После того страшного происшествия Людочка рухнула спать. И не в своей квартире, а у Ирки, куда пришла совершенно интуитивно, ничего не соображая.
Сон ее не содержал сновидений, он просто раскатал ее по тахте, как огромный каток, в блин. А когда молодая женщина проснулась, первой ее мыслью было – Дмитрий!
Да, он должен был ее ждать сейчас в том самом кафе, где они встретились впервые, чтобы, как он выразился, «сделать знойным вечер буден». Причем уже полчаса как. Людочка бросилась к дверям, но тут ее осенила верная мысль. Она подскочила к Иркиному большому трюмо и ахнула: платье ее было перемазано ржавчиной – спиной Людочка стерла всю кирпичную охру! Идти в таком платье было невозможно, и ей пришлось распахнуть дверцы платяного шкафа.
Но гардероб Ирки оказался катастрофически небогат. Юбки и сарафаны она накануне сдала в химчистку. Людочка вспомнила об этом с ужасом. Единственный строгий костюм, в котором подруга когда-то впервые появилась перед сантехниками, для романтического вечера не подходил. Шерстяное платье казалось слишком теплым – вечер дышал в открытое зарешеченное окошко духотой! В итоге Людочка влезла в джинсовые с цепочками на бедрах шорты, едва прикрывающих ее ягодицы, и в оранжевый топик с металлическими пластинками. И так вот, звеня, как окольчуженный рыцарь, и оставив открытым окно, она выбежала из Иркиного дома навстречу своему счастью.
Термометра она увидела издали. Дмитрий Илларионович сидел под шатром в позе растерянного Чайльд-Гарольда, положив на край пластикового стола приготовленные цветы. На нем был почти белый джинсовый костюм и шейный платок, а нога все так же покачивала ременной сандалией. Но, увидев бегущую через дорогу женщину, – ах, как она прекрасна была, босоногая, легкая, парившая над серым асфальтом и белыми стершимися линиями разметки! – Термометр вскочил, приосанился и успел галантно вручить ей букет. Не снимая газеты…
– Ой, спасибо! – покраснела Людочка, погружая лицо в гвоздичную россыпь.
Гвоздики почему-то пахли перепрелой травой. Но Людочке это показалось несущественным. Ей никто никогда не дарил цветы – вернее, нет, когда-то давно, в Новокузнецке, кажется, на выпускном! Маленькое ее сердечко билось пойманной птицей. Она неловко опустилась в кресло.
– Что будем? – осведомился Термометр с вкрадчивостью опытного метрдотеля. – Я бы порекомендовал бутылочку хорошего молдавского вина, торт-мороженое и… – он с трудом прогнал через вычислительную машину мозга необходимые траты, – и шоколадку. С кофе.
– Торт, – пробормотала Людочка, прижимая к своей груди гвоздики. – А вино… может, не надо?
Она сейчас только обнаружила, что ее голые ноги в синяках, царапинах и в красной глине – она так бежала от гаражей. Ей было стыдно, и в присутствии Термометра она боялась ощутить себя Принцессой, целиком попадая под его власть. Поэтому и не замечала, как он пару раз облизнулся незаметно, упершись глазами в краешек ее ягодиц, выпукло показывавшихся из-под ткани шорт.
Термометр сходил к кассе, спрятавшейся в уголке шатра. Там работали две смешливые девчонки-продавщицы с забавными бейсболками, напяленными козырьком назад. Он принес тортик-мороженое в пластиковой упаковке и тетрапак молдавского портвейна. С шоколадкой он решил подождать: по всем его расчетам, эта вдохновенная дурочка должна была ему обойтись максимум в триста рублей.
Людочка хотела рассказать ему о страшном происшествии, но прикусила язык: внутренний голос посоветовал этого не делать. Поэтому она поискала в голове тему, с которой можно было бы безболезненно начать разговор, и выпалила:
– А у нас в общаге уже вторая свадьба за неделю! Все окна на первом этаже побили…
– Брак – дело хорошее! – сразу «завелся» Термометр. – Несмотря на то, что ввел его в оборот Петр Великий от немецкого Das Brache… И второе значение слова «брак» мы стараемся забыть, верно? Некачественный товар, вещь.
– Правда? А я думала, что «брак» – от русского «брать». Брать в жены…
– Ну, что ты! Если бы было все так просто.
