Художник Ник Джентри (Nick Gentry). Картина из флоппи-дисков

Барахолка устраивалась раз в неделю по субботам возле старой и покосившейся корейской протестантской церкви. Когда-то, лет пятьдесят тому назад, в округе поселилась большая община корейцев-методистов — они-то и скинулись, и построили общими усилиями себе место для собраний. Но дети их выросли, внуки разъехались, старики поумирали. Теперь прихожан было немного, жертвовали скудно, и пастор, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, сдавал за небольшую плату этот некогда церковный садик, а ныне просто утрамбованную грунтовую площадку — в будние дни под парковку окрестным автовладельцам, а в тёплые летние субботы — желающим избавиться от ненужного барахла или подзаработать мелкой перепродажей всего, что попадётся под руку.

Андрей частенько захаживал туда в неистребимой надежде обнаружить что-то ценное в кучах наваленного на складных столах, а то и прямо на земле хлама. Под скрытые ухмылки продавцов, всё уже загодя перепроверивших, подолгу рассматривал с лупой потёртые монеты, выискивая редкие даты и знаки минцмейстеров, сравнивал их с выписанными из каталога. Перебирал с видом ценителя виниловые пластинки времён своей юности, доставал аккуратно, держа за краешек, проверял, нет ли царапин, приценивался, но не покупал — у него и проигрывателя-то не было. С прищуром знатока рассматривал аляповатые акриловые пейзажи в штампованных рамах и грубые литые подделки под китайскую бронзу. Единственной вещью, купленной им тут, был удобный карманный фонарик, да и тот он потом увидел в хозяйственном магазине и дешевле. Как правило, Андрей не останавливался возле коробок с видеокассетами, хотя магнитофон у него и сохранился, так и стоял в тумбе под телевизором. Киноаппараты, видеомагнитофоны, а теперь уже и проигрыватели компактных дисков — всё это устарело, едва появившись на свет, и умерло, вытесненное нежелающим считаться с расходами потребителей прогрессом, вынуждая их на всё новые и новые траты. Андрей уже не помнил, когда включал его в последний раз, но лень было отодвигать всё, лезть в пыльный, не убиравшийся годами угол и откручивать многочисленные провода. И коллекция фильмов у него имелась, любовно собиравшаяся не один год, а теперь плотными и давно непотревоженными рядами, скучавшая в той же тумбе.

Именно о ней, о своей давно заброшенной фильмотеке Андрей сейчас и вспомнил, обратив внимание на двух изрядно потрёпанных, бомжистого вида мужиков, расположившихся со своим добром на земле, подложив явно вытащенный из ближайшей помойки грязный ковёр. Перед одним из них, коротко остриженным блондином с редкими волосами и просвечивающим через них розоватым черепом, стояли две больших картонных коробки, до отказа набитых видеокассетами. Перед другим — худым, смуглым и черноволосым — одна, маленькая, в которой сиротливо лежала единственная кассета, и та без упаковки.

— А не продать ли мне им свои, по дешёвке? — мелькнула мысль, но подойдя к блондину и приценившись к первому попавшемуся в руки фильму, Андрей понял, что ему проще будет их выкинуть. Блондин продавал любую кассету на выбор по доллару и обещал хорошую скидку тому, кто возьмёт сразу пять. Предложить ему свои хоть по пятьдесят центов Андрей не рискнул. Судя по недоброму и похмельному виду продавца можно было нарваться на грубый ответ. Разочарованный, он заглянул уже машинально в коробочку, стоящую перед черноволосым. На торцевой наклейке единственной, находившейся там кассеты, красным фломастером, аккуратным твёрдым почерком была выведена надпись: «Тебе понравится».

— Порнуха, что ли? — ухмыльнулся Андрей.

Черноволосый не ответил, а лишь отвернув голову в сторону, презрительно сплюнул.

— Ну, а всё ж, — начал заводиться Андрей. — Что там такого, что мне точно понравится?

