Глава 1

Полковник, вернее, уже генерал-майор ФСБ Панцырев зачарованно смотрел на могилу Антонины Кирилловны Кобрицкой, откровенно наслаждаясь безупречной чистотой и небывалой интенсивностью знакомого уже нежно-бирюзового сияния, просочившегося из гроба с прахом Кобрицкой сквозь два метра глины. По-неземному красивая прозрачная мгла затопила пластмассовые цветки и сосновую хвою венков – наверное, так бы горело нормальное земное пламя в потустороннем мире – без треска и шума, дыма и запаха сгораемых дров.

За спиной Панцырева неподвижно замер майор Стрельцов, жадно затягивавшийся сигаретой.

Кроме них двоих, на территории кладбища находился только ночной сторож и члены его семьи, которые к тому же мирно спали в этот глухой час.

Панцырев – хотя и поддался определенной эйфории, но о работе не забывал. Да и мудрено было забыть о беседе с доктором медицинских наук Абаркаганом, делавшим гистологическое и биохимическое исследование тканей трупа Кобрицкой (пробы анализов – срезы тканей головного мозга, сердца, внутренних органов и мышц уже отправили в Москву вечерним рейсом). Особенно запомнились несколько последних фраз из невеселого монолога доктора Абаркагана:

– …Технически она была, безусловно, мертва, – говорил Абаркаган усталым, чуть-чуть растерянным голосом, настороженно глядя прямо в глаза Сергею Семеновичу, словно надеясь разгадать – каким образом сидевший сейчас перед ним полковник ФСБ узнал про этот удивительный случай с Кобрицкой и откуда вообще обо всем самом важном, тайном и необычном в первую очередь узнает именно ФСБ, и какой именно подотдел ФСБ представляет полковник Панцырев, производивший впечатление вполне интеллигентного, не без определенных медицинских знаний, человека, – …отсутствие пульса, давление – ноль, температура – трупная, очевидное посмертное образование значительного количества молочной кислоты в мышцах – он пытался объяснять процесс посмертного разложения человеческого организма, как можно грубее и популярнее для того ли, чтобы пояснее – подоходчивее выразить парадоксальность вывода, родившегося в его голове после резекции трупа Кобрицкой, либо единственно с целью подчеркнуть предполагаемое им невежество человека в форме, – …в общем, все как и полагается типичному покойнику. Но… я долго думал над получившейся формулой того поразительного фермента, что накопился в порах кожи, на стенках кровеносных и лимфатических сосудов, и, тем самым, празднично иллюминировал труп, а так же породил противоестественные с точки зрения физиологии и здравого смысла свойства мышечных волокон. И даже не то чтобы думал – аналитически мыслил, а скорее – ощущал крайне необычное для своего возраста, давно позабытое чувство – благоговение.

– Перед чем? – коротко спросил тогда Абаркагана Панцырев, удивившись путанице мыслей профессора.

– Перед явлением, объяснение которого недоступно человеческому разуму – перед чудом, волшебной тайной, если хотите.

Есть такое понятие как магия чисел. И в самом этом понятии, в свою очередь, есть своя собственная магия, основанная на полной несовместимости двух составляющих его половинок. Точно также и составляющие фермента Кобрицкой (думаю, что под таким названием он и войдет в мировую науку) сами по себе представляют обычные органические соединения, но соединились они между собой при помощи валентных связей под такими удивительными углами, что общий узор их вызывает у исследователя бурю эмоций, далеких от науки и от каких-либо рационалистических начал, вообще.

Например, лично я не то чтобы элементарно испугался, нет – это было бы слишком просто. Скорее, если выражаться образно – дух у меня захватило, как у человека, нежданно-негаданно заглянувшего в бездну, или вкусившего запретного плода, или ясно осознавшего полную бессмысленность собственного существования, – догадавшись по выражению глаз Панцырева, что он его не совсем понимает, Абаркаган поспешил сказать главное. – …В общем, у меня создалось ощущение, что кто-то сознательно поставил над этой несчастной Кобрицкой жуткий эксперимент – ей насильно заменили кровь, лимфу, спино-мозговую жидкость, даже желчь и мочу на какой-то дьявольский эликсир, на бирюзово сверкающее в темноте нечто. Другими словами – Кобрицкой вынули душу и накачали взамен неизвестной дрянью, после смерти заставляющую самопроизвольно сокращаться мышцы, оставаться в постоянном напряжении нервы, люминицировать кожные покровы и по большему счету – продолжать жить ее умерший организм жуткой противоестественной жизнью!

– Возбудитель не обнаружен, – после небольшой паузы сухо добавил Абаркаган. – Её, по всей видимости, отравили или может сама отравилась – таково мое окончательное заключение о причинах смерти…

 

Глава 2

У ворот дома Вишана и Шиты стоял старый цыган по имени Буруслан, являвшийся их соседом и деловым партнером. За спиной Буруслана нерешительно топтались два его взрослых сына. Собственно, сам Буруслан также испытывал нерешительность – он решительно не знал, что ему предпринять: попытаться взломать ворота или вернуться обратно домой вместе с сыновьями. Один из сыновей держал в руках железный лом, другой – заряженную двустволку. У Буруслана на левом боку под полой кожаной куртки в самодельной кобуре висел настоящий израильский «УЗИ» с еще не начатым магазином. Все трое были матерыми бандитами и попусту никогда не брали с собой заряженное боевыми патронами оружие.

– Отец, ты думаешь – их?… – негромко спросил старший сын и провел по воздуху двумя вместе сложенными пальцами характерную черту поперёк своего горла.

Буруслан нахмурился, наморщил лоб, но вслух ничего не ответил, лишь неопределенно пожал плечами. Честно сказать, Буруслану ни о чем не хотелось говорить. В убеленной густыми сединами голове старика варилась каша из самых фантастических догадок и предположений относительно того, куда подевались Вишан, Шита, Дюфиня и Мишта. Ещё позавчера вечером Буруслан должен был встретиться с Вишаном по достаточно важному для обоих поводу, но Вишан не явился в условленное время и означенное место, и встреча не состоялась.

Прождав еще сутки, сделав несколько безрезультатных визитов к Вишану домой и каждый раз ни с чем уходя от наглухо запертых ворот, Буруслан решил сегодняшней ночью, в самое глухое время, дабы исключить наличие нежелательных свидетелей, вскрыть вишановские ворота и попасть таким образом внутрь его дома. Что-то подсказывало старому Буруслану, скорее – богатый жизненный опыт или полная тишина за воротами, что хозяева находятся внутри дома в совершенно окоченевшем состоянии. Кто-то и почему-то попросту убил их, и старому цыгану не терпелось поскорее проверить свою основную и наиболее мрачную догадку на практике.

Буруслан на всякий случай надавил на кнопку звонка и не уловив никакой реакции по ту сторону ворот, тихонько сказал:

– Пора – делай ворота, Малик.

Старший сын, Малик вставил тяжелый лом между створками и изо всех сил надавил оставшийся в руках конец по воображаемой часовой стрелке и остановил на воображаемом циферблате огромного будильника напротив цифры три. Раздался треск сломаного дерева: между створок ворот образовалась щель и цыгане увидели электрический свет, блеснувший из двора, крытого оцинкованным железом. Но Малик не мог долго удерживать в таком положении мощный напор могучих створок, и щель захлопнулась, полоска электрического света исчезла.

– Они там – мёртвые, – уверенно сказал Буруслан и добавил, как видно избавившись от мучавшей его нерешительности, – ломайте, ребята!

Малик и второй сын, Маер дружно навалились на лом, вставленный в зазор между створками ворот, опять затрещало дерево, появилась узкая щель и полоска электрического света, но… ничего более не удалось сделать сыновьям Буруслана.

– Отойдите! – нетерпеливо приказал старый цыган.

Сыновья выдернули лом и послушно отошли в сторону. Буруслан неторопливо вытащил из-под куртки короткоствольный «УЗИ». Также не торопясь, основательно навинтил на ствол прибор бесшумной стрельбы, негромко сказал:

– Внимание! Разойдитесь ещё подальше! – сам тоже отошел метра на три от ворот, тщательно прицелился и дал короткую, действительно, почти бесшумную очередь.

Десяток разрывных пуль превратили в кудрявые лохмотья массивный стальной замок, вмонтированный в деревянную толщу ворот со стороны двора. Послышался мучительный, почти человеческий, но все-таки металлический стон, затем – хруст и резкий громкий щелчок, и огромные тяжелые ворота дрогнули, как бы в задумчивости сохранили еще секунду-другую статистическую неподвижность и не сдерживаемые никакими запорами бессильно распахнулись внутрь двора.

Заасфальтированный обширный двор оказался ярко освещен – под навесом горели две мощные лампы. В центре двора, едва не доставая ламп крышей кабины, стоял пятитонный «КамАЗ», равнодушно уставясь темными фарами на непрошенных гостей. А гости, кстати, словно оцепенели перед раскрывшимися воротами и как будто сами были не рады, что в конце концов их открыли Буруслан поднял левую, свободную от автомата, руку вверх, что означало: «Опасность! Всем оставаться на своих местах!» Он сразу не понял, что конкретно его так сильно потрясло и напугало. Развитым за долгие годы жизни профессионального скотокрада чувством опасности ощутил старый цыган – насколько близко, как никогда близко, почти вплотную, подступила к нему смерть.

Она притаилась быть может в сарае, чью дверь оставили открытой нараспашку хозяева, и откуда лился на двор зловещий больной ненормальный тускло-оранжевый свет, А быть может – в самом хозяйском доме, где во всех окошках, зашторенных красивыми занавесками, ярко горело электричество, и входные двери, оббитые кожей, были гостеприимно распахнуты. Буруслану оставалось лишь пройти или в сарай, или в дом, широко радостно разулыбаться, раздвинуть в стороны руки, как для дружеского объятия и воскликнуть прямо смерти в лицо: «Здравствуй, родная! А вот и я – твой долгожданный Буруслан!»…

– Ну что, отец, что делать-то будем? – не выдержал и спросил старший сын Малик.

– Молчи, дурак, не мешай мне думать! – не поворачивая головы к несдержанному Малику, сурово произнес Буруслан.

«Смерть наверняка сидит за столом и ужинает», – почему-то так подумал Буруслан и почти сразу понял – почему. Да потому что из гостеприимно распахнутых дверей дома шли невидимые, но густо концентрированные ароматы еще горячего свежезажаренного мяса и лука.

– Гуляют что ли? – как следует принюхавшись, высказал свою догадку вслух Малик, – Пьяные, наверное, в «дым», вот и не открывают, и не выходят.

В этот раз Буруслан не одернул сына, видно, внутренне с ним согласился, затем помолчав всё же несколько секунд для сохранения древнего патриархального порядка, он решился и сказал:

– Что ж, пойдем составим им компанию! – хотя в седой голове Буруслана кто-то отчетливо закричал затравленным и отчаянным голосом: «Беги отсюда старик, вместе с сыновьями без оглядки!!! Беги!!!»

– Вперед! – вслух упрямо повторил Буруслан, стараясь не слушать крикуна-паникера в своей голове, и сделал шаг вперед.

 

Глава 3

Я крепко спал мертвецки пьяным сном, обняв меня и тесно прижавшись ко мне, тихо и безутешно плакала Рада. В наполовину осиротевшей спальне родителей овдовевший тесть пил водку из маленькой рюмочки и тоже тихо плакал.

В шифоньере на своей полке убийца Антонины Кирилловны, стрэнг очень энергично и настойчиво готовился к дальнейшим действиям.

Привычный ход событий окончательно нарушился в представлениях стрэнга, устоявшихся веками, и весь бельевой отдел старого шифоньера от нижней до верхней полок захлестнули бесшумные водовороты густого и вязкого, как само забвение, галогенового бирюзового сиропа, получившегося из переправленной души моей тещи. И безмозглое свежее белье захлебнулось душистым сладким ядом, щедро поделившимся с ним коварным стрэнгом.

Тесть, Михаил Иванович, всецело поглощенный безутешным горем и водкой, ничего не замечал вокруг, в частности – тонкий, не толще вязальной спицы, бирюзовый лучик, вырывавшийся сквозь щель между верхней стенкой шифоньера и дверцей бельевого отдела, плотно закрытой на ключ. Лучик хорошо было видно в полусумраке спальни, слабо освещенной лишь ночным торшером, непосредственно возле которого и пил водку Михаил Иванович.

Серьезно растерявшийся стрэнг предпринял вторую попытку оживить белье теперь уже не только с праздной целью найти себе собеседников, необходимых для поддержания пустой болтовни. Сейчас ему нужны были помощники, наделённые хотя бы самыми элементарными зачатками интеллекта.

Бирюзовые протоны активно бомбардировали белье на субмолекулярном уровне и постепенно формулы молекул неуловимо, но кардинально менялись. И если бы препарат трансформированного тещиного белья попал под объектив электронного микроскопа в лаборатории профессора Абаркагана, старый профессор вновь бы был полностью зачарован необычным пленительным узором валентных связей, выстроившихся под противоестественными углами и мысли профессора тесным взбесившимся табуном дружно бы ускакали куда-нибудь в совсем далёкие пограничные области разума.

Когда тесть приканчивал последние граммы поминальной поллитры, бельё окончательно ожило и с непомерным удивлением принялось слушать стрэнга, терпеливо начавшего объяснять простыням, пододеяльникам, наволочкам и полотенцам их новое предназначение, принципиально отличное от старого. Разговор, само собой, получался, особенно поначалу, непосредственно после совершения противоестественного превращения, тяжелым:

– Пробуждайтесь, братья! – нетерпеливо и возбуждённо говорил стрэнг, – пришло время для вас осознать собственную индивидуальность! Вы помните наш прошлый разговор?!

– Не помним! – белье еще не научилось лгать и в окружающем мире его ничто не радовало, не печалило, не вызывало опасений и надежд, вражды и симпатий, и пока, как уже указывалось выше, эмоциональная палитра нашего постельного белья была представлена единственным чувством – бесконечного удивления.

– Еще раз спрашиваю: кто вы?

Белье ответило напряжённым молчанием, Но молчание, к глубокому удовлетворению стрэнга, продолжалось недолго, Подаренная нам с Радкой на свадьбу огромная простынь, вышитая затейливыми цветочными узорами, оказалась самой сообразительной из будущих помощников Черной Шали, и она и ответила за всё белье разом:

– Мы – члопстеры. Мы помогаем нашим хозяевам крепко засыпать по ночам, но они всегда просыпаются по утрам, потому что мы – не стрэнги. И мы не можем забирать души наших хозяев с собой.

Выслушав ответ простыни, стрэнг внезапно почувствовал приступ раздражения, так как лично сам он окончательно запутался с определением слова «хозяин» и генетически вложенное в стрэнга такое ясное и цельное понимание его основной жизненной функции внезапно сделалось совершенно смутным и дало множество глубоких извилистых трещин. Необратимая трансформация происходила с хранителем души рогатого обитателя могилы, разграбленной Вишаном и его родственниками. И зловещая трансформация оказалась замешанной на теплом напитке поразительного вкуса и запаха – на крови Антонины Кирилловны, высосанной стрэнгом без остатка вместе с её психической сущностью – той самой таинственной категорией, которую люди привыкли называть: «душа».

– Это хорошо, члопстеры, что вы теперь знаете, кто вы такие и как вас нужно называть! – справившись с ненужным раздражением и смятением, похвалил белье стрэнг, торжественно добавив: – Я научу вас летать и возьму с собой в Нетленные Леса.

– А когда ты нас возьмешь в Нетленные Леса? – спросило белье.

– Когда наберусь сил, необходимых для полета. Когда мы все наберемся сил, – добавил стрэнг спустя непродолжительную паузу и, словно порыв урагана, его сотрясла неожиданная тоска, вызванная отчетливым осознанием того непреложного факта, что в Нетленные Леса ему не попасть никогда, и сейчас он просто-напросто лжет себе самому.

 

Глава 4

Из всего многосложного перевозбужденного речевого потока Абаркагана в память Сергею Семеновичу намертво врезалось, и мучило на протяжении всего дня, только одно – упоминание об украденной душе. Собственно и сейчас ночью, стоя перед памятником над могилой Антонины Кирилловны, новоявленный генерал-майор ФСБ лихорадочно искал решение сложной головоломки, основным элементом которой являлось меткое и ценное замечание талантливейшего Абаркагана о неведомой пока, но, несомненно, грозной беде, постигшей душу моей тещи.

Сергей Семенович неожиданно резко оглянулся, столь неожиданно и резко, что глубоко задумавшийся примерно о том же самом, о чем и шеф, Эдик сильно вздрогнул и едва не выронил сигарету.

– Я завидую порой тебе, Эдуард, – негромко произнес Сергей Семенович.

– В чем?

– В том, что ты куришь. Некурящему не понять и не познать всех оттенков успокоения нервов табаком. Ну, а главное – так это в том, что ты мой подчиненный и не тебе принимать решения. И тем не менее – какие есть идеи относительно дальнейшего плана действий?

– В первую очередь, товарищ полковник, необходимо, я считаю, допросить зятя, этого Валентина. Как следует, по-настоящему допросить.

– Почему именно его?

– Интуиция. Он что-то знает, о чем-то предпочитает умалчивать и даже – не думать. К тому же он не кто-нибудь, а зять все-таки и у него, как у всякого нормального зятя должна была бы найтись хоть одна причина, чтобы ненавидеть тещу.

– И чтобы убить? – быстро переспросил Сергей Семенович.

– Ну, этого я бы не стал утверждать с определенностью, – ответил Эдик, пожимая плечами. – Но… с другой стороны, кто-то же должен был приложить руку к её смерти, как утверждает этот Абаркаган.

Панцырев ничего не сказал, повернулся спиной к Эдику и вновь зачарованно принялся разглядывать могилу, затопленную холодным бирюзовым пламенем, в чьих языках на глубине двух метров сгорал труп Антонины Кирилловны Кобрицкой.

– Сергей Семенович, – несмело как-то произнес Эдик, – А… в общем, разумеется, само собой, надо бы и могилу раскопать. – Ту могилу, какую нам приказали закопать. Так как между смертью Кобрицкой, гибелью БЭФа и той могилой вы увидели какую-то взаимосвязь. В вашей голове сложился роковой треугольник.

– Хорошо излагаешь! – тихо рассмеялся Сергей Семенович, не поворачивая головы к Стрельцову и продолжая внимательно разглядывать то, что творилось над могилой и вокруг памятника Антонины Кирилловны. – За что, собственно, я тебя и ценю.