Они уже несколько раз встречались и давно перешли на «ты». Людочка сводила Дмитрия Илларионовича на выставку художника Букардо Росси в Доме Ученых, где билетерша долго с сомнением смотрела на ее босые ноги, не решаясь впустить в Храм научной общественности Академгородка, а Термометр угостил ее вечеринкой концептуальной музыки в одном из подвальных арт-клубов. Духовный контакт между ними, как казалось молодой женщине, был великолепен.
– Вот русские хлысты, например, – говорил Термометр, потягивая портвейн из пластикового стаканчика, – спали в одной постели, но между ними не было сексуальных отношений, между мужем и женой. Однако раз в неделю на собраниях у них был совершенно разнузданный свальный грех… по сути дела, православная Тантра! Причем девочки жили половой жизнью с четырнадцати лет. А в хлыстовских избах имелся специальный «угол повиновения». Дочери обязаны были за малейшую провинность сидеть там голыми, и иногда глава семьи совершал там совокупление на глазах у своих домочадцев. Причем не в качестве наказания, а в качестве, наоборот, прощения – только после этого девочка или женщина могла выйти из этого угла. Получив, так сказать, искупление через фаллос Отца…
Подобные разговоры входили в хитроумный и тщательно отработанный план Термометра. У него были безграничные познания о сексуальных обычаях людей разных народов – от древних славян до индейцев амазонской дельты. Этой темой он «разогревал» своих знакомых, ломая первые барьеры и уничтожая возможное сопротивление на корню. Термометр прекрасно знал, что одним из видов утонченного секса является сам разговор о нем.
– …они сближали Христа и эклессию, которую понимали, как церковь-собрание братьев и сестер. Причем на хлыстовских блуднях было принято совокупление и женщин с женщинами, и мужчин с мужчинами. Неудивительно, что Распутин некоторое время жил в хлыстовской общине и затем привнес эти обычаи в царское окружение.
– Да уж, не повезло царице! – вздохнула Людочка, не зная, что ответить.
– Зато повезло фрейлинам, – тонко усмехнулся Дмитрий Илларионович. – В кругу анемичных аристократок, прости меня, могучий мужицкий член Распутина был единственным, на что можно было, так сказать, опереться. Летом он имел их под каждой лавкой, а зимой… А зимой у него были молоканские игрища: босиком на снег, в одних нательных рубахах. В дневнике Вырубовой, главной распутницы того времени, есть запись о том, как Распутин имел ее у решетки Петергофа. Она стояла босая, в снегу по щиколотки, голая, в распахнутой шубе. Она пишет: «Ноги мои закоченели, но фаллос был горяч и входил в мое тело до самых пяток, которые плавили снег!»
– Откуда ты все это знаешь, Дима? Я нигде такого не читала.
– Неистребимая страсть к познанию, милая. Знаешь, знание приумножает скорби! Иногда я жалею, что родился не в семнад… нет, не в восемнадцатом веке.
– Почему?
– В Европу проникли первые трактаты о чувственной любви. Кавалеры узнали, что такое «французский поцелуй».
Дмитрий Илларионович говорил это лениво, но в его серых глазах плясали чертики. Людочка не знала, что такое «французский поцелуй», а спросить постеснялась. Но Термометр, так и не перегнув палку, ловко свернул на окольную тропку.
– Ты же поэт, ты знаешь, как мы всегда изображаем Россию в стихах – босая женщина. На мифопоэтическом уровне это, кстати, роднит ее с Францией – галльская Марианна тоже всегда босонога, а иногда и гологруда, как Свобода Делакруа. В сказаниях, в мифах она бела девица – Лебедушка, Леля, девушка Заря – или красна жена – Лада, Василиса Премудрая.
– Россия – это же от племен руссов?
Термометр усмехнулся, снисходя до ее непросвещенности.
– Вообще-то Россия – это от Ра-реки или Рас-реки – Волги, известной как «Красная Река». Русы, выйдя из ее изобильного чрева, под видом индоевропейцев-ариев разбрелись не только по всей Евразии, но попали и за границы тогдашней ойкумены…
Людочка моргнула. Незнакомое слово, произнесенное им небрежно-лениво, хлестнуло ее, как пощечина. Впрочем, скорее, это был шлепок не по щеке, а пониже спины… Этого и добивался Термометр.
– Видишь ли, доисторические следы рыжих, то есть красных, найдены в Исландии, обеих Америках и даже на острове Пасхи…
– А! Там, где эти… изваяния!
