Пляж у Чемского бора – галечный. Берега тут не засыпаны ласковым мелким песком, который выносит Обское к прибрежьям сиятельного Академгородка. Нет, здесь крупная галька, которая похожа на чудовищно выросшую, бешено распухшую серую перловку. За соснами, жарко дышащими смолистыми телами, – огород коттеджей; за ними – мертвые трубы заводов Левобережья, заросшие травой железнодорожные линии, прокрадывающиеся сквозь весь этот рабочий район в изгородях рябины и занавесях лопуха.
Пляж на Чемском любят немногие. Только ценители. Потому что тут нет самоварных будок мороженого, нет потертых пивных шатров, и нет даже милицейской конторы. Пляж окружают диковинного цвета валуны и холмы. А уж в холмах этих вольно плодиться и размножаться, пить и отдыхать всем, кто презрел комфорт ради свободы изысканных удовольствий.
Для Патрины это были джунгли. Присев на корточки, она разглядывала кустарник почти в человеческий рост и порхающую живность. Сосны стояли над ней, как стражи. После нескольких дней скитания по темным, пахнущим кошачьим дерьмом коллекторам, по холодным, как тюремная одиночка, камерам городской вентиляционной системы это было выходом в новый мир. Словно искусно вырезанные рукой невидимого скульптора, ноздри девочки улавливали все запахи этого окружающего мира, ее голая коричневая пятка подставляла себя под лапки ползущего муравья, а руки крутили стебельки синеньких цветочков, рвущихся к солнцу на самом исходе лета.
Патрина подросла, изменилась. Ее тело, сменившее уже десяток одежек, по-прежнему сохраняло неуклюжую грацию подростка. Но уже настал тот неуловимый момент превращения серой куколки в бабочку, когда вдруг вырастает бархат сморщенных крылышек, желающих сделать первый взмах… Ее волосы стали пушисты. Они непокорно, как ни укладывай и ни причесывай, закипали на смуглом высоком лбу, над огненными глазами. Ее губы стали выпуклы, они сочились природным желанием и раскрывались ожидающе, когда она СЛУШАЛА. А слушать Мирикла ее научила. Девушка впитывала в себя все, молча и жадно. Ее руки, по-прежнему тонкие, с короткими ногтями, оставались гибки, но теперь эти длинные пальчики с чуть приплюснутыми фалангами все чаще замирали в неподвижности – словно думали: плести венок или сжимать рукоять пистолета. Эти худые, в царапинах пальцы помнили тяжесть Beretta 92 FS – девятимиллиметрового, пятнадцатизарядного оружия, любимого продюсерами гангстерских фильмов. Но они уже почему-то сладко ныли, когда она прикасалась ими к чему-то нежному: к коре березы, к листочку папоротника, прорезавшему день длиннополой кистью. В ее руках накопилось ожидание ласки, нежности…
По стебельку карабкалась пятнистая божья коровка, рыже-черная капелька. И в этот момент в шелест леса, в пергаментное шуршание недолгих волн, сосущих гальку берега, вмешался жалобный, тусклый плач ребенка.
Патрина выпрямилась. Ее подростковое жилистое тело с рано оформившейся грудью напряглось и вытянулось струной. Инстинкт, много веков назад заложенный природой, проявился, и пальцы босых ног охотницы впились стальными крючьями в песок. Плачет человеческий детеныш… беда… Надо помочь!
Девочка приподнялась. За шумящим подлеском виднелась небольшая поляна, с остатками неумело, по-детски затеянного костерка – уже дымящего, но так и не разгоревшегося. А вокруг костра прихрамывал, тонко плача, малыш. Голенький. Белотелый. Впрочем, еще белее была попка – след недавно сброшенных трусиков. И сейчас, мелькая этими дольками белого, сочного яблока, парнишка бегал вокруг костра, иногда садясь на песок и царапая ручками крохотные пяточки.
Патрина не размышляла. Она бросилась из кустов, снося головки репьев на свою длинную юбку – та по-прежнему облегала ее бедра, а выше торчала прорехами джинсовая жилетка, расшитая разноцветным бисером. На худых запястьях ее лохматились фенечки.
Малыш не удивился появлению из кустов черноглазой, растрепанной тетки, ибо для него она была чем-то быстрым, жарким и неопределимо материнским. Он просто сел на песок попкой, глядя на нее хитро кругленькими и блестящими, как черешня, глазенками, и хмыкнул, протягивая ножку.
Девочка знала, что делать с занозой, которая, судя по всему, и мучила четырехлетнего карапуза. Поэтому она тоже удобно уселась на глинистый песок у увядающего костра и просто взяла в свои худые, тонкие руки его крохотную, похожую на пирожок, ножку. Занозу надо было вынуть, и в этом состояла окончательная правда жизни.
* * *
Тем временем по полосе прибоя, расшвыривая мозолистыми ступнями мелкую гальку, брела особа в роскошном платье цвета спелого шафрана, совсем не походящем для купания – собственно, купаться она, видно, и не собиралась. Ибо платье было натянуто кое-как, на сухое, разве что чуть потное тело. Особа постоянно поправляла свой наряд и изредка обеспокоенно кричала:
– Даня-а! Яна-а! Вы хде? А-у!