– И еще, если позволите, – явно польщенный вновь заговорил майор Стрельцов, – Интуиция мне подсказывает, что нужно раскопать и эту бирюзовую красавицу-могилу, и отправить в лабораторию «Стикса» весь труп Кобрицкой, а не только несколько его кусочков.

– Наверняка ты опять прав, – немного помолчав, согласился с ним Сергей Семенович, – Примерно с минуту назад моя интуиция подсказала мне то же самое. К тому же… именно сейчас я чётко понял состояние Абаркагана! – Панцырев снова резко, как манекен на хорошо смазанных шарнирах, повернулся к Стрельцову и спросил:

– Скажи честно, Эдуард, тебе хоть немного страшно? – Мне страшно интересно, – почти сразу ответил Эдик, – а из возраста беспредметных страхов я вышел почти сразу после детского сада.

– Счастливый ты человек… – с легкой доброжелательной иронией констатировал Сергей Семенович, – безнадежно счастливый, – и, глянув вдаль на верхушки тополей, на ворон, дремавших в их кронах, и освещенных желтым светом луны, он почти прошептал: – А я вот боюсь, давно забытым таким милым моему сердцу детским страхом, от которого холодок пробегает вдоль позвоночника, волосы встают дыбом, а в глазах, округлившихся до невозможных размеров, замирает изумление, любопытство, оторопь, жуть и самое главное – ожидание чудес, прихода волшебной сказки.

Сергей Семенович умолк почти на полуслове, словно завороженный собственным описанием овладевшего им детского страха, а майор Стрельцов с трудом сдержался, чтобы удивленно не присвистнуть.

– Завтра ночью выкопаем содержимое обеих могил, – совершенно другим, своим обычным командирским голосом, отчеканил генерал-майор Панцырев, словно и не он несколько секунд назад пытался представить себя насмерть перепуганным маленьким мальчиком, – и завтра же это содержимое отправим в родной «Стикс-2». А сейчас поехали отсюда – итак припозднились, завтра к восьми утра нанесем визит Кобрицким, выразим соболезнование еще раз, может, выпьем вместе утренний чай, если пригласят, конечно…

Эдик коротко хмыкнул в кулак.

Сергей Семенович развернулся и сделал вроде шаг по направлению к гравиевой дорожке, но остановился, бросил еще один долгий взгляд на тянувшиеся во все стороны от могилы щупальца бирюзового тумана, затем – вдаль, на тополя и ворон. Коротко, вполголоса, как будто подумал вслух, сказал:

– Не оставляет меня ощущение, что мы с тобой отстаем от чего-то безнадежно, как от чьей-то злой мысли, летящей со скоростью света…

 

Глава 5

Крадучись, внимательно оглядываясь по сторонам, цыгане пересекли широкий двор Вишана и Шиты и остановились перед высоким крыльцом. Малик шумно вобрал ноздрями воздух и почему-то прошептал, словно боясь оказаться услышанным в доме:

– Они жарят свинину – точно! – и Малик сглотнул слюну.

Буруслан нахмурил густые брови и коротко скомандовав:

– За мной! – стал подниматься по ступенькам крыльца, держа автомат перед собой.

Оказавшись на крыльце, он остановился, сумрачно посмотрел на сыновей и велел им дожидаться его на крыльце до тех пор, пока сам их не позовет. Распоряжения своего Буруслан не объяснил, но сыновья и так поняли, что отец никогда не предпринимает мер предосторожности зря.

Буруслан вошёл в дом – запах жареного мяса заметно усилился. Без приключений миновав просторные сени, левой рукой он взялся за медную ручку двери, ведущую в жилую часть, секунду-другую колебался и с силой рванул дверь на себя – как в омут головой.

– У-а-а-ф-ф!!! – невольно выдохнул или крякнул, сам не понял Буруслан, а может не выдохнул, а вдохнул сытный, аппетитный, насквозь пропахший свиной поджаркой, луком и пряностями воздух. Под огромным малиновым абажуром вокруг обеденного стола сидели празднично одетые, сияющие (именно такое сравнение прилетело на ум Буруслану) Вишан, Шита и Мишта. В первое мгновение Буруслану показалось, что сидевшие за столом хозяева радостно улыбаются ему – они, судя по всему, как раз собирались опрокинуть в себя стаканы с водкой, крепко зажатые пальцами поднятых рук. Прав оказался Малик! И обрадованный подслеповатый Буруслан облегченно рассмеялся:

– Как же вы напугали меня, черти! – начал было он говорить сквозь смех, но резко осекся и радостная улыбка медленно сползла с морщинистого небритого лица.

Ему никто не ответил, не повернул даже головы, вообще не шелохнулся! И вовсе никто ему не улыбался – он ошибся. Единственное, в чем не ошибся Буруслан, так это в своем сравнении, машинально родившемся при первом взгляде на хозяев – хозяева по-настоящему сияли! Их кто-то покрыл толстым слоем празднично сверкавшего прозрачного лака! И не улыбки искажали лица Вишана, Шиты и Мишты, а – гримасы нечеловеческого ужаса, боли, отчаяния. А руки их, с зажатыми в пальцах стаканами, наполненными водкой, были высоко подняты, и никто из сидевших за столом не собирался менять положение неудобно и неестественно замерших в воздухе рук.

У Вишана в другой, опиравшейся локтем о стол, руке, Буруслан увидел вилку, а на кончике вилки – кусок поджаренной до золотисто-коричневого цвета свинины. Кусок этот курился паром и с него капал светло-фиолетовый жир – на поверхности стола рядом с широкой и глубокой сковородой образовалась целая лужица этого жира. Пригляделся Буруслан и к сковороде – источнику аромата жареного мяса, лука и специй. Сковорода была полна мяса, и сняли ее с плиты не иначе как всего лишь несколько секунд назад – свинина еще тихонько шипела и щёлкала и жир на её поверхности до сих пор медленно собирался пузырями, пузыри бесшумно лопались, и на месте лопнувших сразу появлялись другие.

Кровь прилила к голове Буруслана, он выпучил глаза и широко разинул рот, пытаясь хоть что-то понять и с чем-то сравнить представшее перед его глазами невероятное зрелище. Он плотно зажмурил глаза, потряс головой, вновь стремительно распахнул глаза: но нет, ничего не изменилось – малиновый свет из-под старинного абажура свободно стекал искристыми веселыми ручейками по великолепно отполированной поверхности заколдованных и превратившихся в стеклянные статуи Вишана, Шиты и Мишты.

Кстати, к столу был придвинут и четвертый, свободный – очевидно, приготовленный для Дюфини, стул. А может быть и не для Дюфини, может быть для него – для Буруслана. Стоило только так подумать Буруслану о свободном стуле, как тут же он на него и сел. На столе, к тому же, нашлась и свободная вилка. А сам Буруслан не мог почему-то смотреть на своих остекленевших друзей – скорее всего, чтобы просто-напросто не рехнуться, а возможно – по иной причине. Но как бы там ни было – старый бандит не мог оторвать взгляда от сковородки наполненной золотисто-пурпурным мясом, подёрнутым радужной пленкой смеси из сока и жира.

Буруслан залюбовался волшебным мясом и сам не заметил, как придвинул к себе сковородку, положив предварительно автомат на угол стола. Схватил вилку одной рукой, другой – пустую на треть бутылку «Абсолют-цитрон», прямо из горлышка сделал большой глоток водки, подцепил вилкой кусочек покрасивей, посочней, да поаппетитнее и поскорее отправил в рот. Быстро прожевав и проглотив кусок, Буруслан почувствовал удивительную легкость и молодую упругость в давно одряхлевших мышцах, распирающее грудную клетку радостное волнение, и – приятнейший шум в голове – прибой волн удовольствия на тоскливых похмельных берегах моря водки «Абсолют-цитрон».

– Малик, Маер! – крикнул захмелевший Буруслан, забывший о совсем недавних сомнениях и страхах, идите скорее сюда – хозяева за стол приглашают! – он хрипло рассмеялся собственной незатейливой шутке и вдруг, сам не зная зачем, щелкнул средним пальцем сидевшую к нему ближе остальных Шиту по гладкому блестящему лбу. Лоб Шиты издал нежный мелодичный звон, неизвестно почему еще сильнее рассмешивший Буруслана…

 

Глава 6

Несмотря на все усилия, стрэнг не мог до конца разобраться в сути катастрофы, происшедшей с его хозяином и с ним самим.

– А когда мы сможем начать летать? – спросила любознательная свадебная простынь, – Сейчас вот не то чтобы летать, но и даже просто пошевелиться я не могу.

– Я думаю, что завтра ночью, – последовал уверенный ответ стрэнга, и, мучаясь неопределенностью и навалившейся тоской, он непроизвольно попытался расправить могучие черные крылья, на чьей поверхности полыхало холодное бирюзовое пламя…

Старый шифоньер громко и протяжно скрипнул. Скрип его немного напомнил мучительный стон смертельно уставшего от несчастной жизни пожилого человека, и задремавший, допивший водку из бутылки, Михаил Иванович тревожно встрепенулся, бессмысленно вытаращив на шифоньер красные от водки и слез близорукие глаза.

Бирюзовый лучик, прочертивший душный воздух спальни от щели между дверцей и крышкой шифоньера до потолка, привлек рассеивающееся внимание тестя, но каких-либо выводов сделать ему не удалось, выражаясь сухим протокольным языком – по причине сильного алкогольного опьянения. Поглазев некоторое время на шифоньер, внутри которого притаилось чудовище, Михаил Иванович мягко отвалился на подушки неразобранной кровати и крепко заснул, успев перед этим дернуть шнурок выключателя торшера, погрузив спальню во тьму, если, конечно, не считать льдистого бирюзового лучика…

В сложно устроенном многофункциональном мозговом центре стрэнга неожиданно загорелась схема городского кладбища, исчерченная сиренево флюоресцирующими линиями и точками, и в юго-восточной части его – яркий смарагдовый крестик, означавший местонахождение могилы Антонины Кирилловны. Крестик беспокойно пульсировал и многозначительно мигал, чем сразу стал вызывать у стрэнга сильное беспокойство, и, короткое время понаблюдав за призывным мерцанием смарагдового крестика, стрэнг объявил белью:

– Я сейчас улечу!

– Куда?! – уже не совсем равнодушно и с легкими нотками беспокойства спросило белье.

– К своему новому Хозяину – он только что позвал меня! – стрэнг сделал соответствующее волевое усилие и замок дверцы открылся, сопровождаемый характерным щелканьем. Ключ выпал из скважины на пол, дверца медленно раскрылась и спальня родителей Рады щедро осветилась красивыми и тревожными бирюзово-смарагдовыми сполохами, в совокупности своей чем-то напоминающими северное сияние. В его холодном ледяном блеске, Михаил Иванович, бесчувственно валявшийся на кровати, напоминал замерзшего, «в усмерть» пьяного полярника.

На бельевых полках сделалось почти также оживленно, как на базарной площади в воскресный день – неуклюже зашевелилось, мрачно зашушукало белье, заколыхались плавными волнами миллионы каратов драгоценных камней, распылившихся в воздухе сверкающими прозрачными слоями, с верхней полки медленно поползло черное мохнатое тело стрэнга, заметно увеличившегося в размерах за последние несколько суток.

Некоторое время стрэнг неподвижно повисел в воздухе рядом с шифоньером, нервно встряхивая кончиками крыльев, нетерпеливо шевеля мириадами чутких рылец ворсинок-рецепторов, наблюдая за нелепыми корчами свадебной простыни, сумевшей самостоятельно выползти вслед за ним со своей полки, но, естественно из-за недостатка опыта, умения и сил, позорно свалившейся на пол и извивавшейся сейчас там наподобие двухметровой змеи, покрытой белой кожей, разукрашенной цветочным узором.

Стрэнг снисходительно усмехнулся и плавным изящным движением поднял себя под самый потолок, развернувшись там во всю свою площадь – громадным антрацитовым ромбом, парившем в бирюзово сверкающем обрамлении на белесом фоне потолка, покрытого известью.

Мрачная тень упала на бледно-зеленое лицо спавшего тестя. А самое плохое, что стрэнг почувствовал запах исходивший от лежавшего прямо под ним человека – приятный, возбуждавший неведомое ранее стрэнгу желание. И запах этот был ничем иным, как запахом живой человеческой крови.

Но схема городского кладбища и смарагдовые позывные могилы тещи разгорались все ярче и требовательнее в мозговом центре стрэнга, и он, некоторое время задумчиво повисев над ничего не подозревавшим Михаилом Ивановичем, неторопливо стал двигаться в сторону окна, форточка которого оказалась широко распахнутой (ее открыл сам тесть перед тем, как усесться возле торшера и начать пить водку – ему показалось, что в спальне стоял специфический удушливый запах).

Стрэнг завернул острые углы крылья внутрь и, уподобившись свернутому для переноски ковру, тихонько выскользнул через отверстие форточки во мрак безлунной майской ночи.

Бирюзовое сияние в спальне сразу погасло, на полках с бельем прекратились возня и шушуканье, амбициозная свадебная простынь неподвижно замерла на полу, прекратив дергаться в неприятно смотревшихся конвульсиях. Ослабел и отвратительный гнилостный запах, заполнивший спальню и спровоцировавший превращение и без того невеселых сновидений Михаила Ивановича в утонченные кошмары.

Очутившись на открытом воздухе вне пределов нашей квартиры, стрэнг вновь расправил крылья, с тоской вгляделся в обложивший его со всех сторон горизонта ночной мрак, в надежде увидеть розовое сияние больших капель лечебной росы на гигантских листьях деревьев Нетленных Лесов. Разумеется, что ничего похожего он не увидел и, тогда, сделав мощное усилие, стрэнг свечкой, вертикально вверх, вбуравился в толщу влажного ночного неба чужого враждебного мира и набрав нужную высоту, стремительно полетел к неудержимо манившей его могиле, затерявшейся среди тысяч других могил Черницкого городского кладбища.

 

Глава 7

Настойчивый звонок я услышал сквозь тяжелый тающий сон, но по-настоящему меня разбудила Рада. Она, оказывается, успела сходить к двери и спросить: кто, к кому и по какому поводу пришёл.

– Валя, иди – там к тебе пришли какие-то из ФСБ, Панцырев и Стрельчиков, что ли? – равнодушно сообщила она, глядя вроде бы и на меня, а на самом деле – сквозь меня и даже – сквозь стену, отделявшую нашу с ней спальню от соседской квартиры.

– Не Стрельчиков, а – Стрельцов, – машинально поправил я Раду, пытаясь понять выражение, царившее у нее в глазах.

– Совсем они что ли одурели?! У людей – похороны, а им как с гуся водя, ничего святого!

Голова, естественно, трещала и готова была вот-вот разломиться, тошнило. Радка села на кровати, подобрала ноги с пола, согнула их в коленях и поджала к подбородку. Хорошо, хоть – не плакала. Спросила у меня, по-прежнему – убийственно равнодушно:

– Что им надо от тебя?

– Понятия не имею, – с трудом проворочал я непослушным языком, горевшим сухим огнём вагагрезиновой жажды, и натянул брюки – На похоронах они ещё были что надо там им было – я так и не понял.

Квартира вновь наполнилась нетерпеливым продолжительным звоном.

– Иду, иду! – зло крикнул я, невольно выведя аксиому, что чувство такта никогда не входило в арсенал психологических приемов, употребляемых сотрудниками ФСБ в их нелегкой борьбе за безопасность нашей Родины.

Нарочито громко лязгая замками, открыл входную дверь и впустил генерал-майора Панцырева и майора Стрельцова.

Майор Стрельцов прижимал к животу и груди большой бумажный пакет, чем-то плотно набитый – скорее всего, подумал почему-то я, закусками и вином.

Руки Панцырева были свободны, правую он тут же сунул мне для приветственного пожатия.

– Доброе утро, Валентин Валентинович! – радостно, словно увидел перед собой вместо меня близкого любимого родственника, едва ли не воскликнул генерал Панцырев, и я, естественно, подумал: «А не выпивши ли он?!»

– А нас вот служба с Эдуардом обязала к вам зайти с утра пораньше – не возражаете?

– Вам попробуй возрази, – хмуро ответил я, делая шаг в сторону и кивком головы приглашая нежданных визитеров войти. – Только, если можно, разговаривайте потише – жена и тесть там… – неопределенно махнул я рукой вглубь квартиры.

Мы тихонько прошли на кухню и покрепче прикрыли дверь за собой. Майор Стрельцов поставил бумажный пакет на стол, вытащил оттуда две литровые бутылки импортного портвейна, круг копченой колбасы, кусок по-домашнему засоленного сала, кирпич хлеба, какие-то черствые засахаренные булочки. По дрожавшим рукам, по мятым бледным лицам ранних гостей я без особого труда догадался, что они не спали целую ночь напролет, ну и, вероятно вполне, приняли изрядное количество спиртного. Разумеется, я не собирался их за то осуждать – служба такая.

Молча я достал из гостиного шкафчика стаканы, нож, тарелки. Эдуард открыл одну из бутылок, разлил золотисто-коричневое вино по стаканам, я нарезал хлеб, колбасу, сало, аккуратно разложил по тарелкам. Не чокаясь, мы выпили, помянули тещу, закусили. Головная боль моя и чувство тошноты мгновенно утонули в бездонном портвейновом омуте.

Прожевав кружок колбасы, Сергей Семенович произнес деловито:

– Ну-с, а теперь можно и поговорить.

– Вот теперь, действительно, можно, – не без глубокого удовлетворения подтвердил я.

– Я не буду, Валентин Валентинович, ходить вокруг да около, я буду говорить по существу, – несмотря на более чем вероятную бессонную ночь и только что выпитый портвейн, Сергей Семенович заговорил энергично, ясно, четко, собранно, голосом, внушающим непреодолимое желание вытянуть руки по швам и безоговорочно во всём с ним соглашаться…

– Прежде всего, я еще раз представлюсь: Панцырев Сергей Семенович, теперь уже генерал-майор ФСБ…

– Поздравляю! – успел вставить я, искренне удивившись скорости продвижения по иерархической лестнице званий внутри системы ФСБ.

– Спасибо. Я продолжу, с вашего позволения. Я и мой коллега, майор Стрельцов представляем специальный отдел ФСБ, занимающийся расследованием, как глобальных катастроф, так и отдельных несчастных случаев частного масштаба, обусловленных причинами паранормального характера. И у вас дома мы оказались совершенно не случайно.

