушки и живёт с «другом». Вэвэ даже передёрнуло. Какой, к чёрту, «друг». Подружка. Или наоборот? Скрепкин — подружка? Да и кто их, гомиков, разберёт.

И вдруг вспомнила про покойного супруга Дмитрия и его уикенды на даче. Ведь они такая же мразь, как и он. А она с мужем ещё и делила постель.

По-видимому, у заведующей подскочило давление, потому что лицо налилось кровью и стало цвета, предвещающего скорый апоплексический удар. А гнев Валентины Викторовны, душечки, женщины для мужчины, продолжал бушевать в её сердце. Ещё бы! Она ведь достаточно долго была одна, у неё не было мужчины, который обнял бы её, когда ей плохо, и не было мужчины, которого бы обняла она, когда плохо ему. Да что она… Ей-то уже за полтинник. А сколько по миру молодых, которые, подобно ей, мыкаются, не найдя своей половинки? А эти, с позволения сказать, мужчины, будь они неладны, тратят своё семя, из которого могла бы вырасти новая жизнь, друг на друга. Тьфу.

И так Вэвэ стало обидно за себя и всех женщин на свете, что она схватила со стола нож, которым ещё четверть часа назад Колибри отрезал ей кусок шоколадного торта, и в сердцах ударила им юношу в грудь. Правда, у неё и в мыслях не было причинить ему серьёзный вред. Она хотела только сделать больно. Чтобы и он почувствовал, как больно ей самой. Вэвэ ведь знала, видела в книжках по анатомии, что стенка грудной клетки состоит из рёбер, грудины и толстого слоя мышц, и крепка до такой степени, что слабой женщине не пробить её.

Она не учла одного. Вэвэ уже несколько лет была в доме и за мужика, а с конца весны и до середины осени жила на даче, где ей волей-неволей приходилось возиться с огородом. Её загородный дом был старый, в который всё время по какой-то причине не могли провести водопровод и газ. И воду приходилось таскать в вёдрах из колонки, слава богу, хоть не так далеко, а для печки пилить и колоть дрова, потому что поощрять относительно лёгким заработком местных алкоголиков заведующая отказывалась принципиально. Так что рука была у Вэвэ ого-го, хотя она, вся такая книжная дама, об этом и не догадывалась. И поэтому нож, разорвав сопротивление кожи, мышц и фасций, вошёл, повинуясь игре случая, точнёхонько между рёбрами и прямиком в перикард, который мгновенно начал заполняться кровью, сжимающей в смертельных тисках сердце бедного Жени. Расширившиеся от внезапной боли и удивления глаза Колибри быстро потускнели, и он со стоном упал на пол.

Вэвэ не поняла, что натворила. Она глупо переводила глаза со своей руки на торчавший из груди нож, бессмысленно прислушиваясь к булькающим звукам, издаваемым умирающим Колибри, и со смешанным чувством любопытства и брезгливости наблюдала, как кровь, пульсируя, льётся из раны и пузырится изо рта. Потом пришло понимание, а за ним страх. И не просто страх, а настоящий ужас. Она бросилась было набирать номер «скорой», но остановилась. Вначале потому, что было занято, а потом по трезвому расчёту, внезапно осознав, что Евгению уже не поможешь, а садиться из-за него в тюрьму совсем не хочется. Да и кто вообще мог на неё подумать?

Вэвэ, стараясь не измазаться в крови, вытерла кухонным полотенцем ручку ножа, помыла и аккуратно поставила в сушку посуду, при этом доев зачем-то остаток торта. Дверь квартиры, слава богу, захлопывалась сама, поэтому, когда она из неё вышла, уже ничто не напоминало, что в ней до того кто-то был.

Консьержка сидела на месте и без особого интереса подняла голову, услышав шум спускающегося лифта. Это была та же перезрелая и безвкусно одетая мадам, посещавшая гадалку. И, судя по лицу, судьба не сулила ей в ближайшем будущем встречи ни с каким, пусть даже занюханным королём. Уж больно несчастный вид… Она даже не посмотрела в сторону консьержки, которая, впрочем, только пожала плечами. Не надо быть дурой и доверяться гаданию. И не придётся ходить с видом, как будто по ошибке выпила касторки, и она вот-вот начнёт действовать.

А потом завертелась вся эта кутерьма с убийством, и посещение Вэвэ напрочь вылетело у консьержки из головы. И вспомнила она про неё только во время визита Клёпы, который нагнал на неё такого страху. А стресс у некоторых, знаете ли, способствует обострению мыслительных способностей. И покойная Жанна Альбертовна неожиданно задала себе вопрос: а действительно ли та посетительница непричастна к убийству? Уж больно совпадало время её визита и гибели Колибри. Консьержка не думала, что Вэвэ может быть преступницей, она скорее подозревала её в том, что та была свидетельницей, скрывающей информацию. А на информацию всегда можно найти покупателя. Особенно в деле об убийстве. Взять хотя бы того неприятного молодого человека или же солидного господина, приходившего к Евгению. Или даже Скрепкина. У них у всех, как выяснилось, был свой интерес найти преступника.

И консьержка пошла к гадалке. Но не чтобы раскинуть карты. А так, по-свойски. Ведь, в конце концов, она первая встречала её клиентов и звонила предупредить, если посетитель казался ей подозрительным. Так почему бы той не рассказать поподробнее о её визитёрше?

А у гадалки было в тот день хорошее настроение. То ли чакры открылись. То ли душа ушла в астрал. Или вышла. И она доброжелательно приняла Жанну Альбертовну. Но удивила её сообщением, что та женщина была у неё совсем недолго и ушла недовольная, несмотря на вполне перспективный карточный расклад. Более того, гадалка безапелляционно заметила, что такой, как она, неверующей, вообще не стоило приходить и заставлять её, уважаемого специалиста, понапрасну трогать колоду. Это не могло не заинтересовать консьержку, у которой явно не складывались по времени быстрый уход посетительницы, названной гадалкой Валентиной Викторовной, с фактическим временем её ухода, которое она с точностью опытного караульного механически зафиксировала. Да и если вспомнить её спешку и всполошённый вид… Очень подозрительно. И натренированное годами безупречной службы собачье чутьё подсказало консьержке: эта женщина что-то знала. Но раскрывать причину интереса к посетительнице Жанна Альбертовна, конечно, не стала. Просто сказала гадалке, что та дама пообещала ей дать семена редкого персидского сорта цикламенов, да вот она, растеряха, где-то посеяла, но не семена, а номер её мобильника. И бывшая техник-чертёжник, будучи женщиной аккуратной, даже педантично аккуратной, покопавшись в бумажках, нашла и великодушно вручила Жанне Альбертовне телефон Валентины Викторовны.

* * *

Вэвэ, в принципе, недолюбливала мобильники. Никакого восторга идея, что с ней могут связаться в любое время и в любом месте, у неё не вызывала. Что она, брокер какой-нибудь? И ей надо знать в каждый конкретный момент, как колеблются котировки акций? Другое дело — старый телефонный аппарат с проводом. Он другой. Он дисциплинирует. И не убежишь от него с трубкой далеко. А если уж не отвечаешь, так тебя нет, и всё тут. Или причина какая-то уважительная. А то в метро и не проедешь спокойно. Сплошной концерт смешанной классическо-попсово-кошачьей музыки из звонков, и глупые лица пассажиров, шарящих по карманам или в сумках в поисках аппаратов. Да и говорят потом, никого не стесняясь, как будто закрыты, как в старые времена, в переговорной кабинке междугородного телеграфа. К своему мобильнику заведующая относилась как к вещи заморской, ей чужеродной, как к муррайе метельчатой среди крыжовника, постоянно забывала его подзаряжать и никогда не заглядывала в «память», чтобы узнать о пропущенных звонках. Поэтому дозвониться до неё оказалось сложнее, чем предполагала Жанна Альбертовна. Но, в конце концов, разговор состоялся.

— Я надеюсь, вы меня помните, — начала она, обрадованная тем, что, наконец, ей удалось поймать эту неуловимую Валентину Викторовну. — Я консьержка в доме, в который вы приходили к гадалке.

Вэвэ почувствовала тревогу. Эту немолодую и не очень симпатичную даму она, конечно, помнила. Особенно её подозрительный буравящий взгляд лагерного конвоира. Но какого чёрта ей от неё надо?

— Да, я вас помню. И что из этого? — не очень вежливо ответила она.

Жанна Альбертовна, бывшая учительница, очень болезненно реагировала на любой намёк на неуважение к её персоне. Потому что никакой её сегодняшний статус не давал никому права забывать, что у неё высшее образование, и она больше тридцати лет отдала школе.

— А то. Во время вашего визита произошло убийство молодого человека, — сказала, как отрубила, консьержка.

Она вначале хотела вести разговор иначе, помягче, ведь, в конце концов, собиралась только закинуть удочку, выяснить, а вдруг та что-то знает. Но если эта никчёмная «кошёлка» начала хамить, то пусть и получит по полной программе. И она продолжила:

— И меня несколько раз расспрашивали по поводу посторонних, заходивших в подъезд. А я, знаете ли, про вас поначалу и позабыла. Наверное, от шока. А потом вспомнила.

И Жанна Альбертовна специально выделила последнее слово.

— Взяла и вспомнила, — вновь повторила она с неким злорадством в голосе, как будто сделала это специально.

У Вэвэ захолонуло сердце. Она ведь уже почти успокоилась. Никаких признаков того, что кто-то подозревает её в убийстве Колибри, не было. Того уж и похоронить успели, и скромненько девять дней отметить. И этот татарин-сыщик никаких лишних вопросов не задавал, хотя в библиотеку приходил регулярно. Но только было видно, что не ради книг или по службе, а чтобы пофлиртовать с Настей. А тут на тебе. Всплыла карга. Она же действительно не могла её не видеть. Но, с другой стороны, у Вэвэ алиби. Она была в другой квартире у гадалки, и та могла подтвердить. Хотя бог её знает. Но одно понятно. Если ведьма настучит ментам, то те могут запросто начать копать заново. Она ведь тогда только вытерла нож и помыла посуду, а остальные отпечатки и в квартире, и на её двери не трогала. И всё-таки, если эта консьержка такая законопослушная, то почему она звонит ей, а не обращается в милицию?

— Ну, вы вспомнили. И что? — не без угрозы спросила заведующая. — По-моему, вы же сами меня расспрашивали, к кому я иду, и знаете, что я была у гадалки.

— И ещё, — после паузы добавила она, следуя правилу, что лучшая защита — это нападение, — мне пришла в голову одна мысль. Если никого постороннего, входящего в подъезд, обнаружить не удалось, а я была в другой квартире, то единственным подозреваемым, точнее подозреваемой, при отсутствии других версий становитесь вы. Что вам самой, к примеру, мешало подняться на лифте и по какой-то причине убить несчастного юношу или кого там ещё? Признавайтесь, что он такого вам сделал?

К концу этого совершенно беспочвенного выпада обвинительные нотки в голосе Вэвэ зазвучали всё отчётливей, и консьержка чуть не задохнулась от гнева и возмущения. Подозревать её в убийстве? Да как она может?

— Бросьте говорить глупости, вы, клисна недотрахнутая! — визгливо воскликнула она, забывая о приличиях и высшем образовании, но сохраняя обращение на «вы». Её дед был чехом, и какими-то словами из детства она иногда начинала плеваться, правда не всегда воспроизводила их правильно. А klisna — это нерожавшая кобыла.

— Вы мне прекратите валить с больной головы на здоровую! — продолжала визжать она. — Ишь, чего удумала, профурсетка! Меня в подозреваемые записала.

Жанна Альбертовна ни минуты не сомневалась, что слово «профурсетка» обидно для женщины, но, к сожалению, не очень точно понимала его значение и, следовательно, не могла знать, что профурсетка, хотя в теории и могла быть клисной, но вот недотрахнутой никогда. А Вэвэ, в свою очередь, хоть и проглотила частично оскорбление в части недотрахнутости в силу его справедливости, но уж «профурсетку» стерпеть была не готова. Тем более что вместо «клисны» ей послышалась «клизма». Но опускаться до ответных выпадов посчитала ниже своего достоинства. Ей ли метать бисер перед свиньями? Вместо этого она ледяным тоном, который скорее подошёл бы герцогине фон Саксен-Веймар-Эйзенах, поинтересовалась:

— Но если вы, милейшая, ни в чём не виновны и, наоборот, обвиняете меня в причастности к убийству, то почему же вы не бежите в милицию?

Голос Вэвэ оставался твёрд, но эта твёрдость скрывала страх. А консьержка, пускай слегка и ошарашенная данным отпором, всё же продолжала гнуть свою линию. Правда, обидных слов больше не употребляла. Она, как теннисный мячик, перебросила Вэвэ обратно обращение «милейшая», вкладывая в него как можно больше иронии.

— Я, милейшая, вам звоню только потому, что, как ни странно, хочу вас защитить.

При этих словах Жанна Альбертовна не смогла сдержать кривой ухмылки. А на той стороне линии Валентина Викторовна удивлённо приподняла левую бровь. Она у неё была дежурной по удивлению.

— Защитить меня? От чего? — тем же холодным тоном спросила она.

— Видите ли, милейшая, после убийства того молодого человека… Кстати, вы его случайно не знали? — внезапно спросила консьержка. И тут Вэвэ невольно попалась. Она же не ведала, что Жанна Альбертовна представления не имеет, что она заведует библиотекой, в которой работает Скрепкин, а, следовательно, как его начальница, могла знать, где и с кем он живёт.

— Знала немножко, — не подозревая подвоха, сболтнула она. — Владик привёл его к нам в библиотеку, а потом он и сам стал приходить заниматься.

А консьержка торжествовала. Вот оно, недостающее звено. А то она уж ломала-переломала голову, думая, какая связь может быть между Евгением, Скрепкиным и этой мымрой. А она, оказывается, знала их обоих.

— Милейшая! — смакуя, повторив это обращение, вновь обратилась она к Вэвэ. — Я хочу вас предостеречь. Я не знаю, что на самом деле произошло в квартире Скрепкина, но вскоре после убийства Евгения ко мне обратился незнакомый и очень опасный человек. Настоящий бандит. Хуже, чем в самых страшных фильмах про русскую мафию. Только хорошо одетый. Так вот он не поверил моим клятвам, что я никого не видела, и даже угрожал. Представляете, — Вэвэ услышала всхлип, — он грозил сжечь мою каморку вместе со мной, если я не вспомню, кто ещё заходил в подъезд в тот вечер.

Жанна Альбертовна, выжидая, умолкла. Она пустила пробный шар и ждала реакции Вэвэ. Не может быть, чтобы та каким-нибудь образом не была в этом деле замешана.

И Вэвэ клюнула. Она не без оснований решила, что стала жертвой шантажа, хотя Жанна Альбертовна, вероятно, считала её только свидетелем. А вот появление неизвестного бандита могло оказаться даже опаснее, чем встреча с милицией, и Вэвэ позарез было нужно, чтобы консьержка продолжала молчать о том, что знала.

— Может, существует способ сохранить моё инкогнито? — уже совсем иным, почти просительным тоном промямлила она.

— В мире нет ничего невозможного, — деланно равнодушно ответила консьержка. — Но это не телефонный разговор.

— Так, может, нам стоит встретиться? — с надеждой спросила Вэвэ.

— Я полагаю, что это необходимо нам обеим, милейшая, — похоронным тоном произнесла Жанна Альбертовна, и они договорились о встрече вечером в скверике рядом с домом хитроумной консьержки.

Та ликовала. Похоже, эта дама не только что-то знает, но и готова платить за молчание. Осталось выяснить, кто намерен дать больше, библиотекарша или Михалёв. А ещё лучше было бы содрать деньги с них обоих.

— Убить тебя мало, сволочь, — как бы в ответ на мысли Жанны Альбертовны мелькнуло в голове у Вэвэ.

На следующее утро, сославшись на недомогание, Валентина Викторовна на работу не пошла. А отправилась вместо этого на рынок, где вызвала недоумение у тёти Клавы из Рязани, работавшей в мясном ряду. Её не столько удивило, что дамочка покупает такой большой кусок свиной грудинки, это — на здоровье, сколько то, что не хочет, чтобы она ей его порубила на подходящего размера части. Ведь так ей (грудинке) ни в одну кастрюлю или духовку не поместиться. Ещё больше тётя Клава удивилась бы, если б узнала, что странная женщина покупает мясо не для еды. Точнее, не в первую очередь для еды.

Через час Вэвэ можно было застать за странным занятием. На кухне её квартиры, на разделочной доске лежала грудинка, накрытая куском картона и старым, предназначенным на выброс пальто, а женщина с остервенением била по этому муляжу человеческого тела ножом, приноравливая силу и угол удара к тому, чтобы пробить всю конструкцию насквозь и почувствовать, как лезвие вонзается в дерево. После нескольких упражнений она решила, что удобнее всего наносить удар сбоку так, что, если бы грудинка не лежала, а стояла вертикально, располагаясь аналогично груди человека, то плоскость ножа проходила бы параллельно с землёй, чтобы с большей вероятностью не уткнуться в ребро, и чтобы для размаха руки при этом оставалось достаточно пространства.

Жанна Альбертовна пришла на встречу первой, потому что сгорала от нетерпения. Она с полным основанием гордилась собой и своей сообразительностью, считая, что и то, и другое должно быть достойно вознаграждено. Поколебавшись, она присела, подстелив на неприветливую осеннюю скамеечку неизвестно как попавший к ней номер «La femme» — стильного журнала для женщин. Какое-то время она крутила нетерпеливо головой, выглядывая библиотекаршу, но затем успокоилась и задумалась, на что потратит плывущие на халяву деньги.

А Вэвэ уже несколько минут как пришла и из темноты деревьев разглядывала сидящую под фонарём вымогательницу. Жалости в её глазах не было. Кого жалеть, когда стоит вопрос: или она, или я. Валентина Викторовна не испытывала иллюзий и понимала, что, став жертвой шантажа, останется в ловушке навсегда, поэтому единственным выходом могло быть только физическое уничтожение вымогателя. Вдоволь налюбовавшись консьержкой, Вэвэ решительным шагом вышла из своего укрытия, напугав при этом ожидавшую её даму, которая, впрочем, тут же успокоилась, увидев знакомую ей посетительницу гадалки. Она выглядела так же нелепо, как и в тот раз.

Жанна Альбертовна выдавила из себя приветливую улыбку и собиралась что-то сказать, когда сильная, одетая в синюю хозяйственную перчатку и вооружённая ножом рука новоявленной Немезиды ударила её в грудь. Консьержка глухо вскрикнула и захлебнулась в крике, потому что резиновая пятерня плотно прикрыла ей рот и нос, перекрывая доступ последним глоткам воздуха. Жанна Альбертовна вяло попыталась оттолкнуть убийцу, но сознание угасло, и она умерла.

Второй раз убивать оказалось намного легче, чем в первый. В неожиданном приступе веселья Вэвэ даже подумала, что это может превратиться у неё в привычку. Заведующая с удовлетворением оглядела плоды своего труда. Тёмная ручка ножа была практически незаметна на фоне чёрного кожаного пальто покойницы. Крови снаружи почти не было, она, видимо, впиталась в ткань одежды изнутри. Вэвэ оставалось только слегка подправить позу убиенной, чтобы та выглядела более естественной. А со стороны могло показаться, что одна немолодая женщина склонилась ко второй и прошептала ей что-то на ухо. Впрочем, смотреть на эти фигуры из театра теней в пустынном вечернем скверике было некому.

* * *

Но всё это было в прошлом, и произошло, казалось бы, даже не с ней, Валентиной Викторовной. И, если бы не сгоревшая библиотека, она бы ни за что не разрешила воспоминаниям вновь бередить её и так истерзанную душу. Но Бог, очевидно, считал иначе и всё-таки решил покарать её, видя, что земной суд не находит к ней дорогу. И сжёг её детище. Но, что удивительно, в ответ в её голове сложилась странная фраза: «Бог с ним, с богом — надо жить дальше», и душечка Вэвэ, отряхнувшись, как кошка, и вытерев слёзы, поплелась неспешно прочь от пепелища в сторону автобусной остановки. Домой, скорее домой.

Настя продолжала в одиночестве хлебать минеральную воду, ожидая, когда же её, наконец, отпустит головная боль. Назыров продолжал спать, а девушка мучилась от того, что вдобавок к боли ей начали мерещиться и какие-то запахи. Она вдруг отчётливо почувствовала, что в квартире пахнет гарью и бензином. Вначале она было решила, что после звонка Скрепкина, который сообщил ей, что библиотека ночью сгорела и они теперь дважды безработные, у неё разыгралось воображение. И, не обратив на запах никакого внимания, больше размышляла над тем, почему, судя по голосу, Владик не испытывал особой грусти по поводу пожара и, похоже, был даже доволен таким ходом событий. У неё даже мелькнула мысль, не сам ли он и подпалил для вящей страховки «Жемчужный порт», чтобы раз и навсегда избавиться от риска быть застуканными милицией. А если и так, она, скорее всего, была ему за это только благодарна, поскольку с ликвидацией «порта» рухнула и последняя завеса тайн между ней и её татарином.

Но бензином воняло всё назойливее. И Настя даже подумала, что у неё лёгкая форма белой горячки. А запах, похоже, шёл откуда-то из прихожей. Не пытаясь уже сдерживать любопытство, девушка пошла к входной двери и обнаружила на вешалке пропахший копотью плащ Игната с рукавами, прилично измазанными пятнами бензина и соответственно воняющими. И что-то вдруг щёлкнуло в больной голове Кравчук. Видимо, присущая всем влюблённым обострённая интуиция усилилась похмельем, открывающим поры, ведущие в глубины подсознания.

И картинка вдруг сложилась. Игната не было ночью, когда сгорела библиотека. Его одежда пахла бензином и гарью. Значит, он был там, где что-то горело, и, возможно, что-то поджёг сам. Игнат — сыщик-профессионал и много раз был в библиотеке. Так трудно ли ему было узнать при его наблюдательности, чем реально занимаются по ночам в «порту»? И могло ли быть простым совпадением, что в одну и ту же ночь один сообщает о пожаре, а другой, не будучи пожарным, возвращается с какого-то пожара? Так, может, пожаров было всё-таки не два, а один, и Игнат его сам и устроил? «Боже мой, — вдруг осенило Настю, — он всё про „порт“ знал и сжёг его, чтобы спасти меня от тюрьмы!»

И девушка побежала будить Назырова.

В силу профессии и прежней службы в армии Игнат умел просыпаться легко, мгновенно переходя в состояние бодрствования, но только не тогда, когда знал, что он не на службе. А в этот раз, предвидя, что ночью вряд ли поспит, он договорился на работе, что придёт к обеду. Поэтому, когда пришла Настя и начала тормошить его, просто повернулся на другой бок и закрыл себе голову подушкой, буркнув, что ему сегодня рано не вставать. Но Кравчук продолжала теребить его, пока он, наконец, сдавшись, не открыл глаза. Игнат любил Настю, но это не значило, что он не умел на неё сердиться.

— Я же сказал, мне рано не вставать, — раздражённо пробормотал он хриплым со сна голосом. — В чём проблема, Настёна?

Назыров вспомнил про недопитую бутылку водки и злопамятно добавил:

— А ты знаешь, что храпишь во сне, когда выпьешь?

Настя покраснела. Мало того, что перебрала, а ещё и храпела. Она было хотела осадить Игната и сказать что-нибудь резкое, но вспомнила, что пришла не ссориться, а совсем наоборот.

— Извини, — проговорила она. — Я не хотела тебя будить. Но это очень важно, и мне нужно знать правду. Поклянись, что не будешь врать.

Игнат не удержался и хмыкнул. Снова клясться? Ну-ну. Он поднял правую руку, как в суде присяжных в Штатах, и торжественно произнёс:

— Клянусь.

Настя с сомнением поглядела на сыщика и, секунду поколебавшись, прямиком спросила:

— Это ты спалил библиотеку?

Назыров опешил. Что-что, а такого вопроса он не ожидал. А Кравчук в это время пристально следила за сменой гримас его подвижного лица, на котором удивлённо-испуганное выражение застигнутого врасплох воришки мгновенно сменилось эдакой холодно-равнодушной маской работника собеса. «Будет врать», — подумала Настя.

— Какую библиотеку? — нарочито туповато переспросил Игнат, с удивлением констатируя, что ведёт себя так же глупо, как его подследственные.

— Не валяй дурака, татарин, — строго сказала Настя. — Есть только одна библиотека, которая меня может интересовать. Та, в которой я работаю. Точнее, работала. Признавайся сейчас же, это ты её поджёг?

Самое смешное было то, что Назырову не так уж и хотелось скрывать правду. Он любил эту женщину и не стыдился того, что сделал. Но на рациональном уровне понимал, что лучше будет, если она всё-таки ничего не будет знать. И эта мимолётная борьба сказать или нет, тенью отразилась на его лице, что моментально тоже было подмечено Настей.

— А что? Кто-то поджёг библиотеку? Надеюсь, никто не пострадал?

Кравчук уже не сомневалась, что он врёт. Она широко размахнулась рукой, как будто собираясь ударить, но вместо этого лишь легонько шлёпнула его по губам.

— Скотина! Врун! Зачем ты это сделал? — ворчливо, но беззлобно шепнула она и обняла его за шею.

— Сделал — не сделал, какая теперь разница? — почти неслышно вторил ей Игнат и прижал девушку к себе.

Молодые люди плохо разбирались в ономастике и не знали, что по одной из версий имя Игнат происходит от латинского «ignitus», что значит огненный. А спалил или нет Назыров библиотеку, в сущности, не имело значения. Главное, что она сгорела.

Между тем жизнь текла своим чередом. Следователь прокуратуры Безруков постепенно наваливал на папку с делом Евгения Калибера и Жанны Альбертовны Штейн другие, и, в конце концов, спрятал её в долгий ящик. Игнат и Настя продолжали встречаться, то Назыров жил у Насти, то она у него. Но, как ни странно, ни один из них так и не решился сделать ещё один шаг и предложить оформить отношения. Причём каждый из них искренне упрекал не партнёра, а самого себя в нерешительности. И это несмотря на то, что оба неоднократно пытались завести разговор о браке. Но, начав, почему-то бекали или мекали, смущались и несли околесицу. И в итоге вполне уместная и ожидаемая кульминационная фраза из популярной, но нудной телепрограммы «Давай поженимся» так и не была произнесена. Хотя, с другой стороны, никто из них и не впадал в другую крайность и не рассуждал лицемерно о том, что печать в паспорте не имеет никакого значения. Им, видимо, просто не хватало какого-то третьего лица, общего друга, который бы просто, не мудрствуя, взял их за руку и отвёл в загс.

Кстати сказать, Настя всё-таки пошла на курсы сисадминов, а Назыров стал старшим опером и вместо четырёх маленьких теперь ждал на погоны одну звёздочку побольше, майорскую.

А Клёпа постепенно осваивался с должностью главного босса. И это у него получалось вполне неплохо. Так что даже его сварливая супруга прикусила язык и стала донимать его меньше. А на смерть Деда и историю с «общаком» он в итоге просто положил с прицепом. В конце концов, все они знали, чем занимаются и чем это может грозить. «Стрелка» с главой другой ОПГ, Коробочкой, всё же состоялась и прошла мирно, так как тот поклялся, что ни он, ни братва не при делах и к с убийству Хвыли не имеют никакого отношения. Другими словами, в отличие от персонажа одной истории Паниковского, он никакую конвенцию не нарушал. А было ли это на самом деле правдой, Клёпу, в принципе, и не волновало. Главное, чтобы не был нарушен общий баланс сил и интересов. Поэтому пацаны с обеих сторон разошлись к всеобщему удовлетворению спокойно и продолжили крутить свои дела в рамках существующих договорённостей и на своих территориях.

А Валентину Викторовну теперь было не узнать. Она всё-таки нашла вакантную должность старшего библиотекаря. И по какому-то мистическому стечению обстоятельств именно в торгово-экономическом университете, в котором учился Колибри. Но это была теперь совсем другая женщина. Кто бы узнал в эффектной, хорошо одетой даме, на которую оглядывались мужчины среднего возраста и помоложе, прежнюю Вэвэ. И всё из-за того, что дрова на даче теперь колола не она, а ни больше ни меньше как дознаватель государственной противопожарной инспекции Киселёв. Так что знай наших. Вот как, оказывается, при правильном раскладе умеют меняться душечки.

Скрепкин же, когда библиотека сгорела, посчитав свои сбережения, вначале решил, что работать ему, в общем, и необязательно, но быстро заскучал. Поэтому, пролистав газету, он выбрал среди разных курсов нечто такое, что, по крайней мере, звучало нетоскливо. И выучился на ландшафтного дизайнера. Более того, преуспел и стал популярен среди всякого рода ненормальных, которые на кондовой русской территории Подмосковья мечтают о японских садиках, считая, что это делает их дзен-буддистами. А вот на личном фронте у Владика был просто швах. После гибели Жени он так и не встретил ни мужчину, ни женщину, которые могли хотя бы чуточку быть с ним сравнимыми, и Скрепкин замкнулся в одиночестве, изучая философию гесихазма, или исихазма, как его чаще принято называть в России.

А основным итогом этой глупой и странной истории оказалось то, что умерли три обыкновенных человека, по-своему хороших, по-своему плохих, и никому до этого не было никакого дела.

 

Десять минут небыстрой ходьбы

Доктор Верд сидел, чуть покачиваясь в кресле, и разглядывал открытые почти до попки красивые ноги своей секретарши. Он предполагал, что она об этом знает, и она без сомнения знала. Он был холост в свои почти сорок, и иногда подумывал, а почему бы не завести с ней роман, но каждый раз решал, что не стоит. Он работал с ней уже четыре года, и лучшего партнёра по работе у него не было. Когда она пришла в первый раз, он только за внешность был готов принять её, но всё-таки задал свой традиционный вопрос:

— Если я приглашаю клиента в полдесятого, во сколько он должен прийти?

На этот дурацкий вопрос он много раз слышал ответ, что в 9.50, но в этот раз услышал — 9.30 и совсем растаял. Он никогда не был влюблён в неё, но не знал женщины, ей подобной.

Доктор Верд слыл странным человеком. У него была процветающая практика, хотя он часто не брал денег. Если он знал, что не может помочь, то просто говорил это больным и возвращал деньги, и никакие уговоры не могли изменить его решение. Он прочитал достаточно книг и статей, чтобы понять, что медицина — это в основном бизнес, а если ты не видишь результатов своими глазами, то ни одна статья или фармацевтическая фирма не могут тебя убедить, что приём какого-то лекарства необходим, потому как через несколько лет лечение, с некоторой статистической вероятностью, даст результат и изменит ход болезни. Или поможет её избежать.

— Лили, вы можете зайти ко мне?

* * *

— Естественно, доктор. — Секретарша быстро вскочила и подошла, наклонившись над его столом. Теперь он видел её грудь и красивый лифчик. Позволив себе несколько секунд удовольствия, он откатился назад.

— Зачем вы вчера снова принимали кокаин?

* * *

— Откуда вы знаете? — и Лили возмущённо выпрямилась. — Что, док, снова ходили на ту помойку? Сняли себе шлюху?

Доктор тяжело вздохнул. Он действительно вчера, как обычно, зашёл в забегаловку напротив. Его там хорошо знали, кто-то бросился уступать место, но он просто отмахнулся и пошёл прямиком к стойке.

— Что сегодня? Коньяк или водка? — спросил знакомый бармен.

— А какой сегодня день недели? — в ответ спросил он.

— Вторник.

— Тогда водка.

Бармен не так, как остальным клиентам, налил полный стакан и подвинул его Верду.

— У нас есть хорошая девочка. Но ненадолго. Транзит в тёплые страны. Показать? — и раньше, чем доктор успел ответить, крикнул: Люси, спустись на минутку.

В бар вбежала молодая женщина, которая сразу оценивающе на него посмотрела. Бармен налил ей рюмку и отодвинулся к Верду. А тот вспоминал, как в молодости бегал за девчонками, и очень редко получал то, что хотел. И однажды одна умная баба сказала ему:

— С тобой проблема. Ты создаёшь ситуацию. Если бы ты просто намекнул, что хочешь потрахаться, то получал бы чаще. А ты как будто каждый раз собираешься жениться. А женщины мужей себе выбирают.

Самое забавное в той ситуации было то, что она спросила его:

— Скажи правду. Тебе хочется со мной потрахаться?

Естественно, он ответил «да», но получилось неинтересно ни для него, ни для неё. Более того, у неё был специфический, почти незаметный запах кожи, который ему не нравился. С тех пор он постепенно привык пользоваться услугами проституток. И теперь он разглядывал предложенную ему девчушку. Она была хороша. Дело было даже не в том, насколько симпатична, она была сексуально женственной.

Он с грустью подумал, что её увезут в какое-нибудь Марокко, и она верит, что найдёт счастье, и искренне надеялся, что ей повезёт.

— Хорошая девочка. Сколько стоит? — спросил он бармена.