– Совершенно верно. Это – мы! МЫ! – Термометр гордо расправил хилые плечи. – Мы, русы, вышли на эти острова и научили аборигенов всему, что знали: земледелию, плавке металлов, военному искусству. Это были воинственные сыновья Родины-Матери, кочевники, завоеватели. И пока они бродили по свету, просторы Ра-Руси заселяли оседлые племена. Иудеи… Иудейское семя тогда проросло на Руси! Помнишь, у какого-то поэта: «У огнеглазых иудеек на лоб спадали клочья смоляных волос?» Это они нам брюнетов дали. Ты мне, кстати, нравишься тем, что у тебя, милая, не совсем черные волосы. В тебе течет кровь русов! Твое здоровье… Так вот, в девятом веке русы под именем варягов пришли володеть полянами, древлянами и прочими оседлыми племенами, взяли в жены мать свою Русь, подчинили своих младших братьев. Да, это было кровосмешение, но этот поистине божественный инцест был прерван другим браком – на Русь вторглись монголо-татарские орды. Кстати, считается, что сам Чингисхан был высоким голубоглазым индоевропейцем… И жиды, которые…
Эта вдохновенная и бредовая ода была прервана появлением у столика веснушчатой официантки, совсем еще девочки на вид. Она довольно бесцеремонно сунула под нос Термометру какую-то бумажку – видимо, чек.
– Мужчина! А что это вы в кафе сказали, что у нас рассчитаетесь, и не рассчитались?
Термометр замолк, точно у его авиадвигателей, влекущих в высокий полет, кончился бензин. Нахмурился, брезгливо отодвинул чек.
– Девушка! Не мешайте нам! Потом разберемся. Итак…
Но молодую и уже опытную работницу прилавка не так просто было сбить с толку. Она снова передвинула маленькой ручкой клочок бумажки с синей цифирью и упрямо повторила:
– Мужчина, надо рассчитаться… меня администратор накажет! Ваши двести грамм водки, вот чек. Сорок три пятьдесят…
Термометр медленно розовел. Потом резко, словно впрыснул в кровь осьминожьи чернила, полиловел, вскочил на ноги, с треском отодвинув стул, и закричал визгливо, мгновенно растеряв всю свою благородную задумчивость:
– Какой чек? Что вы себе позволяете?! Отстаньте от меня!!! Пристали к человеку! Двести грамм, на фиг! Идите к чертовой матери! Дура гребаная! Ты посмотри на себя! Раскрасилась, как проститутка! Ноги грязнущие! Ты их давно мыла?! Мерзавка, я тя по судам затаскаю! Где у тебя санитарная книжка? Где книжка, грязнуля, засранка буфетная, где у тебя книжка, спрашиваю?! Администратора сюда! Я вам щас устрою…
Та попятилась. Термометр орал, жилы на его тонкой шее безобразно набухали, напряженные криком. Девочка и правда была в шлепках, и пятки у нее собрали на себя всю уличную сажу за полдня, а голые пальцы ног, как мышата, выглядывали из-под синей резины. Но вряд ли она достойна была такого крика.
Людочка ничего не понимала. Она суетливо полезла в свою сумочку за старушечьим кошельком. Ей было нехорошо, и руки вдруг затряслись.
– Дмитрий Илларионович, вы не кричите… – от волнения она перешла на «вы». – Я сейчас заплачУ, не надо…
На них оборачивались. Термометр орал, размахивая руками, брызгая слюной, и наступал на девочку, втянувшую голову в плечи. Но видно было, что он просто старается не дать официантке вставить хоть слово и уводит свой позор подальше от столика.
Вот он резко пихнул девчонку в грудь локтем, словно случайно, а на самом деле нарочно, норовя попасть в мягкое местечко, ударить побольнее, и потрусил к стойке. Оттуда доносились его взвизги, впрочем, уже затихающие. Девчонка, скривившись от боли, тоже отошла.
Людочка не знала, что и делать.
Наконец Термометр вернулся. Он гневно фыркал, но, тем не менее, собрал со столика все, включая одноразовые стаканчики, да еще вырвал из крепления пачку салфеток и гордо сказал:
– Пошли отсюда. Торгаши! Жлобье!
Девчонки помалкивали. Очевидно, что они то ли уже знали Термометра, то ли не хотели связываться, разомлев от жары. Только какой-то костистый, седой старик с мохнатыми бровями, сидевший у самого выхода, у барьерчика, с маленькой девочкой – скорее всего, внучкой – выждал момент и, когда Термометр поравнялся с ним на выходе, ударил его, глядя в глаза, резкой фразой:
– Хам! И трус!