Антонина Кирилловна Кобрицкая, ваша теща, как показали результаты патологоанатомического исследования, умерла насильственной смертью. Ее кто-то убил очень оригинальным, неизвестным науке способом. И следствию, которое возглавляю я, необходимо выяснить: кто убил вашу тещу и – как? В связи с обрисованной вкратце сложившейся ситуацией я должен буду задать вам, Валентин Валентинович несколько вопросов, а вы обязаны будете ответить мне на них честно, ничего не утаивая.

– Я готов, товарищ генерал – майор, – кивнул я головой.

– Самый первый и самый главный вопрос, Валентин Валентинович: вы замечали за последние дни, непосредственно предшествовавшие гибели Антонины Кирилловны, что-либо откровенно более, чем странное, необычное, не укладывающееся в рамках типовых человеческих представлений о возможностях объективной реальности, проявившееся посредством видимых физических, химических, либо биологических явлений, в поступках, разговорах самой потерпевшей и людей из ее ближайшего окружения.

Вопрос Панцырева показался мне чересчур длинным, витиеватым и построенным неоправданно сложно, но, тем не менее, я сразу решил рассказать про Черную Шаль, однако, перед тем как раскрыть рот, внезапно передумал и ответил совсем неискренне и неопределенно:

– Если сказать честно, товарищ гене…

– Зовите меня, пожалуйста – Сергей Семенович.

– Хорошо, Сергей Семенович. Так вот, Сергей Семенович, если сказать честно, то все последние дни – по сегодняшнее утро и – начиная с юбилея тещи, я не просыхал, и все вокруг представлялось мне странным и необычным, и каким-то неправильным.

 

Глава 8

В кабинете директор ФСБ – очень просторном уютном помещении, со стенами, обитыми древесиной эбенового дерева, находились два человека: сам хозяин кабинета, генерал-армии Плейтис и временно исполняющий обязанности начальника подотдела «Стикс-2», генерал-лейтенант Рыжевласов.

Беседа, безусловно, носила конфиденциальный характер, и предмет её не доставлял удовольствия ни одному из генералов. Говорил, в основном, Рыжевласов, и в голосе его нет-нет да проскальзывали оправдательные нотки, что выглядело вполне естественным на фоне разразившейся со «Стиксом-2» катастрофы.

– …Собственно, мобилизационные мероприятия, как таковые, в случае наступления ситуации «Игрек» руководство «Стикса-2» планировало – в течение семи дней.

Так что, как сами видите, господин генерал армии, ликвидировать последствия столь неожиданного и сокрушительного провала…

– Это вы подметили удивительно точно, – несколько глумливо произнёс директор ФСБ, перебивая Рыжевласова на полуслове, – провал получился, действительно, сокрушительным. Я бы даже сказал – более чем, сокрушительным. И никто из нас до сих пор не имеет ясного представления о возможных размерах его последствий… Я думаю, вы, Рыжевласов, прекрасно понимаете, что сейчас и мне, и самому себе заговариваете зубы, занимаетесь абсолютно неуместным самоуспокоением. У нас же земля горит под ногами, Рыжевласов!!! – с трудом дававшееся внешнее спокойствие изменило Директору, он заёрзал в своём удобном кресле, нервно забарабанил пальцами по поверхности стола, и выражение лица генерал армии сделалось обиженно растерянным, как у ребенка, потерявшего любимую игрушку.

Но директор ФСБ был не ребенок. А роль потерянной игрушки вполне могла сыграть в недалеком будущем собственная, директора, жизнь. Ох, не по себе же было в эти минуты генералу-армии Плейтису, когда Рыжевласов пытался его успокоить ложными доводами в пользу неизбежности благополучного исхода ситуации «игрек», совсем, совсем не по себе.

Впрочем, он быстро сумел подавить зарождавшуюся в душе панику и еще раз, как следует решил расспросить Рыжевласова о ходе следствия по факту убийства генерал-полковника ФСБ Шквотина и собственного корреспондента газеты «Вашингтон пост» в Москве Ирины Райзнер, и о дальнейших перспективах, учитывая эти убийства, сотрудничества ФСБ с организацией, полномочным и единственным представителем которой являлся господин Чермик.

– Вы уверены, что сумеете ликвидировать последствия провала в течение трёх ближайших суток, и – не позднее?! – требовательно спросил он, самой интонацией прозвучавшего вопроса заранее исключая для ответчика возможность сказать неправду или даже полуправду.

Рыжевласов отлично понял, что ему нельзя солгать и, собравшись с духом, сказал то, что его мучило все последние дни с момента трагедии в музее «Стикса»:

– Я полагаю, что контроль над ситуацией потерян – последствия непредсказуемы, трагическая гибель Шквотина и Райзнер – только начало в цепочке грядущих смертей.

Плейтис поморщился и, навалившись на стол грудью, вытянув в сторону Рыжевласова голову, прямо-таки прошипел:

– Вы, надеюсь, понимаете, что делая подобное заявление, вы откровенно рискуете карьерой?

– Меня никак не может волновать карьера, когда под реальной угрозой находится моя жизнь! – у Рыжевласова судорожно дернулся кадык, – В том идиотском Мухосранске Организация совершила серьезный прокол и за него нас начали убивать!!!

– Успокойтесь, генерал, и говорите потише, вас, в конце концов, пока никто не убивает, – на скулах Плейтиса резко обозначились крупные желваки, отчего он стал выглядеть мужественнее и злее, чем являлся на самом деле, – Кто все-таки руководил операцией, если так конечно можно назвать простейшую задачу охраны могилы от грабительского раскопа в Кулибашево?

– Панцырев, – угрюмо ответил Рыжевласов, всегда находившийся с Панцыревым в теплых приятельских отношениях.

– Панцырев?! – Плейтис воздел очи к потолку и изумленно присвистнул: – И он прохлопал могилу?!

– У него есть уверенность, что его группу специально отправили в Кулибашево слишком поздно, единственно с целью поссорить Чермика с Организацией! Когда они прибыли, могила уже оказалась разграбленной и ситуация с Кулибашево остается угрожающей, Панцырев просит подкрепления.

– А что конкретно происходит в Кулибашево и какие таки ценности могли находиться в той проклятой могиле?

Лицо Рыжевласова приобрело непроницаемое выражение и в кабинете сразу повисла напряженная тишина.

– Говорите, генерал, не стесняйтесь, – директор ФСБ сардонически усмехнулся. – Я все-таки, как-никак являюсь вашим самым главным начальником и в силу занимаемой должности обязан знать всё, что знают мои подчинённые.

– Хорошо. Вы правы. Подчиняюсь-то я ведь и вправду прежде всего вам, хотя в отдельных случаях предусматривается…

– Я знаю, генерал, об исключительных прерогативах вашего подотдела в критических ситуациях. Но помимо полного тождества между мною и моей должностью, я являюсь лицом, лично заинтересованным в осуществлении проекта «Прокаженный уйгур». И поэтому, будьте любезны, выкладывать ваши карты на стол – все, без утайки.

 

Глава 9

Помолчав некоторое время, я продолжил путано и уклончиво отвечать на прямо поставленный генерал-майором Панцыревым вопрос:

– Действительно, во время празднования своего дня рождения теща была какая-то не такая, как обычно.

– А какая, конкретно, она была?

– Грустная и задумчивая, а раньше я вовсе не замечал, чтобы она когда-нибудь чем-либо грустила и думала.

– Вообще не думала? Она что – была круглой дурой?

– Да нет, конечно, я – ухмыльнулся, – Просто женщины её склада никогда ни о чем не думают, потому что про все, как им кажется, знают наперед и до мельчайших деталей. Когда человек всё знает, ему ни о чем не нужно думать – логично?

– Логично, – согласился Сергей Семенович и поспешил задать следующий вопрос:

– У вашей тёщи были враги? Ведь она все же, как никак является директором крупного городского ресторана. А это, сами понимаете, всегда – большие деньги, интриги, конфликты на финансово-экономической почве, завистники, анонимки, сплетники, внезапные ревизии и так далее.

– Да нет, – я пожал плечами, – явных врагов вроде не было, тайные, наверняка, были.

– А вот вы говорите, во время юбилейного застолья Антонина Кирилловна выглядела, на ваш взгляд, не так, как обычно – подавленно там, тоскливо, бледно, грустно. Может, она недомогала? По заключению паталогоанатома, доктора медицинских наук Абаркагана ваша теща, по всей видимости, была отравлена неизвестным ядом, вызывающим специфические необратимые изменения основных жизненных систем организма. Может кто-то из гостей влил ей чего-нибудь в бокал с вином, воспользовавшись всеобщей пьяной суматохой?

Сначала меня просто смутно насторожило последнее предположение генерала Панцырева, а затем с ужасающей ясностью мне представилось, что цыганкина шаль оказалась пропитанной каким-нибудь смертельно ядовитым химикатом, и я явился невольным соучастником убийства тещи! Откуда и какими путями, и что могли доставать цыгане, об этом в городе создавалось немало мрачных легенд. Черт возьми! Я начинал чувствовать себя просто прескверно.

– Никто ей ничего не вливал – баба она была слишком добрая, чтобы у кого-то рука на нее могла подняться, – только и ответил я, – сама она, наверное, отравилась, случайно. Не знаю я… ничего не могу сказать…

Я едва не съёжился от охватившего меня сильнейшего, совершенно неожиданного страха и твердо решил ничего не говорить про Чёрную Шаль – мне не нужны были неизбежные лишние неприятности. Я пришёл к единственно правильному выводу – во всем разобраться самостоятельно, без навязчиво предлагаемой помощи сотрудников ФСБ. Во всяком случае, нужно было попытаться найти на базаре цыганку, сносить шаль к одному своему бывшему однокласснику, талантливому химику, у которого наверняка могло найтись необходимое оборудование, чтобы провести анализ вещества, слагавшего мой подарок покойнице-теще. И если анализ покажет резко нежелательный результат, шаль необходимо будет уничтожить – лучше всего сжечь. Других более или менее вероятных причин скоропостижной смерти тёщи я не видел.

– Понятно, – прервал мои размышления Сергей Семенович, – все понятно, – еще раз повторил он и, тяжело вздохнув, пружинисто поднялся на ноги, посмотрел в окно на зеленую листву, покрывающую ветви тополей и кленов.

– Сергей Семенович? – почтительно обратился к нему я.

– Да? – он нехотя оторвался от созерцания майских тополей и медленно повернул голову ко мне.

– Я перед вами был честен, а вы теперь в свою очередь не можете не ответить мне также честно – что все-таки привело вас к нам в квартиру?

– Служба, – не задумываясь ответил Сергей Семенович и устало улыбнулся, – наша проклятая служба, Валентин Валентинович, и только она, – он покачался с пяток на носки, глядя себе под ноги, затем резко вскинул голову, строго и требовательно посмотрел на Стрельцова и сказал:

– Пойдем, Эдуард. Все что мы могли здесь сделать – сделали, что хотели узнать – то узнали. Телефон наш у Валентина Валентиновича имеется, и если он вдруг все-таки вспомнит что-нибудь важное, всегда сумеет позвонить нам.

Я поразился: куда могла подеваться его, несомненно, высочайшая профессиональная наблюдательность?! Или на мне просто испытывали какой-то стандартный оперативный прием в ходе ведущегося следствия. Но, во всяком случае, про Чёрную Шаль я твёрдо решил в дальнейшем разговор не возобновлять. Я заговорил о другом – уже после того, как мне на прощание крепко пожали руку Панцырев и Стрельцов.

– А вино с закуской что же не берете с собой? – я кивнул на наш импровизированный поминальный стол.

– Ну что вы, Валентин Валентинович! – укоризненно развел руками Сергей Семенович, – Так-то уж совсем плохо не думайте о сотрудниках ФСБ. Мы всё-таки вас защищаем.

Расстались, короче, мы тепло – почти по-родственному, чему в немалой степени способствовал портвейн, оставленный на кухне моими гостями.

 

Глава 10

Когда я захлопнул за неждаными посетителями дверь, из спальни вышла Рада и тревожно спросила:

– Кто это был? Они из милиции?

– Из ФСБ – забыла что-ли?

– Из ФСБ?! – удивленно протянула Радка, – А что им от нас надо?!

– Они из специального отдела ФСБ, занимающегося расследованием паранормальных несчастных случаев, катастроф и преступлений.

– Да? – она посмотрела на меня очень странно и глубоко задумалась, глядя, как бы на меня, а на самом деле – сквозь меня своим странным утренним взглядом.

– А где Михаил Иванович?

– Он лежит – ему плохо, – трансцедентальная отчуждённость исчезла из глаз жены, и в голосе появились насторожившие меня, да и, впрочем, соответствующие той информации, какую сообщила она спустя секунду, нотки: – Ему точно также плохо, как и маме. Как и маме, папе снился тот же сон – будто он лежит в глубокой и холодной могиле. И от холода он проснулся и на плечах у него лежала эта страшная чёрная шаль, которую ты подарил маме…

Она умолкла на какое-то время и опять отрешённо принялась рассматривать узоры стенных обоев сквозь меня, а я заворожено смотрел ей в лицо и четко знал, что зрачки мои расширились до пределов, положенных природой. Я не выдержал наступившего молчания и спросил Раду:

– Почему ты назвала её страшной? Что страшного ты в ней увидела?

– Потому что она – страшная, – медленно проговорила Рада, словно усилием воли возвращая глазам осмысленное выражение, – Она страшнее самой смерти, ты не представляешь, Валя, какой мерзкой и гадкой казалась она мне на ощупь, когда я снимала её с папиных плеч.

– А сам папа не мог что ли её снять? Или он тебя об этом попросил? – я начал задавать не совсем нормальные вопросы, и меня это нисколько не напугало, – как-то незаметно со всех сторон нас с Радкой и Михаилом Ивановичем обступили призраки кровавых фантастических чудес, и привычная жизнь, протекавшая по общеизвестным правилам и законам, рухнула в пропасть заколдованного мира, где не было дна и где обитали поразительные чудовища ни в каком дне не нуждавшиеся.

– Папа, по-моему, не хотел, чтобы я сняла с его плеч эту шаль. А может… не знаю, в общем. Спал ли папа или находился в нездоровом трансе, но когда я стала эту шаль, буквально, сдирать у него с плеч, он глаза открыл и жалобно-жалобно как-то застонал, не то проговорил – типа: «Не трогай её, крошка моя, ей больно так, очень больно, мне больно». …Боюсь, что именно эти слова я слышала. Валя – с этой шалью что-то не так, Я думаю, ты и сам это чувствуешь и понимаешь. Скажи честно: где, и у кого ты её купил?

– На базаре в цыганском ряду.

– Ты с ума сошел! Продавцов помнишь?

– Да. Забыть их трудно. Бельмастая здоровенная цыганка и муж ее или, кто он там ей был – не знаю. Тоже толстый, здоровый. Они стояли рядом с грузовым «КамАЗом», весь кузов был забит товарами: коврами, посудой, каким-то тряпьем, я особенно не приглядывался, – я говорил виноватым голосом, пряча от нее глаза. – Не знаю даже, что на меня нашло. Ну, ты вроде, сама же меня хвалила за эту шаль, – я резко умолк и совсем другим, уже не виноватым, голосом, сказал: – Слушай, а тебе не кажется, может – мы сходим с ума?

– По-моему, нам крупно не повезло, – несколько загадочно ответила Рада, и опять взгляд её приобрел сильное сходство с рентгеном.

– Что ты имеешь в виду? – озадаченно спросил я, машинально вытирая вспотевший лоб тыльной стороной ладони.

– Пойду посмотрю, как там папа, – вместо ответа сказала она. Встала и ушла из кухни к отцу в спальню, оставив меня в одиночестве.

Оставшись один я задумался. Думал я недолго, примерно через полминуты сделав вывод о необходимости пойти все-таки на базар и попытаться найти там цыганку.

Я прошел в ванную, как следует умылся, затем в спальне переоделся в новые джинсы, выбрал чистую рубашку, как следует причесался, остался доволен внешним видом и перед уходом на поиски виновников нашего несчастья я не мог не зайти попроведать Михаила Ивановича.

Так же как и несколько дней назад Антонина Кирилловна, ее муж сейчас лежал навзничь на кровати и тоскливо смотрел в потолок. Рада сидела у изголовья и держала отца за руку. Обе створки окна были раскрыты настежь и в комнату свободно вливался свежий майский воздух.

– Михаил Иванович, вам плохо? – участливо спросил я.

– Плохо, Валька, – улыбка бесследно исчезла с бескровного лица тестя, освободившаяся от рукопожатия худая рука его бессильно упала на одеяло, взгляд сделался и мутным, и мрачным, безнадёжно тоскливым, устремлённым в открывшиеся перед ним бескрайние просторы царства боли, страха и бесконечных сомнений, – В голове пусто-пусто и легко, и не страшно совсем.

– Что не страшно? – спросила Радка.

– Умирать не страшно, дочка, – безучастно ответил отец.

Не сговариваясь, мы с Радкой переглянулись, и в глазах жены я без труда прочитал мрачную уверенность. Увидев нашу реакцию на свои слова, Михаил Иванович, уже не таким уже слабым, а достаточно твердым голосом заявил:

– Нет, ребята, действительно, я совершенно напрасно так расклеился и не хочу больше вас расстраивать и отвлекать от ваших молодых дел. Вздремну я просто-напросто часика два, и хандру всю, как рукой снимет, – он закрыл глаза и натянул одеяло до подбородка, давая нам понять, что уже почти уснул и наше присутствие возле его кровати является излишним.

– Точно, что «скорую» вызывать не нужно? – словно и не слышала отца, строго спросила Радка.

– Точно – точнее некуда, – почти неслышно произнес тесть усталым голосом и изобразил на лице секундную недовольную гримаску.

– Я пошел на базар, – многозначительно прошептал я.

– Я останусь с папой, – хмуро сказала Радка. – Возвращайся быстрее.

– Туда – да обратно, – я молча поманил её пальцем. Она послушно вышла вслед за мною из спальни, прикрыв дверь.

– Что ты хотел?

– Ты шаль куда дела?

– В стиральную машину бросила.

– Да? – я недоверчиво взглянул на нее, – Зачем – стирать что ли будешь?

– Придешь – поговорим, – она сказала совсем не то, что хотела, вернее, по сути ничего не сказала, повернулась и ушла в спальню к отцу.

 

Глава 11

– Черный телефон спецсвязи с господином Чермиком в кабинете покойного Бориса Федоровича самоликвидировался незадолго до зверского убийства самого Бориса Федоровича, – начал свой доклад Рыжевласов. – Проект «Прокаженный уйгур» находится на стадии более чем активного самосвёртывания, долг ФСБ холдинговой транснациональной корпорации «Чемрик и К° за последние четверо суток вырос до восьмисот пятидесяти миллионов долларов США. Возникшее отрицательное сальдо покрывать практически нечем, если учитывать полную неуправляемость и ураганный характер роста необратимого дисбаланса. В ближайшие двадцать четыре часа ожидается начало массовых объявлений банкротств многими внутрироссийскими и международными филиалами Организации.