— Она, в принципе, здесь не работает. Я же сказал: «транзит». Если понравитесь, то получите бесплатно. Но, если кто-то хочет платить, двести баксов.

— Сегодня я пришёл напиться, но её жалко, если пропадёт, — тихо буркнул Верд, но девушка услышала.

— Я не пропаду, — по-английски, но с сильным славянским акцентом сказала она. — А ты мог бы получить что-нибудь и «за так».

Доктор внимательно на неё посмотрел.

— Вы знаете, милая девушка, я вам очень благодарен, но у меня там, в офисе, сидит красивая женщина, которая работает со мной много лет. И я не раз думал, почему бы нам не развить наши взаимоотношения, а потом в один день вдруг узнал, что она по уши влюблена в известного баскетболиста и хорошего парня, и собирается выйти за него замуж. Так что лучше я просто напьюсь.

— Слушай, а ты не педик случайно? — спросила девушка.

— Я не педик, я медик, — ответил Верд и отвернулся.

Бармен по-тихому, но быстро шуганул девицу. Иногда, хотя и редко, он позволял себе чуть фамильярный тон.

— Слушай, док, ты, кстати, пригляди за своей Лили, она снова стала покупать кокаин.

Всё это промелькнуло в течение секунды в голове, и он снова очутился в своём кабинете, максимально отодвинувшись от Лили. А та продолжала сурово смотреть на него. Она выросла не в самом лучшем месте города и умела за себя постоять, но дело было не в том, что доктор опасался, просто он привык сохранять дистанцию.

— Слушай, мы друг про друга много что знаем. Но если ты так хорошо информирована, то знаешь, что ни с какими шлюхами я вчера не связывался, и, тем не менее, прошу тебя не возвращаться к кокаину.

— А кто ты мне? Папа? Любовник? Чтобы учить меня жить? — спросила, вспылив, женщина. — Можно подумать, ты заплатил залог, когда меня арестовала полиция.

Доктор развеселился.

— Все люди, говоря в гневе, невольно выдают свои тайные мысли, а я, как доктор, привык пытаться понять смысл того, что скрыто за обычными словами. Ты бы хотела, чтобы я был твоим любовником?

Лили внимательно на него посмотрела и отодвинулась.

— Если бы ты сказал это несколько лет раньше, то может быть…

А доктор продолжил:

— А кто, по-твоему, заплатил залог?

— Как кто? Мой дядя. И я вернула ему деньги. Он купил машину. Сделал ремонт в квартире.

— А откуда у него деньги? — почти издевательски спросил доктор.

— Ты хочешь сказать, что деньги дал ты? — и Лили обессиленно села в кресло.

— Я дал деньги, оплатил адвоката, — Верд откровенно рассмеялся.

— Значит, всё это время я ходила, кланялась в семью, которую я не люблю, терпела нравоучения, хотя ничего им и не должна? — она довольно убедительно замахнулась в доктора безделушкой со стола. — Ну, почему ты никогда ничего не говоришь? Сволочь.

Доктор немножко нахмурился.

— Деньги, моя дорогая, не всё. Мне дороже ты. Более того, ты мне ничего не должна. Ты нашла себе парня и хочешь выйти замуж, поэтому я просто даю дружеский совет. Не дури.

В этот момент зазвонил телефон. Никто из них упрямо не хотел поднимать трубку, но, наконец, Лили вспомнила о своей секретарской должности и ответила. Верд краем уха прислушивался к разговору.

— Да. Кабинет доктора Верда. Нет, он не ездит на вызовы. Даже за большие деньги.

Последовала длительная пауза, Лили только слушала, а потом устало спросила доктора:

— Они настаивают и просят поговорить с вами. Вы ответите?

Доктор умоляюще посмотрел на секретаршу, но потом согласился.

— Ладно. Переведи разговор.

С ним заговорил странный, но вежливый голос.

* * *

— Доктор, мне нужна ваша помощь. Моя дочка больна. У неё несколько дней высокая температура, и болит горло. Я был бы очень благодарен, если бы вы приехали.

— Но ведь моя секретарша объяснила, что я не езжу по вызовам, тем более что боли в горле у ребёнка — проблема, которую может решить любой семейный врач.

Верд настроился повесить трубку.

— Доктор, у вас очень уважаемая репутация, и мне порекомендовали именно вас. — Это была лесть, перед которой ни один врач не может устоять. — Кроме того, вы можете выполнить маленькую просьбу и заглянуть в свой счёт в компьютере?

— Да, конечно. — И Верд это быстро сделал.

В конце текущего счёта высветилась цифра — 1000 долларов. Он снова приложил трубку к уху.

— И что это значит? — спросил он, пытаясь в глубине души не вникать, откуда незнакомый человек знает номер его счёта.

— Для вас лично ничего. Эти деньги, вне зависимости от вашего решения, останутся на вашем счету, но я всё равно очень прошу вас приехать.

Доктор поколебался, но потом сказал:

— Хорошо, говорите адрес. Я приеду, когда смогу.

Он поднялся без всякого энтузиазма и, выходя, сказал Лили:

— Я не знаю, во что ты меня втравила, но я еду на вызов — Йеллоустрит, 85. Поеду на такси.

Ему пришлось постоять, прежде чем перед ним остановилось такси. Он устало втиснулся и сказал адрес. Таксист повернулся к нему и ответил:

— Я туда не поеду.

Они некоторое время разглядывали друг друга, а потом Верд спросил:

— Ты что, не знаешь дороги?

— Я знаю дорогу, но туда не поеду, тем более в такое время.

Верд задумался и, в конце концов, решил, что из него вымогают деньги.

— Так за сколько поедем?

— Мистер, я же вам объяснил, что туда не поеду. И никто из наших не поедет.

Доктор изменил тактику.

— Послушайте, я доктор, меня позвали к больному ребёнку, и я должен помочь.

Таксист криво ухмыльнулся.

— Кто вы, я знаю. Вы когда-то лечили моих родителей. Но в это место я не хочу ехать и не хочу вас везти.

— Там что, живут преступники?

— Они не преступники.

Доктор потянулся.

— Тогда поехали.

Таксист некоторое время колебался, а потом сказал:

— Это обойдётся в 150 долларов, и я вас ни минуту не жду снаружи.

Доктор возмутился.

— Послушай, дорогой, я понял, что ты не хочешь ехать, но есть границы. Я знаю цены в нашем городе. Это максимум 20 долларов в любой конец. Я что, как-то не так лечил твоих родителей? И это месть?

Таксист обернулся к нему.

— Доктор, вы, хоть и умный, но дурак. Вы очень хорошо лечили, и я на всю жизнь благодарен, но это цена поездки.

Верд снова задумался.

— Ладно, поехали. В конце концов, за проезд плачу не я.

Поездка была абсолютно обычной. Доктор даже задремал. Единственный момент, когда он проснулся, был при проезде через полицейский пост и шлагбаум, когда таксист крикнул, что везёт доктора. Впрочем, поездка почти сразу и закончилась. Верд отдал деньги и попросил счёт. Таксист снова обернулся к нему и сказал:

— Док, вот место, которое вам нужно. Я в последний раз предлагаю, поехали отсюда, я вам даже верну деньги.

Доктор пожал плечами и вышел. Он находился в обычном районе дорогих домов и вилл. Был вечер. Виднелись редкие фигуры прохожих, а прямо напротив него было небольшое уютное кафе, на котором и был адрес: Йеллоустрит, 85. Верд вошёл. Внутри было пусто, но к нему почти сразу подошёл странноватого вида человек и вежливо поздоровался.

— Доктор, большое спасибо, что приехали. Зайдёмте на минуточку ко мне в кабинет.

Верд хотел всё закончить как можно скорее и сказал:

— Извините, но я тороплюсь.

Его собеседник заволновался.

— Да, да, я понимаю. Но, во-первых, это не займёт много времени, а во-вторых, вы, как доктор, должны узнать анамнез ребёнка.

— Ну, хорошо, — кивнул Верд.

Они прошли в маленький кабинет и сели.

— Доктор, вы знаете, что такое лепрозорий?

Верд удивлённо посмотрел.

— Естественно, знаю. Это что, лепрозорий?

Его собеседник замахал руками.

— Ну, что вы, боже сохрани. Это аналогия. Мы все здесь живём очень изолированно, потому что страдаем, как бы лучше выразиться, различными врождёнными синдромами, поэтому часто выглядим не совсем обычно.

Доктор встал.

— Извините, я теряю время. Даже если бы у вас была проказа, я оказал бы помощь, но я не специалист по синдромам. Мне нечего здесь делать.

Его собеседник тоже встал и легонько ухватил его за рукав.

— Пожалуйста, хоть дослушайте. Наши синдромы вы не вылечите. Болеет девочка. У неё болит горло. Обычно мы не обращаемся за помощью, всё проходит и так. Но тут уже три дня высокая температура.

Верд снова сел.

— Вы меряли? Какая?

Хозин кафе тоже вернулся в кресло и после паузы сказал:

— 45 градусов.

Доктор возмутился.

— Я здесь с вами в какие-то игрушки играю. Этого не может быть. А если и «да», то она давно уже должна лежать в больнице.

Собеседник тяжело вздохнул.

— Доктор, её обычная температура 42 градуса. Может, всё-таки посмотрите ей горло?

Теперь вздохнул Верд.

— Ладно, всё равно уже приехал. Пошли.

Они поднялись на второй этаж и прошли в одну из комнат. На кровати лежало существо, которое, может, и было девочкой, но волосы у Верда встали дыбом. А отец подошёл и нежно погладил её по голове.

— Леночка, покажи дяде горло.

Верд подошёл на трясущихся ногах и заглянул в пасть. Он увидел огромные багрового цвета миндалины, из которых высовывались головки маленьких червей и визжали.

* * *

Баскетболист Мики Норт вошёл в раздевалку, когда зазвонил его мобильный телефон. Это была его невеста Лили.

— Мики, можешь сейчас приехать?

Мики не был настроен никуда ехать, но тут вдруг встревожился.

— Что-то случилось?

В голосе Лили почувствовались слёзы.

— Не знаю. Но, может быть.

Мики поднялся со скамейки, а это было два метра и восемь сантиметров мускулов.

— Я буду у тебя через 15 минут.

Приехав, он застал заплаканную Лили.

— Что случилось? Этот твой старый козёл пытался приставать к тебе? Я оторву ему голову.

Лили почему-то снова заплакала.

— Да лучше бы приставал.

Гигант легко поднял её на руки и поцеловал.

— Ты хочешь сказать, что эта скотина даже не захотела приставать к такой красивой женщине?

Лили невольно хихикнула и стукнула его в грудь.

— Прекрати валять дурака и опусти меня. Док — хороший человек.

Мики усадил её обратно и с трудом уместился в кресле напротив.

— Так в чём же дело?

— Доктор обычно не ездит по вызовам, а тут частично из-за меня, частично из-за него самого вышло так, что он согласился.

Баскетболист пожал плечами.

— Ну и что?

— Он поехал на улицу Йеллоустрит, 85.

— Ну и что? — снова повторил Мики.

— Я проверила по интернету. Такой улицы в городе не существует.

Мики вновь никак не прореагировал.

— Я всё равно не понимаю. Он куда-то уехал на такси, значит, его отвезли. Значит, такое место есть. Проблема, скорее, в твоём компьютере.

Лили упрямо надула губки.

— Мне всё равно почему-то тревожно.

Баскетболист почувствовал укол ревности.

— А что ты вдруг так разволновалась? Кто он тебе вообще? Никто.

— Вот и я так думала, а оказалось, что это он тогда заплатил за меня залог и ничего не сказал.

Мики удивлённо взглянул.

— Ты хочешь сказать, что мы всё это время зря ходим к этому старому грибу, твоему дядьке, носим торты и слушаем, как он нудит, какой он твой благодетель?

Лили молча кивнула. Баскетболист выбрался из кресла, чуть не разломав его, и обречённо сказал:

— Ладно, пошли выяснять.

Лили обрадовалась.

— А куда?

Мики посмотрел на неё, как на дурочку.

— Зайдём в ближайшее отделение полиции и спросим, где эта улица.

Но ни в ближайшем, ни во втором, ни в третьем отделении никто не слышал про Йеллоустрит. Теперь они действительно всерьёз заволновались и пошли расспрашивать таксистов, а те отнекивались или просто отворачивались. Наконец, один пожилой таксист, увидев их встревоженные лица, сказал:

— Я знаю, где эта улица, но туда не поеду. Хотя могу показать дорогу до места, откуда до неё минут десять ходьбы. Это обойдётся вам в пятьдесят долларов.

Мики и Лили удивились, услышав цену, но кивнули.

Они поехали вслед за такси, и минут через десять остановились перед полицейским постом и закрытым шлагбаумом с надписью «Запретная зона».

— Йеллоустрит там, за шлагбаумом, — сказал таксист и, развернувшись, уехал.

Всё выглядело достаточно обычно. В будке дремал немолодой полицейский. Лили постучалась к нему. Тот встрепенулся.

— Извините, мы можем проехать на улицу Йеллоустрит, 85?

Полицейский равнодушно ответил.

— Проезд частного транспорта туда запрещён.

Но Лили продолжала настаивать.

— Мы очень беспокоимся об одном человеке, докторе, он поехал по этому адресу.

Полицейский со вздохом достал какую-то папку, видимо, журнал регистраций.

— Приблизительно два часа назад я пропустил такси с пассажиром. Такси вскоре вернулось без него. Наверно, это ваш доктор.

Лили стала снова настаивать:

— Нам нужно проехать.

Полицейский отрицательно покачал головой.

— Если хотите, можете идти пешком. Это приблизительно десять минут небыстрой ходьбы. Но я не советую.

Баскетболист решил, что настало время ему вступить в разговор. Он агрессивно, демонстрирую весь свой рост, подошёл к будке и спросил:

— Слушай, чурка в погонах, а что будет, если я просто разнесу твой шлагбаум к чёртовой матери?

Полицейский практически не реагировал, но Мики и Лили в ужасе отпрянули. Из того места, где, они думали, находится брюшко пожилого человека, в некоем подобии конечности на них смотрел взведённый пистолет. После некоторой паузы полицейский убрал пушку и совершенно по-человечески проговорил:

— Молодые люди, послушайте совета немолодого человека. Ваш доктор находится там довольно много времени, то есть скоро закончит свои дела. Если он захочет вернуться, то прогуляется пешком. Я же говорил, это 10 минут небыстрой ходьбы. А отсюда уже легко уехать на такси. Если же он решит остаться, то там хорошая гостиница, и завтра он позвонит. Вы действительно можете пойти сами туда и проверить, но я не рекомендую. А разницу между запрещаю и не рекомендую вы, я надеюсь, улавливаете. Поэтому, если хотите, просто подождите здесь с полчасика, а если он не придёт, езжайте домой.

* * *

Доктор в ужасе отпрянул, увидев миндалины девочки, и сел на любезно подставленный отцом стул. Он был бледен.

— Господи, этого не может быть.

Отец подошёл и снова погладил девочку по голове.

— Доктор, вам не хватило терпения меня дослушать, может быть, тогда вам было бы легче. И, тем не менее, это моя дочь, которая болеет. Постарайтесь ей помочь.

У Верда сработали профессиональные привычки, и это помогло успокоиться.

— Послушайте, милейший, я лечу, когда знаю, что лечу. Но сейчас я понятия не имею.

Хозяин кафе продолжал настаивать:

— А вы попробуйте. Я вам доверяю. Представьте, какое лекарство вы бы дали, если бы вас позвали к больному ребёнку, у которого три дня высокая температура и болит горло?

Доктор усмехнулся.

— Ситуация вообще-то неоднозначная, но в некоторых случаях пенициллин.

— Вы можете выписать рецепт?

— Я не уверен, что поступаю правильно, но если вы так хотите, то да.

Хозяин, наконец, успокоился и даже обрадовался.

— Вот и славно. Вы пишите, а я принесу коньячку.

Закончив с рецептом, Верд не без облегчения вышел из комнаты и столкнулся с хозяином. Тот держал в руках поднос с бутылкой коньяка и какой-то закуской. Доктор хотел положить рецепт на поднос, но из области живота хозяина кафе высунулась третья конечность и взяла его.

— Вы, док, не представляете, как я вам благодарен.

А Верд снова стоял бледный, как стена.

Хозяин не без понимания посмотрел на него.

— Извините, доктор, но, может, вы воспользуйтесь моим советом. Место здесь необычное. У меня есть удобные комнаты на съём. Может, не откажетесь переночевать, а утром уедете на такси.

И он провёл доктора в чистенькую уютную комнату. Верд заколебался на минуту, но, подумав, что ему придётся ещё ночь провести в этом месте, отрицательно покачал головой.

— А что? Отсюда в такое время действительно невозможно выбраться?

Хозяин удивлённо пожал плечами.

— Почему? Выходите из кафе, налево — абсолютно прямая дорога. Десять минут небыстрой ходьбы, и вы у поста полиции со шлагбаумом. Оттуда спокойно уедете на такси.

— Тогда я, пожалуй, так и поступлю.

Хозяин снова пожал плечами.

— Как вам угодно. Ещё раз спасибо за помощь. На ваш счёт будут переведены ещё четыре тысячи долларов.

Верд поблагодарил и спустился по лестнице. Зал кафе был мягко освещён, и его успела заполнить публика. Доктор, не обращая ни на кого внимания, направился к выходу, но ноги у него вдруг подкосились. Он разглядел некоторых посетителей. Ни в одном кошмарном сне он не видел таких чудовищ. На него смотрели, но никто не двинулся с места. «Десять минут небыстрой ходьбы» — мелькнуло у него в голове. Доктор чуть ли не бегом выскочил и почувствовал, что за ним семенят какие-то ножки. Решив, что увязалась какая-нибудь собачонка, он оглянулся. Рядом с ним бежало нечто, похожее на папку для бумаг на ножках с двумя головами. Одна из голов обратилась к нему:

— Вы доктор? С нашей Леночкой будет всё в порядке?

Верд не ответил и только прибавил шагу. Вокруг мирно прогуливались существа из кошмаров, а в голове у Верда рефреном крутилась фраза «Десять минут небыстрой ходьбы».

Он пригнул голову, чтобы не видеть тех, кто рядом, и поэтому чуть не столкнулся с существом, похожим на циклопа. Только у циклопа части лица были перепутаны местами. Тот отпрянул и замахнулся на доктора двумя левыми руками. Верд с перепугу оттолкнул существо, и оно, на его удивление, без сопротивления с оханием упало на свою заднюю часть. На доктора стала надвигаться толпа, и он понял, что сейчас умрёт. Но, как ни странно, его не тронули, и, более того, раздвинулись, когда он снова пошёл. Верд вздохнул с облегчением и почти уже вышел на пустынное место, когда его вдруг окликнули. Доктор хотел было припустить бегом, но всё-таки остановился. К нему приблизилось небольшое страшненькое существо, которое, остановившись на некотором расстоянии, пропищало:

— Доктор, у нас есть ещё больная, — и показало на соседний дом.

Верд стоял и боролся сам с собой. Наконец, проклиная себя, спросил:

— Хорошо. Где?

— А вон в том доме, на первом этаже. Третья квартира.

Доктор тяжело вздохнул и пошёл, как на казнь, смотреть больную. У двери долго стоял, собираясь духом, и наконец, тихо постучал. Ему никто не ответил. Он нажал на дверную ручку, оказалось, что дверь не заперта. Комната выглядела пустой, и Верд, пожав плечами, уже хотел уйти, когда ему на шею бросилась самая красивая женщина, которую он когда-либо видел.

— Господи, какое счастье, хоть один нормальный.

…Это была женщина, которую Верд искал всю жизнь. И уже сейчас ему хотелось, чтобы она продолжала к нему испуганно прижиматься, а он так и стоял бы, её защищая, и чувствовал её запах. И, тем не менее, он отстранился.

— Меня зовут доктор Верд. Что случилось?

— Как что случилось? — возмутилась женщина. — Я была вчера на вечеринке с друзьями и, наверно, перебрала, потому что уснула. Просыпаюсь здесь, думаю, что приятели просто устроили меня в гостинице. Выглянула в окно, а там такое творится…

Доктор понял, что сейчас двинется мозгами.

— Извините, как вас зовут?

— Наташа.

— Наташа, мне было сказано, что вы больны, и я пришёл, чтобы вас осмотреть.

У женщины потускнели глаза, и она молча стала раздеваться.

Доктор немного оторопел, хотя, несмотря ни на что, чувствовал, что получает удовольствие от этого зрелища. Но, переборов этот «стыдный» интерес, спросил:

— Наташа, дайте мне сообразить. Вы, может, подумали, что вас похитили, чтобы изнасиловать, и я пришёл за этим?

— А ты что, действительно доктор?

— У всех свои недостатки.

— Тогда отвернись.

Доктор отвернулся и начал смеяться, прислушиваясь к возбуждающему шуршанию женских тряпок.

Сзади раздался разгневанный голос.

— Ну, и что в этой ситуации смешного?

— Наташа, всё это похоже на театр абсурда. Это неправдоподобное место со странными существами. Вы в этом месте. Ваша логика. Вы ведь только что передо мной разделись. Зачем мне было отворачиваться?

Доктор сделал паузу, но ответа не услышал.

— Наташа, но если мы в театре абсурда, можно мне задать один вопрос?

— Валяйте.

— Если мы отсюда выберемся, вы выйдете за меня замуж?

Шуршание прекратилось. Доктор обернулся. Наташа ещё не успела совсем одеться и от этого выглядела ещё привлекательнее. Она внимательно на него смотрела, а потом решительно ответила:

— Лучше быть уродом, чем сумасшедшим.

Доктор и не ожидал на самом деле положительного ответа, но всё равно погрустнел.

— Ладно, заканчивайте с вашим туалетом и будем выбираться.

— А у вас есть какой-то план?

Верд усмехнулся.

— Никакого плана у меня нет, но, как мне было сказано, «Десять минут небыстрой ходьбы» до выхода.

— То есть, мы просто так выйдем к этим уродам и пойдём? — со страхом спросила женщина. — Да они нас в клочья разорвут.

Доктор устало вздохнул.

— Я не знаю, кто кого здесь считает уродом, но выбора у нас нет. Идёмте.

Они вышли. Верд на всякий случай прикрывал Наташу спиной. По улице продолжали прогуливаться чудовища. Увидев людей, некоторые из них остановились. Верд сглотнул слюну.

— Эта женщина заболела. Её нужно отвезти в больницу.

Им никто не ответил и не остановил, когда они двинулись в сторону выхода. Только снова увязалась двухголовая папка, на которую Наташа старалась не смотреть, и одна из голов участливо спрашивала:

— А с женщиной всё будет хорошо? Она поправится?..

Действительно через несколько минут они увидели чуть вдалеке шлагбаум и полицейскую будку. Рядом стояла какая-то машина. А ещё через минуту доктор услышал радостный крик: «Господи! Слава богу, доктор возвращается!» — и узнал голос Лили. Они прибавили шагу. Рядом с Лили стоял высокий мужчина, и Верд догадался, что это её баскетболист. Они боялись, что полицейский задержит их и не даст перейти за шлагбаум, но тот даже не пошевелился. Лили бросилась к доктору на шею.

— Док, вы в порядке?

Доктор криво усмехнулся и легонько обнял Лили, а потом сразу же отстранился.

— Сказать, что я совсем в порядке, было бы преувеличением…

А потом, перестав сдерживаться, схватил Лили за руки и продолжил:

— Лили, ты удивительная женщина. Ты приехала со своим парнем спасать меня? Спасибо.

Он подошёл к Мики и крепко пожал ему руку.

— Давайте поскорее убираться отсюда. Наташа, залезайте в машину.

Та мгновенно юркнула на заднее сиденье. В это время доктор заметил, что Лили и Мики побледнели и отпрянули, увидев двухголовую папку. Та откровенно их разглядывала с той стороны шлагбаума. Все заторопились залезть в машину, но доктор вдруг услышал серьёзный голос папки:

— Доктор Верд, нам на самом деле очень нужен доктор.

Верд приостановился. Папка не могла знать его фамилию. Он обернулся, а папка продолжала:

— Вы уже один раз отсюда вышли и поняли, что до выхода десять минут небыстрой ходьбы.

Верд ссутулился. Бремя профессиональной ответственности тяжёлым грузом давило на его плечи. Он обречённо вздохнул и, заглянув в машину, сказал:

— Спасибо за всё. Езжайте. Я остаюсь.

Обе женщины одновременно пытались что-то возразить, но он отмахнулся и, чтобы не потерять решимости, быстро перешёл на ту сторону.

— Пошли, папка.

* * *

Они медленно удалялись, издали всё больше и больше напоминая человека, гуляющего с собакой. Мики несколько раз посигналил вслед, но доктор не обернулся. Когда они прошли метров сто по неширокой аллее, ведущей к городу, папка вдруг попросила:

— Доктор, может, возьмём тайм-аут. Вы посидите на том пенёчке, а я покурю рядышком.

Верд опешил.

— Ты куришь?

— Есть такой грех. — И папка, достав из какого-то кармашка пачку сигарет, ловко и привычно закурила.

Это выглядело довольно странным, и Верд поинтересовался:

— А почему вторая голова не курит?

Головы переглянулись и рассмеялись.

— Она бросила.

Папка устроилась возле пенёчка удобнее и, посмотрев на Верда не без сочувствия, начала говорить.

— Док, я понимаю, каково тебе сейчас. Ты нуждаешься в объяснениях, поэтому слушай. Человек верит, что его создал Бог, в это верим и мы, как и в то, что он создал нас самих. Проблема в том, что между нами и вами существуют драматические внешние различия, с которыми человек тоже мог бы смириться, будь мы неразумны. В природе достаточно страшных созданий, например, крокодилы, и это никогда людям не мешало. Но вы амбициозны. Вы считаете разум своей исключительной привилегией. Символом избранности. Поэтому существование отличных от вас разумных существ всегда вас пугало. В давние времена это служило причиной многочисленных конфликтов между нами. Сейчас ситуация изменилась. Человечество официально нас отвергло, и мы как бы не существуем, но, как ты понял, это неправда. Мы живём очень изолированно, мало людей знают о нашем существовании. Как ты убедился, это таксисты, а ещё часть полицейских и определённый процент высокопоставленных чиновников. Как и всем, нам нужно пить, есть и где-то жить. А для этого нужно зарабатывать деньги. Однако именно в современном мире нам удобно. Он становится всё более виртуальным. И мы стали специализироваться в сфере высоких технологий, компьютерных и других информационных сетей.

Доктор с большим сомнением посмотрел на папку, а та не без гордости сказала:

— У меня, между прочим, IQ 170.

Верд съехидничал:

— Ну, если это на две головы, то ты дебил.

Головы переглянулись и рассмеялись, а одна сказала другой:

— А у него есть чувство юмора. Может, приживётся?

Они снова повернулись к нему, и одна из них продолжила:

— Сфера нашей деятельности не требует личных контактов. По компьютеру мы получаем заказ, через компьютер нам переводят деньги. И точно так же заказываем нужные нам товары. Ты не мог этого видеть в темноте, но рядом с выходом есть площадки для разгрузки грузовиков, куда выгружаются контейнеры. С другой стороны есть вертолётная площадка. Мы богаты. Работа в сфере высоких технологий прибыльна. Мы, в принципе, не знаем, на что тратить деньги. Мы не пользуемся легковыми машинами, не покупаем частных самолётов, не ездим в дорогие круизы.

Доктора разобрало любопытство.

— А если кто-нибудь не захочет вам платить?

— Такие попытки были. Но ты должен понимать, что тот, кто создаёт информационные системы, знает, и как их разрушить. Все фирмы, которые не выполняли перед нами обязательств, разорились. А если неплательщик — частное лицо… — папка вдруг рассмеялась и перескочила как будто на что-то другое. — Вот ты сегодня толкнул Витька…

Доктор вздрогнул и перебил папку.

— Так его зовут Витёк? Что, кстати, с ним?

Папка нетерпеливо отмахнулась.

— Да ничего. Задница немного поболит, и всё. Он у нас чересчур впечатлительный. Так слушай. Ты, к примеру, нам не заплатил и не реагируешь на наши попытки востребовать долг. В один из вечеров я присылаю к тебе на переговоры Витька. Как бы ты среагировал?

Доктор живо представил себе эту картину и честно ответил:

— Наложил бы в штаны.

— А потом заплатил бы?

— Отдал бы всё, что есть.

Папка удовлетворённо кивнула головой.

— Тогда ты понимаешь, что финансовых проблем у нас нет. Засада в другом. У нас нет врачей. Не в наших силах создать собственный медицинский институт. Мы, конечно, имеем доступ к любой литературе, но по книжкам медицине не выучишься.

Доктор удивился.

— Я же ничего не знаю ни в вашей анатомии, ни в болезнях. Лучше позвали бы… — и замолк, боясь обидеть собеседника.

Папка посмотрела с любопытством.

— Ты хотел сказать ветеринара? — папка задумалась. — Очень интересная и продуктивная идея. Как это раньше не пришло в голову нанять людей, которые изначально работают с разными существами.

Верд приободрился.

— Так я вам теперь не нужен? Могу идти?

Папка в грустью посмотрела на него.

— Ты можешь уйти в любой момент. Дело в другом. Чтобы найти тебя, мы потратили почти год. Столько же, по-видимому, займёт поиск ветеринара. Немало времени наши психологи потратили и на то, чтобы отыскать эту женщину.

Доктор опешил.

— Вы хотите сказать, что похитили эту женщину для меня?

Папка снова рассмеялась.

— Док, ты удивительно сообразителен. Мы рассчитывали, что ты нам поможешь. Но тебе же тоже нужна пара? Так легче адаптироваться. И в выборе мы, кажется, не ошиблись.

Верд хотел возмутиться, но вместо этого грустно кивнул.

Папка ободряюще похлопала его по ноге.

— Не грусти, док, ты найдёшь её потом. Мы ведь не ждём от тебя, что ты создашь учебник по нашей медицине. Нам нужен кто-то, кто хотя бы на поверхностном уровне зародил основу подхода к нашим болезням.

Доктор выпрямился.

— И всё-таки не понимаю, почему я?

Папка задумчиво посмотрела на него.

— Что? Действительно не понимаешь? — и после паузы: — Ты странный.

— Я странный? Я дурак, который позарился на хороший гонорар. И всё.

Папка продолжала смотреть на него. Верд даже смутился.

— Говоришь, не странный… Давай проанализируем сегодняшнюю ситуацию. К деньгам ты, в принципе, равнодушен, часто не берёшь их с пациентов. Мы проверяли. Тебе звонят и просят приехать на совершенно банальный случай, зная, что ты не ездишь на вызовы, и сразу выдают необычно большой аванс. При этом оставляют лазейку: вне зависимости от твоего согласия деньги останутся у тебя. Так?

Доктор понял, что ему лучше просто не реагировать и сдерживать свои эмоции.

— Тебе не показалось, что ситуация не совсем… стандартная.

— Показалось. Я просто, видимо, поддался на лесть.

— Допустим. Дальше ты спускаешься, чтобы взять такси. И, полагаю, таксист ни за какие коврижки не соглашается ехать к нам и наверняка уговаривает и тебя этого не делать. Так?

Доктор возмущённо поднялся.

— Таксист работает на вас?

Папка засмеялась.

— Нет, конечно. Но его реакция очень предсказуема, — папка перевела дух. — Теперь смотри. А как бы повёл себя другой человек? Он бы задумался. С чего это вдруг такой, несоизмеримый с тяжестью заболевания аванс, да ещё и таксист, который всячески отговаривает ехать?.. И что делаешь ты? Ты платишь несусветные деньги, чтобы сюда приехать. Так?

Верд только отмахнулся.

— Дальше ты идёшь к девочке, и у тебя, наверное, подкашиваются колени, но ты проводишь осмотр и даже даёшь лекарство. Это всё не странно?

Доктор хотел что-то сказать, но папка не дала.

— Ты напуган, хочешь домой и уходишь. И тебе приходится встретиться с нашими жителями. Ты от страха толкаешь Витька, но тебя никто не трогает, и ты почти уже выходишь из города. Тебе же объяснили: десять минут небыстрой ходьбы. Но в последний момент тебя просят посмотреть ещё одну больную. И ты возвращаешься. Это всё не странно?

Доктор, как на суде, сидел с опущенной головой.

— Ты находишь женщину, которая тебе более чем нравится, и выводишь её из города. И вот, пожалуйста, машина. Садись, езжай, но ты оставляешь женщину и возвращаешься снова. После этого ты говоришь, что ты не странный?

Доктор решительно встал.

— Ладно, папка, уговорила. Пойдём. Я посмотрю, смогу ли я помочь, а после буду искать эту женщину. Теперь я знаю, что она существует.

Они не торопясь пошли, и через некоторое время доктор спросил:

— А имя у тебя есть?

— Естественно. Сеня.

Доктор споткнулся от удивления, а папка в очередной раз засмеялась.

