Глава 1

С самого раннего утра наша большая пятикомнатная квартира начала напоминать потревоженный муравейник. Чуть рассвело, как приехали какие-то гости из Мурманска – тещины то ли тётки, то ли сёстры, то ли чёрт их знает – кто они такие…

Шумные, здоровые, горластые – все в тещу. У меня от них почти сразу заболела голова. Примерно через полчаса после приезда мурманских гостей, под окнами квартиры на весь квартал начал сигналить микроавтобус с тещиной работы – это привезли к праздничному столу водку, пиво, шампанское, ветчину, мясо, сыр, колбасу, красную рыбу и лососевую икру.

Всю эту смесь мы с тестем перетаскивали вручную примерно в течение часа. Я нечаянно разбил одну бутылку водки на лестничной площадке и тем самым сильно испортил настроение тестю. Собственно, так как мы проживали в одной квартире, настроение я портил тестю, как и тёще, часто – сам того не желая. Ну и эту проклятую водку – у картонной коробки намокло и разлезлось: и одна (хорошо, хоть одна!) бутылка выскользнула, образно выражаясь, из обоймы. И, если сказать честно, тесть на меня посмотрел настоящим зверем, как будто я разбил не водку, а выпил пол-литра его драгоценной, тестевой, крови.

Тяжелый, очень тяжелый характер оказался у папы моей жены. Если бы я хоть немного знал этого папу до свадьбы, то еще десять раз бы подумал – жениться мне или не жениться. Да и, собственно, сама тёща – многие ее привычки часто вызывали у меня желание напиться до полного забвения и никогда не возвращаться в здравое состояние.

Кстати, вся сегодняшняя кутерьма с ранними гостями и привозом спиртного и продуктов, была вызвана, на мой взгляд, более чем сомнительным поводом – пятидесятилетним юбилеем тещи. Я всегда считал, что женщину прежде всего украшает скромность, а не количество прожитых лет. И патологическая тяга тещи к шумным многолюдным застольям в дни собственных именин, казалась мне проявлением серьезного морального дефекта или болезненной реакцией на очередной бесцельно прожитый год.

Почти сразу вслед за отъездом освободившегося от продуктов микроавтобуса подвалила очередная компания гостей – с полдюжины каких-то старух, которых видел я первый раз в жизни. Все они тоже оказались тещиными тетками: двоюродными и троюродными, по материнской и отцовской линии. Старухи подозрительно щурились на меня, спрашивали друг у друга: кто я такой? И одна из них, а может быть, и все вместе отвечали сами себе: муж, наверное, Радмилин. На что я, в конце концов, не выдержав, ответил:

– Да, муж – объелся груш.

Жена, поняв мое состояние, всучила мне деньги, заранее отложенные на подарок тёще и проводила до двери со словами: – Купишь вазу, какую мы с мамой смотрели в прошлый раз – она маме, если помнишь, ещё очень понравилась. С зелеными драконами и красными цветами. Не вздумай купить что-нибудь другое, иначе испортишь весь юбилей.

– Не волнуйся, кроме вазы ничего не куплю, – успокоил её я, натянув куртку и выходя за дверь. На лестничной площадке неожиданно для себя я остановился в лёгкой нерешительности, бестолково начав топтаться на месте.

– А может – вместе пойдем? – Мне почему-то вдруг сильно не захотелось идти одному и, по большому счёту, вообще, расхотелось идти на базар.

Брови жены удивленно изогнулись:

– С каких это пор, Валя, ты стал куда-либо меня приглашать? – она усмехнулась, и секунду подумав, добавила: – Я бы, честно говоря, с удовольствием пошла, но видишь, – она кивнула в сторону кухни, откуда раздавался гомонящий шум голосов, – готовить нужно помогать – вечером набъётся уйма народа.

– Да, пожалуй, что ты права, – я грустно опустил голову, не понимая, что со мной происходит.

– Валя, ну всё – иди! – решительно сказала жена и захлопнула дверь.

 

Глава 2

Через полчаса я оказался на базаре и первое, что выяснил, подойдя к посудным лавкам – понравившейся тёще вазы с драконами и цветами не оказалось, кто-то ее, как объяснил продавец, купил буквально за десять минут до моего прихода. Увидев мое огорченное выражение лица, продавец посоветовал сходить в цыганский ряд рынка, с веселой ухмылкой добавив, что «там можно купить всё: от краденых лошадей до презервативов со свистком». Шутка эта продавца мне понравилась, меня разобрал неудержимый тихий смех, и так вот, не переставая смеяться, я зашагал в цыганский ряд.

Возле громадного пятитонного грузовика стоял полный красноглазый цыган. Меня сразу насторожило его недоброе тёмно-бурое лицо под густыми седыми кудрями и я в очередной раз пожалел о том, что не уговорил жену отправиться на базар вместе с собой. Кузов грузовика переполняло всевозможное барахло: скибки тяжелых ковров, куртки, шубы, легкая летняя одежда и посуда. Среди посуды я, действительно, заметил несколько фигурных ваз из серебристого металла.

– Вот выбирай, соколик! – пригласила меня стоящая около кузова бельмастая цыганка.

Вазы мне не понравились, так же, как и не понравилось свирепое выражение во взгляде буролицего цыгана, стоявшего рядом с кузовом, скрестив руки на груди. Брезгливо выпятив нижнюю губу, цыган окинул меня с ног до головы оценивающим взглядом и буркнул:

– Если будешь что брать – так бери, а нет – уходи, не отпугивай покупателя!

Я не удостоил хозяина грузовика ответом, невозмутимо продолжая рассматривать барахло, сваленное в кузове.

Вазы, определенно, отпадали. Их странная форма не могла мне дать подсказки – для какого рода продуктов они предназначены. Не знаю, что уж мне такое ударило в голову, но подумал я, глядя на начавшие пугать меня причудливые очертания мерцавших холодным серебристым светом ваз, о том, как пьют из них вурдалаки на своих вурдалачьих праздниках ярко-алую кровь. Я даже не сдержался и спросил буролицего цыгана:

– Интересно – из какой дыры вы достали эти ваши вазы?

– Что-о? – угрожающим тоном спросил цыган, еще брезгливей выпятив губу.

Кажется, между нами начинала завязываться ссора, неизвестно, во что вылившаяся бы, если б не вмешалась бельмастая цыганка.

В глазах моих что-то ярко сверкнуло, а затем сменилось глубокой непроницаемой чернотой – это цыганка, широко раздвинув в стороны длинные руки, затрясла мне прямо перед носом гигантской шалью сотканной, вероятно, из пуха черного лебедя. А может это был не пух, а – мохер.

– Какая красота, посмотрите, мужчина! – с пулемётной скоростью затараторила цыганка, – и дёшево совсем! Жене купишь – зацелует она тебя, красавицей настоящей будет ходить, оглядываться все будут! – и продавщица шали восторженно зацокала языком.

Цоканье ли цыганки прозвучало убедительнее всяких разумных доводов или необычно глубокий черный цвет шали и ее искристая пушистая поверхность очень понравилась мне, точно не помню, но шаль купил я совсем не торгуясь и почти не испытывая сомнений в правильности сделанного выбора. «Шаль эта теще обязательно должна понравиться!» – твердо решил я, отсчитывая цыганке деньги.

Покинув базар, я первым делом из ближайшей будки телефон-автомата позвонил домой и сообщил жене, что нужную вазу продали. На другом конце провода некоторое время царило молчание, затем жена каким-то усталым и равнодушным голосом произнесла:

– Ну и чёрт с ней. Приходи скорей домой – работы тут много, – она сразу же, очевидно, хотела повесить трубку, но, спохватившись, спросила: – А что-нибудь купил?

– Да – очень красивую шаль, – ответил я, как можно более радостным голосом.

Жена тяжело вздохнула и ничего не сказав, повесила трубку.

 

Глава 3

Вскоре я был дома и молча передал жене сверток с подарком. Она скептически взглянула на полосатую хрустящую бумагу, в которую завернула цыганка шаль:

– Пойдем-ка посмотрим в спальню – что ты там притащил.

В спальне шторы на окне до сих пор были задернуты, и в ней до сих пор сохранялся интимный ночной полумрак. Жена развернула сверток и испуганно вскрикнула, а я вздрогнул: нам обоим показалось, что из развернутой бумаги в полумрак спальни медленно поползла беспросветная могильная темнота, пахнувшая холодом и тленом.

Сильным брезгливым движением жена отшвырнула от себя мою покупку, как ядовитую змею, и удивительная шаль на целую секунду зависла в воздухе, грациозно расправив широкие черные крылья. И там, где на ее пушистую поверхность попадали солнечные лучи, пробившиеся в щели между плотно задернутыми шторами, вспыхивали, изумительные по красоте, лагуны трепетного нежно-бирюзового марева. Затем шаль плавно, по изящной вращательной траектории, по какой падают осенние листья, опустилась на нашу супружескую кровать.

Первое, такое страшное и сильное впечатление, произведенное на нас с женой черной шалью, исчезло также неожиданно, как и появилось.

– Ты знаешь, Валя, – медленно произнесла жена, глядя расширенными глазами на распластавшуюся по кроватному покрывалу шаль, – если бы золото было черным, оно бы выглядело именно так, как эта шаль. А ты, молодец, не ожидала от тебя такой прыти, – она улыбнулась мне. – Где, если не секрет, ты ее откопал?

– Да так – на базаре, я – неопределенно хмыкнул и пожал плечами, мне не хотелось говорить, что купил ее у цыган.

Жена, как будто и не услышав моего ответа, протянула руку и осторожно взяла шаль за краешек:

– Боже, какая она легкая и теплая! – подкинутая небрежным легким движением женских пальцев, шаль взлетела чуть ли не под самый потолок, зависла там на секунду-другую угольно-черным правильным квадратом и, как мне показалось, не хотя, совершила плавный неторопливый спуск обратно на кровать.

– Прелесть! – жена присела на краешек кровати рядом с шалью и уже откровенно любовалась ею, – Не понимаю – почему вначале она меня так напугала. Я даже хотела на тебя ругаться.

– Она вначале напугала и меня, и я тоже не понимаю: почему? – неторопливо процедил я, в отличие от жены, разглядывая шаль не влюбленным, а озадаченным взглядом. Какая-то фантастическая по сути и очень мрачная мысль стремительно пронеслась у меня в голове, словно грозовое облачко по ясному небу и как-то сама собой она у меня связалась с тем недавним спонтанным необъяснимым нежеланием одному отправляться на базар. К сожалению, я не успел сосредоточиться на этой фантастической и мрачной мысли – жена резко поднялась с кровати, неожиданно обняла мена за шею, жарко поцеловав в губы:

– Все-таки ты у меня умница, Валечка!

Когда мы оторвались друг от друга, то шали на прежнем месте не увидели, она оказалась лежащей метрах в трех от кровати посреди ковра, покрывавшего пол спальни. В течение минуты мы остолбенело смотрели на шаль и совершенно не могли объяснить – каким ветром ее туда унесло?

 

Глава 4

Разрытая Вишаном могила смотрелась пустой глазницей на ухоженном лице самого респектабельного городского кладбища, и вызывала чувство сильного душевного дискомфорта у четверых мужчин, стоявших у ее края. Мужчины наблюдали, как на дне могилы два солдата срочной службы разрезали автогеном тяжелый черный гроб из полированного дерева. Гроб поддавался плохо и один из мужчин, стоявших у края могилы, сказал:

– Возможно, что это никакое ни дерево….

– Мне тоже так кажется, Сергей Семенович, – поддержал его самый молодой из всей компании, вихрастый кадыкастый очкарик, – Это не дерево, это – мастопатан, черный губчатый мастопатан – самая распространенная коферментная форма нашего титана. Мы с Орнадским нашли уйму этой дряни в девяносто втором году на Ямале во время той петрушки с ненецкой старухой из стойбища Гунак…

Все почему-то заулыбались скверными кислыми улыбками при упоминании о стойбище Гунак. А тот, кого вихрастый молодой человек назвал Сергеем Семеновичем, усмехнулся как-то особенно хмуро и криво, оглянулся на дежуривших невдалеке автоматчиков из группы «Альфа», на специальный бронированный катафалк, чей длинный кузов яркосверкал под лучами майского солнца. Ещё кривее усмехнулся и вихрастый очкарик, оборвал рассказ о ненецкой старухе с летающими вшами в голове.

– Товарищ полковник, – выпрямился один из возившихся в могиле, – по-моему, готово, можно открывать крышку.

– Ты уверен, Саенко?! – ни от кого не ускользнуло, что голос Сергея Семеновича дрогнул.

– Уверен, товарищ полковник, – твердо повторил солдат. – И еще…, – добавил он и замялся.

– Что еще? – глаза Сергея Семеновича сузились и сделались холодными, в них сверкнул стальной блеск, они впились жадным взглядом в крышку гроба.

– Нам с рядовым Зайцевым кажется, что в гробу кто-то шуршит. Но мы знаем, что в гробу ничто не должно шуршать…

– Вы чересчур много знаете для рядовых, Саенко! – строго оборвал разговорчивого солдата Сергей Семенович. – Быстро вылезайте из могилы!

Когда солдаты выполнили приказание, полковник спрыгнул туда сам.

– Осторожнее, Сергей Семенович! – встревоженным голосом посоветовал ему очкарик.

– Двум смертям не бывать, Эдуард! – вяло махнул рукой Сергей Семенович, усаживаясь на корточки рядом с гробом. Задумчивый взгляд его словно приклеился к блестящей хромированной ручке, на чьей гладкой поверхности четко зафиксировались отпечатки пальцев Вишана. Он смотрел и смотрел, и все никак не решался взяться руками за край приподнятой крышки и резким сильным движением отшвырнуть ее в сторону, обнажив для всеобщего обозрения внутренности гроба. Зрители на краю могилы напряженно ждали, когда это произойдет. Но Сергей Семенович, минуту назад спрыгнувший в могилу с твердым намерением побыстрее познакомиться с содержимым гроба, сейчас не торопился.

Во-первых, его поразил тот факт, что гроб оказался с подогревом, а во-вторых, и это было главным – он почувствовал опасность, смертельную опасность, притаившуюся рядом, под черной полированной крышкой. И это ощущение близкой угрозы для жизни странным образом переплелось со смутным, но сильным ощущением вины неизвестно перед кем, может – перед покойником, чей последний приют полковник вынужден был предавать сейчас кощунственному осквернению. И еще… Сергей Семенович, продолжая сидеть на корточках на дне могилы, вдруг стал производить крайне жалкое впечатление. Стоявшим сверху, у осыпавшихся краев могилы, их легендарный начальник показался присевшим по тяжелой нужде клиническим идиотом – настолько несчастным, растерянным и бессмысленным сделалось его лицо.

А Сергею Семеновичу, действительно, на пару секунд сделалось крайне жутко – эгоистичный страх перед возможной скорой гибелью и неясное чувство вины уступили место нахлынувшему ощущению непоправимости происшедшего. Ночью что-то произошло. Непоправимое, внушающее ужас, сеющее панику и смерть, поражение. А поражения Сергей Семенович терпел очень редко. И если терпел, то очень сильно переживал. Как сейчас – в могиле, грабительский раскоп которой ему ни коем случаи нельзя было допустить.

Внутреннее состояние полковника постепенно проникло и в души подчиненных.

– Вы считаете, что мы оказались в ситуации «Игрек»!? – нарушил тишину капитан Эдуард Стрельцов, самый многообещающий офицер в команде Сергея Семеновича.

– Этого я пока не считаю, медленно проговорил Сергей Семенович, и так же медленно поднимаясь с корточек, добавил: – Мы пока не будем вскрывать этот гроб. Лучше, думаю, сделать это завтра, а на ночь оставим охрану.

– Не понял, – озабоченно глядя на Сергея Семеновича, произнес капитан Стрельцов.