– А в могиле, – голос генерал-лейтенанта внезапно приобрел хриплое и низкое звучание, он упер ладони о поверхность стола, и также, как несколько минут назад Плейтис, навалился о стол грудью и вытянул шею вместе с головой поближе к собеседнику, дабы дальнейшие слова звучали особенно доверительно, – в могиле той, как считает генерал-майор Панцырев, хранилась душа проекта «Прокаженный уйгур», – черная душа зловещего скользкого непонятного предприятия. Кто-то раскопал могилу до того, как её оцепили спецназовцы «Альфы» и «Стикса», и эта душа вылетела наружу, сделавшись совершенно неприкаянной! – он умолк, и несколько успокоившись, продолжил:

– Безусловно, что я выражаюсь несколько метафорично, но вы же сами знаете о феноменальном чутье генерала Панцырева – он напал на след чудовища, которое сильно его пугает. Во всяком случае, чье-то огромное копыто раскололо череп генерал-полковнику Шквотину, то же самое копыто расплющило в безобразную кровавую лепешку голову журналистки Ирины Райзнер. Говорят, она была очень хороша собой, и Борис Федорович испытывал к ней сильное чувство.

– Именно – копытом?? – со странной смесью язвительности и страха уточнил генерал армии Плейтис.

– Да – огромное копыто диаметром тридцать два сантиметра. Плюс – две большие кучи навоза в помещении Музея «Стикса». Навоз по форме и консистенции напоминает лошадиный. За исключением – размеров и цвета.

– Н-д-а-а? – директор ФСБ неопределённо хмыкнул и улыбнулся нервной злой улыбкой, – Больше или меньше?

– Что – больше или меньше? – не понял Рыжевласов.

– Больше или меньше лошадиного?

– Больше – примерно в два раза и ярко-синего цвета!

– У вас там целый зоопарк в этом вашем Музее, – Плейтис улыбнулся еще злее, – Авгиевы конюшни!

– Удачное сравнение! – искренне похвалил образность мышления Директора Рыжевласов, неосознанно делая попытку перевести разговор в иную, менее минорную и напряженную плоскость.

Но ничего у Рыжевласова не получилось: нисколько не стало на душе веселей ни у него, ни у Плейтиса по той незамысловатой причине, что предмет их беседы носил классический нежизнеутверждающий характер и изобиловал невероятно мрачными деталями, не позволяющими делать не то чтобы оптимистические, а даже просто – нормальные выводы.

– Итак, ладно, – Плейтис решил подвести итоги, – Давайте все-таки конкретизируем предельно чётко наши первоочередные задачи. Я приготовился немедленно выслушать ваши соображения.

Рыжевласов расправил плечи и нахмурил брови – таким образом, внешне на нем всегда отражалась кратковременная внутренняя собранность, инстинктивно проявлявшаяся в экстремальных ситуациях. Прокашлявшись коротко в кулак, он перечислил первоочередные задачи следствия:

– Задача первая – установить и по возможности арестовать убийцу или убийц Шквотина и Райзнер.

Задача вторая…

– Нет, простите, генерал, мне кажется, что задача первая в вашей интерпретации прозвучала недостаточно полно, – иронично перебил его Плейтис.

– Полнее, по-моему, некуда, – недовольно возразил Рыжевласов.

– Нет, не согласен. Вы забыли самое главное: необходимо выяснить – не угрожает ли тоже самое таинственное, огромное и крепкое копыто и нашим с вами головам?

– Разумеется, угрожает. Но эта угроза казалась мне очевидной, и я не стал акцентировать на ней внимание. Разрешите продолжить?

– Разрешаю.

– Итак, задача вторая. Её успешное выполнение зависит целиком от оперативных способностей генерал-майора Панцырева, и если он сумеет обнаружить в оптимальные сроки пропажу из кулибашевской могилы, то сама собой решится и третья задача: ликвидация ситуации «Игрек» и восстановление статуса кво с силами, чьи интересы в нашей стране до сих пор представлял господин Чермик. Всё.

Генерал армии Плейтис выдержал продолжительную паузу, обдумывая короткий доклад начальника «Стикса». А обдумав, подвел резюме:

– Ни одну из вышеназванных вами задач Организация решить не сумеет. Все наши попытки в этом направлении обречены на неудачу, являясь профанацией чистейшей воды. Очень скоро нас с вами, генерал, постигнет судьба Шквотина.

Опять, примерно на полминуты, в кабинете повисло тяжелое, как каменная плита, молчание. Директор ФСБ ждал от начальника «Стикса» аргументированное убедительное опровержение своему утверждению, а начальник «Стикса» думал, что ему ответить: ложь или правду. Плейтис в ожидании ответа, смотрел на него с ничем не замаскированным безумием отчаянья, в глазах. Но Рыжевласов оказался безжалостен и сказал правду:

– Вы правы, товарищ генерал армии, скорее всего, мы с вами погибнем, нам никто не простит такой чудовищный долг…

 

Глава 12

Новый приступ ужасной боли языком невидимого пламени лизнул огромное тело Аджаньги от копыт до кончиков рогов, и почти никогда не испытывая в течение своей жизни боли, и совсем не умея ее терпеть, он распахнул зубастую пасть и обиженно заревел во всю мощь могучих легких. Его кошмарный вопль, до сих пор ни кем и никогда не слышанный на Земле, затравленно заметался между голыми бетонными стенами недостроенной панельной девятиэтажки, где кураторы затянувшейся командировки Аджаньги, определили ему место превентивной мутации, необходимой для успешного завершения порученной операции.

Аджаньга не потерял сознания, атакованный жестокой болью. Не в силах умолкнуть и продолжая обиженно реветь, рискуя привлечь внимание патрульных нарядов милиции, частенько прочесывавших район новостройки в профилактических целях, он, тем не менее, не лишился способности аналитически мыслить, и отдавать себе объективно верный отчет о крайне опасности своего положения.

Когда боль сделалась невыносимой, достигнув своего апогея, Аджаньге волей-неволей пришлось напрячь мозги до отпущенного им природой предела, и он вспомнил о так называемых «обезболивающих таблетках». Аджаньга запустил лапы в походный кожаный баул весьма приличных размеров и лихорадочно принялся шарить там гибкими длинными пальцами, увенчанными острыми загнутыми когтями.

Нужные таблетки – кучку ярко-голубых шестигранных кристаллов, сваленных в большой цилиндрической банке из твёрдого пластика, ему удалось найти быстро. Аджаньга щедро зачерпнул полную горсть спасительных кристаллов и, ни секунды не медля, отправил в пасть, сразу проглотив, не жуя.

Боль отступила почти мгновенно. Аджаньга облегченно замолчал, захлопнув пасть с такой силой, что с громким радостным стуком ударились друг об дружку, загнутые в виде мачете, ятаганов и навах, двухсантиметровые боевые клыки.

Он опустился на корточки, прикрыв глаза и обхватив голову руками, облокотившись широкой спиной, покрытой жесткой бурой шерстью, о нагретый солнцем бетон стены. Вспомнились слова главного куратора: «…Когда боль достигнет наивысшей точки в своей кривой роста, это будет означать начало процесса временного превращения твоего организма и визуальных данных в копию представителя местной фауны. Ты должен будешь, унгард Аджаньга, почувствовав эту особенную, которую нельзя вытерпеть, боль, немедленно проглотить обезболивающий препарат, принять самую удобную позу и попытаться думать о чем-либо приятном. Тогда ты либо уснешь, либо впадешь в состояние гипнотического транса. И в том, и в другом случае, то есть – в состоянии сна, либо транса, ты пробудешь ровно пятнадцать минут – не больше и не меньше периода времени, требующегося для процесса твоей полной физиологической трансформации. Через четверть часа, ты, унгард Аджаньга обратишься в существо иного мира и немедленно приступишь к выполнению важнейшего задания, порученного тебе твоим Кланом. На все про все у тебя будет пять суток – сто двадцать часов, если ты не уложишься в названный срок – никогда не вернешься домой, а Клан может погибнуть!»…

Далее Аджаньга перестал слышать голос старшего куратора, впав, он не успел понять – в состоянии ли транса либо уснув, даже не начав думать о чем-нибудь приятном. Да и по правде сказать, мало что происходило приятного за долгие годы тяжелой и полной опасностей жизни Аджаньги. Ничего, кроме бесконечных смертельно опасных и технически сложных заданий во имя безопасности Клана, сопряженных со множеством мрачных, как правило, кровавых эпизодов…

 

Глава 13

На базаре меня, как я и предполагал заранее, постигло полное фиаско. Я проходил базарные ряды вдоль и поперек примерно в течение полутора часов, но не нашел ни только нужную мне бельмастую цыганку, но и вообще не встретил никаких цыган – наверное у всех наших городских цыган был сегодня выходной.

И не то, чтобы я как-то особенной сильно расстроился, нет – я и сам толком не знал, какой свет мог бы пролить на тайну (если таковая и в самом деле имела место) черной шали мой предполагаемый разговор с её продавщицей. Что бы она мне сказала?! Да ничего просто-напросто или бы не узнала, или бы посмотрела, как на дурака и послала бы куда подальше – цыганки, они же, за словом в карман не лезут.

Вобщем, впустую я сходил на базар, и с лицом хмурым и озабоченным остановился возле одного шашлычника, раздумчиво глядя, как он махая фанеркой, раздувал огонь в мангале под лежавшими на нем еще совсем сырыми шашлыками. Шашлычник весело подмигнул мне и предупредительно спросил:

– Брать будэшь, брат? Чэрэз дэсять минут будут готовы!

– Да нет, спасибо, – неопределенно ответил я, сам не зная – хочу шашлыка или нет, – может и возьму. Из свинины?

– Из свинины.

– Слушай! – меня вдруг осенило, – ты здесь постоянно торгуешь?

– Каждый дэнь – уже четыре мэсяца, – несколько почему-то обиженно ответил шашлычник.

– Да-а?! А ты цыган-торговцев, случайно, не знаешь?

– А чэм, имэнно?

– Что – чем именно?

– Чэм имэнно таргуюут? Обманули они тэбя они – почэму спрашываэшь?

– Обманули и очень жестоко! – сказал я ему чистейшую правду. – С бельмом на правом глазу, жирную здоровую такую, с очень противной мордой, бабу знаешь?!

Шашлычник посмотрел на меня с интересом, и хитро улыбнувшись одними глазами, ответил вопросом на вопрос:

– Шиту, что ли? – и улыбнулся теперь уже и губами. – Она один здесь с бельмом таргуэет. А зачем она тэбе?

– Да сказал же – обманула она меня! Вещь ей одну хочу вернуть, а деньги забрать – я же не миллионер. Знаешь, где найти ее? Скажи, друг, а?! Каждый раз только у тебя шашлыки буду брать.

– Да днэй пять уже их не видна.

– Их?!

– Ну да. Она же с мужем всегда – с Вишаном. Нэт их, нэ видно уже днэй как пять. В слободкэ они живут, там и ищи.

– Точно – в слободке?!

– Точна. Шита и Вишан зовут. В слободке у людей спросишь – подскажут.

Я понял, что адреса цыган шашлычник действительно не знает. На душе у меня стало совсем скверно: в слободку я не пошел бы ни при каких обстоятельствах, ибо не сомневался, что в этом гиблом месте никто ничего хорошего мне бы не сказал. Я решил поехать домой и направился к троллейбусной остановке.

Недалеко от остановки – метрах в двадцати, перед глазами мелькнула телефонная будка – та самая, из которой звонил я в день празднования юбилея Антонины Кирилловны, спеша сообщить жене о сделанной мною роковой покупке. Я остановился – будка была пуста! Постояв некоторое время в растерянности, я вошел в будку и набрал номер домашнего телефона.

– Квартира Кобрицких, – услышал я в мембране слабый и грустный голос Рады.

– Это я. Как дела?

– Никак. Папе вроде лучше стало. Ты скоро придешь? – она даже не спросила – нашел я цыганку на базаре или нет. Так что мне, как ни глупо это звучит, сделалось немного обидно за мои, хоть и почти бесплодные, все же какие-то старания. И я сказал ей то, что еще секунду назад мне и в голову не приходило:

– Если ты не возражаешь, я съезжу в Цыганскую Слободу, там ее поищу.

– Ты уверен, что это необходимо?

– Что-то делать-то надо, – ответил я, добавив про себя вторую половину фразы: «…чтобы не сойти с ума», и продолжал держать трубку возле уха, ожидая дальнейших слов Рады. Но она молчала. Тогда я с расстановкой произнес:

– Знаешь, приготовь мне шаль – в какой-нибудь пакет сложи. Я её, как вернусь из Слободы, пойду на свалку отнесу и сожгу.

– Да, наверное, её надо сжечь, – после длительной паузы проговорила она с насторожившей меня странноватой интонацией. – Кстати, тебе этот звонил – Сергей Семенович Панцырев, просил срочно позвонить по тому телефону, который он тебе дал. Все. Жду – приезжай быстрее! – она положила трубку.

В нерешительности я подержал трубку на весу, не зная – звонить или не звонить Панцыреву. Но рассудил всё же никуда не звонить, да и не ездить в эту проклятую Цыганскую Слободу, а вернуться домой, взять там черную шаль, отнести на свалку и поскорее сжечь. Я повесил трубку на рычаг и повернулся, чтобы покинуть будку: прямо передо мною я увидел Эдуарда Стрельцова и двух незнакомых мне крепких ребят лет двадцати пяти.

– Вы должны поехать с нами, Валентин, – вежливо, но твердо объявил мне Эдик, – Сергей Семенович ждет вас в гостинице и без вас приказал не возвращаться!

 

Глава 14

Аджаньга отключился от внешнего мира, и повалился на бок, в течение целой четверти часа сделавшись абсолютно беззащитным.

Он увидел себя, незримо присутствующим на Великом Совещании Клана, поголовно повергнутого в печаль и тревогу: «…Своды родовой пещеры Клана терялись в густом мраке, непроглядную черноту которого не могли разогнать многочисленные яркие факелы бесшумного бирюзового пламени, повсюду торчавшие в древних каменных стенах, покрытых пушистой ароматной целебной плесенью. То один, то другой из престарелых членов Великого совета подходил к разноцветным пушистым плесенным коврикам, затейливым узором украшавших холодную стену пещеры, и жадно слизывал раздвоенным шершавым языком капельки драгоценного нектара, выделяемого пещерной плесенью. Этот нектар волшебным образом восстанавливал жизненные силы, тающие у дряхлых стариков Клана с бешеной скоростью.

Но сейчас, как понимал дрожавший от благоговейного ужаса Аджаньга, стариков, как и весь Клан, вполне могла не спасти даже волшебная плесень.

Глаза Вождя горели скорбным и яростным нежно-хризолитовым блеском, в тяжелой задумчивости постукивал он отточенным когтем указательного пальца правой руки по отполированным клыкам, озадаченно раскрытой пасти, и кажется, впервые в жизни не мог подобрать слов, обычно произносимых им при открытии очередного Великого Совета. А может, Вождь искал горящими гневом и скорбью глазами его – Аджаньгу, притаившегося в тонкой уязвимой скорлупе своей крохотной невидимой сферы. В конце-концов Аджаньга являлся простым, хотя и заслуженным, унгардом, а, как известно, несанкционированное свыше, самовольное присутствие на Великом Совете Клана каралось немедленной насильственной смертью.

А может быть и приглашали Аджаньгу, но велели оставаться невидимым до того момента, пока не позовут предстать перед старейшинами Великого Совета, и выслушать их приказ, но в ходе ожесточенных многословных прений про унгарда Аджаньгу забыли, а сам он от страха и сильного волнения никак не мог вспомнить – приглашен он был на Великий Совет или явился туда самовольно…

– Аджаньга!!! – раздался под сводами прохладной пещеры раскатистый рык Вождя и Аджаньга с радостным изумлением понял, что его приглашал на Великий Совет сам Вождь.

Аджаньга выпорхнул из маскировочной сферы подобно тому, как грузная неуклюжая бабочка покидает свою уродливую куколку, и в коленопреклоненной позе символизирующей полную покорность и высшую степень уважения, предстал перед Вождем, завернутым в сверкающую бирюзовым огнем мантию. Не теряя ни секунды времени, Вождь приступил к объяснению сути той тяжелой ситуации, в какой очутился Клан, подчеркнул, что никогда еще за многовековую историю существования, над Кланом не нависало столь реальной угрозы полного уничтожения. В глазах Вождя мелькало, кроме скорби и гнева, еще какое-то неясное выражение, не то, чтобы даже неясное, а скорее – необычное, ранее никогда взгляд Вождя не посещавшее. И больше, чем тщательно подбираемые Вождем слова, Аджаньгу смущало и пугало это, плескавшееся где-то в глубине души Вождя и отражавшееся в его глазах, нечто.

Уже в заключении аудиенции, когда Вождь завершал объяснение Аджаньге того ответственейшего задания, какое поручал ему выполнить Клан, Аджаньгу осенило: Вождь не верил в спасение Клана, он точно, наверняка знал о его предстоящей в недалеком будущем неизбежной гибели, и в глазах Вождя непрошеными танцорами крутились в отчаянной пляске малодушие, растерянность и страх.

– …Ты должен поймать стрэнга, Аджаньга, и принести назад домой к родному очагу на своих плечах, иначе мы все умрем ужасной и неведомой нам смертью. Сумироги уничтожат нас и наши родовые пещеры навеки погрузятся во тьму! Для этого тебе вручается священный «хиранг» – смотри не потеряй его! – так прозвучали последние слова старого Вождя.

Аджаньга понял, что отправляется Кланом на верную гибель – вступить в поединок с обезумевшим стрэнгом, в силу невероятных трагических случайностей, ускользнувшим в чужую параллель, и никакой «хиранг» не поможет ему…

…Четверть часа благополучно миновали, и неузнаваемо преобразившийся Аджаньга очнулся, вернувшись из мрачной родовой пещеры клана на четвертый этаж недостроенного панельного дома, находившегося где-то в юго-западном секторе столицы России. Он с трудом поднялся из лежачего положения на колени и долго-долго смотрел прямо перед собой в противоположную стену, почти сплошь изрисованную грубыми схематическими изображениями мужских и женских половых органов, исписанную бездарными нецензурными стихами.