— Док, ты всё-таки тупой. А как, по-твоему, должны были меня звать? Мы интегральная, хотя и не очевидная часть человеческого мира. Мы здесь родились, мы едим то же самое, что и люди, живём в таких же домах, смотрим телевидение, читаем книжки, ходим в церковь. Какие же у нас могут быть имена?

Больше всего доктора поразило, что они ходят в церковь.

Некоторое время они шли молча, а потом доктор полюбопытствовал:

— Сеня, а почему у вас славянские имена?

И снова папка засмеялась.

— В своё время наши родители поголовно увлеклись коммунистическими идеями. А поскольку первой социалистической страной была Россия, нам стали давать русские имена. Увлечение прошло, а имена остались.

Доктор представил себе папку-коммуниста и невольно засмеялся тоже.

…По Йеллоустрит мирно разгуливали страшные чудовища. Лишь у дома напротив кафе, где он недавно был, народу было чуть больше, и слышался звук, похожий на жужжание дрели.

— Познакомьтесь, это наш новый доктор, — с гордостью сказала папка, и раздался нестройный гул приветствий. В этот момент доктор почувствовал увесистый удар по спине. «Какой же я дурак, что поверил сказкам папки», — мелькнуло в голове, и он повернулся. Рядом с ним стояла заплаканная Наташа, которая со словами «Скотина, ты ж обещал на мне жениться» начала колотить его кулачками по груди. Верд стоял совершенно ошалелый. А потом обнял и прижал её к себе.

— Наташенька, ты одна, в такое время, пришла сюда из-за меня?

Та уткнулась ему в плечо и не без ехидства ответила:

— Нет, я пришла сюда из-за них, — и кивнула головой в сторону местных жителей.

Душа Верда взлетела к небесам.

— Я так счастлив. Но нам нужно отдохнуть и где-нибудь переночевать. Пойдём.

В это время он почувтвовал, что кто-то тянет его за штанину. Это снова была папка.

— Док, ты всё-таки ненормальный. Зачем искать ночлег? Вон, посмотри.

Толпа расступилась, и он увидел на доме свежеприкрученную красивую табличку с надписью «Доктор Верд. Приём в такие и такие часы».

А папка продолжала:

— Твой номер 4, на втором этаже. Дверь открыта. Ключей не надо. Когда вас нет, туда никто не войдёт. Воров у нас нет. А изнутри, если хотите, можете закрыться. Внизу сидит консьерж. Если что понадобится, звоните ему.

Доктор обнял Наташу и повёл к двери.

— Посмотрим, что нас ждёт, — и с некоторой опаской повернул ручку дверей.

Маленькое лобби было уютным, за стойкой стоял консьерж, который вежливо с ними поздоровался. Они также вежливо ответили, но тут же отвели от него глаза. Поднявшись по лестнице, они вошли в свой номер. Наташа легонько дрожала. Доктор нежно поцеловал её в заплаканные с размазанной тушью глаза. Та спросила:

— Нас убьют?

Верд вовсе до сих пор не был ни в чём уверен, но, тем не менее, ответил:

— Знаешь, мне кажется, что, если до сих пор не убили, то вряд ли. Или они изощрённые садисты. — И после паузы: — Наташа, существует несколько способов справиться со стрессовой ситуацией. Первый, самый простой, напиться до чёртиков, но я не знаю, есть ли здесь выпивка. Второй — занять себя каким-нибудь простым делом. Поэтому давай этим и займёмся. Просто осмотримся.

Номер был не хорош, а очень хорош. Просторная спальня с огромной, как стадион, кроватью, увидев которую Наташа и Верд невольно переглянулись. Большой, со вкусом обставленный салон, набитый всякой электроникой, включая компьютер, набором аудиозаписей и кучей дисков с лучшими блокбастерами. Маленькая, но с умом подобранная библиотека. Кухонька с холодильником, полным прохладительных напитков, и микроволновой печью. А от ванной Наташа вообще пришла в восторг и тут же начала разглядывать в изобилии стоящую косметику. Присмотревшись, Верд понял, что позаботились и о нём. Была и бритва, и всё остальное. Жить было можно.

Вернувшись в салон, Верд снова обнял Наташу и сказал:

— Наташенька, есть ещё одно сильное успокаивающее средство, которое называется что-нибудь покушать. Вопрос, возможно ли это здесь в такое время. Ты когда ела в последний раз?

Наташа усмехнулась.

— Ну, вообще-то вчера. После мне уже было не до еды.

— Вот-вот, — согласился доктор, — значит, ты голодна ещё больше меня. Сделаем так. Я быстро приму душ, — Наташа несколько удивилась такому «джентльменскому» подходу, а тот, не смущаясь, продолжал: — Ты же наверняка будешь плескаться дольше. А потом пойдёшь ты, а я в это время попытаюсь что-нибудь сообразить поесть. Ты бы что хотела?

Наташа задумалась, а потом, лукаво глядя на него, сказала:

— Я бы выпила шампанского с чёрной икрой.

Доктор выпучил глаза. Он подумывал о сэндвичах.

Наташа посмотрела на него со смехом.

— Ты спросил, я ответила. Но если это невозможно…

Доктор пожал плечами.

— Хорошо, я выясню. — И пошёл в душ.

— Эй, док, а имя у тебя есть? — вдогонку крикнула Наташа.

Доктор обернулся.

— Есть. Максимилиан. Но я его не люблю.

— Ну, почему же. Доктор Максимилиан Верд звучит вполне прилично. Так как же мне тебя называть?

— Зови, как хочешь.

— Хорошо, я подумаю, — вдогонку ему крикнула Наташа.

* * *

Доктор с удовольствием влез в роскошный махровый халат и вышел из ванной. Наташа смотрела телевизор.

— Идите, мисс. Ваша очередь.

Доктор поднял телефонную трубку. Ему тут же ответил вежливый голос.

— Да, доктор, чем могу вам служить.

— Видите ли, у нас был трудный день, и мы проголодались. В такое время можно что-нибудь покушать?

— Никаких проблем. Что бы вы хотели?

Доктор сильно колебался, а потом, собравшись с духом, сказал:

— Моя подруга попросила шампанского с чёрной икрой, — и продолжил, как бы извиняясь: — Я понимаю…

— Сколько? — перебили его.

— Что сколько? — не понял доктор.

— Сколько шампанского и икры? Бутылку, две, ящик? Сто граммов икры, килограмм, ведро? — терпеливо объяснил консьерж.

Верд совсем растерялся.

— Нет, ну, бутылки, в принципе, хватит. А сколько она съест… — и он пожал плечами, как будто его можно было видеть.

— Хорошо. Мы прикинем, — с лёгким вздохом ответил консьерж. — А сами вы что-то будете? Тоже икру?

— Нет. Мне что-нибудь попроще. «Чипс» вы можете сделать?

— Нет проблем, док.

— Тогда «чипс», несколько солёных огурцов и водки.

— Доктор, водка есть у вас в номере. Вы, наверное, не успели заметить, но в салоне есть бар с напитками, а остальное вам минут через пятнадцать принесут.

Действительно, вскоре некое существо прикатило столик, на котором стояло ведёрко с шампанским, вазочка с икрой и тарелочка с маленькими, на один укус, поджаренными тостиками, и отдельно «чипс» и порезанные солёные огурцы. Доктор поблагодарил существо и бога за то, что Наташа ещё в ванной и не видела, кто к ним приходил. Он накрыл Наташин заказ салфеткой и пошёл искать бар. Да, в нём на самом деле были и водка, и виски, и джин, и другие напитки. Верд опрокинул рюмочку, закусил огурцом и с удовольствием начал есть свой «чипс».

Вышла Наташа, и доктор ещё раз подумал, какая она красавица. А та выглядела намного спокойнее и увереннее, как любая женщина, которая привела себя в порядок и чувствует, что она нравится и желанна. Увидев Верда, уплетающего «чипс», она, не говоря ни слова, села рядом и стала руками вылавливать из его тарелки «чипсины». Доктор с притворным негодованием поймал её за руку.

— Милочка, мы так с тобой не договаривались. Ты что заказывала?

— Но ведь это и есть твоя «икра». А я тоже голодна, — сказала Наташа и потянулась за очередной «чипсиной». Но доктор не дал. Жестом фокусника он скинул салфетку с прикрытых шампанского и икры.

— Что? Правда, что ли? Я и «чипс» с удовольствием бы поела.

Доктор согласно кивнул.

— Это я уже успел заметить. Вон, полтарелки уже смолола. Но уговор дороже денег. Что заказала, то и будешь есть.

Он открыл шампанское, налил ей бокал, а потом стал намазывать горкой икру на тостики и класть ей в рот. Вначале она сопротивлялась, но было вкусно, и вообще ей было приятно то, что он делает, поэтому полуинтимная процедура продолжалась, пока она не насытилась. А потом они любили друг друга, и это даже нельзя было назвать сексом. Это было слияние тел, в котором они сцепились каждой клеточкой, и хотели бы, чтобы это продолжалось вечно. Тем более что подспудно в них оставался страх, что это, может, последняя ночь в жизни. Наконец, они разъединились и, усталые, уже засыпали, когда вдруг сонная Наташа сказала:

— Доктор, я знаю, как буду тебя называть. «Мой любимый».

* * *

Утром, когда доктор открыл глаза, он ожидал увидеть привычную обстановку своей квартиры, но рядом спала Наташа, и он понял, что это был вовсе не странный сон. Он обнял женщину, и ему снова её захотелось. Та мурлыкнула сквозь сон и сказала:

— Милый, я ещё сплю, но если ты очень хочешь…

Доктор провёл губами по её плечу.

— Я подожду, когда ты захочешь.

Умывшись и одевшись, доктор спустился вниз и вышел на улицу. По ней деловито, как во всём мире, шли по своим делам чудовища и вежливо с ним здоровались. Он перешёл через дорогу. В кафе его радостно приветствовал хозяин.

— Ну, как девочка? — спросил Верд.

— Вы знаете, просто чудо. Она успела принять только две таблетки, а температура уже спала, да и сама она стала бодрее. Может, посмотрите?

— Я за этим и пришёл, — внутренне гордясь собой, ответил Верд.

Они поднялись наверх, и доктор, перекрестясь, попросил свою пациентку открыть пасть. Состояние было действительно лучше. Миндалины побледнели, и червей стало меньше, да и визжали они тише. Удовлетворённый и более уверенный в себе, Верд обернулся к хозяину.

— Что ж, я думаю, дело идёт на поправку. Будем продолжать то же лечение.

Хозяин засуетился.

— Я просто не знаю, как мне вас благодарить. А пока, может, коньячку?

— Нет, спасибо. Рановато ещё. Пойду обратно к себе, — и доктор, у которого пело на душе, пошёл обратно. Но, по роковому стечению обстоятельств, снова чуть не натолкнулся на Витька. Тот опять отшатнулся и собрался идти дальше. Доктор окликнул его. Тот остановился, но не обернулся. Доктор примирительным тоном позвал его ещё раз. Чудовище обернулось. Доктор протянул руку.

— Витек! Извини. Вчера я просто испугался.

Тот некоторое время колебался, а потом тоже протянул одну из конечностей.

— Ладно, док, чего уж там. Я тоже испугался, — и пошёл своей дорогой.

Доктор отметил про себя, что тот уже знает, кем он является, и пересёк улицу.

На скамеечке перед гостиницей сидела папка и разгадывала кроссворд. Она радостно приветствовала его, и доктор уже было остановился поболтать, когда услышал женский визг.

— Что там происходит? — с тревогой спросил доктор.

— Да ничего, — с некоторым сомнением ответила папка. — Просто послал убрать в вашем номере. Вы же не хотите жить в грязи?

— И кого же ты послал? — с подозрением спросил Верд.

— Кого? Свою невесту. Между прочим, это не её функция. Она, по сути, хозяйка гостиницы. И то, что она делает, это скорее признак уважения, — гордо сказала папка.

— На кого она похожа? — с ещё большим подозрением спросил доктор.

— Она самое прекрасное существо на свете, — несколько расплывчато сообщила папка, а Верд со всех ног бросился наверх.

Небольшое, похожее на медузу чудовище с пылесосом ходило по номеру и что-то ворчало. Наташа напоминала барельеф. Она стояла, не переставая визжать, в позе распятия на кровати, вжавшись в стену так, что казалось, будто она слилась с ней и при этом приняла её цвет. Доктор подошёл и подал ей руку.

— Наташенька, успокойся, всё хорошо.

Та жалобно посмотрела, но визжать перестала, хотя с кровати слезть не согласилась.

Доктор тем временем подошёл к медузе.

— Позвольте представиться: доктор Верд, — светским тоном произнёс он.

Медуза перестала ворчать.

— Можете не представляться. Я умею читать, да и так весь город знает, кто вы. У меня к вам лишь одна просьба. Можете попросить вашу женщину так не кричать.

— Но она просто испугалась. Ваш вид для нас немного непривычен, — успокаивающе сказал Верд.

— А вы что, думаете, что для нас выглядите красавцами? — колко спросила медуза. — Одно дело видеть вас по телевизору, а другое в жизни. Если она не может удержаться, я оставлю пылесос и всё остальное. Пусть убирает сама.

Но доктор продолжал политику примирения.

— Ну, хорошо, хорошо. Я обязательно скажу ей. Но вы знаете, я чувствую себя неудобно, — как на светском рауте, произнёс Верд. — Вы со мной знакомы, а я с вами нет. Могу ли я узнать ваше имя?

— Муся, — несколько смущённо ответила та.

— Очень приятно. Муся, у людей при знакомстве с дамой принято целовать руку. Вы позволите?

— У нас тоже, — ещё более смутившись, сказала медуза и протянула одну из лапок. Доктор, не колеблясь, поцеловал её. Та оказалась тёплой и приятной на ощупь. Наташа, совершенно обалдев, наблюдала за этим диалогом.

— Муся, это правда, что та болтливая папка снаружи — ваш жених?

— Да. И на днях у нас свадьба. Только не называйте его папкой. Он этого не любит, — попросила медуза.

— Чёрт, — с искренним сожалением сказал доктор. — А я его вчера целый день так называл.

— Ну, вчера вы не знали, — рассудительно протянула Муся. — Да и друзья всё равно его так поддразнивают.

— Муся, а как у вас проходят свадьбы? — почему-то сосредоточившись на этой теме, спросил доктор.

— Да точно так же, как и у людей. Только скучнее. Мы же живём изолированно. Никуда не ездим. А иногда так хочется чего-нибудь новенького, — погрустнела медуза.

Странная мысль мелькнула в голове Верда.

— Муся, я не знаю, бывают ли у вас на бракосочетании свидетели, но не хотите ли, чтобы ими стали мы?

У Наташи от удивления округлились глаза. Медуза тоже удивилась, но и явно заинтересовалась.

— Свидетели у нас, конечно, есть. В нашем городке всё время от времени бывают друг у друга свидетелями и относятся к этому спокойно, даже скорее безразлично. Поэтому, если я им скажу, что вместо них будет кто-то другой, не исключаю, что они просто вздохнут с облегчением. Доктор, мне ваша идея нравится. Пойду, расскажу Сене, — вдруг заторопилась медуза.

— Постойте, Муся, ещё два слова, — елейным тоном проговорил Верд. — А вы не согласились бы с Сеней быть в тот же день свидетелями на нашей свадьбе? — Он повернулся к Наташе, у которой вообще голова пошла кругом. — Наташа, ты ведь хочешь выйти за меня?

— Сейчас я готова согласиться на всё, — лицемерно ответила она, хотя почувствовала себя счастливой.

Медуза пришла в восторг.

— Такие свидетели и две свадьбы одновременно. Да такого сроду не было.

А потом доктор остался наедине с Наташей. И снова они дарили друг другу свою любовь и нежность, и снова не могли друг от друга оторваться. А когда всё-таки решили сделать перерыв, Наташа опять попросила икры, которую вскоре и получила. Какое-то время она с удовольствием ела, а потом вдруг резко остановилась.

— Если я буду такими темпами поедать икру, то скоро стану толстая, как бочка, и ты меня разлюбишь, — и не без сожаления отодвинула вазочку с остатками.

Верд крепко обнял её.

— Любимая, если ты станешь, как бочка, я тоже начну есть икру и стану таким же. И будут две бочки. И мы сможем с полным основанием присоединиться к остальным жителям города и чинно прогуливаться парой по улице.

Наташа прыснула от смеха и уткнулась ему в грудь.

Некоторое время они бездумно смотрели телевизор, а потом наступило время обеда, и они по достоинству оценили ресторан гостиницы, а потом Наташа прилипла к Интернету. Наконец, ей стало жалко начавшего маяться Верда, и она сказала:

— Милый, ты не обязан всё время быть со мной. Я пока ещё чувствую себя не в своей тарелке, а ты, по-моему, вполне адаптировался. Если хочешь, пойди прогуляйся, поболтай со своим новым другом, папкой, но приходи поскорее.

Верд подумал, что это не такая уж плохая идея, и вышел в город. Папка подошла и вновь уселась сидеть с газетой на той же скамейке. Некоторое время они бездумно трепались и даже начали вместе разгадывать кроссворд. В какой-то момент доктор почувствовал, что что-то загородило ему солнце и чьи-то железные руки схватили и подняли его вверх. Верд обмер. Его держало и всё сильнее прижимало к себе чудовище, по сравнению с которыми остальные выглядели, как обаятельные страшилки из мультфильмов. Оно было размером метра в три и отдалённо напоминало медведя, потому что большая часть тела была покрыта густой шерстью. У него было семь конечностей, каждая из которых была разной. Одна походила на лапу зверя, другая почти не отличалась от человеческой руки, третья выглядела, как клешня рака. «На этот раз, — подумал доктор, — мне действительно конец». Лапы сжимали всё сильнее, из доктора выходил воздух, и он начал терять сознание. Тут раздался резкий окрик папки:

— Мишка! Ну-ка, прекрати сейчас же, — и доктора сразу посадили на место, а папка продолжала выговарвать. — Когда же ты, наконец, повзрослеешь и перестанешь всех хватать на руки. Просто, как маленький ребёнок.

Чудовище виновато потупилось.

— Извините, доктор, дурная привычка. Я просто хотел вас получше разглядеть и сказать, что мы все рады, что вы у нас остались.

Верд, всё ещё не отдышавшись, сделал примиряющий жест.

— Миша, — уже с некоторой угрозой сказала папка, — а как у тебя с памятью? Ты не забыл, для чего тебя прислали?

Чудовище совсем засмущалось.

— Да, да, конечно. Доктор, мы все польщены, что вы решили жениться у нас, и вот вам подарок от города. — И протянул ему две лапы, в каждой из которых было по коробочке с обручальным кольцом.

Когда он показал их Наташе, а сам он в побрякушках ничего не понимал, та пришла в полный восторг.

* * *

Неожиданно Верд вспомнил, что в круговороте событий совсем забыл о Лили, и тут же набрал телефон. Ему ответил встревоженный и радостный голос его секретарши.

— Док, наконец вы позвонили. Вы в порядке?

Верд не совсем знал, как ему продолжать разговор, и начал с самого простого.

— Да, да, Лили. Я в полном порядке, и женщина, которая была со мной, тоже, — он сделал паузу и почувствовал, как на том конце провода нарастает напряжение, но, собравшись с духом, продолжал: — Лили, вы самая лучшая женщина, которую я знал, — и, с опаской оглянувшись на Наташу, добавил, — кроме той, на которой я собираюсь жениться. И вы — лучший товарищ. В силу некоторых обстоятельств мне необходимо на некоторое время, а, может, и надолго, закрыть свой кабинет.

И, желая поскорее поменять тему, спросил:

— Лили, вы ведь собираетесь замуж?

— Да, у нас уже и кольца есть, — услышал он тусклый голос Лили.

— Вы можете войти в мой личный счёт? — поинтересовался Верд.

— Да, конечно, если скажете код.

Доктор сказал и через некоторое время услышал, что всё готово.

— Лили, теперь переведите все эти деньги на свой. Это будет мой подарок к вашей свадьбе.

— Но здесь же куча денег! — удивилась секретарша.

— Это сейчас уже не имеет значения, — почему-то с уверенностью произнёс Верд.

Но Лили всегда была непредсказуема, и, перейдя на ты, она вдруг сказала:

— Слушай, док, денег твоих я не возьму. Ты лучше скажи, тебе ведь понадобится секретарша?

Доктор чуть не сел на задницу.

— Ты хочешь продолжать работать со мной?

— Ну, уж лучше с тобой, чем с каким-нибудь задавакой.

Доктор задумался.

— Это на самом деле идеальный вариант, но ведь у тебя есть твой парень. Что он будет здесь делать? Ты ведь сообразила, что это не совсем… обычное место.

— Ты же умный, вот и придумай, а я его уговорю. А что место необычное, я догадалась. Когда увидела «папку», — спокойно парировала Лили.

— Ладно, подожди, я перезвоню тебе через пятнадцать минут.

Док высунулся в окно. Папка увлечённо читала газету.

— Сеня! — крикнул доктор. — А мне ведь для работы понадобится секретарша.

— Какая проблема? Подберём кого-нибудь, — и папка снова уткнулась в газету.

— А ведь у меня уже есть и с образованием медсестры.

Сеня снова поднял обе головы.

— Ты имеешь в виду ту, которая приехала тебя спасать?

Доктор согласно закивал.

Папка пожала плечами.

— Было бы, конечно, замечательно, если бы ты сохранил свою команду, но что мы будем делать с её мужчиной? Твоя жена — понятно. У нас тоже у многих жёны только при муже. Но чтобы наоборот?..

Внезапно бредовая идея осенила перегруженное последними событиями сознание доктора.

— Сеня, а в баскетбол вы умеете играть?

Тот слегка опешил.

— Да у нас вообще-то никто спортом не занимается. Время от времени кто-то насмотрится телевизора и начинает бегать по утрам, но это быстро проходит. Мы, конечно, любим смотреть соревнования, многие — заядлые болельщики, но чтоб играть самим… Хотя… Баскетбол, говоришь… — папка задумалась. — А вот мы это сейчас и выясним.

Папка дуэтом, двумя головами, дурным голосом заорала:

— Жители Йеллоустрит! — было довольно людно, многие оглянулись, немало голов повысовывалось из окон. — Мы хотим играть в баскетбол?

На какое-то время установилось молчание, а потом раздался многоголосый рык: «Да». А какая-то маленькая страшилка, видимо, ребёнок, начала скакать и хныкать: «Хочу баскетбол, хочу баскетбол!».

Папка засмеялась.

— Видишь, док, эту проблему мы решили. Но есть вещи посложнее. Твои друзья должны понимать, что место здесь не совсем обычное.

Доктор с облечением вздохнул.

— Мне кажется, они понимают, ведь они видели тебя. А, кроме того, как вы любите говорить — «Десять минут небыстрой ходьбы…»

И бросился перезванивать Лили.

— Если хотите, можете приезжать, — он услышал облегчённый вздох. — Но тебе нужно уговорить твоего баскетболиста.

— А я уже с ним поговорила. Он не в восторге, а он от всего вначале не в восторге, но согласился, — притворно скромно сказала Лили. — Ведь мы можем, если не понравится, уехать?

— Десять минут небыстрой ходьбы до выхода, — как местный житель ответил доктор и сам себе удивился. — Лили, слушай. Мы послезавтра венчаемся в местной церкви. Хотите к нам присоединиться?

Лили заколебалась, но, подумав, согласилась.

* * *

— Тогда приезжайте завтра пораньше, чтобы успеть прийти в себя и подготовиться к свадьбе, — продолжил Верд. — Не берите много вещей, разве что-то, что дорого сердцу. С таксистами не торгуйтесь, сюда поедет не каждый. Наш дом по адресу Йеллоустрит, 90. Подожди секунду на телефоне.

И бросился к окну.

— Сеня! — прокричал он. — А где они будут жить?

Тот поднял головы.

— В принципе, у нас свободен номер 3, напротив вас. Так что там.

— Лили, ваш номер 3, напротив нашего, — завершил Верд телефонный разговор. — И ещё. Вы встретите здесь много существ, по сравнению с которыми «папка» выглядит, как Белоснежка. Никого не бойтесь, как бы это ни было страшно.

* * *

Доктор всё ещё сомневался, что Лили и Мики приедут, но на всякий случай встал пораньше. Он сидел на лавочке перед гостиницей и думал, как здорово, если с ними будет ещё одна человеческая пара. Это сильно помогло бы и ему, и, что ещё важнее, Наташе.

И они действительно приехали, хотя ещё не было и восьми. К счастью, в это время почти не было прохожих, и толком они не успели никого разглядеть. Как и просил Верд, они взяли с собой немного вещей, только два небольших чемодана, выгрузив которые, таксист поспешил уехать. Радость встречи была взаимной. Доктор радовался, что сбылось его желание, а приехавшие тому, что их встретили, потому как, несмотря ни на что, они несколько трусили. Верд обнял Лили и пожал руку спортсмену. Он провёл их внутрь, где, увидев консьержа, они слегка позеленели, а тот лишь вежливо и равнодушно поздоровался. Док провёл их в номер, который был зеркально подобен его собственному, и, как и в его случае, через некоторое время начались восторги. Он заказал им и себе завтрак, а потом оставил отдохнуть и освоиться.

Когда Верд вернулся к Наташе, она только встала. А дальше начался сумасшедший дом, потому что на завтра была назначена свадьба. К удивлению мужчин, обе женщины совершенно перестали обращать внимание на вид местных обитателей после того, как пара чудовищ принесла каждой из них груду платьев на выбор для церемонии. В каждом из номеров можно было наблюдать одну и ту же картину: сидящий, скучающий, но делающий заинтересованное лицо мужчина и счастливая, но мучающаяся от невозможности выбрать женщина, которая по полчаса переодевается в новое платье, а потом выходит и спрашивает: «Ну как?» Мужчины искренне говорили «великолепно», потому что их женщины были красивы, и тайком отходили к бару принять по рюмочке. Наконец, платья были выбраны. Мики и Верд вздохнули с облегчением, но их радость была неуместной. Настала их очередь. Им тоже принесли костюмы. И теперь роли переменились. Женщины сидели в салоне, а они должны были переодеваться. Будь их воля, они остановились бы на самом первом костюме, ведь качество было отличное, но не тут-то было. Скрепя зубами, они перелезали из брюк в брюки, из сорочки в сорочку. Наконец, женщины удовлетворились их видом, но вздох облегчения снова оказался преждевременным. Наташа вдруг резонно заметила, что саму свадьбу, даже если заснять на камеру, вряд ли можно будет показать друзьям. Поэтому нужно сняться сейчас, чтобы показать хотя бы, как они выглядели. Она потребовала от доктора, как от «старожила», переговорить с консьержем насчёт видеокамеры. Тот стал звонить в надежде, что получит отказ. Но… камера была доставлена в течение пяти минут. И всё началось сначала, потому что женщины решили сняться в каждом из платьев. Произошёл маленький мужской бунт, который был быстро подавлен. Единственное, на что согласились женщины, что мужчины могут оставаться в том же костюме. И снова ожидание от переодевания к переодеванию, и стояние с дурацкой улыбкой перед камерой. В итоге они забыли про обед, а ужинали поздно вечером. А потом женщины, полностью отрешившись от мужчин, начали болтать о чём-то своём, недоступном мужскому разуму, и те, плюнув, ушли в другой номер выпить и расслабиться. Результатом было то, что невесты и женихи переночевали в разных номерах.

А на следующий день была свадьба целых трёх пар, а не двух, как предполагалось. И, если отвлечься от устрашающего вида гостей, она была торжественной, трогательной и, в общем, скучной.

* * *

Прошла ночь, наступило утро. Мужчины встали раньше женщин и сидели на лавочке в маленьком скверике. Баскетболист успел сходить поплавать в бассейне за гостиницей, о существовании которого доктор даже не знал. А Верд сходил проведать девочку. Та уже совсем поправилась и скакала по второму этажу, а, увидев его, радостно застучала хвостом ящерицы по полу. Сделав то, что каждый считал своим долгом, мужчины сидели и нежились на утреннем солнце.

— Слушай, док, — заговорил спортсмен, — я в жизни не ожидал, что у меня будет такая оригинальная свадьба, и очень жаль, что рассказать о ней никому не смогу, но, в принципе, если смотреть вперёд, что я буду здесь делать? Ты, понятно, лечить. Моя жена тебе помогать. А я?

Доктор чуть переждал, чтобы собраться с мыслями.

— Мики, ты известный и очень хороший спортсмен, — баскетболист иронически поклонился, а доктор продолжил. — Но, не обижайся, для спорта ты уже почти старик. Твоя карьера на излёте, и тебе придётся или всё время переходить из команды в команду более низкого класса, или искать что-нибудь другое. — Баскетболист, чуть поколебавшись, кивнул. — А здесь хотят научиться играть в баскетбол. Так научи их. Как видишь, нам ни в чём не отказывают и ещё наверняка хорошо заплатят.

Мики с большим сомнением поглядел на него.

— И кого я буду учить? «Папку»? Вот уж идеальная кандидатура.

— Кого учить? — некое коварство прозвучало в голосе Верда. — Ну, одного игрока я тебе сейчас покажу, — и доктор заорал: — Мишка!

Из окна высунулся Мишка и, увидев доктора, выскочил на улицу. Через секунду он был уже рядом.

— Док, я так рад, я вас поздравляю.

— Спасибо, Миша, — тоном учителя сказал Верд. — Миш, а ты хочешь играть в баскетбол? Вот у нас есть теперь тренер, — и показал на Мики. Тот в это время потихонечку отодвигался на лавочке подальше.

Мишка присмотрелся и вдруг зарычал от возбуждения.

— Мики Норт! Живой Мики Норт! — и тут же схватил того в свои лапищи и прижал к себе. — У меня же в комнате висит его фотография. Он мой любимый игрок.

Баскетболист потихонечку зеленел.

— Миша! — строго сказал доктор. — Если ты его не отпустишь, у нас не будет живого Мики Норта.

— О, чёрт! Простите, — и Миша, бережно усадив спортсмена на место, поскакал к себе с воплями «я буду играть в баскетбол».

Некоторое время баскетболист не мог отдышаться, а потом, довольно грубо выругавшись, произнёс:

— Чтоб ты сдох, доктор, со своими штучками.

А тот откровенно расхохотался.

Они снова замолчали, хотя было видно, что спортсмену не терпится что-то спросить. Наконец, он решился.

— Док, можно я задам нескромный вопрос?

— Ради бога, — не без удивления ответил тот.

— Док! Ты когда-нибудь спал с моей женой?

Верд задумчиво посмотрел на него.

— Не буду врать, — спортсмен напрягся. — Мне часто хотелось это сделать, но, — увы.

— А почему?

— На это существуют три причины. Первая: хотя она и очень красивая женщина, я никогда не был в неё влюблён. Вторая: я боялся потерять хорошего товарища. И третья: я не хотел терять отличного работника.

— Ты такой расчётливый? — с сомнением спросил Мики. — Пока ты производишь впечатление скорее чокнутого.

Доктор усмехнулся.

— Док, — гнул свою линию Мики, — в этом месте есть только две женщины, и обе красивые. Это наши жёны. Если я узнаю, что у тебя что-то происходит с моей женой, я оторву тебе ноги.

Верд тяжело вздохнул.

— То, что ты говоришь, бессмысленно.

— Почему? — удивился баскетболист.

— Очень просто. Потому что не мы выбрали наших женщин, а они нас. Моя ночью прибежала сюда одна ради меня. Твоя обратилась к тебе за помощью, чтобы разыскать меня, потому что верила, что с тобой она, как за каменной стеной. Ты ведь тогда приехал не из-за меня, а из-за неё. И если твоя (или моя) жена разлюбит и полюбит кого-нибудь другого, поломаешь ты ноги сопернику или нет, ты её не вернёшь. Это не твой соперник выиграл, это ты проиграл. Ты не сумел удержать женщину. А если ты думаешь, что твоя жена способна просто на интрижку, то её обижаешь. Что касается количества женщин в окрестностях, а я не монах и не пуританин, то, как здесь говорят, «десять минут небыстрой ходьбы» — и всё…

Какое-то время баскетболист разглядывал доктора.

— Всё-таки ты чокнутый, док, — и дружески хлопнул его по плечу.

В это время раздался женский визг.

Доктор вздохнул.

— Ну, и чья это жена? — с дурацкой надеждой спросил Верд.

Мики прислушался.

— Вроде твоя.

— Ну, а почему твоя не кричит? — непонятно почему возмутился доктор.

Баскетболист вдруг ухмыльнулся.

— Наверное, слишком долго работала с тобой. Пошли разбираться.

* * *

На скамеечке как всегда сидела папка и читала газету. Мики пошёл к себе в номер, а Верд задержался.

— Сеня, кого ты сегодня послал убирать номер?

— Да никого, обычная обслуга.

— А на кого она похожа, эта обслуга? — грозно спросил доктор.

— На кого? — пожала плечами папка. — Ну, скорее всего, на крокодильчиков.

— Так что, я теперь каждый раз буду так бегать? — всплеснул руками доктор.

