Но свадьба не состоялась. Не потому, что кто-то из них передумал, просто Маша действительно заболела. Это для нормального человека простуда в плюс сорок была чем-то из ряда вон, а для с детства болезненной Муры — делом привычным. Лишь полное отсутствие каких бы то ни было характерных симптомов отличало эту ее болячку от десятков других, задокументированных в ее медицинской карте. Горло не болело, нос не тек, да и кашля как такового не было. Только температура и слабость удерживали ее взаперти. В то время, когда Диме так нужна, была ее помощь!

— Ну, куда ты опять вскочила?

— Давай тебе с этим письмом помогу?

— Еще чего? Ляг!

Маша упрямо нахмурила брови, но все же вернулась в кровать, хмуро поглядывая на устроившегося возле нее на стуле Самохина.

— Я тебе все планы спутала! — пожаловалась она.

— Ничего ты не спутала. Болезнь может со всяким случиться. Это даже символично, что теперь я за тобой ухаживаю. В порядке очереди, — отшутился Дима.

— Не вовремя эта болячка, как ни крути!

— Ну, что ты заладила? По-моему, даже я так не капризничал в свое время.

— Ты себе льстишь! — фыркнула Маша, — ты ныл, как девчонка! Я умру? Теперь я точно умру? — забавно спародировала Самохина Мура, а тот рассмеялся, отложил в сторону документы и, поймав Машин горящий лихорадочным огнем взгляд, сказал:

— А женщины и мужчины, в принципе, очень похожие люди. Только они разного от жизни хотят.

— Это чего же?

— Ну, не знаю… Женщина хочет выделяться, быть непохожей на других, а мужчине, напротив, очень важно быть таким, как все «нормальные мужики».

— Справедливо.

Маша перевернулась на бок и, подперев кулачком горящую щеку, выжидающе уставилась на Самохина. И он был вынужден продолжить:

— Женщина заморачивается над каждым словом, а мужчина — пропускает мимо ушей большинство из них. Женщины обсуждают женщин, мужчины… мужчины тоже обсуждают их. Женщина хочет новое платье и поговорить, мужчина — покоя и секса.

— Эй! Я тоже хочу секса! — возмутилась Маша, чуть приподнявшись. Самохин, глядя на ее негодующее лицо, лишь еще больше развеселился и, встав со стула, крепко сжал девушку в объятьях.

— Ты выздоравливай, главное. А там все, что хочешь, солнышко. Все, что хочешь…

И она держалась за эти его слова. Когда было особенно плохо — держалась. Дима был заботливым, ласковым, терпеливым… Он так трогательно за ней ухаживал! Зачем бы он это делал, если бы не любил? Какой смысл был бы в этом всем? Нет… Не могло быть такого. Сева ошибся! Ведь, даже если данные из Машиного компьютера действительно просочились… то это ни в коем случае не означало, что Дима ее в чем-то подозревал. Мура не могла понять лишь одного — почему он ей ничего не сказал. Не желал волновать? Хотелось бы думать.

Она вообще очень много размышляла в те дни. Благо поводов было — хоть отбавляй. И радостных, и не очень. Ей снова звонила мать. И хоть та в кои веки ни в чем Муру не обвиняла и ничего от нее не требовала, но после того разговора все равно осталось гадкое послевкусие. Потому что Маша за версту чувствовала фальшь, и ей были до отвращения противны уловки матери. Она прекрасно понимала, что послужило причиной ее непонятно откуда взявшейся любезности. И чем больше заискивала мать, тем больше Маше хотелось… нет, не удавиться, как это было раньше. Просто поскорее прекратить разговор. И помыться после него, словно грязь слов, и правда, можно было отмыть мочалкой.

— Машенька, вы бы пришли к нам с Димочкой! Навестили отца!

Мура хмыкнула про себя, удивляясь тому, как лихо мать перекрестила Дмитрия Николаевича в Димочку.

— Непременно. Когда я сама поправлюсь.

— Поправишься? А что такое? Опять простыла? — внесла предположение мать, перед тем как тихо рассмеяться словно в ее болезни было что-то смешное. Маша не нашлась, как это прокомментировать, а потому просто поспешила свернуть разговор:

— Извини, я не могу больше говорить…

— Да погоди ты! Я по серьезному вопросу звоню!