Аджаньга с силой тряхнул вихрастой рыжеволосой головой, освободившейся от тяжелых рогов и безобразных треугольных ушей и почти сразу ощутил, как тает, слабнет, исчезает назойливый резкий звон, рождавшийся где-то под сводами черепа в области темени, и вместе со звоном перед глазами растворялись среди испарения перегретого солнцем бетона грозные угольно-бирюзовые тени… Аджаньга постепенно приходил в себя – в нового себя.

 

Глава 15

Сытый стрэнг крепко спал в стиральной машине и переживал во сне события минувшей ночи, мелькавшие в сложно устроенном мозге с последовательностью и непрерывностью кадров цветного кино…

…Ночь гостеприимно приняла его в свои прохладные объятья, он испытал прилив восторга после тесного шкафа, очутившись среди безбрежного океана свежего воздуха под серебряным светом тысяч незнакомых созвездий. Свет звёзд ночного земного неба зажигал на кончиках рецепторов стрэнга миллионы крохотных бирюзовых огоньков. Слабый западный ветер ласково и обходительно гладил, и едва заметно колебал развернувшиеся для дальнего полета крылья стрэнга, словно нашептывая их хозяину: «Добро пожаловать, дитя вечной тьмы, в новый неведомый мир, полный легкодоступных, сладких и жирных душ. Вперед, новый житель ночи, вперед без страха и упрека!»

Стрэнг большими кругами плавно поднялся вверх и с высоты примерно ста метров внимательно осмотрел двор нашего дома, густо засаженный тополями, и сам дом, безошибочно определив окно, из которого только что вылетел. Еще стрэнг зафиксировал двух людей, сидевших под грибком детской песочницы, и без труда уловил исходившие от них мощные волны страха – люди увидели, различили черный ромб стрэнга, резко выделявшийся даже на фоне ночной темноты.

Стрэнг не знал, что под грибком песочницы сидели два пожилых, во всех отношениях несчастных бомжа, распивавших бутылку дешевого вермута, заметившие его, когда он в виде свернутого рулоном ковра выбирался наружу из раскрытой форточки родительской спальни. Бомжам сделалось не по себе, несмотря на только что выпитый вермут и катастрофически деградировавшие за долгие годы жизни в подвалах, на вокзалах и помойках основные психомоторные реакции. Раскрыв рты, они молча провожали медленный подъем зловещего воздушного змея до тех пор, пока он не поднялся на такую высоту, где, практически, перестал быть различим. Но суеверный страх прочно поселился в душах бомжей:

– Что это было? – спросил один из них другого.

– Не знаю. Но – ничего хорошего, точно. Отсюда надо бежать!

– Подождем, пока улетит, может, он нас и не заметит, если будем сидеть неподвижно.

Бомжи провели свой короткий диалог хриплым шепотом и, сделав по большому глотку вермута, надолго замолчали, напряженно вглядываясь в ночное небо.

Кроме страха, что самое плохое, чувствительные сенсоры стрэнга уловили исходивший от бомжей аппетитный аромат теплой крови. С некоторых пор букет из запахов страха и крови начал нравиться стрэнгу, и стрэнг в сильной задумчивости сделал над двором два больших неторопливых круга. Но древняя генетическая программа главного жизненного предназначения стрэнга, включила все остатки пока не разрушенных резервов, забыв о бомжах, он на полной скорости полетел в направлении Черницкого кладбища.

Полет его был стремителен и бесшумен. Под черными крыльями, мигая множеством огней, уплывал назад ночной город. Оснащенный мощнейшим локатором мозг стрэнга очень скоро оказался до отказа набитым разношерстной видеоинформацией, окружившей изображение главной цели – смарагдовый крестик могилы среди сиреневой паутины схемы кладбища.

У людей, спавших или бодрствовавшихих в домах, над чьими крышами пролетал стрэнг, неизменно возникало чувство сильнейшего необъяснимого страха. Сквозь оцинкованное железо, шифер, рубероид и бетонные перекрытия стрэнг заглядывал в глаза женщин и мужчин, детей и стариков, и везде видел переполнявшие их непонимание и страх. Жалобно и трусливо скулили домашние собаки самых бесстрашных пород, изгибались дугой и угрожающе рычали на невидимого врага кошки. И ото всех крыш розовым туманом на экране локатора стрэнга поднимался, разрастался и клубился потрясающим по красоте зрелищем густой концентрированный запах крови, щедро смешанной с адреналином.

Кровавый туман заволакивал розовой мглою сиреневые линии кладбищенской схемы, в центре которой настойчиво пульсировал смарагдовый крестик. И чем ближе приближался стрэнг к кладбищу, тем сильнее раздражала его навязчивая смарагдовая пульсация и все более сомнительной представлялась необходимость лететь к могиле нового хозяина. Да и настоящий ли хозяин лежал в той могиле?

Прежняя простая и ясная логика, в течение прошлой жизни руководившая безупречным и предельно целесообразным поведением стрэнга, этой ночью дала серьезный сбой. Он продолжал любить и помнить своего первого, долженствующего оставаться и единственным, хозяина, но любовь и преданность ему заметно девальвировались за последние несколько суток. Стрэнгу не казалось больше, что настоящий хозяин оказался им бессовестно предан.

Да стрэнг и не мог вспомнить, собственно, механизм предательства – по какой причине и каким образом оно произошло и насколько виноват оказался в нем сам хранитель мертвецов. Во всяком случае, сейчас, он в полной мере пожинал плоды происшедшей катастрофы, без сожаления вспоминая о брошенном им старом хозяине, с нескрываемым вожделением вспоминая вкус крови Антонины Кирилловны и Михаила Ивановича, со светлой грустью почти несбыточно мечтая о Нетленных Лесах и совсем не представляя, как будет складываться его ближайшее будущее.

 

Глава 16

Аджаньга пружинисто вскочил на ноги – на длинные стройные ноги, под гладкой золотистой кожей обвитые литыми могучими мышцами. Ноги переходили в узкий таз, на котором покоилось широкогрудое крутоплечее туловище дискобола международного класса. Мощные бицепсы и трицепсы рук, поражающих своими размерами и гибкостью, шевелились сами по себе, напоминая голодных энергичных питонов.

На крепкой, тоже гипертрофированно мускулистой, шее прочно сидела большелобая, рыжая голова в лицевой части покрытая частыми крупными веснушками, оснащённая ярко-зелеными выразительными глазами, глубоко спрятанными под мохнатыми бровями цвета пламени, широким толстогубым, в целом, неприятным жабьим ртом, носом, размерами и формой являвшимся копией мордочки новорожденного муравьеда, и удлиненным тяжелым подбородком, при первом взгляде на который, невольно возникала мысль, что таким подбородком легко раскалывать окаменевшие грецкие орехи – резким движением головы сверху вниз, если, конечно, орехи рассыпаны по твердой плоской поверхности.

Страшное, уродливое, что и говорить, получилось у мутировавшего унгарда лицо, но он не был искушен в эталонах человеческой красоты, и посмотрев в зеркальце, предусмотрительно приготовленное кураторами, остался вполне удовлетворен тем, что увидел. Затем неслышно и невидимо включилась программа адаптации. Аджаньга внимательно вгляделся в содержимое двухметрового баула, изготовленного из кожи болотного смурга.

Сначала ему даже показалось, что перед ним лежит настоящий живой смург (этих коварных, опасных тварей много водилось в болотах, со всех сторон окружавших родную деревню Аджаньги) и он инстинктивно отдернул ногу, но программа адаптации заработала на полную катушку и Аджаньга перестал грезить наяву и правильно сидентифицировал лежавший перед ним раскрытый дорожный баул с ёмкостью для переноски личных вещей. И далее мозг Аджаньги начал функционировать в режиме, обычном для любого земного жителя, обладающим средним уровнем интеллекта.

Он безошибочно выбрал из множества разнообразных предметов, наполнявших баул, новые свежие семейные трусы, майку, носки, кроссовки, тугие темно-синие джинсы и шерстяную темно-красную рубаху в чёрную клетку с длинным рукавом. Пошарив пальцами во внутреннем боковом отделении баула, Аджаньга вытащил оттуда пухлый бумажник, где хранились паспорт и военный билет на имя Куйсмана Сергея Герхардовича, а также – пачка российских рублей и американских долларов. Внимательно перечитав свои паспортные данные и пересчитав деньги, он засунул бумажник в нагрудный карман рубахи. Застегнул молнию замка на бауле, взялся правой рукой за широкие лямки, легко перекинул их через правое плечо, несколько раз подряд напряг и расслабил мышцы ног, рук, спины, живота, довольно улыбнулся, причем, улыбка получилась именно жабьей, стегоцефаличьей – углы толстых губ вытянулись не вверх, а вниз, ну, а главное – Аджаньга почувствовал себя уверенно в окружавшем его бесконечно чужом и непонятном мире.

Даже предстоящая схватка со стрэнгом перестала казаться Аджаньге затеей, заранее обреченной на неудачу. Только в какой-то краткий миг, неизвестно почему и откуда, налетел на Аджаньгу шквальным порывом кусок одного печального воспоминания: он, маленький Аджаньга, и пожилая мать Аджаньги – страдавшая хроническим воспалением обоих копыт, и поэтому постоянно хромавшая, как-то раз в тревожных темно-багровых сумерках отправились ловить съедобных змей на ближайшее болото. Дома – в грязной убогой хижине под полусгнившей крышей, предвкушая богатый улов их с надеждой и нетерпением ждали безногий отец и две парализованные маленькие сестренки, еще меньшие, чем сам Аджаньга.

Хромавшая в тот вечер сильнее обычного мать, каким-то образом ухитрялась совершать сравнительно изящные, а самое важное – точные прыжки с кочки на кочку, искусно балансируя над грязно-желтой поверхностью бездонной трясины. Аджаньга не отставал от матери в её настойчивом, несколько болезненном стремлении во чтобы то ни стало достичь до наступления ночи Змеиного колодца и наловить там жирных серебристых нестибляшек – из них получилось бы великолепное жаркое.

Аджаньга предчувствовал, что случиться скорой беде, и едва-едва не начинал плакать, и все хотел попросить мать не ходить за нестибляшками и половить возле самых берегов болота зеленых нугардов – не таких, конечно, вкусных, как нестибляшки, но зато не требующих, чтобы за ними нужно было переться в такую гиблую трясинную даль, в какую потащились они с матерью. А мать, кстати, что-то все время не умолкая говорила, жаловалась на жизнь низким хриплым голосом, давала какие-то назидательные советы маленькому Аджаньге, и Аджаньге очень-очень не нравилось, что мать болтала языком – на болоте вечером нельзя было отвлекаться…

– … Аджаньга! – неожиданно громко воскликнула она, перепрыгнув на очередную кочку, и повернувшись на этой кочке лицом к Аджаньге, – плохо, сынок, родиться унгардом, и не видеть ничего в своей жизни кроме змей и болота. На горе мы рождены, мой малыш, на горе!.. – Затем она повернулась спиной к опешившему Аджаньге, и собралась совершить очередной прыжок к соседней кочке, но что-то громко и неприятно хрустнуло у ней в правой коленке, она вскрикнула, скорее удивленно, чем от боли, выронила гарпун и сетку, покачнулась, отчаянно размахивая в воздухе длинными руками, надеясь, видимо, поймать точку опоры. Но не поймала и навзничь рухнула в трясину, подняв фонтан жидкой грязи, сразу же скрывшись под её поверхностью.

Аджаньга вздрогнул от внезапности происшедшего, но пока не испугался, полагая, что мать его немедленно вынырнет. Но она не вынырнула, вместо нее на поверхности появился большой мутный пузырь, просуществовавший не больше двух секунд и лопнувший с насмешливым (так почудилось Аджаньге) бульканьем. А матери своей Аджаньга больше не видел никогда в жизни – она утонула у него на глазах. И впоследствии, в течение достаточно удачно складывавшейся для Аджаньги жизни унгарда-воина, он часто, чуть ли не ежедневно, пытался представить выражение лица матери в то роковое мгновение, когда она поняла, что оступилась и падает в трясину вниз головой без каких-либо шансов на спасение.

В ушах Аджаньги начинали тогда звучать безнадёжным рефреном последние слова матери: «…На горе мы рождены, мой малыш, на горе!..» И сумерками боли и грусти заволакивало тогда душу Аджаньги, острая жалость к матери, умершим от голода отцу и сестренкам, целиком овладевала его суровой кровожадной душой и в такие минуты он напрочь растрачивал обычно твердое убеждение в необходимости продолжения собственного существования…

Вот и сейчас это смертельно опасное воспоминание поразило Аджаньгу в самое сердце, но к счастью, получилось оно действительно шквальным – ярким и впечатляющим, но кратким…

Через минуту, никем не встреченный, он уже стремительно шагал от места своей, так сказать, колыбели – недостроенной девятиэтажки, к ближайшей станции столичного метрополитена.

 

Глава 17

Пока мы доехали до гостиницы, испортилась погода. Глядя на мутное белесое пятно, оставшееся в небе вместо солнца, я почувствовал недоброе и пожалел, что согласился неизвестно зачем приехать в гостиницу для очередной, опять наверняка бесплодной, беседы с генерал-майором ФСБ Панцыревым.

Гостиница оказалась двенадцатиэтажной. Сергей Семенович и Эдик занимали трехкомнатный «люкс» на четвертом этаже. Сергей Семенович встретил меня достаточно радушно – насколько ему, конечно, позволяло безмерное внутреннее утомление, внешне отражавшееся лишь в припухлости век и заметной малоподвижности взгляда.

– Садитесь, Валентин Валентинович! – предложил он мне, указывая на мягкий диван, полукругом опоясывавший гостиную комнату «люкса». Сам он сидел за письменным столиком спиной к окну, и торопливо читал какие-то документы. Впрочем, при моем появлении он их отложил в сторону.

– Не будем терять времени, – максимально дружелюбно произнёс генерал, – объясните, пожалуйста – какие свойства купленной у цыган на базаре черной шали показались вам… – он замялся на мгновенье, подбирая нужное слово, а, подобрав, закончил поставленный вопрос: – …паранормальными?

Я хотел начать издалека – с самого начала, не опуская самых мельчайших подробностей, но как-то все подробности эти за одну секунду показались мне мелкими, ничего, по сути, не объясняющими и, как попросил меня Сергей Семенович, не теряя времени, я бухнул:

– Сегодня вечером я твердо собрался сжечь на свалке чёрную шаль, потому что она не шаль, а – чудовище! Вполне возможно, что я сошел с ума – немудрено, впрочем… – я несколько смутился, признавшись в неуверенности насчет здравости собственного рассудка и постеснявшись смотреть моим собеседникам в глаза, повернув голову к окну.

– Наверное, так оно и есть, – очень серьезным, даже тревожным голосом произнёс Серей Семенович.

– То, что я – сумасшедший? – как-то безучастно спросил я, совсем не понимая своего внутреннего состояния.

– Нет, ни в коем случае! Я имел в виду, что ваша шаль – чудовище!

– Вы что, серьезно?! – я пристально посмотрел прямо в глаза Сергею Семеновичу, надеясь заметить в них искорки плохо скрытой иронии, но, к счастью ли, к сожалению ли, не заметил ничего похожего.

– Мое звание, занимаемая должность и характер проводимой операции здесь, в вашем чудесном городе, не оставляют мне времени для шуток, дорогой Валентин Валентинович! Сейчас мне придется, как бы я этого не хотел, раскрыть вам информацию, за разглашение каковой вне стен этого гостиничного номера вы понесете уголовную ответственность. Вы меня хорошо поняли?

– Да! – я весь внутренне подобрался и приготовился выслушать важнейшую, а лично для меня крайне неприятную, государственную тайну.

– У нашей страны, вообще, и у нашей Организации, в частности, есть могущественные враги.

– Нисколько и никогда не сомневался в этом.

Сергей Семенович опять терпеливо улыбнулся, ему, вероятно, нравилось мое дерзкое вызывающее мышление, и, не меняя интонации повествователя-сказочника, принялся просвещать меня дальше:

– Но есть у нас и не менее могущественные друзья. Так вот, ситуация сложилась следующая: в вашем городе на элитном Александровском кладбище похоронили друга наших друзей и наши друзья попросили нас, то есть Организацию, обеспечить надлежащую охрану могилы в течение девяти дней, но кто-то нас опередил и разграбил могилу как раз в ночь накануне пятидесятилетнего юбилея Антонины Кирилловны Кобрицкой. Раскопали могилу, как я сейчас могу предполагать, ваши цыгане. А выкопать они оттуда могли все что угодно. Вполне вероятно, что вы ухитрились купить ко дню рождения любимой тещи некий предмет, условно выглядевший черной шалью, выкопанный из чьего-то гроба…

Я, не спрашивая разрешения, подошел к телефону и сосредоточенно нахмурившись, набрал комбинацию цифр нашего домашнего номера и пока набирал, коротко и убежденно сказал Сергею Семеновичу:

– Нет, неоткуда было взяться этой шали, как из какой-нибудь чертовой могилы!

– Вы куда звоните? – спросил Стрельцов.

– Домой, куда же еще?!

Я слушал длинные гудки примерно в течение минуты, и на лице моем с каждым гудком все отчетливее проступало беспокойство.

– Не отвечают, – с досадой сказал я и положил трубку на рычажки, положительно не зная, что мне делать дальше.

– Вы испытываете тревогу?

Тесть с утра прихворнул, – объяснил я и, подумав, еще кое-что объяснил: – Чем-то внешне он напомнил мне тёщу в день её смерти.

– Чем именно?

Я немного подумал и ответил:

– Теща утром после именин, когда «скорую» ей вызвали, рассказывала: сон ей приснился – будто в могиле она лежит, в тёмной и холодной. И сама даже удивилась, что проснуться смогла, а когда проснулась – на плечах у неё лежала чёрная шаль.

– Вы видели своими глазами, что шаль у нее лежала на плечах, когда она проснулась?

– Нет, своими не видел, поздно встал, шаль уже тесть убрал обратно в шифоньер. Но мне и видеть не надо было, вполне достаточным оказалось посмотреть на тещу, чтобы поверить в ее сон, в эту могилу, которая ей снилась и где она лежала. Самое главное, это – глаза тёщины, смотрелись они темно и безнадежно мёртво, без проблеска мыслей или эмоций и напоминали два окна чужого и таинственного дома, где никто никогда не жил, а вместо пола там дышит ледяным холодом и непроглядной чернотой бездонный провал, напрямую сообщавшийся с самой преисподней.

– Вы это кого-то процитировали? – захотел уточнить Сергей Семенович.