Папка неожиданно строго поглядела на него.

— Во-первых, если твоя жена собирается здесь жить, ей нужно привыкать. А во-вторых, ты будешь бегать не каждый раз, а всю жизнь. И для неё, и ради неё. Потому что попал в ловушку, называемую «любовь». А женщине всего лишь надо, чтобы ты пришёл и успокоил, чтобы она почувствовала, что у неё есть защитник. Так что лучше не трепись по-пустому.

Верд хотел было ответить, но плюнул и пошёл к себе.

В номере, как обычно, в виде барельефа стояла Наташа, а по номеру ходили два существа, как выразилась папка, крокодильчики, от вида которых рот доктора наполнился слюной, которую он судорожно сглотнул. Увидев Верда, Наташа тут же спрыгнула с кровати и спряталась за его спиной. Он повернулся и поцеловал её в щёку. А потом подошёл к крокодильчикам.

— Доброе утро. Я доктор — Верд.

— Доброе утро, доктор, — ответило одно из чудовищ. — Мы бы хотели попросить вас об одном одолжении.

— Я даже догадываюсь, о каком, — невольно усмехнулся Верд.

Крокодильчики непонимающе на него посмотрели.

— Доктор, мы хотели попросить вас поговорить с вашей женой, чтобы она так не кричала. Это мешает работать, а кроме того, у нас очень чувствительные барабанные перепонки.

Верд важно кивнул.

— Хорошо, она больше не будет!

— Спасибо, — обрадовались крокодильчики. — В принципе, мы закончили и можем уходить. А ещё мы вас поздравляем.

Наташа виновато посмотрела на доктора.

— Милый, я постараюсь привыкнуть, — и обняла его за шею.

И, как это часто бывает, после одних острых ощущений им захотелось других, и снова хотелось, чтобы это не кончалось. Но, в конце концов, они устали. Они расслабленно лежали на кровати, как вдруг Наташа всполошилась.

— Слушай, мы совсем забыли про твоих друзей, а они ведь тут новички. Вдруг они вообще там у себя лежат в обмороке?

Верд с сомнением покачал головой, но минут через десять они осторожно постучали в дверь номера напротив. Та отворилась, и они увидели несколько всполошённую, но довольную Лили, которая поправляла себе причёску. Женщины обменялись какими-то совершенно одинаковыми взглядами.

Доктор хотел сказать что-то другое, но вместо этого улыбнулся и спросил:

— Вы успели?

Из-за двери высунулся полуголый баскетболист. Он засмеялся.

— Успели, успели. Заходите. Давно уже пора принять по рюмочке.

Они доставали бокалы, а женщины размышляли над тем, что будут пить. Вдруг Верд жестом прекратил общую приятную суету.

— Стойте. А ведь нехорошо. Надо бы папку позвать. Он ведь соучастник, если не главный виновник всего этого.

— Так зови.

Папка, как всегда, сидела внизу с газетой.

— Сеня! — крикнул доктор, и тот поднял головы. — У нас тут междусобойчик организовывается. Ты как насчёт того, чтобы подняться к нам с Мусей?

Папка явно обрадовалась.

— С большим удовольствием. Пойду растолкаю эту соню, — и папка уже было побежала, но притормозила и крикнула. — Док! У меня близкие друзья позавчера поженились. Отличные ребята. Можно, я их тоже позову?

— Зови, конечно, — великодушно согласился доктор, но нехорошее предчувствие появилось на душе. — Сеня! — снова крикнул он. — А на кого похожи твои друзья?

Папка смутилась.

— Как тебе сказать? Скажем, при определённом воображении на динозавриков.

Верд вернулся с помрачневшим лицом. Лили как раз тянулась рукой к телефонной трубке.

— Ты что собираешься делать? — внезапно зашипел доктор.

Лили испуганно застыла, а остальные удивлённо на него посмотрели.

— Как что? — обиженно сказала Лили. — Шампанское заказываю.

Док вдруг стал похож на капитана пиратского корабля.

— Сегодня никакого шампанского. Только водка. Мики, налей всем нам по 50 граммов.

Дамы сморщили носики.

— Пить водку, да ещё с утра. Это пошло.

Мики непонимающе смотрел на доктора, а тот почти умоляюще продолжал:

— Поверьте, тому, что я делаю, есть основания.

Мики пожал плечами и разлил. Все выпили. Мужчины спокойно, женщины, состроив брезгливые гримаски. Водка тёплой волной начала растекаться по телу.

— А теперь все по туалетам, — дал неожиданную команду Верд.

Ну, тут уж возмутились все.

— Что значит «по туалетам»? — опасливо спросила Лили.

Доктор начал сердиться.

— Вы не знаете, что такое туалет? Это место, где стоит унитаз. Наташа, ты помнишь крокодильчиков? — Наташа вздрогнула. — А сейчас к нам придут динозаврики.

Наташа охнула и со словами: «Нам лучше последовать его совету», — бросилась из комнаты.

Минут через двадцать к ним постучали. Вошла папка со своей Мусей и огромным красивым букетом цветов. Они весело поздоровались.

— А теперь, — сказала папка, — я хочу познакомить вас со своими друзьями, Славой и Лизой, они тоже молодожёны.

И тут в комнату вошло такое, что люди просто прилипли к своим сиденьям.

— Слушай, Сеня, — сказал монстр побольше, видимо, Слава, — я всегда думал, что нормальный цвет людей розовый, а не синий.

Док с трудом встал. Он чувствовал себя как больной после инсульта, который ни стоять, ни говорить не может. И, тем не менее, выдавил из себя:

— Видите ли, Слава, — Верд откашлялся, — у нас вчера, а у вас, как я понимаю, на днях произошло знаменательное событие в жизни — свадьба. Кроме того, мы рады знакомству с вами. А когда мы, люди, волнуемся, мы меняем свой цвет.

Папка, глядя на эту сцену, смеялась.

— Ааа, — грохотнул монстр, и из его пасти вырвался маленький синий язычок пламени, — это нормально. Так, может, по рюмочке за знакомство?

Все выпили. Люди немного порозовели, обстановка разрядилась. Внезапно почти нормальным голосом заговорила Лили:

— Мы что, так и будем водку без закуски пить? Давайте хоть что-нибудь закажем.

— А зачем? — снова громыхнул Слава, — мы всё с собой принесли. У меня Лизок замечательно готовит, а домашнее всегда лучше ресторанного. Лиза, давай, разгружайся.

Лиза подошла к столу и поставила на него объёмистый пакет, из которого стала доставать разные, пахнущие чем-то вкусным тарелочки. В этот важный процесс накрывания на стол немедленно включились все женщины.

Где-то через час в номере воцарилась атмосфера полного взаимопонимания.

Слава сидел, положив конечность на плечо Верда, и грохотал в сторону папки:

— Сень, ты что мне голову морочил, что я их испугаюсь. Классные ребята.

Доктор уже был немного навеселе.

— Слушай, Слава, а ты не пробовал дать пинка этой папке на ножках?

Монстр сокрушённо опустил голову.

— Пробовал, и не раз. Не попал. Вёрткий и хитрый. Всё-таки две головы.

Папка откровенно смеялась.

А Слава вдруг взбодрился.

— Док, а давай мы у тебя в городе суматоху устроим. Только нам ещё Мишка понадобится. Представляешь. Вечер. Всё тихо. И вдруг появляются два монстра и держат в лапах двух визжащих от страха женщин, — он галантно повернулся в сторону Лили и Наташи, — дамы, это будете вы.

— Мы догадались, — неожиданно кокетливо ответила Лили.

— Вы не волнуйтесь, мы вас будем нежно держать, — на всякий случай добавил Слава и продолжал:

— Так вот, женщины визжат, народ визжит. Мы крушим всё подряд. Все разбегаются. И вдруг — вы с Мики, и за нами, и палите в нас из пистолетов. Мики кричит: «Док! Стреляй осторожно. Не попади в женщин».

Слава так живо рассказывал, что у всех загорелись глаза.

— А пистолеты где возьмём?

— Найдём.

— А холостые патроны?

— А зачем холостые? Палите боевыми. Правдоподобнее будет. Нашей с Мишей шкуре ваши пули — чесотка. Всё равно мазать будете, значит, стёкла побьёте. Тоже неплохо. А потом мы вам потихонечку ваших дам сдадим, а сами по-тихому смоемся. Мы с Мишей это умеем. Готов откусить себе руку, если какой-нибудь дурак не снимет это всё на видеокамеру. А дальше представляете, все газеты только о нас. По телевидению — кадры, снятые дрожащей рукой оператора-любителя, а вы с Мики вообще герои. Спасли своих женщин от монстров. А потом, может, ещё и новый фильм сделают про Годзиллу, — Слава внезапно погрустнел. — Эх, всю жизнь мечтал сыграть Годзиллу.

Внезапно кто-то строго постучал по столу. Это была Лиза.

— Слава! — строго сказала она. — Если ты заговорил про Годзиллу, значит, перебрал.

Монстр сразу сник.

— Лизок, это же я в шутку. Тост-то хоть можно сказать?

Лиза клокочуще засмеялась.

— Да говори уж, ты всегда его говоришь, когда примешь.

Слава встал и торжественным голосом произнёс:

— За любовь и прекрасных дам!

 

Стервятники

— Пабло, Паблище! Вставай, Котик! — немного потасканная дама лет сорока с вываливающейся из махрового халата пышной грудью склонилась над Павлом и пощекотала его по лицу копной пышных, пахнущих шампунем и чуть отдающих сигаретным дымом волос морковного цвета. От дамы сквозь запах зубной пасты слегка тянуло перегаром, но в остальном она была хоть куда. Любое место её тела было лакомым кусочком для мужчины, которое хотелось или потрогать, или погладить, а то и вообще сотворить с ним что-нибудь эдакое, и она это прекрасно знала, уделяя поддержке его рабочего состояния большую часть своего времени.

— Котик! Вставай же. Или я вылью на тебя остатки шампанского.

Женщина, которую в миру звали простым именем Нина Богомазик и величавшая себя на сцене Эдной Богуславской, начала раздражаться. Они должны были лететь на Кипр, было заказано такси, а им обоим после вчерашнего надо было ещё привести себя в порядок. Верные слуги, чемоданы с барахлом, разинув пасть, стояли открытыми в ожидании последней команды, подтверждающей их готовность обеспечить хозяйку тряпкой на любой случай жизни. Положив руку на плечо Павла, она тряхнула мужчину. В тот же момент его рука молниеносным движением легонько шлёпнула её по щеке. Женщина, фыркнув, отпрянула и, схватив валяющиеся тут же на полу мужские брюки, хлестнула ими обидчика по лицу. Павел мгновенно сел и, перехватив руку Эдны, занесённую для повторного удара, вырвал у неё превратившийся в оружие предмет мужского туалета. И зевнул.

— Нинка! Я же тебе говорил, никогда не называй меня Пабло. Я — Павел, Паша. И вообще я мог бы спокойно ещё час поваляться в постели.

— А я тебе не Нинка, а Эдна, — обиженно произнесла женщина.

— Да по мне хоть царица Савская, — безразлично буркнул мужчина и, неожиданно схватив даму за руку, утянул её в постель и, буквально зажав в тисках объятий и почти перекрыв доступ воздуха, поцеловал в губы. Нинка пыталась вырваться, но не тут-то было. А Павел засмеялся.

— Ты же сама хотела, чтобы я проснулся. — И разжал руки.

— Грубиян! Скотина! — тут же вскочив с кровати, воскликнула Нинка, но особого гнева в её словах не было. Было видно, что взаимное шутливое рукоприкладство для неё не новость, а часть их совместной, не доступной разумению простых смертных любовной игры.

Павел, не обращая на женщину уже никакого внимания, засунул ноги в шлёпанцы и лениво потащился в ванную. Он был некрасив, с чересчур носатым скуластым лицом и выпирающими надбровными дугами, неопровержимой уликой свидетельствующими о родстве человека с приматами. Не следил он особенно и за фигурой и не качал напоказ, как это стало принято, пресс и бицепсы. Бог и так не обидел его силушкой и выносливостью, поддерживать спортивную форму он предпочитал летом футболом, а зимой хоккеем, а не глупо повторяя однообразные заученные упражнения на тренажёрах. Более того, наперекор моде, велящей мужчинам, подобно женщинам, сбривать волосы всё с больших и больших территорий тела, он ограничивался лицом и некоторыми другими местами, оставляя в неприкосновенности густую шерсть груди и живота. Впрочем, женщинам нравилась эта мягкая растительность, которую было приятно гладить, как нравился и он сам. Не каждая могла себе позволить иметь такого обаятельного и умного орангутанга.

Пашка без особого удовольствия оглядел свою довольно помятую после гулянки физиономию и, обречённо вздохнув, начал размазывать по ней пену для бритья. Если бы не поездка, он бы, наверное, бритьё похерил, и Нинка бы, ничего, стерпела. Она даже иногда заявляла, что ей нравится, когда он колючий. Но в аэропорт с такой рожей ехать не хотелось. Да и стеснялся он, по правде говоря, выглядеть в глазах посторонних забулдыгой. Единственное, что примиряло его с грядущим вояжем — это посещение «duty free», где Нинка прилипнет к косметике, а он между тем отоварится плоской поллитровкой виски, и тогда ожидание посадки станет не таким уж скучным. Но толком побриться ему не удалось. Ввалилась Нинка и сказала, что ей уже надоело слушать, как названивает его мобильник.

— Ну, так и ответила бы.

— Да я бы и ответила, — возмущённо парировала Нинка, — только ты мобильник за кровать забросил. Вот и лезь за ним сам.

Пашка припомнил, что вчера, когда пришли гости, чтобы не отвлекаться от веселья, вначале отключил городской телефон, а потом, уже прилично поддав, закинул куда-то и действующий на нервы мобильник. Чтобы достать телефон, пришлось отодвигать кровать.

Он посмотрел на номер звонившего. Это была его младшая сестра Ленка. Между ними были сложные отношения. С ней, в общем, было легко ладить, но временами она вела себя как последняя сучка. И однажды он всерьёз разругался с ней из-за того, что она кинула его на «бабки». Не то, чтобы сильно, но чувствительно. Родители тогда решили продать дачу, которая им, принципиально городским жителям, надоела хуже горькой редьки, и поделить деньги между детьми. Пашка был холост, и наличие или отсутствие дачи его не трогало. А если ему хотелось на природу, материальное положение позволяло и так выехать куда-нибудь порезвиться, не мороча себе голову ни сохранностью имущества, ни садовым участком.

Ленка же, бросив своего первого мужа, вышла замуж за какого-то богатого лоха, у которого было своё «имение» в Сходне, и поэтому предпочитала деньги, а не долю в собственности. Она вообще питала слабость к деньгам.

Так вот заниматься продажей дачи было поручено Ленке, против чего Пашка не возражал, а только был рад возможности отбояриться от бумагомарания и хождения по инстанциям. А сестру, оказывается, бюрократические хлопоты не затрудняли, а даже наоборот. И полученные деньги она спокойненько положила на свой счёт. Пашка вроде открыл возмущённо варежку, но Ленка, ни минуты не сомневаясь в своей правоте, заявила, что брату и так под пятьдесят, и семьи у него нет, поэтому деньги ему не нужны, потому что он их или пропьёт, или потратит на всяких потаскух. А у Ленки мало того, что подрастает сын от первого брака, но они с Лёшечкой, её лохом, подумывают, не завести ли им свою крошечку.

Пашка только неприлично заржал. С его точки зрения, Ленка скорее бы удавилась, чем завела второго ребёнка. Племянник-то, пока был маленьким, рос то у деда с бабкой со стороны матери, то со стороны отца, сама же сестричка себя бессонными ночами не истязала и белы ручки не натруживала. Но родители, как у них было принято, приняли Ленкину сторону и даже похвалили за мудрость и дальновидность. Они вообще больше любили Ленку. И за то, что младшенькая, и за то, что куколка, и за то, что… Просто любили, и всё. А Пашка как родился орангутангом, так им и вырос.

Ленке звонить совершенно не хотелось, да Павел и не стал. Он пошёл добриваться и принимать душ, а Нинка шипела на него, чтобы поторопился, потому что она одна не может закрыть без его помощи чемоданы. Пашка резонно посоветовал выкинуть половину шмоток, ему совсем не светило тащить через две границы, подобно верблюду из каравана, все эти предметы женской блажи, но Нинка в ответ только швырнула в него диванной подушкой, чуть не разбив при этом свою же любимую вазу.

Наконец, чемоданы были закрыты, Нинка выбрала и надела прикид в дорогу, и теперь красила свою хорошенькую мордашку, напрочь забыв о существовании Павла, который, сидя на кухне, без особого настроения цедил из стакана недопитую со вчерашнего водку. Тут снова зазвонил телефон. Опять Ленка, обречённо отметил Пашка.

— Ты почему, сволочь, не отвечаешь? — раздался визгливый голос сестры. — Я тебе со вчерашнего вечера названиваю.

— Ну и что? — невозмутимо спросил Пашка.

— А то, идиот! Отец умер!

Стакан в руке Павла неожиданно разлетелся вдребезги, и он тупо уставился на кровь начавшую капать из пореза.

— Как умер? — глупо переспросил он. — Когда?

— Когда-когда… — презрительно передразнила его Ленка. — Вчера после спектакля. Ушёл переодеваться в гримёрную, а потом к нему кто-то сунулся, а там уже труп.

…Отец Павла и Ленки Григорий Алексеевич Залесский был популярным актёром театра и кино, народным артистом, служившим много лет в знаменитом московском «Гранде». Его знали и любили целых три поколения зрителей. Современные дедушки и бабушки помнили его ещё Иванушкой в фильме «Кащей», потом по череде ролей принципиальных и бесстрашных коммунистов, председателей колхоза, партизан, разведчиков и прочих лубочных героев социалистического реализма. А после перестройки — уже в роли пожилых неподкупных следователей, борющихся с мафией новых русских. И всё из-за медального, как у Остапа Бендера, профиля и умного лица. Если и были в его кинокарьере нормальные человеческие фильмы, то только единицы. А вот в театре ему повезло. И он дорожил им куда больше, чем всей кинославой и связанной с ней материальной обеспеченностью. А на старости лет Григорий Залесский из любопытства влез в ток-шоу «Кто вы, люди?» на телевидении, и вдруг выяснилось, что он интересный и умный собеседник с нестандартной точкой зрения на многие будоражащие умы обывателя вопросы, и стал незаменимым его участником. Параллельно подскочила до небес и его популярность.

А ещё зрителям, уставшим от льющегося на них из СМИ потока нечистот, омывающих имена «звёзд», импонировало в нём то, что про него никогда не рассказывали, как про большинство народных кумиров, скабрёзные истории похождений. Он женился на матери Павла и Ленки ещё студентом театрального института. И была она, Анастасия Белова, так и не поменявшая девичью фамилию, человеком далёким от театральной богемы, работала вначале воспитательницей, а затем заведовала детским садиком, где они и познакомились. Когда-то давным-давно Григорий пошёл забирать дочку своей тогдашней подружки, застрявшей на репетиции, и увидел девушку, которую так и не отпустил от себя до конца жизни. И ни одной из многочисленных и часто очень красивых его партнёрш или просто искательниц приключений, как те ни старались, от Залесского ничего не обломилось.

Павел родителей любил и сожалел, что уже много лет его контакт с ними был нарушен. Ему очень не хватало общения с ними. Родители для него были оазисом здравого смысла. Но, к сожалению, они так и не смогли принять его образ жизни. Пока он был моложе, они ещё пытались как-то влиять на него и делали то, что по дури делают большинство пап и мам, — навязывали свои представления о правильном образе жизни. Пашка управлению не поддавался, и постепенно между ним и родителями возникло отчуждение. Тем более что, в отличие от Ленки, внука он им не подарил.

— Нинка! — каким-то тусклым голосом окликнул Павел.

Та с неудовольствием оторвалась от зеркала. Она хотела сказать какую-то колкость, но, увидев Пашкино лицо, прикусила язык.

— Что случилось?

— Ты поедешь на Кипр одна. Папа умер. Я еду к нему.

— Как, когда?

Нинка поняла, что все её планы на отдых пошли прахом. Ей ведь хотелось поехать с Пашкой, а не просто потусоваться на берегу моря.

— Вчера вечером. — Павел сжал кулаки. — Пока я здесь бухал.

— Но ведь ты не мог знать. Зачем себя винить? — попыталась утешить его Нинка. — А если бы ты в этот момент просто разгадывал кроссворд, разве что-нибудь изменилось?

Пашка грустно усмехнулся.

— Я, Нинка, выключил телефон. И отец уже лежал мёртвый, а я пил и веселился. А должен был мчаться туда. К нему.

Они оба замолчали.

— Я тогда тоже не поеду, — наконец не очень уверенно проговорила Нинка. — Останусь с тобой. А то ты совсем раскиснешь или запьёшь по-чёрному.

Нина знала, что при внешней холодности взаимоотношений, Павел очень ценил родителей. И её предположение вовсе не было лишено логики.

— Не запью, — мрачно ответил Павел. — Мать осталась одна… А моя сестра годится только на то, чтобы ею умиляться. Сопереживать она не умеет. Не наделил её бог таким умением. — Пашка помолчал и мягко добавил: — А ты, Нинок, езжай. Мне будет приятно, что тебе хорошо. У каждого человека в течение жизни и так достаточно своего горя, и не надо брать на себя чужое. Ты ведь отца моего даже и не знала.

* * *

Вскрытие показало свежий трансмуральный инфаркт. Но Пашка решил всё-таки лично поговорить с патологоанатомом. Матери надо было давать объяснения, и он хотел знать, можно ли было избежать такого исхода.

Седой с привычно равнодушно-траурным выражением лица врач, дымя в сторону сигаретой, внимательно глядел в глаза Павла. Ему не раз приходилось отвечать на вопросы родственников о причине смерти их близких, и каждый раз он пытался разобраться, чем они руководствуются, вникая в профессиональные медицинские детали. Когда речь шла о смерти в больнице или больного хроника, мотивация была более или менее ясна. У него не возникало сомнений, что семья, как правило, под влиянием своих же собственных угрызений совести ищет виновного в неправильном лечении или халатности. А подставлять коллег вне зависимости от того, были они или не были виноваты, он считал неэтичным. Явную медицинскую ошибку он покрывать бы не стал, но рассказывать обо всех результатах вскрытия считал неправильным. Идеальной медицины не бывает. Всегда есть, к чему придраться. Все ведь под богом ходим. И даже у маленьких детей есть то, что называется sudden infant death, или, как её образно называют, «смерть в колыбели». А тут-то далеко не юноша…

— Молодой человек! — наконец, заговорил патологоанатом, удивив и позабавив Павла таким обращением. — У вашего папы развился обширнейший инфаркт в области левой передней нисходящей коронарной артерии. Эти инфаркты, вне зависимости от возраста, всегда тяжелы и коварны. Самая страшная опасность в начале болезни — это нарушение ритма сердца. Вы, наверное, слышали такое словосочетание, как фибрилляция желудочков, при которой, как теперь все знают из кино, бригада медиков подлетает к пациенту и успешно спасает его электрошоком?

Павел кивнул.

— Так вот, молодой человек. Это хорошо в фильмах или в местах, где рядом есть дефибриллятор. А если человек находится один или приезд «скорой помощи» занимает время, то шансы выжить близки к нулю. При фибрилляции желудочков кровоток практически останавливается, и больной теряет сознание. Фибрилляция носит временный характер и неуклонно приводит к окончательной остановке сердца. Видимо, это то, что произошло с вашим отцом. Но, поверьте мне, если бы не вчера, то инфаркт при состоянии его коронарных сосудов неизбежно произошёл бы у него завтра или через неделю.

— Это как это? — удивился Павел.

— Что значит «как это»? — в свою очередь удивился патолог. — Разве ваш папа не был сердечником? У него каждая коронарная артерия — как засорённая труба водопровода.

— В жизни не жаловался на сердце. Да и вообще считался здоровяком на удивление всем.

Патолог пожал плечами и помолчал.

— Наверное, для вас, молодой человек, это слабое утешение, но бог по-своему отметил вашего папу. Он дал ему долгую полноценную жизнь без болезней и необходимости обращаться к врачам, а потом тихо и быстро забрал его к себе.

* * *

Хуже всего после смерти актёра Григория Залесского пришлось его жене Анастасии. Она была уже давно на пенсии, и никаких интересов в жизни, кроме интересов мужа, а в последние двенадцать лет — внука, у неё не было. Дети стали давно взрослыми, самостоятельными людьми, которые, может, мать и любили, но всегда относились к ней, как фигуре второго плана, поскольку первую скрипку в доме всегда играл отец. И это, в общем, было справедливо, потому что он содержал семью на свои актёрские гонорары. А главное, он любил жену и детей, и был готов их защищать от любой, даже выдуманной напасти. Настеньке же (как её всю жизнь, даже на официальных церемонных встречах звал Григорий) в тени его незаурядной личности и славы было спокойно и уютно. Большего она и не хотела.

Павел, с болью наблюдавший за тем, как мать безутешно оплакивает отца, надеялся, что любовь к внуку Борьке поможет преодолеть горе, но просчитался. Мальчик уже повзрослел, и с бабушкой ему было неинтересно. Он стал избегать с ней встреч. Сказалось влияние матери и отчима, ведущих привольную светскую жизнь, в которой мальчики его возраста интересовались уже не бабушками и дедушками, а машинами, яхтами и гольф-клубами. В этой жизни никого не интересовало, какой ты, а только — сколько стоишь.

Взрослый сын крутил, как многие его бывшие сокурсники, «бабки» в компьютерном бизнесе, пил и волочился за юбками. Ему осенью должен был стукнуть полтинник, а он даже ни разу не был женат. И не то, чтобы у него был какой-то горький опыт, и какая-то баба его кинула. Ничего подобного. Он девок, несмотря на свою «обезьянью морду», всегда охмурял в два счёта. Хотя лучше бы его самого кто-нибудь охмурил, и он бы женился. Пусть даже временно. Зато, глядишь, и был бы внучок или внучка. И не пришлось бы бабушке страдать и обижаться, что любимый и единственный Борька стал относиться к визитам к ней как к наказанию.

Дочка же вроде и всем хороша. И красавица, и умница, и муж богатый. Хоть и не первый. Правда, и она у него тоже. Зато у обоих жизненный опыт, понимание необходимости семейного содружества, а не состояние перманентного «совражества», как это было с её первым Игорем. Одно плохо. Чересчур она практичная, и живых эмоций с возрастом в ней становится всё меньше. Какая-то нон-стоп бизнес-леди, да и только. И где у неё попрятались любовь, сострадание, искренность, умение радоваться?..

И Настенька неожиданно осталась совсем одна. Они с Гришей, конечно, понимали, что немолоды и рано или поздно умрут, но Настенька почему-то была уверена, что будет первой. Она была гипертоником, и сердечко у неё иногда покалывало. Она даже шутливо предостерегала мужа от женитьбы на молоденькой после её смерти. Причём была не столько против его повторного брака, сколько против большого возрастного несоответствия. Как это ни глупо звучит, она боялась, что он не рассчитает силы. А Гриша всегда был мужчиной хоть куда. И годы не столько его старили, сколько облагораживали. А тут вдруг такое. И единственная пуповина, связывающая её с жизнью, оборвалась.

* * *

Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорождённым сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала себе вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как её обхаживают, словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали её друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счёл этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все её рассказы про собственность в России — враньё, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать своё естество, чтобы изображать любовный пыл.

А орангутанг встретил Нинку мрачным, как туча. Впрочем, она вовсе не была уверена, что это связано с подозрением в её измене. Павлу на это было наплевать. Он, конечно, мог вспылить и пересчитать зубы тому, кто начал бы в открытую флиртовать с Нинкой. Досталось бы и ей, если бы она на его глазах стала оказывать кому-нибудь чрезмерные знаки внимания. Но Пашка не считал это проявлением ревности. Для него это было, скорее всего, закономерной реакцией на проявление неуважения к нему. Как это можно, говорил он, что кто-то, нарушая общепринятые правила поведения, смеет заигрывать с дамой, с которой пришёл он сам, или, наоборот, его дама вдруг показывает, что другой мужчина интереснее её собственного. А никакие интрижки Нинки на стороне его не волновали. Она в начале знакомства даже обижалась, что он не задавал ей никаких вопросов о её партнёрах-мужчинах, когда она уезжала на съёмки, и равнодушно глядел вслед, когда она срывалась куда-то на ночь глядя и пропадала до утра. Однажды его безразличие довело их до ссоры, а Павел насмешливо на мотив известного канкана пропел ей:

Нинка влепила ему пощёчину. Но это только вызвало у Пашки взрыв смеха.

— Нинка! Побойся бога, — смеясь, проговорил он. — Что ты от меня хочешь? Не ревную — плохо. Завожусь из-за тебя где-нибудь в компании и лезу в драку — тоже плохо. Перестань чудить, девочка. Мне с тобой хорошо, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше. Но разве это моё дело, если у тебя от какого-то мужика вдруг нестерпимо засвербило между ногами? Какое мне дело до твоей физиологии? Ты только, когда зуд пройдёт, возвращайся ко мне.

Так что мрачное настроение Павла имело причину совершенно иного рода. Он почти не обращал внимания на щебетание Нинки, жаждавшей поделиться впечатлениями от поездки. Павел не знал, что делать с матерью. Точнее, с тем, что от неё осталось. Нет, когда он приходил к ней, а Пашка делал это практически каждый день после похорон отца, она была вроде в видимом порядке, накрашена, причёсана, что-то хлопотала по кухне, поддерживала разговор, улыбалась, но у сына не проходило ощущение, что он общается с говорящей куклой. Ленка ничего не замечала. По её мнению, мама мужественно преодолела горе утраты и теперь постепенно возвращалась к нормальной жизни. Да и как могло быть иначе. Ей самой-то было уже шестьдесят восемь, а отец и вообще дожил до семидесяти шести, так чего же тут горевать особо. Время берёт своё. Надо просто пользоваться тем, что осталось, а не распускать нюни. Да Ленка и не приезжала на самом деле к матери, а так, отзванивалась.

Пашке на некую странность в поведении матери пожаловалась ещё и Зина, женщина, которая последние пять лет приходила к родителям два раза в неделю убирать квартиру.

— С вашей мамой, Павел Григорьевич, — торопливо начала шептать ему она, поймав за рукав пиджака у лифта, — что-то не так. Я ведь её знаю не первый год. Раньше и посидим, и поболтаем, и чаёк вместе попьём. А сейчас сядет как истукан и молчит, уставившись в одну точку. А разговору от неё только «да» или «нет». Вы бы её врачу, что ли, показали. А то ведь баба себя, похоже, поедом ест. Сама сживает себя со свету за то, что не умерла раньше.

Пашка и на самом деле пригласил к ней психотерапевта, который провёл с Настенькой целый час и, лучезарно улыбаясь, поставил диагноз посттравматической депрессии. Но тут же заверил, что это состояние временное и излечимое, нужно только принимать лекарства и ходить на сеансы собеседования с психологом, и в течение пары месяцев всё пройдёт. А собеседования может проводить и он сам и даже приходить на дом, но стоить это будет, естественно, дороже. У Залесских в деньгах загвоздки не было никакой, Пашка купил таблетки ципролекса, а улыбчивый психотерапевт стал раз в неделю проводить сеансы лечения. Но никакого улучшения в состоянии матери Павел не заметил, а доктор объяснил, что его и не следует ожидать так быстро. И всё-таки Паша не находил себе места и решил, что, может, смена обстановки станет поворотным моментом, и, посоветовавшись с доктором, отправил Настеньку в подмосковный санаторий, благо тот и туда согласился приезжать проводить сеансы психотерапии. Санаторий оказался супер-пупер, и ни один квадратный сантиметр его поверхности не пропадал впустую, а служил тому, чтобы улучшить настроение и состояние здоровья отдыхающих. На его крыше был устроен сад цветов и солярий. Вот с этой-то крыши на пятый день своего пребывания Настенька и сиганула головой вниз.

Пашка, хотя и горевал, но, с другой стороны, стыдясь самого себя, вздохнул с облегчением. Его, по правде говоря, пугала перспектива полностью взять на себя ответственность за здоровье матери. На Ленку-то надежды не было никакой. Она и так уже между делом заикалась о возможности «для её же блага» устроить мать в дом престарелых. В принципе, Павел в самой ситуации, когда пожилой человек на старости лет оказывается в богадельне, не видел ничего экстраординарного. Он ведь жил один и не исключал вероятности, что через энное количество лет и его самого кто-то будет возить на каталке в учреждении соответствующего профиля и вытирать ему слюни. Но мысль сдать мать под чужую опеку при наличии живых и здоровых детей ему почему-то претила. При этом не менее пугающим для него казался вариант, при котором ему пришлось бы забрать Настеньку к себе. Это полностью поломало бы привычный для него уклад жизни.