Тот дернулся, сбился с шага, но, наткнувшись на ненавидящий взгляд пенсионера, только буркнул что-то и понесся дальше. На Людочку – это она заметила! – старик посмотрел совсем иначе: нежно и сожалеюще. Но проанализировать это у нее уже не было времени.
Отсюда Термометр потащил ее на пляж. Людочка до последнего момента не понимала, куда он ее ведет, просто покорно шла, слушая продолженный рассказ о русах, славянах, каких-то протоколах сионских мудрецов и распитии крови христианских младенцев… В голове Термометра, казалось, умещалась целая библиотека, правда, весьма поганого свойства, но впечатляющая.
О том, что они находятся в тридцати метрах от плещущих волн Обского, она поняла, лишь спустившись вниз по каменной тропке, больно колющей босые ноги. Он-то прыгал по ним в сандалиях и еще покрикивал:
– Быстрей, быстрей! Горячо? Ничего, закаляйся, как сталь!
Казалось, он, ведя ее за руку, выбирал самые горячие камни. А когда Людочка рассадила бок ступни о торчавшую проволоку, он даже засмеялся:
– Кровь – жертва! Наша жертва этому дню!
Людочка кивала сквозь слезы.
А потом поняла, что они стоят на песке в каком-то безлюдье, между нависавшими заборами и каменной грядой. Вокруг – ни души. Дмитрий указывал на синюю гладь.
– Ну что, искупнемся, милая моя?
– Но… – забормотала Людочка в ужасе, – у меня нет… этого самого… купальника.
– Можно в белье! – великодушно разрешил Термометр, но прибавил укоризненно. – А я совсем разденусь. Я, знаешь, дорогая, без комплексов… вполне европейский человек!
Людочка с ужасом раздевалась, стараясь не смотреть на своего Принца. Она стянула платье и, отвернувшись, расстегнула лифчик. Ей было еще страшнее, чем тогда, с Иркой. И она с ужасом вспомнила про уродливый синяк от пробки из-под шампанского, ударившей ее тогда, на банкете. Но молодая женщина хотела наконец преодолеть свою стыдливость, которая сковывала ее всю жизнь, и сейчас эти вериги стали особенно заметны. Она вспомнила, как стыдилась своих больших ступней, как считала их уродливыми, и как теперь с удовольствием рассматривает их, накрашивая ногти. Они теперь кажутся ей необыкновенно чувственными. Поэтому она рывком сдернула с худых бедер трусики, глядя на ровную полоску горизонта, и обернулась к Термометру, пламенея лицом. Севшим от напряжения голосом она спросила:
– Дима, а я краси… я тебе нравлюсь?
Казалось, даже ее плоская грудь подобралась, налилась, заблистали розовым соски, и треугольник волос под загорелым пупком закурчавился, зашевелился, двигаясь навстречу солнцу и ветру, изнывая от белизны окружающей кожи. Волосы Людочки развевались.
Термометр шлепнулся на песок животом, отбросив полосатые «семейники», и заржал по-жеребячьи:
– Ой… Горя-аченькая! Хороша ты, хороша… а я полежу…
Людочка постояла. Солнце падало сверху водопадом. И внезапно она ощутила оглушающий удар по сознанию: она стояла ГОЛОЙ перед мужчиной, он видел ее бедра и лоно, он прикоснулся глазами к ее грудям… и не потащил в кусты. Последний пузырек страха и грусти лопнул в ней звонко. Молодая женщина, красивая и тонкая, Людмила подняла голову, заглянула в слепящее око солнца и рассмеялась безмятежно.
Она была свободна. Она была красива. Она была Принцессой!
Она понимала это, даже не рассматривая себя придирчиво. А если б и рассмотрела, то увидела бы, как на большом пальце руки внезапно засинела никогда раньше не заметная, невесть откуда взявшаяся татуировка – древний геральдический грифон!
Взвизгнув от радости, она опрометью бросилась к воде.
А Термометр лежал на горячем песке, наблюдая за брызгавшейся в прибое женщиной. Они были в «мертвой зоне» пляжа – между центральным академовским и частным, новым. Сюда из-за труднодоступности почти никто не ходил.