– Да. А кого точно – не помню. Но точнее я бы не мог выразить свои ощущения, возникшие у меня при виде тещи в то утро… и при виде тестя – в утро сегодняшнее! – я помолчал и весомо добавил: – в нашей квартире происходят опасные для жизни людей события и явления, и их нужно немедленно пресечь! Шаль, наверняка, пропитана какой-нибудь ядовитой дрянью, и я бы с удовольствием побыстрее хотел бы выяснить – какой именно?

– Пожалуй, вы нас убедили, – с непонятным любопытством глядя на меня, веско сказал генерал-майор Панцырев, – Майор Стрельцов сейчас со спецгруппой съездит к вам домой и заберет эту шаль. Мы её немедленно, с первым же рейсом, отправим в Москву для подробного анализа и исследования на базе лаборатории «Стикса». А вы, Валентин Валентинович пока останетесь здесь, в этом номере…

– Но… – попытался запротестовать я.

– Никаких – но! Остаться здесь, это – единственный для вас шанс выжить. Хорошенько это себе уясните!

 

Глава 18

Аджаньга, стоя на лестнице эскалатора, спускался в роскошное подземелье метро, залитое светом и облицованное мрамором. Он с любопытством рассматривал окружавших его со всех сторон людей. Люди, в свою очередь – особенно те, что поднимались ему на встречу вверх по эскалатору, отвечали Аджаньге не менее пристальным и продолжительным взглядом. Аджаньга, естественно, не мог знать, что виной нездорового внимания к нему сотен пассажиров метрополитена являлся неправдоподобно огромный уродливый нос, придающий лицу унгарда в целом отталкивающее, вопиюще безобразное, внушающее отвращение и ужас выражение.

Корректные москвичи и гости столицы мужественно не менялись в лице при виде Аджаньги, не кривились брезгливо, не плевались, не показывали на него пальцем, а просто молча таращились на унгарда, возможно, радуясь, что столь удивительное уродство не постигло их самих.

А между тем, нос у Аджаньги, пока он спускался на эскалаторе, стал как-то по особенному неприятно чесаться и даже, кажется, болеть где-то под переносицей и непрошеная боль эта немедленно принялась щелкающе отдаваться в теменной и затылочной частях черепа. Не понимая, что с ним происходит, не имея представления об элементарной боли в том качестве, как ощущает её человек, Аджаньга не на шутку испугался и резко замотал из стороны в сторону огромной огненно-рыжей головой, словно пёс, набравший полные уши воды.

– Осторожнее, молодой человек! – послышался за спиной Аджаньги сварливый женский голос, вы же не один здесь, не дома у себя! Трясете перхотью, словно в хлеву находитесь!!

Аджаньга скорее по тону, чем по смыслу догадался, что обращаются к нему, и немедленно, как требовали правила местного этикета, оглянулся к пожилой женщине, сделавшей ему замечание.

У женщины чётко читалось на морщинистом лбу: «Я стерва – будьте осторожны!!» Но Аджаньга не умел читать по чертам человеческого лица, да и пока весьма слабо воспринимал чужой язык на слух, совсем не разбираясь в интонациях, и оглянувшись на женщину, не получил от ее внешнего вида какое-нибудь особенное впечатление, и не понял – что же ей было от него нужно. Однако, тем не менее, он счел обязательным спросить: «Вы что-то сказали?»

Ничего хорошего из его попытки не получилось. Не владея еще в достаточной мере новым голосовым аппаратом, Аджаньга надул щеки, хлюпающе пожевав жабьими губами и просто-напросто плюнул женщине в лицо.

Либо неожиданный плевок, либо омерзительная морда Аджаньги, а наиболее вероятно – и то и другое в общем комплекте, сокрушительным образом подействовали на бедную женщину, впервые в жизни столкнувшуюся с человеком более наглым, чем она сама.

С женщиной случилось мерзкое и постыдное – она потеряла сознание, бурно и обильно обгадившись при этом, и даже Аджаньге сделалось противно. Заметив нездоровую суету, поднявшуюся вокруг себя и повалившейся на ступеньке эскалатора женщины, он покрепче сжал лямки сумки и бегом спустился по движущимся ступенькам, осторожно лавируя между пассажирами, через несколько секунд благополучно выбежав на твердь гранитной платформы станции.

Вскоре подошел электропоезд и под шипенье открывшихся дверей Аджаньга окончательно пришел в себя, очутившись через секунду внутри вагона. Двери закрылись, электричка тронулась вперед к следующей станции, а Аджаньга вновь оказался центром внимания в переполненном пассажирами вагоне. Нос у него разболелся не на шутку, когда поезд набрал скорость и мчался сквозь зловещий мрак туннеля. Ему сделалось невыносимо дурно, и он опять затряс головой, стараясь прогнать дурноту и боль в носовой пазухе. К тому же неосознанно Аджаньга начал издавать легонькое, очень неблагозвучное присасывающее похрюкивание, а может быть – причмокивающее, но не суть важно – главное, что стоявшие в непосредственной близости от него, как специально подобравшиеся, также как и на эскалаторе, женщины, быстренько достигли крайне дурного расположения духа.

Особенно злилась высокая русоволосая девушка, как и Аджаньга, сжимавшая правой рукой, переброшенные через плечо, лямки большой спортивной сумки. Она уже собиралась что-нибудь сказать, когда в переносице унгарда отчётливо прозвучал резкий и громкий щелчок, заглушивший даже стук вагонных колёс.

– О-ё-ёй – рявкнул Аджаньга нечеловеческим голосом, полным такого же нечеловеческого страдания, и большинство пассажиров в вагоне испуганно вздрогнуло.

Дрожащее, словно кусок студня, облитое зеленоватой слизью, полупрозрачное насекомое величиной с крупного шершня, басовито жужжа, выпорхнуло из правой ноздри Аджаньги и, ни секунды не колеблясь, влетело точно в рот высокой русоволосой девушки, начавший раскрываться для гневной реплики. Но самое замечательное заключалось в том, что нос Аджаньги приобрел нормальные человеческие конфигурацию и размеры.

Девушка принялась отчаянно отплевываться, махать руками, затем согнулась в три погибели и, естественно, её стало неудержимо рвать. Народ шарахнулся в стороны от неё, от Аджаньги и от каким-то образом оставшегося невредимым насекомого, выбравшегося изо рта девушки и принявшего бешено метаться под самым потолком вагона, причем жужжание золотистокрылой полупрозрачной твари сделалось значительно басовитей и гораздо злее, чем раньше.

Кто-то, не разобравшись сорвал стоп-кран, по-видимому, не представляя – к каким последствиям может привести столь неосторожный, в высшей степени непродуманный импульсивный поступок. Под пронзительный скрежет тормозов в потускневшем помещении вагона, пассажиры посыпались на пол и на сиденья, словно сбитые метким ударом кегли. На ногах остался стоять один лишь Аджаньга, да ещё – русоволосая девушка, которой Аджаньга не дал упасть, крепко схватив ее за плечо левой рукой. Девушка породистой статью, шикарной гривой русых волос, смутно напомнила ему Аймургу – его невесту, много-много лет назад украденную злыми болотными карликами (собственно, эпитет – «добрый», в стране унгардов не имел никаких шансов прописаться). Похищение произошло за два дня до свадьбы, обещавшей получиться грандиозной и запоминающейся. Но карлики распорядились иначе, и Аджаньге никогда не удалось познать букет прелестей медового месяца.

– Аймурга!.. – с проникновенной нежностью выговорил первое слово на человеческом языке Аджаньга, не в силах справиться с ностальгическим воспоминанием – галлюцинацией о до сих пор любимой невесте.

– Что-о-о?! – ошарашенно сумела выдавить из себя девушка, бившаяся в судорогах сильнейших рвотных позывов, скорее всего, сама ясно не осознавая, о чем именно и зачем вообще что-либо спросила.

А между тем скрип тормозов перестал быть слышен и поезд окончательно остановился. Внутри вагонов тревожно мерцали лишь аварийные лампочки, почти не дававшие света, и откуда-то из глубины туннеля в автоматически раскрывшиеся двери, щедро вливался запах горелой изоляции. Помимо сгорающей изоляции ноздри Аджаньги уловили хорошо знакомые миазмы болотных испарений – теплых и влажных, пропахших древней, тысячу раз перегнившей тиной. Глаза унгарда подернулись нежной ностальгической поволокой, и он снова повторил глухим гортанным голосом:

– Аймурга! – ещё крепче при этом сжав девушку длинными мускулистыми руками. Программа мутации дала временный, но ощутимый сбой, Аджаньге явственно представилось, что он наконец-то нашел любимую невесту, а неподалеку, за ближайшим поворотом тёмного туннеля их обоих ждет родное болото, покрытое весенними цветами и молоденькой ряской…

Девушка прекратила биться в его руках: она потеряла сознание. Аджаньга перекинул её обмякшее тело через плечо, на другом плече поправил сумочную лямку и выпрыгнул из вагона…

 

Глава 19

К кладбищу стрэнг подлетал в состоянии, если так можно выразиться по отношению к стрэнгам, полной психической неуравновешенности. Он страшно напугал кладбищенских ворон, огромной стаей поднявшихся с верхушек тополей при его приближении. А когда вороны дружно встревожено каркнули, маяком полыхавший в глубинах мозга стрэнга пульсирующий смарагдовый крестик, внезапно погас и вскоре вслед за ним потускнели и совсем исчезли сиреневые пунктиры и непрерывные линии схемы кладбища.

Стрэнг сделал над кладбищем пару бесцельных кругов, затем резко развернулся и, набрав максимальную скорость, помчался назад в нашу квартиру. Он злился сам на себя – теперь уже окончательно не понимая, с какой целью ему нужно было лететь на кладбище, вместо того, чтобы крепко обнимать плечи очередного хозяина…

При мысли о теплых хозяйских плечах стрэнг испытал молниеносный ураганный приступ голода. В этот момент он пролетал над частными домами поселка под названием Борзовая Заимка. Рядом проходила железнодорожная ветка, за нею – узкая полоса соснового леса, вплотную подступавшая к территории завода синтетического волокна, огороженной в три ряда колючей проволокой.

За тремя проволочными рядами трудились преимущественно расконвоированные заключенные, продолжавшие отбывать срок. И так уж исторически сложилось, что семьдесят процентов мужского населения Борзовой Заимки прошли тюрьмы, ссылки и зоны. И Борзовая Заимка, наряду с Цыганской Слободой, заслуженно считалась во всех отношениях одним из самых гиблых городских районов. Ничего хорошего не видели в своей жизни большинство жителей Заимки, и для полного счастья им не хватало только ночных визитов невиданного кровожадного крылатого чудовища – стрэнга. Гонимый голодом и привлеченный запахом близко находившихся живых людей, стрэнг заложил крутой вираж, спикировав на добротный кирпичный дом, в окошках которого горел свет.

Стрэнг неподвижно повис в воздухе напротив одного из окошек и сквозь незатейливые ситцевые занавески заглянул в комнату. Комната эта оказалась чем-то наподобие гостиной. В ней за накрытым столом сидела семья – мама с папой, двое ребятишек – мальчик с девочкой, дедушка и бабушка, и, несмотря на совершенно неурочный для такого занятия час, ужинала. На столе стоял большой самовар, большое овальное блюдо с мясным пирогом. Мама разливала чай, папа нарезал порционными кусками пирог и раскладывал получавшиеся порции по тарелкам. Судя по улыбавшимся лицам и энергично шевелившимся губам, все члены, по-видимому, очень дружной, семьи что-то оживленно обсуждали.

Стрэнг, сам того не зная, безошибочно выбрал одну из немногих счастливых, выражаясь казённым языком – благополучных семей Борзовой Заимки. В новом своем качестве он не мог долго терпеть голод и немедленно начал аккумулировать энергию, необходимую для успешного нападения.

А счастливая семья, вкусно ужинавшая мясным пирогом, оказывается, праздновала встречу с дедушкой и бабушкой. Дедушка и бабушка приехали из-под далекого Иркутска навестить своих детей и внуков. Дети и внуки ездили встречать дедушку и бабушку на железнодорожный вокзал, и примерно полчаса назад все с вокзала-то и вернулись. И за столом царила теплая радостная атмосфера, какая может возникнуть лишь между по-настоящему родными людьми, давно друг друга не видевшими, и которым много было что рассказать друг другу.

Они и говорили разом обо всем взахлёб – словно все еще не веря самому факту долгожданной встречи. И лишь минуту назад прервался внезапно радостный говор: лампочка ли потускнела на миг под старым абажуром, бабушке ли плохо сделалось с сердцем – она как-то негромко жалобно ойкнула, побледнела, схватилась сухонькой темной рукой за левую половину груди.

– Что с тобою, Ася?! – испуганно и удивленно спросил дедушка.

Но бабушка отняла уже ладошку от сердца, лишь бледность на морщинистом добром и маленьком личике её не прошла, она подняла правую руку в воздух, как будто собираясь сотворить крестное знамение и проговорила слабо, почти шёпотом:

– Дух у меня захватило что-то… – и не договорила. Близорукие глаза бабушки скользнули помертвевшим взглядом по милым русым головкам маленьких внуков и взгляд остановился на оконных занавесках.

За столом установилось жуткое молчание, обвалившееся на людей с неожиданностью и неудержимостью снежной лавины. Все шестеро, не сговариваясь, вслед за бабушкой пристально посмотрели на ситцевые занавески окошка.

Занавески чуть-чуть шевельнулись. У папы исказилось лицо, мама всплеснула руками и закрыла рот ладонями, чтобы не закричать и не напугать ребятишек. Папа начал подниматься из-за стола с мыслью сбегать в кладовку – взять там охотничью двустволку и с нею вернуться в комнату. Но он не успел полностью даже выпрямиться, как раздался резкий сухой треск оконной рамы, сломавшейся в нескольких местах, а следом – звонкий, дробный грохот развалившегося сотнями осколков и рухнувшего внутрь комнаты стекла.

Никто не успел закричать и по-настоящему испугаться, как в комнату влетел стрэнг, мгновенно развернувшийся грозным боевым ромбом, антрацитово сверкнувшим под светом абажура. Тысячи бирюзовых искорок, горевших на кончиках ворсинок-рецепторов, отразились в расширившихся глазах людей крохотными безумными огоньками.

– Это – Чёрная Шаль!!! – совсем без страха, но с ясно прозвучавшими, обиженными нотками крикнул мальчик. – Она прилетела за мной из своей сказки!!!

Лампочка под абажуром лопнула с грохотом ружейного выстрела. В наступившей кромешной темноте замелькала бесшумная вьюга из бирюзовых искорок, поднялся невообразимый шум и гвалт, какой обычно поднимается, когда стремительный голодный ястреб врывается в стаю жирных неповоротливых голубей. С тяжелым металлическим стуком опрокинулся самовар, громко булькая, из него полился на пол и на колени дедушке кипяток. Дедушка подскочил, как молодой, и голосом, полным боли и умственного исступления выматерился от души и без всякого стеснения.

– Мама-а!!! – пронзительно заверещал пятилетний Миша, почувствовав, что его крепко схватили чем-то мягким и липким за плечи и легко подняли в воздух.

– Мишенька, сыночек мой!!! – закричала мама, протягивая руки в сторону бешено мелькающей бирюзовой метели…

Стрэнг беспрепятственно вылетел в окно со своей добычей – в гостях у несчастной семьи он пробыл не более шести-семи секунд. На двухсотметровой высоте мой подарок тёще одним махом, или – глотком, что одно и то же, высосал у мальчика кровь, и, выпустив бездыханное тельце, сделавшееся ненужным, бесшумно полетел к себе домой – в нашу квартиру. Труп ребенка упал прямо на железнодорожную ветку, ударившись о стальную рельсу…

Вернувшись в шифоньер, стрэнг мгновенно крепко уснул, не проснувшись даже, когда Рада перенесла его в ванную и бросила там в стиральной машине…

Кровь маленького мальчика Миши переварилась, и вследствие этого ощутивший смутное беспокойство стрэнг принялся медленно пробуждаться. Помимо вернувшегося чувства голода его пробуждению способствовал и настойчиво звонивший пронзительный квартирный звонок.

Это давил на кнопку звонка майор Эдуард Стрельцов во главе группы стоявший у двери нашей квартиры.

– Странно, они должны были быть дома, – задумчиво произнёс Эдуард и, вынув откуда-то из-под полы черной кожаной куртки служебный ПМ, передёрнул затвор.

 

Глава 20

Изуродованный до неузнаваемости труп мальчика, брошенный стрэнгом с двухсотметровой высоты, был обнаружен около половины шестого утра путевым обходчиком. Поиски, предпринятые родителями мальчика, продолжавшиеся всю ночь напролёт, результатов не дали. К тому же почти обезумевшие от ужаса и горя родители совершенно не представляли каких-либо определенных направлений в своих поисках.

Единственным практически полезным шагом, сделанным ими получился звонок по «02», но он не привел к хорошим результатам: злой, заспанный дежурный, минуту послушавший сбивчивый, сверхэмоциональный и малопонятный рассказ мамы, просто-напросто послал её на три буквы, в развязной манере и издевательским тоном посоветовал обратиться в «психушку». Мама, естественно, уже серьезно начала подумывать, или казалось ли ей только, что она стала трезво обдумывать – нужно либо не нужно вызвать «скорую помощь» из «психушки» к глухому перекрестку в Борзовой Заимке, на котором они с мужем обнаружили будку исправного телефон-автомата. Но муж понял её состояние, как мог, успокоил и без особого труда уговорил пойти домой и там дождаться рассвета.

С первыми лучами утреннего солнца они отправились к шоссейной дороге, ведущей в город, надеясь поймать там раннее такси и с максимальной возможной скоростью добраться до ближайшего райотдела милиции.

Путевой обходчик наткнулся на останки их сына примерно через двадцать минут после того, как несчастным родителям удалось поймать такси.

Обходчик по рации связался с комендатурой железнодорожной станции и сообщил о своей находке. Затем он присел возле трупа на корточки и долго внимательно рассматривал характер повреждений.

– Ой-ё-ёй! Мальчуган совсем! Кто ж тебя – так! – только и мог он выговорить, сокрушённо качая седой головой, не в силах сообразить, что могло произойти с ребёнком.