А тут проблема решилась вроде бы сама по себе. Родители, почти как в сказке, прожили вместе счастливо долгую жизнь и умерли, если и не в один день, то близко к тому. Дети же оказались свободны, отдав положенную дань скорби.

* * *

Завещания родители не оставили, что создало дополнительную головную боль при вступлении в права наследства, которое было представлено хорошей четырёхкомнатной квартирой на Нижней Масловке и совместным счётом Залесских старших в Сбербанке. В общей сложности это были немаленькие «бабки», которые следовало поделить между Павлом и Еленой. Пашка к деньгам относился легко, но и не любил, когда его принимают за лоха, поэтому он с недоверием отнёсся к предложению Ленки взять на себя продажу квартиры и раздел наследства. Он ещё не забыл историю с родительской дачей. Но сестра заверила, что всё будет по-честному, и брат может сам или через доверенное лицо всё проверить. Пашка проверил. Всё выглядело чисто. Деньги за квартиру они поделили поровну. То же самое произошло и со счётом в банке. Но Пашку всё-таки грыз червь сомнения. Не могла Ленка в такой благоприятной для неё ситуации упустить собственную выгоду. И он не ошибся. Во-первых, из дома были вывезены в Ленкину квартиру все картины. Не то чтобы там хранились подлинники Пикассо, но всё же Залесский-старший знал с молодых лет и дружил со многими художниками, которые из когда-то никому неизвестных стали модными и высокооплачиваемыми, и их ранние работы, даренные или проданные за символическую цену популярному актёру, теперь стоили немалые деньги. Аналогичная судьба постигла и мамины украшения. Настенька почему-то стеснялась носить драгоценности, предпочитая хорошую бижутерию, за сохранность которой не болела голова, но, тем не менее, дорогие безделушки у неё были. Залесскому было приятно, что у его жены есть колечки и серёжки с бриллиантиками, которые она хоть и не надевала на публику, но с удовольствием примеряла для него самого. На Пашкин протест Ленка даже не стала всерьёз реагировать. Картины, сказала она, ему незачем, потому что он в них всё равно ничего не понимает, а её Лёшечка почти что искусствовед. И уж если ему так хочется оставить что-нибудь на память о родителях, то пусть забирает библиотеку и читает, как он любит, книжки. И поднимает свой культурный уровень. А дамские украшения и тем более не Пашкиного ума дело. Не хватало ещё, чтобы какие-нибудь его профурсетки носили мамины кольца. Но самый большой цирк произошёл, как выяснилось, когда они подписывали договор о продаже квартиры с покупателем, каким-то бизнесменом из Элисты. На его азиатском лице ничего не отразилось и, спокойно подписав бумаги, он передал чемоданчик с деньгами. Однако Пашка обратил внимание, что Ленка при этом заметно нервничала. У Павла сохранилась визитка покупателя. Через пару дней, больше из любопытства, чем из реального желания выявить какое-либо мошенничество, он ему позвонил и напрямую спросил, в чём же «наколка». Друг степей калмык засмеялся.

— Я думал, вы знаете. Ваша уважаемая сестра предложила мне внести в договор сумму на треть меньшую, чем я заплатил на самом деле. Как она выразилась, чтобы платить меньший налог с наследства. Эти неучтённые деньги я ей передал на день раньше. Как вы сами понимаете, я совсем не заинтересован в том, чтобы государство обдирало людей на ровном месте.

Павел в очередной раз вусмерть разругался с Ленкой. А с неё — как с гуся вода. Она знала, что брат поленится и судиться с ней не станет, потому что и доказать ничего не сможет, да и денег при любом раскладе, учитывая его заработки в бизнесе, у него хватало. Она ведь не отобрала последнюю корку хлеба и даже не последний плод фейхоа. Только, так сказать, чуть перераспределила доходы. А был бы он умный и не ленивый, сам бы занялся делёжкой наследства. Глядишь, и наварил бы поболее. Другими словами, кто успел, тот и съел.

И, в общем-то, Ленка была права. Пашка, хоть и ругался, но больше для порядку. Деньги, конечно, были для него важны, но не до смертоубийства. А сестра, хоть и сучка, но всё-таки близкая родственница, да и единственная притом. Деньги она, небось, себе на счёт положила, а не Лёшечке. С мужем-то у неё был заключён брачный договор. Правда, сам Лёшечка, когда женихался, об этом и не думал, а просто, как привязанный, бегал за ней и пускал слюни, глядя, как Ленка вертит задом перед его поросячьими глазками. Однако ушлые взрослые дети Лёшечки от первой жены были начеку и настропалили того оформлять документы, вступая в брак, чин чинарём, дабы не пострадали заинтересованные лица, то бишь они сами. Так что, если бы у них в семье произошёл облом, и дело дошло, не дай бог, до развода, рассчитывать на хороший куш Ленке не приходилось. «Бабки» он ей, естественно, отстегнул бы неплохие, но разве это её масштаб? Ленка — баба дальновидная и подстраховываться умеет. Так что Пашка считал, что родительские деньги в итоге всё равно достанутся Борьке, племяннику. Что и правильно. Своих детей у Павла не было. И хотя Борька, достойный сын сучки Ленки, тоже был ещё тот сучий потрох, а всё-таки родная кровь. Впрочем, папашка-то у него был мужик хороший. А значит, и из пацана ещё мог выйти толк.

Но разговаривать с Ленкой Пашка всё же перестал. Впрочем, это никак не отразилось ни на нём, ни на ней. Не говорили и не встречались, и всё. Как будто не брат и сестра. Так продолжалось месяца два. А потом вдруг наступил очередной год истерии, связанный с юбилеем победы. Впрочем, кликушество перед девятым мая устраивалось уже в течение нескольких лет. И каждый раз, похоже, даже не меняя тексты заявлений, власти клятвенно обещали потихоньку вымирающим участникам войны дать отдельные квартиры, да так и не давали. Зато неизвестно на какие деньги изготовлялась уйма георгиевских ленточек. Их название происходило от обозначения почётных боевых наград имени святого Георгия для воинов Российской империи. Какое отношение это имело к армии СССР во второй мировой войне, никому было неведомо. Но в год юбилея, как и следовало ожидать, происходила та же самая паранойя, только возведённая в степень непреодолимой чиновничьей страсти вылизать зад начальству.

В ряду прочих бессмысленных мероприятий покрасили в разные цвета и повторно выпустили на экран знаменитый в своё время чёрно-белый сериал про разведчиков, в котором народный артист Залесский сыграл главную роль. И, естественно, про актёра вдруг вспомнили и вновь начали горевать по поводу его смерти. Неожиданно выяснилось, что почти всем нынешним «звёздам» он был или наставником, или другом, и те, выдавливая влагу из глаз, сетовали, что из жизни ушёл такой великий человек. Россия — родина великих и непонятых покойников. О Залесском даже выпустили документальный фильм, при съёмке которого обратилась к Павлу, чтобы он рассказал, каким был Григорий Алексеевич в быту. Пашка никакой радости от того, что ему пришлось отвечать на дурацкие вопросы перед камерой, не испытывал, но считал, что поступает правильно, помогая сохранить память об отце. Зато Нинка была в восторге. Она ни разу не пустила его сниматься одного без своего молчаливого, но обязательного участия в роли очаровательной спутницы, неизменно оказывающейся рядом с ним, сидящей то на ручке кресла, то на диване. Никакие профессиональные интересы съёмочной группы в расчёт не шли. Да и Павел ничего не имел против Нинкиного присутствия. Ему вышло бы себе дороже, если бы попробовал поддержать режиссёра в желании Нинку удалить. А режиссёр только тяжело вздохнул и буркнул:

— Да что вы за семья такая. Вначале ваша сестра, теперь вот вы.

Пашка удивлённо переспросил:

— Что вы имеете в виду?

Режиссёр сердито фыркнул:

— Что-что… Да ничего. Ведёте себя как герцогиня и герцог. Ваша сестра вообще отказалась давать интервью и сниматься, заявив, что воспоминания об отце её ранят. А вы тоже не лучше. Какие-то условия начали ставить. С этой вашей Ниной буду сниматься, без неё не буду. Как ребёнок, ей-богу. Её ведь и так знают как актрису. Зачем ей ещё и этот дешёвый пиар?

Павлу стало неловко.

— Вы ведь женаты? — неожиданно спросил он режиссёра.

— И что?

— Знаете, что такое из двух зол выбирать меньшее?

Режиссёр, не совсем понимая, к чему клонит Павел, неопределённо кивнул головой.

— Так вот, мне проще испортить отношения с вами, чем с ней. Вашу обиду я переживу, а её нет. Меня если не сожрут, то понадкусают.

Режиссёр рассмеялся.

— Ладно, забудем. Ваша Нина, Эдна Богуславская, не так уж плохо смотрится на экране.

Режиссёр отвлёкся на какие-то свои дела, а Павел задумался. Его озадачило поведение Ленки. Что это вдруг она отказалась появиться перед всей страной на экране, чтобы все увидели, какая она умненькая и красивенькая? Это же совсем не её стиль. Какую такую боль вдруг стали вызывать у неё воспоминания об отце? Недолюбливать его она, конечно, недолюбливала. Здесь уж ничего не попишешь. Но было за что. Не поддержал он в своё время её потуги стать артисткой. Она ведь мыслила себя новой Ермоловой, а бог талантом наградил только средненьким, поэтому, займись она артистической карьерой, прокрутилась бы всю жизнь на третьих ролях, да и на тех только с подачи знаменитого папы. Так бы оно и случилось, если б отец, поглядев её выступление в курсовом спектакле, в открытую не заявил, что она в лучшем случае середнячок, и он хлопотать после «Щуки», чтобы её хорошо распределили или где-нибудь в кино дали хорошую роль, не будет. Ленка, конечно, ужасно обиделась. Но в итоге всё сложилось лучшим для неё образом. Она бросила «Щуку» и закончила курсы секретарей, прихватив сразу и делопроизводство, и машинопись, и офис-менеджмент. И стала незаменимым и востребованным работником для многочисленных плодящихся в Москве, как кролики, фирм. Что в итоге несколько витиеватым образом привело её к браку с Лёшечкой и безбедной жизни богатой безработной. Но на отца она затаилась, хотя никому, кроме брата, своё недовольство высказывать не решалась. А Залесский любил свою девочку разве что только чуть меньше Настеньки, эквивалент любви к которой в реальной жизни, не в сказке, найти было непросто. И считал, что поступил правильно, избавив дочь от ужасающей скуки служить в театре никому не известным актёром. И даже не подозревал, насколько было задето её самолюбие. Поэтому, когда Пашка услышал, что Ленке было больно вспоминать об отце, то искренне недоумевал. С чего бы это? Когда умер, ни слезинки не пролила, а тут месяцы прошли — и вдруг боль?..

* * *

У Нинки глаза были на мокром месте, а сквозь слёзы проглядывали гнев и возмущение, когда она подошла к Пашке, потягивавшему коньяк в уютном кресле перед телевизором. Видеть Нинку расстроенной было странно. У них в последнее время наступил, если можно так выразиться, ещё один медовый месяц. После стресса от смерти родителей в Пашке неожиданно появилась потребность выплеснуть на кого-то нерастраченные резервы любви, которую он не успел отдать папе и маме, и теперь запоздало проклинал себя за чёрствость. А Нинка просто расцвела, купаясь в потоках его нежности и ласки. Он тетёшкал её, как маленькую, выполнял капризы и, что было тяжелее всего, смиренно терпел её болтовню. Поэтому увидеть слёзы на её глазах было по меньшей мере неожиданно. Но, задумавшись на мгновение и решив, что баб всё равно не поймёшь, и, может, просто пропала баночка её любимого крема для рук, мягко погладил её по руке и, изобразив в глазах участие и желание услужить, спросил:

— Что случилась, моя королева?

Но Нинка игру не поддержала. Она цепко, чтобы не сопротивлялся, взяла его за руку.

— Пойдём, — сказала она, — я хочу тебе что-то показать.

Пашка покорно потащился за ней в спальню. Но выяснилось, что она вела его вовсе не туда, а в его кабинет. Она посадила его за компьютер и щёлкнула мышкой:

— Читай.

На экране высветилась первая страница какой-то книги.

«История жизни в доме одного известного актёра, написанная его дочерью Еленой Меламед», — прочитал он.

Пашка усмехнулся. Ленка, похоже, время зря не теряла. Напрасно он, наивный, решил, услышав об отказе сестры давать интервью, что она способна отказаться от саморекламы. Просто плела вокруг своего имени интригу перед публикацией книги. Чтобы в богемных кругах пошли слухи. Пашка за её делами не следил, но знал, что дамочка она ушлая, и поэтому теперь не без основания предполагал, что киношникам отказа бы сроду не было, если бы эту, по её словам, автобиографическую повесть уже не «отпиарили» где-нибудь в СМИ. А денежку на раскрутку своей крали, наверняка, лох Лёшечка отстегнул.

— Ну и какого чёрта ты мне это показываешь? — с улыбкой спросил Пашка. — Читать не буду. Но вовсе не плохо, что Ленка написала об отце.

— Дурак! — воскликнула Нинка. — Ты возьми и прочти. А потом уж будешь говорить.

Пашка скривился. Он любил читать, но к выбору книг относился с осторожностью. Сказался прежний не всегда положительный опыт всеядности. Поэтому, выбирая себе чтиво, он предпочитал, чтобы оно уже было «обкатано» на ком-нибудь другом. Это тоже не гарантировало от разочарований, но, по крайней мере, избавляло от заведомой ерунды. А тут писательницей оказалась его собственная сестра, которая вообще не писала ничего сложнее школьных сочинений. За что такое наказание на его голову? Но, Нинка права, не прочитать-то ведь тоже было нельзя.

Пашка тяжело вздохнул и решил, что пробежит глазом наискосок, как когда-то в институте конспекты. Главное — ухватить ключевые моменты, и уже можно спекулировать знанием материала. Одно непонятно: что это вдруг Нинку так разозлило?

А та, увидев кислое выражение лица Пашки, неожиданно больно ущипнула его за плечо.

— Кретин! Не строй здесь мне рожу, а прочти. И внимательно.

И Пашка начал читать. Первоначальное выражение скуки на его лице стало сменяться недоумением, а затем возмущением. Несколько раз он бросал читать и уходил на кухню, хлебал большими глотками коньяк, а потом возвращался и начинал чтение снова. Нинка за это время ни разу к нему не обратилась и не произнесла ни слова, а лишь молча следила своими кошачьими жёлто-зелёными глазами. Наконец Пашка отодвинулся от компьютера.

— Вот это да, — только и сказал он.

Нинка подошла к нему и погладила его по голове.

— Павлик! — обратилась она к нему каким-то странным тоном. — Я понимаю, что ты на меня рассердишься, но поклянись, пожалуйста, что это неправда.

Пашка удивлённо на неё посмотрел, а потом скривился. Во взгляде Нинки проскальзывало что-то новое. Подозрительность? Презрение? И гладила она его как-то по-другому, с опаской. Как будто он пёс соседей Рекс. Вроде может и дать почесать шёрстку, а может и цапнуть.

В Ленкиной книжке почти на двухстах страницах рассказывалось о сексуальных извращениях, к которым был склонен актёр Залесский. Первый раз Григорий Алексеевич, по словам сестры, начал гладить её между ног, когда ей было восемь лет. Она тогда ужасно испугалась, но ведь это был любимый папа, и она стерпела, тем более что больно ей не было, а скорее щекотно. Потом это стало происходить каждый вечер перед сном, или когда она купалась, и его руки становились всё настойчивее. Ленка понимала, это неправильно, но не знала, что делать. Она стала раздражительной, замкнулась в себе, перестала интересоваться учёбой. Даже начала писаться в постель. Ленка было пошла к матери в надежде, что она прекратит этот кошмар, но та, на удивление, отнеслась к происходящему спокойно и заявила, что Залесский — её отец и ничего плохого ей не сделает. А тот, пользуясь попустительством матери и неспособностью девочки дать отпор, хотя она неоднократно умоляла её не трогать, превратил дочь в свою сексуальную игрушку. По сути, поработил. Хуже того, вовлёк в развлечения с ней взрослого сына, её родного брата, и тот даже и не подумал возражать, хотя и понимал, что это противоестественно. Этот ужас продолжался до её восемнадцатилетия, когда она сбежала к своему будущему первому мужу Игорю. Она, надеясь на сочувствие, рассказала ему, что творилось у неё в доме. А тот вместо того, чтобы пожалеть и поддержать, предложил о прошлом просто не вспоминать. И всегда был с её отцом любезен и чуть ли не глядел ему в рот, хотя знал, какой он на самом деле человек. А сам Залесский служил для страны эталоном примерного семьянина. Ведь никто не знал, каков он в реальной жизни.

Пашку от этого чтива в какой-то момент стало подташнивать, но он честно одолел книгу до конца. Господи, какая грязь, только и подумал он. Красочная брехня на радость педофилам и тайным развратникам. Хотя для очень наивного читателя книга могла показаться и криком израненной души, вырвавшимся после смерти отца-мучителя наружу.

* * *

— Что неправда? — спросил Пашка, убрав Нинкину руку со своей головы.

— Написанное в книге, — тихо ответила Нинка. — Скажи, что ты не насиловал свою сестру и не покрывал насилие отца.

Пашка надолго замолчал. У него всё кипело внутри, но он понимал, что, как бы он ни оправдывался, грязь на его имени и на имени его семьи останется навсегда. Какой толк доказывать Нинке, что всё написанное Ленкой — чушь? Что родители всегда носились с ней, как с писаной торбой, и баловали, как могли? Что отец никогда Ленку не купал и во время купания к ней не заходил, а это делала мать? Что он не помнит, чтобы отец приходил надолго к Ленке в комнату, когда та ложилась спать? А если и приходил, то только чтобы почитать ей сказки, которые по сто раз приходилось слышать и Пашке, находившемся в соседней комнате, и которые он их до сих пор помнит наизусть. Что он в жизни не испытывал к собственной сестре никакого сексуального интереса, даже когда она выросла и стала красивой бабой?

Нинка в ожидании ответа с опаской продолжала наблюдать за Пашкой. Она уже пожалела, что начала задавать вопросы и показала ему книгу. Она тоже была поклонницей Залесского, и ей было ужасно неприятно читать о нём такие вещи. Поэтому ей хотелось услышать, что всё это неправда. А кто иной мог это подтвердить, как не собственный сын Григория Алексеевича? И Нинка ждала ответа. А Пашка молчал, потирая указательным пальцем левой руки под носом. Это был плохой признак. Нинка по опыту знала, что это безобидное движение означает крайний гнев, и оно при других обстоятельствах предшествует тому, что Пашка набрасывается на врага и бьёт его смертным боем. Но Павел, наконец, нарушил молчание. Он взял руку Нинки и прижался к ней щекой.

— Я не знаю, что тебе сказать, — произнёс он. — Потому что произносимые слова бессмысленны, а любое напечатанное слово почему-то удивительным образом имеет тенденцию превращаться в неоспоримое свидетельство. Я, Нинка, просто чувствую себя униженным. Я чувствую, что унизили меня, моего отца и мою мать. Но, чтобы ты о нас не подумала, эта книга лжива от первой буквы до последней.

Нинка обняла его и поцеловала.

— Я тебе верю.

Она с минуту помолчала, внимательно всматриваясь в его глаза, а затем лёгкими касаниями начала разглаживать в стороны его кустистые брови орангутанга. Она знала, это всегда его приводит в хорошее настроение и успокаивает. Но в этот раз он недовольно отвёл лицо в сторону.

— Не надо, Нинок. Сейчас это не поможет.

Он тихонько, так, что женщина отчётливо не расслышала, матюкнулся и добавил:

— Дело не в том, что ты мне веришь, а в том, чему поверят читатели. Ты ведь понимаешь, сколько у каждой знаменитости злопыхателей и завистников, готовых даже после смерти не упустить возможность замарать грязью её имя, сколько в мире поклонников и защитников прав дам типа Моники Левински и её подражательниц. Да и других разного рода падальщиков. Ленка вылила помои на образ человека, который и в реальной жизни, а не только на экране мог быть примером для подражания.

Нинкина рука снова потянулась к голове Пашки и любовно растрепала его волосы.

— Странно, — с ноткой уважения сказала она, — ты самого себя не пытаешься защитить, а переживаешь только за отца.

— Да какое мне дело, что сестра говорит обо мне! — сердито воскликнул Пашка. — И кому это может быть интересно. Так, клубничка для эротоманов…

Пашка неожиданно возбуждённо хлопнул себя по коленям.

— Слышишь, Нин! А может, мне пойти и реально её трахнуть? Отодрать как мартовскую кошку, чтобы пар пошёл. Пусть узнает, что такое брат-насильник.

Нинка неуверенно хихикнула. Она не знала, как реагировать, потому что Пашку не всегда можно было понять, когда он говорит всерьёз, а когда шутит.

— Она же на тебя заявит и посадит, — на всякий случай заметила она.

— Чёрта с два. Я сошлюсь на её же произведение и сообщу, что и до этого состоял с ней в половой связи. И всё, что случилось, произошло по её инициативе. Пусть доказывает, что не верблюд.

Нинка начала беспокоиться по-настоящему, что Пашка и впрямь что-нибудь натворит.

— Но ведь у неё муж, — для острастки напомнила она.

— Придётся до кучи, наверное, трахнуть и его, — задумчиво проговорил Павел и мечтательно вздохнул.

Нинка замахнулась, чтобы его стукнуть, но, заметив усмешку на его лице, сдержалась.

— Дурака кусок, — недовольно фыркнула она, — разве так шутят.

— А я не очень и шучу, — серьёзно ответил Павел. — Ленке книга ещё аукнется, но обещаю, что сексуальной неприкосновенности госпожи и господина Меламед ничего не грозит.

* * *

Пашка, сидя в машине, поглядывал на подъезд Ленкиного дома. Он всё ещё колебался, подниматься ли к ней, чтобы поговорить, или плюнуть и забыть поганую сестру навсегда. Изменить он ничего не мог. Жёлтая пресса уже обсосала тему, а некоторые даже опубликовали отрывки из книги. Но после того как он взял за жабры одного настырного журналиста, пытавшегося у него выяснить подробности отношений Залесского отца и его сына с Еленой, и в доступной форме объяснил, что вытряхнет из глупого писаки душу, если он подойдёт к нему ещё раз с подобными вопросами, а орангутанг умел быть убедительным, от него отстали. На расстоянии держались и папарацци, но несколько его снимков в таблоидах всё же мелькнуло. На одном его сфотографировали вместе с Нинкой. Когда он начал перед ней извиняться и грозить оторвать ноги редактору газеты, непредсказуемая Эдна Богуславская только улыбнулась и заявила, что ничего плохого в её с Пашкой фотке она не видит, да и вообще растлитель малолетних не она, а он. И хихикнула. Правда, ей тут же пришлось уворачиваться от оплеухи, а Павел только в сердцах сплюнул.

…В итоге Пашка всё-таки решил зайти к Лене и поговорить с ней по душам. Хотя и при идеальном раскладе, даже начни она причитать, что её и так замучили угрызения совести, он совершенно не представлял, как исправить причинённое зло. И что она теперь может сделать? Публично покаяться? А кому это покаяние нужно? И кто в него поверит? Грехи живых и так на мёртвых не переходят. Это Ленке придётся жить с тем, что оклеветала папу, а не душе отца от этого страдать. Но Пашке всё-таки хотелось посмотреть сестре в глаза и послушать, что она сама скажет.

Она была одна и ничуть не удивилась его приходу. Пашка сел и начал её разглядывать, как диковинную зверушку. Оба при этом пока не сказали ни слова. Павел знал, что Ленка не из слабонервных, и ни в гляделки, ни на понт её не возьмёшь.

— У тебя есть знакомый пластический хирург? — неожиданно спросил он.

Сестра удивлённо подняла брови.

— Что? Твоей очередной шлюхе надо сиськи подтянуть?

Пашка усмехнулся.

— Да нет. С сиськами у неё всё в порядке. Я просто прикидываю ущерб, который собираюсь причинить твоей внешности. Прикинь сама. Сломанный нос, несколько выбитых зубов, пара сломанных рёбер. Ремонт, душечка, тебе дорого обойдётся.

— Я же тебя посажу, — уже менее бесстрастно проговорила сестра.

Пашка довольно потянулся.

— Ради такого удовольствия и сесть не жалко. А потом, я ведь честно собираюсь признать вину, раскаяться в содеянном, буду сотрудничать со следствием, ссылаться на аффект, вызванный оскорблением памяти скончавшегося отца. При хорошем адвокате — это минимальный срок и, скорее всего, условный. Я проконсультировался.

Пашка демонстративно, как боксёр перед поединком, похлопал себя ладонями по щекам.

— Ты же, Леночка, и сама знаешь, в каком чудесном государстве мы живём и какова в нём судебная система. Жаль только, что у нас плохо учитывают передовой зарубежный опыт, правда, исторический. Не то додумались бы давно начать продавать индульгенции. Как бы удобно было. И к адвокатам не надо ходить. Идёшь на почту, покупаешь бумажку нужного достоинства, наклеиваешь на неё марку госпошлины и вперёд. Бей или мочи в сортире.

Ленка чуть заметно вздрогнула.

— Я тебя не боюсь. А мой Лёшечка тебя и вообще схарчит. У него связи посильнее твоих, — не очень уверенно произнесла она. Спеси у неё несколько поубавилось. Она поняла, что брата лучше зря не заводить. Она порывисто встала и, подойдя к бару, вытащила бутылку виски и два бокала. Сама она практически не пила, было понятно, что она пытается задобрить брата. Впрочем, как ни странно, она вновь совершенно успокоилась.

Ленка от души плеснула виски брату и капельку себе.

— Хватит изображать крутого, Пашка. Лучше пей, яда в бокале нет, — сказала она и подвинула виски брату. Но тот пить не стал.

— Знаешь, Ленка, — задумчиво произнёс он, — я всё пытаюсь понять, что ты за существо такое. Вроде росли вместе. Была нормальной девчонкой. Может, чуть более вредной или более охочей до денег, но что с тобой произошло сейчас? Зачем поганить память об отце?

— Остынь, Пашка, — спокойно ответила сестра и, удобно откинувшись в кресле, отпила виски. — Помолчи немного. Уверена, что ты не поймёшь, но, по крайней мере, узнаешь, в чём моя правда. Мне скоро сорок. Алексей старше тебя на три года, а, значит, меня на двенадцать лет. У него двое детей от первого брака, и недавно родилась внучка Вика, от которой он без ума. Я же после рождения Борьки бесплодна, и других детей у меня быть не может.

Пашка, тоже собравшийся отхлебнуть виски, аж поперхнулся.

— Что ж ты тогда, когда продавала родительскую дачу, травила, что тебе нужны деньги для нового ребёночка?

Ленка безразлично пожала плечами.

— Тактический манёвр, дурачок. И не перебивай меня. Что было, то прошло.

Она отставила бокал и снова вальяжно откинулась в кресле.

— Так вот, своих детей от Алексея у меня быть не может. И я стала замечать, он, старея, всё сильнее тяготеет к детям и внукам, число которых, наверное, будет увеличиваться. Я, конечно, помню о его главном преимуществе, о том, что он богат, но даже из-за денег не готова быть бабушкой при чьём-то дедушке, который пускает слюни восторга, вспоминая внучку. Если бы изначально наш брак был построен как союз независимых людей, где каждый волен делать, что хочет, то проблемы не было бы. Но это не так. Мы тоже, подобно нашим родителям, были образцовой семейной парой, а, следовательно, слюни над чужими внучками должна пускать и я. Отклонение от известного стереотипа отношений неминуемо приведёт к разводу. Но… я, в общем, и не против. По мне хоть завтра.

Пашка удивлённо посмотрел на Ленку.

— Да-да, Паша. Хоть завтра. Но есть проблема. Я привыкла к определённому уровню благосостояния и не хочу его менять. Развод, хотя и не оставит меня без гроша в кармане, всё-таки потребует значительных изменений в образе жизни. Рассчитывать, что в мои годы я поймаю нового богатенького буратино, по-английски называется wishful thinking. Да и надоело мне быть чьей-то супругой. Хочется свободы. Мне нужны свои деньги. Поэтому я забрала деньги за дачу, поэтому слегка, — Павел поднял брови, — повторяю, слегка надула тебя при разделе наследства, поэтому написала эту чёртову книгу, потому что за неё мне были обещаны хорошие деньги. Ущерб, нанесённый имени отца, ничтожен, про него всё равно забудут в течение года-двух, так происходит со всеми когда-то знаменитыми покойниками. А память у публики о тебе и вообще сотрётся максимум через две недели. Хотя для твоей персоны это и так слишком долгий срок. Гордись, что, если бы не твоя обезьянья рожа, тебя забыли бы и за пару дней. Так зачем же тебе лезть в бутылку? Разве родители, будь они живы, были бы против, если бы я с Борькой, наконец, стала жить самостоятельно и независимо? Алексея они ведь недолюбливали.

Пашка задумался. Что ни говори, логика в Ленкиных словах была.

— И что, ты ждёшь, что я брошусь тебе на шею и расплачусь от умиления?

— Нет. Если бы ты так поступил, мне, наверное, пришлось бы вызывать психиатрическую бригаду. Но мне нужна твоя помощь. Я хочу предложить тебе сделку, — невозмутимо проговорила Ленка.

Павел в очередной раз за вечер удивлённо вылупил на сестру глаза.

— Мне? Сделку?

— Да-да, Пашечка.

Ленка подвинула своё кресло к Пашкиному и заговорила деловым тоном:

— Слушай, что говорится, сюда. Несмотря на рекламу, которая тоже стоила денег, продажа моей книжки идёт не так хорошо, как хотелось бы. И это, в общем, понятно. Зачем платить, если всё успели растиражировать СМИ. Да и папа всё-таки не принцесса Диана. Поэтому издатель притормозил распространение книги и предложил хитрый ход. И тут на сцену должен выйти ты.

Пашка вообще перестал что-либо понимать.

— А я-то каким боком?

— А таким. Ты напишешь книгу — опровержение. Расскажешь всему честному народу, какая я сука и лгунья. Заодно восстановишь папино доброе имя.

— Но тебе-то какой от этого резон?

Ленка раздражённо цыкнула.

— Ну, ты, братец, тупой. Издатель хочет изготовить своего рода мемуарный диптих, построенный на контрастности двух книг. Такого ещё никто не делал. Публика должна клюнуть. Ведь интересно читать, когда один дурак говорит «чёрное», а другой тут же — «белое». Более того, он связался с американским издательством. Оказывается, американцы средних лет хорошо помнят отца по ленте «Последний стрелок», который неплохо прошёл у них в прокате. И папино лицо у янки ассоциируется с образом русского положительного героя. Он для них нечто вроде того, что комиссар Катани для нас. А скандальные истории собственных «звёзд» им приелись. Да и пресноваты они по сравнению с моей. В инцесте, по-моему, ещё никого из знаменитостей искусства никто не обвинял. Разве что лорда Байрона, но это было давно. Поэтому уже подготовлен черновик договора на перевод диптиха на английский. А в Штатах, как ты понимаешь, гонорары уже иные.

Пашка очумел от этой Ленкиной болтовни. Но, с другой стороны, она, похоже, говорила дело.

— А на хрена, скажи на милость, мне нужна эта мутотень? — с сомнением спросил он.

— Идиот. Ты же станешь благородным героем, выступившим на защиту чести отца. И между делом заработаешь бабки.

Вообще-то Пашка чувствовал, что, по-хорошему, должен встать и покинуть этот дом, выразив тем самым презрение к суперцинизму собственной сестры. Но… не двинулся с места. Ведь его действительно просили написать опровержение, правду об отце. Как ни крути, напиши он книгу, то и впрямь станет защитником чести семьи, кем он, в принципе, и хотел быть. Но, зная Ленку, Пашка всё равно подозревал подвох.

— А тебя не волнует, что твои читатели и почитатели будут возмущены, когда узнают, что написанное тобой ложь? — спросил Павел.

— Меня? Волнует? — Ленка рассмеялась. — Да какое мне дело до всяких букашек-таракашек, и что они думают. Лишь бы книга распродавалась. А я никого не убила и ни у кого не украла. — В этом месте Ленка слегка покраснела. — И моя совесть чиста. Ну, скажем, почти чиста. А брань, Пашечка, на вороту не виснет. Да и не собираюсь я в этом гадюшнике жить и дальше. Я присмотрела домик в чудесном месте под Прагой. Красота, культура, Европа. А какие, по большому счёту, корни связывают меня со здешней средой обитания? Единственный кривой и уродливый корень — это родненький братик. А по мне, так пошёл бы ты к этой самой матери. Хотя, будешь в Чехии, заходи. Тарелку супа и рюмку водки, глядишь, и налью. Но денег не дам.

Пашка не выдержал и засмеялся. Ленка всё-таки та ещё штучка.

— Ну, хоть за суп спасибо.