Термометр вспоминал разговор, состоявшийся сегодня утром, как раз перед тем, как он взял двести граммов водки, а еще сотню ему добавил старый знакомый, когда-то работавший вместе с ним в сторожах. Приятель поинтересовался, кого Термометр ждет; и тот честно признался. Знакомый подумал, потом присвистнул и осведомился деловито:
– Трахнешь?
– А то! – загордился Дмитрий Илларионович.
– Щас, – остудил его приятель. – Забудь. Она уже и не помнит, как это бывает. Мертвое дело.
Термометр загорелся.
– А вот спорим?! Сто граммов ставишь, а если трахну, то я тебе… двести поставлю! Потом.
Приятель махнул рукой.
– Да ну, ты сдурел! Она же, как лань, от мужиков шарахается. Шлендает босая, пятки черные… Ерунда!
– А вот спорим! – настаивал Термометр.
Приятель подумал и согласился. Он сходил в кафе, вернулся со стаканчиками и подмигнул:
– Заметано! Кто разобьет?
В «разбивальщики» взяли бомжа, дав ему пять рублей.
– Только давай так, – поставил условие приятель, закусывая выпивку шоколадкой, – если ты ее трахнешь, нарисуй на ней… Блин, где ж нарисовать? Во! Придумал! Нарисуй на ее пятках цифры!
– Какие?
– А вот, двадцать одно! Вот так. Фломастером. Она сама никогда не додумается.
– А как я ей это объясню?
– Захочешь – лапши навешаешь. Ты у нас языкастый, – резонно заметил приятель, тоже изрядно спившийся внук академика – микробиолога Лахмусова.
На том и расстались.
* * *
Людочка прибежала, тоже улеглась на песок спиной вниз, вытянув руки и ноги. Она прикрыла глаза собственным лифчиком и засмеялась:
– А я ведь… я не поэтесса, Дим!
– Да ты что? Ну и ладно…
Она, смеясь, рассказала ему, как засветила Шимерзаеву тряпкой по лицу; как ее отстранили от основной работы – мытья полов; как они ходили с Иркой симоронить на набережную. Она расставалась со словами легко, он кивал добро и согласно, и от этого сердечко ее радостно билось. Потом она, вылив все признания, остановилась и проговорила тихо:
– Дима, спасибо тебе…
– За что?
– Я думала, что я уродина, хотя… да нет… ты первый…
– Как? – перепугался Термометр. – Ты что, девственница?
– Нет. Но… но любимый – ты первый.
И она слегка забылась. Почему-то ей виделись мокрые плиты какого-то храма у моря и ее умытые пеной голые ступни на сером базальте. И будто бы она, как Афродита, беззастенчиво голая, выходила из пены. Она очнулась от того, что что-то происходило с ней. Что-то очень интимное и до сих пор неизведанное. Она открыла глаза, сбросив с них лифчик, нагретый солнцем, и приподнялась на локтях:
– Дмитрий?
Он стоял перед ней на коленях и, положив руки на ее голые ступни, стряхивал с них последние крупники высохшего песка.
– Я готов целовать песок, по которому ты ходила, о, Афродита! – напыщенно проговорил он. – Но так как целовать песок не хочу – в рот лезет, я поцелую твои ноги.
С расширившимися от волнения глазами молодая женщина наблюдала, как он, похожий на огромного высушенного богомола, встав на колени, склонился над ее голыми ногами и начал покрывать обжигающими поцелуями ее босые ступни. Его горячие губы, его влажные уста осыпали пальцы ног, пятки и добрались до щиколотки. Непередаваемое волнение охватило ее, жалом прошло по телу и воткнулось под сердце. Людочка ощутила, что легко смотрит на солнце без очков – глаза и так уже наполнились слезами.
И вытянув руки, она внезапно, неожиданно для самой себя, вдруг севшим голосом позвала:
– Дима, иди сюда, мой хороший…
Занавес.
…А по морю плыла голубая дымка, вбирая в себя зелень воды, синь неба, перемешивая краски, как требовательный акварелист. И в этой дымке горел город. Пиратский бриг, разбив патрульный корабль, подкрался к беззащитной бухте под покровом тумана. Отправившиеся в ялике пираты перерезали охрану и канониров – медные рыла столетних «единорогов» угрюмо молчали в каменной пасти форта. Над крышами поднимался огонь местной церкви, полуголые женщины метались по улицам, прижимая к себе окровавленных детей, и падали замертво под ударами широких пиратских палашей. Нападавшим уже ничего не было нужно: у них было все – вино, деньги и тела.
