— Пабло, Паблище! Вставай, Котик! — немного потасканная дама лет сорока с вываливающейся из махрового халата пышной грудью склонилась над Павлом и пощекотала его по лицу копной пышных, пахнущих шампунем и чуть отдающих сигаретным дымом волос морковного цвета. От дамы сквозь запах зубной пасты слегка тянуло перегаром, но в остальном она была хоть куда. Любое место её тела было лакомым кусочком для мужчины, которое хотелось или потрогать, или погладить, а то и вообще сотворить с ним что-нибудь эдакое, и она это прекрасно знала, уделяя поддержке его рабочего состояния большую часть своего времени.

— Котик! Вставай же. Или я вылью на тебя остатки шампанского.

Женщина, которую в миру звали простым именем Нина Богомазик и величавшая себя на сцене Эдной Богуславской, начала раздражаться. Они должны были лететь на Кипр, было заказано такси, а им обоим после вчерашнего надо было ещё привести себя в порядок. Верные слуги, чемоданы с барахлом, разинув пасть, стояли открытыми в ожидании последней команды, подтверждающей их готовность обеспечить хозяйку тряпкой на любой случай жизни. Положив руку на плечо Павла, она тряхнула мужчину. В тот же момент его рука молниеносным движением легонько шлёпнула её по щеке. Женщина, фыркнув, отпрянула и, схватив валяющиеся тут же на полу мужские брюки, хлестнула ими обидчика по лицу. Павел мгновенно сел и, перехватив руку Эдны, занесённую для повторного удара, вырвал у неё превратившийся в оружие предмет мужского туалета. И зевнул.

— Нинка! Я же тебе говорил, никогда не называй меня Пабло. Я — Павел, Паша. И вообще я мог бы спокойно ещё час поваляться в постели.

— А я тебе не Нинка, а Эдна, — обиженно произнесла женщина.

— Да по мне хоть царица Савская, — безразлично буркнул мужчина и, неожиданно схватив даму за руку, утянул её в постель и, буквально зажав в тисках объятий и почти перекрыв доступ воздуха, поцеловал в губы. Нинка пыталась вырваться, но не тут-то было. А Павел засмеялся.

— Ты же сама хотела, чтобы я проснулся. — И разжал руки.

— Грубиян! Скотина! — тут же вскочив с кровати, воскликнула Нинка, но особого гнева в её словах не было. Было видно, что взаимное шутливое рукоприкладство для неё не новость, а часть их совместной, не доступной разумению простых смертных любовной игры.

Павел, не обращая на женщину уже никакого внимания, засунул ноги в шлёпанцы и лениво потащился в ванную. Он был некрасив, с чересчур носатым скуластым лицом и выпирающими надбровными дугами, неопровержимой уликой свидетельствующими о родстве человека с приматами. Не следил он особенно и за фигурой и не качал напоказ, как это стало принято, пресс и бицепсы. Бог и так не обидел его силушкой и выносливостью, поддерживать спортивную форму он предпочитал летом футболом, а зимой хоккеем, а не глупо повторяя однообразные заученные упражнения на тренажёрах. Более того, наперекор моде, велящей мужчинам, подобно женщинам, сбривать волосы всё с больших и больших территорий тела, он ограничивался лицом и некоторыми другими местами, оставляя в неприкосновенности густую шерсть груди и живота. Впрочем, женщинам нравилась эта мягкая растительность, которую было приятно гладить, как нравился и он сам. Не каждая могла себе позволить иметь такого обаятельного и умного орангутанга.

Пашка без особого удовольствия оглядел свою довольно помятую после гулянки физиономию и, обречённо вздохнув, начал размазывать по ней пену для бритья. Если бы не поездка, он бы, наверное, бритьё похерил, и Нинка бы, ничего, стерпела. Она даже иногда заявляла, что ей нравится, когда он колючий. Но в аэропорт с такой рожей ехать не хотелось. Да и стеснялся он, по правде говоря, выглядеть в глазах посторонних забулдыгой. Единственное, что примиряло его с грядущим вояжем — это посещение «duty free», где Нинка прилипнет к косметике, а он между тем отоварится плоской поллитровкой виски, и тогда ожидание посадки станет не таким уж скучным. Но толком побриться ему не удалось. Ввалилась Нинка и сказала, что ей уже надоело слушать, как названивает его мобильник.

— Ну, так и ответила бы.

— Да я бы и ответила, — возмущённо парировала Нинка, — только ты мобильник за кровать забросил. Вот и лезь за ним сам.

Пашка припомнил, что вчера, когда пришли гости, чтобы не отвлекаться от веселья, вначале отключил городской телефон, а потом, уже прилично поддав, закинул куда-то и действующий на нервы мобильник. Чтобы достать телефон, пришлось отодвигать кровать.

Он посмотрел на номер звонившего. Это была его младшая сестра Ленка. Между ними были сложные отношения. С ней, в общем, было легко ладить, но временами она вела себя как последняя сучка. И однажды он всерьёз разругался с ней из-за того, что она кинула его на «бабки». Не то, чтобы сильно, но чувствительно. Родители тогда решили продать дачу, которая им, принципиально городским жителям, надоела хуже горькой редьки, и поделить деньги между детьми. Пашка был холост, и наличие или отсутствие дачи его не трогало. А если ему хотелось на природу, материальное положение позволяло и так выехать куда-нибудь порезвиться, не мороча себе голову ни сохранностью имущества, ни садовым участком.

Ленка же, бросив своего первого мужа, вышла замуж за какого-то богатого лоха, у которого было своё «имение» в Сходне, и поэтому предпочитала деньги, а не долю в собственности. Она вообще питала слабость к деньгам.

Так вот заниматься продажей дачи было поручено Ленке, против чего Пашка не возражал, а только был рад возможности отбояриться от бумагомарания и хождения по инстанциям. А сестру, оказывается, бюрократические хлопоты не затрудняли, а даже наоборот. И полученные деньги она спокойненько положила на свой счёт. Пашка вроде открыл возмущённо варежку, но Ленка, ни минуты не сомневаясь в своей правоте, заявила, что брату и так под пятьдесят, и семьи у него нет, поэтому деньги ему не нужны, потому что он их или пропьёт, или потратит на всяких потаскух. А у Ленки мало того, что подрастает сын от первого брака, но они с Лёшечкой, её лохом, подумывают, не завести ли им свою крошечку.

Пашка только неприлично заржал. С его точки зрения, Ленка скорее бы удавилась, чем завела второго ребёнка. Племянник-то, пока был маленьким, рос то у деда с бабкой со стороны матери, то со стороны отца, сама же сестричка себя бессонными ночами не истязала и белы ручки не натруживала. Но родители, как у них было принято, приняли Ленкину сторону и даже похвалили за мудрость и дальновидность. Они вообще больше любили Ленку. И за то, что младшенькая, и за то, что куколка, и за то, что… Просто любили, и всё. А Пашка как родился орангутангом, так им и вырос.

Ленке звонить совершенно не хотелось, да Павел и не стал. Он пошёл добриваться и принимать душ, а Нинка шипела на него, чтобы поторопился, потому что она одна не может закрыть без его помощи чемоданы. Пашка резонно посоветовал выкинуть половину шмоток, ему совсем не светило тащить через две границы, подобно верблюду из каравана, все эти предметы женской блажи, но Нинка в ответ только швырнула в него диванной подушкой, чуть не разбив при этом свою же любимую вазу.

Наконец, чемоданы были закрыты, Нинка выбрала и надела прикид в дорогу, и теперь красила свою хорошенькую мордашку, напрочь забыв о существовании Павла, который, сидя на кухне, без особого настроения цедил из стакана недопитую со вчерашнего водку. Тут снова зазвонил телефон. Опять Ленка, обречённо отметил Пашка.

— Ты почему, сволочь, не отвечаешь? — раздался визгливый голос сестры. — Я тебе со вчерашнего вечера названиваю.

— Ну и что? — невозмутимо спросил Пашка.

— А то, идиот! Отец умер!

Стакан в руке Павла неожиданно разлетелся вдребезги, и он тупо уставился на кровь начавшую капать из пореза.

— Как умер? — глупо переспросил он. — Когда?

— Когда-когда… — презрительно передразнила его Ленка. — Вчера после спектакля. Ушёл переодеваться в гримёрную, а потом к нему кто-то сунулся, а там уже труп.

…Отец Павла и Ленки Григорий Алексеевич Залесский был популярным актёром театра и кино, народным артистом, служившим много лет в знаменитом московском «Гранде». Его знали и любили целых три поколения зрителей. Современные дедушки и бабушки помнили его ещё Иванушкой в фильме «Кащей», потом по череде ролей принципиальных и бесстрашных коммунистов, председателей колхоза, партизан, разведчиков и прочих лубочных героев социалистического реализма. А после перестройки — уже в роли пожилых неподкупных следователей, борющихся с мафией новых русских. И всё из-за медального, как у Остапа Бендера, профиля и умного лица. Если и были в его кинокарьере нормальные человеческие фильмы, то только единицы. А вот в театре ему повезло. И он дорожил им куда больше, чем всей кинославой и связанной с ней материальной обеспеченностью. А на старости лет Григорий Залесский из любопытства влез в ток-шоу «Кто вы, люди?» на телевидении, и вдруг выяснилось, что он интересный и умный собеседник с нестандартной точкой зрения на многие будоражащие умы обывателя вопросы, и стал незаменимым его участником. Параллельно подскочила до небес и его популярность.

А ещё зрителям, уставшим от льющегося на них из СМИ потока нечистот, омывающих имена «звёзд», импонировало в нём то, что про него никогда не рассказывали, как про большинство народных кумиров, скабрёзные истории похождений. Он женился на матери Павла и Ленки ещё студентом театрального института. И была она, Анастасия Белова, так и не поменявшая девичью фамилию, человеком далёким от театральной богемы, работала вначале воспитательницей, а затем заведовала детским садиком, где они и познакомились. Когда-то давным-давно Григорий пошёл забирать дочку своей тогдашней подружки, застрявшей на репетиции, и увидел девушку, которую так и не отпустил от себя до конца жизни. И ни одной из многочисленных и часто очень красивых его партнёрш или просто искательниц приключений, как те ни старались, от Залесского ничего не обломилось.

Павел родителей любил и сожалел, что уже много лет его контакт с ними был нарушен. Ему очень не хватало общения с ними. Родители для него были оазисом здравого смысла. Но, к сожалению, они так и не смогли принять его образ жизни. Пока он был моложе, они ещё пытались как-то влиять на него и делали то, что по дури делают большинство пап и мам, — навязывали свои представления о правильном образе жизни. Пашка управлению не поддавался, и постепенно между ним и родителями возникло отчуждение. Тем более что, в отличие от Ленки, внука он им не подарил.

— Нинка! — каким-то тусклым голосом окликнул Павел.

Та с неудовольствием оторвалась от зеркала. Она хотела сказать какую-то колкость, но, увидев Пашкино лицо, прикусила язык.

— Что случилось?

— Ты поедешь на Кипр одна. Папа умер. Я еду к нему.

— Как, когда?

Нинка поняла, что все её планы на отдых пошли прахом. Ей ведь хотелось поехать с Пашкой, а не просто потусоваться на берегу моря.