– Прежде чем его вскрывать, – объяснил Сергей Семенович Стрельцову, – я должен позвонить в Москву, – и немного помолчав, причем молчание получилось очень тягостным и зловещим, он добавил: – Здесь создалась слишком опасная ситуация, для того, чтобы принимать единоличные решения.

 

Глава 5

Тёще наш с женой подарок понравился. Она долго встряхивала шаль на вытянутых руках и с видимым удовольствием наблюдала, как возникают, расходятся кругами и вновь тонут без следа в непроницаемой пушистой черноте бирюзовые и спектральные круги, овалы и волнистые линии.

– Прелесть какая! – медленно, с восхищением и благодарностью произнесла теща, прекратив встряхивать наш удивительный подарок. – Спасибо, дорогие мои! – И она поочередно, сначала – жену, а затем – меня, смачно расцеловала в обе щеки.

– Это Валька выбирал, – с улыбкой сообщила Рада своей счастливой маме.

– Ну он же меня любит, зять мой! – почти нежно взглянув мне в глаза, торжественным голосом заявила теща, слегка приобхватила мои плечи большой не по-женски сильной рукой, и приглашающе подтолкнула (презентация черной шали проходила в её спальне) к дверям, ведущим в зальную комнату, где за накрытым праздничным столом ожидали начала роскошного обеда проголодавшиеся гости.

Впрочем, ожидание того стоило. Забыл совсем сказать, что теща моя была директором одного из крупных городских ресторанов, ну и, разумеется, праздничный стол, покрытый скатертью, сверкавшей снежной чистотой, буквально прогибался под тяжестью объёмных кулинарных узоров, поражавших глаз многоцветьем свежих, ярких, аппетитных красок. Бутылки шампанского, хрустальной и чистой, как слеза, водки, дорогих коньяков, составляли основу хитроумно сварганеной композиции обильной снеди на столе и невольно приковывали к себе жадные взгляды, старавшихся сдержать дрожь нетерпения нескольких анонимных алкоголиков и алкоголичек, имевших честь присутствовать среди умеренно пьющего большинства друзей и родственников тещи. В воздухе чувствовалось всеобщее нарастающее оживление.

Оживление разразилось своим естественным апогеем – появлением самой юбилярши с накинутой на плечи роскошной шалью. Полная, но удивительно пластичная в движениях, теща, лебедем прошлась перед завопившими комплименты гостями, повернулась вокруг оси, приподняв слегка уголки шали с обоих концов, словно собиралась сплясать «цыганочку», и усевшись за отведенное ей почетное место во главе стола, звонким голосом похвалилась:

– Зять мне подарил такую красавицу – уважает и любит, значит, тещу, если на пятьдесят лет в самую точку её вкусам потрафил!

Речь именинницы прервал требовательно зазвонивший телефонный аппарат, висевший у нас в коридоре на стене. Теща танцующей походкой подошла к телефону, сняла трубку, поднесла ее к уху и возбужденно-радостным голосом, с хорошо поставленным выражением, произнесла:

– Я слушаю Вас! – и лишь только услышав голос, находившегося на противоположном конце провода, абонента, теща тихонько счастливо ахнула и по ее розовощекому, и без того оживленному лицу, мгновенно расползлось выражение самого настоящего экстаза. Она слушала минуты три, не переставая блаженно улыбаться и иногда успевая вставлять одну и ту же фразу: «Спасибо, спасибо Вам огромное, Андрей Витальевич!!!».

Через три минуты монолог невидимого, но, по всей видимости, очень влиятельного абонента, закончился и, бесконечно счастливая теща, повесила трубку, на несколько секунд томно опустив голову долу. В квартире установилась выжидательная тишина. Теща подняла голову и, не в силах стереть с лица широченную улыбку, сообщила гостям благоговейным полушепотом, как, если бы ей позвонил и поздравил с юбилеем сам Господь Бог:

– Э то зво нил мэр!

Гости разразились бурей рукоплесканий, а кто-то из тёщиных официантов крикнул:

Жалко, что мэр Вас не видит – с такой шалью, Антонина Кирилловна, Вам хоть сейчас – на Всемирную выставку! – и не поняли гости, какую именно выставку имел ввиду успевший где-то «клюкнуть» официант – тёщ, шалей или того и другого, как вместе взятого и единого целого. Но неудачный комплимент подвыпившего официанта почти сразу потонул в разбушевавшемся море других, гораздо более удачных комплиментов. И никто кроме меня не расслышал произнесенные негромким, но очень убежденным голосом, слова:

– Да с такой шалью на плечах только заживо в гроб ложиться!

Слова были произнесены у меня почти под самым левым ухом, и я резко обернулся, сразу столкнувшись с убийственно ироничным взглядом огромных глаз жены, за которые, собственно, и полюбил её когда-то. Эти кощунственные слова произнесла именно она.

– Ты что?! – я мгновенно разозлился не на шутку, – Ляпни еще раз погромче, а то тебя никто не услышал. Пять минут назад сама же восхищалась этой шалью, а теперь?!

– А теперь не восхищаюсь! – коротко парировала Радка, не сводя непонятного, устремлённого мимо меня взгляда на шаль, покрывавшую плечи её матери. Тысячи золотистых точек, отражавшие свет электрической люстры, сверкали на поверхности шали, заставляя ее выглядеть почти по-неземному красивой…

 

Глава 6

Андрей Витальевич Шлодгауэр после завершения короткого разговора с моей тещей, некоторое время в задумчивости стоял над телефонным аппаратом и мысленно прокручивал только что состоявшуюся беседу, выискивая возможные, неудачно построенные фразы, которые кажущейся недосказанностью могли бы обидеть юбиляршу. Но нет – слабых мест в своем поздравительном монологе, временно исполняющий обязанности городского мэра, не нашел. «Женщина, я думаю, останется довольна!», – удовлетворенно подумал он, усаживаясь в удобное мягкое кресло перед телевизором, возвращаясь к прерванному просмотру учебного видеофильма «Как воспитать в себе политического вождя?».

В этот вечер Андрей Витальевич остался дома в одиночестве – жена с дочерьми осталась ночевать на даче, и он решил посвятить выдавшийся свободным вечер политобразованию, которого, по его мнению, ему ощутимо не хватало, как новоиспеченному главе городской администрации. Посмотрев пару минут на экран, Андрей Вальтерович вдруг ощутил отсутствие душевного спокойствия, какое обычно испытывал вот в такие, редко выдававшиеся, одинокие вечера отдыха, когда ему никто не мешал заниматься размышлениями на любимые темы.

Что-то насторожило и.о. мэра – какое-то неуловимое темное предчувствие, неожиданно вылетевшее из мглы подсознания и прошло немало времени, прежде, чем он интуитивно связал его появление с праздновавшимся в эти часы пятидесятилетним юбилеем Антонины Кирилловны Кобрицкой – директора, едва ли не крупнейшего, городского ресторана «Люкс», вот уже несколько лет традиционно обслуживавшего городскую номенклатуру.

Что-то там, на этом юбилее, происходило не так, неправильно и нелояльно по отношению к верхушке городской администрации.

– Надо же!.. – воскликнул он даже вслух, безмерно удивившись вздорности собственных, таких пугающе, неожиданных мыслей.

В этот момент, как раз зазвонил мобильный телефон. «Очень кстати!» – подумал и.о. мэра, поднося «говорящую дырку в семейном бюджете» к правому уху, не без оснований предполагая, что звонит с дачи жена.

Но оказалось, что это звонила вовсе не жена – Андрей Витальевич услышал хорошо поставленный мужской голос, давно уже ставший ему ненавистным. Голос принадлежал генерал-майору внутренних войск в отставке, бывшему Депутату Государственной Думы, черт его знает, какого созыва, главе областного отделения одной морально полностью обанкротившейся политической партии, некоему Антону Савичеву.

– Здорово, Андрюха! – в обычной своей фамильярной манере поприветствовал Шлодгауэра Савичев (когда-то, лет двадцать пять назад, они вместе учились в университете на разных факультетах), на что Андрей Витальевич с тихой ненавистью процедил сквозь зубы:

– Не Андрюха, а – Андрей Витальевич. Я же с тобой свиней не пас, Антон! Говори быстрее, что хотел и не трать мои деньги!

– Я тебя хотел предупредить о наступлении крайне неблагоприятных дней для представителей правящей в области и, особенно, в городе, партии. Это совершенно достоверные данные, вытекающие из друидического гороскопа, составленного нашим известным городским магом Надеждой Врубливлецкой! Уже завтра или послезавтра ты, Андрей, можешь запросто сойти с ума, как бедный Тарасов! У тебя существует лишь один реальный шанс избежать в ближайшем будущем крупных неприятностей, это – я и моя партия…

– Пошел ты !!!.. – в ярости воскликнул Шлодгауэр и отключил мобильник. А затем выключил и телевизор – сосредоточиться на просмотре у него не осталось никаких нервных резервов. Он нетерпеливой рысцой подбежал к холодильнику и достал оттуда, из заветного тайника между трехлитровыми банками с солониной, недавно начатую литровую бутылку настоящего ямайского рома. Так что у субботнего вечера появился великолепный шанс, не оказаться, безнадежно загубленным.

 

Глава 7

Мы сели за стол, и вдруг я увидел, как над полными обнаженными плечами Антонины Кирилловны – плечами, можно сказать, стареющей античной богини, полыхнуло ослепительно и бирюзово, и громадная ромбовидная тень погасила на миг яркие праздничные краски белоснежного стола. Я зажмурился, тряхнул головой и открыл глаза, и сразу понял, что никто за столом кроме меня ничего не заметил. Не было никакого бюрюзового сполоха и большущей ромбовидной тени, не меркло многогранье красок салатов и закусок – это просто теща снимая с плеч красивый, но слишком жаркий подарок для майского вечера, нечаянно махнула им в воздухе, и на ворсинках шали преломился электрический свет.

– Миша, будь другом, – аккуратно свернув и протянув шаль тестю попросила она, – отнеси пожалуйста, положи в шифоньер, на ту полку где лежат мои самые любимые вещи!

Последние слова нарочито громко тёща произнесла скорее всего специально для меня, и мне, безусловно, во второй раз за праздничный вечер потеплело на душе, но я не ответил Антонине Кирилловне, не улыбнулся нежно и благодарно. Как зачарованный наблюдал я за тестем, вернее, за тем, как уносит он в родительскую спальню черную-пречерную шаль.

«Да что же это, Господи?! Что это было со мной?!?!?!» – я сумел промолчать, я нахмурил лоб, пытаясь понять, что меня вдруг так сильно и мимолетно потрясло, но ничего не понял и к нормальному состоянию меня вернул веселый насмешливый крик Антонины Кирилловны:

– Валька, ты подавился, что ли?! Радка, по спине его похлопай, он точно что-то съел – первого тоста не дождался!

Гости вежливо рассмеялись, из спальни вернулся тесть и застолье началось. Но и после первого тоста, и после второго, выражение лица у меня оставалось дурацким или нелепым, что практически означает одно и то же. Сидевшая напротив директорша табачной фабрики всё время пялилась на меня строгим оценивающим взглядом, словно я был не человек, а – образец бракованной сигареты. Но вместо того, чтобы конфузливо улыбнуться, я посмотрел в глаза директорши с откровенной ненавистью, и она поспешила отвести свои строгие глаза куда-то в другой угол пиршественной залы. Радка больно ударила меня локтем в бок и прошептала, почти прижавшись губами к уху:

– Да ты что творишь?! Улыбнись немедленно, все же видят твою злую рожу!

Я послушался, так как человеком, по сути, был послушным, и широко-широко улыбнулся, выпил водки.

Радка подложила на тарелку кусок осетрины, розовой ветчины, пару ложек какого-то сложного острого салата.

– Морковки с грецкими орехами подложи ему, Радочка, он такого, наверняка, еще никогда не пробовал! – неожиданно приняла живое участие в составлении моего праздничного меню директорша «табачки». Сама она уписывала за обе щеки бутерброды с красной икрой и раковые шейки.

Водка мне ударила в голову, я нагло принялся разглядывать двадцатилетнюю дочь директорши, Наденьку, сидевшую рядом с матерью и оживленно о чем-то болтавшую со своим соседом, незнакомым мне мужиком лет сорока. Так что наблюдал я Наденьку в профиль, с пьяным умилением любуясь ее маленьким ушком, имевшим органичное продолжение в виде отороченной золотым кружевом тяжелой изумрудной капли. Я почему-то даже подумал, что изумрудная капля эта – чья-то окаменевшая слеза, и может быть не абстрактная «чья-то», а слеза некурящей части человечества, оплакивающей безвременно погибших от рака легких курильщиков. Людские горе и боль преломившиеся в прозрачной слезе изумрудной сережки, бросали на матовую наденькину шейку сполохи тревожного зеленого огня.

Я поймал себя на неприятном факте, что мне вдруг все вокруг начинало казаться тревожным. Но кто-то, кажется, из мурманских гостей провозгласил новый тост, опять пришлось выпить водки, и поднимавшаяся непонятная тревога немедленно улеглась. Я невольно превратился в милого, веселого, непосредственного собеседника, активно принялся подкладывать сидевшим рядом женщинам закуски, подливать вина, пытался острить и заставить влюбиться в себя изумрудоухую Наденьку. Радмила не замечала моего неуклюжего флирта, увлеченная оживлённой беседой на пустяковую тему с Наденькиной матерью.

 

Глава 8

В большом цыганском доме, где жили Шита и Вишан, во всех комнатах горел свет, полыхали также мощные лампы в обширном сарае, и – над заасфальтированным двором, посреди которого замер пятитонный грузовик. Вишан и Шита пересчитывали краденый товар и деньги. Вернее, этим занимались мужчины – Вишан и Мишта, а бедовая Шита готовила ужин. На кухне громко пузырился жир на обширной сковородке и по дому разносился запах жареного мяса и лука. Вишан и Мишта давно уже изрядно проголодались, и кухонные ароматы заметно выбивали обоих из равновесия, мешая сосредоточиться на скрупулезном подсчете богатств, выкопанных из таинственной могилы. Подсчет происходил в сарае, сверху донизу заваленном ворованным добром.

Посреди бетонированного пола сарая цыгане расстелили гигантское старое покрывало и вывалили на него содержимое полосатых мешков, сшитых из краденых простыней. Вишан сел на одном конце покрывала, Мишта – на противоположном, и каждый перебирал свою долю. Перебирали они в основном крупные кристаллы красивого неопределенного цвета, напомнившие Шите на кладбище мармеладки. Кристаллы вспыхивали по краям обработанных граней маленькими радугами и при нечаянном ударе друг об дружку издавали нежный переливчатый звон. В выпученных базедовидных глазах цыган светились умиление и почти детский восторг. Похоже, что неброская самобытная, не похожая на крикливое сверкание бриллиантов, красота кристаллов незаметно пленила чёрствые души отпетых бандитов.

А высоко над домом, в ночном майском небе, полыхал идеально круглый диск голубой раскаленной луны, безуспешно пытавшейся растопить потоками холодного света непроницаемую темень, залившую запутанные узкие улочки цыганской слободы. Невероятная по размерам, чем-то похожая на гиену, лохматая средне-азиатская овчарка по кличке Вчир, охранявшая цыганский дом, с аппетитом выгрызала мягкие ткани из твердого, как сталь, рогатого черепа обитателя разграбленной накануне могилы. «Злее будет!» – резонно решил Вишан, отдавая собаке рогатую голову. К тому же он рад был поскорее от нее избавиться.

Шита, тем временем, уже поставила сковородку с жареным мясом на стол, из холодильника вытащила нераспечатанную литровую бутылку водки «Абсолют-цитрон» и принялась раскладывать ножи и вилки. Затем она вдруг неподвижно замерла на секунду, очевидно, какая-то неожиданная мысль пришла ей в голову. И точно, плутоватая улыбка расползлась по неприятному лицу Шиты стайкой морщинок-змеек, и довольно пробормотав что-то наподобие: «Сейчас я их удивлю», она достала из настенного шкафчика трехлитровую стеклянную банку, наполненную мутноватой желеобразной массой зеленоватого оттенка.