Пиратский бриг стоял в бухте, глумливо трепетал на мачте «Веселый Роджер» – это была полная и окончательная победа. Золото Картахены тяжело ворочалось в трюмах…
* * *
Примерно в то самое время, когда в сгущающихся сумерках Людочка привела Термометра в свою уютную комнатку, за километр от этой обители в створ между рядами самостроенных гаражей въехали кофейный «Москвич» и зеленый «ГАЗ-66». Из кузова грузовика стали выпрыгивать люди в ярко-оранжевых спецовках дорожных рабочих, а из «Москвича» вышли трое: седой человек в камуфляже без знаков отличия, какой-то трясущийся дедушка с голым розовым черепом, одетый в пестроватый дешевый костюмчик, галстук-бабочку и держащий в руках палочку. А потом вылез усатый очкастый охранник. Не совсем трезвый.
– Где? – требовательно спросил седой.
Охранник забормотал, тыча пальцем куда-то вперед:
– Так вот оно там… Она прибежала… я побежал… а там… эта…
– Конкретнее! ГДЕ? – подстегнул его камуфляжный.
В руках у него появился фонарик. Охранник, шатаясь, прошелся вдоль стены и наконец указал: вот.
На бетоне, за старой автопокрышкой, багровели какие-то не до конца высохшие пятна.
– Ясно, – вздохнул камуфляжный. – Силантьев, доставьте товарища… откуда взяли! Каменский, давай этот квадрат… с приброской на пятнадцать метров. Черти!
Мычащего охранника увели под руки, а камуфляжный и трясущийся отошли. Старичок чертил палочкой по песку.
– Да-а-а, Алексангригорич… – блеющее сказал он. – Вот они, змейки-то… Зна-а-а-акомые змейки! В семьдесят пя-а-а-атом такие в тундре-то… в тундре! Эрлик-ха-а-а-ан… знамо дело…
Полковник угрюмо молчал, ковыряя носком твердого коричневого штиблета ноздреватый бетон, а потом кивнул.
– Да помню я, Тимофей Исаич! Ты-то тогда начальником оперативного управления был. Не побрезговал сам в Лабытнангу полететь. Помнишь, как я твой вертолет в тундре сажал?
– Помню, к-а-а-ак же! – засмеялся старичок. – Все бараки поджег, лагпунктовские. Тебе потом выговор да-а-али… Известно дело, народное достояние спалил! Мала-а-а-адец, нечего сказать. Ох, и озоровали тогда там шаманы! Словно пировали в последний час.
Люди в спецовках между тем подтянули шланги к компрессору в кузове «шишиги», и в бетон ударили разъяренные носы отбойных молотков. Полетела горелая бетонная крошка. Полковник поморщился, выбрал промежуток между грохотом и спросил:
– Как думаешь, метра три будет?
– Не-е-е-е… Эрлик-хан меньше десятки не делает. Глубоко тащит. Это если шаман его привлек. А если…
Тра-та-та-та-та.
– Думаешь, за ней они при…
Тра-та-та-та-та.
– Думаю, Алексангригорич, не иначе как… Сильный шаман – Абычегай. С Эрлик-ханом вась-вась, накоротке… Его деда отряд НКВД три раза расстреливал, и каждый раз из могилы выбира-а-а-ался…
Тра-та-та-та-та.
* * *
Термометр купил обещанную шоколадку и еще какой-то дряни. Люда первый раз так ошалело пила – как в последний раз в жизни! Но ей было легко, весело. Она порхала. Она принимала душ под его пожирающим взглядом, едва не плавящим прозрачную пленку ванной. Она смеялась, жеманно ела банан, обхватывая губами плод.
Слова Принца связывались в музыку. И он был такой милый, такой добрый и заботливый. А потом, когда оба легли в постель, он вдруг лег навзничь, схватил ее жилистыми руками и потянул на себя, хрипя:
– Французский… поцелуй… я тебе покажу!
Она вцепилась руками в этажерку с книгами, нависавшую над кроватью, и стонала, ощущая, как истома разрывает на части ее лоно. Она догадывалась, что голова Принца где-то там – меж ее ног. И луна заглядывала в их темную комнату стыдливо, но жадно, будто хотела быть причастной к этому пиршеству плоти – пиршеству роскошному и вольному, ибо плоть была истомлена невероятно долгими годами ожидания. И мандрагора, охватившая когда-то тело Людочки, казалось, снова текла по ее нагим бедрам, горячими каплями стонов изливаясь на простынь.