— Вчера вечером. — Павел сжал кулаки. — Пока я здесь бухал.

— Но ведь ты не мог знать. Зачем себя винить? — попыталась утешить его Нинка. — А если бы ты в этот момент просто разгадывал кроссворд, разве что-нибудь изменилось?

Пашка грустно усмехнулся.

— Я, Нинка, выключил телефон. И отец уже лежал мёртвый, а я пил и веселился. А должен был мчаться туда. К нему.

Они оба замолчали.

— Я тогда тоже не поеду, — наконец не очень уверенно проговорила Нинка. — Останусь с тобой. А то ты совсем раскиснешь или запьёшь по-чёрному.

Нина знала, что при внешней холодности взаимоотношений, Павел очень ценил родителей. И её предположение вовсе не было лишено логики.

— Не запью, — мрачно ответил Павел. — Мать осталась одна… А моя сестра годится только на то, чтобы ею умиляться. Сопереживать она не умеет. Не наделил её бог таким умением. — Пашка помолчал и мягко добавил: — А ты, Нинок, езжай. Мне будет приятно, что тебе хорошо. У каждого человека в течение жизни и так достаточно своего горя, и не надо брать на себя чужое. Ты ведь отца моего даже и не знала.

* * *

Вскрытие показало свежий трансмуральный инфаркт. Но Пашка решил всё-таки лично поговорить с патологоанатомом. Матери надо было давать объяснения, и он хотел знать, можно ли было избежать такого исхода.

Седой с привычно равнодушно-траурным выражением лица врач, дымя в сторону сигаретой, внимательно глядел в глаза Павла. Ему не раз приходилось отвечать на вопросы родственников о причине смерти их близких, и каждый раз он пытался разобраться, чем они руководствуются, вникая в профессиональные медицинские детали. Когда речь шла о смерти в больнице или больного хроника, мотивация была более или менее ясна. У него не возникало сомнений, что семья, как правило, под влиянием своих же собственных угрызений совести ищет виновного в неправильном лечении или халатности. А подставлять коллег вне зависимости от того, были они или не были виноваты, он считал неэтичным. Явную медицинскую ошибку он покрывать бы не стал, но рассказывать обо всех результатах вскрытия считал неправильным. Идеальной медицины не бывает. Всегда есть, к чему придраться. Все ведь под богом ходим. И даже у маленьких детей есть то, что называется sudden infant death, или, как её образно называют, «смерть в колыбели». А тут-то далеко не юноша…

— Молодой человек! — наконец, заговорил патологоанатом, удивив и позабавив Павла таким обращением. — У вашего папы развился обширнейший инфаркт в области левой передней нисходящей коронарной артерии. Эти инфаркты, вне зависимости от возраста, всегда тяжелы и коварны. Самая страшная опасность в начале болезни — это нарушение ритма сердца. Вы, наверное, слышали такое словосочетание, как фибрилляция желудочков, при которой, как теперь все знают из кино, бригада медиков подлетает к пациенту и успешно спасает его электрошоком?

Павел кивнул.

— Так вот, молодой человек. Это хорошо в фильмах или в местах, где рядом есть дефибриллятор. А если человек находится один или приезд «скорой помощи» занимает время, то шансы выжить близки к нулю. При фибрилляции желудочков кровоток практически останавливается, и больной теряет сознание. Фибрилляция носит временный характер и неуклонно приводит к окончательной остановке сердца. Видимо, это то, что произошло с вашим отцом. Но, поверьте мне, если бы не вчера, то инфаркт при состоянии его коронарных сосудов неизбежно произошёл бы у него завтра или через неделю.

— Это как это? — удивился Павел.

— Что значит «как это»? — в свою очередь удивился патолог. — Разве ваш папа не был сердечником? У него каждая коронарная артерия — как засорённая труба водопровода.

— В жизни не жаловался на сердце. Да и вообще считался здоровяком на удивление всем.

Патолог пожал плечами и помолчал.

— Наверное, для вас, молодой человек, это слабое утешение, но бог по-своему отметил вашего папу. Он дал ему долгую полноценную жизнь без болезней и необходимости обращаться к врачам, а потом тихо и быстро забрал его к себе.

* * *

Хуже всего после смерти актёра Григория Залесского пришлось его жене Анастасии. Она была уже давно на пенсии, и никаких интересов в жизни, кроме интересов мужа, а в последние двенадцать лет — внука, у неё не было. Дети стали давно взрослыми, самостоятельными людьми, которые, может, мать и любили, но всегда относились к ней, как фигуре второго плана, поскольку первую скрипку в доме всегда играл отец. И это, в общем, было справедливо, потому что он содержал семью на свои актёрские гонорары. А главное, он любил жену и детей, и был готов их защищать от любой, даже выдуманной напасти. Настеньке же (как её всю жизнь, даже на официальных церемонных встречах звал Григорий) в тени его незаурядной личности и славы было спокойно и уютно. Большего она и не хотела.

Павел, с болью наблюдавший за тем, как мать безутешно оплакивает отца, надеялся, что любовь к внуку Борьке поможет преодолеть горе, но просчитался. Мальчик уже повзрослел, и с бабушкой ему было неинтересно. Он стал избегать с ней встреч. Сказалось влияние матери и отчима, ведущих привольную светскую жизнь, в которой мальчики его возраста интересовались уже не бабушками и дедушками, а машинами, яхтами и гольф-клубами. В этой жизни никого не интересовало, какой ты, а только — сколько стоишь.

Взрослый сын крутил, как многие его бывшие сокурсники, «бабки» в компьютерном бизнесе, пил и волочился за юбками. Ему осенью должен был стукнуть полтинник, а он даже ни разу не был женат. И не то, чтобы у него был какой-то горький опыт, и какая-то баба его кинула. Ничего подобного. Он девок, несмотря на свою «обезьянью морду», всегда охмурял в два счёта. Хотя лучше бы его самого кто-нибудь охмурил, и он бы женился. Пусть даже временно. Зато, глядишь, и был бы внучок или внучка. И не пришлось бы бабушке страдать и обижаться, что любимый и единственный Борька стал относиться к визитам к ней как к наказанию.

Дочка же вроде и всем хороша. И красавица, и умница, и муж богатый. Хоть и не первый. Правда, и она у него тоже. Зато у обоих жизненный опыт, понимание необходимости семейного содружества, а не состояние перманентного «совражества», как это было с её первым Игорем. Одно плохо. Чересчур она практичная, и живых эмоций с возрастом в ней становится всё меньше. Какая-то нон-стоп бизнес-леди, да и только. И где у неё попрятались любовь, сострадание, искренность, умение радоваться?..

И Настенька неожиданно осталась совсем одна. Они с Гришей, конечно, понимали, что немолоды и рано или поздно умрут, но Настенька почему-то была уверена, что будет первой. Она была гипертоником, и сердечко у неё иногда покалывало. Она даже шутливо предостерегала мужа от женитьбы на молоденькой после её смерти. Причём была не столько против его повторного брака, сколько против большого возрастного несоответствия. Как это ни глупо звучит, она боялась, что он не рассчитает силы. А Гриша всегда был мужчиной хоть куда. И годы не столько его старили, сколько облагораживали. А тут вдруг такое. И единственная пуповина, связывающая её с жизнью, оборвалась.

* * *

Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорождённым сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала себе вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как её обхаживают, словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали её друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счёл этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все её рассказы про собственность в России — враньё, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать своё естество, чтобы изображать любовный пыл.

А орангутанг встретил Нинку мрачным, как туча. Впрочем, она вовсе не была уверена, что это связано с подозрением в её измене. Павлу на это было наплевать. Он, конечно, мог вспылить и пересчитать зубы тому, кто начал бы в открытую флиртовать с Нинкой. Досталось бы и ей, если бы она на его глазах стала оказывать кому-нибудь чрезмерные знаки внимания. Но Пашка не считал это проявлением ревности. Для него это было, скорее всего, закономерной реакцией на проявление неуважения к нему. Как это можно, говорил он, что кто-то, нарушая общепринятые правила поведения, смеет заигрывать с дамой, с которой пришёл он сам, или, наоборот, его дама вдруг показывает, что другой мужчина интереснее её собственного. А никакие интрижки Нинки на стороне его не волновали. Она в начале знакомства даже обижалась, что он не задавал ей никаких вопросов о её партнёрах-мужчинах, когда она уезжала на съёмки, и равнодушно глядел вслед, когда она срывалась куда-то на ночь глядя и пропадала до утра. Однажды его безразличие довело их до ссоры, а Павел насмешливо на мотив известного канкана пропел ей:

Нинка влепила ему пощёчину. Но это только вызвало у Пашки взрыв смеха.

— Нинка! Побойся бога, — смеясь, проговорил он. — Что ты от меня хочешь? Не ревную — плохо. Завожусь из-за тебя где-нибудь в компании и лезу в драку — тоже плохо. Перестань чудить, девочка. Мне с тобой хорошо, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше. Но разве это моё дело, если у тебя от какого-то мужика вдруг нестерпимо засвербило между ногами? Какое мне дело до твоей физиологии? Ты только, когда зуд пройдёт, возвращайся ко мне.

Так что мрачное настроение Павла имело причину совершенно иного рода. Он почти не обращал внимания на щебетание Нинки, жаждавшей поделиться впечатлениями от поездки. Павел не знал, что делать с матерью. Точнее, с тем, что от неё осталось. Нет, когда он приходил к ней, а Пашка делал это практически каждый день после похорон отца, она была вроде в видимом порядке, накрашена, причёсана, что-то хлопотала по кухне, поддерживала разговор, улыбалась, но у сына не проходило ощущение, что он общается с говорящей куклой. Ленка ничего не замечала. По её мнению, мама мужественно преодолела горе утраты и теперь постепенно возвращалась к нормальной жизни. Да и как могло быть иначе. Ей самой-то было уже шестьдесят восемь, а отец и вообще дожил до семидесяти шести, так чего же тут горевать особо. Время берёт своё. Надо просто пользоваться тем, что осталось, а не распускать нюни. Да Ленка и не приезжала на самом деле к матери, а так, отзванивалась.

Пашке на некую странность в поведении матери пожаловалась ещё и Зина, женщина, которая последние пять лет приходила к родителям два раза в неделю убирать квартиру.

— С вашей мамой, Павел Григорьевич, — торопливо начала шептать ему она, поймав за рукав пиджака у лифта, — что-то не так. Я ведь её знаю не первый год. Раньше и посидим, и поболтаем, и чаёк вместе попьём. А сейчас сядет как истукан и молчит, уставившись в одну точку. А разговору от неё только «да» или «нет». Вы бы её врачу, что ли, показали. А то ведь баба себя, похоже, поедом ест. Сама сживает себя со свету за то, что не умерла раньше.