На ее шакальи завывания с другого конца берега вышел охранник в черном костюме и остроносых штиблетах, увязающих в камешках и стеблях. Он понял, что девушка в желтом прошла по траверзу мимо, и устремился на запах дыма.
То, что он увидел, заставило его мускулы напрячься и мигом принять боевую стойку. Какая-то девка, явно грязная, лохматая цыганка, впилась своими здоровыми, белыми зубами – это было видно и с десятка метров! – в ножку сына его шефа и что-то делала с ней. Пацан, которого звали Данилка, скулил, но не отбивался…
Охранник уже сделал такой характерный бросок – налететь и уничтожить. Ишь, цыганье поганое! Но едва его массивное, обтянутое костюмом тело продвинулось по этому леску в лощине, как тут же на что-то наткнулось.
Патрина только подняла глаза и, не отрывая рта (она уже вцепилась передними резцами в тончайший краешек занозы), посмотрела на этого плотного дядьку в запыленных ботинках и темном костюме, промокшем от пота. Она просто ударила его в мокрый лоб взглядом своих черных глаз.
Охранник был человеком неглупым, ибо с четвертого курса Академии ФСБ был вычищен всего лишь за фантастическую по размаху пьянку, вызванную изменой любимой девушки и прекращенную только караулом спецподразделения ФСБ. Поэтому он, наткнувшись на этот взгляд, сразу мысленно ощупал его, как острие клинка, упершегося в брюхо и вот-вот готового разорвать ткань, и остановился.
Пересечение взглядов длилось секунды. А потом бодигард почесал бедро, над которым болтался в кобуре ПМ, и проговорил, кашлянул:
– Ну, что… как успехи?
Вместо ответа девочка подвигала своими красиво вырезанными губами, отпустив ножку мальчонки, и что-то сплюнула на ладонь. И эту до черноты загорелую, не очень чистую ладонь она подала охраннику.
– Яноза, яноза! – радостно проверещал пацаненок, уже не боясь невидимого врага, кусавшего его в пятку гораздо больнее, чем укусила сейчас эта незнакомая тетя.
На ладони Патрины лежал осколок донышка пивной бутылки, изогнутый, как хазарский лук, и из-за толщины стекла невообразимо твердый, острый.
Охранник усмехнулся. Аккуратно стряхнул с ладошки девочки стеклянный осколок и с подчеркнутой осторожностью отбросил его далеко в кусты.
– Пойдем тогда… папе парня вернем, что ли?
Патрина незамысловатым, но изящным движением тонкой руки с четко очерченными косточками запястья убрала волосы со лба, вспотевшего от напряженной работы. Она кивнула, поднялась и пошла за охранником, ведя за руку слегка прихрамывающего малыша. Тот уже забыл про занозу и приставал к девочке:
– А мы путим купася? Папа гавалит, уже незя купася…
Охранник шел впереди, давя остроносыми ботинками песок, но боковым взглядом держал незнакомку в поле зрения. Черт его знает, этих цыган…
С детства про цыган он помнил только одно: они все детей воруют.
* * *
…Тем временем в пятидесяти метрах от них разворачивались не менее драматические события. Вернее, сначала они совсем не были драматическими. Полдень сонно помешивал в кронах сосен теплое варево, шумел негромкий, крадущийся прибой Обского моря, и по горизонту, от Бердского яхт-клуба, плыли лоскутки парусов.
На лесной дорожке, утоптанной шинами не одного звероподобного внедорожника, стоял скромный старый «Opel Record» времен падения Берлинской стены – плоский, зеленый, словно крокодил. Дверцы у машины были открыты, и на месте водителя, выставив на песок длинные босые ноги с худыми бронзовыми ступнями и безупречным лаком на ровных ногтях, сидела женщина в светлых джинсах, в майке с непонятной надписью и джинсовой же светлой курточке. На вид – обыкновенная женщина лет сорока пяти; может быть, средней руки «бизнесвумен», обладательница пары киосков. Но на голове ее чернели распущенные волосы, в которых ярко блестела седина, и ближе к ушам – монисто.
Тогда цыганки выбрались из подземного хода, по которому последние десятки метров пришлось ползти, как в крысиной норе, к обскому берегу. Мирикла знала: приютский ход с обвалившимися кирпичами привел их в подвалы Александро-Невского собора, чья красная громада тяжелой римско-византийской архитектуры возвышалась у автовокзала, открывая город, как заповедник, всем въезжающим со стороны Алтая. А уж оттуда потайные ходы, отрытые купцами еще в безумные краткие месяцы колчаковщины, вели под линию Транссиба, под звонкие синие рельсы, к берегу реки, и выходили за полуразрушенные склады мукомола Гульбекяна – к порту. Там громоздились друг на друга ржавые буксиры, пахло стоячей водой, тиной и ржавым железом, а всего в ста метрах резали небо стрелами портовые краны, изредка звучал пароходный ревун и слышался лязг.
Цыганки оказались на закрытой территории Речного порта – в относительной безопасности от своих преследователей. Там, в одном из таких буксиров, они провели остаток ночи. Мирикла устроилась в вонючем, с гниющими отбросами трюме, прижала к своей груди девочку, обернула ее собой, как одеялом, и уснула.