Шита была почему-то уверена, что имеет дело с дорогой иностранной приправой специально для мясных блюд, изготовленных на основе натурального оливкового масла. Впрочем, она несколько раз пробовала желеобразную массу на вкус – кончиком языка, не рискуя глотать, в течение предыдущего месяца, и она неизменно вызывала у нее восхитительные ощущения. Месяц назад Шита переложила ее в обычную трехлитровую стеклянную банку из блестящего ярко-оранжевого, скорее всего, керамического сосуда, наряду с прочим извлеченного из предпоследнего раскопанного «теплого гроба».

Сосуд необходимо было срочно продать, а продажа вместе с ним симпатичного содержимого показалась жадной Шите непростительным расточительством. Она перелила остро пахнувшее зелье в трехлитровую банку и спрятала от Вишана в настенный шкафчик. Или приснилось ей, или нашептал на ухо чей-то беспокойный дух, что неизвестная субстанция из керамического сосуда огненного цвета не может быть ничем иным, как вкусной съедобной штукой – каким-нибудь кулинарным жиром или пикантным соусом. Она твердо решила приберечь «соус» до ближайшего торжественного события.

И вот, спустя месяц, событие настало – новый, безнаказанно раскопанный «теплый гроб», оказавшийся богаче всех предыдущих вместе взятых. Шита решительно взяла банку с соусом из потустороннего мира и нечаянно вывалила чуть ли не половину содержимого в необъятную сковородку, доверху полную кусков жареной свинины.

Жир еще пузырился в сковороде и немедленно вступившая с ним в реакцию зеленоватая слизь породила высокий столб розоватого, пряно пахнувшего пара, с шипением ударившего под самый потолок. Мясо на сковородке мгновенно покрылось нежно-лиловыми и розово-перламутровыми крупными пузырями. Пузыри надувались, с громким печальным чмоканием лопались, распространяя вокруг и, главное, радуя чуткое обоняние Шиты, целую феерию, одновременно и нежных и острых, и горьких и сладких, но одинаково тонких, чуть-чуть самую малость, дурманивших густых ароматов. На месте лопнувших пузырей сразу надувались другие, снова лопались и волшебные запахи делались концентрированнее и вкуснее.

– Виш-ша-ан!!! – в радостном возбуждении зычно гаркнула Шита, лихорадочно свинчивая пробку с водочной бутылки и стремительно разливая водку по высоким фужерам.

– О-у-у!!! – раздался в ответ приглушенный крик из сарая.

– Бросайте все – пора к столу!

 

Глава 9

Подали горячее: зеленый бухарский плов: нежный, истекающий янтарным жиром рис, пересыпанный оранжевой морковкой и поджаренными до золотисто-коричневого цвета кусками баранины, и гигантскую, курившуюся белым паром, розовую семгу, обложенную артишоками. На трех отдельных блюдах внесли горы сочных ломтей жареной свинины и говядины.

– Ешьте, ешьте – не стесняйтесь! Еще будут пельмени и шашлыки! – раздался зычный голос тещи, я повернул в её сторону голову, и меня как громом поразила парадоксальная деталь – выражение плохо скрытой растерянности в темных глазах именинницы. Она сразу поняла, что я заметил это, и почти зло крикнула мне:

– Валька, что рот разинул, подкладывай себе и Радке побольше!

– Конечно, конечно, Антонина Кирилловна! – поспешил успокоить я тёщу, проворно загребая широкой серебряной ложкой щедрые порции плова себе и Радке, и, одновременно, с необыкновенной гадливостью чувствуя, как возвращается она, моя странная безосновательная тревога.

Я бросил быстрый взгляд на Антонину Кирилловну, на её голые плечи, сама она на меня не смотрела, что-то бодро кому-то орала, и голые полные плечи показались мне, опять же на миг, будто были покрыты тончайшим слоем бирюзового лака. «Она, наверное, с каким-то химическим красителем», – подумал я о черной шали, – «Всё белье в шкафу перемажет – вот будет крику-то! Чёрт возьми, угораздило же меня на этих цыган попасть!»

Юбилей продолжался по своему издавна установившемуся сценарию. Череду тостов, сопровождающихся звоном фужеров и рюмок, сменила музыка: начались танцы. Безразличной к призывным аккордам осталась только Антонина Кирилловна. Несмотря на то, что её приглашали на танец несколько человек, она единственная оставалась за столом, и сидела там почему-то с немного обиженным выражением лица, сделав руки над грудью крест на крест и медленно потирала белые полные плечи. Мне показалось, что она озябла.

– Радик, – негромко позвал я утонувшую в волнах чудесной мелодии жену, – мне кажется, маме не здоровится – пойдем к ней, а то она совсем одна сидит, даже Михаил Петрович от нее упорхнул.

– Мама, тебе плохо?! – обнимая тещу за плечи, жена села справа от именинницы, а я – слева.

– Не знаю, – благодарно взглянув на Радку и на меня рассеянно ответила Антонина Кирилловна, устремив грустный взгляд куда-то в дальние печальные дали.

– Показалось – голова, будто закружилась, потом вроде прошло, но – настроение почему-то – ни к черту, разом испортилось. Не могу понять – что случилось? – пока теща говорила, пальцы ее рук продолжали беспокойно ощупывать голые плечи. Я догадался, что ее мучает такая же беспредельная тревога, как и меня.

– Мама, а тебе правда понравилась эта шаль или ты её так расхвалила, что бы Вальку не обидеть? – ни с того, ни с сего вдруг спросила Радка.

– Да-а, – почти не задумываясь, ответила теща, – очень понравилась, и – немного помолчав, добавила – очень мне понравилась эта шаль! Спасибо зятю!

– Не знаю, – задумчиво произнесла Радка, на которую опять напало раздраженно – ироничное настроение, – цвет у неё чересчур уж мрачный, непраздничный.

– Красивый, по моему, цвет, – возразила теща, и в голосе её зазвучали любопытные нотки – своеобразного нездорового молодого задора, смешанного с сентиментальной мечтательностью, свойственной лишь старым девам, – глубокий, бездонный, бескрайний какой-то, как осенняя ночь или, как печаль этой жизни нашей такой наихреновейшей (я взглянул на тещу в безмернейшем удивлении), очень и очень умный, я бы сказала – философский цвет у этой шали. (слово «философский» у нее выговорилось с хорошо заметным противоестественным акцентом, что впрочем, не показалось мне удивительным, так как произнесла это слово тёща, скорее всего, первый раз в жизни)…, – она как раз и замолчала, внутренне удивившись, наверное, необычной глубине собственных рассуждений. Радка, я заметил, тоже смотрела на Антонину Кирилловну очень озадаченно.

– Слушайте! – подчиняясь внезапному душевному порыву, какие у меня рождались исключительно под воздействием алкоголя, воскликнул я, – Рада и мама, разрешите, я выпью за вас, только за вас, за то, что есть такая чудесная женщина, как Антонина Кирилловна – моя теща, и за то, что есть такая чудесная, умная, красивая Рада – её дочь, и моя жена!

Радка и теща посмотрели на меня в приятном удивлении, и широко разулыбавшись, хором сказали: «Спасибо!» Я до краев наполнил водкой вместительные хрустальные рюмки и, звонко чокнувшись, мы дружно выпили втроем друг за друга.

 

Глава 10

Вишан и Мишта очнулись от оцепенелого состояния, куда повергла их затейливая игра разноцветных искорок в прозрачной глубине удивительных камней, больше всего, действительно, напоминавших внешним видом окаменевший мармелад. Они очнулись и непонимающим взглядом уставились друг на друга.

– Вишан!!! – опять рявкнула в доме Шита, – идите ужинать!!!

Цыгане, с грустью посмотрев напоследок на рассыпанные по старому покрывалу безыскусные многоцветные узоры из окаменевших мармеладок и леденцов, поднялись на ноги и энергично зашагали к пиршественному столу.

– Правда, – озадаченно произнес Вишан, потирая лоб, когда вышел из сарая во двор, – надо бы водки выпить, да и закусить хорошенько и снова за работу, – чувствовал он себя со вчерашней ночи как будто не в своей тарелке.

Уже в просторных сенях в нос им шибанул ураган экзотической смеси из не нюханных ранее запахов, и они моментально забыли о разноцветных кристаллах сиротливо оставшихся лежать на покрывале в сарае, влюбившись в рождавшиеся на сковородке запахи.

Покрытая сверкающей радужной пленкой жареная свинина на столе окончательно потрясла, незаметно, но стремительно разрушавшуюся психику Вишана и Мишты. Внезапный приступ жесточайшего голода и жгучего желания хлебнуть водки, буквально швырнул их на стулья. Стулья жалобно скрипнули, а цыгане вцепившись в полные фужеры, торопливо чокнулись, залпом выпили, схватили вилки и с силой воткнули каждый в подвернувшийся кусок свинины. И всем троим показалось, о чудо! – как будто кто-то тоскливо хрюкнул в сковородке, а золотистое, пурпурное, смарагдовое, сочное и нежное мясо на остриях зубчиков вилок затрепыхалось, как живое, забрызгивая лоснившиеся лица цыган обжигающими радужными каплями.

Коричневые прокуренные зубы вонзились в нежно-сочное жаркое и… сказочные запахи слились в единое гармоничное целое со вкусом, цыгане томно застонали, твердо решив, что жуют мясо ангела во плоти.

По ситцевым занавескам на окнах, по беленым стенам, по коврам, по посуде в шкафах резво играли в пятнашки огоньки всех основных цветов солнечного спектра. «Ай да соус!!! Ай да соус!!! Ай да Шита, молодец!!! – медленно вскрикивала хозяйка, с острым наслаждением ощущая, как бессмысленная радость вскипает в ее полнокровном теле, вливаясь туда вместе с водкой и кусочками жареной радуги.

Изящным танцующим движением большая рука Шиты вспорхнула в празднично иллюминированном воздухе, нежно обняла пальцами теплые бока бутылки и второй раз наполнила до краев фужеры.

– Помянем Дюфю! – решительно вдруг бухнул посуровевший Вишан. – Хоть трус и дурак он был, да и сволочь, каких еще поискать, но все же – помянем!

И Шита и Мишта молча согласились с краткой характеристикой оставшегося лежать в разграбленном гробу невезучего Дюфини, и злорадно ухмыльнулись при мысли о нем. Всем троим после выпитого поминального фужера стало казаться, что Дюфиню они искренне ненавидели нечеловеческой ненавистью всю свою сознательную жизнь. Даже в душе Шиты, родной сестры Дюфини, не возникало самого слабого намека на жалость, когда она порой невольно представляла себе, как несчастный брат лежит в вечной темноте гроба, отчаянно молотит кулаками по крышке, царапает её, ломая ногти, теряя последние силы, надежду, веру в родственников, и оставаясь, в конце концов один на один с холодным липким ужасом погребенного заживо.

«А так ему и надо, так ему и надо, гаденышу!» – с сумасшедшей уверенностью думала Шита, зачарованно глядя на пузырившуюся неземными красками свинину. Нестройный ход злобных мыслей Шиты прервал громко и протяжно рыгнувший Вишан, глаза Вишана до невозможности налились кровью и еще сильнее выпучились. Вслед за Вишаном так же протяжно и мучительно зарычал Мишта и Шите сделалось страшно…

В цыганском доме наступила тишина. Неподвижные Шита, Вишан и Мишта удивленно смотрели друг на друга остекленевшими глазами и не могли вымолвить ни слова. А говорить так хотелось – о прелестях водки и удивительном вкусе жареной свинины, что продолжала пузыриться сумасшедшими красками на сковороде в центре стола. Так страстно не терпелось протянуть вилку и поскорее воткнуть в какой-нибудь кусочек поаппетитней и отправить в рот, и жевать, жевать, жевать. Но… ничего не получалось.

Они не знали, что глаза у них остекленели в буквальном смысле этого слова, точно так же, как и челюсти, языки, руки и ноги, связки, хрящи и мышцы, а кровь и моча уподобились загустевшей сосновой смоле. Работал пока еще головной мозг, но в клетках его также шел ураганный процесс противоестественных, с точки зрения физиологии, необратимых изменений. Глупая Шита серьезно ошиблась, приняв за соус к мясным блюдам, цемент, каким на том свете спаивают заново потрескавшиеся от глубоких переживаний особенно ранимые человеческие души.

Карьера трех гробокопателей завершилась. Из земной юдоли их путешествие в ад сопровождал ужасный вой собаки, с трудом переварившей рогатую голову хозяина осиротевшего стрэнга.

 

Глава 11

Обсуждая Дюфиню и его невеселую судьбу, ни Шита, ни Вишан, ни, тем более, конченный отморозок Мишта, не могли предположить, что Дюфине, несмотря на то, что он фактически на их глазах, оказался погребенным заживо, повезло значительно больше, чем им троим. Дело заключалось в том, что цыгане раскопали и разграбили вовсе не гроб. И, следовательно, Дюфиня оказался живьем не в гробу. Но, собственно, на этом везение Дюфини по сравнению с его жестокими родственниками, закончилось.

Он не очутился в полном мраке, растянувшись рядом с обезглавленным трупом ограбленного покойника после сильного удара по темени, нанесенного так неожиданно захлопнувшейся тяжелой крышкой. На короткое время Дюфиня лишился сознания, а когда оно вернулось к нему, он сильно об этом пожалел. К счастью, почти ничего не поняв, трусоватый деверь Вишана и подловатый брат Шиты вновь перестал ощущать собственную индивидуальность, теперь уже навсегда – оказавшись растворенным в другом, на бессчетное количество порядков более могучем интеллекте…

За поминальным столиком, установленным под сенью березы, скучали и зябли, обдуваемые прохладным ночным ветерком рядовые Саенко и Верченко. Остальные автоматчики из «Альфы», численностью семь человек дремали в бронированных недрах БТР-а, оставленного на кладбище по приказу Панцырева для охраны могилы и замаскированного неподалеку среди густых кустов сирени.

Командир группы лейтенант Кравцов разделил автоматчиков на наряды по два человека, которые должны были сменять друг друга каждые полтора часа, чтобы нести вахту непосредственно возле разрытой могилы, сидя на деревянных скамеечках за миниатюрным поминальным столиком, вкопанными, как уже указывалось выше, под раскидистой кроной красавицы-березы.

Никто из бойцов решительно не понимал – с какой целью их оставили здесь на ночь, толком ничего не объяснили: кого или что охранять, или – от кого. И, разумеется, что ничего, кроме тупого равнодушия солдаты не испытывали во время несения этого бессмысленного ночного дежурства. Рядовые Саенко и Верченко не оказались исключением, изнемогая на скамеечке от вынужденного безделья и негромко кляня, на чем свет стоит, «долбанную армейскую службу».

– Одно меня поддерживает, – тоскливо проговорил Саенко, – что на дембель осенью. А так… – он безнадежно махнул рукой, – На кладбище этом несчастном почти сутки уже торчим – чего вылавливаем: хрен его знает?!

– Да-а-а!.. – поддержал нытье товарища рядовой Верченко, – спиртику бы сейчас вмазать – в самый раз бы пошло! Пашка, ты не находишь?

Наикомпанейский парень Пашка Саенко молча кивнул головой, полностью согласившись с рядовым Верченко и уже серьезно подумал: а не достать ли заблаговременно припрятанную в кустах сирени заветную фляжку, где плескались грамм триста чистого этилового спирта. Он даже поднялся на ноги и… тут они оба поняли, что возможно их оставили дежурить возле этой могилы совсем не напрасно. Низкое басовитое гуденье, нарушившее кладбищенскую тишину, заставило подскочить на ноги и рядового Верченко:

– Что это, Пашка?! – испуганно спросил он у Саенко.

– Это опять этот Гроб! – прошептал Саенко и глаза рядового округлились от суеверного ужаса.