Пашка и на самом деле пригласил к ней психотерапевта, который провёл с Настенькой целый час и, лучезарно улыбаясь, поставил диагноз посттравматической депрессии. Но тут же заверил, что это состояние временное и излечимое, нужно только принимать лекарства и ходить на сеансы собеседования с психологом, и в течение пары месяцев всё пройдёт. А собеседования может проводить и он сам и даже приходить на дом, но стоить это будет, естественно, дороже. У Залесских в деньгах загвоздки не было никакой, Пашка купил таблетки ципролекса, а улыбчивый психотерапевт стал раз в неделю проводить сеансы лечения. Но никакого улучшения в состоянии матери Павел не заметил, а доктор объяснил, что его и не следует ожидать так быстро. И всё-таки Паша не находил себе места и решил, что, может, смена обстановки станет поворотным моментом, и, посоветовавшись с доктором, отправил Настеньку в подмосковный санаторий, благо тот и туда согласился приезжать проводить сеансы психотерапии. Санаторий оказался супер-пупер, и ни один квадратный сантиметр его поверхности не пропадал впустую, а служил тому, чтобы улучшить настроение и состояние здоровья отдыхающих. На его крыше был устроен сад цветов и солярий. Вот с этой-то крыши на пятый день своего пребывания Настенька и сиганула головой вниз.

Пашка, хотя и горевал, но, с другой стороны, стыдясь самого себя, вздохнул с облегчением. Его, по правде говоря, пугала перспектива полностью взять на себя ответственность за здоровье матери. На Ленку-то надежды не было никакой. Она и так уже между делом заикалась о возможности «для её же блага» устроить мать в дом престарелых. В принципе, Павел в самой ситуации, когда пожилой человек на старости лет оказывается в богадельне, не видел ничего экстраординарного. Он ведь жил один и не исключал вероятности, что через энное количество лет и его самого кто-то будет возить на каталке в учреждении соответствующего профиля и вытирать ему слюни. Но мысль сдать мать под чужую опеку при наличии живых и здоровых детей ему почему-то претила. При этом не менее пугающим для него казался вариант, при котором ему пришлось бы забрать Настеньку к себе. Это полностью поломало бы привычный для него уклад жизни.

А тут проблема решилась вроде бы сама по себе. Родители, почти как в сказке, прожили вместе счастливо долгую жизнь и умерли, если и не в один день, то близко к тому. Дети же оказались свободны, отдав положенную дань скорби.

* * *

Завещания родители не оставили, что создало дополнительную головную боль при вступлении в права наследства, которое было представлено хорошей четырёхкомнатной квартирой на Нижней Масловке и совместным счётом Залесских старших в Сбербанке. В общей сложности это были немаленькие «бабки», которые следовало поделить между Павлом и Еленой. Пашка к деньгам относился легко, но и не любил, когда его принимают за лоха, поэтому он с недоверием отнёсся к предложению Ленки взять на себя продажу квартиры и раздел наследства. Он ещё не забыл историю с родительской дачей. Но сестра заверила, что всё будет по-честному, и брат может сам или через доверенное лицо всё проверить. Пашка проверил. Всё выглядело чисто. Деньги за квартиру они поделили поровну. То же самое произошло и со счётом в банке. Но Пашку всё-таки грыз червь сомнения. Не могла Ленка в такой благоприятной для неё ситуации упустить собственную выгоду. И он не ошибся. Во-первых, из дома были вывезены в Ленкину квартиру все картины. Не то чтобы там хранились подлинники Пикассо, но всё же Залесский-старший знал с молодых лет и дружил со многими художниками, которые из когда-то никому неизвестных стали модными и высокооплачиваемыми, и их ранние работы, даренные или проданные за символическую цену популярному актёру, теперь стоили немалые деньги. Аналогичная судьба постигла и мамины украшения. Настенька почему-то стеснялась носить драгоценности, предпочитая хорошую бижутерию, за сохранность которой не болела голова, но, тем не менее, дорогие безделушки у неё были. Залесскому было приятно, что у его жены есть колечки и серёжки с бриллиантиками, которые она хоть и не надевала на публику, но с удовольствием примеряла для него самого. На Пашкин протест Ленка даже не стала всерьёз реагировать. Картины, сказала она, ему незачем, потому что он в них всё равно ничего не понимает, а её Лёшечка почти что искусствовед. И уж если ему так хочется оставить что-нибудь на память о родителях, то пусть забирает библиотеку и читает, как он любит, книжки. И поднимает свой культурный уровень. А дамские украшения и тем более не Пашкиного ума дело. Не хватало ещё, чтобы какие-нибудь его профурсетки носили мамины кольца. Но самый большой цирк произошёл, как выяснилось, когда они подписывали договор о продаже квартиры с покупателем, каким-то бизнесменом из Элисты. На его азиатском лице ничего не отразилось и, спокойно подписав бумаги, он передал чемоданчик с деньгами. Однако Пашка обратил внимание, что Ленка при этом заметно нервничала. У Павла сохранилась визитка покупателя. Через пару дней, больше из любопытства, чем из реального желания выявить какое-либо мошенничество, он ему позвонил и напрямую спросил, в чём же «наколка». Друг степей калмык засмеялся.

— Я думал, вы знаете. Ваша уважаемая сестра предложила мне внести в договор сумму на треть меньшую, чем я заплатил на самом деле. Как она выразилась, чтобы платить меньший налог с наследства. Эти неучтённые деньги я ей передал на день раньше. Как вы сами понимаете, я совсем не заинтересован в том, чтобы государство обдирало людей на ровном месте.

Павел в очередной раз вусмерть разругался с Ленкой. А с неё — как с гуся вода. Она знала, что брат поленится и судиться с ней не станет, потому что и доказать ничего не сможет, да и денег при любом раскладе, учитывая его заработки в бизнесе, у него хватало. Она ведь не отобрала последнюю корку хлеба и даже не последний плод фейхоа. Только, так сказать, чуть перераспределила доходы. А был бы он умный и не ленивый, сам бы занялся делёжкой наследства. Глядишь, и наварил бы поболее. Другими словами, кто успел, тот и съел.

И, в общем-то, Ленка была права. Пашка, хоть и ругался, но больше для порядку. Деньги, конечно, были для него важны, но не до смертоубийства. А сестра, хоть и сучка, но всё-таки близкая родственница, да и единственная притом. Деньги она, небось, себе на счёт положила, а не Лёшечке. С мужем-то у неё был заключён брачный договор. Правда, сам Лёшечка, когда женихался, об этом и не думал, а просто, как привязанный, бегал за ней и пускал слюни, глядя, как Ленка вертит задом перед его поросячьими глазками. Однако ушлые взрослые дети Лёшечки от первой жены были начеку и настропалили того оформлять документы, вступая в брак, чин чинарём, дабы не пострадали заинтересованные лица, то бишь они сами. Так что, если бы у них в семье произошёл облом, и дело дошло, не дай бог, до развода, рассчитывать на хороший куш Ленке не приходилось. «Бабки» он ей, естественно, отстегнул бы неплохие, но разве это её масштаб? Ленка — баба дальновидная и подстраховываться умеет. Так что Пашка считал, что родительские деньги в итоге всё равно достанутся Борьке, племяннику. Что и правильно. Своих детей у Павла не было. И хотя Борька, достойный сын сучки Ленки, тоже был ещё тот сучий потрох, а всё-таки родная кровь. Впрочем, папашка-то у него был мужик хороший. А значит, и из пацана ещё мог выйти толк.

Но разговаривать с Ленкой Пашка всё же перестал. Впрочем, это никак не отразилось ни на нём, ни на ней. Не говорили и не встречались, и всё. Как будто не брат и сестра. Так продолжалось месяца два. А потом вдруг наступил очередной год истерии, связанный с юбилеем победы. Впрочем, кликушество перед девятым мая устраивалось уже в течение нескольких лет. И каждый раз, похоже, даже не меняя тексты заявлений, власти клятвенно обещали потихоньку вымирающим участникам войны дать отдельные квартиры, да так и не давали. Зато неизвестно на какие деньги изготовлялась уйма георгиевских ленточек. Их название происходило от обозначения почётных боевых наград имени святого Георгия для воинов Российской империи. Какое отношение это имело к армии СССР во второй мировой войне, никому было неведомо. Но в год юбилея, как и следовало ожидать, происходила та же самая паранойя, только возведённая в степень непреодолимой чиновничьей страсти вылизать зад начальству.

В ряду прочих бессмысленных мероприятий покрасили в разные цвета и повторно выпустили на экран знаменитый в своё время чёрно-белый сериал про разведчиков, в котором народный артист Залесский сыграл главную роль. И, естественно, про актёра вдруг вспомнили и вновь начали горевать по поводу его смерти. Неожиданно выяснилось, что почти всем нынешним «звёздам» он был или наставником, или другом, и те, выдавливая влагу из глаз, сетовали, что из жизни ушёл такой великий человек. Россия — родина великих и непонятых покойников. О Залесском даже выпустили документальный фильм, при съёмке которого обратилась к Павлу, чтобы он рассказал, каким был Григорий Алексеевич в быту. Пашка никакой радости от того, что ему пришлось отвечать на дурацкие вопросы перед камерой, не испытывал, но считал, что поступает правильно, помогая сохранить память об отце. Зато Нинка была в восторге. Она ни разу не пустила его сниматься одного без своего молчаливого, но обязательного участия в роли очаровательной спутницы, неизменно оказывающейся рядом с ним, сидящей то на ручке кресла, то на диване. Никакие профессиональные интересы съёмочной группы в расчёт не шли. Да и Павел ничего не имел против Нинкиного присутствия. Ему вышло бы себе дороже, если бы попробовал поддержать режиссёра в желании Нинку удалить. А режиссёр только тяжело вздохнул и буркнул:

— Да что вы за семья такая. Вначале ваша сестра, теперь вот вы.

Пашка удивлённо переспросил:

— Что вы имеете в виду?

Режиссёр сердито фыркнул:

— Что-что… Да ничего. Ведёте себя как герцогиня и герцог. Ваша сестра вообще отказалась давать интервью и сниматься, заявив, что воспоминания об отце её ранят. А вы тоже не лучше. Какие-то условия начали ставить. С этой вашей Ниной буду сниматься, без неё не буду. Как ребёнок, ей-богу. Её ведь и так знают как актрису. Зачем ей ещё и этот дешёвый пиар?

Павлу стало неловко.

— Вы ведь женаты? — неожиданно спросил он режиссёра.

— И что?

— Знаете, что такое из двух зол выбирать меньшее?

Режиссёр, не совсем понимая, к чему клонит Павел, неопределённо кивнул головой.

— Так вот, мне проще испортить отношения с вами, чем с ней. Вашу обиду я переживу, а её нет. Меня если не сожрут, то понадкусают.

Режиссёр рассмеялся.

— Ладно, забудем. Ваша Нина, Эдна Богуславская, не так уж плохо смотрится на экране.