А утром они, пробравшись на баржу, покорно влекомую против течения Оби, проплыли некоторое расстояние, связав в узел свою излохмаченную одежду, и затем устроились в песочном ущелье, почти голые, но счастливые: они вырвались из капкана. Тарахтел дизель буксира, мимо них плыли берега реки, возвышалась громада Речного вокзала с белыми «ракетами». Потом бесконечные берега каменного карьера, Комсомольский мост, уводящий железную дорогу от Транссиба на Алтай – и все дальше и дальше. Пока слева от них не показалась башня шлюзового канала. И тогда два обнаженных тела беззвучно упали в воду, ибо на берегу их ждали те, кто мог им помочь.
Табор Бено.
Бено не удивился. Он обрадовался. Он успел купить дом за Обской протокой – добротный, кирпичный, не роскошный, но вполне соответствующий его положению. Дом этот находился всего лишь в километре от того места, где почти месяц назад разыгралась кровавая, жуткая драма, где в каменной клети горели люди и бушевало пламя разлитого бензина.
Сейчас он сидел, подрагивающими руками наливая Мирикле чаю. Он мог показать свое волнение перед ней: все-таки она была гораздо старше, все-таки – уважаемая биби, а после ее исчезновения личность ее в таборе многократно обросла легендами. Она, казалось, буквально вернулась с того света: все знали, что пришлая цыганка вместе со своей девочкой сгорела в этом страшном огне, вместе с пятью молодыми цыганами.
Он не перебивал.
Мирикла, скупо роняя слова на их, ромском, рассказала все. Как они выбрались из горящего дома, как оказались на железнодорожном вокзале, как Патрину пробовал изнасиловать жирный мерзавец, как им пришлось «отводить глаза» танцем вращения, как они попали в приют, и как этот приют накрыла зловещая тень их врагов. Она не рассказала только одного – как убили сестру Ксению. В тот момент, когда распятой молодой женщине отсекли грудь, ее боль догнала Мириклу в подземном ходе и ударила не только ощущением, но и всей картиной…
Бено иногда бледнел.
Он разлил по бокалам густое, тягучее молдавское вино. Сам пригубил его и, дождавшись, пока старая цыганка закончит свой рассказ, хрипло спросил:
– Что ты сейчас хочешь делать? Оставайся у нас! У меня большие дела. Много работы. Грузовики теперь, после пожара, чинить некому, я купил еще две мастерские… У тех – помнишь? – которые рядом с вашим домом свое дело затевали. Мы тебя спрячем – ни одна живая душа не узнает. Наши молчать будут все как рыбы!
Цыганка усмехнулась. Она сидела перед Бено в лучшем платье сестры цыгана – ярком, почти новом. Первое, что она попросила для себя и Патрины, – это одежда.
Мирикла посмотрела на цыгана с усмешкой и проговорила с горечью:
– Посмотри на мои волосы, Бено! Они по-прежнему черны, правда? Хоть в них и седина…
– Да. Но ведь тебе, биби, так и…
– А теперь посмотри на это!
Взявшись за роскошную прядь волос, Мирикла резко дернула вниз. И черный парик с вплетенными монисто слетел с ее головы.
Бено лишился дара речи, выпучив черные глаза и встопорщив усы дыбом. На него глядела бритая «под ноль» цыганка. Картина, еще более фантастичная, чем всеобщий и безраздельный коммунизм. Череп у цыганки оказался абсолютно правильной формы, и теперь было видно, насколько большой, выпуклый у нее лоб. Дав Бено возможность власть удивиться, Мирикла вернула парик на место.
– Да, Бено, именно так… Патрине ее волосы я сохранила. Жалко их. Я думаю, гоженько, сделать пластическую операцию. Слышал, что это такое?
– О… но…
– Нет, Бено. – Мирикла откинулась на спинку низенького диванчика, чуть прикрыла глаза, выпила еще вина. – Нет, гоженько… Мы и так погубили многих, слишком многих. Мы с Патри опасны, Бено, как динамит. Я не хочу, чтобы Зло по нашим следам пришло в табор. Дай нам переночевать у вас одну ночь и…
Она замолчала. Черные ее, не потерявшие блеска глаза сверлили Бено, смотрели требовательно.
– Что, биби?
– Мне нужна машина, – резковато выдохнула она. – Любая. Нет, не дорогая… Обычная машина, которую не остановят на трассе, чтобы содрать денег. Еще одежда. Городская одежда, не наша. И… и деньги, Бено. Ты знаешь, сколько стоит пластическая операция?
Бено молчал. Потом обреченно поднялся, ступая тяжело – слишком тяжело для его молодого тела – подошел к шкафу в углу комнаты, звякнул ключами и извлек на свет небольшую картонную коробку из-под каких-то импортных запчастей. Бено положил ее на стол, между вином и печеньем. Сняв с пояса короткий, страшной остроты нож, Бено рассек скотч, переплетавший коробку. Картонные края разошлись, показывая тугие пачки американских денег, перетянутые резинкой.
– Вот, – он чуть подвинул коробку Мирикле, демонстрируя свое непоколебимое решение. – Вот. И не отказывайся, биби! Пятьдесят тысяч… Ты нам больше давала, на наш Центр. Это то, что осталось. Бери! А машину я тебе сегодня найду.