— Денег у меня нет. Я на больничном и…

— Ну, почему у тебя все упирается в деньги?!

Маша удивленно покосилась на трубку, не в силах поверить, что действительно это слышит. У нее? У нее упирается в деньги? Не у матери, которая готова вытрясти из дочери все до копеечки, наплевав на то, что, вполне возможно, той потом не на что будет жить?

— Я хотела тебе сказать, чтобы ты не делала глупостей и держалась за своего Диму, а то знаю я молодежь. Хвостом вертите, перебираете! А он к тебе, между прочим, хорошо относится. С ним жить можно, будущее строить. Не принц, конечно, староват, не о таком ты, наверное, мечтала, но…

— А разве ты знаешь, о ком я мечтала, мама?

— Вот только не надо этого, Мария! Я тебе добра хочу, а ты снова за свое! Послушай, Дима богат и влюблен! Так пользуйся тем, что он запал на твою молодость!

— По твоему выходит, что во мне его больше нечему заинтересовать.

— Ты понимаешь, о чем я говорю!

— Нет, не понимаю, — честно призналась Мура, у которой разговор с матерью отнял последние силы. — И понимать не хочу.

Мура отложила трубку, которая жгла ей руку, и, ничего не видя перед собой, уставилась на экран висящего на стене телевизора. Достало ее это все! И мать, и болячка, как на грех приключившаяся! На работу хотелось. Отвлечься. Нырнуть с головой в расписание Самохина, организацию встреч и телефонные переговоры, да так, чтобы все мысли прочь. Но Дима, настаивающий на её полноценном лечении, запретил ей об этом и думать. Он вообще очень серьезно отнесся к болезни Маши. Как если бы с ней не банальная простуда случилась, а что-то, действительно страшное. Почему-то она представила, как Самохин будет над нею трястись, когда она забеременеет. И так тепло на душе стало, так сладко! Потому что для нее это только в радость будет. Потому что над ней никто никогда не трясся, а это оказалось удивительно, невообразимо, фантастически прекрасно! Маша знала, что Дима не может понять, почему она каждый раз едва не плачет от его заботы, но как объяснить ему все, что на душе творилось — не представляла. Даже годы спустя ей было стыдно сознаваться в том, что её никто не жалел, не дул на коленки и не целовал ободранные ладошки. Как будто она сама была в том виновата.

Маша отбросила взмокшие волосы на спину и заставила себя улыбнуться. Все в прошлом. Главное, что теперь жизнь наладилось… Что в ней, наконец, появился Он! Любящий ее и любимый.

Воспользовавшись отсутствием надзирателя, в должности которого Самохин подрабатывал последние дни, Мура, крадучись, пробралась в ванную. Он запрещал ей мыться! Видите ли, с температурой не положено! А ходить неделю с немытой головой и вонять — это, значит, можно! Это — всегда пожалуйста… Маша бубнила про себя и досадовала, но внутри у нее все сжималось, с радостью принимая даже такое гипертрофированное и чрезмерное внимание. Душ взбодрил и придал силы, чистые, ароматные волосы — подняли настроение. К себе в комнату Маша вернулась, беззаботно напевая. Телефон дробно теленькнул.

— Сева? Привет!

— Привет. Как дела? Я писал тебе…

— Да, извини! Я видела, но не смогла ответить. Приболела немного.

— Что-то серьезное?

— Да нет, простуда, но чувствовала я себя отвратно. Так, что ты хотел?

— Ты знаешь…

— Сев, ты опять за свое? — устало вздохнула Маша. Она была растеряна. И не понимала, как реагировать на его признания и намеки. Мура ясно дала понять, что между ними ничего быть не может, она была честна. Однако в то же время ей льстило, что такой парень, как Сева, всерьез верил в то, что в нее влюблен. Это тешило самолюбие той забитой девочки, которой Маша была еще совсем недавно, и она солгала бы, если бы сказала, что признания Богатырева оставляли ее равнодушной. Другое дело, что дальше этого она ни за что бы не позволила себе зайти. Потому что у нее был Самохин. Потому что Маша его любила. Всем сердцем. Остро, до легкой боли в груди.

— Опять, — притворно раскаялся он, — ничего с собой не могу поделать. Слова, будто лезвия, рвутся из глотки. Знаешь, как больно их глотать вновь и вновь?