А потом вдруг Дмитрий соскочил с кровати и уселся на линолеуме пола, скорчившись, спрятав голову в худые колени, черно-белый, контрастный в сумерках. Он начал как-то странно всхлипывать. Люда забеспокоилась, тоже встала, обняла его, прижавшись грудью к его худым плечам.
– Дима, милый, что… что такое?
– Люда… родная… я всегда хотел, – сквозь завывания донеслось до нее. – Но ты не дашь… нет, не дашь…
Она повернула к себе его узкое, мокрое от слез лицо.
– Что, Дима? Ну, скажи!
Он навалился на нее, положил руки на плечи, словно сухие горячие погоны, и забормотал горячечно:
– Я всегда хотел… моя мечта… мне все отказывают! Ну, я туда хотел… ну, это самое… в попку хотел… милая, родная, любимая, прости меня!
Он снова зарыдал.
Людочка окаменела. Эта мысль не приходила ей в голову, да и боязно было, неуютно. Но мужчина терся мокрой щекой о ее голое плечо, хватал неловко, шептал:
– Людочка, любимая моя, красотулечка, моя птичка хорошая, кисонька моя… ну, разик один… ну, немного… ну хоть разочек! Ну, давай попробуем! Вазелинчик я тут приготовил… лапонька моя…
Она, не соображая, что делает, молча оттолкнула его, перешла на тахту и легла на живот, закрыв глаза от ужаса. Люда лишь ощущала его торопливые руки на своих ягодицах и прохладу мази. Она заблаговременно схватила зубами ткань подушки, захрустев ее пухом.
* * *
…Он вошел в дырку разрывающим сверлом, раздробил и выбросил наверх черные ошметки битума. Стальной отросток успокоился. Последняя плита треснула; смолкли отбойные молотки. Ворочая ломами, стали растаскивать осколки, а потом в черную землю вгрызлись лопаты.
Полковник со старичком были уже неподалеку и, шаркая по темени фонариком, осматривали березы, растущие меж ржавых крыш погребов.
Наконец Заратустров издал тихий вскрик.
– Вот, Тимофей Саич, смотри-ка!
Старичок приблизил глаза к стволу, неуклюже топчась на траве. Видимо, несмотря на возраст, глаза его оставались зорки.
– Девять заруба-а-а-ак! – протянул он. – Эх! Ушел в высшие миры Абычегай. Породнился с Эрлик-ханом, стал его частью. Ульгень его отпустил. Ай-ай! Плохи дела, Алексангригорич! Нет теперь у тебя супротив него силы.
От гаражей их окликнули. Полковник вздохнул, опустил фонарик и пошел на голос. Силантьев, капитан с большой головой профессионального борца, показал на дне вырытой ямы что-то белое. Фонари брызнули туда светом, и стало видно – это волосатая, короткопалая кисть с большой золотой печаткой. Повыше большого пальца синела татуировка: «РИЗВАН».
– Ну-ну, – сухо проговорил Заратустров. – Ясно. В общем, доставайте и бетонируйте. Не на того напали, называется… Тимофей Саич, отвезти?
– Да я с ребятами, в машине! – вдруг сверкнул молодой улыбкой старик. – Молодость вспомню…
– Заберетесь? – усмехнулся полковник.
Старик погрозил сухим кулаком.
– Я тя, Алексангригорич, щас стометровку наперегонки заставлю бежать! Босиком по тундре… Как тогда гонял, помнишь? И неизвестно, кто кого перегонит. Давай. Береги эту девку. Конец ей светит, коли Эрлик-хан по ее следу пошел. Дай Бог тебе удачи, и храни тебя Провидение!
– Спасибо!
Полковник повернулся и пошел к своей машине, уже вернувшейся и стоявшей неподалеку, открыл дверцу, уселся на сиденье и мрачно достал из бардачка телефон странной конструкции, с каким-то металлическим зонтиком, раскрывшимся на антенне…
* * *
Было больно. Приятно – нет, это была животная мука, и возбуждение если и приходило, то от стыдности и противоестественности совершаемого. Люда грызла подушку, шумно ворочался на ней Термометр. Потом тяжесть ушла, а он торопливо протопал в ванную. Долго шумела вода. Через несколько минут женщина со стоном поднялась с тахты. По ногам что-то противно стекало – что-то, не видное в темноте. ТАМ все горело неутихающей болью. Она прошлепала к столику, нашарила стакан, выплеснула туда остатки портвейна из бутылки и пила, пила, слыша, как грохочут о стекло ее зубы.