Режиссёр отвлёкся на какие-то свои дела, а Павел задумался. Его озадачило поведение Ленки. Что это вдруг она отказалась появиться перед всей страной на экране, чтобы все увидели, какая она умненькая и красивенькая? Это же совсем не её стиль. Какую такую боль вдруг стали вызывать у неё воспоминания об отце? Недолюбливать его она, конечно, недолюбливала. Здесь уж ничего не попишешь. Но было за что. Не поддержал он в своё время её потуги стать артисткой. Она ведь мыслила себя новой Ермоловой, а бог талантом наградил только средненьким, поэтому, займись она артистической карьерой, прокрутилась бы всю жизнь на третьих ролях, да и на тех только с подачи знаменитого папы. Так бы оно и случилось, если б отец, поглядев её выступление в курсовом спектакле, в открытую не заявил, что она в лучшем случае середнячок, и он хлопотать после «Щуки», чтобы её хорошо распределили или где-нибудь в кино дали хорошую роль, не будет. Ленка, конечно, ужасно обиделась. Но в итоге всё сложилось лучшим для неё образом. Она бросила «Щуку» и закончила курсы секретарей, прихватив сразу и делопроизводство, и машинопись, и офис-менеджмент. И стала незаменимым и востребованным работником для многочисленных плодящихся в Москве, как кролики, фирм. Что в итоге несколько витиеватым образом привело её к браку с Лёшечкой и безбедной жизни богатой безработной. Но на отца она затаилась, хотя никому, кроме брата, своё недовольство высказывать не решалась. А Залесский любил свою девочку разве что только чуть меньше Настеньки, эквивалент любви к которой в реальной жизни, не в сказке, найти было непросто. И считал, что поступил правильно, избавив дочь от ужасающей скуки служить в театре никому не известным актёром. И даже не подозревал, насколько было задето её самолюбие. Поэтому, когда Пашка услышал, что Ленке было больно вспоминать об отце, то искренне недоумевал. С чего бы это? Когда умер, ни слезинки не пролила, а тут месяцы прошли — и вдруг боль?..

* * *

У Нинки глаза были на мокром месте, а сквозь слёзы проглядывали гнев и возмущение, когда она подошла к Пашке, потягивавшему коньяк в уютном кресле перед телевизором. Видеть Нинку расстроенной было странно. У них в последнее время наступил, если можно так выразиться, ещё один медовый месяц. После стресса от смерти родителей в Пашке неожиданно появилась потребность выплеснуть на кого-то нерастраченные резервы любви, которую он не успел отдать папе и маме, и теперь запоздало проклинал себя за чёрствость. А Нинка просто расцвела, купаясь в потоках его нежности и ласки. Он тетёшкал её, как маленькую, выполнял капризы и, что было тяжелее всего, смиренно терпел её болтовню. Поэтому увидеть слёзы на её глазах было по меньшей мере неожиданно. Но, задумавшись на мгновение и решив, что баб всё равно не поймёшь, и, может, просто пропала баночка её любимого крема для рук, мягко погладил её по руке и, изобразив в глазах участие и желание услужить, спросил:

— Что случилась, моя королева?

Но Нинка игру не поддержала. Она цепко, чтобы не сопротивлялся, взяла его за руку.

— Пойдём, — сказала она, — я хочу тебе что-то показать.

Пашка покорно потащился за ней в спальню. Но выяснилось, что она вела его вовсе не туда, а в его кабинет. Она посадила его за компьютер и щёлкнула мышкой:

— Читай.

На экране высветилась первая страница какой-то книги.

«История жизни в доме одного известного актёра, написанная его дочерью Еленой Меламед», — прочитал он.

Пашка усмехнулся. Ленка, похоже, время зря не теряла. Напрасно он, наивный, решил, услышав об отказе сестры давать интервью, что она способна отказаться от саморекламы. Просто плела вокруг своего имени интригу перед публикацией книги. Чтобы в богемных кругах пошли слухи. Пашка за её делами не следил, но знал, что дамочка она ушлая, и поэтому теперь не без основания предполагал, что киношникам отказа бы сроду не было, если бы эту, по её словам, автобиографическую повесть уже не «отпиарили» где-нибудь в СМИ. А денежку на раскрутку своей крали, наверняка, лох Лёшечка отстегнул.

— Ну и какого чёрта ты мне это показываешь? — с улыбкой спросил Пашка. — Читать не буду. Но вовсе не плохо, что Ленка написала об отце.

— Дурак! — воскликнула Нинка. — Ты возьми и прочти. А потом уж будешь говорить.

Пашка скривился. Он любил читать, но к выбору книг относился с осторожностью. Сказался прежний не всегда положительный опыт всеядности. Поэтому, выбирая себе чтиво, он предпочитал, чтобы оно уже было «обкатано» на ком-нибудь другом. Это тоже не гарантировало от разочарований, но, по крайней мере, избавляло от заведомой ерунды. А тут писательницей оказалась его собственная сестра, которая вообще не писала ничего сложнее школьных сочинений. За что такое наказание на его голову? Но, Нинка права, не прочитать-то ведь тоже было нельзя.

Пашка тяжело вздохнул и решил, что пробежит глазом наискосок, как когда-то в институте конспекты. Главное — ухватить ключевые моменты, и уже можно спекулировать знанием материала. Одно непонятно: что это вдруг Нинку так разозлило?

А та, увидев кислое выражение лица Пашки, неожиданно больно ущипнула его за плечо.

— Кретин! Не строй здесь мне рожу, а прочти. И внимательно.

И Пашка начал читать. Первоначальное выражение скуки на его лице стало сменяться недоумением, а затем возмущением. Несколько раз он бросал читать и уходил на кухню, хлебал большими глотками коньяк, а потом возвращался и начинал чтение снова. Нинка за это время ни разу к нему не обратилась и не произнесла ни слова, а лишь молча следила своими кошачьими жёлто-зелёными глазами. Наконец Пашка отодвинулся от компьютера.

— Вот это да, — только и сказал он.

Нинка подошла к нему и погладила его по голове.

— Павлик! — обратилась она к нему каким-то странным тоном. — Я понимаю, что ты на меня рассердишься, но поклянись, пожалуйста, что это неправда.

Пашка удивлённо на неё посмотрел, а потом скривился. Во взгляде Нинки проскальзывало что-то новое. Подозрительность? Презрение? И гладила она его как-то по-другому, с опаской. Как будто он пёс соседей Рекс. Вроде может и дать почесать шёрстку, а может и цапнуть.

В Ленкиной книжке почти на двухстах страницах рассказывалось о сексуальных извращениях, к которым был склонен актёр Залесский. Первый раз Григорий Алексеевич, по словам сестры, начал гладить её между ног, когда ей было восемь лет. Она тогда ужасно испугалась, но ведь это был любимый папа, и она стерпела, тем более что больно ей не было, а скорее щекотно. Потом это стало происходить каждый вечер перед сном, или когда она купалась, и его руки становились всё настойчивее. Ленка понимала, это неправильно, но не знала, что делать. Она стала раздражительной, замкнулась в себе, перестала интересоваться учёбой. Даже начала писаться в постель. Ленка было пошла к матери в надежде, что она прекратит этот кошмар, но та, на удивление, отнеслась к происходящему спокойно и заявила, что Залесский — её отец и ничего плохого ей не сделает. А тот, пользуясь попустительством матери и неспособностью девочки дать отпор, хотя она неоднократно умоляла её не трогать, превратил дочь в свою сексуальную игрушку. По сути, поработил. Хуже того, вовлёк в развлечения с ней взрослого сына, её родного брата, и тот даже и не подумал возражать, хотя и понимал, что это противоестественно. Этот ужас продолжался до её восемнадцатилетия, когда она сбежала к своему будущему первому мужу Игорю. Она, надеясь на сочувствие, рассказала ему, что творилось у неё в доме. А тот вместо того, чтобы пожалеть и поддержать, предложил о прошлом просто не вспоминать. И всегда был с её отцом любезен и чуть ли не глядел ему в рот, хотя знал, какой он на самом деле человек. А сам Залесский служил для страны эталоном примерного семьянина. Ведь никто не знал, каков он в реальной жизни.

Пашку от этого чтива в какой-то момент стало подташнивать, но он честно одолел книгу до конца. Господи, какая грязь, только и подумал он. Красочная брехня на радость педофилам и тайным развратникам. Хотя для очень наивного читателя книга могла показаться и криком израненной души, вырвавшимся после смерти отца-мучителя наружу.

* * *

— Что неправда? — спросил Пашка, убрав Нинкину руку со своей головы.

— Написанное в книге, — тихо ответила Нинка. — Скажи, что ты не насиловал свою сестру и не покрывал насилие отца.

Пашка надолго замолчал. У него всё кипело внутри, но он понимал, что, как бы он ни оправдывался, грязь на его имени и на имени его семьи останется навсегда. Какой толк доказывать Нинке, что всё написанное Ленкой — чушь? Что родители всегда носились с ней, как с писаной торбой, и баловали, как могли? Что отец никогда Ленку не купал и во время купания к ней не заходил, а это делала мать? Что он не помнит, чтобы отец приходил надолго к Ленке в комнату, когда та ложилась спать? А если и приходил, то только чтобы почитать ей сказки, которые по сто раз приходилось слышать и Пашке, находившемся в соседней комнате, и которые он их до сих пор помнит наизусть. Что он в жизни не испытывал к собственной сестре никакого сексуального интереса, даже когда она выросла и стала красивой бабой?

Нинка в ожидании ответа с опаской продолжала наблюдать за Пашкой. Она уже пожалела, что начала задавать вопросы и показала ему книгу. Она тоже была поклонницей Залесского, и ей было ужасно неприятно читать о нём такие вещи. Поэтому ей хотелось услышать, что всё это неправда. А кто иной мог это подтвердить, как не собственный сын Григория Алексеевича? И Нинка ждала ответа. А Пашка молчал, потирая указательным пальцем левой руки под носом. Это был плохой признак. Нинка по опыту знала, что это безобидное движение означает крайний гнев, и оно при других обстоятельствах предшествует тому, что Пашка набрасывается на врага и бьёт его смертным боем. Но Павел, наконец, нарушил молчание. Он взял руку Нинки и прижался к ней щекой.

— Я не знаю, что тебе сказать, — произнёс он. — Потому что произносимые слова бессмысленны, а любое напечатанное слово почему-то удивительным образом имеет тенденцию превращаться в неоспоримое свидетельство. Я, Нинка, просто чувствую себя униженным. Я чувствую, что унизили меня, моего отца и мою мать. Но, чтобы ты о нас не подумала, эта книга лжива от первой буквы до последней.

Нинка обняла его и поцеловала.

— Я тебе верю.

Она с минуту помолчала, внимательно всматриваясь в его глаза, а затем лёгкими касаниями начала разглаживать в стороны его кустистые брови орангутанга. Она знала, это всегда его приводит в хорошее настроение и успокаивает. Но в этот раз он недовольно отвёл лицо в сторону.

— Не надо, Нинок. Сейчас это не поможет.

Он тихонько, так, что женщина отчётливо не расслышала, матюкнулся и добавил:

— Дело не в том, что ты мне веришь, а в том, чему поверят читатели. Ты ведь понимаешь, сколько у каждой знаменитости злопыхателей и завистников, готовых даже после смерти не упустить возможность замарать грязью её имя, сколько в мире поклонников и защитников прав дам типа Моники Левински и её подражательниц. Да и других разного рода падальщиков. Ленка вылила помои на образ человека, который и в реальной жизни, а не только на экране мог быть примером для подражания.

Нинкина рука снова потянулась к голове Пашки и любовно растрепала его волосы.

— Странно, — с ноткой уважения сказала она, — ты самого себя не пытаешься защитить, а переживаешь только за отца.