А Ленка внимательно посмотрела на него и добавила:

— А с чего ты вообще решил, что поверят тебе, а не мне? Доказательств ни у тебя, ни у меня нет. А люди, Пашечка, в своей сущности говно и поэтому склонны верить тому, что более соответствует их внутреннему «я», а это «я», поверь мне, довольно мерзкое.

— Судишь по себе, сестрёнка? — не преминул поинтересоваться Пашка.

— И по себе тоже, братик, — невозмутимо заметила Ленка. — Поэтому твоя книга только у части читателей вызовет умиление, что, наконец-то, нашёлся кто-то, кто вступился за любимого народом героя, а у других, наоборот, пробудит чувство здорового скепсиса, что, мол, на самом-то деле у тебя с отцом рыльце в пушку. Поверь, Пашечка, даже твоя новая пассия, если прочитала мою книжку, не до конца уверена, что ты не пользовался родной сестричкой для своих утех.

Пашка стиснул зубы. В этом она была права.

— Сучка ты, Ленка, — зло сказал он.

— Не без того, братик, — миролюбиво ответила сестра.

* * *

Домой Пашка вернулся в растерянных чувствах. В этом раунде Ленка его переиграла. Ему не удалось ни пристыдить её, ни заставить почувствовать хотя бы тень раскаяния. Пашка рассказал о своём визите Нинке. Ему было интересно её мнение. Та долго раздумывала прежде, чем что-нибудь ответить.

— Паша! — наконец, осторожно начала она. — А ты попробуй на секунду представить, что написать опровержение тебе захотелось самому, а не по совету сестры. Ведь это на самом деле разумное решение. Подавать на Елену в суд ты наверняка не станешь. Я даже не уверена, что по закону ты можешь подавать иск от имени покойного отца. Тебе же главное — отмыть от грязи его имя. Значит, единственный реальный способ — побить соперника его же оружием. И тогда твоя совесть будет чиста. Ты сделаешь то, что мог и посчитал правильным. А как рассудят люди, уже не в твоей власти. Так зачем терзать себя мыслью, что эта идея пришла к тебе в голову не сама, а с подачи этой твоей Меламед?

Пашка не мог отделаться от ощущения, что оказался в ловушке. И Ленка, а теперь Нинка формально были совершенно правы. Но почему же от этого у него становилось так противно на душе?

— Как ты не хочешь понять, Нинок. Мне предлагают написать книгу для издателя, который перед этим постарался ославить моего отца, — сердито сказал он. — И как, ты думаешь, я буду себя чувствовать, когда понесу ему рукопись, если мне при этом хочется задушить его собственными руками?

Нинка села Пашке на колени и, обняв за шею, мягко проговорила:

— Смотри, у тебя на столе стоит компьютер. И, в принципе, любой человек, хороший или плохой, посетивший твой дом, может на нём что-нибудь напечатать. Ты разве будешь сердиться на компьютер, если на нём что-то напечатает плохой человек? Издатель — посредник. Он сам текст не придумывает. А твоё опровержение, когда ты его напишешь, может, наоборот, стать для него своего рода искуплением греха — выпуска книги твоей сестры.

С такой стороны Пашка над этим не задумывался.

— И потом подумай, — добавила Нинка, — разве у тебя есть другое издательство, готовое тебя напечатать? Ты ведь не Акунин и не Лукьяненко. Очереди книжных редакторов у твоей двери не наблюдается.

Пашка усмехнулся.

— Это уж точно. Но ты говоришь так, будто книга готова, осталось только взять и кому-нибудь отнести. А я ведь не писатель. И как подступиться к книге, не знаю.

Нинка обняла его крепче и поцеловала.

— Конечно, ты не писатель. Ты — орангутанг. Но очень милый и умный. И ты бросишь капризничать и сядешь за компьютер. А если попробуешь и не получится, тогда и будешь ныть, что не умеешь. Твоя сестра тоже литинститут не заканчивала, а ничего, сподобилась.

Как ни удивительно, работа Пашку увлекла. Вначале он боялся, что втянется в обличение каждого факта лжи, и вместо книги получится подобие иска о клевете, но, рассудив, что нет смысла вступать в полемику с Ленкой, решил просто написать историю про папу и маму. Про то, как отец встретил свою Настеньку и полюбил её. Про то, как хранил ей верность. Про то, как ради заработка хватался за все роли, даже самые дурацкие, только чтобы дома был достаток, и Настенька ни в чём не нуждалась. И не потому, что она были избалована и требовала от него деньги, чтобы удовлетворить свои капризы, а потому, что для него она была королевой, и иного образа жизни, кроме как королевского, он для неё не видел. Про то, как работал ещё больше, когда она была беременна, а потом родила его, Пашку, чтобы у них было самое лучшее питание, а к новорождённому сынишке приходила няня и давала Настеньке несколько часов отдыха. Если они ехали в санаторий, то только в самый лучший, и сумма, которую приходилось платить «сверху», не заставляла озадаченно чесать в затылке. А ещё Пашка написал, как после сильного послеродового кровотечения, чуть не унёсшего Настеньку в могилу, она долго боялась заводить второго ребёнка, хотя и сама, и Григорий ужасно хотели ещё одного, неважно кого, но лучше девочку, чтобы была похожа на маму. И прошло целых девять лет, когда Настя решила рискнуть, и родилась любимая всеми Леночка, куколка и умница. А ещё Пашка рассказал, как ему было обидно, что родители, отдав всё внимание дочке, не замечая это, его забросили и предоставили самому себе. Но он в итоге только выиграл, потому что приучился к независимости и самостоятельности. А ещё Пашка с юмором описал чуть ли не панический страх родителей, что с Леночкой что-нибудь случится, и бесящий повзрослевшую Леночку контроль за тем, куда и с кем она идёт и когда возвращается. Со смехом Павел поведал о нешуточной, чуть было не проигранной им борьбе, которую ему пришлось вести с родителями, когда они пытались навесить на него обязанность встречать их красотулю из школы, хотя за ней и так вполне надёжно приглядывали её ухажёры. И вышла у Пашки книжка чуточку сентиментальной, одновременно и весёлой, и грустной, а в целом хорошей. И любому читателю становилось ясно, что в доме Залесских о каком-либо разврате и речи быть не могло. Павел только в нескольких словах в конце сочинения написал, что его история в корне отличается от той, которая была написана сестрой, и он оставляет за читателем право решать, на чьей стороне правда.

* * *

Алексею было кисло. Он глупо попался. Даже не просто глупо, глупейше. Надо же было ему, добропорядочному и обеспеченному джентльмену, уподобиться старпёрам, воображающим себя бонвиванами, и попасть в примитивную ловушку, в которую может угодить разве что дубоватый нувориш из какой-нибудь Туймазы. На старости лет клюнуть, как пацану, на эту куклу-неваляшку, прелести которой только и состоят из смазливой мордашки и ладной фигурки, и которая к тому же оказалась ещё той «валяшкой». У него же есть Лена. Красавица Лена, которая, хоть и не юна, но могла заткнуть за пояс любую малолетку. Во всём. В том числе и в сексе. Так какого дьявола ему приспичило связаться с этой so-called «непорочной невинностью»? Леночке до этого он никогда не изменял. У них же была такая крепкая и дружная семья. Как он решился поставить её благополучие под угрозу? Уж кто-кто, а Алексей-то хорошо помнил растерянность и охвативший его гнев из той, прежней жизни, когда узнал, что первая жена, мать его сына и дочери, много лет изменяла ему с соседом по подъезду. И ещё нахально потом заявила, что тот, по крайней мере, не такой святоша. А Меламеду даже пришлось проводить генетическую экспертизу, чтобы исключить вероятность того, что воспитывает чужого ублюдка. Но, слава богу, обошлось.

Алексей и раньше-то брезгливо относился к знакомым, практикующим внебрачные связи, стараясь ограничивать контакты с ними только интересами бизнеса. А тут, как ни крути, шлюхой оказалась его собственная жена, хранительница очага. Спутница жизни человека, который в вопросах, касающихся секса, всегда был строг. Даже когда был молод, не ухаживал за девушками, если не брал в расчёт возможность последующей женитьбы. Иначе и быть не могло. Так его учила мама. А она всегда была права. И, кстати, предостерегала его жениться на Валентине, его первой супруге. У той ведь до него был почти двухлетний роман с каким-то женатым доктором, который обещал развестись ради Вали, но обманул.

А в этот раз во всём виноватым оказался он сам. Допустим, он мог бы простить себе эту историю с Наташкой, если б ею капельку увлёкся. В конце концов, он же тоже не ангел. И, честно говоря, у него до Наташки уже чуть-чуть не случилось это с секретаршей Евгенией Романовной. Но он сдержался. Да и не так уж намного Евгения была моложе Лены. С Наташкой — другое дело. Сорвался Алексей, что ни говори. Но с кем не бывает. Хотя, естественно, ни о какой длительной связи и речи быть не могло. Максимум, ещё пара-тройка свиданий. Пора и честь знать. Arrivederci Roma. Денег, конечно, пришлось бы отстегнуть, да и ладно. Дело не в том. Худо было то, что его, как модно сейчас выражаться, развели на пальцах, как маленького. Наташка ту их единственную злосчастную встречу сняла на видео и передала Лене. А это катастрофа. Мало того, что жена, как выяснилось, подвергалась насилию со стороны отца и брата, о чём Алексей узнал недавно из её же книги, так и муж оказался ничуть не лучшим похотливым потаскуном.

Теперь ему грозил развод. Лена так и сказала. Значит, прощай, их совместные вечера, которые они любили коротать, гуляя по бутикам и вечерним улицам Москвы, прощай, путешествия по городам мира, посещения известных музеев и ресторанов, прощай, её нежный поцелуй по утрам и традиционные слова «доброе утро, милый», а главное, прощай, её роскошная грудь и упругие горячие бёдра. Впрочем, для полноты картины следует признать, что на все эти приятные вещи в последнее время стало оставаться всё меньше времени. Как выяснилось, духовные и телесные утехи супружеской жизни не шли ни в какое сравнение с всепоглощающим восторгом, который охватил новоиспечённого дедушку с рождением внучки. Его чувства даже близко не были похожи на то, что он испытал, когда рождались его собственные дети. Из тех времён он только смутно помнил, что, когда родился первенец, сын, и его привезли из роддома, то в первую бессонную от его ора ночь, Алексей с ужасом думал: и это наказание будет продолжаться изо дня в день ещё долгие месяцы?.. А теперь, наоборот, он с гордостью ощущал, что нужен не только как копилка денег, а как дедушка. И, в первую очередь, он был нужен внучке Викочке, и только ей, а не как раньше жене был готов посвятить каждую свою свободную минуту.

Вообще-то сам развод пугал Алексея даже меньше, чем он сам ожидал. В конце концов, он уже немолод и знал, что без постоянной женщины в статусе супруги проживёт. Наташек и других матрёшек, на худой конец, в любом значении этого выражения, на его век хватило бы. Если бы не одно «но». Брачный договор. В нём фигурировал пункт, касающийся условий расторжения брака в случае измены одного из супругов. По иронии судьбы этот пункт был внесён в первую очередь как предупреждение Елене. Но попался в ловушку договора сам Алексей, который и думать позабыл о нём. А ведь по нему в случае развода придётся выплатить Лене кругленькую сумму, которая, хотя и не смертельно, но больно ударит по его финансовому состоянию. Этого Алексей совсем не хотел, хотя отчётливо понимал, что козыри в виде видеозаписи находятся в руках жены. Бедолага и не подозревал, что услуги Натальи (вообще-то на самом деле — Светки) обошлись Ленке, придумавшей и воплотившей эту интригу, весьма недёшево.

* * *

Как ни удивительно, но придирчивым цензором и «подгонялой» Пашки была его сестра. Она настаивала, чтобы он не жалел чёрных красок, описывая её образ. Чтобы читатель к последним страницам истории семьи Залесских испытывал к ней если не презрение, то уж точно неприязнь. Павел смеялся и говорил, что хоть она и сучка, но мелковата, чтобы он стал демонизировать её персону. Ерундовый прыщик она, Ленка, на личности отца. Так оно в книге и выходило. Брат, хотя и относился к ней с большой долей иронии, но всё-таки по-своему любил и все её выкрутасы оправдывал дурным бабским характером.

Раздражало же Пашку то, что Ленка не давала ему расслабиться. Была бы его воля, писал бы он спокойно, в охотку, что говорится, без напряга. Но сестра буквально стояла над душой. Нинка удивлялась странному, противоестественному союзу этих двоих. Ведь они многие годы общались, как два ощетинившихся, готовых к драке кота. И, по логике вещей, должны были бы и сейчас враждовать. Но этого не наблюдалось.

Ленка продолжала Пашку подгонять. Она говорила, что в сентябре будет сорок лет со дня выхода ленты «Последний стрелок», где их отец сыграл главную роль, и её опять запустят в кинотеатрах и на телевидении. Снова будет подогрет интерес к актёру Залесскому. Это для издательства самый подходящий момент выпустить в свет диптих.

Павел даже стал меньше пить. Раньше после работы он никогда не отказывал себе пропустить несколько рюмочек, и мудрая Нинка смотрела на это сквозь пальцы. Но теперь он понял, что алкоголь серьёзно влияет на способность концентрации и умение ясно излагать мысль не бумаге, точнее, на экране компьютера. Хотя первое время ему, наоборот, казалось, что выпивка раскрепощает фантазию и пишется легче. Но когда он потом перечитывал написанное, то стыдливо хихикал и стирал текст.

В августе книга была готова. И Пашка с Ленкой поехали в издательство подписывать договор. Тут-то и начались разборки, как в дальнейшем делить гонорар. Текст брата был на треть короче сочинённого сестрой, и та требовала, чтобы выплаты были пропорциональны количеству страниц. Пашка же, больше из вредности, чем из желания получить больше, настаивал, что гонорар надо делить поровну, потому что диптих продаётся как единое целое. Более того, он напомнил, что продажа Ленкиной книги оказалась далеко не столь выгодной, как предполагалась, иначе бы они не обратились к нему. В результате Пашка победил, а Ленка обозвала его сволочью.

Благодаря рекламной кампании, подогревшей интерес к скандалу, диптих распродавался хорошо и даже был выпущен дополнительным тиражом. Прекрасно шли дела и в Штатах. Пашка с Ленкой подписали договор с издательством о переводе книг и исключительных правах издания, которое даже изменило своей традиционной теме, публикации книг по военной истории. Может, сказался экономический кризис. Американцам пришлось, так сказать, сделать хорошую мину при плохой игре и написать предисловие. В нём говорилось, что компания не собирается отказываться от книг на военные темы, но вынуждена напечатать диптих как предостережение тем, кто пытается очернить имена героев, завоевавших победу во второй мировой войне, а также, что не менее отвратительно, имена тех, кто средствами искусства пытался и пытается донести до простых американцев память о подвиге их отцов и дедов. А особенно печально то, посетовали янки, что такая тенденция стала наблюдаться, в первую очередь, в России, стране понёсшей от фашистов огромные потери. Грязь на именах актёров, создавщих образы героев войны, по мнению издателей, косвенно отбрасывает тень и на их реальные прототипы. Как, если бы, к примеру, Сталлоне обвинили в педофилии, то его Рембо или Рокки стали бы для зрителя намного менее привлекательными. Вот такая фенька. Но для доверчивых американских обывателей вполне съедобная.

Выход в свет диптиха ничего, кроме головной боли, Пашке не принёс. Конечно, было приятно ощущать на себе внимание и читать положительные комментарии к его части сборника, но, помимо хвалебных отзывов, ему приходилось знакомиться и с абсолютным неприятием его точки зрения. Часть читателей, не затрудняя себя попытками вникнуть в суть, просто поливала его и отца грязью, как будто мнение его сестры равносильно приговору верховного, чуть ли не божьего суда. Это хотя, с одной стороны, и смешило своей глупостью, с другой, не могло не раздражать. Впрочем, комментарии он вскоре перестал читать: вне зависимости от их направленности они повторяют сами себя. Только иногда Нинка, не пропускавшая ни одной строчки, написанной в его адрес, и реагировавшая куда более эмоционально Павла, заставляла его читать наиболее вопиющие перлы.

Самая смешная ситуация, по мнению Пашки, возникла, когда ему вместе с Ленкой пришлось присутствовать на презентации диптиха. Он вначале даже не поверил, что издатели решатся на такое, потому что было бы по меньшей мере странным увидеть авторов, сидящих за одним столом, поскольку, по версии одной части читателей мужчина был насильником, а женщина жертвой развратных действий, а, по мнению других, баба была клеветницей, а мужик жертвой оговора. Правда, рассадили их с Ленкой по разным столам в противоположных углах. Но идея себя оправдала. Пришло много народа, и дело чуть не дошло до драки. А в итоге к обоим авторам выстроились две очереди читателей, желающих получить кто от брата, а кто от сестры автограф на книге. Впрочем, были и те, кто выстаивал две очереди и то ли всерьёз, то ли ради хохмы обзаводился обоими вариантами авторских подписей. Хотя от Пашки в принципе было проку, как от козла молока. Если Ленка что-то импровизировала и подписывала книгу в зависимости от настроения и личности обратившегося, то Павел отделывался от всех стандартным «С уважением от автора».

Положительным моментом было то, что приблизительно через полгода Павел почувствовал, что написанная с натугой книга принесла ему если не славу, то приличные деньги. На них можно было какое-то время жить, не горбатясь ради заработка. Впрочем, Пашка бездельничать не любил и только чисто теоретически во время приступов хандры подумывал о том, чтобы отвалить куда-нибудь на год-два с Нинкой или, если госпожа Богуславская не согласится сделать перерыв в карьере, с какой-либо другой, более покладистой бабой. Хотя было бы предпочтительнее всё-таки поехать с Нинкой.

* * *

Пашка блаженствовал. Нинка уехала куда-то в русскую глухомань на съёмки очередного псевдоисторического сериала о лапотной России. Павел какое-то время мог свободно отдохнуть и расслабиться. Нинка, конечно, отличная баба, но всё хорошо в меру, а в связи с Пашкиной книжкой у неё, похоже, что-то переклинило в голове, и она начала его убеждать, что он и в самом деле писатель и вовсе не должен почивать на лаврах, а писать и писать дальше. А на хрена ему, специалисту по компьютерам, чувствующему себя вполне уютно в мире информатики, ещё и эта обуза. Да, у него действительно оказался хороший слог, но разве этого достаточно? Писателю есть что сказать. А одних воспоминаний для этого мало. Он когда-то прочитал, что практически любой грамотный человек способен написать за свою жизнь вполне приличную книгу, но это не делает его писателем. И с этим Пашка был совершенно согласен.

…Кто-то позвонил в дверь. Павел раздумывал, открывать или нет. Он никого не ждал, случайные гости его абсолютно не интересовали. Сидеть одному и пить джин с тоником было в сто раз лучше. Но кто-то был упрям и продолжал трезвонить. Пашка с любопытством выжидал, когда же у этого доставалы кончится терпение. Ведь, по логике, он давно уже должен понять, что дома или никого нет, или его визит не к месту. В конце концов, Павел мог быть в ванной, спать или заниматься сексом. Наконец, дверь оставили в покое, и Пашка удовлетворённо хмыкнул. В этот момент затренькал мобильник. Павел, отхлебнув хороший глоток джина, соблаговолил ответить.

— Тебе что, лень поднять задницу и открыть дверь? — услышал он раздражённый голос сестры.

Пашка матюгнулся и, как на казнь, пошёл впускать Ленку. Надежды на хороший спокойный вечер в обществе Бахуса развеялись, как дым. Всё-таки не попробовать отстоять своё гражданское право на законный отдых Павел не мог и, открыв дверь, загородил сестре вход.

— Чего тебе надо, клеветница?

Ленка, не отвечая, молча отодвинула его в сторону и прошла внутрь.

— Ага, — удовлетворённо констатировала она, увидев бутылку, — братишка, как и ожидалось, в своём репертуаре. А где же твоя сожительница-кинозвезда? Куда она смотрит?

Пашка рассердился.

— Тебе-то какое дело? Ты вообще, что, белены объелась? С чего вдруг пришла ко мне изображать мамочку?

Ленка рассмеялась.

— Дурачок, успокойся. Как бы плохо ты ко мне не относился, а всё-таки я практически твоя единственная родня. И каким бы балбесом и пьяницей я тебя не считала, всё же я — твоя сестра. А цирроз печени — неприятная штука.

Пашка веселье не поддержал. Честно говоря, после совместной работы с Ленкой над книгой он не мог отделаться от угрызений совести. Ему почему-то казалось, что в чём-то, несмотря на справедливость и своевременность написанного, память родителей он предал. И само его решение не по собственной инициативе, а под влиянием Ленки написать книгу-опровержение казалось теперь… ненормальным. Задним числом жалел он и о том, что только способствовал рекламе её произведения. Ведь клевета всегда звучит громче и достовернее правды, которая просто в силу своей сущности обыденна, а поэтому неинтересна. Да и слышат её только единицы. Поэтому после того, как диптих вышел в свет, и необходимость в прямом общении с сестрой отпала, Пашка не видел никакой причины продолжать с ней отношения. Обиду, нанесённую ею чести их родителей, он не простил.

— Ты мне здесь языком-то не мели. Говори, что надо, и уходи, — раздражённо бросил он.

— Да, Пашенька, — умильным голосом промурлыкала Ленка, — бог с тобой. Не злись. Если хочешь, можешь рассматривать мой визит как первый шаг к восстановлению дипломатических отношений. Я ведь не прошу тебя, чтобы ты меня любил. Не хочешь, так и не люби на здоровье. Просто зачем, чтобы страдали и другие люди?

Пашка удивлённо посмотрел на сестру.

— Какие такие люди?

— Всё-таки ты впрямь дурачок. Впрочем, как и все мужчины. А про Борьку ты забыл? Про своего племянника?

Пашка и в самом деле про Борьку забыл, а ведь, кроме Ленки, он оставался его последним кровным родственником. Не то чтобы он его особо любил, но всё-таки, признавая факт его существования, хочешь не хочешь, выделял племянника среди остального населения земного шара. Мальчишка он был хороший, и Павел всерьёз считал, что, если он сам так и не обзаведётся детьми, то Борька станет его наследником. Но не съехидничать в связи с этим в адрес Ленки не смог.

— Ты уже начала беспокоиться, как бы я сыночка твоего не лишил наследства? Не рано ли об этом? Я, если водка не погубит, могу протянуть ещё много лет, да ещё и собственных детишек наделать.

— Боже упаси, Пашенька, — даже всплеснула руками Ленка. — О каком наследстве ты в твои годы говоришь? У тебя ведь, можно сказать, только жизнь начинается. Я имею в виду совсем другое. Ведь Борька тебя любит и с удовольствием с тобой встречается. Но ведь дети всегда хорошо просекают ситуацию. И то, что мы ведём себя друг с другом, как кошка с собакой, вряд ли укроется от его внимания. Вот я и хочу, чтобы, по крайней мере, внешне между нами, оставшимися Залесскими, всё выглядело благопристойно.

— Ах, благопристойно, говоришь, — Пашка саркастически усмехнулся. — А что будет, когда сын прочитает твой перл, из которого узнает, что его дядя и дедушка — растлители малолетних?

Ленка помолчала, и на её лице неожиданно появилось безмятежной выражение.

— Боря — уже большой мальчик и всё понимает. И я дала ему наш диптих прочитать.

Пашка от такой новости аж зашёлся кашлем.

— Ты дала ему эту свою гадость прочитать? — возмущённо воскликнул он. — Ты о ребёнке хоть подумала?

— Я думаю о нём больше, чем ты можешь себе представить, — резко ответила Ленка.

— И что же ты ему в итоге потом наговорила? Как объяснила, что мама и дядя написали абсолютно разные версии одних и тех же событий?

— И снова ты, Пашенька, дурачок, — притворно тяжело вздохнув, сказала Ленка. — Разве ты в свои годы до сих пор не додумался, что иногда самый лучший способ решить проблему — не увиливать от неё, а сказать правду. А я так и объяснила сыну, что маме и дяде Паше надо было заработать, вот они и придумали эту историю с двумя книгами. А теперь благодаря этому у Бори новый компьютер и скутер. Поверь, современные дети такие вещи соображают очень быстро. Так что племянник вряд ли будет опасаться тебя как потенциального педофила.

— Сучка ты, Ленка, — только и сказал Пашка. Впрочем, так он называл её далеко не в первый раз.

— А поэтому, Пашенька, — спокойно продолжала сестра, — я пришла к тебе, скажем, если не выкурить трубку мира, то, по крайней мере, выпить рюмочку виски.

И Ленка достала из своей сумки бутылку «Glen Grant».

— Только плебеи смешивают джин и виски, — без особой уверенности заметил Пашка.

— А ты и есть плебей, Пашенька, — улыбнулась Ленка.

Виски было хорошим. Павел лизнул и, чтобы не портить удовольствие, ушёл на кухню прополоскать рот от можжевёлового вкуса выпитого недорогого джина. Но, очевидно, крепкие напитки всё-таки смешивать нельзя, потому что, помимо приятной расслабленности членов, Пашка почувствовал, что его страшно тянет в сон. Впрочем, он бы и не стал этому противиться, если бы не присутствие Ленки. А та, как и следовало предполагать, почти не пила. Она даже предпочла джин, разбавив его огромным количеством тоника и до кучи бухнув в стакан несколько крупных кусков льда. В итоге получился не алкоголь, а какая-то фигня. Но Ленке было достаточно. Пашка же, фальшиво изображая гостеприимного хозяина, в это время сосредоточенно следил за тем, чтобы непослушные мышцы лица не обвисли, а держали гримасу внимания к собеседнику, а главное, чтобы бесславно сражающиеся с дремотой предатели-глаза оставались открытыми. Уж очень не хотелось бы заснуть, пока сестра без умолку что-то мило, как она умеет, чирикала, временами чему-то смеялась и вообще вела себя так, будто у них идеальные родственные отношения. Наконец, она всё-таки заметила, что Пашка уже никакой, и нежно обратилась к нему:

— А тебя, Пашенька, бедненький, похоже, совсем сморило.

У брата только и хватило сил, чтобы кивнуть.

— Так ты спи. Не стесняйся. А дверь за собой я потом прихлопну. Только вот закончу здесь…

Пашка благодарно улыбнулся. Он уже почти спал, хотя Ленкину речь ещё воспринимал.

— Павлик! А ты помнишь тот день, когда ты приходил меня то ли отругать, то ли побить, а я угостила тебя выпивкой?

Брат издал какой-то звук, который, видимо, означал согласие.

— Помнишь, я сказала, что в виски яда нет?

Пашка снова буркнул что-то невразумительное.

— В сегодняшнем виски тоже нет яда, — добавила Ленка, но в её голосе почему-то звучало торжество.

Брат в ответ хрюкнул. Видимо, обрадовался, что и в этот раз ему повезло.

— Зато есть лёгкое, быстро распадающееся в организме снотворное, — не скрывая триумфа, почти в ухо прошептала Ленка Пашке. — Но ты не бойся, не в смертельной дозе.

Павел на это не среагировал, он уже спал.

— А знаешь, зачем я его подсыпала? — прокричала она ему в ухо, хотя он и не слышал. — Чтобы ты проспал свою смерть! А покойникам не нужны ни гонорары, ни доля наследства. И всё это достанется мне и Борьке. И пусть теперь кто-нибудь посмеет говорить, что я не думаю о сыне. А ты, братик, умрёшь не напрасно. В принципе, всё произойдёт, как ты даже и хотел, правда, чуточку раньше.

Ленка набрала какой-то телефонный номер:

— Давай, поднимайся. Только не забудь надеть перчатки.

Через несколько минут раздался звонок в дверь. Это был Алексей. Он был явно напуган.

— Не дрейфь, Меламед, — с усмешкой проговорила Ленка. — Клиент спит, тебе только и нужно-то вспомнить молодость, когда ты работал фельдшером на «скорой». Убивать никого не будешь, а просто не совсем обычным путём дашь человеку то, к чему он и так регулярно стремится. А стремится он напиться до беспамятства.

Алексей судорожно сглотнул.

— А какие гарантии? — нерешительно спросил он.

— Гарантии — у господа бога, — отрезала Ленка. — Милиция найдёт труп смертельно пьяного мужчины, умершего от случайного отравления бытовым газом. Это, пожалуй, я могу гарантировать. Что касается второй части, то есть нашего с тобой развода, тебе придётся поверить мне на слово. Я верну тебе диск с видеозаписью твоих шалостей с малолеткой, а значит, наш развод будет проходить в цивилизованных рамках, как расставание по обоюдному согласию. Лады?

Алексей обречённо кивнул.

— Тогда приступай.

— Это займёт много времени, иначе может начаться рвота, — всё ещё колеблясь, добавил Алексей.

— А мы не торопимся, — рассмеялась Ленка. — Клиент одинок. Его баба уехала на съёмки куда-то к чертям на кулички. А друзья, если он не будет открывать дверь или будет не отвечать на звонки, не удивятся. Он, когда бухает, делает это регулярно.

Они уложили Пашку на спину, а Алексей аккуратно вставил ему через нос принесённый из дома зонд. А потом присоединил его к трубке с пакетом для зондового питания, в который перелил виски.

Они с Ленкой пробыли в доме Павла почти три часа. Алексей сходил с ума от страха, что их застукают или что-то пойдёт не так, а жена только хмыкала и смотрела телевизор. Наконец, виски и почти вся бутылка джина были влиты в Пашку. Алексей тут же сбежал, крепко прижимая рукой карман с заветным диском, а Ленка сказала, что должна ещё кое-что доделать.

Она отнесла на кухню бокалы и тщательно их вымыла. Свой, чтобы скрыть следы своего присутствия, и Пашкин, чтобы нельзя было на дне обнаружить снотворное. Она взяла новый чистый бокал и хорошенько покатала его по пальцам Павла, чтобы было много отпечатков. Она сходила в спальню и положила на тумбочку вскрытую упаковку с остатком таблеток снотворного. Потом вернулась на кухню и, наполнив водой турку, поставила её на максимальный огонь. Должно было быть очевидным, что хозяин, перед тем, как отключиться, собрался варить кофе. Ленка дождалась, пока вода не закипит и не начнёт литься через край. Но огонь гаснуть от этого не захотел, и ей пришлось ещё раз закрыть и открыть конфорку. Наконец, отчётливо начало пахнуть газом. Ленка обошла квартиру и посмотрела, везде ли закрыты окна и форточки. Постояла несколько минут, вспоминая, не оставила ли где-нибудь отпечатки пальцев, и везде ли, где должны быть, есть отпечатки Пашки. Напоследок она подошла к брату и нежно поцеловала его в лоб.

— Прощай, братик, — сказала сестра и погладила его по щеке. — Приятных сновидений.

В милицию соседи обратились только через три дня.

В интервью, взятом у Ленки, она заявила, что сожалеет о гибели брата и никакого зла за своё поруганное детство на него не держит. И вообще, даже зная, что произошёл несчастный случай, она не исключает, что брат покончил жизнь самоубийством, не выдержав угрызений совести.

Во время бракоразводного процесса четы Меламед был продемонстрирован оригинальный диск с записью супружеской измены Алексея. Тот, оказывается, получил от Ленки копию. Что она, дура, что ли, отказываться от положенных по брачному договору денег.

А ещё она сняла скрытой камерой то, как Меламед вставлял Паше зонд. На всякий случай.

 

Марина

Я возвращался на самолёте из командировки в Сочи. Я работаю в гостиничном бизнесе, и наша фирма послала меня выяснить условия продажи прогорающего, хотя теоретически и перспективного дома отдыха, который располагался в очень привлекательном месте. У хозяев не было капитала для его развития. Мы намеревались его снести и построить новую многоэтажную гостиницу европейского класса. Типа супер-пупер. Я предложил хозяевам его продать и объявил цену, но те оказались не дураки и выдвинули другую идею. Они утверждали, что нам проще заплатить за ремонт и модернизацию того, что есть, не покупая, и войти в долю. Мысль сделать гостиницу в стиле ретро мне понравилась, хотя затея и была дороговатой. Я в ответ потребовал согласие на возведение на территории современного многоэтажного корпуса, контроль над которым будет принадлежать нам. Занимаемая домом отдыха площадь это позволяла. Те согласились. Я созвонился с боссами и получил «добро». Мы долго торговались о процентах, но в итоге пришли к соглашению.

Была середина лета. Меня все эти дни принимали очень хорошо. Я успел накупаться и подзагореть. А потом меня отвезли в аэропорт. Умиротворённый и довольный, я плюхнулся в кресло лайнера.

Почти в последнюю минуту рядом со мной села молодая, очень привлекательная женщина с огромными карими, даже почти чёрными глазами. Её глаза были грустны, и сама она выглядела взволнованной. В её руках была сумка, поверх которой лежала перевязанная красивой ленточкой коробка конфет.

Я безнадёжный сладкоежка. И у меня была плитка шоколода. Без всяких задних мыслей я протянул ей шоколадку. Она чем-то вызывала сочувствие.

— Угощайтесь, — сказал я.

Та отрицательно покачала головой.