Мирикла посмотрела на него протяжным, как крик раненой птицы, взглядом. И только молча кивнула.
Ей бы в голову не пришло отказываться.
…И вот сейчас она сидела в «опеле», за оконечностью Чемского бора, шелестящего листвой на берегу Обского моря, курила длинную крепкую сигариллу и размышляла – что делать дальше? Конечной целью задуманного путешествия, конечно, являлась Греция, но добраться туда через салоны воздушных лайнеров, посты таможен и стойки паспортного контроля было делом немыслимым: никто бы сейчас, после давней смерти Антанадиса, не выдал ей, фактически безродной и нигде не проживающей, ни российского загранпаспорта, ни греческой визы. Оставалось одно – путешествие на автомобиле в Крым, по окольным дорогам, минуя оживленные магистрали, а там – бегство через Черное море и Босфор.
Мирикла затушила окурок в пепельнице машины, и в этот момент, когда ее длинные сильные пальцы давили коричневый трупик сигариллы, до ее ушей донесся выкрик – а точнее, вскрик. Очень тихий, заглушенный стеной деревьев – почти внутренний. Но, тем не менее, услышанный сердцем цыганки.
Мирикла встала, огляделась и, уловив направление, – крик шел из сосен на берегу – пошла, бесшумно ступая загорелыми ногами по ковру хвои, по дну оврага, выходящего к берегу. Через три минуты она вышла на песчаную поляну. Сосны тут спускались вниз цепочками к песку, вонзая в него свои мощные корни. А на одной из сосен, на высоте почти двух этажей, сидела на ветке девочка. Руками, поднятыми вверх, она вцепилась в другую ветку, а голыми худыми ступнями – в темную сосновую кору.
Девочка держалась из последних сил, только руками. Сук, на котором она сидела, обломился, показав ярко-желтый, острый, как клыки, излом.
Еще пара минут – и она рухнет.
Девочке было лет одиннадцать. Синенький купальник, очень худое тело, выпирающие ребрышки, такие же, как и у Патрины, худые и испачканные в саже костра ступни и кисти рук. У девочки были соломенно-золотистого цвета волосы и очень светлые глаза.
Мирикла напряглась, остановилась под деревом, прикинула количество и крепость сучков. Снизу они торчали из сосны в разные стороны, короткие, обугленные, – только ступню поставить на них, не больше. Видно, по ним девочка и забралась туда, наверх.
– Далеко видно? – как ни в чем ни бывало, спросила женщина, подходя к стволу. – Корабль видишь?
– Нет, – ответила та.
Голос у нее дрожал. Но, видно, характер этой девчонки был гораздо крепче и ее тела, и даже покачивающегося под ней сука. На побледневшем лице слез не видно.
– Э, значит, ты не видишь корабль! – с разочарованием протянула Мирикла. – Давай я тебе расскажу. Когда я была такой маленькой, как ты, я тоже очень любила лазить по деревьям. И я всегда мечтала, что когда-нибудь, забравшись на самое высокое дерево, я обязательно увижу корабль. Большой корабль, с парусами цвета индиго. Ты знаешь, что такое индиго? Я тебе сейчас расскажу. Индиго – это такая краска, которая…
Говоря так, Мирикла лезла на дерево. Сосна была теплой, нагретое дерево пряно пахло смолой, щекотало ноздри. Пальцы рук и ног Мириклы сразу стали липкими от смолы. Она тщательно рассчитывала силы, прежде чем взяться за тот или иной сучок. А излом под худой попкой в синей ткани уже заметно лохматился – волокна древесины лопались. Под ними шуршало прибоем Обское море.
– …краска индиго считалась волшебной. Она ярко-синяя… как твой купальник, только темнее… Вот, и я следила за насекомыми. Там, наверху, летают такие большие жуки с золотистой спинкой, и мне казалось…
Мирикла тяжело дышала. Ее ухо уловило треск древесных волокон. Малышка молчала, босые ступни пару раз соскользнули, царапая по коре. Но женщина была уже совсем рядом с девочкой. Светлые джинсы цыганки покрылись бурыми пятнами высыхающей смолы. Не отстирать. И вот она оказалась совсем рядом, стоя на суку буквально в двадцати сантиметрах и чуть ниже худенькой девочки. Теперь было видно, что у той глаза – не цвета индиго, а серо-зеленые. Но очень светлые и чистые. А на мизинчике ступни – лиловое родимое пятнышко, которое можно было принять за мозоль. Цыганка улыбнулась, тряхнула волосами, в которых звякнули изрядно поредевшие монисто, и предложила:
– Слушай, я думаю, ты очень неудобно сидишь. Ну-ка, полезай ко мне на спину. Осторожно. Я тебя придержу…
Сама она держалась за дерево только одной рукой и цепкими, превратившимися в коричневые крючья пальцами ступней. Девочка едва слышно всхлипнула и, отцепив одну руку, сначала коснулась плеча женщины, а потом забросила на него ногу и, наконец, упала на цыганку, стиснув руками ее шею, как обезьянка.
В этот момент снизу донеслось надрывное и раздраженное:
– Даня-аааа-Яааа-нааа! Чертовы уроды! Хде вы, наконец!