– Это не гроб, а – трансформатор, Паша! – таким же сдавленным от ужаса голосом прошептал рядовой Верченко. – Надо лейтенанта разбудить.

В ночном воздухе распространилась горячая свежесть озона – басовитое гуденье сменилось пронзительным свистом, заставившим обоих бойцов «Альфы» инстинктивно присесть на корточки и растерянно заозираться по сторонам. Правда, природа происхождения зловещего свиста, выяснилась уже через пару секунд – свист сопровождал выпорхнувшую из могилы ослепительную бирюзовую звезду, ярко осветив, наверное, с полкладбища и со сверхзвуковой скоростью отправившуюся вертикально вверх по направлению к Луне.

И лишь на бесконечно огромной высоте, там, где таинственная могильная звезда превратилась в крохотное бирюзовое пятнышко, сопровождавший ее полет свист постепенно уподобился угрожающему змеиному шипению, которое утихло одновременно с яркой радужной вспышкой, украсившей ночное небо в точке столкновения прозрачной границы чужого мира с бесшумно взорвавшимся ослепительным бирюзовым посланием, вылетевшим из великолепно отполированного черного гроба, на самом деле являвшимся не гробом, а – «ахайсотом», сложно устроенным агрегатом, выполнявшим функции, диаметрально противоположные тем, ради которых были в свое время придуманы на Земле гробы.

Солдаты неподвижно стояли, задрав головы и идиотически разинув рты, примерно с минуту – ровно столько, сколько длился полет бирюзовой звезды, закончившийся кратковременной вспышкой настоящего северного сияния. Когда она погасла, ошарашенные и сбитые с толку Саенко и Верченко тупо посмотрели в глаза друг другу и затем дружно повернули лица к могиле, в которой вновь послышалось басовитое гуденье, разбавленное на этот раз громкими щелканьем и треском, обычно издаваемыми проводами ЛЭП в грозовую дождливую погоду.

– Будим лейтенанта, Паша – пока не поздно! – страшным голосом проговорил Верченко и бойцы бегом бросились к БТР-у, где крепким безмятежным сном спали их боевые товарищи…

 

Глава 12

Водка оказалась выпитой кстати – она сразу смыла с тёщиных глаз налет тревожной растерянности и темной грусти. В пьяном умилении мне казалось, что я действительно люблю тёщу, словно ближайшую кровную родственницу. Что-то ещё хорошее после тоста хотел я сказать и юбилярше, и Раде, но мысли у меня после выпитой водки заскакали, словно блохи из под стальной расчески, я хотел закусить сочным красным куском копченой нерки, но не закусил, и кажется, понес околесицу. Успел ещё расслышать ясно слова Радки, сказанные на ухо: «Пойдем со мной, малыш поскорее в спаленку», и, что бы я сильно не качался, и не дай бог, совсем не упал, она приговаривала в такт моим нетвердым шагам: «Молодец, молодец, Валенька!»

Мы благополучно добрались до убаюкивающего полумрака спальни, где я рухнул на супружеское ложе, оказавшееся для меня в тот момент бесцветным, беззвучным, бездонным колодцем сонного пьяного бесчувствия. Юбилей, как выяснялось утром, продолжался еще достаточно долгое время, и мое дальнейшее отсутствие на нем, кроме Рады, по-настоящему никого не расстроило.

Праздничная ночь оказалась длинной, нескончаемой. Шали было скучно лежать одной в темном шифоньере среди, хотя и накрахмаленного, и пахнувшего свежестью, но всё же – неодушевлённого белья. Ворсинки-рецепторы шали напряженно и энергично шевелились, жадно втягивая воздух тещиной спальни и передавая в рефлекторные центры миллионы битов грустной информации о непонятном исчезновении объекта поддержания жизнедеятельности. Смарагдовые сполохи печали пробегали по пушистой поверхности аккуратно сложенной вчетверо шали, шаль успела привыкнуть к мягким теплым плечам Антонины Кирилловны и сейчас уже скучала о них.

Скучала о шали, сама того не подозревая и Антонина Кирилловна, продолжавшая стойко сидеть во главе юбилейного стола, окруженная ближайшими подругами и родственниками, включая мужа и дочь. Велась тихая неторопливая беседа об обычных, понятных и близких для всех участников беседы предметах. Теща усилием воли и частыми вливаниями спиртного пыталась подавлять мучавшее ее неопределенное беспокойство, в основном ей это удавалось, и лишь иногда, на мгновение поддавшись прессингу отрицательных эмоций, юбилярша словно подпрыгивала на стуле, тихо охала и торопливо хваталась руками за оголенные плечи, тут же спохватывалась, виновато улыбалась гостям, руки безвольно опускала на колени, и старалась не думать о своих роскошных обнаженных плечах, которые почему то стали казаться ей беззащитными и легко ранимыми. На нее со все возрастающим беспокойством смотрела Рада. Пьяные и полупьяные гости не замечали ничего особенного.

В темноте спальни тещи и тестя негромко скрипнула дверца шифоньера, скрипнула и тихонько раскрылась, тесть не догадался закрыть ее на ключ. Ворсинки-рецепторы радостно затрепетали, жадно втягивая свежий воздух, вернее – кислород, оставляя нетронутыми азот и углекислый газ. Темные бельевые полки озарились трепетным бирюзовым сиянием и интенсивность сияния возрастала с каждой секундой. Наволочки, пододеяльники, простыни и полотенца пропитывались им, как песок водой и постепенно приобретали свойства совершенно, в общем-то, постельному белью не свойственные.

Прошло какое-то время и смертельно скучавшая от одиночества Чёрная Шаль наконец-то почувствовала, что с ней способны вступить в информационный контакт.

– Кто вы? – неслышно спросила Шаль.

– Мы не знаем, – дружным хором ответили ей простыни, полотенца, пододеяльники и наволочки.

– Вы – стрэнги?

– Нет.

– Вы умеете летать?

– Нет.

– Вы все время лежите здесь?

– Подолгу, – немного подумав, ответило белье.

– Вам так скучно лежать?

– Скучно.

– Это плохо, что вы не умеете летать.

– А ты умеешь летать?

– Умею. Я все время должна летать, пока не умрет мой хозяин.

– А кто ты?

– Я – стрэнг, хранитель мертвецов. Я возвращаю их к жизни.

– А почему ты лежишь здесь с нами?

– Еще не знаю, но долго я не буду с вами. Мне надо летать, к тому же я голодна. Мой хозяин как будто умер, и я так сладко спала, и так ласково грела ему плечи. Нам было хорошо обоим, жизнь вот-вот должна была вернуться к нему и я уже сквозь сон чувствовала, что пора раскрыть крылья и унести хозяина в Нетленные Леса… Вам интересно меня слушать? – вдруг спохватилась шаль.

– Неинтересно. Мы ничего не понимаем. Мы глупые. Мы не умеем летать.

Бирюзовое сияние в темном шифоньере разочарованно погасло, рецепторы уныло поникли. Черной Шалью вновь овладела смертельная тоска, а чувство голода сделалось невыносимым. От попыток продолжить разговор с тещиным бельем, в силу его интеллектуальной неразвитости, шаль отказалась. Может быть потом чуть позднее, она попытается использовать своих скучных собеседников в качестве сырья для получения стрэнгов-фантомов, но не сейчас. Сейчас голодный и измученный неизвестностью стрэнг думал, как бы поскорее очутиться на теплых и мягких плечах нового хозяина и почти совсем не вспоминал о хозяине старом, имевшем другой, гораздо худший вкус…

 

Глава 13

Сергей Семенович положил телефонную трубку на место и расслабленно откинулся на спинку удобного кресла.

Эдуард Стрельцов выжидательно смотрел на него. Сергей Семенович ободряюще подмигнул капитану и сказал:

– Все, Эдик, отстрелялись. БЭФ приказал закопать могилу.

– Вот как?! – брови Стрельцова изумленно поползли на лоб, – А в честь чего вдруг поролась такая горячка?! Мы же эти три дня провели в совершенно ненормальном, бешеном темпе, Сергей Семенович! Они что нас – за дураков держат?!

– Успокойся, Эдик, – устало произнес Сергей Семенович и бросил умиротворенный мечтательный взгляд в окно гостиничного номера, за которым раскинулся ночной город: с окружающими его по периметру тёмными сосновыми лесами и обширными муниципальными кладбищами, – что ты так раскипятился? Далась тебе эта чертова могила! Закопали и закопали ее, нам меньше забот, тем более что мы все равно опоздали – выкопали там, видно без нас самое интересное и вполне поэтому естественным выглядит распоряжение БЭФа ее закопать. Ему позвонили и попросили закопать без лишних разговоров, а их просьбу он передал нам в форме приказа – только-то и делов.

– Да, но днем-то, днем, Сергей Семенович, у Вас было совсем иное настроение, Вам было далеко не все равно! Я же прекрасно помню выражение Вашего лица, когда Вы спустились в могилу! – никак не мог уняться Эдик, – Вы о чем-то страшном думали!

– Да – о страшном, но не думал, а чувствовал страшное, очень опасное рядом с собой – нас отделяла лишь крышка гроба, – спокойно согласился Сергей Семенович. – Но это было днем, а сейчас ночь. И я бесконечно счастлив оттого, что этот день и эта могила и мои неприятные ощущения в ней, остались в прошлом. Я забыл о них, и наслаждаюсь покоем, глядя в окно на ночной город, который мы завтра, надеюсь, покинем. Расслабься и ты, Эдуард, закажи хорошего вина в буфете и постарайся думать о чем-нибудь приятном, о девушках, например, или еще о чем-нибудь подобном – красивом и безобидном.

Эдик криво усмехнулся:

– Девушки всякие бывают.

– Согласен, – Сергей Семенович кивнул и добавил: – А если ты так соскучился по работе, то не переживай – впереди её ещё непочатый край, не рад сам будешь, – он улыбнулся и опять устремив взгляд в окно попытался представить, что сейчас делает и о чем думает БЭФ…

…БЭФ – Борис Федорович Шквотин, генерал-полковник ФСБ, начальник сверхсекретного подразделения ФСБ «Стикс-2» сидел в кресле за своим рабочим столом и не отрываясь смотрел на черный телефонный аппарат причудливой формы. Трубку аппарата инкрустировали искусно вкрапленные в черную пластмассу узоры из слоновой кости. Хотя, может даже и не из слоновой, и не из кости, да и сам аппарат, вполне вероятно, мог быть изготовлен не из пластмассы. Диск с набором цифр на аппарате отсутствовал, это был аппарат односторонней связи, и звонили по нему в кабинет Шквотина, к счастью, достаточно редко.

Генерал-полковник Шквотин ненавидел и боялся черного телефона, по нему он неизменно получал самые непонятные и опасные задания, неизменно сопряженные с большим риском и, как правило, обязательной гибелью сотрудников «Стикса-2». Сейчас Шквотин смотрел на ненавистный аппарат с облегчением – последнее задание только что отменили, поблагодарили за сотрудничество и в заключении разговора сообщили, что «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас».

Шквотин до сих пор не верил своим ушам и продолжал упорно, с возрастающим недоверием, разглядывать таинственный черный телефон, доставшийся ему по наследству от предыдущего начальника «Стикса» генерал-лейтенанта КГБ Майера, погибшего от очень загадочной и абсолютно неизлечимой формы алкоголизма двенадцать лет назад.

В тишине громадного полутёмного кабинета (кроме настольной лампы в кабинете больше ничего не горело) отчетливо послышался резкий, отрывистый щелчок, отчего перенервничавший генерал вздрогнул, затем – ещё щелчок и по лакированной поверхности черного телефона прошла извилистая трещина. После нее, сопровождаемая таким же щелчком, появилась еще одна трещина, потом другая, третья, сломалась посередине трубка и щелчки, сопровождавшие появление трещин, наконец, прекратились – предмет постоянного раздражения генерала Шквотина, конвульсивно дернувшись в последний раз, прекратил свое непонятное и пугающее людей существование.

Шквотин радостно перевел дух и решил для себя, что больше ни при каких обстоятельствах не вспомнит о могиле на муниципальном кладбище далекого от Москвы города, которую необходимо было во что бы то ни стало оградить от предполагаемого грабительского раскопа. Абонент, господин Чермик, постоянно звонивший по «игрек-аппарату» предполагал подобный раскоп и очень опасался такового.

Двадцать пять миллионов долларов было немедленно переведено на спецсчет ФСБ в одном из столичных банков и команда хорошо обученных специалистов из «Стикса-2», как обычно, не задавая не нужных, бессмысленных вопросов, сломя голову помчалась из Москвы в далекий провинциальный центр. На этот раз они опоздали и – слава Богу. По обычно невозмутимому голосу господина Чермика было слышно, что он страшно расстроен, но руководство «Стикса» ни в чем не винит.

– Черт знает что такое! – в итоге долгих размышлений над последним звонком таинственного Чермика пробурчал Шквотин. – Сволочная все-таки у меня работа.

Генерал наклонился, открыл ключом дверцу рабочего стола, достал оттуда начатую бутылку коньяка, фарфоровое блюдце с ломтиками красной рыбы. Налил полстакана, залпом выпил, закусил рыбой и, выключив лампу, отчего кабинет погрузился в голубоватый убаюкивающий мрак, блаженно откинулся на спинку кресла, весь без остатка окунувшись в волны приятнейшего шума, поднявшегося под сводами черепа…

 

Глава 14

Утро получилось каким-то скомканным, смутным, тревожным. Уже было совсем светло, когда меня разбудила Рада. Я оторвал тяжелую голову от подушки и в глаза сразу бросилось её встревоженное лицо.

– Мама заболела, – чуть не плача сообщила она.

– Так не мудрено – столько выпить, – по-своему попытался успокоить её я.

Она разозлилась:

– Я серьезно говорю, папа только что вызвал «скорую».

– Да? – тупо переспросил я и с трудом принял сидячее положение, сразу обхватив руками голову, взорвавшуюся дикой болью. – Что случилось-то?

– Не знаю, – Радка неожиданно расплакалась и быстро вышла из спальни.

Собрав остатки растворившихся в водке сил, я осторожно поднялся и, пошатываясь, побрел вслед за женой посмотреть на заболевшую тещу, что, само по себе, являлось совершеннейшим «нонсенсом». Я не помнил Антонину Кирилловну не то, чтобы больной, а просто, хотя бы, в плохом настроении.

Она полулежала в кровати, не в силах, очевидно, даже сесть. Выражение ее осунувшегося потемневшего под глазами лица носило странно виноватый характер, в лихорадочно блестевших глазах ясно читались испуг и сильная растерянность. Когда я вошел, теща слабо улыбнулась мне и хотела что-то сказать, но тонкие посиневшие губы ее бессильно задрожали, слезинка прочертила быстро высыхающую дорожку по желтой щеке. Жалость резанула меня по сердцу, как бритвой.

– Что с вами, Антонина Кирилловна?! – воскликнул я в искреннем порыве, усаживаясь у тещиных ног (у изголовья сидели встревоженные и печальные тесть с Радкой) и пытаясь понять – куда всего за одну ночь могли исчезнуть крепкие розовые щеки и темно-карие веселые глаза. Кто-то начисто высосал из глаз тещи веселье. Почти сразу я обратил внимание на широко раскрытое окно. Перехватив мой взгляд, тесть объяснил:

– К утру дышать тут нечем стало. И душно, как в котельной, и воняло, словно на помойке. Ни черта я не понял, и окно раскрыл. А Тоню, наоборот, морозило, и одеялом, и шалью еще твоей укуталась.

– В смысле? – я внимательно взглянул на тестя, надеясь уловить иронию в его голосе.

– Шаль, что вы с Радкой подарили – на плечах у ней лежала, видно, так понравилась. Насилу я ее у нее оторвал.

Раздался звонок в дверь.

– «Скорая» приехала, – произнес тесть и побежал открывать.