— Понимаю, — брякнул я, этот разговор вообще не нужно было начинать, — у вас вон — целая коробка…

Я не ждал ответа, но та вдруг сказала:

— Это не мои конфеты.

— Вы воруете конфеты? — глупо пошутил я.

Женщина удивлённо посмотрела на меня и возмутилась.

— Вы что, ненормальный? Меня просто две женщины в аэропорту попросили передать эту коробку родственникам в Москве.

— А вдруг в ней героин? — продолжал шутить я. — Вы же не проверили, что в ней?

Женщина в ужасе на меня посмотрела.

Вот так-так, подумал я, хотел развлечь женщину всякими глупостями, а только напугал. А всё-таки, может, я не такой дурак, как кажется? Более серьёзно я спросил:

— Вы знаете этих женщин?

Та покачала головой.

— Но они дали мне 50 долларов за то, что я довезу её, и обещали ещё 50 — по приезде.

История всё больше начинала меня интересовать.

— Значит, вы действительно думаете, что провоз не самой дорогой коробки конфет стоит 100 долларов?

Женщина пожала плечами.

— Я была и нахожусь в растрёпанных чувствах. И не очень задумывалась. Кроме того, мне нужны деньги.

Я тоже пожал плечами.

— Хорошо. Будем надеяться, что там только героин, а не бомба.

И отвернулся к окну.

Женщина нервно взяла в руки, а потом снова положила на место злосчастную коробку.

— А нельзя от неё как-нибудь избавиться?

Я понял, что всё ужасно осложнил.

— Милая девушка! — стараясь успокоить её, сказал я. — Я просто шутил. Там, скорее всего, обыкновенные конфеты.

Та облегчённо вздохнула.

— За такие шутки нужно убивать.

Её глаза презрительно смотрели на меня.

— Вам, мужчинам, единственное, что нужно — это обратить на себя внимание.

Какое-то время мы молчали. Самолёт успел взлететь и набирал высоту.

— Извините меня, — вдруг снова заговорила она. — Я действительно, не подумав, сделала глупость и взяла эту коробку. А вы, я боюсь, правы. Мы, правда, не можем от неё избавиться?

Я с сомнением покачал головой.

— Если там бомба, то вряд ли кто-то из пассажиров может её обезвредить. Выбросить за борт её невозможно, для этого нужно открывать люк самолёта, а тогда произойдёт разгерметизация. А вы, наверное, достаточно видели фильмов-катастроф, где вполне убедительно показывают, что бывает при разгерметизации на большой высоте. Чтобы этого избежать, нужно будет убедить пилота спуститься до высоты четырёх километров. Но я очень сомневаюсь, что нас не примут за сумасшедших, когда мы начнём объяснять, что в коробке конфет бомба.

Я перевёл дух и продолжил:

— Если же там наркотики, то, к примеру, высыпать их в унитаз было бы для вас очень опасным поступком, потому что наркодельцы не поверят в такое расточительство и будут требовать от вас своё добро. Более того, наркокурьеры часто находятся под контролем соответствующих органов, и когда провозят относительно большие партии, а здесь не меньше 200 граммов, вас запросто могут тормознуть в аэропорту для досмотра.

От моих не очень весёлых рассуждений женщина стала белой, как мел. Я легонько коснулся её руки. От испуга она был мокрой и холодной, как лёд.

— Так что же мне делать? — глядя, как загнанный в угол зверёк, спросила она.

Я проклинал себя за затеянную мною историю. Но чувствовал ответственным за то, чтобы как-то её расхлебать. Тем более что всё это и на самом деле выглядело подозрительным.

— Вы знаете, — сказал я, — если там бомба, то нужно молиться богу. Если же наркотики и в Москве курьера с ними ждёт соответствующий отдел, то у них наверняка будут ваши, только ваши, приметы. Они, как правило, работают по наводке. И душещипательная история о том, как вы из благородных побуждений решили помочь двум женщинам, им вряд ли покажется убедительной. Но вы их разочаруете, наркотиков у вас не окажется. Вы отдадите коробку мне, а её вам на выходе из аэропорта верну. После чего вы передадите её тем, кто за ней обратится. Кстати, чтобы вы поняли, я — законопослушный гражданин и не поколебался бы сдать наркокурьера ментам. Но вы мне показались жертвой обстоятельств.

Я вытащил конфеты из её сумки и положил в свой чёрный непрозрачный пакет. А потом вновь протянул ей шоколадку.

В этот раз она развернула обёртку и откусила. А потом разговорилась. Я был посторонний человек, и ей нечего было стесняться.

— Я родилась в Москве, но по матери грузинка. Когда-то в детстве до развала СССР я каждый год ездила туда, в Грузию, к дедушке и бабушке, даже выучила язык. Но потом всё это прекратилось. Вскоре после отделения от России умерли они, а затем и папа, русский. И моя достаточно современная мама вдруг стала странным образом восстанавливать в Москве когда-то усвоенные ею обычаи грузинской деревни. Там родители ещё в юном возрасте детей подбирают для них пары будущих мужей и жён. Она хотела, чтобы я вышла замуж за грузина, и обратилась к моему старшему брату Ашоту. Он тоже коренной москвич, ему все эти традиции чужды, но, видя, что в мои 25 я до сих пор не замужем, решил выполнить просьбу матери. Он бизнесмен, много ездит по стране, у него много связей. И вот в Сочи ему порекомендовали одного молодого богатого и неглупого человека в качестве претендента на мою руку.

Она усмехнулась.

— Я говорю и сама чувствую, как всё это выглядит глупо. Для начала мы обменялись фотографиями. Он выглядел вполне пристойно. В итоге я согласилась приехать, чтобы познакомиться. Первые три дня всё было чудесно и очень романтично. У самолёта встречала машина, меня возили по всем красивым местам, мы ели в дорогих ресторанах, я жила в шикарном отеле. А потом он напился и стал вести себя по-свински.

Она нахмурилась.

— Я не «синий чулок», но настоящий мужчина, грузин он или нет, не может вести себя так с женщиной, которую он хочет назвать своей невестой.

Она сделала паузу.

— Я выгнала его из номера, села на такси и поехала в аэропорт. Я хотела улететь ближайшим рейсом, но билетов, как обычно, не было. И вот, чтобы получить место, на котором я сейчас сижу, отдала все деньги, какие были. А это и ни много, и ни мало. И тут подвернулись эти две тётки. А из аэропорта в Москве ещё нужно добираться домой. Вот и вся история.

Я сочувственно похлопал её по руке, она уже не была ледяной. Но всё-таки провокационно спросил:

— А если женщину не собираешься называть невестой, с ней можно обращаться по-свински?

Моя попутчица высокомерно на меня посмотрела.

— Каждая женщина решает сама в соответствии с чувством собственного достоинства, как с ней можно обращаться.

Вот это гонор, подумал я. Да и характер…

После этого мы практически не разговаривали. Вежливо молчали.

В коробке не было бомбы, и мы благополучно приземлились. Я поклонился женщине и сказал, что буду ждать её у выхода из аэропорта. На меня никто не обратил внимания. Я остановился и стал смотреть, что будет происходить с моей новой головной болью, попутчицей. И вдруг увидел, что, проверив документы, её задерживают какие-то люди и куда-то уводят.

Неподалёку, перед дверью аэровокзала, стояли две цыганки. Одна нетерпеливо спрашивала другую:

— Где эта чёртова чумовая, которую Матильда пристроила к посылке?

Другая рассудительно отвечала:

— Не суетись. Может, она тоже ждёт кого. Или в туалет пошла. Или багаж никак не дождётся. Всякое бывает. Если её загребли, так мы ведь всё равно узнаем. Как-то же её выведут…

Прошло ещё минут сорок, когда вышла моя злая, как собака, попутчица.

— Вы не представляете, какое это унижение. Они перетряхнули все мои вещи, включая нижнее бельё, а потом устроили личный досмотр. И какая-то женщина ощупала меня всю.

— Какое это унижение, я могу представить, — ответил я. — Но вы должны понять, эти люди делают не самую приятную работу ради вполне понятной и справедливой цели. Они борются с преступниками. А ни у кого на лице не написано, кто преступник, а кто нет. Представляете, что бы было, если бы нашли эти конфетки. Я полагаю, вы бы уже давно ехали в милицейской машине в изолятор временного содержания.

Женщина устало вздохнула.

— Наверное, вы правы.

Мы вышли. Я специально шёл чуть-чуть сзади.

И вот к моей попутчице бросилась цыганского вида женщина.

— Красивая, хочешь, погадаю? На что хочешь? На жениха? На судьбу?

Попутчица загородилась рукой.

— Спасибо, не надо. В другой раз.

Цыганка чуть загородила ей дорогу.

— Да ты не волнуйся. Я дорого не беру. Могу даже за «спасибо». А так — сколько есть, или что есть. Например, за конфеты. Я их очень люблю. Так гадание лучше получается. У тебя нет случайно? Из Сочи?..

Попутчица немного растерялась. И тогда я вступил в разговор.

— Милая, погадай мне, но за «спасибо». И на жениха, и на судьбу.

Цыганка недовольно на меня посмотрела.

— Слушай, педрила, не вмешивайся. Закончу и тебе погадаю.

Но я, как ни в чём не бывало, продолжал:

— Скажи, что жених у меня будет хороший, и жизнь длинная. А ещё у меня есть коробка конфеток. Но на продажу. Стоит 50 долларов. Из Сочи. Хочешь?

Я раскрыл пакет и показал ей.

Та испуганно и подозрительно на меня посмотрела. Понятно, что боялась провокации. Но всё-таки решила рискнуть.

— Хорошо, мой умный. Давай, куплю.

— А где 50 долларов?

Она покопалась в юбках и достала купюру. Я отдал ей конфеты, она — деньги. Не отходя от нас, цыганка аккуратно приоткрыла краешек коробки и ощупала содержимое пальцем. А затем ретировалась с максимальной скоростью.

Я, наконец, облегчённо вздохнул.

— Всё, кажется, ваши и мои приключения кончились. Если только за этой дамой не велось наблюдение с помощью видеокамеры. Тогда у нас есть общие проблемы.

Попутчица снова испугалась.

— Вы так думаете?

Мне всё это уже надоело, и я несколько резковато ответил:

— Нужно быть готовым ко всему.

Женщина вдруг заторопилась.

— Ох, извините, я, наверное, вас задерживаю. Не знаю, как даже сказать, насколько я вам благодарна.

И неожиданно чмокнула меня в щёку.

Я вдруг опомнился. Что же я, дурак, делаю? Нельзя её так бросать, если уж помог один раз.

— Вас кто-то встречает? — спросил я.

Женщина замялась.

— Меня, в принципе, никто не ждёт. Я уехала неожиданно. Если бы всё прошло нормально, то приехал бы брат, но он в отъезде.

— Так как же вы будете добираться?

Женщина грустно улыбнулась.

— Возьму «левака». У меня ведь есть 100 долларов.

Я удивился.

— Такая красивая женщина, как вы, не побоится сесть одна в машину к незнакомому мужчине?

Было видно, что она начинает сердиться.

— А вы всегда такой пессимист и зануда? И вам нравится всё портить? — спросила она меня не без горечи.

Я поднял руки вверх. Сдаюсь.

— Я просто предусмотрительный. Но у меня есть для вас предложение. Меня встречает мой старый друг. Мы вас подвезём до Москвы, а дальше вам будет проще.

Она изучающе на меня посмотрела.

— Вы считаете, что ехать с двумя незнакомыми мужчинами безопаснее, чем с одним?

Но, увидев, что я потихоньку начинаю закипать, тут же продолжила:

— Но поскольку в течение времени, что я вас знаю, вы проявили себя только с лучшей стороны, я согласна.

И очаровательно улыбнулась. Мы вместе двинулись к автостоянке, и ещё издали я увидел стоящего у своего «опеля» и улыбающегося Базилио, который махнул мне рукой. Это был мой старый друг и сослуживец. Вообще-то его звали Василий, но за некоторые кошачьи повадки в отношении к женщинам его прозвали кот Базилио, что как нельзя ему подходило.

Мы подошли к нему, и он наигранно вытаращил глаза, увидев мою спутницу.

— Серёга! Если девушки такой ослепительной красоты являются частью твоего контракта, я тоже хочу в долю.

Попутчица слегка покраснела, а я сердито на него посмотрел.

— Базилио, заткнись. Мы подвезём девушку до Москвы.

— Как? Только до Москвы? — продолжал дурачиться Базилио. — Девушка, а на Камчатку вам не надо?

Мы обнялись с ним. Он хлопнул меня по плечу и перешёл на нормальный тон.

— В Сочи ты здорово всё прокрутил.

Я уложил свой и девушкин чемодан в багажник и спросил, где она хочет ехать, с водителем или сзади. Она предпочла заднее сиденье, из чего я понял, что она нас немного опасается.

Мы поехали. Базилио какое-то время молол всякую чепуху, а потом напрямую обратился к моей попутчице.

— О, красивейшая из красивых! Вы уже поняли, что меня зовут Базилио, что в переводе на русский язык означает Василий. Этот скучный тип рядом со мной — Сергей. Но позвольте мне с почтением спросить, ваше, о прекраснейшая, имя?

Девушка снова чуть покраснела и, поколебавшись, сказала:

— Марина.

У меня с оттенком ревности мелькнуло в голове, что Васька точно срубит её к концу дороги. А тот продолжал:

— А куда мне, ничтожному червю, удостоиться чести отвести госпожу Марину?

Я глянул в зеркальце заднего вида и увидел, что та начинает сердиться.

— Василий, прекратите паясничать. Довезите до ближайшего метро. И всё.

Базилио, ничуть не обидевшись, засмеялся и перешёл на обычную речь.

— Мариночка! Не нужно напрягаться. Меня всегда при виде хорошеньких женщин тянет на высокопарный стиль. А теперь бросьте скромничать и ответьте, куда вам, в принципе, надо. Мы ведь не тащим вас на своей спине. Машина везёт.

Та какое-то время колебалась, но всё-таки ответила:

— Вообще-то я живу в Свиблово.

Базилио изобразил восторг.

— Так это же нам по пути. Серёга живёт в Останкино.

И он обратился ко мне.

— Слушай, братан, ты как насчёт небольшой экскурсии в Свиблово? Давно там не был. Пора проверить, как там они без нас справляются.

Я пожал плечами.

— Да ради бога.

Разговор потихоньку увял. Мы довезли Марину до дома. Я вытащил из багажника её чемодан. Она, сказав «большое спасибо» Ваське, вышла из машины и обратилась ко мне:

— Я действительно не знаю, как мне вас благодарить.

Я отмахнулся, но неожиданно из машины вякнул Базилио.

— А вы ему, Марина, телефон оставьте. Он сам-то не решится попросить, а наверняка захочет позвонить, чтобы узнать, как у вас дела.

Я было шикнул на него, но она вытащила из сумочки ручку и на какой-то бумажке написала номер.

Я достал из бумажника визитную карточку.

— Мы с этим шутом гороховым, — сказал я и показал на Базилио, — работаем в гостиничном бизнесе. Если что понадобится, звоните, не стесняясь.

Васька, не будь дурак, тоже протянул свою.

— Мариночка, ему не звоните, мне звоните. С ним неинтересно.

Марина на прощание улыбнулась, и мы расстались.

По дороге домой я сказал Базилио всё, что я о нём думаю. А он только ржал. Он, пацан, учил меня, как обращаться с… «бабами» (вряд ли бы этот оборот понравился моей попутчице). И, гад паршивый, изобразил меня эдакой скромняшкой-недотыкомкой.

А тот продолжал ржать.

— Серёга! Но ты же дурак. Забудь про гостиницы. Такая женщина… За километр порода чувствуется. А ты, лох, просто хотел сказать ей «до свидания».

Но звонить Марине я не стал, как-то было не до того. Где-то через неделю она позвонила сама и спросила деловым тоном, есть ли у нас контакты в Прибалтике. Я ответил, что есть, и тогда она попросила порекомендовать гостиницу в Юрмале для её близкой подруги. Я ответил, что нет проблем, и даже могу договориться о скидке. Та сделала вид или на самом деле пришла в восторг, а потом мы просто чуть потрепались. Но в итоге я пригласил её в кафе.

Естественно, я не мог ударить в грязь лицом, благо ресурсы позволяли, и пригласил в самое прибамбасное. Но нужно было видеть лица мужчин, когда она вошла. Как в диснеевских мультфильмах у волка, у них по самое «не хочу» отвисли челюсти и потекла обильная слюна. Это была уже не встревоженная, напуганная, рассерженная женщина.

Это была женщина.

Наверное, это покажется глупым, но свидание прошло по аналогии с терминологией политических новостей как официальная встреча на высшем уровне.

— Как у вас, господин президент?

— Хорошо, господин президент?

— А как с погодой, господин президент?

— Хорошо, господин президент.

— А я не перепутал, господин президент, сегодня понедельник?

— Нет, не перепутали, господин президент, сегодня действительно понедельник.

Мы что-то съели, выпили по бокалу вина, поговорили на нейтральные темы, и я отвёз её домой. А вернувшись к себе, решил, что это в первый и последний раз.

Прошёл где-то месяц. Ни я не звонил Марине, ни она мне, исключая один минутный звонок, в котором она просто поблагодарила меня за услугу. Я действительно позвонил в Юрмалу и устроил её подругу в уютную и дорогую гостиницу, где с моей подачи ей сделали большую скидку. Но сказать, что эта женщина вылетела у меня из головы, было бы неправдой.

Однажды моих боссов и меня пригласили на приём в немецкое посольство. У нас с Германией раскручивался дорогой совместный проект. В приглашении было указано: «такой-то с супругой». Понятно, что на участии супруг никто не настаивал, но я вспомнил про Марину. Где-то в глубине души я по ней скучал.

Я позвонил и при всей своей самоуверенности и убеждении, что разбираюсь в психологии, не понял по её голосу, рада она звонку или нет. Но, тем не менее, она согласилась на встречу.

И когда на приёме её увидели, снова был эффект, будто я принёс с собой атомную бомбу. Но обратный. От бомбы разбежались бы, а тут чопорные немцы (и не немцы) «сбежались». Я, отойдя за коктейлем, с трудом смог обратно к ней подойти. Наконец, мероприятие, на котором мы с Мариной практически не разговаривали, а вели с остальными дурацкие светские беседы, закончилось. Я повёз её домой.

— Ты пригласил меня, чтобы похвастаться, как медалькой? — вдруг спросила она, перейдя на «ты».

Я чуть не выехал на встречную полосу. А потом буркнул:

— Погоди, я остановлюсь и отвечу. Не хочу рисковать своей и твоей жизнью, ведя диалог за рулём.

Я с трудом нашёл место, где можно было бы припарковаться.

— Дура, — не очень вежливо сказал я. — Я соскучился и хотел тебя видеть.

А потом поцеловал её в губы.

И что вы думаете? Жаркие губы встретились в поцелуе, она застонала и невольно обняла меня за шею? Чёрта с два. С закрытыми глазами, с такими же ощущениями я мог бы поцеловать сделанную под кожу автомобильную обивку сидения.

— И что теперь? — холодно спросила она. — Это не ответ на мой вопрос. Отвези-ка меня лучше домой.

Сказать, что я разозлился, было бы не тем словом. Я кипел.

Я отвёз её домой и, сдерживая злость, вежливо попрощался.

Я зарёкся ещё когда-нибудь ей звонить. Но Марина не шла у меня из головы. Я сумел продержаться достаточно долгое время, но потом всё-таки набрал её номер.

— Марина! Привет, — сказал я бодро будничным голосом. — У меня на двенадцатое число есть два билета на какой-то гастрольный суперизвестный танцевальный театр. Хочешь пойти?

Вначале была пауза, а потом я услышал ответ, сказанный чуть фальшивым тоном:

— Извини, Серёжа, но именно в этот день я не могу.

Я почувствовал себя подростком, в первый раз приглашающим девочку в кино.

Это я, Сергей Мальцев, холостой, молодой, не бедный мужчина, которому куча молоденьких девчонок на фирме строят глазки!

Я хотел уже закрыть мобильник и хрястнуть его об пол. Наедине с собой я мог расслабиться и выплеснуть эмоции. Но снова услышал голос Марины.

— Серёж, я, правда, не могу. Давай куда-нибудь сходим в другой раз.

И я снова почувствовал себя школьником и снова поклялся ей больше не звонить. Я загрузил себя по уши работой, вызывался ездить во все возможные командировки даже тогда, когда моё присутствие не было обязательным, напропалую гулял со всеми подвернувшимися девчонками, но Марина не шла у меня из головы. Базилио, встречая меня, время от времени притворно грустно глядя, крутил пальцем у виска.

Наконец, я не выдержал и вновь ей позвонил. Я весь сжался внутри, но мой голос был спокоен.

— Мариночка! День добрый. Как твои дела? — начал я с нейтральной фразы.

Я ждал, что она удивится, обрадуется и спросит, почему я так долго не звонил.

— А, Сергей, добрый день, — услышал я безучастный ответ. — Спасибо. У меня всё в порядке. А как у тебя?

— Спасибо, тоже хорошо, — уныло сказал я. — А может, как-нибудь посидим вечерком? — Ни на что уже не надеясь, спросил я.

На том конце трубке воцарилось молчание.

Я заторопился и, желая как бы дать ей возможность отказаться из-за меня самого, сказал:

— Но если не можешь или не хочешь, нет никаких проблем.

А она спокойно так произнесла:

— Почему же, Серёжа? Я буду рада. Когда?

Я подумал, что мне дома нужно держать валерианку. Самое смешное, что никакого конкретного плана у меня не было. А тут мне нужно было сразу сориентироваться и решить, куда и когда.

Но я привык соображать быстро. Иначе в этом мире трудно жить. То, что я достаточно состоятельный человек и меня принимают в разных кругах общества, она уже поняла. Но ведь можно показать и другую сторону медали. И вспомнил о Рашиде. Мы вместе с ним служили в армии. Кстати, оттуда же и Базилио. И мы вместе достаточно хлебнули. А подробности лучше не вспоминать.

У Рашида был маленький невзрачный узбекский ресторанчик. Не такой разукрашенный, как сейчас принято, а очень простенький с виду. Когда-то, когда он его открывал, Рашид влез в долги к людям, с которыми лучше не связываться, не смог вовремя вернуть, и его «поставили на счётчик».

Я даже не знал, что он в Москве и что решил открыть ресторан. Но однажды он позвонил и спросил, не могу ли я помочь деньгами, и назвал сумму. Я немножко припух, но деньги дал. Рашиду удалось отмазаться. Мы и раньше были друзьями, а тут дружба только окрепла. Он потихоньку отдал мне весь долг.

Но ресторан был у него — чудо. Туда ходили две категории людей. Первая — те, кто понимал толк в еде. Готовили там на объедение. Вторая, но тут в подробности я старался не вникать, были те, склонность к контактам с которыми Рашид проявлял и раньше, и которые крутили в его ресторане какие-то «серые» дела.

Чуть посомневавшись, я решил пригласить туда Марину.

Я сказал ей, чтобы не кушала, потому что мы идём не тусоваться, а именно кушать, чтобы одевалась просто, и что мы встречаемся завтра в восемь.

Я подъехал к её подъезду. Она действительно вышла одетой в обыкновенные джинсы и простенький свитерок, но хуже от этого не стала.

Рашид принял нас с распростёртыми объятиями, особенно, когда увидел Марину. Надо сказать, он красивый мужчина с чёрными жгучими глазами, которые непрерывно на неё зыркали, пока он приветственно похлопывал меня по плечу.

Нас посадили в маленькую уютную комнату, предназначенную для почётных гостей. А дальше началось. Бездарно описывать вкус еды и вина, их нужно есть и пить. Но, помимо всего прочего, Рашид крутился вокруг Марины юлой, одаривая её витиеватыми азиатскими комплиментами.

Это был первый раз, когда я мог сказать, что холодок в моих взаимоотношениях с Мариной стал немножко таять.

Мы стали чаще перезваниваться и встречаться, но она предпочитала ресторанчик Рашида. Не хочу врать, но это не могло не вызвать у меня некоторой ревности.

Я узнал, что она живёт с мамой и работает от заказа до заказа в дизайнерской фирме, и что мама даёт уроки английского языка на дому. Тут я немного удивился. Образ преподавателя английского плохо ассоциировался у меня с образом деревенской грузинской мамаши, который возник у меня после полёта из Сочи, но, в принципе, всякое бывает. Она рассказала, что её брат хорошо зарабатывает и вовсе не настаивает, чтобы они с мамой работали.

Один раз она меня спросила:

— Я знаю двух твоих друзей, и они совершенно на тебя не похожи. Они такие эмоциональные, импульсивные, а ты спокойный и рассудительный. Как вы уживаетесь?

— Кусок мыла? — с усмешкой спросил я, но тему развивать не стал.

Как-то она пригласила меня домой. Я не очень жаждал, но неудобно было отказываться. Памятуя её рассказ в самолёте, я с ужасом представлял толстую, с усиками грузинку, одетую в какие-нибудь дурацкие юбки, которая наверняка встретит в штыки русского мальчика, родившегося в Курске, где у него до сих пор и живут родители.

Нам открыла стройная красивая женщина лет тридцати пяти, очень элегантно одетая и похожая на Марину. Я подумал, что это её старшая сестра, про которую она мне не говорила. Но Марина сказала:

— Мама, познакомься, это — Сергей.

У меня от удивления глаза чуть не выскочили из орбит, и я промямлил что-то невольно, хотя в результате получился комплимент:

— А я подумал, вы её сестра.

Мама, которую звали Тамара Давидовна, рассмеялась.

— Рада познакомиться. Проходите. Стол уже накрыт.

А потом меня с грузинским гостеприимством начали угощать. Я не обжора, но просто не мог остановиться. Я вообще люблю кавказскую кухню, а тут она была представлена в прекрасном домашнем варианте. Это было даже лучше, чем у Рашида. Тамара Давидовна была интересной и интеллигентной собеседницей, и вскоре мне не составило большого труда уяснить, что Марина в чём-то её недопонимает. Та вовсе не собиралась восстанавливать старинные традиции брака. Идея о замужестве дочери с грузином была только пожеланием, а не требованием. Сама-то она вышла за русского. Она просто хотела, чтобы дочь не осталась старой девой и была счастлива, чтобы у той была своя семья, а у неё внуки.

Через какое-то время появился брат Марины Ашот, похожий на неё, а значит, тоже красивый. Я думал, что после истории в Сочи между ним и Мариной должны быть холодные отношения, но ошибся, они искренне любили друг друга. Ведь брат лично того человека не знал. По поведению и характеру Ашот напомнил мне моего Базилио. Вскоре моя голова начала пухнуть от его анекдотов и смеха. В один из моментов он обратился к Марине:

— Знаешь, такая беда, такая беда. Слышала, что произошло с Гошей?

Марина резко вскинула голову.

— А кто такой Гоша? — из любопытства спросил я.

Марина брезгливо дёрнула плечами.

— Это тот, у кого я была в Сочи.

В принципе, у Ашота была очень чистая и правильная русская речь, а тут он заговорил с преувеличенным кавказским акцентом:

— Такое несчастье. Совсем больной. С крыши упал. Ноги поломал. Позвоночник поломал. На колясочке возят, из ложечки кормят. Бизнес — швах.

Марина понимающе и благодарно кивнула.

«Эге-ге», — подумал я.

Это был один из самых приятных вечеров в моей жизни.

Теперь наши свидания в кафе, ресторанах, театрах и на всяких презентациях разнообразились тихими и весёлыми вечерами с её мамой и Ашотом. Но никаких близких отношений у нас не было. При прощании я легонько целовал её в губы. Она не отворачивалась, но и не отвечала. Я мог бы попытаться продвинуться и пригласить её к себе, но ужасно боялся, что она скажет про меня, что я веду себя по-свински.

Но как-то она сама спросила меня:

— Серёжа, а почему ты никогда не приглашаешь меня к себе? Скрываешь, что женат?

Марина чуть криво улыбнулась, а я рассмеялся.

— Мадемуазель, я буду счастлив, если вы посетите мой дом. Поехали?

На моё удивление, она кивнула.

Мы приехали. Какое-то время она придирчиво рассматривала моё холостяцкое жильё, которое, с моей точки зрения, было вполне на уровне, постояла около стеллажей с книгами. А потом мы выпили по бокалу вина, и я сел рядом с ней на диванчик. Я нежно, но чуть настойчивей, чем обычно, поцеловал её в губы и начал потихоньку распускать руки.

Боясь испугать, я старался делать это очень аккуратно и, если так можно выразиться, просто крался за ней, как кот за мышкой. Но она вдруг сердито сказала:

— Что ты ведёшь себя со мной, как с девочкой, которую собираешься лишить невинности? Я взрослая женщина.

Я засмеялся, и испытываемое мною напряжение тут же спало, и я отпустил тормоза.

Она была нежной, раскованой, податливой, а когда надо, агрессивной. У меня в жизни не было такого красивого секса. Я хотел, чтобы она осталась на ночь, но Марина, улыбнувшись, сказала, что порядочная девушка должна к 11 часам вечера возвращаться домой.

С тех пор она, как кошка, когда хотела, приходила, когда хотела, уходила, но ни разу не осталась у меня ночевать. У меня раньше было достаточно женщин, которые приходили ко мне домой, а часть и жила какое-то время, и все они пытались внести по своему вкусу улучшения в мою квартиру. То сделать перестановку, то принести из дома каких-нибудь плюшевых мишек или кукол, которых потом раскладывали на диване и т. п. Марина ни к чему не притрагивалась. Она вольно или невольно подчёркивала, что только гостья.

Я человек небедный. У меня, конечно, есть достаточно дорогие вещи, но они нужны мне по работе для всякого рода тусовок, куда ты должен приехать на соответствующей статусу машине, быть соответствующе одет, носить часы нужной фирмы. Но, в принципе, мне самому было всё равно. Я так и не присоединился к этой снобистской гонке «у кого что круче». Мне по духу был ближе один мой знакомый. Правда, он явно был ненормальным. Ходил в дешёвой одежде. Ездил на стареньком «москвиче». Жил в хрущёвской двухкомнатной квартире с фанерной дверью. И мало кто знал, что жилая комната только одна, а в другую он складывает деньги. Представляете, целая комната денег. Я ему как-то говорю:

— Володя! Хоть машину поменял бы.

А он мне:

— А зачем? Эта ведь бегает пока.

— Ну, хоть в отпуск съезди.

— Так не умею я отдыхать. Привык работать и работаю.

При этом он не был жадиной.

Поэтому, когда появилась Маринка, я с удовольствием потратил бы на неё часть денег.

Но не тут-то было. Как-то, когда я попытался уговорить её зайти в ювелирный магазин, она сказала, что, если я вздумаю ей что-нибудь купить, то больше её не увижу. Но от цветов не отказывалась, и я буквально заваливал Марину ими.

Так продолжалось несколько месяцев. Иногда мы ссорились, и она исчезала из поля моего зрения, а потом я, кляня себя за слабохарактерность, набирал её номер, и всё возвращалось на круги своя. А однажды я подумал… «Сергей! — мысленно сказал, обращаясь к самому себе. — У тебя никогда не было и не будет такой женщины. Женись». Эта идея, с одной стороны, показалась мне заманчивой, а с другой, в восторг не привела. Я привык жить один и контролировать ситуацию. Я ничего, естественно, не говорил Марине, но всё время находился в раздумьях.

Жениться или не жениться.

Как-то она долго ко мне не приходила, хотя мы и не были в ссоре. А потом вдруг появилась. Я очень по ней соскучился. И, видимо, она тоже. Мы нежно и долго любили друг друга, а потом расслабленно лежали на кровати. Я снова подумал о женитьбе. Но неожиданно как будто что-то стукнуло меня по голове. А с чего это я решил, что она с её своенравным характером согласится? Я привык думать за других, но это не касалось Маринки. Она запросто могла подумать и за меня.

Эта мысль оказала на меня парадоксальное действие. Я решил сделать Марине предложение. Но, вспомнив про грузинскую маму, решил, что лучше вначале переговорить с ней. Я направилася в цветочный салон, где мне составили какую-то необычно красивую икебану, и поехал к Тамаре Давидовне.

— А, Серёжа! Рада тебя видеть. Заходи. Но Мариночки нет, — сказала она и воскликнула, увидев цветы: — Ой, какая прелесть! Хочешь, чтобы я ей передала?

Я отрицательно покачал головой.

— Эти цветы — вам, Тамара Давидовна. И я пришёл именно для разговора с вами.

У той округлились глаза.

— Со мной?

— Да, Тамара Давидовна. Я здесь для того, чтобы просить руки вашей дочери, — чувствуя себя полным идиотом, сказал я.

А та расхохоталась.

— Я не знаю, что тебе моя дочь наговорила про свою грузинскую маму, но, по мне, будь ты даже чёрт рогатый, если она тебя любит и будет с тобой счастлива, я готова вытерпеть и чёрта. Иди проси руки у неё самой. Там получить согласие будет сложнее, чем у меня, — она продолжала смеяться. — А теперь проваливай. Я не хочу, чтобы ты видел, как я умираю от смеха. Кстати, спасибо за букет.