Через полчаса подъехали машины «скорой помощи», судмедэкспертизы и опергруппы. Точно также, как и несколько минут назад пожилой обходчик – главный судмедэксперт Железнодорожного РОВД, некто Сусайлов, присел на корточки и тихонько присвистнул. С недоуменного присвиста судмедэксперта и началось расследование первого убийства, совершённого Черной Шалью вне стен нашей квартиры…

…В дежурной части Железнодорожного РОВД творилась обычная рабочая суета и сумбур, столь характерные для заведений подобного рода. Бесконечные звонки по телефону дежурного; без конца входившие и выходившие милиционеры в звании от сержанта до майора; бомжи, тесно прижатые друг к другу на скамейке для задержанных; множество голосов, сливавшихся одним тревожным и назойливым гулом создавали атмосферу, густо насыщенную раздражением, злобой, усталостью и страхом. Другими словами, элементы беззаботной созерцательности и созидательной мечтательности напрочь отсутствовали в стенах РОВД. Места для поэзии здесь не оставалось.

Поэтому очень мрачны были лица и голоса двух дежурных по райотделу: сдающего дежурство и принимавшего его.

– …Звонила баба одна в час двадцать ночи, говорил сдававший дежурство, капитан Охрамцов принимавшему дежурство, капитану Мордовцеву, – по-моему, обкуренная. Сына, говорит, у неё через окно утащила чёрная шаль.

– Так и сказала – чёрная шаль? – заинтересованно спросил Мордовцев.

– Так и сказала, зло усмехнулся Охрамцов, – дебилка.

– Ты зафиксировал в журнале?

– Да я еще не тронулся! – едва ли не огрызнулся Охрамцов, скользнув усталым взглядом по шеренге небритых и опухших лиц задержанных бомжей.

– Ну, а она как: так сразу и бухнула про сына и чёрную шаль, безо всяких прелюдий? – свежий с утра, хорошо выспавшийся дома Мордовцев, немного всё же насторожился.

– Ой, да говорю – обкурилась и ничего больше!

– Откуда она звонила?

– С Борзовой Заимки.

– А, ну тогда точно – обкурилась, – немного успокоился Мордовцев.

Через десять минут, засыпавший на ходу Охрамцов покинул помещение дежурной части, а Мордовцев полноправным хозяином занял его место.

Ещё через пять минут он получил сообщение о найденном в районе завода синтетических волокон изуродованном трупе мальчика примерно семи-восьми лет. На место обнаружения трупа немедленно выехала опергруппа, а Мордовцев начал лихорадочно соображать: не дал ли маху капитан Охрамцов. И сразу нечто неприятное и непонятное холодной скользкой струйкой заползло в душу Мордовцева, и мысленно он покрыл Охрамцова многоэтажным матом.

А ещё, опять же буквально, именно через пять минут, Мордовцев увидел сквозь плексигласовую стену молодых женщину и мужчину, чьи глаза сверкали тусклыми огнями бесконечной скорби и глубокого лихорадочного отчаяния. «Не в себе люди», – подумал Мордовцев и ни секунды не колеблясь, приказал сержанту, сидевшему возле справочного окошка:

– Сидоренко, запусти этих, женщину с мужчиной!

Они вошли, словно сомнамбулы, вернее – женщина. Мужик, на взгляд Мордовцева, держался неплохо, поддерживал жену за руку и сумел сохранять сосредоточенное волевое выражение лица, хотя и давалось ему это с большим трудом.

– Что случилось, граждане? – строго, а вместе с тем, доброжелательно спросил капитан Мордовцев. – У нас сына ночью утащило чудовище, а никто не верит!.. – сразу ответила женщина голосом, почти срывавшимся на рыдание. В дежурной части моментально установилась полная тишина. Все головы повернулись в сторону говорившей и никто, в том числе и капитан Мордовцев, не усомнился в правдивости её слов. Капитан Мордовцев вторично мысленно прошёлся нехорошими словами по адресу сдавшего дежурство капитана Охрамцова.

 

Глава 21

Майор Стрельцов наконец-то нашел ключи и сделав рукой команду: «Оружие – наизготовку!», поочередно открыл оба замка…

Мощная волна тухлых ароматов ударила «стиксовцам» в ноздри. Эдик предупреждающе поднял руку: «Не входить! Всем оставаться на своих местах!». Вместе с запахами сырой тухлятины, из только что открытой квартиры с неприятным шуршанием поползла глубокая могильная тишина, видимо давно уже переполнившая квартиру и только того и ждавшая, чтобы кто-нибудь поскорее отпер входную дверь и ей можно было бы немедленно вырваться наружу из стеснявшей ее страшной тесноты. Семь спецназовцев «Стикса» во главе со своим командиром дружно сделали невольный шаг назад.

– Ждите меня здесь, – негромко распорядился Эдик. – Ни в коем случае не входить без моей команды.

Эдик, несмотря на многолетнюю специальную подготовку и высокие личные морально-волевые качества, буквально на всей поверхности своей кожи покрылся противным и липким ледяным потом. Ситуация выглядела, звучала и пахла откровенной безнадежностью – в квартире несомненно происходили откровенно опасные для восприятия рассудка процессы.

Майор Стрельцов через несколько секунд после того, как за ним захлопнулась квартирная дверь, догадался, что слышит эти процессы, имеющие быть место не то в гостиной, не то в родительской спальне. Там просто кто-то ползал – много ползучих тварей, судя по специфике звука, совершенно несуразных и может быть даже – в самом своем принципе жизнедеятельности, совершенно невозможных. Эдик стоял неподвижно и абсолютно не представлял – какие ему необходимо предпринять дальнейшие шаги для обнаружения Черной Шали. Он даже как-то и не удивился тому факту, что поименовал ее с заглавных букв и думает о ней с суеверными ужасом и благоговением, и интуитивно понимает бессмысленность каких-либо попыток бороться с Нею…

Услышав щелчок открываемого в ванной комнате шпингалета, Эдуард резко обернулся и увидел мою жену: она стояла в проёме двери ванной комнаты и отчаянно прижимала пальчик к губам, призывая его к сохранению молчания. Он вопросительно поднял брови, Радка энергично отрицательно тряхнула головой и глазами показала в сторону коридора: дескать, отсюда нужно побыстрее убираться. Еще Эдик легко заметил, что Радку мелко трясет и она кусает губы, чтобы не раскричаться или не разрыдаться. Он спросил негромко и как можно более спокойным тоном:

– Что у вас тут за кавардак творится, сударыня?

Радка вздрогнула хрупкой стройной фигуркой, и в глазах её тоже что-то дрогнуло, и, нарушив обет молчания, она ответила голосом пугающе равнодушным применительно к смыслу сказанного:

– Белье на нас с папой вылетело из шкафа, ну и принялось выделывать коленца. Я успела в ванной спрятаться, а папа, наверное, под кровать залез, а может, под одеялом спрятался. А белье шумело так жутко. Краями щелкало зло и радостно, летало и выло, как вьюга (Эдик безвольно уронил вдоль туловища руку, сжимавшую пистолет). А вы позвонили, и оно сразу умолкло и притворилось, что снова сделалось неживым.

Внимательно выслушав её, несколько растерявшийся майор привел в обычное положение нижнюю челюсть и быстро прошёл в родительскую спальню, стараясь не глядеть на беспорядочно разбросанное по сторонам бельё, едва заметно трепетавшее, словно под сильным сквозняком. Спальня оказалась пуста: ни на кровати, ни под кроватью тестя он не увидел. Подойдя к распахнутому настежь окну и перегнувшись через подоконник, он посмотрел вниз, уже заранее зная, что именно там увидит: прямо под окном среди поломанных при падении густых кустов молодой сирени, лежал, раскинув руки и ноги, Михаил Иванович, или, что было вернее, лежало его тело.

Стараясь не наступать на простыни, пододеяльники и наволочки, свернувшиеся на полу среди каких-то чуть-чуть белесоватых мокрых пятен, он осторожно вышел из родительской спальни обратно в коридор. Рада к тому моменту уже сидела на полу – сползла спиной по стене на то самое место, где стояла и смотрела прямо перед собой – на кончики пальцев, вытянутых также прямо перед собой босых ног. Эдик начал лихорадочно жать кнопки своего мобильного и нервничать и злиться, что никак не может дозвониться до нужного абонента.

Так и не дозвонившись, майор Стрельцов осторожно подошел к Раде, присел возле неё на корточки, заглянул как можно проникновенней и душевней в ее равнодушные усталые глаза и убежденным голосом произнёс:

– С вашим отцом – всё в порядке, Рада – он упал прямо на кусты сирени, а четвертый этаж – не четырнадцатый, так что с ним всё в полном порядке.

Когда минуты через три приехала вызванная Эдиком по мобильнику «Скорая», то первым делом выяснилось, что насчёт самочувствия тестя майор Стрельцов ошибался – Михаил Иванович при падении сломал основание черепа и мгновенно умер. Потеряла сознание Рада и сползла по стене на пол, во многих местах замоченный какой-то скользкой белесоватой гадостью, отдающей неприятным, но смутно знакомым специфическим запахом. Спецназовцы бережно подняли Раду с пола на руки и аккуратно положили на носилки, доставленные к тому времени в нашу квартиру санитарами. Ей вкололи какой-то препарат, который сразу привёл её в чувство, она открыла свои глаза и умоляюще посмотрела на Эдика сквозь выступившие слёзы и от крайней слабости, охватившей её, не смогла вымолвить ни слова – лишь красноречиво говорили её глаза: «Спасите меня!..»

Двое автоматчиков «Стикса», были отправлены вместе с Радой в больницу и получили строгий приказ нести охрану у дверей палаты моей жены.

Затем, оставшись в нашей квартире один, по-прежнему не отменяя своего прежнего распоряжения для сопровождавших его спецназовцев оставаться на лестничной площадке перед квартирной дверью, майор Стрельцов приступил к методичному обыску квартиры в поисках Черной Шали. Ожившее постельное белье не потрясало больше его воображение и с оперативной точки зрения майора сейчас интересовала лишь одна черная шаль.

 

Глава 22

Оказавшись на путях, крепко продолжая прижимать перекинутую через плечо девушку, Аджаньга несколько растерялся и временно потерял логическую ориентацию, всецело отдавшись во власть нахлынувшим на него мощным красивым эмоциям. Чересчур сильно напоминал туннель линии метро, освещенный множеством разноцветных лампочек, своды родовой пещеры Клана, украшенные радужными пятнами люминисцирующей лечебной плесени, а теплые сквозняки, дувшие из глубин подземелья метрополитена, приносили, как ни странно, знакомые запахи бескрайних, бездонных и гиблых болот, где прошло трудное, но счастливое детство Аджаньги. Ему чудились запах жирной наваристой змеиной похлебки, испарения гниющих болотных трав, дым очага, где с треском и искрами сгорали сухие белые кости свирепых болотных рыб, твердые панцири гигантских раков и чешуя двухголовых тритонов, плюющихся ядом…

Он серьезно замечтался, в результате потерял контроль над собой и наступил на контактный провод. Двадцать семь с половиной тысяч вольт прошли сквозь унгарда мгновенным высокочастотным потоком совсем незнакомой ему, показавшейся чудовищной по своей силе, энергии, замкнувшись на девушке. Роскошные русые волосы девушки с треском загорелись, впрочем, Аджаньга не успел проконстатировать начало пожара на голове только что обретённой невесты – их обоих отшвырнуло на несколько метров в сторону, с гулом ударив о каменную стену туннеля.

Дальнейшее Аджаньга помнил смутно – он куда-то пробирался в бесконечном мраке, продолжая крепко сжимать когтистыми лапами обугленные останки девушки, и широкие влажные ноздри унгарда приятно щекотал аппетитный запах свежезажаренного мяса, и из-за шума во вновь сделавшейся рогатой голове Аджаньга не совсем ясно сознавал – откуда он исходит. Огромных ушей достиг мерный стук крепких копыт, резво перебираемых вдоль по шпалам заброшенного, забытого людьми туннеля. Унгард Аджаньга ремутировал под воздействием тока высокого напряжения и напрочь забыл об ответственном задании, данном ему Кланом…

Окончательно он пришел в себя на берегу небольшого подземного озера, по составу воды и миазмам, исходившим от его поверхности ничем не отличавшегося от родных болот Аджаньги. Наконец-то унгард явственно почувствовал зверский голод, и, опустившись на колени, с жадностью, хрустом и чавканьем принялся пожирать хорошо прожаренное юное девичье тело, краем глаза замечая собравшихся вокруг себя знаменитых крыс московского метро.

Так же, как и Аджаньга, крысы были голодны, и запах жареной человечины сводил жутких тварей с ума, но их останавливал инстинктивный почтительный страх перед трёхметровым великаном, явившемся из неведомого «ниоткуда» сквозь зеркало «дожей», чтобы сразиться и поймать Стрэнга – ярко-бирюзовую душу, покинувшую тело одного из хозяев Аджаньги и сделавшуюся поэтому беспросветно чёрной. Сами же крысы, некоторые из которых достигали размеров немецкой овчарки, напомнили Аджаньге усурсков – шестилапых мохнатых падальщиков, во множестве шнырявших вокруг деревень унгардов и выполнявших роль естественных санитаров местной экосистемы. Унгарды смутно понимали предназначение усурсков и старались употреблять их в пищу лишь в самые голодные годы, когда в болотах по неизвестным причинам нельзя было поймать ни змей, ни жаб, ни ослибисок.

Исподволь наблюдая за крысами, Аджаньга ощутил, что уже начинает испытывать к ним своеобразную покровительственную симпатию, как к усурскам или, употребляя расхожую фразу – к братьям своим меньшим. Немного насытившись, он удовлетворенно рыгнул, переводя дух, оторвал кусок мяса и безошибочно определив самую крупную по размерам крысу, швырнул мясо ей. Крыса моментально проглотила подачку, сумев сообразить, что к ней проявлено специальное внимание и она выделена из среды себе подобных. Аджаньга чутко уловил эмоции свирепого подземного хищника и твердо решил приручить популяцию метрополитеновских крыс и сделать из них профессиональных охотников на людей, как на вкусную и, по всей видимости, легко доступную добычу.

Слушая хруст перемалываемых мощными челюстями крыс останков скелета несчастной девушки, Аджаньга почувствовал, что веки его начинают набрякать приятной тяжестью, говорившей о необходимости отдохнуть и набраться, тем самым, сил для предстоящей охоты. Он быстро нашел укромное местечко, где можно было поспать несколько часов в сравнительной безопасности – затянутую серебристой паутиной, естественную выемку в стене. Мохнатым паукам-мутантам унгард дал телепатическую команду охранять его от потенциально возможного нападения особенно голодных и неуправляемых крыс. Перед тем, как окончательно отключиться и, можно уже сказать, даже сквозь сон, Аджаньга нащупал широкую лямку драгоценного баула и крепко сжал ее когтистыми пальцами, способными едва заметным усилием легко раздробить шейные позвонки самой крупной метрополитеновской крысы.

 

Глава 23

…Внутри пятистенка Вишана и Шиты стояла зловещая тишина и витали неземные ароматы. Наглухо закрытые изнутри сыновьями Буруслана ворота, надёжно закрывали от любопытных глаз царившую в просторном дворе загадочную полутьму, где ежеминутно неслышно вспыхивали крохотные смарагдовые и бирюзовые зарницы. По асфальту двора и поперёк бетонного пола обширного склада зазмеились причудливые трещины, откуда вяло и нехотя выползали необычайно уродливые насекомые и сразу неподвижно замирали в незнакомом им мире, угрюмо пошевеливая угольно-чёрными усиками и угрожающе жестикулируя жёсткими членистыми хвостами. Трещины в бетоне и асфальте незаметно, не неуклонно расширялись.

В прозрачной глубине разноцветных камней, беспорядочно разбросанных по старому покрывалу, растеленному посреди холодного бетонного пола склада, появились темные сложные узоры, и тонкий рисунок их с каждой минутой делался отчетливей, и вот-вот должен был начать раскрывать таившийся в нём определенный символический смысл. Во всех уголках подворья и самого дома Вишана и Шиты набухали споры, зрели зародыши, готовились проклюнуться яйца и почки нигде и никогда не существовавшей жизни, принесённой ими из разграбленного гроба. Шестёрка остекленевших цыган упрямо продолжала ждать новых гостей, неподвижно сидя вокруг праздничного стола.

…Бомжам, в целом, редко приходится о чем-либо глубоко задумываться, так как существуют они исключительно в практической плоскости жизни, причем плоскость великолепно отполирована и наклонена под опасным углом над пропастью небытия. Поэтому надолго задумываться над вещами абстрактного характера бомжу не дают заедающие его, так называемые, мелочи быта: постоянные поиски возможности поесть, выпить, безопасно поспать, ну и, по большому счёту – нечаянно не сдохнуть где-нибудь прямо посреди улицы.

Некто Цыганенко Игорь Васильевич, пятидесяти трёх лет от роду, последние шесть лет являясь классическим бомжем, тем не менее, удивительно для него самого, пребывал описываемым майским утром в состоянии полной праздности – то есть он не думал, как ему заработать хлеб насущный на ближайшие часы, нет. Забравшись в глухую кленовую заросль центрального городского парка, Игорь Васильевич, полулежа на молодой травке, напряженно размышлял о том немыслимо страшном видении, явившемся ему с товарищем по несчастью прошедшей ночью во дворе нашего дома.

Товарища еще на рассвете забрал с собой наряд патрульной милиции, Игорю Васильевичу повезло, и в относительно спокойной обстановке у него появилась возможность как следует проанализировать внутреннее состояние и прийти к каким-либо определённым решениям, и к главному из них: бежать ему из города немедленно или ещё чего-нибудь маленько подождать. До сих пор он испытывал чувство мистического ужаса, и сильная нервная дрожь сотрясала давно немытое тело несчастного бомжа, едва лишь стоило ему вспомнить прошедшую ночь…

Путались мысли у Игоря Васильевича, безнадежно путались и справедливости ради, следует уточнить, что не то чтобы он напряженно размышлял о Чёрной Шали, а скорее – глубоко эмоционально переживал своё нечаянное ночное приключение.

Прошло немало времени, прежде чем он догадался об основной причине ужасного никак не утихающего беспокойства: оно, кем бы оно ни было, продолжало видеть его, Игоря Васильевича, никому не нужного, совершенно никчемного, жалкого человека. Оно упорно не желало выпускать Игоря Васильевича из своего поля зрения по какому-то важному и таинственному поводу, и теперь наверняка им придется встретиться вновь. Неизбежность новой встречи Игорь Васильевич смутно, но твердо предчувствовал, как дыхание неумолимо приближавшейся очередной ночи или горький шёпот предначертанной ему дальнейшей судьбы.