– Голова кружится, – едва слышно ответила и не то чтобы ответила, а еле выдохнула теща. – Ночью закружилась, – она взяла руки дочери в свои, сжала их и боясь отпустить, продолжила: – стало так холодно, сыро, сон мне приснился, как будто в могиле лежу…

– Мама, мама – прекрати! Не говори так, не надо! – закричала как-то по-дурному Радка, но сразу замолчала, потому что зашел врач со «скорой помощи», в руках он держал чемоданчик.

После дежурного вопроса: «На что жалуемся?» – быстро измерил давление, пощупал пульс. Лицо его сразу посерьезнело, он раскрыл чемоданчик, достал шприц, ампулу, содержимое ампулы ввел теще в вену на локтевом сгибе.

Ей сразу сделалось заметно легче: к щекам прихлынула светло-розовая краска, в глазах появилась тень хорошо знакомого мне властного, задорногои жизнерадостного блеска. Тесть и Рада облегченно перевели дух.

– Что со мною, доктор? – уже не заикаясь, и достаточно громко спросила теща.

Врач неопределенно пожал плечами…

– Немного напоминает острый приступ анемии неясного характера. Давление у вас было очень низкое, я его немного поднял, – он нахмурил брови, наморщил лоб, как будто собираясь с разбегавшимися в сторону мыслями, – но, в общем-то, я бы советовал срочно обратиться в поликлинику по месту жительства.

Он еще раз измерил тёще давление и уехал.

Состояние и настроение тещи резко поднялись – как видно, только что уехавший врач знал свое дело. Однако тесть продолжал не спускать с жены напряжённого тревожного взгляда.

– Не смотри ты так на меня, отец! – вроде бы озорно и весело, а на самом деле с плохо скрытой надрывной печалью сказала она напрягшемуся тестю, и я вдруг понял, что теща чего-то страшно боится. Растерянность у нее прошла, остался один страх, постепенно переходивший в панический ужас.

– Мама, так все-таки, расскажи, пожалуйста, подробнее, что же случилось, когда именно, в какой момент и отчего ты почувствовала себя плохо? – потребовала Рада. Теща улыбнулась слабой виноватой улыбкой, как-то неопределенно пожала плечами, просветленным взглядом, полным беспредельной нежности посмотрела на дочь и негромко ответила ей:

– Я не помню, доченька. Было душно, это я помню точно, так мне показалось, когда я вошла в спальню. Но это только так показалось, потому что потом сделалось прохладно, свежо. Ветер, по-моему, на улице дунул сильно, форточку открыл и дверцу от шифоньера, я слышала, когда засыпала, как дверца скрипнула, – она умолкла, потирая лоб пальцами и лицо ее опять обратилось в жалкую маску сплошной растерянности, – да, скрипнула и затем я уснула. Продуло меня, наверное, сквозняком, дрожь такая ужасная под утро забила, как будто на Северном полюсе очутилась я. Или… – она недоумевающе поджала губы, подыскивая, очевидно, подходящее сравнение с тем неприятным и необычным ощущением, что пришлось пережить ей ночью.

– Тебе стало так холодно, что ты пошла к шифоньеру и надела на плечи новую шаль? – нарочито раздельно произнося слова, спросила Рада, и в голосе ее явственно прослушивались тревожные нотки. – Именно – шаль? – уточнила она.

– Да нет, это отец, по-моему, ее мне на плечи накинул, я не вставала никуда, – теща благодарно взглянула на Михаила Ивановича.

Тот удивленно посмотрел на нее, но разубеждать не стал. Во всяком случае, я так понял, что ночью он не вставал и шаль на плечи жене заботливо не накидывал.

Мы с Радкой, не сговариваясь, молча переглянулись, зрачки ее глаз при этом были расширены. Непостижимым и необъяснимым образом недомогания Антонины Кирилловны мы оба связали с Черной Шалью. Хотя и пока еще – на интуитивном уровне, четких мыслей ясно сформировавшихся бы неопровержимым логическим выводом у нас не имелось.

 

Глава 15

Генерал Шквотин не знал лично господина Чермика, и понятия, соответственно, не имел, что обычно, означает, сказанная сутки назад в ночном телефонном разговоре дежурная фраза: «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас», и, следовательно, не подозревал о приближавшейся бешеным галопом смерти. Смерть мчалась именно бешеным галопом, высекая тяжелыми копытами зеленые искры из серой каменистой дороги. Холодный свет белого мертвого солнца освещал ее узкий извилистый путь во мраке безвременья.

Смерть, или, если отбросить в сторону лирику, убийца Шквотина, очень и очень торопился, боясь не выполнить приказ своих могущественных, чем-то страшно разъяренных хозяев. Солнце быстро скатывалось по низкому небу к горизонту и из-за горизонта в любой момент могла выплеснуться гейзером беспросветная ночь, в которой легко можно было потерять узкую дорогу к отмщению. Дорога действительно постепенно сужалась, делалась каменистой и неудобной. Киллер бежал, что есть силы, не жалея недавно отшлифованных копыт…

…Шквотин опять налил дорогого ароматного коньяка, на этот раз не в граненый стакан, а по маленьким золоченым рюмочкам – не только себе, но и сидевшей напротив через стол очень красивой молодой женщине, с глазами умными, чуть насмешливыми и ироничными. Женщина походила на модную журналистку из преуспевающего издания, каковой на самом деле и являлась.

Журналистку звали Ириной, недавно ей исполнилось двадцать восемь лет, со Шквотиным она познакомилась два года назад, и почти все два года Шквотин был безнадежно влюблен в Ирину. В любом случае, ему казалось, что он никогда не сможет ее разлюбить, невзирая на характер ответного отношения. Собственно, он всячески лелеял, культивировал и оберегал в себе это чувство, справедливо полагая, что без него жизнь значительно бы опреснела…

Итак, он разлил коньяк и подвинул золоченую рюмку к золотоволосой красавице, сводившей его с ума.

– Сегодня у нас, радость моя, великий день, за который стоит выпить, – почти торжественно пробасил генерал, – ты первая из смертных, кто допускается к святая святых таинственной организации «Стикс-2», возглавляет которую ваш покорный слуга, – Борис Федорович церемонно наклонил лысоватую голову и поднял рюмку.

Собеседница генерала звонко рассмеялась, сделала со своей рюмкой то же самое, что и генерал. Они осторожно чокнулись и распили коньяк (Ирина, впрочем, лишь на четверть, так как была совершенно равнодушна к спиртному).

– Ну? – она испытующе сощурила бездонные светло-зелёные глаза на генерала, – Вы не передумали открыть завесу над тайной «Стикса».

– Слово генерала, – усмехнулся Шквотин, и, поднявшись на ноги, решительно сказал: Прошу вас следовать за мной, – он хотел добавить что-нибудь остроумное, но преследовавшая его последние трое суток страшная усталость, смешанная с необъяснимой апатией, превратила мозг Бориса Федоровича в трясину, где намертво увязали яркие сравнения и талантливые фразеологические обороты. Устало, бесконечно устало, глупо и раздраженно чувствовал себя сейчас Борис Федорович, несмотря на то, что находился наедине с Ириной в разгар ночи у себя в кабинете. Хотя уже и не совсем в кабинете…

…Толстые стальные створки потайной двери, укрытой за плотными черными шторами в углу кабинета, неслышно разъехались вправо и влево, оставив генерала и красавицу журналистку перед широким проходом, слабо освещенным голубоватым светом.

– Что это? – негромко спросила Ирина, с любопытством вглядываясь в почти интимный полумрак только что открывшегося перед нею помещения.

– Это – музей, – также негромко ответил Шквотин.

– Музей – чего?! – теперь уже с любопытством девушка смотрела на генерала.

– Музей «Стикса-2» и помните, Ирина, что с той секунды, как вы переступите порог музея, вы добровольно берете на себя обет молчания, страшнее сицилийской «омерты». Ваша и моя жизнь отныне в ваших руках.

– Серьезно?! – Ирина попыталась невинно, легко и радостно улыбнуться последней фразе генерала, но у ней не получилось, и в голосе появилось невольное напряжение.

– О нет, поверьте, я ничуть не сомневаюсь в твердости вашего обещания, иначе не привел бы вас к порогу Музея Тайны. Порой мне становится просто обидно, что почти никто из людей кроме сотрудников «Стикса» не увидит того, что навеки погребено здесь, – Шквотин несколько желчно усмехнулся и, взяв Ирину под руку, шагнул вместе с нею за порог. Толстые стальные створки дверей бесшумно сомкнулись за ними.

 

Глава 16

События второго дня юбилея, происходившие в нашей квартире, не разбудили сытого стэнга, удобно устроившегося на шифоньерной полке, и не смогли нарушить последовательный ход его сновиденья. А снился ему покойный хозяин и Нетленный Лес, в котором стрэнг еще никогда не был. Во сне он тосковал по хозяину и испытывал жгучий стыд из-за того, что предал его…

«…Хозяин шел по заросшей желтым мхом тропинке вдоль своего родового ущелья. Великолепно отполированные в честь большого праздника клыки хозяина сверкали в радостной улыбке, свежий лак на стреловидных рогах переливался под светом спутника живым серебром, и сам хозяин являл собой олицетворение молодости, здоровья, свежести, радости и красоты. Вдоль ущелья щедро лился зеленоватый свет молодого спутника и дул прохладный ветер, развевавший полы свадебного плаща хозяина, словно большие крылья. Хозяин женился в эту ночь и быстро шагал к просторной, ярко освещенной пещере, где за богато накрытыми мшистыми валунами, ждали жениха невеста и гости. А маленький, еще совсем юный стрэнг, держался в почтительном отдалении, прячась в густой тени скалистых утесов, изо всех сил стараясь не попасть на глаза кому-нибудь из участников свадебного торжества.

Так, в отдалении от Хозяина, стараясь оставаться незаметным для него, стрэнг летал много сотен лет. И с годами росли и делались прочнее его неслышные черные крылья, как и крепла любовь к Хозяину…» Острая тоска по умершему пронзила все существо стрэнга, он проснулся и складки его крыльев, переполненные застоявшейся энергией, шевельнулись сами собой с такой силой, что старый шифоньер не выдержал и громко скрипнул.

Читавший под светом торшера газету тесть, вздрогнул и настороженно посмотрел на шифоньер. «Черт! – подумал он, – старый совсем стал, развалится скоро!» Настроение тестя резко испортилось, он отложил в сторону газету, принялся раздумывать о разных грустных вещах и, прежде всего – о возрасте: о своем, своей жены, о том, что годы бегут, что вот и шифоньер когда-то подаренный им с Тоней на свадьбу стал поскрипывать сам собою и придет скоро пора отправляться ему на свалку. Да и они с женой так же, как и шифоньер, начал «поскрипывать». Чего стоит лишь один сегодняшний приступ у Тони – показалось ему, Михаилу Ивановичу, что – всё! Так было с Тоней страшно и неожиданно, главное, как говорится – словно обухом по голове Тоню шарахнуло… Вот ведь черт, жизнь-то штука, оказывается, совсем ненадежная, гиблая, в сердцевине штука, кончиться может без предупреждения специального, по-подлому, как-то не по-человечески…

В это час Михаил Иванович оказался дома в одиночестве – Антонина Кирилловна с Радой вышли во двор на скамеечке посидеть, свежим майским воздухом подышать, а я уехал к другу, по одному скользкому щекотливому делу. Я числился менеджером в одной дышавшей на ладан фирме, и последнее время вынужден был постоянно заниматься исключительно, как отмечалось выше, делами скользкими и щекотливыми…

…Лицо тестя сделалось совсем несчастным, а затем немного злым, потому что мысли его совершили плавный переход от заболевшей жены и гадостей жизни к зятю, то есть – ко мне. «…Шаль черную подарил, сволочь. Поиздеваться, наверняка, захотел. Хорошо, что Тоня – человек тактичный, виду даже не подала, как оскорбил он ее, потрох сучий!..» Тесть резко поднялся, зло и обиженно еще раз взглянул на шифоньер, решительно выключил торшер и отправился в гостиную, где на неубранном до сих пор праздничном столе можно много было найти недопитой водки и недоеденных закусок.

Едва он успел выпить рюмку водки, как с улицы вернулись Антонина Кирилловна и Рада, обе веселые, оживленные. Видно было по порозовевшему лицу тещи и по блестящим радостным глазам, что она, слава Богу, совсем поправилась. У Михаила Ивановича будто тяжеленный камень с души свалился.

– Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть веселой и здоровой, лапочка! – счастливо широко улыбаясь, произнес, обращаясь к чудесным образом выздоровевшей жене, Михаил Иванович.

– Выпил что ли тут без нас? – проницательно глядя на мужа, беззлобно спросила теща.

– Папа, а Валька не звонил? – перебила Радка мать.

– Не звонил, – сделав брезгливую мину, ответил нахмурившийся Михаил Иванович.

– Что его вдруг понесло? – раздумчиво протянула Радка, поудобнее усаживаясь на диван.

– К Витьке, наверное, Старцеву поехал, – предположила все знавшая про меня и про моих друзей, теща, – Чушью какой-нибудь заниматься. Нашел бы нормальную работу, жил бы, как люди, а то… – теща безнадежно махнула рукой и сразу, как видно, позабыв про меня, взяла пульт от телевизора, задумчиво прошлась по всем программам, выбрав для просмотра наитупейший латиноамериканский сериал.

– Порядок-то наводить будем? – поинтересовалась Радка.

Теща опять махнула рукой:

– А-а, пусть стоит, как есть. Завтра уберем, отдохнем еще сегодня, может и в гости кто надумает прийти.

Но в гости больше никто не пришел. Вечер прошел спокойно. За просмотром телевизора и легким ужином. Часов в одиннадцать теща с тестем отправились спать, а Радка осталась в гостиной смотреть телевизор – решила дождаться меня.

Стрэнг в шифоньере попытался осторожно расправить крылья, но страшная теснота полки не позволила ему осуществить задуманного, лишь вновь протяжно скрипнул шифоньер и на него с суеверным ужасом вытаращила глаза теща.

– Старый стал, – раздеваясь, коротко заметил тесть, имея в виду шифоньер, – сегодня весь вечер скрипит.

Антонина Кирилловна ничего не ответила, лишь побыстрее забралась под одеяло, натянув его до самого носа. Ее забил нервный озноб и, слегка пристукивая зубами, она нервно прикрикнула на мужа:

– Миша, шевелись быстрей, – я застыла совсем!

Оставшийся в трусах и майке, тесть выключил торшер и юркнул к теще под одеяло.

 

Глава 17

Ирина оглянулась вокруг несколько беспомощно, но настороженность ее очень скоро прошла, так как прозрачные стеллажи с экспонатами осветились изнутри ярким электрическим светом и увлекательнейшая экскурсия началась. Борис Федорович начал говорить и вскоре после начала его монолога, золотоволосая красавица Ирина смотрела на генерала совсем иными глазами.

– Мы находимся сейчас в одном из самых странных мест на Земле, – грустным и ласковым голосом доброго сказочника начал говорить Борис Федорович, – Одном из самых странных, и самых печальных, одновременно. Двенадцать лет я возглавляю «Стикс-2» и лишь где-то примерно с год назад смысл деятельности данной организации только начал приобретать лично для меня более или менее определенные очертания, а до тех пор я сам себе напоминал палеонтолога, раскопавшего кладку живых яиц динозавров, или если выразиться точнее, и не на столько образно, я не испытывал ничего кроме постоянного изумления и восторга, но, иногда – немного благоговейного страха, – он помолчал несколько секунд и видя, что Ирина не сводит с него слегка ошалевшего и загоревшегося загадочным огоньком взгляда и слушает, затаив дыхание, добавил – я стал верить в чудеса, потому что видел их чуть ли не каждодневно, и почти перестал им удивляться, тем более, что все они состояли исключительно из элементов самой серой обыденности.

– Я не совсем поняла вас, мой генерал, – улыбнулась девушка и загадочный огонь в глазах ее вспыхнул еще ярче.