— Да какое мне дело, что сестра говорит обо мне! — сердито воскликнул Пашка. — И кому это может быть интересно. Так, клубничка для эротоманов…

Пашка неожиданно возбуждённо хлопнул себя по коленям.

— Слышишь, Нин! А может, мне пойти и реально её трахнуть? Отодрать как мартовскую кошку, чтобы пар пошёл. Пусть узнает, что такое брат-насильник.

Нинка неуверенно хихикнула. Она не знала, как реагировать, потому что Пашку не всегда можно было понять, когда он говорит всерьёз, а когда шутит.

— Она же на тебя заявит и посадит, — на всякий случай заметила она.

— Чёрта с два. Я сошлюсь на её же произведение и сообщу, что и до этого состоял с ней в половой связи. И всё, что случилось, произошло по её инициативе. Пусть доказывает, что не верблюд.

Нинка начала беспокоиться по-настоящему, что Пашка и впрямь что-нибудь натворит.

— Но ведь у неё муж, — для острастки напомнила она.

— Придётся до кучи, наверное, трахнуть и его, — задумчиво проговорил Павел и мечтательно вздохнул.

Нинка замахнулась, чтобы его стукнуть, но, заметив усмешку на его лице, сдержалась.

— Дурака кусок, — недовольно фыркнула она, — разве так шутят.

— А я не очень и шучу, — серьёзно ответил Павел. — Ленке книга ещё аукнется, но обещаю, что сексуальной неприкосновенности госпожи и господина Меламед ничего не грозит.

* * *

Пашка, сидя в машине, поглядывал на подъезд Ленкиного дома. Он всё ещё колебался, подниматься ли к ней, чтобы поговорить, или плюнуть и забыть поганую сестру навсегда. Изменить он ничего не мог. Жёлтая пресса уже обсосала тему, а некоторые даже опубликовали отрывки из книги. Но после того как он взял за жабры одного настырного журналиста, пытавшегося у него выяснить подробности отношений Залесского отца и его сына с Еленой, и в доступной форме объяснил, что вытряхнет из глупого писаки душу, если он подойдёт к нему ещё раз с подобными вопросами, а орангутанг умел быть убедительным, от него отстали. На расстоянии держались и папарацци, но несколько его снимков в таблоидах всё же мелькнуло. На одном его сфотографировали вместе с Нинкой. Когда он начал перед ней извиняться и грозить оторвать ноги редактору газеты, непредсказуемая Эдна Богуславская только улыбнулась и заявила, что ничего плохого в её с Пашкой фотке она не видит, да и вообще растлитель малолетних не она, а он. И хихикнула. Правда, ей тут же пришлось уворачиваться от оплеухи, а Павел только в сердцах сплюнул.

…В итоге Пашка всё-таки решил зайти к Лене и поговорить с ней по душам. Хотя и при идеальном раскладе, даже начни она причитать, что её и так замучили угрызения совести, он совершенно не представлял, как исправить причинённое зло. И что она теперь может сделать? Публично покаяться? А кому это покаяние нужно? И кто в него поверит? Грехи живых и так на мёртвых не переходят. Это Ленке придётся жить с тем, что оклеветала папу, а не душе отца от этого страдать. Но Пашке всё-таки хотелось посмотреть сестре в глаза и послушать, что она сама скажет.

Она была одна и ничуть не удивилась его приходу. Пашка сел и начал её разглядывать, как диковинную зверушку. Оба при этом пока не сказали ни слова. Павел знал, что Ленка не из слабонервных, и ни в гляделки, ни на понт её не возьмёшь.

— У тебя есть знакомый пластический хирург? — неожиданно спросил он.

Сестра удивлённо подняла брови.

— Что? Твоей очередной шлюхе надо сиськи подтянуть?

Пашка усмехнулся.

— Да нет. С сиськами у неё всё в порядке. Я просто прикидываю ущерб, который собираюсь причинить твоей внешности. Прикинь сама. Сломанный нос, несколько выбитых зубов, пара сломанных рёбер. Ремонт, душечка, тебе дорого обойдётся.

— Я же тебя посажу, — уже менее бесстрастно проговорила сестра.

Пашка довольно потянулся.

— Ради такого удовольствия и сесть не жалко. А потом, я ведь честно собираюсь признать вину, раскаяться в содеянном, буду сотрудничать со следствием, ссылаться на аффект, вызванный оскорблением памяти скончавшегося отца. При хорошем адвокате — это минимальный срок и, скорее всего, условный. Я проконсультировался.

Пашка демонстративно, как боксёр перед поединком, похлопал себя ладонями по щекам.

— Ты же, Леночка, и сама знаешь, в каком чудесном государстве мы живём и какова в нём судебная система. Жаль только, что у нас плохо учитывают передовой зарубежный опыт, правда, исторический. Не то додумались бы давно начать продавать индульгенции. Как бы удобно было. И к адвокатам не надо ходить. Идёшь на почту, покупаешь бумажку нужного достоинства, наклеиваешь на неё марку госпошлины и вперёд. Бей или мочи в сортире.

Ленка чуть заметно вздрогнула.

— Я тебя не боюсь. А мой Лёшечка тебя и вообще схарчит. У него связи посильнее твоих, — не очень уверенно произнесла она. Спеси у неё несколько поубавилось. Она поняла, что брата лучше зря не заводить. Она порывисто встала и, подойдя к бару, вытащила бутылку виски и два бокала. Сама она практически не пила, было понятно, что она пытается задобрить брата. Впрочем, как ни странно, она вновь совершенно успокоилась.

Ленка от души плеснула виски брату и капельку себе.

— Хватит изображать крутого, Пашка. Лучше пей, яда в бокале нет, — сказала она и подвинула виски брату. Но тот пить не стал.

— Знаешь, Ленка, — задумчиво произнёс он, — я всё пытаюсь понять, что ты за существо такое. Вроде росли вместе. Была нормальной девчонкой. Может, чуть более вредной или более охочей до денег, но что с тобой произошло сейчас? Зачем поганить память об отце?

— Остынь, Пашка, — спокойно ответила сестра и, удобно откинувшись в кресле, отпила виски. — Помолчи немного. Уверена, что ты не поймёшь, но, по крайней мере, узнаешь, в чём моя правда. Мне скоро сорок. Алексей старше тебя на три года, а, значит, меня на двенадцать лет. У него двое детей от первого брака, и недавно родилась внучка Вика, от которой он без ума. Я же после рождения Борьки бесплодна, и других детей у меня быть не может.

Пашка, тоже собравшийся отхлебнуть виски, аж поперхнулся.

— Что ж ты тогда, когда продавала родительскую дачу, травила, что тебе нужны деньги для нового ребёночка?

Ленка безразлично пожала плечами.

— Тактический манёвр, дурачок. И не перебивай меня. Что было, то прошло.

Она отставила бокал и снова вальяжно откинулась в кресле.

— Так вот, своих детей от Алексея у меня быть не может. И я стала замечать, он, старея, всё сильнее тяготеет к детям и внукам, число которых, наверное, будет увеличиваться. Я, конечно, помню о его главном преимуществе, о том, что он богат, но даже из-за денег не готова быть бабушкой при чьём-то дедушке, который пускает слюни восторга, вспоминая внучку. Если бы изначально наш брак был построен как союз независимых людей, где каждый волен делать, что хочет, то проблемы не было бы. Но это не так. Мы тоже, подобно нашим родителям, были образцовой семейной парой, а, следовательно, слюни над чужими внучками должна пускать и я. Отклонение от известного стереотипа отношений неминуемо приведёт к разводу. Но… я, в общем, и не против. По мне хоть завтра.

Пашка удивлённо посмотрел на Ленку.

— Да-да, Паша. Хоть завтра. Но есть проблема. Я привыкла к определённому уровню благосостояния и не хочу его менять. Развод, хотя и не оставит меня без гроша в кармане, всё-таки потребует значительных изменений в образе жизни. Рассчитывать, что в мои годы я поймаю нового богатенького буратино, по-английски называется wishful thinking. Да и надоело мне быть чьей-то супругой. Хочется свободы. Мне нужны свои деньги. Поэтому я забрала деньги за дачу, поэтому слегка, — Павел поднял брови, — повторяю, слегка надула тебя при разделе наследства, поэтому написала эту чёртову книгу, потому что за неё мне были обещаны хорошие деньги. Ущерб, нанесённый имени отца, ничтожен, про него всё равно забудут в течение года-двух, так происходит со всеми когда-то знаменитыми покойниками. А память у публики о тебе и вообще сотрётся максимум через две недели. Хотя для твоей персоны это и так слишком долгий срок. Гордись, что, если бы не твоя обезьянья рожа, тебя забыли бы и за пару дней. Так зачем же тебе лезть в бутылку? Разве родители, будь они живы, были бы против, если бы я с Борькой, наконец, стала жить самостоятельно и независимо? Алексея они ведь недолюбливали.

Пашка задумался. Что ни говори, логика в Ленкиных словах была.

— И что, ты ждёшь, что я брошусь тебе на шею и расплачусь от умиления?

— Нет. Если бы ты так поступил, мне, наверное, пришлось бы вызывать психиатрическую бригаду. Но мне нужна твоя помощь. Я хочу предложить тебе сделку, — невозмутимо проговорила Ленка.

Павел в очередной раз за вечер удивлённо вылупил на сестру глаза.

— Мне? Сделку?

— Да-да, Пашечка.

Ленка подвинула своё кресло к Пашкиному и заговорила деловым тоном:

— Слушай, что говорится, сюда. Несмотря на рекламу, которая тоже стоила денег, продажа моей книжки идёт не так хорошо, как хотелось бы. И это, в общем, понятно. Зачем платить, если всё успели растиражировать СМИ. Да и папа всё-таки не принцесса Диана. Поэтому издатель притормозил распространение книги и предложил хитрый ход. И тут на сцену должен выйти ты.

Пашка вообще перестал что-либо понимать.

— А я-то каким боком?

— А таким. Ты напишешь книгу — опровержение. Расскажешь всему честному народу, какая я сука и лгунья. Заодно восстановишь папино доброе имя.

— Но тебе-то какой от этого резон?

Ленка раздражённо цыкнула.

— Ну, ты, братец, тупой. Издатель хочет изготовить своего рода мемуарный диптих, построенный на контрастности двух книг. Такого ещё никто не делал. Публика должна клюнуть. Ведь интересно читать, когда один дурак говорит «чёрное», а другой тут же — «белое». Более того, он связался с американским издательством. Оказывается, американцы средних лет хорошо помнят отца по ленте «Последний стрелок», который неплохо прошёл у них в прокате. И папино лицо у янки ассоциируется с образом русского положительного героя. Он для них нечто вроде того, что комиссар Катани для нас. А скандальные истории собственных «звёзд» им приелись. Да и пресноваты они по сравнению с моей. В инцесте, по-моему, ещё никого из знаменитостей искусства никто не обвинял. Разве что лорда Байрона, но это было давно. Поэтому уже подготовлен черновик договора на перевод диптиха на английский. А в Штатах, как ты понимаешь, гонорары уже иные.

Пашка очумел от этой Ленкиной болтовни. Но, с другой стороны, она, похоже, говорила дело.