Сквозь ветки кленов Игорь Васильевич с тоской и ужасом посмотрел в далёкое майское небо и, внезапно крепко обхватив голову ладонями, он упал лицом в траву и тихо безутешно расплакался…

 

Глава 24

Пока я сидел в гостеприимном номере-люксе, где остановился генерал-майор ФСБ Панцырев, душа моя успела покрыться причудливыми уродливыми линиями и бесформенными пятнами самых безобразных цветов и оттенков. Она вся тряслась и жалко съежилась и, наверняка, напоминала тяжело раненую или смертельно больную гиеновую собаку, затравленную голодными нильскими крокодилами на пятачке суши среди бескрайнего центрально-африканского болота. Я с откровенной ненавистью смотрел на сидевшего и разглагольствовавшего напротив меня генерала, почти не слушая его и лихорадочно соображая: что мне делать дальше.

А смысл говорившегося генералом сводился к тому, что я оказался ненужным и опасным свидетелем проводимой ФСБ сверхсекретной операции, и лично он совсем не представляет, что ему со мной делать, а я, как человек более или менее умный и грамотный, должен понимать, как обычно поступают в таких случаях с нежелательными свидетелями спецслужбы любой страны мира. Я ему, естественно, не поверил и без труда догадался, что мне собираются предложить какой-то компромиссный вариант, хотя и, кто его, как говорится, знает – от них всего можно было ожидать.

Генерал Панцырев умолк на полуслове, прерванный мелодичным зуммером служебного мобильника, и мне почудилось почему-то, что неожиданный звонок этот имеет ко мне самое непосредственное отношение. Как выяснилось некоторое время спустя, я не ошибся.

Это звонил из Москвы временно исполняющий обязанности начальника «Стикса-2» генерал-лейтенант Рыжевласов:

– Добрый день, Сергей! Еще – живой?

– Здравия желаю, товарищ генерал! Пока – да.

– Не волнуйся, это – ненадолго. Доложи мне вкратце ситуацию – через час мне нужно идти к Плейтису и рассказать ему что-то бодрое и радостное. Мы можем его чем-нибудь порадовать?

– Боюсь, что только совершенно избитым выражением: «Лучше горькая правда, чем сладкая ложь!». Мы по-прежнему топчемся на месте. Часа через три установим домашний адрес наших цыган, хотя не знаю, что это нам может дать.

– Что думаешь делать с гражданскими? Их вроде бы трое?

– Уже двое.

– Вы, что ли, поработали?

– Нет не мы. В случае чего мы можем и не понадобиться. По-моему, всех вступавших с ним в непосредственный контакт начинает уничтожать Объект.

– Сейчас слушай меня внимательно. Это мой личный тебе приказ и ответственность полностью лежит на мне – во что бы то ни стало постарайся уничтожить Объект. Это жизненно важно. Если не хочешь, чтобы всех нас постигла судьба Шквотина, постарайся выполнить это, как можно скорее. Наши друзья навсегда отвернулись от нас, не желая больше иметь с нами никаких дел или, если выразиться точнее, не желая иметь ничего общего с той страшной судьбой, которая вылетела к нам так внезапно из этой проклятой могилы. Они предоставили нас самим себе, и вся надежда сейчас только на тебя, Сергей. Ты ближе всех к Объекту. Через шесть часов Плейтис подпишет приказ, предоставляющий тебе полномочия «Ч». А нам с Плейтисом, видимо, придется завтра-послезавтра вылетать к вам – в зависимости от ситуации, конечно. Так хочется надеяться, что она выровняется, – Рыжевласов умолк – то ли в задумчивости, то ли ожидая какого-нибудь оптимистичного ответа от Панцырева.

Сергей Семёнович подумал о том, что выровняться у этой ситуации нет почти никаких шансов, и не нашелся, что можно было бы ответить оптимальное Рыжевласову. Тот устало сказал:

– Ну ладно – через шесть часов свяжемся, – и отключил мобильник.

Панцырев после закончившегося разговора задумчиво посмотрел на меня и, выдержав непродолжительную паузу, спросил вроде бы и себя, и меня:

– И все-таки – что же мне с вами делать, молодой человек?

– А чтобы вы ни собрались сделать – мне уже как-то все равно. Хуже мне, видимо, не будет, – ответил я генералу с неподдельными усталостью и равнодушием, не сделав при этом никакой паузы между своим ответом и его вопросом.

– Подпишешь стандартную форму подписки о неразглашении и можешь быть свободен на все четыре стороны, но лично я тебе советую пока отдохнуть в этом номере и никуда, во всяком случае – на свою квартиру, не ходить. Там сейчас идет зачистка и, видимо, долгое время она не окажется пригодной для жилья. К жене в больницу пока тоже не ходи – к вечеру о ее состоянии нам сюда сообщат. Завтра, если что, сможешь ее попроведовать, – он вновь умолк на несколько секунд и затем, глянув на меня с выражением все той же загадочной задумчивости, веско проговорил: – Мне почему-то кажется, что ты, Валентин сможешь нам чем-то сильно помочь, поэтому, собственно, и прошу тебя пока оставаться в этом номере…

Я невольно криво усмехнулся, и не успела еще усмешка эта выпрямиться и сползти с моего лица, как опять зазвонил генеральский мобильник.

На этот раз вторично звонил майор Стрельцов из нашей квартиры и сообщил о том, что на дне стиральной машины в ванной комнате им обнаружена большая по размерам, угольно-черная, напрочь пропитанная какой-то неприятной на вид и на ощупь влагой, шерстяная тряпка свернутая рулоном.

– Ты соберешь все подозрительные на вид тряпки в этой квартире и немедленно сожжешь их на городской свалке! – нетерпеливо прервал майора генерал Панцырев. – Об исполнении сразу доложишь!

Связь прервалась, и, спрятав мобильник в карман, Сергей Семенович без особой уверенности в голосе произнес:

– Может быть, все еще и обойдется…

 

Глава 25

Во сне Аджаньга немедленно очутился на берегах родных болот в тот самый, запомнившийся ему на всю жизнь яркий безоблачный полдень, когда он увидел в первый и последний раз в жизни Великую Белую Птицу Джаб-Джаб, вступившую в смертельный бой с черными матрицами Срэнга, самыми опасными созданиями мира Алялватаска – румплями.

На берегу тогда собралось все население деревни унгардов и в благоговейном трепете наблюдало за разыгравшимся в небесах небывалым зрелищем. Особенно болотных унгардов, включая Аджаньгу, поразил факт существования на Алялватаске крылатых существ, способных передвигаться в поднебесье, а не только – по болоту.

Сначала появились румпли, огласившие воздушное пространство над деревней удивительно противными воплями – противнее всего того, что слышали когда-либо унгарды на болотах. А выгледели они так, как если бы на полотне неба появились сквозные дырки прямиком в подболотный мир, в убогом представлении унгардов о мироздании, игравший роль посмертного обиталища унгардов.

Холодный скользский ужас заполз в души бесстрашных унгардов, пока они наблюдали за хаотическим полетом постепенно снижавшихся над их деревней отвратительных летающих тварей. Самый сообразительный из всего населения деревни, заслуженный унгард Аджаньга первым догадался, что невиданные ранее над болотами румпли не просто так кружатся над родной деревней, а представляют для ее жителей непосредственную и очень серьезную угрозу. Он, и понятия, естественно, не имел – на что способны румпли и – какого именно рода опасность они представляли для унгардов.

– Детей в хижины, остальным приготовить гарпуны!!! – скомандовал Аджаньга, когда намерения мерзких крылатых тварей окончательно перестали вызывать у него какие-либо сомнения.

Примерно в этот-то, как раз момент, и появилась Великая Белая Птица Джаб-Джаб – знаменитая истребительница румплей Алялватаски. Ее появлению предшествовал внезапный порыв гудящего ветра, покрывший ковром мелкой ряби поверхность болотной воды и заставивший испуганно нырнуть к своим подводным норам тысячи жирных и нежных мирисков – моллюсков, выплывавших на поверхность лишь в безветренную солнечную погоду и заслуженно считавшихся среди унгардов тонкой изысканной закуской. Ну а затем уже, из золотисто-лилового марева безоблачных небесных просторов Алялватаски, появилась сама Птица.

Не видели унгарды за свою жизнь ничего грандиознее и величественнее, чем полет Великой Белой Птицы Джаб-Джаб, сделавшейся с того памятного дня Верховным Божеством болотных унгардов, единогласно решившим на общем собрании, стихийно состоявшимся поздним вечером, отказаться от поклонения Великой Двухголовой Жабе и немедленно сбросить все ее идолы в Полосатую трясину – туда, где издревле хоронили унгардов.

Воздушная битва длилась совсем недолго – не больше минуты. От гигантских крыльев Птицы, бросивших тень на полдеревни, отлетали ярко сверкавшие под лучами светила стрелы и точно поражали черных румплей, обращавшихся, после попаданий в них сверкающих стрел, розово-золотистыми облачками, без следа таявшими среди чистой лиловизны небес. Румплей насчитывалось десятка полтор, и через минуту от них не осталось ничего, кроме воспоминаний в памяти унгардов. А Птица Джаб-Джаб, набрав немыслимую высоту, навсегда исчезла в волшебных, неведомых болотным унгардам далях, уронив им на память одно из боевых перьев-стрел, которыми и были уничтожены румпли. Перо долго планировало по воздуху и наконец воткнулось прямо в середину центральной деревенской площади, вызвав бурю религиозного восторга среди деревенских жителей, как раз и спровоцировав своим падением кардинальную перемену в идеологическом умонастроении унгардов…

Аджаньга тревожно содрогнулся во сне и открыл глаза – настолько явственно прозвучал в подземелье московского метрополитена грозный голос Верховного Унгарда: «Аджаньга!!!..» Аджаньга испуганно вздрогнул и крепче сжал лямку баула, на дне которого хранились боевое перо из крыла Великой Белой Птицы Джаб-Джаб и священная лампа «хиранг» – маяк для потерявшейся во мраке чужого мира души одного из Великих Унгардов – Стрэнга-Хранителя…

 

Глава 26

В ванную майор Стрельцов зашел примерно через полчаса после начала обыска, в ходе которого он методично и тщательно обшаривал все уголки в комнатах нашей квартиры, время от времени брезгливым движением отпинывая от себя ту или иную бельевую тряпку вялым броском кидавшуюся ему под ноги. Он еще не закончил осмотра всех комнат, когда из ванной послышался сухой металлический звук, прозвучавший в наполнявшей квартиру потусторонней тишине, с ярко выраженно зловещими резкостью и неожиданностью.

Мгновенно оказавшись в ванной, Стрельцов сразу определил, что крышка стиральной машины полуоткрыта и недавний резкий металлический звук могла издать именно она, когда сдвигалась с места. На дне машины Эдуард увидел подаренную мною покойнице теще шаль и сразу позвонил Панцыреву. После короткого разговора с ним, решительный офицер госбезопасности безалаберно запустил руки внутрь стиральной машины, нащупав пальцами мягкую ворсистую поверхность чёрной шали. «Не понимаю – чего я боялся?» – уже просто насмешливо молча спросил он себя и вытащил шаль наружу.

Она сверкнула под светом лампочки разводами смутно знакомого ему бирюзового блеска, не вызвавшего, впрочем, ровным счетом никаких необычных ассоциаций.

В общем, шаль показалась майору Стрельцову обыденнейшей грязной тряпкой, которую требовалось немедленно постирать.

Он аккуратно взял шаль пальцами за два угла и встряхнул её на весу, подняв руки как можно выше и невольно залюбовавшись при этом лагунами удивительного бирюзового сияния, возникавшего где-то в чёрной пушистой глубине и медленно поднимавшегося к поверхности, с лёгким ласковым шорохом, испарявшимся под светом электрической лампочки. И показалось ему, что бирюзовое дыхание щедро отдаваемое чёрной шалью во влажный воздух ванной, имело своеобразный сладковатый запах, вызывавший почему-то в майорской душе ощущение полного психологического комфорта.

Таким образом, любовался Эдик шалью и наслаждался, спонтанно рождавшимися яркими душевными эмоциями, примерно с полминуты – до того момента, пока не начали неметь руки, державшие шаль на весу. Затем, сквозь неожиданно охватившую его эйфорию, он всё-таки вспомнил о служебном долге и безо всяких проблем уложил Черную Шаль в заранее захваченный объемистый брезентовый баул, до сих пор висевший через майорское плечо на широких лямках.

У каждого из дожидавшихся майора на лестничной площадке спецназовцев имелось по точно такому же объемистому брезентовому баулу и примерно минут за восемь они легко собрали все, почти уже не подававшее никаких признаков жизни, тещино белье, до отказа забив им свои баулы. Еще минут через десять оба «джипа» с разместившимися в них членами группы майора Стрельцова уже стояли на краю глиняного ската котлована свалки. Спецназовцы с баулами через плечо молча сгрудились за спиной майора, который придирчиво выбирал место, где удобнее всего было бы осуществить задуманное мероприятие.

На дальнем конце свалки он заметил, как по кучам мусора ползали какие-то люмпены, а может это были ребятишки – на дальнем расстоянии Эдик точно не мог разобрать. Следовательно, и они, совершенно справедливо предположил Эдик, не сумеют разглядеть его самого, спецназовцев и того, чем скоро они начнут заниматься.

На всякий случай Эдуард еще раз огляделся по сторонам, но помойка на то она и есть помойка, чтобы отпугивать нормальных людей, поэтому поблизости он по-прежнему никого не увидел в лучах заходящего солнца. Солнце заходило и покрасило глиняные скаты котлована и кучи мусора в нём печальными красными и тёмно-золотистыми акварелями. Вскоре их должна была растопить ночная темнота, поэтому оставив одного автоматчика возле «джипов», Эдик приказал своим людям не медлить.

Гуськом они спустились по узенькой тропке, ведущей на дно котлована. Замыкал цепочку огнеметчик, немного согнувшийся под тяжестью баллонов с топливом. По знаку, поданному командиром, они остановились среди густо росшей сухой и пыльной полыни, источавшей горький запах тоски, нищеты и полной бесперспективности. А еще здесь пахло сыростью и откуда-то ощутимо тянуло загадочным холодком, да и печальные, но необыкновенно красивые красно-золотистые пастели заката напрочь растворялись здесь в густой тени, отбрасываемой двенадцатиметровым обрывом.

– Идеальное место для того, чтобы здесь закончилась наша очередная страшная сказка, – очень тихо, так, что его почти никто не слышал, сказал Эдуард и после этого уже энергичным голосом распорядился: – Давайте ребята – валите эту дрянь побыстрее в кучу и кончаем с нею. Сегодня вечером, думаю, улетаем домой!

 

Глава 27

«Ребята» с радостью принялись освобождать баулы от приговоренного к сожжению глупого тещиного белья, как следует так и не успевшего насладиться осознанием присутствия сознания. Белье шлепалось в сухую полынь с тяжелым мокрым чмоканьем и от него в вечерний майский воздух поднимался хорошо ощутимый тухлый смрад. Сверху на получившийся погребальный костер Эдик вывалил Черную Шаль и сказал готовившемуся к акции огнеметчику:

– Коля, постарайся сразу попасть именно в нее – я должен увидеть, как эта дрянь загорится и превратится в пепел. После последнего распоряжения командира группы все, кроме огнеметчика Коли, поднялись обратно на край котлована к «джипам» и нетерпеливо принялись ждать окончания выполнения задания. Эдик взял в правую руку мобильный телефон и приготовился набрать номер «мобильника» Панцырева, ничуть не сомневаясь в очень скором успешном завершении операции.

Как это всегда и случается в подобного рода ситуациях, никто из группы ничего не успел понять – настолько стремительно огнеметчик – старший лейтенант ФСБ Николай Подкалаев, оказался неподвижно лежащим на помойной земле среди прошлогодней полыни и, видимо, одновременно с его падением, по котловану и окрестностям промчался шелестящий порыв горячего, вроде, как пустынного ветра. Вершина кучи грязного мокрого белья вспыхнула ослепительным бирюзовым сиянием, на секунду-другую затмившим свет вечернего солнца в изумленно выпучившихся глазах спецназовцев «Стикса-2».

Но шальной ветренный шквал почти мгновенно утих, оставив в душах спецназовцев мучительное тошнотворное воспоминание о своем сухом и тоскливом звучании, а ослепительное бирюзовое зарево внезапно погасло, уступив место непроницаемому мраку – вернее, в глазах «стиксовцев» опять же на секунду-другую образовались абсолютно черные дыры.

После того, как зрение вернулось к абсолютно дезориентированным офицерам ФСБ, они дружно отказались верить своим, освободившимся от беспросветного мрака, глазам – трёхметровый антрацитовый ромб, сверкавший кое-где сполохами багровой позолоты, неподвижно висевший на высоте, приблизительно, десяти метров над кучей белья и поверженного огнеметчика, сорвался с места, словно осенний лист под внезапным порывом урагана, и плавно, грациозно и стремительно, сумасшедшими темпами набирая высоту, помчался над помойкой куда-то в сторону речного вокзала – за городскую черту.

С отрешенностью фаната фильмов ужаса, Эдик догадался, что она полетела прочь от солнца, преследуемая целой сворой его умирающих тёмно-алых лучей. Примерно через полминуты Черная Шаль превратилась в крохотную сверкающую точку, вскоре слившуюся с прибоем ночных сумерек, штурмовавшим небо на востоке.

Сомнамбулическими движениями майор Стрельцов набрал комбинацию номера мобильника Панцырева и, услышав в мембране голос генерала, отрапортовал:

– Босс – мы проиграли. Она улетела от нас – я провалил задание.

…Я увидел, как помертвели и без того без всякой меры утомленные глаза Сергея Семеновича Панцырева внимательно слушавшего голос в мобильнике, резко выперли сквозь посеревшую кожу скулы на его волевом мужественном лице и, глядя куда-то сквозь меня совсем-совсем неживым взглядом, он негромко уточнил:

– Кто – она??

Дальше он слушал, не задавая вопросов, и по мере того, как находившийся на противоположном конце электромагнитного импульса майор Стрельцов постепенно приходил в себя, в глазах генерала медленно проявлялось что-то похожее на веру в жизнь, и смотреть он стал теперь не сквозь меня, а прямо мне в глаза.

– Подкалаев точно мертв?! Все – возвращайтесь в гостиницу! – и, набирая следующий, скорее всего – московский номер на мобильнике, Сергей Семенович вежливо, но твердо – с чисто военной прямотой попросил меня:

– Валя – сходи, пожалуйста, в буфет, выпей там вина, если хочешь – сейчас я поведу разговоры не для твоих ушей. А через полчасика возвращайся – дальше мы будем разговаривать исключительно с тобой.