И вытолкала меня из кваритиры.

Вот так комично, но удачно прошло моё сватовство.

Я пошёл в ювелирный магазин, и, так скажем, не поскупившись, купил обручальное кольцо с бриллиантом. Все следующие дни я находился в напряжении, но не торопил события. Я не искал встречи, а ждал, когда она появится сама.

Наконец, как всегда неожиданно, раздался телефонный звонок, и вскоре она позвонила мне в дверь.

Я загородил дверной проём, не давая пройти.

— Марина, — сказал я, — я знаю, что рискую тебя больше не увидеть, но я хочу, чтобы ты стала моей женой.

И протянул ей коробочку с кольцом.

Она задумчиво посмотрела на меня. Видно было, что она колеблется. Моё сердце затрепыхалось. А потом взяла коробочку, обняла меня за шею и поцеловала.

Тут можно было бы закончить это как святочный рассказ, но было одно маленькое «но».

Я Марину не любил.

* * *

Я восхищался ей как женщиной, ценил как прекрасного человека, но никаких глубоких чувств у меня к ней не было. Иногда я про себя думал, что являюсь каким-то нравственным уродом и не способен любить.

И, тем не менее, я хотел видеть Марину своей женой. Я мог бы привести много достойных и убедительных доводов, почему это решение правильно, но… как всегда, старался избегать лицемерия. Я уже упоминал, что не участвую в соревнованиях типа «у кого что круче». Но в глубине сознания чётко разглядел не самую достойную мысль, что вряд ли многие могут похвастаться такой женщиной.

Дальше началась суматоха подготовки к свадьбе. Мы хотели бы сделать её скромной, только с членами семьи, но начались грузинские «примочки». А как же мы не позовём того или этого? У них, оказывается, было немало родственников в Москве. Приглашения полетели и в Грузию, была приглашена вся доступная родня со стороны покойного отца. Я же пригласил только родителей и Базилио, который, кроме того, был моим свидетелем. Да ещё прилетели из Челябинска мой двоюродный брат с женой. В итоге была «скромненькая» свадьба на 200 человек.

Ашот был тамадой. Красиво, по-кавказски, он произносил тосты за молодых, за родителей, за процветание в нашем доме и т. п. Наконец, все наорались «горько», а мы нацеловались с Мариной. И, как это всегда бывает на больших застольях, гости стали кучковаться группами и праздновать свою свадьбу. Я как-то отвлёкся и не заметил, что Маринка куда-то пропала, и пошёл её искать. Но не нашёл. Решил, что она застряла в туалете и наводит там марафет. Я вышел на улицу и подставил разгорячённое лицо прохладному ветерку. Я не заметил, как незаметно ко мне присоединился Базилио. Видимо, тоже притомился от застолья.

— Ну, как самочувствие, молодожён?

— Зря я всё это затеял, — неожиданно для себя брякнул я.

Тот оторопел.

— Как зря?

— Да вот так, — и меня понесло. — Не надо было мне делать Маринке предложение. Не надо было ей соглашаться. Не надо было устраивать эту чёртову свадьбу. Не надо было себя впихивать в рамки, говоря языком контрактов, долгосрочных обязательств.

Базилио смотрел на меня как на больного.

— Серёга, опомнись. Я бы на твоём месте пел бы ей шлягер пионерского детства наших родителей «Я готов целовать песок, по которому ты ходила».

— Так пойди и спой, — со злостью ответил я.

Тот снова посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Ты всерьёз предлагаешь, чтобы я отбил у тебя молодую жену? Ты ведь бегал за ней, как пацан. Вся фирма над тобой тайком посмеивалась.

Я раздражённо дёрнул плечами.

— Дурак ты, Васька. Бегать за женщиной — ещё не значит её любить. Она намеренно или случайно пробудила во мне, нехорошо так говорить, но, если хочешь, охотничий инстинкт. Знаешь, как охотники говорят? Если у тебя нет оружия и попался опасный зверь, ни в коем случае не беги. Замри и отведи от него глаза. А побежишь, — он погонится за тобой. Вот она и побежала, а я за ней.

Базилио замолчал, а затем спросил:

— А что ж ты вовремя не остановился?

Я тяжело вздохнул.

— Не поверишь. Не хватило духу. Она ведь замечательная. Побоялся причинить ей боль. Это всё равно что обидеть ребёнка.

В этот момент у меня на поясе запел свою песенку мобильник. Это была Марина.

— Маринка, куда ты пропала? Гости без тебя скучают.

Она ответила, и в её голосе чувствовалась напряжённость и, по-моему, слёзы.

— Серёжа, извини. Я уехала из ресторана. Не обижайся.

Она какое-то время помолчала.

— Вся эта наша свадьба — ошибка, и, подумав, я поняла, что не могу быть твоей женой. Ещё раз прости. Ты очень хороший человек.

Что-то больно кольнуло меня в сердце. «А ведь она оказалась храбрее меня», — подумал я. И всё передал Базилио. Тот сокрушённо помотал головой и грустно усмехнулся.

— Нет, вы были бы замечательной парочкой. Оба ненормальные.

А затем с иронией оглядел меня.

— Серёга, хоть ты и прикидываешься тихоней, но я-то знаю, что на самом деле ты самолюбивый пижон. — И продолжил с некоторой издёвкой: — Серёга, а ведь тебя баба бросила, а не наоборот.

Я начал медленно, но верно заводиться.

— Васька! Ты когда в последний раз был у стоматолога?

Тот притворно удивился.

— А зачем? У меня замечательные зубы. Спасибо «Блендамеду».

— Я просто подумал, что скоро тебе могут понадобиться серьёзные стоматологические услуги, — сердито сказал я.

Базилио засмеялся.

— Не злись. Это я так, дружески… Ты ведь ещё секунду назад выглядел как больной в ступоре.

Я махнул рукой.

— Ладно. Женщина не хочет, так и не надо. Пойдём расхлёбывать эту историю.

Я пошёл и заплатил в ресторане, оставив щедрые чаевые. Мы с Ашотом договорились заплатить пополам, но после случившегося я чувствовал себя виноватым и не хотел брать у него деньги. Зайдя в зал, где уже всем было всё «до фонаря», отозвал Ашота. Тот, услышав мой рассказ, заржал.

— Вот сестрёнка даёт. Не волнуйся, поехали, мигом привезём её обратно.

Но, увидев моё лицо, протрезвел.

— Что, действительно так серьёзно?

— А ты действительно не знаешь свою сестру? — в ответ спросил я. — Её можно силой заставить что-то сделать?

Я зло стукнул себя кулаком по ноге.

— Давай, Ашот. Помоги мне. Незачем портить людям праздник, пусть веселятся. За стол я заплатил. Просто скажи, ты ведь тамада, что молодые уехали догуливать свадьбу наедине.

Я помрачнел и продолжил по ходу своих мыслей.

— С моими родителями будет несложно объясниться. Они ни невесту, ни вас практически не знают. А вот Тамару Давидовну жалко. Не мне тебя учить, но ты уж с ней осторожнее.

Ашот хлопнул меня по плечу.

— Не волнуйся. Всё будет как надо. И вообще думаю, что в течение ближайших дней Маринка одумается и позвонит. Вернётся твоя брыкливая молодая жена.

Она действительно позвонила через три дня. Я не переставал думать о ней и медленно сходил с ума. Но это не было состояние влюблённого, который мечется и причитает, что не переживёт разлуки. Я сходил с ума по всем правилам. У меня в голове поселились три голоса.

Один, вредный, говорил, мысленно обращаясь к Марине:

— Позвонишь, милая, позвонишь. Да ещё как. Куда ты денешься. А я тебя так пошлю, что мало не покажется.

Второй, добрый, говорил:

— Позвони, Маринка, и возвращайся. Может, между нами и нет любви, но мы нравимся и уважаем друг друга. Нам ведь было хорошо. А любви, может, и вообще нет.

Третий, рассудительный, обращался непосредственно ко мне:

— А что ты дёргаешься, Серёга? Ты же и сам знаешь, что её не любишь. Плюнь ты на своё обиженное самолюбие!

Такое вот заседание Государственной Думы творилось, в моей голове не переставая…

* * *

— Здравствуй, Серёжа, — холодно произнесла Марина в трубку телефона. — Я не хочу тебя долго задерживать. Хотела только сказать, что подала на развод.

— Как на развод? — опешил я.

— А что ты предполагал от меня услышать? — ещё более холодно сказала Марина. — Развод, Сергей, — это гражданский акт по расторжению брака. Мы с тобой такого-то числа должны явиться в загс.

Я попытался как-то вяло возразить.

— Ты не поторопилась? Может, стоит ещё немного подумать?

— Мне не о чем думать, — отрезала она и положила трубку.

Настаивать я ни на чём не стал и в положенный срок явился в загс, а через какое-то время нас без скандалов развели. Она хотела было ехать после этой малоприятной процедуры на метро, потому что Ашот был снова в отъезде, но я сказал, что это глупо, и с удовольствием отвезу её домой. Она было заупрямилась, но, видя, что действительно ведёт себя неразумно, согласилась. Она села в машину, как в такси, на заднее сиденье за моей спиной. Мы ехали по городу и не разговаривали. Внезапно она спросила:

— Будешь иногда позванивать?

— Конечно, Марина, — преувеличенно бодрым тоном ответил я и посмотрел в зеркальце. Её тёмные глаза сердито на меня смотрели.

— Вот ты весь в этом, — сварливо сказала она. — Рассудительный, невозмутимый зануда. Я бы тебя больше зауважала, если б ты сказал: «Сука! Да я к тебе на километр теперь не приближусь». Ты не человек. Ты машина. Вон, смотри, автосервис. Притормози.

Я не понял, но автоматически стал тормозить.

— Зачем? Машина в порядке.

Марина ещё сильнее рассердилась.

— Дурак! При чём здесь машина? Тебя пусть посмотрят, все ли шестерёнки смазаны.

Я зло надавил на газ.

Вернувшись, домой, я в очередной раз решил выкинуть Марину из головы. Это было нелегко, и я ощущал какую-то внутреннюю пустоту. И снова по самую макушку загрузил себя работой. Как-то, возвращаясь со службы, я заглянул в почтовый ящик. Там лежал маленький пакетик без адреса с чем-то твёрдым внутри. Поднявшись к себе, я его открыл. В нём лежало обручальное кольцо Марины.

Я ужасно рассердился. Но мысли вдруг вильнули в сторону. Она ведь однажды сказала мне, что, если я куплю ей что-нибудь в ювелирном магазине, то больше никогда её не увижу. Так оно в итоге и получилось.

Я хотел выбросить кольцо в окно на счастье какому-нибудь бомжу. Но передумал. И положил его на полку. Пусть останется мне, дураку, напоминанием и уроком.

Марина ушла из моей жизни. Я не звонил ей, а она ничем не напоминала о своём существовании. Мне на работе говорили, что я стал раздражителен, но я спокойно к этому относился. Всё закономерно. Я ведь не машина, как предположила Марина, а человек, и человеческие слабости мне не чужды. Просто я более скрытен, чем другие. А рана уязвлённого самолюбия брошенного мужчины со временем должна затянуться.

Прошло почти полгода. И однажды мне приснился кошмар.

Я оказался на каком-то странном скалистом острове. Его окружало жёлто-бурое море с мутной водой, и в нём вовсе не хотелось искупаться. С каждой волной на берег выбрасывалась отратительно пахнущая слизь, похожая на раздавленных медуз. Ни неба, ни солнца. Казалось, прямо над головой зависли тёмные тучи, по которым угрожающе пробегали какие-то искорки. Маленькие криволапые кустики без листьев напоминали застывшие клубки змей. Я шёл по берегу. Мне навстречу двигалась маленькая фигурка. Это было некое существо, издали напоминавшее суслика, но у него была человеческая голова с грустным лицом. Существо шло, опираясь на палочку, на голове у него была потрёпанная шляпа.

— А-а, — протянуло существо, — ещё один.

И вдруг я оказался у входа в пещеру. Будь это наяву, я бы, конечно, не полез внутрь. Но у кошмаров свои законы. И я вошёл. В нос ударила вонь, исходящая от странных растений на стенах. В отдалении можно было увидеть какое-то мерцание. Я двинулся в его сторону. Это был вход в другую, кажущуюся бесконечной пещеру. Неизвестно откуда исходил неяркий, багровый, вызывающий ощущение безысходности свет. И…раздавался непрерывный многоголосый крик страдания. Теряясь далеко в глубине, в пещере стояли столбы, к которым были прикованы люди. И какие-то тёмные бесформенные тени, не делая ни секунды перерыва, били их плетьми. Крики прикованных разрывали сердце. Я сделал шаг вперёд и получил сильнейший удар в живот.

Я в ужасе проснулся. Живот продолжал сильно болеть. Чувствуя себя дураком, я осмотрел место удара. Всё было цело. Я встал и согнулся от боли. Дотащившись до кухни, выпил стакан холодной воды в надежде, что полегчает. Меня вырвало, а потом ещё и ещё.

Я, в принципе, здоровый человек и не держу лекарства дома, даже обезболивающие. А тут так скрутило, что хотел уже вызвать «скорую», но боль вроде поутихла, и мне удалось задремать.

Утром, когда проснулся, чувствовал себя лучше, хотя ноющая боль под ложечкой осталась. На работе я как-то от неё отвлёкся, но когда мы, как обычно, в обед пошли перекусить в кафе напротив и я съел какой-то салат, меня скрутило снова.

— Боже мой, — сказала секретарша моего шефа Лена, — Серёжа, вы ужасно бледный и потный.

Я через силу улыбнулся и вышел из-за стола.

Ночью мне приснился тот же кошмар.

— А, снова пришёл, — вяло поприветствовал меня суслик.

— Что это за остров? — спросил я.

— А сам не догадался? — безразлично ответил суслик. — Это ворота смерти.

И пошёл своим путём.

Я его окликнул, но он не обернулся, а я снова оказался у входа в пещеру, и ноги сами понесли меня к мерцающему багровому свету.

И я вновь получил удар в живот.

Меня продолжали мучить боли. Я почти не мог есть. С трудом глотал бульоны. На работу продолжал ходить, потому что она хоть немного отвлекала от боли. Наконец, я не выдержал и обратился к врачу. Тот долго щупал мой живот, а потом с важным видом произнёс:

— Острого хирургического заболевания я у вас не нахожу.

«И на том спасибо», — не без иронии подумал я.

— Но вполне вероятно, что ваши жалобы — это первые симптомы язвенной болезни. Вам нужно пройти УЗИ и гастроскопию. Но имейте в виду, эти процедуры платные.

Доктор оценивающе посмотрел на меня.

— Вы, извините, чем занимаетесь?

— Бизнесмен, — буркнул я. После того, как он намял мне брюхо, оно болело ещё сильнее.

— Вот видите, — оживился доктор, — у людей, работающих в сфере бизнеса, язвенная болезнь очень распространена. А пока я вам выпишу таблетки.

И он выдал мне кучу рецептов.

Таблетки полностью боль не сняли, но стало лучше. Я прошёл эту гадкую процедуру гастроскопии. Проглотил их клистирную трубку, но никакой язвы у меня не нашли. Как выразился медик, было лёгкое катаральное воспаление слизистой. УЗИ тоже ничего не показало.

Постепенно я привык, что у меня время от времени схватывает живот, и я почти полностью вернулся к обычному образу жизни, разве что при болях глотал таблетки. Положительным моментом было то, что за этими заморочками образ Марины почти совсем стёрся. Но только почти.

Как-то позвонил Ашот и предложил встретиться. Он мне нравился, после истории с разводом мы расстались друзьями, хотя больше не виделись и не созванивались.

* * *

Мы встретились в маленьком баре и заказали по коньяку.

Какое-то время разговор был ни о чём, но было видно, что у Ашота есть ко мне какое-то дело.

Наконец, он решился.

— Слушай, Сергей, — печально проговорил он, — Маринка наша заболела.

— Что случилось?

Тот помолчал.

— Да это уже длится пару месяцев. Перестала есть, почти не пьёт. Похудела на пять килограммов. Мы уговаривали её пойти к врачу. Но ты ж её знаешь. Упёрлась рогом. Не пойду и всё. Но, слава богу, в конце концов, согласилась. У кого мы только не были, какие только анализы не делали, все методы диагностики попробовали. Никто ничего не находит. Повели её даже к психиатру. Тот хотел было прилепить ей этот диагноз… Ну, как его… Анорексия невроза. Это когда молодые девчонки не жрут, потому что им кажется, что они толстые. Так этого у неё нет. Наплевать ей, толстая она или худая. Но ведь продолжает таять на глазах. Может, заедешь, навестишь?

Я удивлённо развёл руками.

— Какой вопрос. С удовольствием, в любое время дня и ночи. Но загвоздка не во мне, а в Маринке. Я вовсе не уверен, что она рада будет меня видеть.

Ашот закивал.

— Это точно. Она сильно на тебя обижается.

Я поперхнулся коньяком.

— Она? Она-то почему? Не я сбежал со свадьбы. Мне надо обижаться.

Ашот состроил какую-то гримасу и философски заметил:

— Сбегают не только от нелюбимого, но и от нелюбящего.

Я попытался что-то возвразить, но он остановил меня жестом.

— Знаю, знаю. Ты всё для неё делал и делал бы и дальше. Ты красиво ухаживал. Вам было хорошо. Только Маринка однажды сказала мне такую фразу: есть картина, подлинник, и есть её копия, иногда почти неотличимая от оригинала, есть бриллиант, а есть и страз, тоже очень похожие. Так вот, твои чувства к ней она назвала стразом.

Я грустно усмехнулся.

— Сергей, ты мужик смышлёный, но дурак. Ты её не обижал.

И после паузы:

— Но и не любил.

Он встал и, расплатившись, вышел.

Через день я позвонил Марине. Ответила Тамара Давидовна. Я думал, она будет разговаривать со мной сквозь зубы, но, похоже, она, наоборот, обрадовалась. Я спросил, как Марина, и неожиданно услышал, как она плачет в трубку. Я попросил разрешения приехать.

Я накупил, как это принято при визите к больным, целую сумку фруктов, коробку конфет, запасся букетом цветов. Тамара Давидовна и Ашот проводили меня в комнату к Марине. Она была бледна и исхудала. Я не успел ещё ничего сказать, когда она просто прошипела:

— Уходи! Я не хочу тебя видеть.

И отвернулась к стене.

Я попытался что-то сказать, но она, не поворачиваясь, повторила:

— Пожалуйста, уходи.

Я пожал плечами.

Я отдал подарки Тамаре Давидовне, которая с извинением на меня посмотрела. Я сказал, что буду позванивать.

* * *

Той же ночью я оказался на острове ворот смерти.

Мимо меня прошёл суслик. Я снова его окликнул. В этот раз он обернулся.

— Я не знаю, как мне тебя называть… — начал было я.

— Называй меня Тот-кто-предупреждает, — гордо произнёс суслик с человеческой головой.

— Предупреждает о чём? — удивился я.

Теперь удивился суслик.

— Как о чём? О смерти. Это ведь ворота смерти. По всему этому океану, являющемуся крышей её царства, разбросаны острова, почти такие же ворота, как эти.

— А зачем предупреждать? — непонимающе спросил я. — Все же и так знают, что рано или поздно умрут.

Суслик тяжело вздохнул.

— Иногда я проклинаю себя за то, что взялся за эту работу.

И он заковылял обратно ко мне.

— Садись, поговорим.

Я уселся на какой-то обломок скалы, вытертая поверхность которого указывала, что на нём сидели не один раз.

— Слушай, — начал суслик. — Все люди разные. Но, если ты заметил, количество способов умереть далеко не бесконечно. Поэтому для тех, кто завершил жизнь сходным путём, смерть создала отдельные ворота. Например, есть те, кто с миром закончили свой путь и отдали все долги. Их ворота — лёгкие и безболезненные. Есть самоубийцы — у них свои. Есть погибшие от катастроф. Есть от болезней. А эти ворота — твои. Но смерть гуманна.

Я удивился.

— Смерть гуманна?

Суслик рассердился.

— Конечно, гуманна. Она ведь только инструмент в руках Бога. Иначе зачем бы она стала предостерегать дважды таких, как ты, торопящихся к смерти?

— Дважды? — тупо переспросил я.

— Да, — подтвердил суслик. — Первое предостережение — это я, который зря тратит на тебя время. Второе — это то, что ты испытываешь, пытаясь войти в пещеру. Удар.

— И всех — в живот? — поинтересовался я.

— Почему же? — ответил суслик. — Кого в грудь, кого в почки, кого в голову. Но, в конце концов, терпение у смерти кончается, и она пропускает человека внутрь. И он оказывается прикованным к столбу.

Я возмутился.

— В чём же её гуманность, если людей так забивают?

Суслик равнодушно пожал плечами.

— Это наказание для бестолковых, вроде тебя. Смерть не стремится, чтобы вы умирали. У неё достаточно работы и так. И потом, наказываются не люди, а их образы. И когда такой образ умирает здесь, умирает и человек в реальном мире.

Меня пробрал холодок.

— И что? Кто-то прислушался к этим предупреждениям?

— Меньшая часть, — сказал суслик. — Большинство возвращается до тех пор, пока не попадает в пещеру.

— Почему?

— Они все хотят умереть, но не способны совершить самоубийство.

Я изумился.

— Выходит, я тоже хочу умереть?

— Да, — спокойно ответил суслик. — Только ты это не осознаёшь.

— Зачем мне умирать? — заорал я. — У меня всё в порядке.

— Ты, как и остальные, хочешь умереть потому, что тебе не хватает чего-то, без чего ты не можешь и не хочешь жить.

— Чёрт возьми! Чего же мне не хватает? — снова заорал я.

— Это ты должен понять сам, — безо всякого гнева произнёс суслик.

Я чуть успокоился.

— И что, из пещеры уже нельзя выбраться?

— Такие случаи редки.

— А что для этого нужно сделать? — с нетерпением спросил я.

— Это возможно тогда, когда человек успевает получить то, чего ему не хватает. А теперь тебе пора в пещеру.

И я снова оказался у входа и увидел прикованных к столбам и избиваемых плетьми людей. Теперь я смотрел на них по-другому. Возможно, это вскоре ждёт и меня.

И получил удар в живот.

Я снова проснулся испуганный, со страшными болями, и меня вырвало. В последующие дни болезнь обострилась. Боль почти не отпускала. Но я упорно ходил на работу, чтобы прогнать приснившееся, — что я подсознательно хочу умереть, потому что мне чего-то не хватает. Время от времени я звонил Марине и говорил с Тамарой Давидовной. Состояние Марины продолжало ухудшаться. Они повторили ещё ряд обследований, сделали компьютерную томографию, ядерно-магнитный резонанс, но и в этот раз ничего найдено не было. Ашот подыскивал для неё диагностическую клинику в Германии.

Я почти каждую ночь проводил на своём жутком острове. И, несмотря на мой ужас и сопротивление, ноги сами тащили к входу в пещеру.

В одном из таких снов я неожиданно увидел прикованную к столбу женщину. Её жестоко били, и она жутко кричала. Это была Марина. Я изо всех сил рванулся к ней и получил страшнейший удар.

Я проснулся, воя от боли. В тот день я не смог пойти на работу.

В один из перерывов между приступами я позвонил Тамаре Давидовне. Она говорила сквозь слёзы. Состояние Марины резко ухудшилось, её пришлось госпитализировать.

На следующее утро, несмотря на боль, я помчался в больницу.

На койке в палате апатично лежало то, что осталось от Марины. Рядом сидела постаревшая и поседевшая Тамара Давидовна, а чуть в стороне стоял Ашот.

— Что говорят врачи? — не тратя время на приветствия, спросил я.

Ашот вывел меня в коридор.

— Мы показали им результаты всех обследований, они говорят, что снова повторять то же самое никакого смысла нет. По их мнению, картина болезни подходит больше всего для диагноза «рак неизвестного происхождения». Такая штука, когда больной умирает с симптомами рака, а его источник находят только на вскрытии.

— Как это на вскрытии? — тупо переспросил я и скривился от болей в животе.

— Вот так, Сергей, — безнадёжно вздохнул Ашот. — Говорят, что надежды нет.

Моё сердце болезненно сжалось.

— Мама понимает?

— Она сильная женщина, — ответил Ашот.

Ночью я опять был на острове. Мимо меня, как всегда, прошёл суслик, но он в последнее время со мной не разговаривал. И я опять видел, как мучают Марину, как она кричит и как лопается кожа от ударов плетей.

Я проснулся и помчался в туалет, где меня в очередной раз вырвало. Я вернулся в комнату, и вдруг в моей голове как будто что-то перевернулось. Марина. Я ведь не переживу, если она умрёт. Вся эта бравада не самого умного мужчины, который хотел доказать себе и другим, какой он крутой и недоступный чувствам, — всё это ложь. «Я люблю тебя, Марина», — прошептал я в пустоту.

Мои потроха разрывались от боли, но мне было не до них. Нужно было спасать Марину, и у меня возникла безумная идея. Мучаясь от боли, я ждал утра.

Когда оно наступило, я позвонил Ашоту.

— Слушай, — сказал я, — я хочу забрать Марину из больницы к себе.

Ашот удивился.

— Мы с мамой, честно говоря, тоже подумали, что, если ей не могут помочь, так пусть уж остаётся, сколько ей отпущено времени, с нами дома. При чём здесь ты?

— Ашот, пожалуйста, не задавай вопросов. Если я начну отвечать, ты примешь меня за сумасшедшего. И может, будешь прав. Уговори маму. В конце концов, будете ездить к ней не в больницу, а ко мне. У меня ей будет лучше.

Я чувствовал, что он колеблется, но, наконец, Ашот сказал:

— Хорошо, я попробую.

Я не находил себе места в ожидании звонка, а когда он всё-таки позвонил, чуть не подпрыгнул. Тамара Давидовна согласилась. Я уже было хотел договориться с Ашотом, когда мы за ней поедем, но он вдруг сказал:

— Сергей, а ведь её могут и не отдать. Придумают что-нибудь. Состояние не позволяет. Нетранспортабельная.

— Думаешь? — глупо спросил я.

— Ладно, что-нибудь соображу, — сказал Ашот.

Мы договорились на три часа. А я, на всякий случай, позвонил Базилио.

— А, смертельно больной сачок, — шутливо начал он, и слово «смертельно» резануло мне по сердцу.

— Погоди. Заткнись. Мне сейчас не до шуток, — оборвал я его. — Мне нужна помощь.

Тот перешёл на серьёзный тон.

— Какие проблемы. Говори, что надо, Серёга.

Я не посвящал его в историю с болезнью Марины, и, узнав, что она, в сущности, умирает, он ужасно расстроился. Я сказал, что хочу её забрать к себе, и прошу мне в этом помочь.

Мы все встретились у входа. Если бы не трагичность ситуации, можно было бы оценить и её комическую часть, потому что Ашот привёл с собой четырёх бугаёв в форме спецназа. Поэтому, когда мы такой внушительной группой в неположенное время шли по коридору отделения, нас никто не решился остановить.

Мы зашли в палату. Марина лежала в забытьи и никого не узнавала. Из её носа торчала трубка зонда, а в вену из капельницы лилась какая-то жидкость. Рядом, как и в прошлый раз, сидела Тамара Давидовна. Спецназ и Васька остались снаружи. Ашот тоже вышел на минуту, поймал какую-то медсестру и, применяя лёгкое насилие, впихнул её в палату.

— Девушка, — вежливо, но настойчиво попросил я, — отсоедините, пожалуйста, эту женщину от инфузии и вытащите зонд.

Та недоуменно на меня посмотрела.

— Да вы с ума сошли. Как я могу такое сделать? Во-первых, без этого она вскоре умрёт, а во-вторых, такие вещи не делаются без разрешения врача.

— Так зовите врача, — пожал плечами Ашот. Сестра убежала и минут через пять вернулась с молодым доктором, хотя его волосы уже были с проседью. Присутствие спецназа его не сильно пугало.

— Так. В чём дело? — спросил он.

За всех говорил Ашот.

— Мы все — родственники этой девушки. Это — мама, это — её муж, — он показал на нас с Тамарой Давидовной. — Снаружи — друзья, а я её брат. Мы хотим забрать её домой.

— А вы понимаете, что она может не перенести поездку? — так же спокойно продолжал доктор. — Что она нуждается в кормлении через зонд? Что ей нужно получать инфузии?

Ашот кивнул.

— Мы всё понимаем. Но можно мне задать встречный вопрос?

— Конечно, — ответил доктор.

— Думаете ли вы, уважаемый доктор, что ваше лечение может существенно повлиять на течение болезни?

Врач заколебался и отрицательно покачал головой.

— Тогда считаете ли вы несправедливым право семьи провести с уходящим родственником его последние дни?

Доктор тяжело вздохнул.

— Хорошо. Но вам придётся написать бумажку об отказе от госпитализации. Света, — обратился он к сестре, — сделайте, что они просили. И пусть привезут сюда каталку.

— Не надо, — категорически сказал я. — Я понесу её на руках.

Ашот и доктор пошли заниматься писаниной.

Я завернул Марину в одеяло и поднял, как младенца, на руки. Она уже почти ничего не весила. Я бережно донёс её до машины.

У меня дома мы с Тамарой Давидовной удобно устроили её на моей кровати, а потом мама Марины затеяла варить бульон. Ашота я послал делать покупки. Он должен был купить всякие детские кремы, присыпки, памперсы и т. п. Я попросил его заехать к ним и привезти любимые ею предметы, диски, игрушки и всё прочее. У Марины не оказалось плюшевого мишки, зато был старенький плюшевый ослик, и теперь он лежал рядом с ней на подушке.

Наконец, я остался наедине с ней. Я гладил её тоненькую ручку. И вдруг заплакал. Я, Сергей Мальцев, жёсткий по жизни и по бизнесу человек, заплакал.

— Марина! Моя любимая жена! Пожалуйста, не умирай, — умолял я сквозь слёзы.

Я достал из глубины полки её обручальное кольцо и надел ей его на палец. Но тот был настолько худой, что кольцо тут же соскользнуло. Чтобы оно держалось, мне пришлось намотать на палец кусок бинта.

А ночью я снова получил удар в живот. Но мне было всё равно. Важна была Марина.

Я взял отпуск. И потянулись мучительные будни. Почти целыми днями у меня пропадала Тамара Давидовна. Она варила Марине бульоны, сидела с ней, напевала какие-то грузинские песенки. Она, конечно, заметила обручальное кольцо и поцеловала меня в щёку. Часто приходил Ашот и, как будто она слышит и понимает, рассказывал Марине бесконечные смешые байки.

Единственное, что я не позволял им делать, — это ухаживать за Мариной. Я сам, маленькими ложечками, чтобы не подавилась, кормил и поил её. Я менял ей памперсы. Я мыл её. Я расчёсывал ей волосы.

Состояние Марины не улучшалось и не ухудшалось.

По ночам я попадал на остров и продолжал видеть, как тёмные тени терзают Марину.

Так прошло три недели.

* * *

Этой ночью я опять был на острове ворот смерти. Как всегда, навстречу шёл Тот-кто-предупреждает. Как всегда, он не стал разговаривать со мной. Всё уже было сказано. Но в этот раз, проходя мимо меня, он вежливо приподнял потрёпанную шляпу. И вот снова освещённая багряным светом пещера. Я смотрел на Марину и вдруг увидел, что мучавшие её тени остановились, и оковы падают. Тёмные тени бережно поддержали её, не давая упасть, а одна дала ей что-то попить. И они повели её к выходу. Я рванулся к ней, но меня задержала какая-то мягкая стена. И в этот раз я не получил удара.

В ту ночь я не проснулся от боли, потому что её не было, а мирно проспал до утра. А когда встал и, как обычно, взяв тазик с тёплой водой, губку, памперс, вошёл к Марине, то увидел, что глаза её открыты, и она смотрит на меня осмысленным взглядом.

Марина поправилась.

 

Об авторе

Александр Режабек (1957–2013) — родом из Челябинска. Юность провёл в Москве, где окончил среднюю школу с углублённым изучением английского языка, затем — второй медицинский институт им. Пирогова. Работал в инфекционной больнице, защитил кандидатскую диссертацию на тему «Динамика тромбоксана А 2 и простациклина и их связь с факторами клеточного и гуморального иммунитета у больных менингококковой инфекцией».

С 1990 года жил в Израиле, где подтвердил статус врача высшей квалификации, и более пятнадцати лет практиковал в одной из крупнейших клиник страны. Соавтор американского патента по кардиологии.

Сын известной советской и российской писательницы Галины Щербаковой («Вам и не снилось»). В Израиле живут трое его взрослых сыновей.

Испытал себя как журналист, ещё учась в институте. Напечатанная в этом сборнике повесть-триллер «Библиотека» публиковалась в 2010 году в журнале «Вышгород» (Таллин).