— А на хрена, скажи на милость, мне нужна эта мутотень? — с сомнением спросил он.

— Идиот. Ты же станешь благородным героем, выступившим на защиту чести отца. И между делом заработаешь бабки.

Вообще-то Пашка чувствовал, что, по-хорошему, должен встать и покинуть этот дом, выразив тем самым презрение к суперцинизму собственной сестры. Но… не двинулся с места. Ведь его действительно просили написать опровержение, правду об отце. Как ни крути, напиши он книгу, то и впрямь станет защитником чести семьи, кем он, в принципе, и хотел быть. Но, зная Ленку, Пашка всё равно подозревал подвох.

— А тебя не волнует, что твои читатели и почитатели будут возмущены, когда узнают, что написанное тобой ложь? — спросил Павел.

— Меня? Волнует? — Ленка рассмеялась. — Да какое мне дело до всяких букашек-таракашек, и что они думают. Лишь бы книга распродавалась. А я никого не убила и ни у кого не украла. — В этом месте Ленка слегка покраснела. — И моя совесть чиста. Ну, скажем, почти чиста. А брань, Пашечка, на вороту не виснет. Да и не собираюсь я в этом гадюшнике жить и дальше. Я присмотрела домик в чудесном месте под Прагой. Красота, культура, Европа. А какие, по большому счёту, корни связывают меня со здешней средой обитания? Единственный кривой и уродливый корень — это родненький братик. А по мне, так пошёл бы ты к этой самой матери. Хотя, будешь в Чехии, заходи. Тарелку супа и рюмку водки, глядишь, и налью. Но денег не дам.

Пашка не выдержал и засмеялся. Ленка всё-таки та ещё штучка.

— Ну, хоть за суп спасибо.

А Ленка внимательно посмотрела на него и добавила:

— А с чего ты вообще решил, что поверят тебе, а не мне? Доказательств ни у тебя, ни у меня нет. А люди, Пашечка, в своей сущности говно и поэтому склонны верить тому, что более соответствует их внутреннему «я», а это «я», поверь мне, довольно мерзкое.

— Судишь по себе, сестрёнка? — не преминул поинтересоваться Пашка.

— И по себе тоже, братик, — невозмутимо заметила Ленка. — Поэтому твоя книга только у части читателей вызовет умиление, что, наконец-то, нашёлся кто-то, кто вступился за любимого народом героя, а у других, наоборот, пробудит чувство здорового скепсиса, что, мол, на самом-то деле у тебя с отцом рыльце в пушку. Поверь, Пашечка, даже твоя новая пассия, если прочитала мою книжку, не до конца уверена, что ты не пользовался родной сестричкой для своих утех.

Пашка стиснул зубы. В этом она была права.

— Сучка ты, Ленка, — зло сказал он.

— Не без того, братик, — миролюбиво ответила сестра.

* * *

Домой Пашка вернулся в растерянных чувствах. В этом раунде Ленка его переиграла. Ему не удалось ни пристыдить её, ни заставить почувствовать хотя бы тень раскаяния. Пашка рассказал о своём визите Нинке. Ему было интересно её мнение. Та долго раздумывала прежде, чем что-нибудь ответить.

— Паша! — наконец, осторожно начала она. — А ты попробуй на секунду представить, что написать опровержение тебе захотелось самому, а не по совету сестры. Ведь это на самом деле разумное решение. Подавать на Елену в суд ты наверняка не станешь. Я даже не уверена, что по закону ты можешь подавать иск от имени покойного отца. Тебе же главное — отмыть от грязи его имя. Значит, единственный реальный способ — побить соперника его же оружием. И тогда твоя совесть будет чиста. Ты сделаешь то, что мог и посчитал правильным. А как рассудят люди, уже не в твоей власти. Так зачем терзать себя мыслью, что эта идея пришла к тебе в голову не сама, а с подачи этой твоей Меламед?

Пашка не мог отделаться от ощущения, что оказался в ловушке. И Ленка, а теперь Нинка формально были совершенно правы. Но почему же от этого у него становилось так противно на душе?

— Как ты не хочешь понять, Нинок. Мне предлагают написать книгу для издателя, который перед этим постарался ославить моего отца, — сердито сказал он. — И как, ты думаешь, я буду себя чувствовать, когда понесу ему рукопись, если мне при этом хочется задушить его собственными руками?

Нинка села Пашке на колени и, обняв за шею, мягко проговорила:

— Смотри, у тебя на столе стоит компьютер. И, в принципе, любой человек, хороший или плохой, посетивший твой дом, может на нём что-нибудь напечатать. Ты разве будешь сердиться на компьютер, если на нём что-то напечатает плохой человек? Издатель — посредник. Он сам текст не придумывает. А твоё опровержение, когда ты его напишешь, может, наоборот, стать для него своего рода искуплением греха — выпуска книги твоей сестры.

С такой стороны Пашка над этим не задумывался.

— И потом подумай, — добавила Нинка, — разве у тебя есть другое издательство, готовое тебя напечатать? Ты ведь не Акунин и не Лукьяненко. Очереди книжных редакторов у твоей двери не наблюдается.

Пашка усмехнулся.

— Это уж точно. Но ты говоришь так, будто книга готова, осталось только взять и кому-нибудь отнести. А я ведь не писатель. И как подступиться к книге, не знаю.

Нинка обняла его крепче и поцеловала.

— Конечно, ты не писатель. Ты — орангутанг. Но очень милый и умный. И ты бросишь капризничать и сядешь за компьютер. А если попробуешь и не получится, тогда и будешь ныть, что не умеешь. Твоя сестра тоже литинститут не заканчивала, а ничего, сподобилась.

Как ни удивительно, работа Пашку увлекла. Вначале он боялся, что втянется в обличение каждого факта лжи, и вместо книги получится подобие иска о клевете, но, рассудив, что нет смысла вступать в полемику с Ленкой, решил просто написать историю про папу и маму. Про то, как отец встретил свою Настеньку и полюбил её. Про то, как хранил ей верность. Про то, как ради заработка хватался за все роли, даже самые дурацкие, только чтобы дома был достаток, и Настенька ни в чём не нуждалась. И не потому, что она были избалована и требовала от него деньги, чтобы удовлетворить свои капризы, а потому, что для него она была королевой, и иного образа жизни, кроме как королевского, он для неё не видел. Про то, как работал ещё больше, когда она была беременна, а потом родила его, Пашку, чтобы у них было самое лучшее питание, а к новорождённому сынишке приходила няня и давала Настеньке несколько часов отдыха. Если они ехали в санаторий, то только в самый лучший, и сумма, которую приходилось платить «сверху», не заставляла озадаченно чесать в затылке. А ещё Пашка написал, как после сильного послеродового кровотечения, чуть не унёсшего Настеньку в могилу, она долго боялась заводить второго ребёнка, хотя и сама, и Григорий ужасно хотели ещё одного, неважно кого, но лучше девочку, чтобы была похожа на маму. И прошло целых девять лет, когда Настя решила рискнуть, и родилась любимая всеми Леночка, куколка и умница. А ещё Пашка рассказал, как ему было обидно, что родители, отдав всё внимание дочке, не замечая это, его забросили и предоставили самому себе. Но он в итоге только выиграл, потому что приучился к независимости и самостоятельности. А ещё Пашка с юмором описал чуть ли не панический страх родителей, что с Леночкой что-нибудь случится, и бесящий повзрослевшую Леночку контроль за тем, куда и с кем она идёт и когда возвращается. Со смехом Павел поведал о нешуточной, чуть было не проигранной им борьбе, которую ему пришлось вести с родителями, когда они пытались навесить на него обязанность встречать их красотулю из школы, хотя за ней и так вполне надёжно приглядывали её ухажёры. И вышла у Пашки книжка чуточку сентиментальной, одновременно и весёлой, и грустной, а в целом хорошей. И любому читателю становилось ясно, что в доме Залесских о каком-либо разврате и речи быть не могло. Павел только в нескольких словах в конце сочинения написал, что его история в корне отличается от той, которая была написана сестрой, и он оставляет за читателем право решать, на чьей стороне правда.

* * *

Алексею было кисло. Он глупо попался. Даже не просто глупо, глупейше. Надо же было ему, добропорядочному и обеспеченному джентльмену, уподобиться старпёрам, воображающим себя бонвиванами, и попасть в примитивную ловушку, в которую может угодить разве что дубоватый нувориш из какой-нибудь Туймазы. На старости лет клюнуть, как пацану, на эту куклу-неваляшку, прелести которой только и состоят из смазливой мордашки и ладной фигурки, и которая к тому же оказалась ещё той «валяшкой». У него же есть Лена. Красавица Лена, которая, хоть и не юна, но могла заткнуть за пояс любую малолетку. Во всём. В том числе и в сексе. Так какого дьявола ему приспичило связаться с этой so-called «непорочной невинностью»? Леночке до этого он никогда не изменял. У них же была такая крепкая и дружная семья. Как он решился поставить её благополучие под угрозу? Уж кто-кто, а Алексей-то хорошо помнил растерянность и охвативший его гнев из той, прежней жизни, когда узнал, что первая жена, мать его сына и дочери, много лет изменяла ему с соседом по подъезду. И ещё нахально потом заявила, что тот, по крайней мере, не такой святоша. А Меламеду даже пришлось проводить генетическую экспертизу, чтобы исключить вероятность того, что воспитывает чужого ублюдка. Но, слава богу, обошлось.

Алексей и раньше-то брезгливо относился к знакомым, практикующим внебрачные связи, стараясь ограничивать контакты с ними только интересами бизнеса. А тут, как ни крути, шлюхой оказалась его собственная жена, хранительница очага. Спутница жизни человека, который в вопросах, касающихся секса, всегда был строг. Даже когда был молод, не ухаживал за девушками, если не брал в расчёт возможность последующей женитьбы. Иначе и быть не могло. Так его учила мама. А она всегда была права. И, кстати, предостерегала его жениться на Валентине, его первой супруге. У той ведь до него был почти двухлетний роман с каким-то женатым доктором, который обещал развестись ради Вали, но обманул.

А в этот раз во всём виноватым оказался он сам. Допустим, он мог бы простить себе эту историю с Наташкой, если б ею капельку увлёкся. В конце концов, он же тоже не ангел. И, честно говоря, у него до Наташки уже чуть-чуть не случилось это с секретаршей Евгенией Романовной. Но он сдержался. Да и не так уж намного Евгения была моложе Лены. С Наташкой — другое дело. Сорвался Алексей, что ни говори. Но с кем не бывает. Хотя, естественно, ни о какой длительной связи и речи быть не могло. Максимум, ещё пара-тройка свиданий. Пора и честь знать. Arrivederci Roma. Денег, конечно, пришлось бы отстегнуть, да и ладно. Дело не в том. Худо было то, что его, как модно сейчас выражаться, развели на пальцах, как маленького. Наташка ту их единственную злосчастную встречу сняла на видео и передала Лене. А это катастрофа. Мало того, что жена, как выяснилось, подвергалась насилию со стороны отца и брата, о чём Алексей узнал недавно из её же книги, так и муж оказался ничуть не лучшим похотливым потаскуном.