Сук с усталым треском обломился и полетел вниз. Черной корявой кочергой он грохнулся прямо под ноги особы в шафрановом платье. Она подняла обесцвеченную лохматую голову и увидала на дереве женщину, державшую ребенка совсем по-обезьяньи – на спине. Особа в платье вытаращила большие, глупые, блестящие глазища и завизжала пронзительно:
– Аааа! Серега!!! Беги сюда!!! Убивают!!! Ааааа…
Мирикла молчала. Руки девочки стиснули ее горло, поэтому говорить женщина не могла. Чувствуя, как кружится голова, цыганка цеплялась за дерево и потихоньку спускалась, нащупывая ногами скользкие от смолы торчащие сучья.
Тем временем внизу, под ними, народу прибавилось. Вся та же шафрановая девка бесновалась, колотя по песку толстыми, как булки, ногами; подошел лобастый мужик в костюме, за ним – Патрина и маленький мальчик. Шафрановая сразу выхватила его у Патрины и прижала к себе, не переставая визжать.
Мирикла была уже у самой земли. В этот момент к компании присоединился еще один человек. Огромный, как гора, коротко стриженный, рыжеватый. Его откормленное тело было затянуто в черную футболку и шорты с переливами. На мохнатых ногах – кроссовки с белыми носками. На лице – дорогие темные очки. Человек снял их и рычащим голосом обратился к своему бодигарду:
– Че тут за фигня?
Охранник усмехнулся уголком губ и легонько подтолкнул к шефу Патрину.
– Да вот… девочка с вашим сыном играла. А это… Я не знаю, только подошел.
Рыжеватый рассматривал берег. Взгляд его маленьких, с желтым отливом глаз был зорок: он увидел и оболомавшийся сук со свежей древесиной, и его прежнее место на стволе, и позу Мириклы, удерживавшей девочку.
Цыганка уже спустилась. Девка в шафране подлетела к ней, вырвала у нее ребенка и заголосила, будто случилась страшная трагедия:
– Ой-ойо-ооо! Цыганье проклятое! Рибенков украсть хотели… Я вам устрою щас! Все ваши волосья с медяшкой повырываю!
Рыжий поморщился и рявкнул на голосящую:
– Заткнись! Что было-то, Сергей?
Охранник уже понял, что надо гасить ситуацию.
– Алексей Владиленович, ничего особенного. Мальчик занозу в ногу подхватил, а девочка помогла вытащить. Зубами.
– Зубами? – тупо переспросил Рождественский.
Мирикла стояла в двух метрах от Патрины – та оказалась зажата между Алеханом и бодигардом. Обе цыганки переговаривались только глазами, беззвучно. Голосящая девица – очевидно, нянька – сделала попытку подхватить на руки маленького мальчишку, так как ей срочно надо было показать свою незаменимость, но тот увернулся от нее, спрятался за спину худенькой девочки, которую нянька называла «Яньшей», и показал шафрановой свой крохотный язык, пискнув: «Дула! Пластитутка!!!». Пылая праведным гневом, нянька начала наступать на неподвижно стоявшую Мириклу, размахивая круглыми кулачками:
– Ишь, вырядилась! Да от тя за сто килОметров цыганьем несет, щоб те сдохнуть!!! Я те…
В этот момент она повернулась к Алехану спиной, на которой разошелся разрез «молнии», а точнее – не был застегнут. На нянькину кожу, потную и пористую, приклеился окурок тонкой дамской сигаретки.
– Э! – густо окликнул он ее, отчего нянька сразу замолкла и обернулась. – А ты где шарилась, пока дети бегали, занозы искали и по деревьям лазали?!
– Я тово… А шо я? – растерянно, но постепенно набирая обороты сварливости, ответила нянька. – Я тута, а они… эта!
Охранник, нацепив на нос зеркальные очки, уставился в голубое небо и даже, кажется, безучастно насвистывал.
Нянька же обрела прежнюю уверенность.
– Я шо? Это вот они, цыганье гребаное! – снова заголосила она.
Но в этот момент Алехан поднял свою лапу с несколькими золотыми печатками и просто взял ею молодуху за лицо – за все ее лицо, собрав его в горсть, как резиновую маску. Он пихнул ее с силой от себя, да так, что девка кувыркнулась через голову и села на песок массивной задницей, раскидав ноги с розовыми, как мячики, пятками.
– Иди отсюда! – с ненавистью проговорил Алехан. – В офис завтра придешь. За расчетом. Шалава!
Поняв исход ситуации, Мирикла сделала шаг, притянула к себе Патрину и прижала, поглаживая по волосам. А светловолосая девочка обняла отца, рассказывая:
– Па, мне эта тетя про большой корабль говорила… с синими парусами! Давай на твоей яхте синие паруса сделаем. Этого… индига!
Алехан добро улыбнулся девочке, затем отстранил ее от себя и сказал охраннику:
– Веди обоих в машину. И пусть искупаются еще разок!
А потом обернулся к цыганке.
– Нам поговорить надо. Пройдем, ага?
Мирикла сказала несколько слов Патрине на своем языке, потом не спеша закатала штанины джинсов на сухих щиколотках и ответила:
– Что ж, можно погулять по прибою.