— Сюрприз, — поднял голову тот и растянул губы в кривой улыбке. У него оказался тонкий нос с горбинкой и глубоко сидящие чёрные глаза, антрацитовым блеском сверкнувшие из-под узких, восточных, углом бровей. — Тебе понравится.

Он так подчеркнул высоким, слегка тягучим голосом это «тебе», что Андрей, уже собравшийся уходить, остановился. Холодок предвкушения чего-то неприятного прополз по позвоночнику, добрался до затылка, и Андрей поёжился.

— А почему ты решил, что именно мне понравится?

— Знаю, — равнодушно ответил тот, полез в карман, выудил оттуда, не доставая пачки, длинную тонкую коричневую сигарету и закурил.

— И почём такой «сюрприз»? — поинтересовался Андрей, чувствуя, что делает что-то не то, что не надо ввязываться в разговоры и торг с этим странным человеком.

— А сколько заплатишь… Ну, доллар дай… так… символически, — лениво отмахнулся черноволосый. — Забирай. Последняя на сегодня осталась. Видать, это твой день.

Андрей обречённо полез в карман. Скомканные бумажки, а кошелька у него никогда не было, цеплялись за связку ключей, за зажигалку, не хотели вылезать наружу. Можно было ещё остановиться, но он, сделав усилие и преодолев неизвестно почему подступившую дурноту, достал деньги и, выловив из комка мятую долларовую купюру, протянул её продавцу.

Тот, продолжая сидеть на корточках, внимательно проследил за манипуляциями побледневшего Андрея, затем неторопливо взял деньги и, не глядя, протянул их соседу, блондину, который всё это время сидел молча, угрюмо уставившись куда-то в сторону. Тот быстро выхватил купюру и спрятал в нагрудный карман. После черноволосый, взяв двумя руками кассету и тихо пробормотав над ней невнятное, протянул Андрею. Тот забрал покупку, хотел что-то сказать. Слова не шли.

Небо, ясное и солнечное с утра, как-то быстро заволокло тучами, и когда Андрей подошёл к дому, его уже вовсю сёк мелкий злой дождь. Кассета с дурацкой надписью жгла карман, и он всю дорогу злился на себя: не за глупо потраченный доллар, а за то, что так легко и доверчиво дал себя развести каким-то грязным проходимцам.

Но только он вошёл в квартиру, позвонила Машка и радостно сообщила, что смену в госпитале ей перенесли, и теперь она до понедельника совершенно свободна, так что может прямо сейчас к нему и приехать. Настроение у Андрея сразу улучшилось, он кинулся прибирать в комнатах, доставать из морозилки баранину на вечер, повторно бриться и стелить чистую постель, немедленно забыв все огорчения сегодняшнего утра.

В понедельник началась новая рабочая неделя, Андрея закрутило в суетливом мельтешении неотложных дел, и о кассете он вспомнил только в четверг вечером, допивая на диване у телевизора вторую банку пива. И что-то тяжёлое навалилось, словно воздух в комнате сгустился и стал вязким, как только он подумал о своей странной покупке. Но усталость и алкоголь притупили чувство опасности, и Андрей, вяло, но зло приговаривая:

— Да что же это я за лох такой, на всё ведусь, — нашёл кассету, спрятанную им при субботней уборке подальше в шкаф, чтоб не увидела Машка, и чертыхаясь включил видеомагнитофон.