– Пройдемся к стенду номер три, – улыбнулся ей в ответ Шквотин, взял под руку хрупкий локоток и увлек за собой к ярко освещенному квадрату небольшого стенда, где среди синего бархата красовался пузатый стеклянный бокал на длинной тоненькой ножке. К краю бокала, как заметила журналистка, прилип кусочек какой-то дряни, крайне неприятной на вид, придававшей внутренности стенда не то чтобы зловещий, а какой-то не здоровый, не совсем нормальный вид.

«Этот бархат мертвый, он имел до смерти совсем другой цвет – яркий и радостный, но сейчас умер и поэтому посинел!» – Ирина испугалась собственной бесспорно безумной мысли и поскорее прогнала эту мысль. А сам бокал, он не блестел, а противно лоснился под светом электрической лампы, как будто его кто-то только что облапал необычно потными ладонью и пальцами, облапал, подержал и, щедро смазав едким потом, поставил обратно. Ирине сделалось слегка противно, но, тем не менее, она подошла вплотную к прозрачной стенке стенда, впившись зрачками в кусочек непонятной дряни, прилипшей к верхнему краю экспоната.

Дрянь блестела или, если точнее, лоснилась еще сильнее, чем сам бокал, и самое плохое заключалось в том, что она не замерла в статической неподвижности, она шевелилась. Ирина почти уперлась высоким чистеньким лобиком о витрину стеллажа, чтобы получше рассмотреть. Генерал Шквотин остался за ее спиной и молча любовался роскошными золотыми волосами свободно струившимися на плечи. «Боже, как она хороша!» – с тоскливым пониманием беспочвенности надежд когда-нибудь обладать «золотком», мысленно воскликнул генерал. А вслух, чуть слышно прошептал с глубокой сосредоточенностью:

– Золотко мое ненаглядное.

– Вы что-то сказали? – резко обернулась она.

– Нет, вам показалось.

– А что это, – журналистка очень осторожно, даже опасливо кивнула на успевший опротиветь пустой бокал за витриной, – связано с какими-то настоящими чудесами? Он в чем-то измазан, по-моему, в чем-то очень гадком.

Шквотин бросил усталый внимательный взгляд на бокал, в глазах его только что полных трепетной нежности, мелькало теперь мутными пятнами злобное раздражение.

– Три года назад из этого бокала одна молоденькая красивая умная девушка отпила холодного шампанского «Дом Периньон» на презентации известной сейчас российско-американской фирмы, проходившей в обширном помещении офиса фирмы, – Шквотин умолк, продолжая разглядывать таинственный бокал с мрачной задумчивостью.

– И что?! – нетерпеливо спросила Ирина.

– Было шумно и весело, многолюдно, и никто в многолюдье не заметил, как ужасом наполнились глаза этой девушки, очень красивой высокой девушки с пышными длинными волосами цвета платины, в великолепном вечернем платье, очень открытом, с разрезом открывающем до середины бедра ее роскошную загорелую правую ногу, и скорее всего, левая нога нисколько не уступала правой.

– А эта девушка явилась на презентацию в одиночестве?

– Нет, ее сопровождал стройный молодой человек, ее жених, как выяснилось чуть позднее, при составлении протокола, – он помолчал секунду-другую, задумчиво пожевал губами, протянул неопределенное: – Н-д-а-а-э-х-х-м, – и продолжил, – всему виной, тому, во всяком случае, что они никогда не поженились, оказался вот этот вот наш бокал, который мы сейчас лицезреем.

Кто-то предложил тост и собравшиеся гости, всего – около сотни человек, пригубили бокалы с холодным «Дом Периньоном». Шампанское разносили между группами приглашенных на презентацию, вышколенные официанты в белоснежных смокингах. Выпив до дна или отпив лишь частично, что, впрочем, неважно, гости ставили бокалы обратно на разносы. Так сделали все, кроме одной – нашей героини. Она не смогла сделать простой вещи – опустевший бокал крепко прилип к ее прелестной нижней губке и никак не желал отлепляться, – внимательно и даже жадно слушавшая Шквотина, Ирина вздрогнула и с еще более брезгливым выражением в глазах посмотрела на бокал.

– На самом деле чертов бокал прилип к нижней губе бедняжки не крепко, а намертво – стекло, а вернее, материал, слагавший бокал, сложным трудно постижимым ураганным процессом образовал единое целое с тканями губы…

– Какой ужас!!! – прошептала Ирина, невольно сделав шаг назад от стеллажа.

 

Глава 18

Я всё никак не мог договориться по существу того дела, ради которого явился, с Витькой Старцевым – со своим другом и бывшим однокашником. Витька жил в частном секторе, недалеко от церкви, на тихой, густо заросшей кленами улочке. И мы уже около часа стояли возле ворот его дома под резной кленовой кроной и никак не могли прийти к обоюдному согласию: брать маринованную свеклу под реализацию у некоего Хрычкова или не брать, и послать Хрычкова вместе со свеклой к чертовой матери.

Со двора Виктора доносилось слабое гусиное гоготание (они с матерью держали около сотни породистых гусей и огромный огород), пятна голубого лунного света дружными стайками бегали туда-сюда по доскам ворот – вслед за качаемыми слабым ветром кленовыми ветками. Виктор озадаченно наблюдал за беготней лунных пятен, и я видел, что головоломка со свеклой становилась все более непосильной для него.

С точки зрения Виктора, ему для полного счастья вполне хватало и гусей с их мясом и пухом, дополненных, к тому же, пятью гарантированными центнерами крепких фиолетовых головок великолепного сочного чеснока. К тому же сейчас в доме, чьи окна светились уютным желто-золотистым светом, Виктора ждал вкусный ужин и добрая, вечно обеспокоенная за сына пожилая мама. Совсем не зная почему, я вдруг почувствовал острую зависть к Виктору – хорошую белую зависть. Порадовался, другими словами, за него и твердо пришел к убеждению не связываться с Хрычковым и маринованной свеклой. Ко всему прочему примешалось еще и дикое нежелание возвращаться домой, я был твердо убежден, что меня там ждут в высшей степени неприятные разговоры и тягостные события.

– Черт с ней, действительно, со свеклой, – сказал я устало, и Виктор удивленно посмотрел в мое резко помрачневшее лицо, не поняв, очевидно, зачем, в таком случае, битый час я уговаривал его непременно и поскорее взять эту свеклу.

– У тебя, Валька, какие-нибудь неприятности? – догадался Виктор и сделал шаг назад, задумчиво посмотрев во двор сквозь приоткрытую щель ворот.

– Пока не знаю, – немного подумав, ответил я. – Во всяком случае, вполне могут начаться.

– Может, вина выпьешь? – неожиданно предложил он и опять посмотрел внутрь двора. – У меня настойка есть хорошая, домашняя, из брусники. Мать еще осенью ставила.

– А ты будешь?

– Ну, за компанию. Только быстро, – он опять глянул в щель створок ворот, немного обеспокоено, как мне показалось, – чтоб мать не увидела.

Он торопливо сходил куда-то в сарай для инструментов, и вернулся с большой оплетенной бутылью и железной эмалированной кружкой.

Наливка оказалась великолепной штукой – сладким душистым напитком, сохранившим кисло-сладкие ароматы перебродившей брусники, и вызывающим мягкий приятный шум в голове, напоминавший шелест хвои в сентябрьском сосновом бору, где среди травянистых ложков и распадков была когда-то собрана Виктором эта брусника. Удобно расположившись на одном из брёвен, сложенных штабелем у ворот, мы выпили по три полных кружки, вместо закуски заговаривая друг другу зубы анекдотами и скабрезными сплетнями об общих знакомых.

Когда Виктор пошел проводить меня до трамвайной остановки, ноги у нас обоих неохотно слушались головы и сами по себе выписывали небольшую циркуляцию. В общем, расставание получилось очень теплым, но домой мне удалось добраться лишь ко второй половине второго ночи…

 

Глава 19

– Это не ужас, это было просто несчастье, один из многих видов банальной человеческой беды, – усталость в глазах Шквотина, неотрывно смотревших на бокал, продолжала расти, – Бокал от губы девушки удалось отнять лишь только через двое суток при помощи хирургического вмешательства, хотя и, как выяснилось в момент операции, оказалось уже поздно – бокал пришлось удалять вместе со значительной частью губы, и ее-то вы и видите сейчас на бокале… – Шквотин осекся, увидев выражение лица своей слушательницы. – Я честно предупреждал вас, милая моя, о характере моей работы, о том, что…

– Нет-нет, – поспешно прервала его сбитая с толку, непонятно чем страшно напуганная Ирина, – не нужно напоминать об этом, вы совершенно правы, напросилась я сама. На самом деле нисколечко и не жалею, здесь очень интересно, но только как-то немного… не по-человечески… ей – вдруг сделалось неловко перед Шквотиным.

Но Борис Федорович, напротив, почему-то с воодушевлением ухватился за ее последнее слово.

– Вот именно! Золотко мое («золотко мое» сказал он, не раскрывая рта, одними глазами). Совершенно точно – не по-человечески. Все экспонаты здесь античеловечны по самой своей сути! – генерал заговорил горячо и вдохновенно, с жаром профессионала искренне влюбленного в свое дело.

– Взять хотя бы проклятый бокал – помимо всего прочего, он спровоцировал на оставшейся части губы злокачественную саркому, девушка умерла через месяц, предварительно сойдя с ума. Кусочек ткани губы, прилипшей к бокалу, сделался его составной органической частью, живущей или живой, заметьте, не омертвевшей частью, медленно, но верно продолжающей свой противоестественный рост. Клеточная ткань растет, питается, очевидно, веществом, из которого состоит бокал, его стенки с каждым месяцем делаются все тоньше…

– Может, этот бокал чем-нибудь намазали, какой-нибудь канцерогенной жидкостью враги фирмы? – со слабой надеждой в голосе предположила Ирина, начавшая теребить указательным пальцем правой руки шелковистый золотой локон.

– Его никто ничем не мазал, – последовал лаконичный ответ.

– А внешне бокал отличался от других бокалов и, вообще, откуда он взялся, и пили, может быть, из него раньше?

– Внешне он ничем не отличался от других бокалов. Мы быстро все выяснили – партию однотипных бокалов фирма закупила непосредственно перед презентацией в одном из московских универмагов. Универсам, в свою очередь, получил их с Гусь-Хрустальской фабрики. Никаких патологических следов обнаружить не удалось. Но вот анализ, химической и физической анализ бокала позволил установить, что стеклом тут и не пахнет.

– Простите, – Ира ухватилась похолодевшими пальцами за запястья Бориса Федоровича, – мне показалось – закружилась голова.

Борису Федоровичу страстно захотелось обнять девушку, бережно, но крепко прижать к себе и долго-долго не отпускать, гладить ладонью, перебирать пальцами живое золото ее волос, вдыхать аромат ее духов смешанных с испарениями чистой свежей кожи. Он и сам не заметил. как это случилось, как его ладонь очутилась на затылке любимой, и как она доверительно прижалась к нему и тонкие девичьи руки обвили покрытую шрамами мощную шею.

– Мне это снится – только и мог вымолвить генерал, глядя в дальний конец полутемного помещения музея, где доставая потолка, укрытый плотной темной тканью, возвышался самый объемный экспонат музея. Ткань уже медленно стала сползать, подчиняясь отголоскам могучей, но пока еще далекой дрожжи, начинавшейся мелко сотрясать четырехметровый экспонат. Генерал Шквотин, естественно, ничего не замечал, продолжая прижимать к себе гибкое теплое тело золотовласой богини и вдыхать аромат ее духов, смешанный с испарениями чистой и свежей кожи…

Так молча и неподвижно, крепко и нежно прижавшись друг к другу, Шквотин и Ирина стояли довольно долго. Генерал упрямо боялся поверить в случившееся, а Ирина пыталась разобраться в глубинных причинах своего неожиданного поступка.

«Просто, здесь очень страшно, страшно, как может быть лишь в кошмарном сне, а Борис Федорович такой сильный, такой большой и надежный… Любая девушка на моем месте поступила бы точно также», – успокаивала себя или оправдывалась, точно она не могла понять, перед самой собой Ирина, не отпускаясь, тем не менее, от могучей шеи Шквотина, где бешено пульсировал родничок пульса толкавшего по сонной артерии горячую генеральскую кровь.

 

Глава 20

В половине первого ночи расположившаяся в гостиной Рада невнимательно смотрела американский боевик и напряженно ждала моего прихода. Стемнело, моя жена выключила у телевизора звук и прислушалась – за дверью спальни родителей стояла тишина и сквозь щели не пробивался свет. «Уснули», – решила она и тут же недовольно подумала: «Где же Валька, паразит?», и какое-то время, не включая у телевизора звука, смотрела на экран, где молча разевала рот смазливая певица-негритянка.

«Негры совсем заполонили эстраду», – мелькнула совершенно ненужная мысль. Палец нажал кнопку другой программы – там яркая голубая жидкость впитывалась в гигиенический тампон, палец нервно нажал на следующую кнопку, и Рада увидела черный звездный квадрат космоса, летевший по нему куда-то к дальней-предальней чертовой матери планетолет. Очевидно, демонстрировался американский фантастический фильм. Рада решила прибавить звук, но не сделала этого – из спальни родителей донесся странный шум.

Жена моя медленно повернула голову и заворожено посмотрела на дверь спальни – дверь медленно и бесшумно раскрывалась, и пока было совершенно непонятно, кто мог толкать ее, так как постепенно открывавшаяся в проеме спальня, залитая лунным светом, выглядела абсолютно пустынной. Радка смотрела туда во все свои огромные глаза и вскоре то, что ей почудилось, едва не заставило ее вскочить на ноги и закричать таким криком, какой наверняка бы переполошил весь дом.

Но, к счастью, она не успела этого сделать – невероятное, неправдоподобно жуткое видение исчезло столь же неожиданно, как и появилось – из голубоватого лунного полумрака родительской спальни неслышно вышла мама, тёща, Антонина Кирилловна, в белой ночной рубашке. Плечи её покрывала чёрная пушистая шаль, немного напомнившая Радке пенные хлопья шампуня цвета антрацита, пронизанного тысячами мельчайших бирюзово сверкавших пузырьков. «Зачем она намылилась такой дрянью?! – гневно и изумленно спросил кто-то отчаянным шепотом в радкиной голове. А может, и сама Радка спросила это вслух, от неожиданности не сообразив такую простую вещь, что матери опять почему-то стало холодно, и она, как и в прошлую ночь, достала из шифоньера и накинула на плечи так полюбившуюся ей черную шаль.

Глаза тещи были широко раскрыты и в них ярко отражались сверкавшие на экране телевизора незнакомые созвездия неведомых человечеству космических далей.

Россыпи пузырьков бирюзового сияния в черноте кошмарного создания, окутавшего плечи тещи, постоянно создавали, разрушали и вновь создавали подвижные причудливые конфигурации, смутно напомнившие Радке неживое свечение фосфора, исходящее из глубины старых полуобвалившихся могил. Радмила опять сильно испугалась, но не столько неземной бирюзовой иллюминации черной шали, сколько бессмысленных, словно остекленевших, материных глаз.

– Мама, – тихонько, сдавленным от ужаса голосом, позвала она Антонину Кирилловну.

– Мама! – во второй раз у нее получилось погромче.

Но теща никак не среагировала на ее слова, продолжая смотреть в лицо новому миру, насильно предложенному ей стрэнгом взамен старого – земного. Звуки, краски и запахи родной квартиры и, по большому счету – родной планеты, навеки перестали тревожить Антонину Кирилловну.

– Мама-а!!! – настойчиво повторила Рада, медленно поднимаясь с дивана, и тщетно надеясь уловить в ее глазах хотя какие-либо искорки осмысленного выражения.

Тесть громко всхрапнул в спальне. Уголки черной шали, свисавшей с плечей тещи, плавно изогнулись кверху, и Радке показалось, что ее мать превратилась в огромную птицу и собирается куда-то взлететь. Моя жена выронила телевизионный пульт на пол, и почти сразу рухнула туда же вслед за ним.