Она пошла по сырому песку, позволяя волнам озорно облизывать свои ступни. Алехан шел рядом, увязая в песке кроссовками. Он вздохнул и утер лоб.
– Вы кто такие? Откуда?
Женщина не стала осторожничать – так подсказало ей чутье. Она кинула краткий взгляд на Патрину, присевшую у берега и собирающую камешки, и негромко, опуская самые шокирующие подробности, суховато рассказала всю историю их приключений – историю, начавшуюся с того момента, когда под мокрым бампером автомобиля они с Антанадисом нашли спеленатого ребенка. Алехан слушал, покусывая какую-то веточку. Они шли по берегу, солнце плыло за ними, и было настолько тихо, спокойно, что шорох волн тоже казался неслышным.
* * *
Тогда также шумела вода, но не Обского, а реки. Шумела за густыми, лохматыми зарослями ивняка, беспорядочными, как старый покосившийся забор. В сумерках они потрескивали, попискивала какая-то мелкая птичья живность. Темнота уже укутала кромку неба, солнце ушло за край левого берега. Там, где большую поляну около нескольких домов, купленных общиной Бено, облюбовал табор, уже горело несколько костров.
Бено устроил небольшой праздник по случаю приезда Мириклы. Ее возвращение родило не меньше слухов, чем известие о смерти. Даже старые цыганки качали головами и говорили, что без вмешательства колдовских сил тут не обошлось. Но за Мириклу радовались, и за Патрину – тоже. Таборские малыши смотрели на нее с немым восхищением, а молодые цыгане почтительно кивали и даже заговаривали с ней, подчеркивая свое уважение.
Вечерняя роса уже выпала на траву, обливая прохладой их босые ноги. Мирикла рассказывала Патрине:
– Когда все это случилось, была у меня связь. Здесь есть такая баба Сана, ты ее видела…Мы говорили с ней. Ее муж когда-то занимался тем же, чем и Антанадис. Я оставила ей энергетическую метку, поэтому, когда мы с тобой попали в беду, то баба Сана все почувствовала. Она подняла своего племянника, Леля… его тут зовут Лойко. Помнишь?
– Да. Хороший человек.
– И послала его к нашим друзьям.
– А у нас есть друзья, Мири?
Мирикла тихо рассмеялась. Она нашла босой ногой гриб – раздвинула траву, показала его тугую, выпуклую серую шляпку.
– Конечно, есть, Патри…
– А ты откуда знаешь?
– Я ВИЖУ ИХ… Ты же знаешь, можно видеть не только глазами. Первый – такой очень старый человек. Ему чуть больше, чем Антанадису было. Он – военный. У него никого нет, он… он очень добрый. Хотя занимается такими делами, что там и кровь, и смерть. И еще у нас есть друзья. Молодые.
– Ромы?
– Нет. Это русские. Мы видели их с тобой в том парке перед большим театром в городе, помнишь? Они занимаются примерно тем же, чем и мы. Делают для людей доброе волшебство.
– Ага. Я помню их. Девочка с рисом и парень… с каким-то механизмом.
Мирикла усмехнулась: мол, какая разница.
– Есть еще один. Он… иногда много пьет вина. Но он в душе наш, ромский. Он талантливый, он пишет большие книги. Живет свободно, любит ходить босой, как мы с тобой, Патри… Но он далеко. Правда, с ним мне мысленно легче всего. Он нас любит, Патри, он восхищается нами. Как женщинами… И мной тоже, отчего я ему очень благодарна.
– Но откуда ты их всех знаешь?!
– Я видела их раньше. Так вот, я попросила бабушку Сану как-то сообщить им, передать. И Лель поскакал. Как был, на коне. Он их нашел, передал… Они скоро помогут нам. Тот, что писатель, все сделает, что нужно. И тот военный поможет.
– А почему мы к ним не придем?
Цыганка помолчала, оперлась о березу, застыла у ее ствола, прислонилась и прижалась щекой.
– ТАМ есть наш враг, Патри, рядом с ними. Мы погубим и себя, и их. Знаешь, что?
Она замолчала. Девочка ощутила это замешательство, прочувствовала, поэтому подошла к Мирикле и опустилась рядом с ней на траву, на корточки. Черные волосы рассыпались по белой верхней рубахе – тоже подарок Бено.
– Тебе пора замуж, – буднично произнесла Мирикла.
Патрина изумленно вскинула на нее глаза:
– За кого, Мири? И потом, мне только шестнадцать… Да, я знаю, у нас рано замуж выходят. Но за кого?
Мирикла посмотрела вверх. В небе, густо зачерненном темнотой, уже колкими точечками светились первые звезды. Потом она посмотрела на стоящую неподалеку березу. Это было старое дерево, с корой, уже топорщившейся разломами бересты, и у верхушки оно расходилось тремя стволами – может, это был след от удара молнии, а может, какие-то мутации произошли в молодом побеге. Мирикла прошептала:
– А вот мы и узнаем. Магический ритуал – покляпая береза!
– Покляпая? Ты не ошиблась, Мири?
– Нет. Покляпая. Помнишь, мы читали русские сказки? На такой сидел Соловей-Разбойник. На березе с тремя стволами…
– Да, я помню.