— Сева… — невольно голос Маши стал тише. Она растерялась, на самом деле не понимая, что тут можно было сказать.

— Я представляю тебя с ним и…

— Сева, не надо!

— Я убить его готов, веришь?

— Прекрати! Я не хочу этого слышать. За что ты так?

— Не могу, не могу больше! Ты не отвечала, а я с ума сходил!

— Прости… Но это неправильно, понимаешь? Ты… если, правда, любишь, когда-нибудь меня поймешь.

— Подожди! — как будто чувствуя, что она уже готова отключиться, выпалил Всеволод, — подожди… — на несколько секунд он замолчал, будто бы обдумывая свои дальнейшие слова, или собираясь с силами, — Я понимаю… Просто… Черт! В общем, сегодня первый выпуск шоу по ящику.

— Ух, ты, круто! Поздравляю!

— Да не с чем еще… Хотя и обещали шепнуть в конце, кто пройдет дальше…

— Вау…

И снова тишина, а потом его хриплые торопливые слова:

— Если пройду в финал, нас на некоторое время изолируют, оградят от контактов извне… Ну, ты в курсе этих чертовых правил!

— Да.

— Просто знай, что я тебя люблю. Возможно, неумело и неправильно. Но… Бл*дь! Это тяжело, знаешь ли…

— Сев…

— Ладно! В ж*пу! — голос Богатырева наполнился злым отчаянием, Маша приложила руку к колотящемуся что есть силы сердцу.

— Зачем ты так? — шепнула она.

— А, не бери в голову! Если оно тебе и даром не надо, что толку тогда вываливать это все?

— Я не хотела тебя обидеть. Пойми же… не то, чтобы даром не надо, я… просто не могу ответить тебе взаимностью. Так что…

— Ладно, — отвечает тихо, — ладно… пока.

— Сев…

— Не надо, Мура… Давай… До встречи.

Отложив телефон, Маша устало растерла глаза. Кому, как не ей, было знать, насколько ядовита любовь без взаимности? Кому, как не ей, было знать, сколько боли в ней кроется, сколько муки? А потому ей болело! И было безумно жаль… Севу, себя, того, что могло быть между ними, но так и не случилось… И того, что произошло в итоге.

И снова зазвонил телефон! Так бывает — порой он днями молчит, а в какой-то момент, будто бы сбесившись, трезвонит каждые две минуты.

— Привет, Маруська…

— Привет…

— Как ты себя чувствуешь? Какие планы на вечер? Терафлю или Колдрекс?

— Ни то, ни другое! Я полностью здорова и требую развлечений!

— Вот как? И даже справка от врача имеется?

— О том, что я требую развлечений? — поддела любимого Маша.

— Нет, о том, что здорова!

— Дим… Мне, правда, намного лучше…

— Ладно, тогда говори, чего бы ты хотела?

— Я бы очень хотела домой. К тебе, к нам… Съесть ужин, посмотреть Севкин кастинг, который ты прошляпил… А потом уснуть в твоих руках и проспать до обеда.

— Кастинг, говоришь? — задумчиво протянул Самохин.

— Да, все, что угодно!

— Ну, жди тогда, скоро буду!

Даже себе потом Мура не могла объяснить, что это было. Смотрела то в Димины серьезные глаза, то на огромный экран, по которому уже шла реклама — и действительно не понимала, какого черта случилось. Все шло замечательно, ей нравилось шоу, в котором Севка принимал участие, и даже Самохин не слишком скучал, расслабленно наблюдая за происходящим. А потом на экране появился Всеволод, и все покатилось прямехонько к черту. Она уж не знала, то ли он специально все так преподнес, то ли сценаристы постарались на славу, но факт оставался фактом — Сева на всю страну признался ей в любви. В то время, когда на экране мелькали кадры, отснятые во время интервью Муры, за кадром звучал его хриплый, берущий прямо за душу голос.

— Участие в шоу — моя последняя попытка вернуть любимую девушку. Доказать, что даже после аварии я все тот же парень, которого она любила, — резюмировал он.

Маша нервно сглотнула, а Самохин, хлопнув себя по коленям, встал.

— Не расскажешь, что это было? — спросил он, задумчиво потирая запястье.