Ни заголовка, ни титров у того, что происходило на экране, не было. Просто начался фильм. Поначалу изображение шло чёрно-белое, немое, и показалось ему, что даже стрекотание киноаппарата прослушивалось — может, старую киноплёнку перевели в видеоформат. Малыш в чепчике и ползунках сосал соску и смешно сучил ножками; по залитой солнцем поляне, хохоча, бежал мальчишка лет пяти в шортах и панамке с сачком в руках, бежал издали, против солнца прямо на камеру и лицо его, всё увеличиваясь, приближалось и вскоре заняло весь экран, но Андрей и так уже понял, кто это — это был он: Андрей Николаевич Сорокин, одна тысяча девятьсот семидесятого года рождения. И место он узнал — их дача, а вернее, дом его деда в деревне под Псковом, куда его отвозили каждое лето. Потом пошли кадры школьного выпускного бала, а вот и институт… вот, вот он в третьем ряду справа, сидит и что-то шепчет соседке, а та улыбается и прыскает тихонько в ладошки. Как же её звали? Катя? Нет, Катя — это была другая: худенькая брюнетка из параллельной группы — она-то и стала его первой женщиной… Вон, вон она у колонны ждёт его, а вот и он спешит — молодой, длинноволосый ещё — по тогдашней моде. А вот и Аня — первая жена, и свадьба их студенческая в каком-то кафе; а вот поездка в Юрмалу — свадебное путешествие с рюкзаками и палаткой, и самодельный янтарный кулончик, купленный ей на пляже — маленькая жёлтая капля с застывшим внутри паучком. Фильм незаметно перешёл в цветной, но звук так и не появился. Вот рождение сына, а вот и измена: сначала его, потом, в отместку, её. Развод, переезд в Америку, вторая женитьба, быстрый развод… Фильм оборвался. На чёрном фоне появилась белая, небрежно от руки выведенная надпись: «Продолжение следует». Плёнка закончилась. Экран погас.

Андрей сидел неподвижно, застыв, подавшись вперёд к телевизору, с открытой, но так и не начатой третьей банкой пива в руке. Происшедшее не могло иметь объяснения, но оно же должно существовать!? Кто? КТО!?.. и зачем? И как? Ну, хорошо — младенческие и совсем детские годы отбросим: мог же кто-то неведомый ему снимать… о ком он и не знал и, понятно, не помнил. Но дальше-то, дальше — ну, не было у него ни на свадьбе, ни уж, тем более, в Юрмале никого ни с кино, ни с видеокамерами… а уж после, так и вообразить кого-то запечатлевающего его жизнь, её изнанку со всей её обычной житейской грязью и труднообъяснимыми посторонним сложностями, невозможно… Да и зачем?! Шантаж? Глупость. Затраты несоизмеримы. Что с него, живущего на пусть и приличную, но всё ж зарплату, можно получить? Смешно. Да и чем там шантажировать? Нет там ничего такого… Ни-че-го! И какой вопрос важнее: кто снимал?.. или зачем? А может, ни тот и ни другой? И не с кем посоветоваться, не у кого спросить. Мать умерла давно, отца он не знал — тот оставил их сразу после его рождения. Друзей, настолько близких, с кем можно было бы поделиться, не осталось. Маша? — нет, только не это. Как же это так!? Вся его жизнь, все её почти сорок таких долгих лет уместились на этой короткой двухчасовой кассете.

Объяснение не находилось, и от этого становилось ещё страшнее.

Он не помнил, как дождался субботы. Пятница прошла в тумане, он что-то делал, кажется, ходил на работу, с кем-то разговаривал, на него странно смотрели. Маша звонила несколько раз, он долго не брал трубку, наконец взял и что-то такое ей ответил, что она удивлённо замолчала и больше не перезванивала. Две ночи он почти не спал — забывался ненадолго, вскакивал, курил, пил то воду, то коньяк и в субботу рано утром, к открытию барахолки уже стоял у ворот церковного сада — небритый, с воспалёнными от бессонницы и страха красными глазами. Тех, кто был ему нужен, среди продавцов ещё не было. Так рано приходили те, кто старался занять места получше — на столиках под навесом. Видеокассеты оказались лишь у одного из них — плотного коренастого мужика в тельняшке и потрёпанном морском кителе — но не те, а обычные: боевики, мелодрамы, мультики.

— А вы не знаете, — обратился Андрей к нему, — тут такого смуглого мужчину, черноволосого, он тоже видео торгует. Такими… самодельными.

— А, тебе этот… Шакал нужен, — поскучнел сразу мужик, поначалу обрадовавшийся первому покупателю.

— Почему шакал? — удивился Андрей.

— Да так, странный он… и глаз у него чёрный, нехороший.