– Береза… пойдем к ней! А ты помнишь, мы читали кельтские руны? «Береза не приносит плодов, но растет без посева», – так о ней сказано. Месяц берез у кельтов – сразу же после зимнего солнцестояния, когда начинает прибавляться новый день… Как ты много уже знаешь, Патри! И как еще мало… Я иногда боюсь за тебя именно поэтому.
– Почему?
– С таким знанием нелегко жить. Тем более, замужем… Простой парень из табора, даже самый веселый и добрый, тебе не подойдет. Тебе нужен юноша с задатками чародея. Очень тонкий, Патри. И вот еще что: помни, что ты никогда не войдешь в традиционную общину. Как и я. Ты сможешь приезжать в гости, устраивать праздники. Но ты никогда не станешь своей. На тебе печать, и ты это знаешь.
– Какой аромат! Это пахнет береза?
– Да. Запах березы помогает от сглаза. Наши враги нас не видят, ведь табор Бено стоит в березовом лесу! Слушай меня…
Она пытливо посмотрела в глаза дочери. В сгустившихся сумерках белели только рубашка Патрины да ствол березы, и глаза девочки поблескивали искорками.
– Ты уже почти совсем взрослая… Стыд за свое тело тебе неведом. Ты сильнее многих в этом. И ты не боишься! И даже если сейчас кто-то за нами наблюдает…
– Мири, о чем ты?
– Разденься, – приказала Мирикла. – Сними с себя нательную рубашку. Помнишь, как мы танцевали у наших друзей на семинаре год назад? Это не стыдно. Это нормально… для нас, для шовани.
Патрина покорно разделась. На ней осталась только юбка, и свет вышедшей луны облил мягким, сиреневым ее хрупкие плечи и налитые молодые яблочки грудей. Разделась и женщина, не стесняясь своей уставшей уже, чуть опущенной груди. Сжимая в руках ткань, она проговорила тихо:
– Теперь надо обернуть нательную рубашку вокруг березы. И прижаться к ней… Ты с одной стороны, я с другой. Мы должны соединить руки и ноги, закрыть глаза и представить, что мы – кора. Понимаешь?
– Понимаю… – прошептала Патрина.
Женщины оплели дерево своими полуобнаженными телами, положили руки друг другу на плечи, сцепили вокруг ствола босые ступни. В ночной тишине пронзительно, упоенно пели цикады.
– Первый звук, услышанный ПОСЛЕ ЭТОГО, несет предсказание, – прозвучал последний шепот Мириклы.
Луна снисходительно смотрела на них с неба, выставив свой круг в промежуток кроны деревьев. Темнота обнимала их. От костров доносились звуки гитары. Но ни то, ни другое не могло быть предсказанием. В этой тишине лишь скребуще прозвучали слова Мириклы, произнесенные губами, почти прижатыми к бугристой, шершавой березовой коре:
– Пусть зерно света сойдет на твое брачное ложе. Прими жениха – открой свои объятья и впусти в них его. Смотри, благодать снизошла на тебя!
Тишина так загустела, налилась такой неимоверной плотностью, что должна была просто родить из себя что-то.
И в этот момент в кустах раздался оглушительный, так и не додавленный чих! Мирикла громко расхохоталась. Кусты тотчас зашумели, затрещали, будто ломаемые стадом буйволов. Женщина, все еще смеясь, оторвалась от ствола березы, смотала с нее свою нательную рубаху.
– Ну вот…
Она торопливо одевалась.
– Давай-ка, Патри, посмотрим, что там было.
Продравшись сквозь боярышник, они обнаружили тропинку, которая шла наискосок от берега реки к поляне табора. А на тропинке лежал какой-то предмет, в спешке оброненный владельцем, который с испугу рванулся прочь через кусты. В лунном свете была видна лежащая на земле плетка. Восьмихвостая плетка! Мирикла наклонилась, подняла ее и поднесла к глазам.
– Огдоада, – тихо пробормотала она. – Восемь. Число, посредством которого Единица становится целостной и вмещает в себя манифестацию Полноты. Вот от кого ты забеременеешь, Патри. И родится Универсальный Разум с практически неограниченными возможностями. И я даже знаю, кому принадлежит эта плетка.
– Кому? Никто не признается.
– А этого не нужно. Видишь? ЗЭлиная бляха с всадником. Она зЭлиная, Патри! Я умею видеть цвета в темноте. Зеленый рыцарь – это начинающий рыцарь. Человек, обронивший эту плетку, еще очень молод, но он уже воин. Это… твой жених. Патрина.
Когда они шли назад, к поляне, Патрина спросила:
– Ты читала молитву, когда мы стояли у березы?
– Да, молитву гностиков-валентинианцев. Они проводили свои обряды в день, который сейчас отмечают как день святого Валентина. Таким образом, они возрождали брак святой Софии и Спасителя. Это часть литургии валентиниан. Как видишь, я не ошиблась.
– Но… откуда ты все это знаешь, Мири? Ты же цыганка.
– Я, наверно, плохая цыганка, Патри, – грустно усмехнулась Мирикла. – В какой-то момент жизни я начала изучать все, что мне попадалось под руку. Все чужое. Я бродила по развалинам храма Артемиды в греческом Эфесе. Я сидела на священном Круге Пелопонесса – обнаженная, три часа под палящим солнцем. На моих часах, которые я сняла с себя, расплавился замок золотого браслета. А я только слегка загорела. Я медитировала. Антанадис свозил меня в Индию. Там я жила в ашраме, а потом посетила храм богини Кали, где на столбах развешаны гирлянды из черепов. Я была и в Европе, круглые ночи просиживала в Британской библиотеке.