Теперь ему грозил развод. Лена так и сказала. Значит, прощай, их совместные вечера, которые они любили коротать, гуляя по бутикам и вечерним улицам Москвы, прощай, путешествия по городам мира, посещения известных музеев и ресторанов, прощай, её нежный поцелуй по утрам и традиционные слова «доброе утро, милый», а главное, прощай, её роскошная грудь и упругие горячие бёдра. Впрочем, для полноты картины следует признать, что на все эти приятные вещи в последнее время стало оставаться всё меньше времени. Как выяснилось, духовные и телесные утехи супружеской жизни не шли ни в какое сравнение с всепоглощающим восторгом, который охватил новоиспечённого дедушку с рождением внучки. Его чувства даже близко не были похожи на то, что он испытал, когда рождались его собственные дети. Из тех времён он только смутно помнил, что, когда родился первенец, сын, и его привезли из роддома, то в первую бессонную от его ора ночь, Алексей с ужасом думал: и это наказание будет продолжаться изо дня в день ещё долгие месяцы?.. А теперь, наоборот, он с гордостью ощущал, что нужен не только как копилка денег, а как дедушка. И, в первую очередь, он был нужен внучке Викочке, и только ей, а не как раньше жене был готов посвятить каждую свою свободную минуту.

Вообще-то сам развод пугал Алексея даже меньше, чем он сам ожидал. В конце концов, он уже немолод и знал, что без постоянной женщины в статусе супруги проживёт. Наташек и других матрёшек, на худой конец, в любом значении этого выражения, на его век хватило бы. Если бы не одно «но». Брачный договор. В нём фигурировал пункт, касающийся условий расторжения брака в случае измены одного из супругов. По иронии судьбы этот пункт был внесён в первую очередь как предупреждение Елене. Но попался в ловушку договора сам Алексей, который и думать позабыл о нём. А ведь по нему в случае развода придётся выплатить Лене кругленькую сумму, которая, хотя и не смертельно, но больно ударит по его финансовому состоянию. Этого Алексей совсем не хотел, хотя отчётливо понимал, что козыри в виде видеозаписи находятся в руках жены. Бедолага и не подозревал, что услуги Натальи (вообще-то на самом деле — Светки) обошлись Ленке, придумавшей и воплотившей эту интригу, весьма недёшево.

* * *

Как ни удивительно, но придирчивым цензором и «подгонялой» Пашки была его сестра. Она настаивала, чтобы он не жалел чёрных красок, описывая её образ. Чтобы читатель к последним страницам истории семьи Залесских испытывал к ней если не презрение, то уж точно неприязнь. Павел смеялся и говорил, что хоть она и сучка, но мелковата, чтобы он стал демонизировать её персону. Ерундовый прыщик она, Ленка, на личности отца. Так оно в книге и выходило. Брат, хотя и относился к ней с большой долей иронии, но всё-таки по-своему любил и все её выкрутасы оправдывал дурным бабским характером.

Раздражало же Пашку то, что Ленка не давала ему расслабиться. Была бы его воля, писал бы он спокойно, в охотку, что говорится, без напряга. Но сестра буквально стояла над душой. Нинка удивлялась странному, противоестественному союзу этих двоих. Ведь они многие годы общались, как два ощетинившихся, готовых к драке кота. И, по логике вещей, должны были бы и сейчас враждовать. Но этого не наблюдалось.

Ленка продолжала Пашку подгонять. Она говорила, что в сентябре будет сорок лет со дня выхода ленты «Последний стрелок», где их отец сыграл главную роль, и её опять запустят в кинотеатрах и на телевидении. Снова будет подогрет интерес к актёру Залесскому. Это для издательства самый подходящий момент выпустить в свет диптих.

Павел даже стал меньше пить. Раньше после работы он никогда не отказывал себе пропустить несколько рюмочек, и мудрая Нинка смотрела на это сквозь пальцы. Но теперь он понял, что алкоголь серьёзно влияет на способность концентрации и умение ясно излагать мысль не бумаге, точнее, на экране компьютера. Хотя первое время ему, наоборот, казалось, что выпивка раскрепощает фантазию и пишется легче. Но когда он потом перечитывал написанное, то стыдливо хихикал и стирал текст.

В августе книга была готова. И Пашка с Ленкой поехали в издательство подписывать договор. Тут-то и начались разборки, как в дальнейшем делить гонорар. Текст брата был на треть короче сочинённого сестрой, и та требовала, чтобы выплаты были пропорциональны количеству страниц. Пашка же, больше из вредности, чем из желания получить больше, настаивал, что гонорар надо делить поровну, потому что диптих продаётся как единое целое. Более того, он напомнил, что продажа Ленкиной книги оказалась далеко не столь выгодной, как предполагалась, иначе бы они не обратились к нему. В результате Пашка победил, а Ленка обозвала его сволочью.

Благодаря рекламной кампании, подогревшей интерес к скандалу, диптих распродавался хорошо и даже был выпущен дополнительным тиражом. Прекрасно шли дела и в Штатах. Пашка с Ленкой подписали договор с издательством о переводе книг и исключительных правах издания, которое даже изменило своей традиционной теме, публикации книг по военной истории. Может, сказался экономический кризис. Американцам пришлось, так сказать, сделать хорошую мину при плохой игре и написать предисловие. В нём говорилось, что компания не собирается отказываться от книг на военные темы, но вынуждена напечатать диптих как предостережение тем, кто пытается очернить имена героев, завоевавших победу во второй мировой войне, а также, что не менее отвратительно, имена тех, кто средствами искусства пытался и пытается донести до простых американцев память о подвиге их отцов и дедов. А особенно печально то, посетовали янки, что такая тенденция стала наблюдаться, в первую очередь, в России, стране понёсшей от фашистов огромные потери. Грязь на именах актёров, создавщих образы героев войны, по мнению издателей, косвенно отбрасывает тень и на их реальные прототипы. Как, если бы, к примеру, Сталлоне обвинили в педофилии, то его Рембо или Рокки стали бы для зрителя намного менее привлекательными. Вот такая фенька. Но для доверчивых американских обывателей вполне съедобная.

Выход в свет диптиха ничего, кроме головной боли, Пашке не принёс. Конечно, было приятно ощущать на себе внимание и читать положительные комментарии к его части сборника, но, помимо хвалебных отзывов, ему приходилось знакомиться и с абсолютным неприятием его точки зрения. Часть читателей, не затрудняя себя попытками вникнуть в суть, просто поливала его и отца грязью, как будто мнение его сестры равносильно приговору верховного, чуть ли не божьего суда. Это хотя, с одной стороны, и смешило своей глупостью, с другой, не могло не раздражать. Впрочем, комментарии он вскоре перестал читать: вне зависимости от их направленности они повторяют сами себя. Только иногда Нинка, не пропускавшая ни одной строчки, написанной в его адрес, и реагировавшая куда более эмоционально Павла, заставляла его читать наиболее вопиющие перлы.

Самая смешная ситуация, по мнению Пашки, возникла, когда ему вместе с Ленкой пришлось присутствовать на презентации диптиха. Он вначале даже не поверил, что издатели решатся на такое, потому что было бы по меньшей мере странным увидеть авторов, сидящих за одним столом, поскольку, по версии одной части читателей мужчина был насильником, а женщина жертвой развратных действий, а, по мнению других, баба была клеветницей, а мужик жертвой оговора. Правда, рассадили их с Ленкой по разным столам в противоположных углах. Но идея себя оправдала. Пришло много народа, и дело чуть не дошло до драки. А в итоге к обоим авторам выстроились две очереди читателей, желающих получить кто от брата, а кто от сестры автограф на книге. Впрочем, были и те, кто выстаивал две очереди и то ли всерьёз, то ли ради хохмы обзаводился обоими вариантами авторских подписей. Хотя от Пашки в принципе было проку, как от козла молока. Если Ленка что-то импровизировала и подписывала книгу в зависимости от настроения и личности обратившегося, то Павел отделывался от всех стандартным «С уважением от автора».

Положительным моментом было то, что приблизительно через полгода Павел почувствовал, что написанная с натугой книга принесла ему если не славу, то приличные деньги. На них можно было какое-то время жить, не горбатясь ради заработка. Впрочем, Пашка бездельничать не любил и только чисто теоретически во время приступов хандры подумывал о том, чтобы отвалить куда-нибудь на год-два с Нинкой или, если госпожа Богуславская не согласится сделать перерыв в карьере, с какой-либо другой, более покладистой бабой. Хотя было бы предпочтительнее всё-таки поехать с Нинкой.

* * *

Пашка блаженствовал. Нинка уехала куда-то в русскую глухомань на съёмки очередного псевдоисторического сериала о лапотной России. Павел какое-то время мог свободно отдохнуть и расслабиться. Нинка, конечно, отличная баба, но всё хорошо в меру, а в связи с Пашкиной книжкой у неё, похоже, что-то переклинило в голове, и она начала его убеждать, что он и в самом деле писатель и вовсе не должен почивать на лаврах, а писать и писать дальше. А на хрена ему, специалисту по компьютерам, чувствующему себя вполне уютно в мире информатики, ещё и эта обуза. Да, у него действительно оказался хороший слог, но разве этого достаточно? Писателю есть что сказать. А одних воспоминаний для этого мало. Он когда-то прочитал, что практически любой грамотный человек способен написать за свою жизнь вполне приличную книгу, но это не делает его писателем. И с этим Пашка был совершенно согласен.

…Кто-то позвонил в дверь. Павел раздумывал, открывать или нет. Он никого не ждал, случайные гости его абсолютно не интересовали. Сидеть одному и пить джин с тоником было в сто раз лучше. Но кто-то был упрям и продолжал трезвонить. Пашка с любопытством выжидал, когда же у этого доставалы кончится терпение. Ведь, по логике, он давно уже должен понять, что дома или никого нет, или его визит не к месту. В конце концов, Павел мог быть в ванной, спать или заниматься сексом. Наконец, дверь оставили в покое, и Пашка удовлетворённо хмыкнул. В этот момент затренькал мобильник. Павел, отхлебнув хороший глоток джина, соблаговолил ответить.

— Тебе что, лень поднять задницу и открыть дверь? — услышал он раздражённый голос сестры.

Пашка матюгнулся и, как на казнь, пошёл впускать Ленку. Надежды на хороший спокойный вечер в обществе Бахуса развеялись, как дым. Всё-таки не попробовать отстоять своё гражданское право на законный отдых Павел не мог и, открыв дверь, загородил сестре вход.

— Чего тебе надо, клеветница?

Ленка, не отвечая, молча отодвинула его в сторону и прошла внутрь.

— Ага, — удовлетворённо констатировала она, увидев бутылку, — братишка, как и ожидалось, в своём репертуаре. А где же твоя сожительница-кинозвезда? Куда она смотрит?

Пашка рассердился.

— Тебе-то какое дело? Ты вообще, что, белены объелась? С чего вдруг пришла ко мне изображать мамочку?

Ленка рассмеялась.

— Дурачок, успокойся. Как бы плохо ты ко мне не относился, а всё-таки я практически твоя единственная родня. И каким бы балбесом и пьяницей я тебя не считала, всё же я — твоя сестра. А цирроз печени — неприятная штука.