— Треплешься много, Васёк, — с неудовольствием проворчал его сосед, худой небритый мужик с выпирающим кадыком. — Гляди — он тебе глотку-то заткнёт. Ты уже неделю немой ходил? Мычал только. А теперь вообще голоса лишит, а то и чего похуже устроит.

Андрей побродил ещё, выкурил несколько сигарет, народу прибывало, стало тесно, шумно, и вот, обходя садик по кругу в очередной раз, он наконец-то увидел того, кого искал. Черноволосый уже разложил на земле тот же замызганный коврик и устраивался на нём, подбирая под себя по-турецки ноги. Коробки перед ним ещё не было. Не было пока и соседа. Андрей кинулся к нему.

— Вы, вы… Откуда вы это взяли? Кто всё это снимал? Как…?

Черноволосый даже не поднял голову и продолжал меланхолично искать что-то в потёртом рюкзачке.

— Да я… Я полицию сейчас вызову! — продолжал Андрей, с ужасом понимая, что говорит не то, что никакой полиции он вызывать не станет, да и что он им скажет? Что этот странный бомж снимал всю его жизнь от рождения? Бред. Прямой путь в сумасшедший дом. Чувство безнадёжного бессилия захлестнуло его.

— Извините, я не то говорю. Я просто очень взволнован, ну, вы же понимаете, — увидеть такое…, — Андрей попытался сменить тон, но не выдержал и снова сорвался на крик. — Что вам нужно!?

Черноволосый не реагировал, и Андрей, опустившись на колени на грязный ковёр, зашептал, пытаясь заглянуть тому в глаза:

— А где ещё кассеты, ведь должны же быть и другие?

Тот поднял голову, и Андрея ужаснули его совершенно чёрные, но не блестящие, как в прошлый раз, а с глубокой засасывающей чернотой глаза с огромными, во всю радужку, зрачками.

— А почему ты думаешь, что есть ещё кассеты? — В голосе у него больше не было восточной тягучести, он стал ниже, появилась глубина и мертвящий холод.

— Так там же написано: «Продолжение следует», — заторопился Андрей, обрадованный тем, что тот, наконец, заговорил. — Значит, есть ещё другие кассеты?

— Другие, — протянул задумчиво продавец. — Да, есть другая.

Он снова полез в рюкзак и, покопавшись там, достал чёрную пластиковую коробку. Оценивающе посмотрел на Андрея и, решившись, протянул ему.

Ни наклеек, ни надписей на этот раз на кассете не было.

— А вы уверенны, что это моя? — сипло спросил Андрей.

— Твоя, твоя, — качнул головой тот. — Не сомневайся.

— Сколько с меня?

— Сейчас нисколько. После рассчитаемся, — загадочно ответил черноволосый. — Ещё увидимся.

Андрей хотел ещё что-то спросить, но в этот момент появился блондин, пыхтя тащивший тяжёлые коробки. Черноволосый неторопливо поднялся, стал ему помогать, потеряв к Андрею всякий интерес. Тот потоптался недолго рядом, внимания на него не обращали, и тогда, сунув за пазуху покупку, он, задыхаясь от нетерпения и вновь нахлынувшего ужаса, заторопился домой.

Запись на второй кассете оказалась совсем короткой.

Вот знакомство с Машей, вот они гуляют вдоль океана, а вот выходят из кинотеатра… Вот он вышел из дома и идёт в сторону барахолки, покупает первую кассету. А вот и сегодняшнее утро… вот он получил вторую кассету, торопится домой… Экран потемнел, изображение пропало, и вместо него, как и положено в кинофильмах, появилась короткая надпись: «КОНЕЦ».

Кассета щёлкнув остановилась, но надпись не исчезла, а продолжала неподвижно висеть на чёрном экране. Не отрывая от неё взгляда, он дотянулся до сигарет, нащупал не глядя спички, одну сломал, вторая зажглась, но прикурить не успел — в дверь постучали. Он не пошёл открывать — понял, что уже не важно. Так… формальность, ритуал.