Как глубоко удовлетворенный, успокоенный стрэнг неслышно снялся с голых плеч тещи, сделал изящный неторопливый круг под потолком вокруг люстры и исчез в родительской спальне, залитой светом полной луны, свалившаяся в глубокий обморок Рада уже не видела. Теща осталась стоять одна посреди пустынной гостиной, и её руки ещё продолжали машинально потирать облитые бирюзовым лаком плечи. Плечи эти сделались твердыми и обжигающе холодными, как антарктический лед.

Я, проклятье, всё еще где-то ехал сквозь ночной город на медленно ползущем трамвае.

 

Глава 21

Подходя к дому, я еще во дворе заметил, что во всех окнах нашей квартиры горит свет. «Вот это да – пришел еще что ли кто?!» – удивленно присвистнул я. Опять посмотрел на наши окна, они единственные горели во всем доме. Дом наш, черт возьми, крепко спал, только в моей квартире не спалось. Я невольно криво усмехнулся, представив, что завтра опять начнутся постоянные будни, эйфория юбилея бесследно исчезнет и останется одна лишь головная боль.

«Забористая, однако, штука», – с удовольствием подумал я о Викторовской брусничной настойке, продолжавшей швырять меня из стороны в сторону и на лестничных пролетах родного подъезда.

Добравшись, наконец, до четвертого этажа, весь вымазавшись в пыли и известке, я довольно долго, с характерным для пьяных, тупым недоумением рассматривал приоткрытую дверь в нашу квартиру. В коридоре тоже горел свет, но из-за двери не доносилось ни звука. В нерешительности потоптавшись несколько секунд на площадке, я все-таки толкнул дверь и вошел в квартиру.

– Кто там?! – послышался с кухни испуганный женский голос.

Не разуваясь, я пошел на смутно знакомый голос и с удивлением увидел, что в кухне сидела наша соседка, полная пожилая пенсионерка Полина Иннокентьевна, глупая и добрая старуха.

– А вы что это, Полина Иннокентьевна, здесь у нас посреди ночи делаете? – строго спросил я, при этом меня сильно качнуло и пришлось опереться о косяк. Что-то меня еще насторожило в выражении широкощекого морщинистого лица соседки, я даже прищурил глаза, чтобы получше разглядеть – тряслись у нее щеки и уголки губ или не тряслись. А она, видно, собиралась с силами сказать мне последние новости и собралась:

– Раду в больницу увезли на «скорой помощи», отец с нею поехал.

Я выпучил на старуху глаза и, ещё не осознав смысла ею сказанного, машинально спросил:

– А мать, Антонина Кирилловна куда поехала?

– В морг ее, сердечную, отвезли-и!!! – вдруг пронзительно надрывно и протяжно взвыла Полина Иннокентьевна, – Умерла Тоня!!! Горе-то какое, Валька-а-а!!! – и она зарыдала, не в силах больше произнести ни слова.

В голове у меня мгновенно образовалась полная пустота, почти сразу наполнившаяся громким бессмысленным звоном. Я рухнул на кстати подвернувшуюся табуретку и сжал виски ладонями, уперев локти в колени.

 

Глава 22

Генерал понимал, что переживает сейчас один из самых восхитительных моментов собственной жизни, ни до не было, ни после уже не произойдет с ним события, более запоминающегося, нереального и неповторимого в этой кажущейся нереальности…

– Где-то идет поезд, – услышал генерал внезапно ее, произнесенные шепотом, слова.

– Что? – машинально спросил он, не поняв сути собственного вопроса и смысла произнесенной Ириной фразы.

– Где-то идет тяжело груженый поезд, здесь, наверное, недалеко железнодорожная станция. Вы разве не чувствуете?

– Что? – генерал с трудом продирался на поверхность ужасного бытия из бездонного омута блаженной нирваны, – Мы же находимся почти в центре Москвы, причем здесь железнодорожные станции и тяжело груженные поезда? О чем ты, Ирина?!

Хотя и прозвучало в последнем вопросе генерала искреннее недоумение, но почти сразу почувствовалось его неуместность и фальшь – прозрачные витрины ярко освещенных стеллажей, действительно, дружно содрогались мелкой противной дрожью.

Сильные руки Шквотина, нежно сжимавшие талию и плечи Ирины, медленно ослабили мертвую хватку и также медленно голова генерала повернулась в сторону экспоната «номер шестнадцать» – оправленного пожелтевшей слоновой костью зеркала четырехметровой высоты, работы флорентийских мастеров конца восемнадцатого столетия, многие годы хранившегося в музее под темным покрывалом, несколько минут назад начавшим неудержимо сползать. Старинное зеркало содрогалось в мелкой нервной тряске, с покрывала тонкими ручейками ссыпалась пыль и само покрывало постепенно обнажало и расправляло свои многочисленные глубокие складки, издавая при этом мерный, чуть слышный шорох.

Ирина вслед за Шквотиным устремила на ожившее зеркало встревоженный взгляд:

– Что это?! – прошептала она.

– Зеркало Дожей, – последовал быстрый ответ, – восемь лет назад оно было куплено организацией на Сотби за восемьсот тысяч долларов и восемь лет простояло под покрывалом, покрывало продавалось вместе с ним. Я приказал плотно упаковать им зеркало, уж слишком неприятным показался мне цвет его амальгамы, – Шквотин говорил продолжало скороговоркой, почти сквозь сжатые зубы, не отрывая взгляда от зеркала, и с каждой секундой в генеральских глазах продолжало расти изумление…

…Аджаньга, так звали убийцу, увидел долгожданный свет во мраке сгустившихся сумерек – дрожащее пятно серебристого марева неопределенной конфигурации, внезапно вспыхнувшее за очередным крутым поворотом извилистой каменистой дороги, петлявшей вдоль высоких скалистых утесов, в чьих расщелинах противно шипели, угрожающе щелкали и стучали твердыми сухими хвостами о камни смертельно ядовитые хвостоплюи и угрееды. Но Аджаньга, не сбавляя скорости, благополучно сумел проскочить мимо голодных полчищ опасных тварей и очутился перед вышеупомянутом крутом повороте, оставив черные громады скалистых утесов за спиной, поросшей густой шерстью.

Прямо перед ним, совсем недалеко, в какой-нибудь тысяче шагов, не согревая и не освещая холодную темноту вокруг, бесшумно пульсировал фонтан серебристого сияния, исходившего сквозь прозрачную занавесь, отделявшую Аджаньгу от выполнения ответственного задания.

Несмотря на природную тупость и общую необразованность, Аджаньга примерно представлял себе ту степень необычности, и даже, не необычности, а – ненормальности, и возможно, невыполнимости, каковыми в убогой фантазии Аджаньги, насквозь пропахло порученное ему ответственнейшее задание. Он остановился, чтобы собраться с силами перед последним ускорением по прямой, как стрела тропе. Над тропой клубились ночные испарения серебристо-синих мшистых камней…

…При очередном мощном толчке Шквотин и Ирина почувствовали, как под ногами вздрогнул пол, а тяжелое пыльное покрывало с неприятным шорохом окончательно свалилось с экспоната «номер шестнадцать». Зеркало Дожей обнажилось впервые за последние восемь лет и, как показалось генералу вместе с журналисткой, злобно и радостно засверкало великолепно отполированной поверхностью, покрывавшей бездонную мрачную глубину древней амальгамы.

Обоим одновременно почудилось, что они смотрят не в зеркало, а в только что умытое чьими-то слезами окно, за которым куда-то в бесконечность устремлялась широкая галерея с высоким потолком и матово отсвечивающими гладкими стенами. И оттуда, с противоположного, неизмеримо далёкого конца галереи что-то стремительно приближалось – очень пока неясное темное пятно, вернее будет сказать, что даже не пятно, а всего лишь чья-то расплывчатая тень.

– Это – телевизор?! – неожиданно спросила Ирина глубоким изменившимся голосом.

– Нет, я повторял уже, это – зеркало флорентийских зеркальщиков, чокнутых и страшно обозленных на всех своих потенциальных заказчиков, мастеров, – по-прежнему сквозь зубы процедил Борис Федорович, а рука его медленно потянулась к пистолету.

– Нет, это – телевизор! – убежденно повторила Ирина, цепко ухватившись тонкими похолодевшими пальцами за вспотевшее запястье генерала. – Он нагревается! Видите – экран делается ярче, наполняется изнутри светом, наше отражение исчезает, а вместо него появляется чье-то изображение! К нам кто-то летит!!! – девушка почти закричала и испуганно (испугавшись, прежде всего за рассудок) зажала хорошенький ротик изящной ладошкой.

Самое загадочное заключалось в том, что они, сами того не замечая, осторожно шагали навстречу зеркалу. Их отражения окончательно расплавились в амальгаме, раскалявшейся бело-голубым ослепительным пламенем.

Борис Федорович сначала интуитивно догадался, а затем почти сразу после появления страшной догадки, четко понял, что вот-вот должно произойти. Но понимание пришло слишком поздно…

 

Глава 23

Эдик неукоснительно следовал совету Сергея Семеновича и уже трое суток, после того, как им неожиданно прислали приказ из Москвы – оставаться в Кулибашево до особого распоряжения, поглощал вполне приличное количество качественного полусухого вина. Вот и сейчас, глубоким вечером, капитан взял в буфете на своем этаже очередную бутылку хорошего вина, немного закуски к ней, заперся у себя в номере, включил телевизор и почти ни о чем не думая, принялся потихоньку посасывать приятное сладковатое вино.

Часы показывали два часа ночи, и уже опустело две трети бутылки, когда в дверь номера раздался громкий требовательный стук – Кто там?! – не вставая с кресла, крикнул слегка захмелевший капитан Стрельцов.

– Эдик, открой, это я! – послышался за дверью встревоженный голос Сергея Семеновича.

Эдик вскочил с кресла, словно подброшенный на пружинах.

– Что случилось, Сергей Семенович?!

– Спокойнее, спокойнее, – негромко, но твердо сказал Сергей Семенович, быстро закрывая за собой дверь, и после небольшой паузы раздельно произнес:

– Мы остаемся – никуда не улетаем. Мне только что сообщили – трагически погиб генерал-полковник ФСБ Шквотин – при исполнении служебного долга, – невольная кривая усмешка, исказившая на миг непроницаемое лице Сергея Семеновича, выдала его истинное душевное состояние.

Эдик медленно-медленно опустился на кровать, машинальным движением снял очки, принялся вертеть их на пальцах. Сергей Семенович сел в кресло рядом со столиком, и не спрашивая разрешения хозяина плеснул себе полстакана вина.

– Поэтому нас столько и держали в неведении в этой проклятой дыре! – голос Эдика задрожал, как струя фонтана на сильном ветру.

– Спокойно, капитан! – сказал Сергей Семенович и залпом выпил вино. Немного переведя дух, он добавил: – Даже уже – майор, позавчера вам присвоили звание майора, капитан Стрельцов. Так что – поздравляю! – вино успело ударить Сергею Семеновичу в голову, сделав его, прежде всего, слегка фатоватым, – погиб очередной верховный начальник «Стикса», и вся иерархическая лестница нашей организации пришла в целеустремленное движение снизу вверх. Мне, например, дали звание генерал-майора и пообещали еще, что вскоре дадут генерал-лейтенанта – после выполнения последнего задания в том городе, где мы имеем сейчас честь находиться. А затем, скажу тебе по большому секрету, Эдуард, если, конечно, я соглашусь, то примерно через месяц возглавлю «Стикс-2».

Эдик тяжело выдохнул воздух:

– Гибель БЭФа каким-то образом связана с той чертовой могилой, и потому мы продолжаем торчать в этой дыре и чего-то ждать?

– Да, скорее всего, да. К тому же мы, скорее всего, уже заждались. И, как ты думаешь – чего?

«Новых приключений на свою задницу», – сразу подумал капитан Стрельцов и вслух сказал примерно то же самое:

– Какой-нибудь очередной гадости.

– Совершенно верно! – с крайне нездоровым энтузиазмом воскликнул Сергей Семенович и разлив остатки вина по стаканам: себе и Эдику, добавил: – Сейчас мы пойдем в буфет, съедим там по две порции жирной мясной пищи, чтобы быстрее протрезветь и поедем по одному адресу.

– По какому адресу? – почему-то откровенно тупо спросил Эдик.

– По адресу, где поселилось неожиданное горе, – ответил стремительно продолжавший пьянеть Сергей Семенович. – Да нет, не подумай – прямой связи пока не прослеживается, обычная проверка на возможные паранормальные причины смерти. Умерла хозяйка квартиры – некая Кобрицкая Антонина Кирилловна в возрасте пятидесяти лет, на следующий день после празднования юбилея.

– А почему именно она? – скептически усмехнулся Эдуард.

– За период с момента грабительского раскопа нашей могилы в городе зафиксировано восемнадцать смертей естественного характера и тринадцать несчастных случаев с летальным исходом, и среди всего этого многообразия смертей я выбрал смерть Антонины Кирилловны Кобрицкой, – Сергей Семенович замолчал и задумчиво посмотрел в окно.

– И все-таки – почему? – не отставал въедливый Эдуард.

– Талант безошибочной интуиции – очень редкое и очень ценное качество, и я им обладаю в полной мере, – объяснил Сергей Семенович недогадливому Эдику, и после небольшой паузы добавил. – Именно потому мне и присвоили только что звание генерал-майора!

 

Глава 24

Тёще в гробу не лежалось. Вполне, отдаю отчет, что подобным образом построенная фраза звучит цинично, но она упрямо сама собой раз за разом повторялась у меня в голове. Но теща (точнее, ее труп) действительно, спокойно не лежала. Смотрелось, безусловно, диковато. И даже, само собой, не то чтобы диковато – все выглядело бутафорным оформлением низкопробной пьесы абсурда в стиле «псевдо-Ионеско».

Даже горе, неугасимо полыхавшее в навсегда потемневших, навсегда обезумевших глазах Рады, как будто было подкрашено фальшью неумелой театральной игры, хотя, быть может, она, просто просто-напросто, продолжала надеяться на чудо воскресения. Собственно, никто из собравшихся вокруг гроба Антонины Кирилловны по-настоящему не верил в ее смерть – не верилось, несмотря на официальное свидетельство о смерти.

В морфокорпусе мединститута труп Антонины Кирилловны обследовался в течении почти двух суток и истинная причина смерти, в конце-концов, осталась невыясненной. Известное светило городской медицинской науки профессор Абаркаган к окончанию вторых суток обследования выглядел крайне жалко: как внешне, так и внутренне. Внутренне он стал казаться самому себе полным невеждой в вопросах физиологии и анатомии человека.

О переживаниях Абаркагана мне рассказал друг врач, бывший однокашник, осторожным шепотом, придя на несколько минут в нашу квартиру, отдать дань уважения почившей в беде теще. Мысленно я обозвал друга ослом, и тут же забыл и о нем, и о Абаркагане, пройдя в гостиную и заняв положенное место возле гроба рядом с Радой.

Примерно каждые шесть-семь минут у Антонины Кирилловны конвульсивно дергались крест на крест сложенные на груди руки и растопыренными пальцами пытались как будто достать плечей. Сидевший у изголовья специально приглашенный врач, терпеливо складывал непослушные руки на груди и затравленно вглядывался в лицо покойной, чуть ли не ежеминутно подергиваемое таинственными посмертными тиками, заставлявшими трепетать веки, словно крылышки летящего против ветра мотылька, а уголки тонких почерневших губ – резво прыгать то вверх, то вниз, изображая попеременно демонические улыбки и плаксивые гримасы.

Иногда, правда, сравнительно редко – где-то раз в сорок минут, теща содрогалась всем туловищем с такой силой, что сдвигала на несколько сантиметров в сторону стоявший на табуретках гроб, и тогда Радка инстинктивно цепляла меня за локоть, а другой рукой хваталась за сердце, как если бы мы сидели с нею на первом ряду океанариума во время представления дрессированных белых акул.