Термометр вывалился из душа, вздыхая, заскрипел тахтой, растянулся, сонно и сыто сказал:
– Ну, ты эта… помойся и приходи… я тебя еще… поласкаю…
Люда пошла в душ. Она долго мылась, стискивая зубы от боли.
А когда вернулась, Термометр спал, развалившись по всей кровати – счастливо, как ребенок, получивший наконец свой новогодний подарок, но храпел он, как опившийся вина взрослый.
Людочка скрючилась на самом краю тахты и, глотая слезы, выплаканные в душе, забылась мучительным, зыбким сном.
Документы
Подтверждено источником: https://wikileaks.org/wiki/Assasin 090123-32289756-p255_confidential_reports
Строго секретно. Оперативные материалы № 0-895А-97886786789
ФСБ РФ. Главк ОУ. Управление «Й»
Отдел радиоперехвата
Перехват телефонного разговора в рамках внутреннего контроля
№ аб. засекр. (служеб.) – № аб. засекр. (служеб.)
Перехват: 0:12–0:22
Начало устойчивой связи: 0:13
– Алло! Игорь Борисыч, спишь?
– Здравия желаю! Нет, не сплю. Шахматный этюд решаю.
– О как! Молодец!
– Да. Партия Филидора с Монсаковеллой. Сложный вариант староиндийской защиты с непроходимым цугцвангом.
– С цугцвангом? Хорошее дело… Слышь, Борисыч, у нас тут тоже цугцванг наметился.
– Слушаю вас внимательно, товарищ полковник. По защищенной?
– Да, по защищенной, не тревожься… Похоже, шаманы пошли ва-банк.
– Я это предполагал.
– Ну, ты у нас старый умник. Староиндийский! Похоже, Абычегай ушел в астрал и воссоединился с эгрегором Эрлик-хана. Все, теперь недоступен. У нас группы на него нет… Это, черт его за яйца дери, северная тема.
– Да. Понимаю.
– Одну мы уже прохлопали. Сейчас и вторую прохлопаем. Он двух грузинишек под землю утащил – не пукнул. Только по вихревым змейкам место и определили.
– А кто консультировал?
– Бабушкин Тимофей Исаевич – старый спец!
– Бог ты мой! Жив еще? Где вы его откопали?
– В доме престарелых. Пенсионер союзного значения, кашки кушает. Помнишь, я рассказывал, он был «кумом» лагпункта под Салехардом?
– Да. Когда было восстание на зонах, и шаманы людей в тундру увели.
– Вот-вот. Он их знает, как облупленных. Что северных, что алтайских. Одно племя. В общем, Принцессу делают по-серьезному, Борисыч. Принцессу Укок номер два. Надо нам контроль усилить.
– Людей…
– Знаю я про людей! И про зверей, и про людей! А НАДО! Значит так, Борисыч, давай записывай ходы и дуй на Базу. Поднимай всех по тревоге. Одну группу на место жительство этой Принцессы, одну расположить так, чтобы контролировать саркофаг. Понятно?
– Есть, товарищ полковник.
– М-да, жисть такая! Цугцванг сплошной, куда ни дернись! Куда солдата ни целую, всюду задница, верно? Смеешься… Ладно, исполняй. До утра.
– Сами будете?
– Хрен там. Тут вон… бетономешалки подъехали. Мне надо, чтоб все залакировали, как было… Пока!
– Пока.
(Окончание устойчивой связи: 0:25)
Новости
«…Академия наук РФ отвергла предложение французских ученых начать проект по совместному исследованию останков так называемой мумии Укока с использованием методов радиоуглеродного анализа. Такое решение подтверждено факсом член-корресподента АН господина Шимерзаева, поступившим в адрес французского польства в Москве. В этой связи Жан Коркс, один из руководителей Европейской Археологической программы, заявил, что, возможно, отказ русских объясняется тем, что они уже… утратили свой артефакт, найденный в горах Алтая, или же продали его третьим лицам. По словам Коркса, в первом случае – это катастрофа, во втором – настоящее кощунство. Мнение француза поддержал Джулиус Кроу, который заявил в интервью лондонской „Сан“, что во время визита в Россию ему также не удалось „в достаточной мере рассмотреть мумию“…»
Рита Мейфер. «А разве она есть?»
The Times, Лондон, Великобритания