– А почему ты все время называешь его «Антанадис» – по фамилии?
– Георгий был не только моим мужем. Он был Учителем, Магом, Мастером. Я и любила его безмерно, и преклонялась перед ним. Сказал бы он мне: броситься со скалы в том самом Эфесе, и я бы бросилась. Он успел мне передать многое, хоть и не все. Цыганская душа во мне так переполнилась другими знаниями, что я стала ничьей, Патри. Ни русской, ни цыганкой, ни гречанкой, ни европейкой. С этим тоже нелегко жить – каждое слово рождает тысячу толкований и символов – но кому-то нужно.
Они уже подошли в первому костру. От него отошел Бено с бутылкой вина в руке.
– Биби! Где вы гуляли? Мы беспокоимся!
– Ничего, все хорошо, – Мирикла спрятала под юбки плетку, а Бено изумленно проследил за этим движением. – Наливай вина, Бено. Будем петь и танцевать. Праздновать мое возвращение…
* * *
Это все происходило ровно сутки назад. А сейчас Мирикла брела по берегу Обского с мордатым, по виду совершенно тупым «новым русским», обладающим всеми полагающимися для его статуса атрибутами: бодигардами, няньками, «мерседесами» и большими деньгами.
Алехан, выслушав ее, некоторое время молчал, потом подвигал лбом, принимая какое-то, очевидно, нелегкое решение, и сказал отрывисто:
– Хочу на работу вас взять. Обеих. С девочкой. Три штуки баксов плюс, типа, еда.
– Убирать твой дом?
Мирикла могла назвать его на «вы» и назвала бы, не ощути именно сейчас, что должна говорить просто, безыскусно и на равных.
– Нет. Видишь, какие няньки? А жены у меня нет. Умерла она. И родителей нет. Короче, задрали меня эти уродины! Детей бьют. Плевать им на детей. Это… ну, короче, че?
Мирикла остановилась. Тугая волна подлетела, шипя, и обвилась пенным клубком вокруг голых оливковых ступней, которыми цыганка крепко упиралась в плотный песок.
– Нам не нужны ваши деньги, – только и сказала она. – Нам нужно другое.
– Говори.
– Нам нужна безопасность. И охрана. Полная безопасность.
Алехан вскинул было волосатую руку с безумно дорогим «Ролексом» на запястье, но остановился. Он хотел было показать на холм, за которым буксовал в песке его «мерс» и джип с охранниками, но отчего-то осекся.
Волосы Мириклы развевались на ветерке.
– Квартира в центре города, – четко проговорила она. – Никаких загородных коттеджей. Отдельный вход. Двери – бронированные по второму классу. Конструкция – вдвижная в стену, лифтовый тип, броня BB или Maxwell Low. Замки – цилиндрические, с кевларом в корпусе, фирмы BiBellas. Камеры видеонаблюдения по периметру, вывод на монитор круглосуточного наблюдения. Окна – с решетками и сканируемым пространством. Принудительная вентиляция… Пока все, в принципе.
Алехан открыл рот. У него было ощущение, что он оказался внутри змея, который вылез из моря и сожрал его. ОТКУДА ОНА ВСЕ ЭТО ЗНАЕТ? По лицу – настоящая цыганка, по виду – городская уверенная бизнесвумен, а по поведению… Как она карабкалась по дереву! Неужели это может быть? Он помнил, что она ему рассказала, но сознание верить отказывалось.
На море пошла череда высоких волн. Видимо, где-то на горизонте прошел мощный глиссер. Они закипели, грызя песок.
Внезапно Алехан улыбнулся, разгладив на большом лбу морщины, и ответил:
– Ладно. Все будет. Сама покажешь, как делать… Ну, че, типа, поехали тогда ко мне?
Мирикла молча кивнула. Монисто в ее волосах пролили золотой свет в воду.
Новости
«…как утверждает Санди Бриджес, еще в семидесятые годы КГБ СССР создало сверхсекретный отдел, занимающийся паранормальными явлениями, и стало собирать по всей стране людей, владеющих даром левитации, телекинеза, сильного гипноза и обладающих прочими аномальными способностями. В иных странах не обходилось и без похищений. Так, например, известен случай, произошедший в индийском штате Арисса, когда был похищен единственный сын местного чиновника, врача Бхаванг Прадиптации. Мальчику было два месяца. Власти штата пытались организовать поиски похитителей, но они не принесли результата. Через некоторое время доктор Бхаванг и его жена погибли в автокатастрофе… Следует заметить, что семья Бхаванг имела отношение, по уверениям индийских священников, к роду самого Гаутамы Будды… Канадский исследователь утверждает, что из таких детей, обладающих сверхчеловеческими способностями – от телепатии до ясновидения, своего рода „волшебников XXI века“, русское КГБ сейчас формирует особую, тайную гвардию…»
Аннабель Корасо. «Век похитителей»
The Dominion Post, Веллингтон, Новая Зеландия