Тесть, Михаил Иванович в какой-то момент не выдержал, попытался возмутиться:

– Да вы что, товарищ врач, не видите разве, что моя жена не мертва?! И ей место не в гробу, а на больничной койке!!

И без тестевых претензий давным-давно уже осатаневший врач также не сумел сжать нервы в кулак, и истерической скороговоркой ответил:

– Вероятно, в данном случае, необходимо было придумать нечто среднее между больничной кроватью и гробом, или, если хотите, мы можем заменить ей гроб на кровать, и хороните ее прямо в кровати, если вам от этого станет легче!

Тесть прервал разговорчивого врача сильнейшей очень звонкой пощечиной, отчего у худосочного врача вместо безудержного потока слов изо рта, щедро хлынула кровь из носа. Бедняга зажал нос рукой, молча поднялся и ни на кого не глядя, вышел вон. Тесть без сил опустился на стул, подпер седую голову сжатыми кулаками и глухо, и страшно зарыдал.

 

Глава 25

Ближе к одиннадцати вечера тело тёщи и её и бескровное лицо перестали дергаться и кривляться, смерть полностью вступила в свои права над останками человека, прекратив, наконец, уродливую пантомиму-пародию на проявления жизни.

Прошел час, а может и полтора, когда у выхода из гостиной, в центре которой покоился прах Антонины Кирилловны, среди людей толпившихся, несмотря на поздний час, произошло какое-то движение, более сильное и неуправляемое, чем положено на похоронах. Я видел, как скорбящих, хотя и осторожно, но в целом, бесцеремонно, растолкали, входя в гостиную, двое коротко остриженных рослых мужчин спортивного типа, одетых в великолепно сидевшие на них костюмы-тройки, с прилагающимися обязательными белоснежными рубашками и строгими галстуками.

Один из мужчин выглядел постарше, другой, соответственно – помладше. Тот, что помладше, носил здоровенные очки в металлической оправе, и в целом, выражение его веснушчатого лица носило немного ребяческий, ну, если не ребяческий, то, во всяком уж случае, менее серьезный характер, чем волевое, украшенное двумя симпатичными мужественными шрамами, лицо старшего.

Видел я их первый раз в жизни и не знаю почему, но первой моей мыслью явилась очень кощунственная мысль, что это явились бывшие любовники Антонины Кирилловны, которых, как я давно подозревал, при жизни у нее было немало. Что-то неприятное подумал про вошедших и тесть, потому что боковым зрением заметив, как он шевельнулся, я посмотрел на него и отметил, что весь он при виде незнакомцев, по-особенному, я бы даже сказал, хищно подобрался, и желваки ходуном заходили у него на скулах.

Визитёры остановились на почтительном расстоянии от гроба среди других, таких же молчаливых скорбных знакомых Антонины Кирилловны и с искренней печалью принялись разглядывать покойную. Не знаю, обратила ли на них внимание Рада, скорее всего, что – нет, но лично я не мог оторвать взгляда от вновь вошедших. Любовников я отринул почти сразу, и почему-то подумал про ОБЭП, нежданно-негаданно прилетело неприятное воспоминание о бельмастой цыганке и, вслед за цыганкой, естественно…

Я сильно вздрогнул и почти сразу догадался – зачем они пришли, и вслед за этим опять вздрогнул, потому что догадка моя показалась мне сумасшедшей догадкой, бредовым, шальным, взявшимся ниоткуда выводом, вынырнувшими из темной воды безумия. Причем тут, в конце концов, эта проклятая черная шаль, бельмастая цыганка, смерть тёщи, приход двух неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных?!

Минут, по-моему, через пятнадцать, раздражавшие меня и тестя, мужики переглянулись, повернулись и собрались уйти, как вдруг в квартире неожиданно погасло освещение. Оно погасло не только в нашей квартире, но и во всем доме, и в противоположном, кстати, тоже. Отключился, кажется, весь квартал. Очевидно, произошла какая-то авария на подстанции.

В нашей квартире и без того легко можно было сойти с ума, но когда она погрузилась во тьму, сумасшествие подступило к собравшимся совсем вплотную – дружный вздох изумления заполнил гостиную, оба «крутых» мужика резко развернулись и встали, будто вкопанные…

Это тёща по-прежнему упорно не давала скучать пришедшим проводить ее в последний путь друзьям и родственникам. Следующим номером посмертной эстрадной программы Антонины Кирилловны явилась световая иллюминация. Уже хорошо знакомое мне и давно начавшее пугать меня, холодное бирюзовое пламя бесшумными волнами пробежало от макушки до пят покойницы и выплеснулось из гроба потрясающими по красоте султанами потустороннего света, забрызгав потолок, стены, лица и одежду людей ярко засверкавшими бирюзовыми пятнами.

Особенно бросились мне в глаза стекла чьих-то очков, на секунду-другую превратившиеся в два прожектора, какие могут светить разве что на дискотеке для пациентов дома вечной скорби – диким, странным и страшным светом блеснули эти чьи-то очки в бирюзово подсвеченном мраке нашей квартиры, где отныне и навсегда поселилась смерть. И когда через пару минут, электричество внезапно опять включилось, я продолжал зачарованно смотреть в то место, где только что сверкали жуткие бирюзовые прожектора, и местом этим оказались очки одного из пары неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных. Глаза его были расширены и взгляд, как и у всех присутствующих, буравил лежавшую в гробу тёщу.

– Маму кто-то намазал фосфором, – утвердительным, ненормально спокойным голосом произнесла Рада.

– Нет, нет. Что ты! – таким же ненормально спокойным голосом возразил я. – Это ее болезнь, у нее какая-то неизвестная болезнь, этот проклятый Абаркаган, по-моему, врет нам, чего-то не договаривает – тут никаким инфарктом и не пахнет! – не сговариваясь, мы переглянулись с тестем.

В глазах Михаила Ивановича, впервые за время совместной с ним жизни под одной крышей, заметил я, нечто похожее на понимание моих слов. Тесть, возможно, что-то хотел сказать, но не успел – электричество вырубилось вторично, будто повинуясь воле невидимого фокусника-садиста. И опять – сильнейший удар по людским нервам в виде покойницы, облитой жидким бирюзовым пламенем.

«Она и в могиле будет также светиться!» – невольно подумалось мне, – «И ей там не будет так темно и страшно», – я тут же обругал себя за больные дурацкие мысли. Тем более, что свет опять включился и всем, находившимся в гостиной, вновь начало казаться, что они присутствуют на обычных похоронах, а – не в павильоне аттракционов ужасов.

 

Глава 26

Кто-то извиняющимся шепотом проговорил мне в правое ухо:

– Простите, не уделите ли мне минутку внимания?

Я повернул голову и посмотрел вверх через правое плечо – передо мной стоял один из двух таинственных незнакомцев, тот, что постарше, украшенный двумя симпатичными шрамами на лице.

Не задавая лишних вопросов, осторожно отстранив Раду и тихо сказав ей: «Сейчас приду», я вышел вслед за незнакомцем на кухню.

На кухне никого не оказалось, кроме второго вихрастого очкастого компаньона того, кто меня пригласил.

– Присаживайтесь, Валентин, будьте любезны, – отодвигая табуретку из-под стола словно хозяин, пригласил меня сесть, человек со шрамами.

– А я вам, вроде, не представлялся, – скорее удивленно, чем раздражённо, заметил я, устало опускаясь на услужливо пододвинутую табуретку.

Человек со шрамами уселся напротив меня, очкарик остался стоять у окна, разглядывая меня не без настороженного любопытства. Человек со шрамами достал из внутреннего кармана пиджака солидное сочно-красное удостоверение, развернул – его и сунул мне под самый нос со словами:

– Разрешите, теперь представлюсь я.

Я прочитал: «Федеральная служба безопасности. Панцырев Сергей Семенович. Воинское звание – полковник».

– Очень приятно, – равнодушно произнес я, когда полковник Панцырев захлопнул корочки шикарного удостоверения и убрал обратно во внутренний карман пиджака.

– Я еще раз прошу прощения за вынужденную бесцеремонность, – перешел к делу Сергей Семенович. – Очень остро ощущаю вашу, более чем обоснованную раздраженность, но у меня, поверьте, другого выхода просто нет. Работа, понимаете ли.

– Я все прекрасно понимаю, – терпеливо ответил я, не чувствуя как раз, никакого раздражения.

– Только один вопрос: что, на ваш взгляд, могло случиться?

Ответ мой получился вполне соответствующим вопросу – я лишь молча пожал плечами и криво усмехнулся. Но так как полковник Панцырев и его напарник упорно молчали, ожидая, очевидно, пока я что-нибудь скажу вслух, я и вынужден был сказать вслух:

– Ваш вопрос прозвучал в чересчур нечёткой форме, и я совершенно не понял, что именно вы хотите от меня услышать. Если – по какой причине умерла Антонина Кирилловна и почему она до сих пор дёргается и светится в гробу не хуже неоновой рекламы, то я вам, ровным счетом ничего вразумительного сказать не сумею. Я развел руками и вдруг внезапно начал ощущать, как во мне, действительно, появилось настоящее тяжёлое, глухое раздражение.

– А она что – ещё и дёргалась, в смысле – у неё происходило хроническое посмертное сокращение мышечных волокон? – живо и заинтересованно спросил сидевший на подоконнике очкарик.

– Спросите об этом лучше моего тестя, – откровенно зло ответил я очкарику. – В этом смысле вы найдете в нем весьма заинтересованного собеседника, он, как раз не так давно дежурному врачу морду разбил…

– Стоп, ребята! – примиряюще поднял руки кверху хладнокровный и вполне умеющий владеть собой полковник Панцырев. – Не будем горячиться, Валентин Валентинович. И, к тому же, вопросов к вам мы более не имеем, – он резко поднялся на ноги, проницательно глядя мне в глаза, – еще раз простите и примите наши искренние соболезнования.

– Простите, – добавил также и очкарик, отрывая зад от подоконника.

– Вот вам, на всякий случай, телефон моего гостиничного номера, – оставил на кухонном столе полковник Панцырев вчетверо сложенный лист белой бумаги, – если вспомните неожиданно что-нибудь необычное, странное, пугающее – позвоните, пожалуйста, мне и поверьте – вам, возможно, сразу станет легче. Главное, чтобы вы не боялись мыслить максимально парадоксально – и перед тем как окончательно уйти, он обронил лишь одну фразу:

– Помните, что сам факт существования человечества на нашей планете, является парадоксом.

 

Глава 27

День предания тела Антонины Кирилловны земле выдался хмурым и пасмурным. Серые тучи сплошной пеленой затянули вчера еще такое беззаботно голубое небо, и нет-нет, сверху падали кратковременные порции мелкого, как сеянка, холодного дождичка, покрывавшего беломраморное лицо покойной сотнями крохотных мокрых пятнышек.

Радмила чуть ли не ежесекундно вытирала лицо матери носовым платком. Но дождь с каждой минутой усиливался, и тогда тесть раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонтик и держал его над непокрытой головой Антонины Кирилловны весь промежуток времени, пока говорились траурные спичи. До той самой минуты, пока не наступил страшный и неизбежный момент любых похорон – прощание.

Не отрываясь, смотрел я в лицо тёщи, и перед тем, как распорядитель похорон на общественных началах, какой-то там дядя Боря (не помню точно – кем он нам приходился) укрыл его белоснежной накрахмаленной простыней, мне явственно почудилось, будто правый глаз Антонины Кирилловны на мгновение приоткрылся и оттуда брызнул тонкий и острый лучик звериной ненависти к миру живых людей, навеки оставляемому по ту сторону накрахмаленной простыни и крышки гроба. Ощущение это получилось столь сильным, что я поспешил отвести взгляд от мертвого тещиного лица и бессмысленно принялся разглядывать стройную гряду высоких тополей, росших вдоль кладбищенской ограды, примерно в полукилометре от последнего приюта Антонины Кирилловны.

Едва заметная зеленая дымка молодой листвы окутывала кроны тополей и сотни ворон, сидевших на их ветвях. Воронам, видно, судя потому, что они не летали, а неподвижно сидели, тоже было не очень весело. Вообще, погода покрасила кладбищенский ландшафт, как по заказу. Глядя на тополя, ворон и серое небо, я представил, как здесь всё начнет выглядеть вечером, на закате, когда гроб с Антониной Кирилловной будет покоиться на двухметровой глубине под свеженасыпанным холмиком, заваленном полусотней роскошных венков и вокруг не останется ни одной живой души. Лишь темно-багровое полотно заката бросит скупые угрюмые краски на мраморные крыши тысяч тесных домов новых соседей Антонины Кирилловны, расчертит кладбище в оранжево-черную тоскливую клетку, сверкнёт прощально на гладкой коре тополей и отполированных клювах ворон, и быстро погаснет, уступив место мрачному великолепию холодных ночных полутонов и таинственных шорохов.

Когда на холмик был возложен последний венок и участники похоронной процессии повернулись к ожидавшим автобусам, я твёрдо решил: «Во что бы ни стало необходимо найти цыганку!» И стоило мне только об этом подумать, как Радка вдруг сказала негромко одному мне:

– Мы допустили с тобой, Валечка, одну страшную ошибку – очень страшную…

– Какую? – механически переспросил я, почти не вдумываясь в то, что она мне сказала.

– Шаль… эту шаль – она ей так понравилась, нужно было похоронить ее вместе с мамой. Она бы лежала у мамы на плечах и грела, все время бы грела маму – ведь там так холодно… дальше Рада не смогла говорить. Голос у нее задрожал, но она не зарыдала или не смогла, или сдержалась. Я точно не понял, но, тем не менее, покрепче взял ее – под локоть и шепнул на ухо:

– Держись, Радочка, ради Бога, держись! Мы наплачемся вволю дома – не здесь.

У кладбищенских ворот я оглянулся и, не совсем отдавая отчет в том, что делаю, показал кукиш памятникам, молчаливо и злобно смотревшим на меня. Показал и тут же испуганно спрятал руку в карман.

– Ты что вертишься? – толкнула меня в бок Радка.

– Не знаю – мне показалось, будто я вот-вот сойду с ума, – истинную правду сказал я. – Так, знаешь, ясно-ясно представилось, что какая-то сволочь, какой-то таинственный гад и мой личный враг прятался за одним из памятников и злобно смотрел мне в спину, и я не выдержал, оглянулся и показал ему кукиш.

– Ты его увидел, чтобы показать кукиш?

– Нет, но кукиш показал.

– Значит, действительно, сошел с ума.

Мы замолчали, потому что подошли к автобусу, где наш странный разговор могли услышать и по-настоящему поверить в то, что и я, и Рада успели спятить за время похорон.

Нам досталось заднее сиденье, и когда автобус отъезжал от кладбища, я не выдержал и опять оглянулся, и пристально смотрел на удалявшиеся шеренги памятников, пытаясь определить – какой из них следил за мной. Я перехватил взгляд супруги и опомнился, прошептав:

– Я схожу с ума… – и тем не менее вновь бросил взгляд назад и неожиданно меня осенило – я поднял глаза выше – на верхушки кладбищенских тополей, усеянных сотнями ворон. С такого расстояния птицы казались мне не более, чем крупными черными точками, но я почему-то был твердо уверен, что все они, как одна, повернули головенки в сторону нашего автобуса, медленно выворачивавшего по подъездной кладбищенской аллее к трассе, ведущей в город. Это вороны, а не фотографии памятников, с сосредоточенной ненавистью смотрели мне в спину черными блестящими глазками, когда я шагал к выходу с кладбища, бережно поддерживая жену, готовую вот-вот свалиться в обморок… Я положительно сходил с ума, да, в общем-то, и было от чего…

На поминальном обеде я напился до скотского состояния и в крепком сне, свалившем меня, не видел ровным счетом ничего…