Пашка веселье не поддержал. Честно говоря, после совместной работы с Ленкой над книгой он не мог отделаться от угрызений совести. Ему почему-то казалось, что в чём-то, несмотря на справедливость и своевременность написанного, память родителей он предал. И само его решение не по собственной инициативе, а под влиянием Ленки написать книгу-опровержение казалось теперь… ненормальным. Задним числом жалел он и о том, что только способствовал рекламе её произведения. Ведь клевета всегда звучит громче и достовернее правды, которая просто в силу своей сущности обыденна, а поэтому неинтересна. Да и слышат её только единицы. Поэтому после того, как диптих вышел в свет, и необходимость в прямом общении с сестрой отпала, Пашка не видел никакой причины продолжать с ней отношения. Обиду, нанесённую ею чести их родителей, он не простил.

— Ты мне здесь языком-то не мели. Говори, что надо, и уходи, — раздражённо бросил он.

— Да, Пашенька, — умильным голосом промурлыкала Ленка, — бог с тобой. Не злись. Если хочешь, можешь рассматривать мой визит как первый шаг к восстановлению дипломатических отношений. Я ведь не прошу тебя, чтобы ты меня любил. Не хочешь, так и не люби на здоровье. Просто зачем, чтобы страдали и другие люди?

Пашка удивлённо посмотрел на сестру.

— Какие такие люди?

— Всё-таки ты впрямь дурачок. Впрочем, как и все мужчины. А про Борьку ты забыл? Про своего племянника?

Пашка и в самом деле про Борьку забыл, а ведь, кроме Ленки, он оставался его последним кровным родственником. Не то чтобы он его особо любил, но всё-таки, признавая факт его существования, хочешь не хочешь, выделял племянника среди остального населения земного шара. Мальчишка он был хороший, и Павел всерьёз считал, что, если он сам так и не обзаведётся детьми, то Борька станет его наследником. Но не съехидничать в связи с этим в адрес Ленки не смог.

— Ты уже начала беспокоиться, как бы я сыночка твоего не лишил наследства? Не рано ли об этом? Я, если водка не погубит, могу протянуть ещё много лет, да ещё и собственных детишек наделать.

— Боже упаси, Пашенька, — даже всплеснула руками Ленка. — О каком наследстве ты в твои годы говоришь? У тебя ведь, можно сказать, только жизнь начинается. Я имею в виду совсем другое. Ведь Борька тебя любит и с удовольствием с тобой встречается. Но ведь дети всегда хорошо просекают ситуацию. И то, что мы ведём себя друг с другом, как кошка с собакой, вряд ли укроется от его внимания. Вот я и хочу, чтобы, по крайней мере, внешне между нами, оставшимися Залесскими, всё выглядело благопристойно.

— Ах, благопристойно, говоришь, — Пашка саркастически усмехнулся. — А что будет, когда сын прочитает твой перл, из которого узнает, что его дядя и дедушка — растлители малолетних?

Ленка помолчала, и на её лице неожиданно появилось безмятежной выражение.

— Боря — уже большой мальчик и всё понимает. И я дала ему наш диптих прочитать.

Пашка от такой новости аж зашёлся кашлем.

— Ты дала ему эту свою гадость прочитать? — возмущённо воскликнул он. — Ты о ребёнке хоть подумала?

— Я думаю о нём больше, чем ты можешь себе представить, — резко ответила Ленка.

— И что же ты ему в итоге потом наговорила? Как объяснила, что мама и дядя написали абсолютно разные версии одних и тех же событий?

— И снова ты, Пашенька, дурачок, — притворно тяжело вздохнув, сказала Ленка. — Разве ты в свои годы до сих пор не додумался, что иногда самый лучший способ решить проблему — не увиливать от неё, а сказать правду. А я так и объяснила сыну, что маме и дяде Паше надо было заработать, вот они и придумали эту историю с двумя книгами. А теперь благодаря этому у Бори новый компьютер и скутер. Поверь, современные дети такие вещи соображают очень быстро. Так что племянник вряд ли будет опасаться тебя как потенциального педофила.

— Сучка ты, Ленка, — только и сказал Пашка. Впрочем, так он называл её далеко не в первый раз.

— А поэтому, Пашенька, — спокойно продолжала сестра, — я пришла к тебе, скажем, если не выкурить трубку мира, то, по крайней мере, выпить рюмочку виски.

И Ленка достала из своей сумки бутылку «Glen Grant».

— Только плебеи смешивают джин и виски, — без особой уверенности заметил Пашка.

— А ты и есть плебей, Пашенька, — улыбнулась Ленка.

Виски было хорошим. Павел лизнул и, чтобы не портить удовольствие, ушёл на кухню прополоскать рот от можжевёлового вкуса выпитого недорогого джина. Но, очевидно, крепкие напитки всё-таки смешивать нельзя, потому что, помимо приятной расслабленности членов, Пашка почувствовал, что его страшно тянет в сон. Впрочем, он бы и не стал этому противиться, если бы не присутствие Ленки. А та, как и следовало предполагать, почти не пила. Она даже предпочла джин, разбавив его огромным количеством тоника и до кучи бухнув в стакан несколько крупных кусков льда. В итоге получился не алкоголь, а какая-то фигня. Но Ленке было достаточно. Пашка же, фальшиво изображая гостеприимного хозяина, в это время сосредоточенно следил за тем, чтобы непослушные мышцы лица не обвисли, а держали гримасу внимания к собеседнику, а главное, чтобы бесславно сражающиеся с дремотой предатели-глаза оставались открытыми. Уж очень не хотелось бы заснуть, пока сестра без умолку что-то мило, как она умеет, чирикала, временами чему-то смеялась и вообще вела себя так, будто у них идеальные родственные отношения. Наконец, она всё-таки заметила, что Пашка уже никакой, и нежно обратилась к нему:

— А тебя, Пашенька, бедненький, похоже, совсем сморило.

У брата только и хватило сил, чтобы кивнуть.

— Так ты спи. Не стесняйся. А дверь за собой я потом прихлопну. Только вот закончу здесь…

Пашка благодарно улыбнулся. Он уже почти спал, хотя Ленкину речь ещё воспринимал.

— Павлик! А ты помнишь тот день, когда ты приходил меня то ли отругать, то ли побить, а я угостила тебя выпивкой?

Брат издал какой-то звук, который, видимо, означал согласие.

— Помнишь, я сказала, что в виски яда нет?

Пашка снова буркнул что-то невразумительное.

— В сегодняшнем виски тоже нет яда, — добавила Ленка, но в её голосе почему-то звучало торжество.

Брат в ответ хрюкнул. Видимо, обрадовался, что и в этот раз ему повезло.

— Зато есть лёгкое, быстро распадающееся в организме снотворное, — не скрывая триумфа, почти в ухо прошептала Ленка Пашке. — Но ты не бойся, не в смертельной дозе.

Павел на это не среагировал, он уже спал.

— А знаешь, зачем я его подсыпала? — прокричала она ему в ухо, хотя он и не слышал. — Чтобы ты проспал свою смерть! А покойникам не нужны ни гонорары, ни доля наследства. И всё это достанется мне и Борьке. И пусть теперь кто-нибудь посмеет говорить, что я не думаю о сыне. А ты, братик, умрёшь не напрасно. В принципе, всё произойдёт, как ты даже и хотел, правда, чуточку раньше.

Ленка набрала какой-то телефонный номер:

— Давай, поднимайся. Только не забудь надеть перчатки.

Через несколько минут раздался звонок в дверь. Это был Алексей. Он был явно напуган.

— Не дрейфь, Меламед, — с усмешкой проговорила Ленка. — Клиент спит, тебе только и нужно-то вспомнить молодость, когда ты работал фельдшером на «скорой». Убивать никого не будешь, а просто не совсем обычным путём дашь человеку то, к чему он и так регулярно стремится. А стремится он напиться до беспамятства.

Алексей судорожно сглотнул.

— А какие гарантии? — нерешительно спросил он.

— Гарантии — у господа бога, — отрезала Ленка. — Милиция найдёт труп смертельно пьяного мужчины, умершего от случайного отравления бытовым газом. Это, пожалуй, я могу гарантировать. Что касается второй части, то есть нашего с тобой развода, тебе придётся поверить мне на слово. Я верну тебе диск с видеозаписью твоих шалостей с малолеткой, а значит, наш развод будет проходить в цивилизованных рамках, как расставание по обоюдному согласию. Лады?

Алексей обречённо кивнул.

— Тогда приступай.

— Это займёт много времени, иначе может начаться рвота, — всё ещё колеблясь, добавил Алексей.

— А мы не торопимся, — рассмеялась Ленка. — Клиент одинок. Его баба уехала на съёмки куда-то к чертям на кулички. А друзья, если он не будет открывать дверь или будет не отвечать на звонки, не удивятся. Он, когда бухает, делает это регулярно.

Они уложили Пашку на спину, а Алексей аккуратно вставил ему через нос принесённый из дома зонд. А потом присоединил его к трубке с пакетом для зондового питания, в который перелил виски.

Они с Ленкой пробыли в доме Павла почти три часа. Алексей сходил с ума от страха, что их застукают или что-то пойдёт не так, а жена только хмыкала и смотрела телевизор. Наконец, виски и почти вся бутылка джина были влиты в Пашку. Алексей тут же сбежал, крепко прижимая рукой карман с заветным диском, а Ленка сказала, что должна ещё кое-что доделать.

Она отнесла на кухню бокалы и тщательно их вымыла. Свой, чтобы скрыть следы своего присутствия, и Пашкин, чтобы нельзя было на дне обнаружить снотворное. Она взяла новый чистый бокал и хорошенько покатала его по пальцам Павла, чтобы было много отпечатков. Она сходила в спальню и положила на тумбочку вскрытую упаковку с остатком таблеток снотворного. Потом вернулась на кухню и, наполнив водой турку, поставила её на максимальный огонь. Должно было быть очевидным, что хозяин, перед тем, как отключиться, собрался варить кофе. Ленка дождалась, пока вода не закипит и не начнёт литься через край. Но огонь гаснуть от этого не захотел, и ей пришлось ещё раз закрыть и открыть конфорку. Наконец, отчётливо начало пахнуть газом. Ленка обошла квартиру и посмотрела, везде ли закрыты окна и форточки. Постояла несколько минут, вспоминая, не оставила ли где-нибудь отпечатки пальцев, и везде ли, где должны быть, есть отпечатки Пашки. Напоследок она подошла к брату и нежно поцеловала его в лоб.

— Прощай, братик, — сказала сестра и погладила его по щеке. — Приятных сновидений.

В милицию соседи обратились только через три дня.

В интервью, взятом у Ленки, она заявила, что сожалеет о гибели брата и никакого зла за своё поруганное детство на него не держит. И вообще, даже зная, что произошёл несчастный случай, она не исключает, что брат покончил жизнь самоубийством, не выдержав угрызений совести.

Во время бракоразводного процесса четы Меламед был продемонстрирован оригинальный диск с записью супружеской измены Алексея. Тот, оказывается, получил от Ленки копию. Что она, дура, что ли, отказываться от положенных по брачному договору денег.

А ещё она сняла скрытой камерой то, как Меламед вставлял Паше зонд. На всякий случай.